Старый дом (сборник)

Олексан Кабышев (роман)

Стаями проплывают над Акагуртом облака — летом со стороны Уральского хребта, а в зимние месяцы унылыми караванами тянутся они с холодного Карского моря. День приходит на смену дню, и люди незаметно старятся, на смену им подрастает молодежь. Какие-нибудь четыре или пять лет — срок, казалось бы, невеликий, все вокруг осталось по-прежнему: деревня стоит там, где она стояла пятьдесят — сто лет назад, речка Акашур бежит по привычному руслу, и люди в деревне живут те же самые. Но стоит вглядеться внимательнее, как невольно намечаешь: у одного на лицо опустилась осенняя паутина морщин, у другого в полосах проглянули пасмы серебристых нитей; зато вот этот парень, казалось, лишь вчера бегал босиком, а сегодня на гулянках, что устраиваются на холме Глейбамал, ломающимся баском заговаривает с девчатами, в месяц раз аккуратно наведывается в районный центр Акташ и стрижется "под полубокс"…

Когда-то смеялись, что акагуртский мужик, прежде чем срубить в лесу дерево, семь раз обойдет вокруг него, выкурит три трубки самосада и лишь потом возьмется за топор. Может, и было так когда-то, но за последние пять лет в Акагурте произошли большие перемены: появилось электричество, во всех домах радио, колхоз укрупнился, и, словно грибы-дождевики, поднялись новые дома: подросшие дети отделяются от родителей. За речкой ровным рядком уселись новые нарядные дома, — в них живут молодые семьи. Некогда стало акагуртцам по семи раз обводить вокруг дерева, и уж совсем недосуг раскуривать трубки. Жизнь нынче стала торопливой, и ой-ей как надо спешить, чтобы не отстать от нее!

Лишь в доме Кабышевых за последние четыре года, казалось, ничто не изменилось. После того как самого хозяина — Макара Кабышева задавило в лесу деревом, единственный сын Олексан уехал, в город учиться. Мать со слезами уговаривала его остаться, чуть в ногах не валялась, но сын зарубил на своем: "Поеду, и точка. Поздно отговаривать, я слово дал…" А мать не унималась: "Дурно-ой, ты чего задумал? Родную-то мать спросил? Кроме тебя, людей, что ли, не найдут? И как такое хозяйство бросишь, на кого? Как я одна справлюсь… Дурно-ой, Олексан!" Сын упрямо отмахивался: "Если не сейчас, все равно потом уехал бы! Не могу я больше здесь оставаться, понимаешь, не могу! Жить по-вашему не умею, да и не хочу! Ты пойми меня, мама! Может после поймешь…" С тем и уехал. Мать даже не вышла провожать сына, осталась сидеть в комнате, невидимая за ситцевой занавеской, побелевшими губами шептала: "Уехал, уехал… Ладно, езжай, коли хорошая жизнь тебе не нравится. Иди, хлебни горюшка-то! Осто[8], проклятые люди, сына от матери увели!.."

Оставшись одна, Зоя спервоначалу на все махнула рукой и, казалось, потеряла всякий интерес к своему хозяйству. Случалось, по два-три дня не топила печь, не варила, ела всухомятку или подогревала на таганке скисшие щи… Тишина стояла в доме, будто не жилой он. Зоя все-таки делала кое-что по хозяйству, но двигалась точно во сне: выйдет в чулан или раскроет дверь амбара, а у самой в голове неотступные думы о сыне: "Бросил, бросил родную мать, не вернется больше Олексан…" Очнувшись, всплескивала руками, бормотала вслух: "Дай-ка вспомнить, зачем это я пришла-то сюда? Э-э, муки немножечко хотела просеять, вот и сито в руках. Запамятовала начисто…"

Но проходили дни, и мало-помалу Зоя стала успокаиваться: нет, Олексан не забыл свою мать, в конце каждого месяца колхозный почтальон приносил ей переводы от сына. Хоть и небольшие, а все деньги! Главное же — живя в чужом, незнакомом городе, Олексан помнил о матери, заботился о ней. И подобно тому, как с наступлением первых теплых дней от корней сухого, прошлогоднего куста полыни отрастают новые побеги, в душе Зои росла, крепла уверенность, "Вернется Олексан! Бог даст, образумится. И впрямь, подумать только, как можно бросить этакое хозяйство! У Кабышевых дом — полная чаша, все в деревне завидуют… Не ворованное добро — своим горбом нажито!"

Долгими темными ночами, лежа на своей постели, не в силах уснуть, бесконечное множество дум передумала Зоя. Наконец про себя решила, что лучше ногам болеть, нежели голове, и отправилась в соседнюю деревню Бигру к знакомому старику. Старик этот, "весьма сведущий человек", гадал, предсказывал судьбу и указывал людям, где искать заблудившуюся скотину. Зою он по давнему знакомству принял хорошо, погадал на хлебной горбушке, и от слов его в груди у Зои будто теплое масло разлилось: старик уверил ее, что сын непременно вернется домой, а самой ей предстоит прожить долгую и хорошую жизнь, и будет у нее большая семья, полон двор скотины и прочего добра.

— Осто, осто, слава богу! — сказала на прощание Зоя, торопливо сунув в руку старика смятый червонец.

"Уж коли пришла в такую даль, зайду-ка к свату Гирою, давно не была у них, — решила Зоя. — Все-таки свои, не чужие". Сват и жена его Одотья встретили ее приветливо, угостили чайком, а заодно поделились своей радостью: ихняя дочка Глаша нынче закончила институт и получила учительское звание. Дело, конечно, хорошее, да вот беда: Глашу направляют работать в другой район.

— Хорошо бы устроить ее в школу поблизости, — вздыхал сват Гирой. — Кто знает, как оно обернется… Растишь-растишь их, а все заботы. Ах, беда, беда…

Слушала Зоя сетования свата, и тут ее словно осенило, даже блюдце с чаем торопливо отставила в сторону. "Вот оно, судьба-то сама навстречу идет: если Олексан приедет, надо свести его с дочкой свата Гироя! Никуда он больше не уедет, пустит корни в своем хозяйстве!"

Глаши дома не было. Зоя выпила почти полсамовара, когда наконец вернулась хозяйская дочь. Неприметно, но очень внимательно Зоя приглядывалась к ней и окончательно укрепилась в своем решении. Глаша оказалась очень приятной с лица и здоровой девушкой, держалась просто, на вопросы отвечала приветливо. А ведь не какая-нибудь там колхозная доярка, — учительница, с высшим образованием! Сразу видать: у хороших родителей не бывает плохих детей.

Перед тем как проститься, Зоя будто невзначай заметила:

— Конечно, сват Гирон, кому же охота услать родное дитя в чужие края! Дети — они как птенчики: отрастут крылышки, и поминай как звали… Бог даст, сыщется место поблизости, рядом с родительской крышей. Вот и Олексан мой вскорости должен вернуться, весной заканчивает свое учение…

Сват Гирой — человек сметливый, сразу догадался, куда метит гостья. Он тут же очень кстати вспомнил, что за ними имеется давнишний должок: сами они гостевали у Кабышевых, а к себе еще не приглашали. Давно собирались, да всякий раз по разным причинам откладывали. Теперь вроде уже неудобно дальше откладывать…

— Весной, как управятся в колхозе с севом, каждый год праздники устраивают. Вот и приезжай-ка вместе с сыном, сватья Зоя. Иначе друг друга можно совсем позабыть… В старину-то деды наши в большой дружбе жили… Так что весной на праздники в гости вас ожидаем!

По дороге домой Зоя готова была запеть от распиравшей ее радости, без конца удивлялась тому, как верно предсказал старик ведун: предсказания-то уже начинают сбываться…

"Осто, великий боже, дай такого счастья! Самой-то мне теперь немного надо, лишь бы своими глазами увидеть счастье сына!"

Весной, когда в Акагурте посевная горячка шла уже на убыль, в родную деревню вернулся Кабышев Олексан. Во внутреннем кармане пиджака, для верности аккуратно приколотом булавочкой, лежало новенькое удостоверение о том, что он, Кабышев Олексан Макарович, закончил трехгодичную школу механизации и ему присвоена квалификация механика по сельхозмашинам…

Едва Олексан приоткрыл калитку ворот, как навстречу ему метнулась серая лохматая овчарка. Цепь отбросила ее назад, и она хрипло зарычала на пришельца.

— О-о, Лусьтро, не признал? Свой ведь, свой!

Услышав полузабытый голос, пес перестал рычать и нерешительно замахал хвостом: "Не ошибся? Вроде бы и не чужой, но незнакомый?.." И лишь спустя минуту-другую окончательно признав так долго отсутствовавшего хозяина, он лёг на живот, жалобно и виновато повизгивая, пополз к Олексану. Поласкав собаку, Олексан поднялся на высокое крыльцо, потянул на себя дверную ручку, нарочито чужим голосом проговорил:

— Здорово живете! С дороги переночевать не пустите?

Из-за перегородки выглянула мать, увидев сына, схватилась за косяк.

— Осто, Олексан, неужто ты? Он, сердце мое…

Ткнувшись лицом в широкую грудь сына, она несколько раз всхлипнула; Олексан, отчего-то смущаясь, неловко обнял мать и тут же осторожно высвободился:

— Ну, зачем ты так, анай… Видишь ведь, вернулся… никуда больше не уеду.

Несколько дней Олексан отдыхал, возился по хозяйству: подшил новыми досками подгнившую крышу бани, починил изгородь в саду. За три года здесь все осталось на своем месте. Двор обнесен высоким — выше человеческого роста — забором без единого просвета: отец не любил, если во двор заглядывали чужие… Зайдя в хлев, Олексан с удивлением подумал: "Ого, мать одна жила, а скотины не убавилось! Корова с теленком, пять штук овец… А кур вроде бы даже прибавилось. Что она, собирается на базаре торговать?" В шутку сказал об этом матери. Та укоризненно посмотрела на него, строго поджала губы:

— Коль своего нет, чужим сыт не будешь, сынок! Вон, в деревне многие сдали своих коров на ферму, а теперь молока в глаза не видят. Поначалу обещали с три короба: мол, из колхоза будете получать дешевое молоко, самим не надо за коровой ходить. Обещанная-то шапка на голову не лезет!

После этого мать с сыном о скотине больше не заговаривали. А давняя мысль, угнездившаяся в Зоиной голове, продолжала беспокоить ее: "Ну вот, сын приехал, пора ему начать жить с людьми наравне… Надо, чтоб Олексан душой прирос к родительскому гнезду. Пора, пора ему свою семью заиметь! Упустишь срок — приведет в дом какую-нибудь телятницу-скотницу, вон сколько их на фермах, одна горластее другой. А посмотреть — у самой, может, одно-единственное платьишко, и то худое… Хоть Олексан супротив дочки свата Гироя поменьше учился, зато характером рассудителен и умом вышел, здоровьем тоже не обижен. Точно хорошее, без единой червоточинки, яблочко! Да и девушки нынче, хоть и с образованием, за любого зажмурившись идут. Невесте лишь бы к месту определиться…"

В один из дней Зоя, зорким глазом отметив, что у сына хорошее настроение, нарочито ласково сказала:

— Олексан, сынок, ты, должно быть, и по людям соскучился, а? Нас с тобой в Бигру к свату Гирою давно в гости приглашают. Мы им не чужие, по дедушке они нам родня. Съездим, может, сынок? Люди они хорошие…

Олексан до этого даже не слыхивал, что в Бигре у них имеется близкая родня, но сидеть дома ему наскучило, и он согласился. На другой день они собрались в Бигру.

Встретили их, как дорогих гостей, Олексана усадили в красном углу, под иконами. Мать пристроилась рядом, а по другую сторону оказалась хозяйская дочь. Вначале Олексан чувствовал себя рядом с незнакомой девушкой стесненно, смущался ее взгляда; пот градом катился по его лицу, а вытирать было неудобно. Хозяин, заметив смущение гостя, догадливо обратился к дочери:

— Глаша, принеси-ка Олексану Макаровичу чистое полотенце! Жарко в избе, печку чересчур натопили…

Глаша вытащила из-за рукавчика расшитый по краям платочек и, чуть улыбнувшись, положила на колени Олексану. Тут они впервые встретились взглядами, в глазах девушки мелькнуло задорное: "Ну, что ж ты… такой?" Выпив налитый до краев стакан крепкого самогона-первача, Олексан одолел свое смущение, заговорил о чем-то с хозяином. Глаша то и дело поглядывала на него. Олексану чудилось в её глазах что-то насмешливое: "Можешь придвинуться ко мне ближе, я не кусаюсь… Ты мне нравишься!"

После второго стакана Олексан разговорился с соседкой.

"А она ничего, красивая, — подумал он. — Педагог, с высшим образованием, и ничуть не форсит, не строит из себя… Имя у нее тоже хорошее, такое ласковое: Глаша…"

Заметив, что у молодых дело пошло на лад, Зоя, умилившись, проговорила:

— Осто, сват Гирой, сватья Одотья, как посмотрю на наших детушек, у самой от счастья голова кругом идет!

Будто помолодела на тридцать лет… Дай господи, чтоб нам с вами весь век в одной горсточке прожить!

— Золотые слова, сватья Зоя! — эхом отозвался сват Гирой.

Гостеванье затянулось допоздна, радушные хозяева уговорили Зою с Олексаном остаться переночевать. Олексану постелили в чулане, хозяин сам вышел проводить его. Под хмельком сват Гирой надумал показать гостю "свое житьишко". Сначала завел Олексана в амбар, ткнул носком сапога в стопудовый ларь, полный чистого зерна, затем повел по хлевам и, наконец, потащил в огород, к ульям.

— Грех обижаться на житьишко, Олсксан Макарович. Слава богу, без хлеба не живем, голыми тоже не ходим, сам видишь… Жаль вот, бог сына не дал, одна-единственная дочь — Глаша. Все, все ей останется! Для одной дочери ничего не пожалею, последнюю рубашку с себя отдам! Только хороший бы человек ей попался…

Укладываясь спать в темном чулане, Олексан с улыбкой подумал: "Расхвастался старик. А кому нужно его добро? Чудак… А Глаша — хорошая девушка…"

Уснул он не скоро, беспокойно ворочался на постели: голова слегка кружилась от выпитого первача. Сквозь полусон услышал, как осторожно скрипнула половица, потом чья-то рука коснулась его плеча.

— Он, Олексан, ты не спишь? А я… забыла в чулане свой платок…

В темноте смутно белела Глашина фигура, она была совсем близко. Олексан взял девушку за руку и тихонько притянул к себе. Она словно ждала этого, податливо шагнула к нему и, нагнувшись близко, горячо задышала ему в ухо: "Тише, в доме еще не спят…"

…Давно не помнили в Акагурте такой свадьбы, что была той осенью у Кабышева Олексана! Со стороны жениха к невесте приехали на шести упряжках, два дня и две ночи в Бигре дым стоял коромыслом. А потом веселье продолжалось в Акагурте. Зоя ради такого случая не поскупилась: два стола, поставленные впритык, ломились от угощений. Посмотреть на невесту пришла чуть не вся деревня, в дом не пробиться, толпились в просторных сенях, жадно вытягивая шеи, во все глаза смотрели в раскрытые настежь двери. Олексан пригласил на свадьбу своих давних друзей по тракторной бригаде, пришли все: Башаров Сабит с женой Дарьей, Мошков Андрей, Ушаков… Агроном Галина Степановна тоже пришла, но вскоре заторопилась, кивнула Олсксану: "Будьте счастливы!" и ушла. Олексан хотел было удержать ее, но Зоя оказалась настороже:

— Ладно, Олексан, раз человеку не хочется с нами сидеть, силком не удержишь! Нам и остатних хватит!..

Олексан уселся на свое место за столом, рядом с Глашей, незаметно обнял ее, но Глаша отстранилась от него, словно говоря взглядом: "Ну что ты? Люди заметят…"

Сват Гирой захмелел, пробившись к зятю, повис на нем и заплакал пьяными слезами:

— Олексан, зятек дорогой, послушай меня… Золотая она, моя Глаша, чистое золото отдаю тебе! Мотри, береги ее. В приданое за ней даю годовалую телку, двух ярочек и пару гусей, гусыню с гусаком, слышь! Для родной дочери Самсонов Григорий жизни не пожалеет… У Гла-шеньки одних только платьев полный сундук! Эх, Олек-са-а-ан, сынок, ты должен Глашу на руках носить, понял?

Долго длилось веселье в Акагурте, катались по улицам на упряжках, разукрашенных цветастыми полотенцами, ходили с гармошкой, плясали до боли в ногах: "Пой, веселись, молодость один раз в жизни дана!"

На новом месте Глаша прижилась быстро. Сразу же после свадьбы она старательно прибрала в доме, свекровкину кровать переставила за перегородку — в "женскую половину", а в горнице закрасовалась, заиграла никелированными шишечками ее собственная полутораспальная кровать. Зоя не противилась этому: она пожила на белом свете, пусть теперь молодые поживут в свое удовольствие, а сама она, бог даст, будет скоро бабушкой.

— Осто-кен[9], твои вещи так украсили наш дом, прямо не узнать! — радовалась она. — Раньше завидовала, глядя на квартиры служащих в Акташе, а теперь у самой ничуть не хуже! Бог дал на старости лет увидеть такое счастье. Живите с Олексаном в мире да согласии…

Глаша сняла с окон ситцевые занавески, вместо них повесила свои, из тонкого тюля; расстелила по полу дорожки, а на стену возле своей койки аккуратно укрепила большой ковер, на котором лихо мчалась тройка с седоками. Оставаясь дома одна, Зоя подолгу рассматривала и перебирала в руках эти дорогие и красивые вещи. В такие минуты сердце ее до краев переполнялось ликованием; "Богатая попалась невестка, слава богу!" Радуясь удачной женитьбе сына, Зоя чувствовала и другое: теперь ей придется посторониться, уступить место хозяйки Глаше. Так оно и случилось. Что бы ни решали в семье, — последнее слово за Глашей: как она скажет, значит, так тому и быть. Говорит она мягко, спокойно, но Олексан с матерью всегда соглашаются с ней. Зоя часто удивлялась про себя: "Смотри-ка, еще совсем молодая, а во всем порядок понимает. И где она успела научиться всему? Верно говорят: каково семя, таково и племя: о свате Гирое ничего плохого не скажешь. Не чужим — своим трудом скопил в дом. Макар тоже был старательный, а добра от сына так и не дождался, помер раньше времени…"

Олексан с Глашей между собой ладили, мало-помалу жизнь в семье Кабышевых вошла в прочное русло: утром Глаша уходит в школу, Олексан спешит в тракторную бригаду, Зоя остается домовничать. Казалось, ничего не могло нарушить это спокойное, размеренное течение. Даже окна кабышевского дома блестели на солнце довольством и благополучием.

Обычно покойники не трогают людей, но однажды в году они способны причинить немало бед. В одну из весенних ночей они встают из своих могил, принимаются куролесить, и если не уберечься заранее, то могут здорово напакостить. Например, им ничего не стоит напустить порчу на скотину и на малых ребят, нарушить мир и согласие в дружной семье; или возьмут да и насыплют соли в квашенку, сделают так, что вчерашнее молоко за ночь превратится в простоквашу. И не спасут от них в эту страшную ночь ни запоры, ни замки: мстительные умершие родственники все равно пролезут в дом через малейшую щелочку. Уберечься от них можно одним-единственным способом: стоит над каждой дверью, над каждым окошком в доме воткнуть зеленую веточку можжевельника, и тогда никакие привидения не смогут проникнуть в дом. Большую силу имеет против покойников обыкновенная веточка колючего можжевельника!

Расскажи об этом нынешней молодежи — не поверят, хуже того, тебя же на смех поднимут. Ни в бога, ни в черта, ни в покойников не верят! А спросить у акагуртских стариков — они с большим знанием дела расскажут, сколько и каких сортов всякой нечисти водилось в былые времена. К примеру, в каждом доме обязательно водился свой домовой, и если семья перебиралась в новый дом, то позади телеги на веревочке привязывали старый лапоть: в нем ехал домовой… В каждой конюшне жил свой "хозяин", это он вил и заплетал гривы лошадей в немыслимые узлы. Кроме того, в банях, амбарах также проживало множество всяких незримых, бесплотных хозяев. И вообще по соседству с добрыми людьми водилось множество нечисти: леших, шайтанов, колдунов, привидений, всех не перескажешь! Эге, легко сказать, а в старые времена от них людям житья не было, проходу человеку не давали. Нынче они что-то попритихли, не показываются в открытую, а то бывало… Э-э, да ведь молодежь все равно этому не поверит!

За два дня до той самой ночи, когда покойники примутся пакостить живым, Зоя сходила на холм Глейбамал, где росли корявые кусты можжевельника. В кровь царапая руки, наломала зеленых веточек, крадучись от людей, задами вернулась домой и принялась втыкать спасительные веточки в каждую щель над дверями и окнами. Над входной дверью воткнула самую большую ветку, и лишь тогда с облегчением вздохнула: "Осто, великий боже, не оставь нас своими милостями…"

Вскоре из школы вернулась Глаша. Заметив можжевеловые ветки, она улыбнулась свекрови:

— A-а, старого обычая держитесь, мама? У нас дома тоже так делают…

Зоя улыбнулась в ответ:

— Деды наши обычай берегли, не нам их забывать. Обычай-то, дочка, старше закона… Да вы на нас не смотрите, живите по-своему.

Втайне Зоя опасалась, что невестка рассердится и прикажет выбросить вон чудодейственные веточки: все-таки она учительница, образованная, не захочет из-за свекрови позориться перед людьми. А Глаша даже словом не попрекнула. Видно, научил ее сват Гирой уважать старых людей и старинные обычаи.

Олексан вернулся с работы поздно. Молча скинул с себя замасленную верхнюю одежду, долго возился за печкой возле умывальника, и, лишь взявшись за полотенце, коротко бросил:

— Поесть чего найдется?

Было непонятно, к которой из двух женщин обращался он. Зоя с Глашей молча переглянулись, затем Зоя суетливо заговорила:

— Найдется, как не найтись! Сегодня, Олексан, сварили твое любимое кушанье — тыкмач[10]. В печи он, должно быть, еще не успел остыть, собери на стол, кен…

Зоя, конечно, могла бы сама собрать сыну поесть, но нарочно удержалась: "Пусть-ка жена за ним походит… Олексан, кажется, сегодня не в духе, с чего бы? Должно быть, опять на работе не ладится. Осто, ничуть он себя не жалеет, готов пополам разломиться из-за этой своей бригады!"

Олексан молча хлебал из чашки. Глаша сидела поодаль на лавке, низко склонившись над шитьем. Время от времени она неприметно взглядывала на мужа, и горячая волна нежности заставляла биться ее сердце учащенно: "Подойти бы сейчас к нему, сесть рядышком и тихонечко поцеловать… И спросить его: отчего ты, Олексан, такой хмурый, неприветливый, или сердишься на кого? Не хмурься, милый, посмотри на меня и улыбнись! Вот я сижу рядом с тобой, ведь я люблю тебя…" Но как подойти к нему, как рассказать о своих чувствах? Временами Глашу одолевало желание обнять Олексана, обвить его загорелую шею руками и крепко-крепко поцеловать. Или прижаться бы лицом к его груди и слушать, как ровно и сильно бьется его сердце. И пусть бы Олексан мягко гладил ее волосы, шептал ей ласковые слова: "Глаша, от твоих волос идет удивительный запах. Даже не знаю, как передать словами… Этот запах ни с чем не сравнить!" Глаша постепенно привыкла к характеру Олексана и научилась ценить его редкие, скупые ласки; стоило Олек-сану мимоходом потрепать ее по плечу, и она была счастлива на весь день. Она ничуть не обижалась на мужа: конечно, одними ласками да обнимками на свете не проживешь. Но в последнее время Олексан как-то замкнулся, стал малоразговорчив и угрюм. Живут в одном доме, а словно чужие. Если б только он знал, как не хватало ей иногда его крепких, мужниных объятий!

Вначале Глаша была уверена, что их совместная жизнь с Олексаном пойдет ровно и гладко, точно по стеклышку, ничто не предвещало на их пути ямин и ухабов. Только, видать, кто-то из них не уберег, по неосторожности ударил по стеклышку, и оно дало трещинки. Уже несколько раз они ссорились, говорили друг другу тяжелые, обидные слова. После этих ссор им обоим становилось стыдно, и они поспешно заглаживали, замазывали трещинку, но спустя некоторое время злополучная трещинка появлялась на другом месте… Когда, из-за чего они не поладили впервые? Глаше хотелось бы навсегда вычеркнуть из памяти тот злосчастный день, но сердце упорно держало в себе эту болезненную занозу. Видно, так устроено сердце, что все хорошее быстро растворяется в нем, точно сахар в горячем чае, а вот плохое вонзается и застревает, словно острая заноза, и стоит сделать неосторожный шаг, как заноза впивается в живое, напоминая о прошлых болях…

Вот и Глаша — не хотела бы, а помнила о том дне. Однажды учителя из акагуртской школы вместе с ребятами направились на прополку колхозного льна. Глаша отпросилась у директора домой, сказав, что свекровке нездоровится. Ее отпустили, и она до вечера провозилась на своем огороде, окучивала молодую картошку. К вечеру она от усталости валилась с ног, зато с затаенной радостью думала: вот Олексан вернется с работы и удивится, что она одна успела сделать так много. Может, на радостях обнимет… Все-таки он должен понять, что не ради чужих, а для семьи старалась! Вышло совсем иначе. Олексан, придя с работы, исподлобья метнул на жену недовольный взгляд и обжег ее вопросом:

— Почему ты не была на прополке?

Глаша не успела рта раскрыть, — вмешалась свекровка:

— Помолчал бы ты, Олексан! Глаша, вон, одна во всем огороде управилась, не будь ее…

Олексан не дослушал, в запальчивости стал кричать на женщин:

— Вот-во-о-от, подавитесь вы своим огородом! Черта с два сделается с вашей картошкой, а люди в глаза мне тычут! Думаете, хорошее дело сделали, а кому оно в добро?!

Зоя снова попыталась было заступиться за невестку, но Олексан обрезал ее:

— Aнай[11], прошу тебя, не вмешивайся! Тебе, и знаю, вечно мало да мало! А Глаша… у нее своя голова на плечах, неужто не понимает!

— Он, Олексан, я ведь хотела, чтоб…

— Хотела, хотела! Мало ли чего хотела, а получилось что?

Не договорил, махнул рукой и выбежал из дома. Дня три после той ссоры ходил туча тучейн, слова по-доброму не вымолвит. Ой, лучше бы совсем не было того злосчастного дня! Ведь она для своей семьи старалась. А пошла бы она на прополку льна, много ли пользы принесла колхозу? Ничего же не изменится в колхозе! Ей было очень обидно, несколько раз выходила в чулан и тайком от Олексана плакала…

Время постепенно затянуло, заткало паутиной эту первую трещинку, оба избегали вспоминать о ней, и жизнь в доме Кабышевых снова вошла в привычное русло. Олексан утром спозаранку спешит на работу, порой не приходит даже на обед. Вечером возвращается поздно, торопливо хлебает чуть тепленький суп и подолгу засиживается с газетами, книжками. Глаша не раз замечала: сидит за книгой, будто читает, а сам смотрит в одну точку, думает о чем-то своем. Однажды, оторвавшись от книги, Олексан сказал:

— Ну, как это с девяти часов ложиться спать? Неужели тебя ничего не интересует? Почитала бы что-нибудь. Скоро забудешь все, чему училась…

Глаша в ответ жалобно улыбнулась:

— Ой, Олексан, я сегодня так устала! В школе от шума голова кругом идет, а дома еще твои рубахи выстирала. Никак не отмоешь, промаслились насквозь… Пальцы на руках до крови натерла. Я бы почитала, только не успеваю…

К этому разговору Олексан больше не возвращался, но про себя удивлялся: "И как это человек ничем не интересуется? Ведь у нее образование больше моего, а порой не знает даже простых вещей… Чему ее научили в институте? О чем она думает? Начнешь говорить о книге, о кино, а она в ответ одно: "Не читала", "Не смотрела". Разве она одна такая? Кроме еды и тряпок, на свете много интересных дел, неужели ей все равно?"

…Покончив с едой, Олексан встал из-за стола, подошел к жене, негромко проговорил:

— Глаша, послушай… Нам надо потолковать кое о чем…

Отложив шитье в сторону, Глаша подняла глаза на мужа: "Говори, я слушаю, Олексан".

— Завтра с утра я поеду на станцию. На базу поступили коленчатые валы для тракторов, надо обязательно получить, иначе провороним, в другие колхозы разберут. Из-за этого несчастного вала один наш трактор третий месяц на приколе стоит…

— Что ж, если надо, поезжай, Олексан. А на чем доберешься?

— Председатель свою машину дает. Да дело не в этом, Глаша… В колхозе сейчас дела идут неважно, счет в банке закрыт, в кассе ни копейки. А коленчатый вал надо получить во что бы то ни стало, он нам позарез нужен. Может, ты на время ссудишь своих денег? Понимаешь, я ребят обнадежил, что деньги будут. А, Глаша?

В первую минуту Глаша растерялась, — настолько неожиданной была просьба Олексана. Она молча отвела взгляд, а кто-то внутри принялся торопливо ехидно нашептывать ей: "Вот так, просто отдашь свои кровные деньги? Дурой будешь, после пожалеешь! Какое твое дело до ихнего коленчатого вала? Вспомни, как бережливо копила ты деньги, откладывала из каждой получки, чтобы купить в акташском раймаге давно приглянувшееся пальто! Неужели теперь откажешься? Ду-у-ра, коленчатый вал на себя не наденешь! Сейчас самое время, чтоб нарядно одеваться, а потом состаришься — и не нужно будет. А Олексан, разве он не хочет видеть свою жену красиво одетой? Совсем помешался на каком-то коленчатом вале… Должно быть, эта железная штука ему дороже, чем ты!"

Все эти мысли пронеслись в Глашиной голове торопливым и тревожным вихрем. Но вслух она сказала другое:

— А как же, Олексан… ведь нам тоже на что-то надо жить? Если отдать деньги, еще неизвестно, когда вернут. Отдашь руками, а искать придется ногами… Наверное, найдутся другие, у кого можно занять. Почему обязательно должны мы? И потом…

Олексан перебил жену, в голосе его послышались нетерпеливые нотки:

— Деньги в колхозе будут, может быть, завтра же будут! А мне они нужны сегодня, потому что завтра рано утром надо выезжать, понимаешь? И, кроме того, я пообещал ребятам!

Глаша снова отвела глаза, не в силах выдержать настойчивого взгляда мужа. "Да, да, понимаю, Олексан… Но как же так, с бухты-барахты я отдам неизвестно кому свои деньги?.. Во сне я уже видела себя в том нарядном, красиво сшитом пальто. Такого в Акагурте пока никто не носит. Представляю, как станут завидовать учительницы из нашей школы! Как ты не хочешь понять такой простой вещи, что каждая женщина хочет быть одетой лучше других! Ой, Олексан, ты душой болеешь за свою работу и не хочешь знать о моих мечтах?"

— Ну, так как же, Глаша? Пойми, ведь мы просим взаймы, и не для чужого дяди — для своего же колхоза! На днях поступят деньги за сданное мясо, и колхоз рассчитается с тобой. А сегодня, как нарочно, на счету нет ни рубля: все деньги списали РТС за ремонт…

Опустив голову и не глядя на Олексана, Глаша дрожащим голосом взмолилась:

— Ой, Олексан, зачем ты меня неволишь? Я хотела кое-что для семьи купить… Разве мы с тобой виноваты, что у вас там нет денег!

При последних словах Глаши Олексан вскочил и, с трудом сдерживаясь, сквозь зубы процедил:

— Значит, не дашь? Нет? Н-ну, говори сразу!

Готовая вот-вот заплакать, Глаша скривила губы, в отчаянии проговорила:

— Олекса-а-ан, пожалей меня! Не могу я, слышишь, не могу!

Олексан рывком шагнул к ней, взмахнул рукой, точно готовясь ударить. Глаша закрыла лицо руками и вся сжалась. Олексан сгреб в кучу Глашино шитье, швырнул на пол.

— Эх, ты… Не зря говорят, что отец твой из-за своего дерьма готов удавиться! И ты туда же!

Глаша жалобно вскрикнула. В этот момент из-за перегородки выбежала мать. Пока сын ужинал, Зоя задремала на широкой лавке и не слышала разговора сына с невесткой. Ее разбудил Глашин крик. Зоя бросилась к сыну.

Сын угрюмо покосился на ее искаженное гневом лицо, молча отвернулся и отошел к окну. Зоя подсела к невестке и, поглаживая ее по спине, принялась успокаивать:

— Осто, осто, и когда вы успели рассориться, чего не поделили? При нашем достатке жить да жить бы в добром согласии, душа в душу, а вы…

Почувствовав поддержку, Глаша осмелела. Глотая слезы, принялась торопливо выкладывать перед ней свою обиду:

— Олексан просит у меня денег… Колхозу, видишь ли, деньги понадобились… А я не для них копила! Ой, сердце мое, что же мне теперь делать?

Не оборачиваясь, Олексан через плечо зло бросил:

— Чего заскулила? Силком, что ли, отбирают!

Глаша поняла: теперь отступать поздно. Вкладывая в слова всю свою обиду и горечь, она со слезами в голосе стала выкрикивать в спину мужу:

— Деньги мои, что хочу, то и делаю! Небось без работы не сижу, сама зарабатываю! Тебе, конечно, легко: придешь с работы — еда на столе, одежда постирана. На готовом-то легко прокатываться! А спросил хоть раз, откуда все это берется? То-то, молчишь? Думаешь, нам все это само в руки идет? Не-ет, милый, ошибаешься глубоко!

О пальто она уже больше не заговаривала, а неожиданно даже для себя нашла теперь другое, "веское" объяснение:

— Мы, вон, собираемся купить пару поросят, иначе на зиму без мяса останемся. А как же ты думал? Да маме твоей обновка нужна, об этом ты хоть раз задумался? То-то, что нет! Да налогу двадцать рублей, да страховки… И тебе кое-что надо купить, вон, рубахи все износились. Посчитай-ка, сколько денег потребуется, а он… пристал, дай да дай!

Глаша снова принялась энергично всхлипыват Олексана так и подмывало обрезать жену: "Врешь, не одна ты в этом доме работаешь, зря ты прибедняешься!" Но он промолчал.

Видя, что сын не отвечает, Зоя тоже принялась вразумлять его:

— Э-э, сынок, сынок, люди завидуют нашей жизни, а ты своими руками рушишь свое счастье! Дом наш — полная чаша, чего же тебе надобно? Правду жена говорит: о доме, о хозяйстве ты и думать забыл, одно на уме, что колхоз да бригада, бригада да колхоз! Людям сделаешь добро, а сам, гляди, как бы с сумой не пошел! Колхоз большой, на него не напасешься…

Олексан не дал ей договорить:

— Отдадут, все до копейки отдадут, дай срок! Раз есть что получить, значит, отдадут сполна! К чему этот разговор? А тебе все мало, готова в дне глотки хватать!

— Осто, Олексан, это про родную-то мать! Господи, дожила, от сына такое слышу… Да ты и мальчишкой не очень-то о родителях заботился, готов был последнее чужим отдать… Делан, как знаешь, только от Глаши отступись, не требуй с нее!

Олексан молчал. Он понимал, что он, только он прав. Но как, как им доказать…

Около полуночи электролампа трижды мигнула: электрик на станции поторапливал акагуртцев, чтоб не очень засиживались, завтра рано на работу. Неслышно ступая, Глаша принялась готовить постель. Олексан искоса поглядывал в ее сторону. Его раздражало то, что она как-то особенно бережно и, казалось, даже с нежностью разбирает свою постель. С нежностью сняла с пышных, набитых отборным гусиным пухом (подарок матери к свадьбе) подушек кружевную накидку, аккуратно свернула и отложила в сторонку. Затем осторожно, точно боясь причинить боль, взялась за голубое шелковое покрывало, сложила его вчетверо и повесила на спинку стула. Потом наступила очередь кружевного подзора, затем еще и еще чего-то… Все вещи чистенькие, гладенькие, мягкие, к ним даже боязно притронуться, Олексану порой начинало казаться, что они исполнены к нему скрытой вражды. В первое время после женитьбы он с опаской и со смущением ложился на эту постель. К тому же и Глаша ревниво предупреждала его: "Олексан, не мни белье, оно недавно выглажено… Олексан, поправь занавесочку!" Его это бесило! Но, с другой стороны, и Глаша тоже права: кому не хочется жить в чистоте? Ей, конечно, очень приятно, когда акагуртские женщины, зайдя к Кабышевым по какому-нибудь пустячному поводу, восхищенно всплескивали руками: "Осто-о, к вам зайдешь и обратную дорогу забудешь! Ой, и кто это у вас мастерица вышивать такие наволочки?" Глаша рада похвале, на лице у нее от удовольствия вспыхивает румянец, но она не выказывает это и нарочито равнодушно объясняет: "Ах, эти… Эти я вышивала еще в девушках. Не особенно удачные узоры получились…"

Глаша бесшумно разделась и легла. Олексан про себя отметил: легла лицом к стене, значит, не прошла у нее обида. Ну вот, теперь неделю, а может, и больше они будут дуться друг на друга. Такое уже случалось, и Олексан хорошо знает, как это тяжело! А отчего все это бывает? Что мешает жить им дружно, или, как говорит мать, "в мире и согласии"? Всего второй год они вместе, а уже такого наговорили друг другу! Отчего? Ведь Глаша много училась, в Акагурте все ее знают, завидев на улице молодую учительницу, уважительно здороваются первыми. На людях она — учительница, уважаемый человек в деревне, а дома совсем другая, будто подменивают ее. Можно подумать, что в ней уживаются две души: одна для улицы, другая — для дома. А разве может такое быть? Однажды ее попросили прочитать для колхозников какую-то лекцию. Глаша долго рылась в книгах, газетах, что-то выписывала на бумажки. Лекцию она прочитала, но потом в сердцах пожаловалась свекровке: "На лешего нужна мне ихняя лекция! Сколько времени зря потратила. А не сделать тоже нельзя — в школе учителя волком начнут смотреть, а то даже и учебные часы сбавят…"

Олексан долго сидел один. Давно погасло электричество, он зажег керосиновую лампу. Мысли беспорядочно перескакивали с одного на другое. Но как бы там ни было, а завтра нужно ехать на станцию, а до этого любыми путями достать деньги. Вот только где? Может быть, попросить у дизелиста Сабита? Он собирался покупать мотоцикл, значит, деньги в запасе имеются. Этот даст! Парень он славный… И жена у Сабита тоже хорошая, живут они как-то легко, не прячутся от людей. И понимают друг друга с одного взгляда. А вот они с Глашей не могут так. Отчего? Ведь у Дарьи, жены Сабита, образования всего-то семь классов, с Глашей не сравнишь. Видимо, дело не в одном образовании? Бывает, что человеку образование дадут, а чтобы живую душу вложить — об этом забывают…

Перед тем как лечь спать, Олексан, осторожно ступая, вышел на крыльцо, выкурил подряд несколько папирос. В окошке соседнего дома — у тети Марьи — горел поздний свет, на белую ситцевую занавеску падала тень от чьей-то головы. Было видно, что человек читает. "Наверное, агрономка", — подумал Олексан. Невольно вспомнил недавнюю встречу в поле. Поговорили о делах, а потом Галя неожиданно спросила: "Как живешь, Олексан, с женой?" Он смутился и, глядя поверх Галиной головы, пожал плечами: "Живем — хлеб жуем. А если скажу плохо — поверите?" После он пожалел: не стоило открываться перед чужим человеком. Ведь она спросила просто из любопытства, ничем она ему помочь не может…

Олексан против воли неотрывно смотрел на светящееся окно, и внезапно быстрая, как молния, и острая, как боль от занозы, мысль промелькнула и его голове: "А если бы на месте Глаши… была Галя?" Но он тут же отмахнулся от этой мысли: слишком несбыточной была она. Что ж такого, если несколько лет тому назад он, Олексан, с затаенной влюбленностью посматривал на нового агронома и даже и школе механизации частенько вспоминал о ней… Конечно, об этом он никому ни слова, а самой Гале — тем более.

Тень на занавеске шевельнулась, ушла в сторону, спустя минуту-другую свет в окне погас. Олексан словно очнулся от дремоты: огонек от папиросы больно ужалил палец. Кинув окурок под ноги, он придавил его тяжелым каблуком…

В доме было тихо и душно. Можно было бы спать с раскрытыми окнами, но так уж принято в этом доме — спать, закрывшись наглухо. Зоя не раз предостерегала: "На ночь защелки на окнах проверить не вред: неровен час, ночью воры заберутся!"

Большие часы в резном черном футляре — память от деда Камая — мерно рубят время на секунды и минуты, за перегородкой посапывает Зоя. Олексан разделся, стараясь не разбудить жену, лёг и вскоре уснул под неторопливое шарканье старинных дедовских часов.

А Зоя не спала. Не шевелясь, лежала она на своей постели, в сотый раз беззвучно шепча: "Осто, великий светлый боже, не оставь нас своими милостями! Убереги сына от дурных людей! Может, злые люди из зависти напустили на него порчу, вселили в его сердце горечь и злобу? Если так, то пусть наговоры эти упадут на них самих. Сделай так, великий боже!"

Крепко верила Зоя, что можжевеловые веточки уберегут ее дом и семью от злых духов. Не сбылись ее надежды: как раз в ночь, когда души умерших творят всякие пакости живым, в семье Кабышевых вспыхнула ссора. Видно, отыскали-таки нечистые щелочку, не побоялись колючих веток можжевельника…

С шумом схлынули весенние воды, выпали первые теплые дожди, люди посеяли семена. Несколько дней лежит зернышко в мягкой земле, точно ребенок, уснувший на коленях матери, а затем, напитавшись живительных соков, просыпается. Солнце-отец будит его, ласково щекоча усами-лучами, жаворонки в небе поют для него свои самые радостные песни, а ветерок, пролетая над ним, шепчет: "Вставай, золотко наше, вставай, мы ждем тебя!" И крошечный богатырь-зернышко; сладко потянувшись, окончательно пробуждается, с любопытством проклевывает зеленой головкой корочку земли: "Ах, как хорошо, сколько солнца, ветра, простора! А я чуть не проспал такую красоту!" Теперь он начинает расти не по дням, а по часам, тянется к отцу-солнцу, а земля, точно заботливая мать, питает и оберегает сына-богатыря: "Ну, расти, золотой, становись на ножки, а я поддержу тебя, не дам упасть". Наверное, потому люди издавна сравнивали землю с матерью и слова "родимая мать" и "родимая земля" всегда неразлучны…

Олексан ехал рядом с шофером в тесной кабине председательского "газика"; опустив боковое стекло, он вглядывался в знакомые поля. По разным приметам узнавал: вот это поле засеял Баширов Сабит, а соседнее — Мошков Андрей. А во-он там, около круглой ольховой рощицы, Самаров Очей прямо на ходу потерял плуг. Не заметив потери, он на тракторе объехал вокруг загона, а наткнувшись на свой плуг, страшно удивился: дескать, чей плуг оказался на моей борозде?.. Ну, тип, другого такого поискать! Идет — шаги считает, спит на ходу…

Снова некстати вспоминалась вчерашняя ссора с Глашей. Утром они и словом не перекинулись. Олексан поспешно проглотил завтрак всухомятку и выскочил на улицу: под окнами нетерпеливо засигналила машина. Провожать его Глаша не вышла… Олексан прямиком поехал к Сабиту, тот, узнав в чем дело, без лишних слов выложил на стол пачку старательно сложенных бумажек: "Ай, Аликсан, зачем много говорить! Валла, когда наш колхоз миллионером станет, тогда обязательно мотоцикл с коляской куплю, Дарью буду катать. А пока потерплю, на своих двоих побегаю!" — "А Дарья как… не станет ругать тебя?" — "Валла, Аликсан, совсем удивил! Она похвалит меня, скажет, молодец, что отдал деньги, а то могли потеряться!" Хороший парень Сабит… А вот Глаша не захотела понять его, Олексана. Почему? Ведь теперь она должна была быть самым близким ему человеком! Должна была… Порой они грызутся, точно два медведя, угодившие в одну берлогу. Кто из них виноват в этом? Черт разберется!

Олексан выругался вслух, затем опомнился и искоса глянул на шофера. Тот сидел, как припаянный, цепко ухватившись за баранку и не сводя глаз с дороги. А дорога на этом участке самая что ни на есть поганая: прошлой осенью ее основательно разбили тяжелые грузовые машины, на которых возили хлеб на элеватор. Шоссейная дорога, когда-то засыпанная мелко битым щебнем, пришла в такое состояние, что шоферы за один сезон "гробили" новые машины.

Председательским "газиком" правил молодой парень по прозвищу Васька Лешак. Прозвище пристало к нему, точно сосновая смола к штанам, но сам Вася на это обращал "нуль внимания". Был он остер на язык, любил "учудить", одним словом, был из тех шоферов, которых председатели колхозов охотно берут на свои разъездные "газики". Если случалось ехать порожняком, Вася охотно сажал в машину попутных пассажиров и рассказывал в пути всякие истории из своей богатой приключениями жизни.

— Эх, мать-телега, отец-колесо! Жизнь-жестянка… — начинал он вздыхать, зорко вглядываясь в дорогу и в то же время чувствуя затылком, что пассажир прислушивается к нему. — Верно говорят: у счастливого петух несется, у несчастливого курица поет!

— А что случилось? — участливо спрашивает живо заинтересовавшийся пассажир.

— Э-э, чужому горю не помочь… Кому как повезет, вот что я скажу! — продолжает "крутить мозги" Васька. И неожиданно делает крутой разворот: — Сгубила меня людская темнота и недопонятие! Мне бы теперь, по бабушкиному предсказанию, не меньше как в академиках ходить, а тут нате — крути баранку! А что, скажешь, не вышел бы из меня академик? Да ты не смотри на мою фигуру, там я отъелся бы, а насчет соображения я… Гляди, фуражечка на мне пятьдесят девятого размера, а председатель райисполкома покупает на размер меньше…

Вася делает многозначительную паузу, тяжко вздыхает и некоторое время молчит. Видя, что пассажир заинтересован его словами, продолжает с горькой усмешкой:

— Еще в начальной школе никто не мог тягаться со мной в учебе. Прямо на лету схватывал, учитель еще рта не раскрыл, а я уже руку поднимаю. Кто знает, сколько похвальных грамот мог я нахватать, а вот на тебе! — не получил ни одной… Уж если не повезет, то и об соломинку можно ножку вывихнуть, правильно старики отметили. Как сейчас помню: учился я в четвертом классе, и вот в один распрекрасный день голова у меня так разболелась, ну просто невозможно! А мать говорит: потерпи, вот солнышко сядет, и боль сама пройдет. Я кое-как перетерпел, только на другой день стало хуже того, спасу нет. Мать возьми да и поведи меня к знахарке, хотя в ту пору в деревне уже свой фельдшер имелся: далась ей знахарка-лекарка! Известное дело, старая женщина, какой с нее спрос… Знахарка покрутила, повертела меня и говорит: "У тебя, парень, мозги рассыпались, придется обратно в кучу собирать". Ну ладно… Принесла она из чулана сито, которым муку просеивают, и сует мне: возьми, дескать, в зубы да крепче держи. Вцепился я зубами в сито, а старая ведьма в это время надо мной разные колдовские слова нашептывает, потом размахнулась да ка-ак вдарит по ситу! Мать честная, не поверите, у меня из глаз не то что искорки, а целые головешки посыпались. Тут я без памяти на лавку повалился, мать развязала руки (та старуха, будь ей неладно, заранее скрутила меня полотенцем) и вынесла на руках. Еле отдышался на чистом воздухе… После того случая мозги у меня, видать, совершенно рассыпались… В школе учительница спрашивает: "Сколько будет трижды три?", а я против своего желания чепуху несу вроде: трижды три — нос утри… Кое-как закончил семь классов, похвальную грамоту, понятно, не дали. Вот тебе и академик!.. Сколько времени уже прошло, а голова моя так и не пришла в нормальное состояние. По временам в беспамятство впадаю! За рулем со мною такое не раз случалось, машину перевертывал, ни в чем не повинных пассажиров калечил, а самому хоть бы хны! Ну, это понятно: при любой аварии шофер остается невредимым, потому как в порядке самосохранения машину он опрокидывает на пассажиров… Эти самые припадки преследуют меня в определенные дни, я себе даже расписание составил. По этому самому расписанию выходит, что сегодня опять меня скрутит… Ох, только бы успеть добраться до дома, не Дай бог, начнется в пути, безвинный человек зазря пострадать может… А коли не доверяешь, могу показать натуральные документы.

Притормозив машину, Вася и впрямь лезет за пазуху, чтоб достать "натуральные документы", но еще ни разу не было охотников поглядеть на них. Обычно пассажир с побледневшим лицом просит остановить машину и пулей выскакивает на дорогу. Бывает, что перетрусивший пассажир забудет захватить свой чемодан, тогда Вася ласково напоминает: "Чемоданчик заберите, как бы не разбился…" Оставшись в машине один, Вася хохочет до слез. Нынешней весной, в самую распутицу, Вася на полдороге ссадил уполномоченного, в неподходящее время собравшегося в Акагурт. Тот двенадцать верст хлебал киселя по невыразимой грязи, до Акагурта добрался в совершенно жалком виде. Узнав же о том, какую шутку сыграл с ним Лешак, грозился подать в народный суд, но дело кончилось "без последствиев".

Этот самый Васька Лешак и сидел за рулем верткого "газика", невозмутимо посвистывая сквозь зубы. Половину дороги Васька каким-то образом утерпел проехать молча. Но когда с грохотом проехали по бревенчатому настилу недавно отстроенного моста, он мотнул головой назад и в сердцах сплюнул в окошечко:

— Видал, дорожники зачесались? Тут весной для нашего брата самая хана была. Загорать однажды пришлось целую ночь, хоть караул кричи! Ладно, к утру трактор зашумел поблизости. Я к трактористу: выручай, братец, мы с тобой одним мазутом мазаны. А он, черт, уперся и ни в какую: ему, видите ли, норму надо выполнять. Денег давал — не берет. Тогда я его с другого фланга: мне, говорю, на станцию надо побыстрее, из Москвы едут кинооператоры хронику нашей жизни снимать, и тебя на весь Советский Союз прославят, неужто славы не хочешь, чудак? Клюнул парень, враз вытащил мою машину, а на прощанье я ему все-таки втолковал, что дураков на пленку не снимают.

Олексан словно не слышал Лешака. Вася покосился на него, помолчал, но, выбравшись на ровную, наезженную колею, снова заговорил:

— А ведь я, Олексан, собираюсь бросать эту сладкую жизнь. Перейду на грузовичок. А на этой чертяке ездить хватит с меня, пусть другие наслаждаются!

— Что так? — вяло поинтересовался Олексан. — Председателя катать — нехитрое дело…

— Ой, не скажи! — живо отозвался Вася. — Хе, в чужой руке краюха толще… А вот ты сам попробуй! Мать последнее время заладила: за тебя с такой твоей работой никакая девка не пойдет. Ну, это, конечно, сугубо мой личный вопрос… Подумай сам, Олексан: поедешь с председателем, так и знай — или он кому-нибудь пол-литра поставит, или его угощают. И уж обязательно угощают шофера, то есть меня: мол, какой ты будешь водитель, если водочки не употребляешь. И вообще: как это — стоять у воды и не замочиться?.. Ну, я-то еще туда-сюда, а вот на председателя нашего Василия Иваныча немало дивлюсь: какой выдерживает такую нагрузку? На той неделе ездили мы с ним на межрайонную базу "Сельэлектро", привезли два генератора, видел, должно быть? А ты спросил, как они нам достались? То-то! Мыто с ним, как заехали на базу, сразу приметили: есть генераторы, шеренгой стоят! И ты думаешь, мы тут же выправили документы и, пожалуйста, получайте генераторы? Хе, не говори гоп!.. Пошли мы с председателем в контору, а там сидит важный начальник — будку отъел такую, что тронь пальцем — кровь струйкой брызнет. Насчет генераторов он сразу обрезал, дескать, они уже занаряжены для другого района. А Василий Иванович тоже не первый год замужем, подмигнул мне и говорит: а что, Вася, время к обеду, может, тут поблизости заскочим в столовую? А вы, товарищ завбазой, не составите нам компанию? Тот сначала для вида поломался, а потом согласился. Одним словом, Василий Иванович влил в ту начальственную бочку пол-литра водки да в придачу три кружки "Жигулевского" — и генераторы в кармане! Во как делаются дела, Олексан…

— Случается… А ты тоже пил с ними?

— А то как же! Я ж говорю, не отвертеться! Тот барыга один ни в какую не пьет, жмется, точно стыдливая девка, которая питый раз замуж собирается… Давайте, говорит, все выпьем за компанию. Я понял так, что, если и его возьмут за жабры, он вескую причину выставит, мол, выпивал я не один, меня за компанию приглашали. А если пристальнее посмотреть, так голый калым получается!.. Василий Иваныч аж зубами скрипит: я, говорит, превратился в настоящего купца старой закалки, езжу по конторам и базам, меняю да достаю шурум-бурум, а на колхозные дела времени не остается. Это верно… Трудно приходится председателям, не у каждого нервы и здоровье выдержат. Сам посуди: он, бедный, мотается туда-сюда, не от хорошей жизни у спекулянтов дефицитные детали покупает, а прокурор тянет его к ответу: "А поди сюда, Василий сын Иванович, да ответь мне, почему это ты за запчасти расплачиваешься наличными деньгами, а государственный банк стороной обходишь?" Одного не поймет прокурор, что спекулянт — он банки и всякие документы не уважает, ему гони звонкую монету!.. Знаешь, поди, что на сегодняшнее число в нашем колхозе три автомашины стоят разутые — нет авторезины. А где достать эту самую авторезину? С семью овчарками ищи — не найдешь! А у спекулянтов она имеется, только они нынче тоже избалованные: сначала ты их угости в ресторане, а потом они с тебя втридорога сдерут. Как говорится, сначала ты меня повози, а потом я на тебе поезжу!.. Не-ет, баста, хватит с меня, йодам председателю устное заявление о переводе на грузовой транспорт. Согласен навоз возить на кривом мерине, лишь бы отвязаться от этой таратайки!

Чтобы как-то поддержать разговор, Олексан невпопад спросил:

— А жениться ты еще не надумал?

— Э-э, браток, это другой табачок! Девичье сердце — не сундук, туда не заглянешь. Бывает, пока она девушка — ну, просто ангел, только крыльев не видать, а как расписались в загсе — моментально в сатану преобразуется! Нет никакого взаимопонимания! Моли бога, Олексан, что жена тебе хорошая досталась: грамотешку имеет, приличную деньгу получает и меж собой живете, как голубок с голубкой!

Олексан промолчал. Снова шевельнулась под сердцем вчерашняя обида. "Не понимаем мы с Глашей друг друга. Разные люди… А со стороны вон, оказывается, как рассуждают: жена ученая, большие деньги получа-от, живете и любви. Какая уж там любовь! Одно верно: чужая душа — не сундук, не посмотришь, что таится в ней. Не знаю, у кого как, а у нас в доме не привыкли показывать на людях, ни горести, ни радости. Сундук и есть…"

Ваське очень хотелось поговорить еще, но Олексан угрюмо молчал. "Тоже мне, корчит из себя начальство! — раздраженно подумал Васька. — Сидит, надулся, будто изо рта масло выльется… Про его отца тоже говорили: как возьмется молчать — кочедычком зубы не разожмешь. Известное дело, кабышевская порода…"

На базе они управились довольно скоро. Погрузив коленчатый вал в машину, отправились в привокзальную столовую обедать. Олексан заказал себе порцию суча и котлет, а Васька Лешак долго вертел в руках закатанное меню.

— Понимаешь, люблю культурно поесть! Василия Иваныча, сам знаешь, частенько в город вызывают на всякие бюро, совещания и прочее, а я — прямым ходом в ресторан. Председателя мылят, разносят, стружку снимают, а я тем временем тружусь над антрекотом или седлом по-наполеоновски. А что, прикажешь за Василия Иваныча голодовку объявлять? Где-то читал я, будто у какого-то народа или племени есть обычай: баба рожает в шалаше, а мужик тем временем в сторонке корчится, по земле катается и криком кричит. От этого будто бабе рожать легче!

Васька захохотал на весь зал, Олексану стало неловко за товарища: люди за столиками оглядываются на них.

— Ты потише…

— А что, неправда? Не-ет, пока Василий Иваныч на бюро мычит да телится, из жалости кататься в пыли мне не с руки. Мое дело маленькое: знай, крути баранку да посматривай, чтоб на ухабах начальство не трясло…

Олексан, не слушая Васиной болтовни, посматривал вокруг. На вокзале малолюдно, перрон совершенно пуст. Станция небольшая, поезда стоят неподолгу, а скорые и вовсе не останавливаются. Акагуртские старики еще помнят и охотно рассказывают, как в годы первой германской войны тянули "чугунную дорогу". А до этого по здешним местам простирались непроходимые леса; даже в песнях про эти леса пели, что через них ни реке не пробиться, ни ворону не перелететь. Зато медведям жилось вольготно. Нынче вокруг станции вырос большой поселок, дымит заводишко, поодаль высится громада элеватора. Поговаривают, будто в самое ближайшее время по этой линии пойдут электропоезда. Ничего удивительного!

Где-то близко дважды ударили в колокол, на перрон вышел мужчина в красной фуражке — дежурный по станции. Послышался мягкий, низкий гудок, и вскоре, заслонив окна, на путях остановился зеленый запыленный состав. "Владивосток — Москва", — прочитал Олексан. — Издалека прибыли. Сесть бы сейчас в этот вагон и уехать куда-нибудь далеко-далеко… Отец, когда ссорился с матерью, бывало, грозился: "Уеду от вас!" Да так никуда и не собрался за всю жизнь. Неужто и я так? К чему было спешить? Матери, видишь ли, не терпелось: женись да женись, лучше Глаши в округе девушку не выберешь. А жить-то с Глашей не ей, а мне!"

Справился с обедом Василий, тронул Олексана за рукав: "Пошли, что ли?.."

Лешак завел машину, но отъехать они не успели: в в последнюю секунду подскочил незнакомый военный с офицерскими погонами. Задыхаясь от бега, прерывисто, по-русски спросил:

— Ребята, одну минутку. Куда машина?

Васька покосился на его погоны: манор, танкист. Ну, в армии ему приходилось видеть и генералов. Неохотно ответил:

— До Акагурта, а дальше не идет.

— О, порядок в танковых частях! Одну минуту…

Майор скрылся в дверях вокзала. Вася вопросительно посмотрел на Олексана: возьмем пассажира? Тот кивнул:

— Ладно, посади, места хватит.

— Трешку с него, не меньше. Офицеры — они народ деньжастый…

Через минуту, держа на весу два огромных чемодана, подоспел майор. Вася кинулся помогать ему, заговорщицки подмигнул Кабышеву: мол, подоим божью коровку! Олексан хотел уступить пассажиру свое место, но тот решительно отказался и примостился на жестком боковом сиденье. "А, шут с тобой, — подумал Олексан, — после небось пожалеешь. У нас здесь дороги асфальтом не выложены, как тряханет да вдаришься головой, сразу матушку вспомнишь… Интересно, куда он едет? Должно быть, отпускник. А лицо вроде знакомое. Где я мог видеть его? Вон на левой щеке, возле уха — темная родинка, точь-в-точь чечевичка. Знакомая отметинка… Или просто показалось?" Но, сколько ни пытался припомнить, это ему так и не удалось.

Как только машина тронулась, майор извлек из кармана блестящий никелированный портсигар и протянул Олексану:

— Куришь? А друг твой? — Прикурив от одной спички, майор внимательно оглядел обоих спутников и неожиданно спросил по-удмуртски: — А вы, ребята… не акагуртские?

Вася чуть не выпустил из рук баранку, Олексан удивленно посмотрел на майора.

— Нн-у, да, из Акагурта мы…

Довольный, майор от души расхохотался:

— Во-во, значит, в точку попал! Вначале сомневался, потом гляжу — вроде бы земляки! Меня вы, конечно, не узнаете? Так ведь я тоже акагуртский, Харитон Кудрин. Еду вот домой, уволился в запас.

Теперь Олексан отчетливо вспомнил этого офицера. И как он раньше не признал его! Ну, конечно же, это он, Харитон Кудрин, лет семь, а то и восемь назад приезжал домой в отпуск, тогда в Акагурте только и было разговоров, что "у Марьи Кудриной сын приехал, большим начальником стал, прямо не узнать человека! Двенадцатый годик, считай, служит. Такой у Марьи сын вырос, а она, сердешная, мается тут одна-одинешенька. Матери-то каково! Вот и расти детей, жди от них добра, помощи, эхма…" В тот приезд Кудрин был в чине капитана-танкиста, пожил у матери с месяц и уехал обратно, с тех пор в Акагурт больше не приезжал. Олексан в то время был еще мальчишкой, тайком посматривал через щелочку в заборе на соседский двор: там, заложив руки в карманы армейских брюк, взад-вперед расхаживал высокого роста офицер, мурлыкал про себя нездешнюю песенку. Немало времени прошло с тех пор, поди-ка, узнай теперь Харитона Кудрина!

Васька Лешак приуныл: "Вот оно как обернулось! Плакали три рубля. Это называется хватануть шилом масла! Э-э, да черт с ним, на чужие деньги не шибко разживешься. Ладно, пусть по крайней мере знает, какие шофера водятся в Акагурте!

С этой мыслью Вася включил третью скорость, мотор отчаянно завизжал на предельных оборотах, и "газик" понесся, не разбирая кочек и выбоин. Майор пригнулся вперед и весело прокричал шоферу в ухо:

— По принципу "больше газа — меньше ям", так, что ли?

Переждав, когда машина выберется на ровным участок дороги, Кудрин принялся жадно расспрашивать своих спутников:

— Вы, ребята, чьи будете в Лкагурте? Как там у нас вообще? Жить можно? Сколько на трудодень выдают?

Когда Олексан сказал, что они приходятся соседями, Кудрин изумленно сдвинул фуражку на затылок.

— Вот так здорово! Выходит, ты сын дяди Макара? Не скажи сам, ни за что бы не признал! Ты смотри, а? Силен, сосед, силен! Механиком, говоришь, в колхозе? Важная должность, да-а… Ну, а как отец, мать?

— Мать жива, а отца четыре года назад схоронили. Деревом в лесу задавило…

— A-а… Жаль, отца твоего я помню хорошо: мальчонкой был, он мне иногда игрушки мастерил, медом угощал. У вас, помнится, пчел много держали, жалили они меня беспощадно.

— Пропали до единой… Мор напал на них, американским гнильцом называют…

Некоторое время ехали молча. Но вот впереди показались акагуртские поля. Кудрин как приник к окошечку, так до самой деревни и не отрывался. Узнавая родные места, он по-ребячьи радовался и без конца переспрашивал:

— А вот тот холм с тремя липами — это Бектыш? О-о, мы там на лыжах катались, бывало, как приспустишь, аж в ушах посвистывает! Что-то вроде пониже стала горка? Хотя ничего удивительного: люди растут, становятся выше, а горы остаются прежними… А вон еще холм, как его… Глейбамал, не ошибся? Молодежь вечерами собирается там? О, вот и Акагурт наш показался! Приветствую тебя! Помните, в школе вас, должно быть, тоже учили: "Вот моя деревня, вот мой дом родной…" Да-a, приехали…

Вася остановил машину перед домом Кудриных. И не успел Харитон Кудрин сойти с машины, как в ту же самую минуту ворота широко распахнулись, выбежала мать Харитона (видимо, она незадолго перед этим пришла с работы, даже не успела скинуть с плеч старенький мужнин пиджак), и негромко ахнув, прижалась к сыну и заплакала.

— Ну, мама, зачем ты так? Радоваться надо, а ты в слезы…

— Ой, сынок, прости меня, глупую. От радости это я… — Отерев концом передника мокрое от слез лицо, она улыбнулась сыну. — Да что же это мы стоим посреди улицы, пойдемте в избу!

Кудрин взялся за чемоданы, шагнул вслед за матерью, но, вспомнив о своих попутчиках, задержался в воротах:

— Вы, ребята, вечерком загляните к нам. Как говорится, перекурим это дело: посидим, поговорим. Обещаете?

— Приходите, приходите, гостям будем рады! — поддержала сына тетя Марья. — А ты, Олексан, мать пригласи с собой и Глашу обязательно. Такая у нас радость, как не прийти соседям! Не зря говорят — поделенная радость вдвойне слаще!

Олексан не стал заходить домой, вдвоем с Васькой Лешаком напрямую проехали к колхозным мастерским и выгрузили привезенные детали. Поставив машину, зашагали домой. Олексан в шутку спросил:

— А калым-то с майора упустили, а?

Васька неожиданно зло огрызнулся:

— Ты меня с самим собой не равняй, понял! Если тебе нужно, ты и спроси с него, а мне кусочничать ни к чему!

Олексан даже не успел ответить. Вася круто свернул в проулок и, гулко топая сапогами, зашагал к своему дому.

Вечером к Кудриным привалило пол-Акагурта, в двери не пробиться; пожилые степенно сидят по лавкам, а молодежь толпится в сенях, приподнимаясь на цыпочки, стараются поверх голов заглянуть в избу. Будь Кудрин просто солдатом или даже сержантом — народ не столь бы любопытствовал, а тут приковыляли даже старики: шутка ли дело, как-никак, майоры в Акагурт приезжают не каждый день! И старикам не терпелось поговорить с бывалым человеком, потолковать о том, что да как делается на белом свете, а заодно узнать, не собираются ли нападать на нас иностранные державы. Конечно, по радио передают всякие новости, да только куда интереснее поговорить с живым человеком!

Зоя идти к соседке наотрез отказалась. Глаша тоже было заупрямилась (не прошла обида на Олексана за вчерашнюю ссору), но Зоя сама чуть не силком заставила невестку собираться в гости:

— Пойди, пойди, милая, сходите с Олексаном, давно вместе не гуляли. На людей хоть посмотрите! Да и Марья после будет обижаться, дескать, знали и не пришли. Мало ли как наплетут… Надень, Глаша, свое свадебное платье, больно к лицу оно тебе, чисто картинка!

Глаша несмело взглянула на Олексана, тот хмуро мотнул головой: "Делай, как знаешь…" Минут через десять Глаша вышла из-за перегородки, смущаясь, встала посреди избы. На ней было шелковое, цвета золотой купальницы платье, шею в два ряда обвивало ожерелье, на ногах еще не надеванные черные лаковые туфли. И снова она вопросительно посмотрела на мужа: "Тебе нравится?" Олексан мельком оглядел ее, и хотя Глаша в этом наряде была очень хороша и у него даже сердце забилось при мысли, что она такая красивая, он ничего не сказал ей, лишь, кивнув головой, сухо бросил:

— Готова, что ль? Ну, пошли…

Притаившись за занавеской, Зоя в щелочку смотрела, как сын с невесткой проходят через двор. Когда за ними звякнула щеколда калитки, она с легким сердцем вздохнула: "Слава богу, кажется, поладили…"

У Кудриных Олексана с Глашей сразу же усадили за стол. Харитон поинтересовался: "А где Зоя-апай?" Олексан смутился, невнятно пробормотал, что "матери неможется, малость приболела", и, кивнув в сторону Глаши, добавил:

— А это… жена моя, Глаша…

Кудрин протянул Глаше руку, внимательно взглянул на нее и весело сказал:

— О-о, мы с вами теперь соседи? Очень рад! Олексан, тебе выговор: ехали всю дорогу в одной машине, и не сказал, что у тебя такая жена. Ай-яй-яй, нехорошо, сосед! Не зря сказано: старые старятся, молодые растут. Ты еще цеплялся за подол матери, когда я уезжал в армию, а теперь посмотри на него: настоящий мужчина, колхозный механик, к тому же и женатый!

Бойкая на язык Параска Михайлова, подмигнув женщинам, со смехом обратилась к нему:

— На людей указываешь, Харитон, а ты скажи нам, когда сам женишься? Смотри, седые волосы пойдут, девки любить перестанут!

Харитон взмахом руки откинул со лба прядь волос, отшутился:

— Холостяком жить легче, тетка Параска! Успеется с этим делом, не горит…

Параска гнула свою линию:

— Так ведь на свадьбе погулять охота! Чай, не обнесешь чаркой, а?

— Ого, вам пить, мне жить? Потерпите малость, дайте оглядеться. Жену завести — не лапти плести, верно?

Все, кто прислушивался к разговору, широко заулыбались: майор-то, оказывается, очень даже простой, обходительный и веселый человек и ничуть не гордец.

Олексан неприметно огляделся вокруг. Люди собрались все знакомые: тетка Параска, Орина, бригадир тракторной бригады Ушаков, однорукий Тимофей Куликов, сильно постаревший дед Петр Беляев со своей старухой… А вот сквозь толпу в дверях протискиваются Сабит с женой, Очей, за ними, бережно держа гармошку над головой, пробирается Андрей Мошков. В доме сразу стало теснее, голоса слились в сплошной гул.

— С приездом вас, Харитон Андреевич.

— Хорошо ль доехал?

К Кудрину тянулись со всех сторон крепкие, задубевшие в работе руки, он пожимал их и успевал всем сказать приветливое слово, благодарил и не переставал улыбаться:

— Спасибо, спасибо, хорошо доехал! И здоровье хорошее. Садитесь, друзья, найдите себе местечко. На тесноту не обижайтесь. Мама, гости что-то загрустили, чем бы их развеселить? Найдется что у тебя?

— Да как не найтись, сынок! Специально к твоему приезду берегла! — Тетя Марья торопливо прошла за перегородку и через минуту вернулась к столу с запотевшей четвертной бутылью, по самое горлышко наполненной прозрачной кумышкой[12]. Поставила на стол, вытерла руки передником. — Три года держала закопанной в земле, дождалась-таки!

— Берекет[13]^, тетя Марья! Пусть ваш дом будет полной чашей! Счастья вам! — несколько рук протянулось к хозяйке с кусочками ржаного хлеба, тетя Марья откусила от каждого.

Мужчины разом опорожнили свои стаканы. А женщины понемножечку пригубили свои чарочки, при этом искоса поглядывая на своих соседок: как бы ненароком не опередить остальных, иначе после пойдут пересуды, мол, бесстыжая, будто впервой в гостях! Вскоре в доме стало еще шумнее, голоса слились в сплошной пчелиный перегуд. Но вот сквозь шум снова прорвался звонкий Параскин голос:

— Слышь, Харитон, мы все рады твоему приезду, за маму твою радуемся! Сколько времени ты ее одну держал, а ведь нынче не война, чтобы женщинам одним хозяйство вести! И то хорошо, что насовсем приехал, только нас другое беспокоит: уедешь снова от своих односельчан в Акташ или куда в иное место. Ведь уедешь, а? Нынче вон все молодые выучиваются и направляют лапти в город, неохота им в деревне оставаться. Из земли выходят, по земле ходят, а после, как грамотнее станут, от земли носы воротят! Ежели по правде сказать, обидно нам за такое отношение. Разве в деревне нелюди живут?

Шум в доме приутих, все стали прислушиваться к Параске, одобрительно закивали: верно, верно, правильные слова! И когда Параска кончила, опять-таки все лица повернулись к Харитону, ожидая его ответа. Даже молодежь у дверей и та притихла: интересно, как вывернется приезжий командир-майор?

— Как тебе сказать, Параска-апай… Конечно, каждому хочется жить лучше, красивее — в городе ли, в деревне ли. Все хотят жить хорошо, и это правильно, — народ наш это заслужил. А что касается меня, пока ничего неизвестно: я старый солдат, привык уважать дисциплину, куда пошлют, туда и пойду работать. Вот так вот…

Тетка Марья снова наполнила стаканы, сама первая подняла чарку:

— О работе успеете поговорить, а сейчас надо веселиться! Сегодня мой праздник, дорогие гости, уважьте хозяйку!

Выпив до дна, она опрокинула чарку над головой: пусть все видят, что хозяйка выпила до капельки. Гости последовали ее примеру. Старый Петр Беляев на негнущихся ногах пробрался к Кудрину, сунул ему свою заскорузлую, цвета дубовой коры, руку, дребезжащим голосом проговорил:

— Это хорошо, сынок, что ты приехал… А наш Гирой… он тебе ровесником приходился… без вести пропал. Один он был у нас, и тот…

Старик слабо махнул рукой, из выцветших глаз выжались две светлые слезинки, покатились по изрезанным морщинами скулам и затерялись в бороде…

Харитон легонько ухватил старика за плечи и бережно усадил на лавку, накрытую цветастым домотканым ковром. Старик вскинул на Харитона бороду, погладил его по руке.

— Спасибо, сынок… Слушаю я ваш разговор и думаю про себя, по-стариковски: человек полжизни прожил среди других наций, а язык родной помнит. Может, среди своих служил, оттого и не позабыл, а?

Харитон улыбнулся:

— Где там среди своих, дед, за всю службу хоть бы одного удмурта встретил! Просто не пришлось. А насчет родного языка… я даже во сне по-нашему разговаривал. Правда, кое-какие слова забылись, но не беда, припомню! Ну, разве можно забыть материнский язык, на котором тебе в люльке песни пели!

Марья, видать, давно готовилась к такой встрече, вина припасла много, гостей угощать не скупилась. Вот уже в одном углу женщины затянули песню, вначале несмело, вразнобой, а потом голоса выправились, окрепли: "Чем в гору подниматься, лучше б вниз спускаться, чем с милым расставаться, лучше б повстречаться…" Андрей Мошков отчаянным рывком растянул меха своей кировской "хромки", выпорхнула на середину избы пара плясунов, и пошли греметь и топать…

Олексан почувствовал, что хмелеет. Искоса глянул на сидевшую рядом жену; та тоже сидела с разомлевшим лицом.

— Может, нам домой пора? — несмело спросила она. — Что-то голова разболелась, тошнит. Курят много, должно быть, оттого.

— Неудобно первыми уходить. Подождем, пока народ не пойдет.

— Тогда я немножечко постою в сенцах. Душно у них здесь. Нехорошо мне…

Глаша поднялась и незаметно для хозяев выбралась в сени; Олексан остался сидеть за столом, вполуха прислушиваясь к невнятному рассказу старика Беляева. Через минуту он совершенно забыл про Глашу.

Женщины заметно захмелели, перебивая и не слушая друг друга, старались вставить свое:

— …Попробуй-ка, сватья, моих шанежек. Только не обессудь, тесто не удалось…

— И-и, да что ты, сватья! Век бы ела…

— Ткали, пряли, всю семью домотканым одевали, а нынче поди найти домотканину. Не шелк, так ситец…

— Не говори, кума! Глянь, и у самой платье прямо на загляденье!..

Харитон Кудрин на минутку сходил в чуланчик, вернулся с большим расчехленным чемоданом.

— Мама, иди сюда. Это тебе!

Развернув большой хрустящий целлофановый сверток, Марья растроганно прижалась щекой к рукаву сыновнего кителя:

— Ой, сынок, спасибо, родной!

Женщины принялись нарасхват ощупывать дорогие подарки — мягкую, почти невесомую белую шаль и новенькие, остро пахнущие кожей и лаком туфли. Кто-то завистливо пошутил:

— Осто, теперь нашу Марью не узнать будет! Смотри, молодые парни начнут заглядываться!

Вспомнив о чем-то, Марья ахнула, всплеснув руками, кинулась к двери. Вскоре она вернулась, ведя за руку смущенно упирающуюся квартирантку.

— Экая я дура, на радостях совсем забыла про свою Галюшу! Сидит, бедная, одна-одинешенька… Харитон, гляди-ка, пока тебя не было, какую я себе дочку сыскала! Господи, да она мне теперь все одно что своя, родная. Чай, не знакомы еще?

— Уже познакомились, мама…

Харитону отчего-то стало неловко. Он заметил, что и девушка тоже очень смущена. Из писем матери он знал, что дома у них уже третий год квартирует колхозный агроном, "умная, старательная и очень самостоятельная", и что мать души в ней не чает. Читая письма матери, он радовался про себя: очень хорошо, пусть живет, вдвоем с ней матери не так тоскливо.

Сегодня днем, бреясь перед большим, пожелтевшим зеркалом, Харитон мельком заметил, как через двор быстро прошла незнакомая девушка, и недовольно поморщился: "Ну вот, не успел отряхнуться с дороги — идут с визитами доброй воли…" Девушка легко взбежала по крутым, покосившимся ступенькам крыльца, открыв дверь, с порога поздоровалась: "Здравствуйте, Харитон Андреевич! С приездом! А ваша мама прямо заждалась вас". Она быстро скинула с себя жакетик, сунулась за печку к умывальнику. "Вот оно что — это и есть мамина квартирантка! Как ее зовут — Валя или Галя?" Девушка тем временем умылась и ушла в чулан, видно, она перебралась туда на лето. И теперь, встретившись с ней лицом к лицу, да еще в окружении множества любопытствующих глаз, Харитон отчего-то растерялся. Кое-как поборов неловкость, Харитон шутливо отозвался на слова матери:

— A-а, вот как… я и не подозревал, мама, что у меня имеется такая… "сестренка"! Ну что ж, в таком случае у "брата" найдется кое-что и для нее!

Порывшись в чемодане, Харитон, точно фокусник, вытянул легкую, похожую на радужную пену косынку с крупными и яркими цветами. Подойдя к Гале, он набросил косынку на ее плечи.

— Ой, да что вы… зачем… ой, спасибо! — пробормотала она и, круто повернувшись на каблуках, растолкав окруживших женщин, выбежала из комнаты.

Мало-помалу гости стали расходиться. Прежде чем уйти, каждый подходил к Харитону, долго пожимал ему руку и приглашал на перепечи[14] с мясом. Захмелев с двух рюмок, старик Беляев прикорнул за столом. Олексан оглянулся: "Где же Глаша?" Наскоро попрощавшись с хозяевами, он прошел в темные сени, несколько раз позвал: "Глаша! Глаша… Ушла, не дождалась. Ну, погоди…"

Зоя не спала, услышала, как сердито стукнула калитка, заскрипели ступеньки под тяжелыми шагами сына, затем в сенях загремело и покатилось порожнее ведро.

— Олексан, ты? — хриплым голосом позвала она. — Потише не можешь, что ли? Глаша спит…

Олексан не ответил. Не зажигая огня, скинул с себя пиджак, стянул сапоги, молча улегся. Глаша зашевелилась, молча отодвинулась к стене; тогда Олексан, пытаясь приласкать ее, потянулся, чтоб обнять, и, словно обжегшись, отдернул руку: лицо Глаши было мокрым от слез.

— Глаша, что с тобой? Слышишь, Глаш?.. Ты не обижайся на меня, задержался у Кудрина. Ну, виноват я, виноват перед тобой! Перестань, Глаша…

Глаша совсем по-детски, со всхлипом вздохнула, повернулась к Олексану и с болью в голосе заговорила прерывистым шепотом:

— Ой, зачем ты меня мучаешь, Олексан… в такое время! Мне сейчас так страшно, я так боюсь, а ты, ты… оставляешь меня одну… Если бы ты знал, как мне тяжело…

— О чем ты, Глаша? Что-то не пойму тебя.

Она снова судорожно, сотрясаясь всем телом, несколько раз всхлипнула, отыскав в темноте руку мужа, ладонью приложила к своему животу.

— Вот здесь. Не убирай руку, он уже… шевелится…

Вначале Олексан не понял, чего хочет от него Глаша, но в следующую секунду догадка, словно током, пронзила всего его, на минуту он задохнулся от нахлынувших чувств.

— Глаша… это правда?

— Вот, слушай сам…

Олексан и в самом деле почувствовал слабый, еле ощутимый толчок под рукой. Вот еще раз, еще… Жаркая волна каких-то новых, до сих пор не изведанных чувств охватила его. В какой-то миг Глаша стала для него самым дорогим и близким существом на свете; теперь он даже опасался слишком сильно обнять ее, причинить малейшую боль: ведь теперь он мог сделать больно и ему. Он все еще не мог свыкнуться с такой большой, новой мыслью: всего лишь несколько минут назад они были с Глашей вдвоем, и вдруг так неожиданно между ними появился третий. Да-да, он уже есть, он уже живет одной с ними жизнью, пусть его пока не видно, не слышно, но он уже властно дает о себе знать: скоро, очень скоро я приду к вам!

Переполненный радостью, Олексан тотчас же хотел разбудить мать: пусть она порадуется вместе с ними! — но Глаша удержала его:

— Ты совсем сдурел, Олексан! Будет время, узнает и она, а может, уже догадывается — ведь женщины очень скоро замечают такие вещи… От них не скроешь.

— Но почему, Глаша, ты не сказала об этом раньше?

Глаша совсем успокоилась, слезы у нее высохли.

Чуть жалобно, с легким упреком она объяснила:

— Боялась я, Олексан… Последнее время ты и без того ссорился со мной, а если бы я сказала тебе об я ом, то и вовсе не захотел бы со мной разговаривать… Я слышала, что мужчины не любят женщин… в таком положении.

— Глупенькая ты, Глаша! Какое же у тебя сердце: молчать о таком! Знаешь, сейчас ты рассказала, и я… мне стало как-то… Нет, просто не знаю, как сказать тебе. Подумать только — у нас будет сын!

— А вдруг — девочка?

— Все равно, Глаша, сын или дочь, мне будет дорог наш малыш! Ну, Глаша, ты у меня просто молодец!

Всю вину за прошлые ссоры и неурядицы он взял на себя. Да, он виноват и во вчерашней ссоре, теперь ему стыдно за свою глупость; да, он говорил Глаше тяжелые, обидные слова, пусть она простит его за все, все. И как он тогда не догадался, что Глаша готовит приданое будущему ребенку! А он, Олексан, в ярости швырнул это приданое себе под ноги!

Под несвязный и горячий шепот Олексана Глаша незаметно уснула. Голова ее лежала на руке мужа, ему было неудобно, но он не убирал руку. Глаша дышала ровно и глубоко, а в это время где-то в утробе ее жил и двигался маленький человек — тот, который будет носить его, Олексана, фамилию и продолжит род Кабышевых.

В соседнем доме — у Кудриных далеко за полночь слышались голоса: должно быть, тетя Марья с сыном встречали и провожали запоздалых гостей.

А Олексан лежал и думал, что вот в эту ночь в их дом вошел еще незнакомый, но такой желанный человек. Никто пока не знал и не видел его в лицо, но ему были рады, он уже жил среди них!

В конце мая с веселым громом прошумели теплые ливни, и буйно зазеленели, зацвели сады в Акагурте. Здесь любят сажать деревья вокруг своих жилищ: одни увлекаются яблонями, вишней, черемухой, а другой возьмет и обсадит свою усадьбу березками, молодыми липами да тополями: что ни говори, а живое дерево — оно красит улицу, есть на чем отдохнуть глазу. В середине лета, когда на тополях распускаются сережки, можно подумать, что над деревней бушует снежная пурга: крутится, пляшет на ветру бесчисленное множество белых пушинок, возле домов, в придорожных канавах лежат легкие ватные сугробики, стоит дунуть малейшему ветерку, как эти сугробы взлетают ввысь, а с тополей срываются все новые тысячи и тысячи невесомых пушинок-снежинок. Играет на акагуртских улицах безмолвная метель — цветут тополя!

Выждав свой срок, белой камской пеной расцветают черемухи, и по вечерам на холме Глейбамал, где бывают игрища молодежи, девушки чуть грустно поют:

А вот уже повсюду — и в садах, и на лугах, сменяя друг друга, начинаю? цвести и другие деревья, кусты, травы. Даже малая былинка-травинка спешит оставить после себя на земле зернышко или семечко, чтоб на следующий год проросла из земли точно такая же былинка-травинка. И так из года в год, из года в год…

Акагуртскому председателю в этом году, пожалуй, было не до всеобщего цветения. Весной, в самую пору дружного таяния снега, на фермах кончились корма. Василий Иванович день-деньской разъезжал по соседним колхозам, выпрашивал взаймы то воз соломы, то машину-другую фуража. Но уж коли своего нет, чужим сыт не будешь. Председателя вначале за глаза, а потом и не таясь стали поругивать: мол, к чему было сдавать государству столько хлеба, — если заранее было известно, что сами останемся без фуража? Осенью в газетах расписывали, уж и не знали, как хвалить-нахваливать, что акагуртский колхоз по сдаче хлеба идет первым в районе-, берите пример с него! А толку что? Вот и вышло, что одной рукой сдавали, а другой подаяния просили! Кому нужна такая слава?

Председатель вначале пробовал оправдываться, дескать, он тут ни при чем, районное начальство скопом навалилось: сдавай хлеб, и баста, там видно будет! Но на фермах от этого кормов не прибавилось, председателя продолжали ругать, и он махнул рукой. Если раньше ему случалось выпивать по нужде или по случаю, то те-перь не проходило дня, чтобы был без "друзей в голове". А уж там известное дело: первую чарку человек выпивает сам, а вторая сама пьет его… Акагуртцы невесело шутили: "Наш председатель с вечера Пьян Иваныч, а с утра Похмель Иваныч…"

Дела в колхозе шли все хуже да хуже. Но в этом вина была не только Василия Ивановича. К тому моменту, когда его избрали председателем, акагуртский колхоз был небольшой, всего две бригады. Прошел год, и люди с облегчением вздохнули: кажется, на этот раз председателя выбрали удачно. На трудодень получили по полтора килограмма хлеба и по три рубля денег. На следующий год прикидывали выдать по полтиннику на трудодень. Колхоз до войны ходил в передовых, но в годы войны сильно захирел, и вот спустя немало лет про акагуртцев вновь стали писать в газетах, на каждом районном совещании поминали добрым словом. И кто знает, как бы оно пошло дальше, но в один прекрасный день вызвали Василия Ивановича в район. Приняли ласково, не забыли справиться о здоровье, а потом ошарашили: "Будем укрупнять ваш колхоз, Василий Иванович! Довольно вам жить пан-баронами, возьмите, а точнее, примите к вашему столу соседей! Укрупняйтесь!" — "С кем?" — "Примите в свою семью Бигру, Красный Яр, Ласточкино, Дроздовку, Поршур…" — "А не слишком ли много?" — осторожно спросил Василий Иванович, хватаясь за сердце. "Нет, в самый раз! — отрезало начальство. — Мы тут прикинули и решили именно в таком разрезе. Без всяких проволочек проведите общее собрание и проверните этот вопрос, но предупреждаем, чтоб все было в полном порядке, без этих самых… излишних дискуссий!" Василий Иванович заикнулся было о том, что чрезмерное укрупнение лишь повредит делу, но его сурово оборвали: "Ты что же, не признаешь указаний из центра? Раз сказано — укрупняйтесь, так оно и должно быть! Рассуждать и разводить антимонию мы вам не позволим, ясно?" Василий, Иванович понял, что, действительно, "разводить антимонию" с начальством бесполезно, должно быть, им сверху виднее, а если начнешь противиться… Нет, тут одним строгачом не обойдется.

Спустя несколько дней после этого разговора в районе появился укрупненный колхоз "Заря", куда влились семь колхозов. В четырех из них дела шли неплохо, могли бы потягаться с акагуртским колхозом, а вот остальные три в районных сводках прочно сидели в последней пятерке. Замыкал же эту пятерку бигринский колхоз.

От Акагурта до Бигры рукой подать, километра четыре, не больше. Деревня большая, дворов двести, вольготно расположилась она возле леса, на отшибе от большой проезжей дороги. За бигринцами издавна укрепилась слава отчаянных "торгашей". В районном центре каждое воскресенье собирается шумный базар, половина людей в нем — бигринские. И чем только не ухитряются они торговать: весной тащат на базар грабли, кадушки, топорища, летом бойко торгуют медом, калиной-малиной, яйцами, а осенью от базарной площади за версту слышен аромат бигринских яблок, на возах грудится всевозможная огородная благодать. Зимой, казалось бы, самое время отдохнуть бигринским "купцам" от трудов, да где там: тащат на рынок деревянные лопаты, березовые веники, масло, тот же мед, ребячьи саночки, отделанные под всамделишные кошевки… Приезжий человек при виде всего этого, конечно, умиляется: "Гляди-ка, живут люди! Должно быть, колхоз ваш богатый?" В ответ бигринцы прячут в бороды ехидные улыбочки: "Живем, слава богу, потихонечку да помаленечку. А колхоз что, колхоз тоже, кхм, само собой… Ничево-о…" Бигринцев хлебом не корми, только дай поторговать, допусти до базара, уж там-то они своего не упустят! Своего товара нет — походит, полюбуется, как другие торгуют, и тем доволен! На всякое рукодельное ремесло способны бигринцы, да вот беда: коснись дело до колхозной, общественной нужды — каждый норовит за спину соседа задвинуться. Сгори целый свет, лишь бы он был согрет! А повелось это баловство не сегодня и не вчера: еще деды и прадеды нынешних бигринцев научились промышлять кто чем может. Кормил, поил и одевал бигринцев издавна лес. До революции здешними лесами владел миллионер Ушков, сам он в своей вотчине показывался раз в три года, а то и того реже, зато лесничие верой и правдой служили своему хозяину, зорко берегли лесное добро. Земли в этих местах неважные, посеешь рожь, а из земли прет хвощ; нужда-то и научила бигринцев кормиться за счет леса. По ночам валили деревья, тайком вывозили, обделывали, все шло в работу, от корья до последнего сучка. В каждом хозяйстве своя мастерская: в одном выделывают лопаты да грабли, в другом гнут полозья, дуги, коромысла, в третьем бондарничают…

Везут все это на продажу, а поди узнай на базаре, как и откуда оно взялось! После революции бигринцы и вовсе прибрали лес к своим рукам: "Хо, теперь сами хозяева, руби, мужики, на наш век хватит, а не хватит, так останется!" Лес давал им и дрова, и деловой материал, и сено для скотинки. А коли корм даровой, отчего же не держать скотину? Если во дворе у мужика меньше десяти овечек, кто же виноват в этом? Выходит, сам хозяин нерастороплив, лень ему привезти лишний воз дарового сена… Через скотину многие бигринцы переключились на новое ремесло: выделывали шубную овчину, катали валенки. И уж совсем в редкость было хозяйство, в котором не держали бы пчел: в лесу липы пропасть, взятка богатая, с каждого улья выкачивали по три-четыре пуда душистого липового меда. Словом, как-то незаметно бигринцы отошли от землепашества: дело это ненадежное, урожай то ли будет, то ли нет, а лес — он не подведет, завсегда прокормит. Кое-как, с грехом пополам поковыряют свои поля, хуже того посеют, а после притворно плачутся: "Шабаш, ничего у нас не получается… Земля наша, видите ли, никудышная, одна маяча с ней…"

К моменту укрупнения бигринский колхоз должен был выплатить государству триста тысяч рублей всевозможных долгов и ссуд, и потому "купцы" очень даже охотно изъявили желание породниться с богатым акагуртским колхозом: мол, вы, братцы, помолотите, а мы поедим! Укрупненному колхозу пришлось расплатиться с долгами прежних маломощных артелей, и в конце года акагуртцы вместо рубля получили на трудодень по 30 копеек: сыпь всем поровну, чего там разбираться, не стоит старое ворошить, нынче все равны! Зато бигринцы были как нельзя довольны таким оборотом дела: раньше, бывало, что ни собрание, что ни совещание в районе — честили бигринский колхоз по всем статьям, — только и слышно было: "Бигра" да "Бигра", а нынче прямо на них пальцем не указывают, ругают колхоз "Заря"…

Вот тогда-то и обнаружил Василий Иванович, председатель укрупненного колхоза, что вино очень даже способствует забвению всяческих неурядиц и даже помогает обретать некое душевное равновесие.

Посмотреть со стороны — человек вроде бы старается, хлопочет о колхозных делах, на собраниях выступает, народ призывает трудиться не покладая рук, а в, глазах застыла тоска и полное равнодушие. Какая-то очень важная гайка ослабла в человеке, пропал всякий интерес к работе, и уже не радовали его успехи, не печалили просчеты. Случается, стоит в лесу дерево, одно слово — красавец, богатырь среди других, а подойдет к нему человек, постучит обухом по стволу и уходит прочь. На другой день глянь — лежит красавец на земле: хоть и не было бури, а его выворотило с корнями. Оказывается, одна видимость была богатырская, а сердцевина давно трухлявая…

В райкоме уже лежало несколько заявлений от Василия Ивановича: просил освободить от председательства по состоянию здоровья. Но в райкоме не спешили: всем было ясно, что Василию Ивановичу не по плечу укрупненный колхоз, но кем, скажите, пожалуйста, кем заменить его? Шутка сказать: рекомендовать колхозникам тринадцатого после войны председателя!

Дела же тем временем шли все хуже и хуже. В райотделении Госбанка текущий счет "Зари" закрыли, в ссудах — краткосрочных, долгосрочных и прочих — отказывают. Колхозный бухгалтер каждый день обивал пороги банка, но управляющий был неумолим, не поднимая головы, сердито бросал: "Ага, понимаю, деньги позарез нужны. Так за чем же остановка? Продавайте, реализуйте свою продукцию, вот вам и деньги! Ах, продукции не имеете? А уж это не наша печаль, дорогой!"

Конечно, управляющий был тысячу раз прав: для того чтобы на счету "зашевелилась копенка", надо было продавать государству мясо, молоко. Но управляющий не знал одной простой вещи, а именно того, что из-за нехватки кормов в колхозе "Заря" чуть ли не каждый день недосчитывалось по нескольку голов овец, свиней, телок. Их бы, как говорил управляющий, реализовать, но какой дурак развяжет свой кошелек, глядя на эти живые скелетины? Внутри пустой колхозной кассы проворные мохнатые паучки беспрепятственно развешивали свои тенета.

Больше недели Харитон Кудрин отдыхал. Неспешным шагом прохаживался по знакомым с детства тропкам по-над речкой, огибал дальние поля, подолгу засиживался в колхозной конторе, смоля вместе с мужиками терпкую моршанскую махорку.

Однажды в конторе к нему подсел Тимофей Куликов, по прозвищу Однорукий Тима. Доставая из Кудринского портсигара папиросу, он испытующе посмотрел на него, в невеселой улыбке скривил рот:

— Должно быть, диву даешься, глядя на нашу жизнь, Харитон Андреич?

— А чему удивляться?

Однорукий неопределенно мотнул головой, указывая в окно.

— Сам видишь, как у нас… Хвастаться пока нечем. Дисциплина прахом пошла: один работает, трое со стороны посматривают. Только и есть, что одни бабы на фермах работают, да еще трактористы. Целиком и полностью на машины положились: авось машина попашет, машина посеет, машина урожай соберет. А что машина? Она и будет работать, только успевай горючим заправлять! Без души она, машина-то… А земля требует к себе живого человека, чтоб с душой к ней относился.

Мужики, сидевшие в конторе, согласно закивали головами, трубки и самокрутки усиленно зачадили.

— Верно говоришь, Тимофей, недогляд у нас к земле.

— Все просим есть, а до нее, матушки, никому вроде и дела нет!

— Избаловался народ, вот что я скажу!

Тракторист Сабит Башаров, случившийся тут же, разгоряченно замахал руками:

— Валла, дядя Тимофей, зачем свои грехи на машину сваливать? Машина — она умная, только надо с головой ее направлять. И землю обязательно надо направлять, лечить ее надо! Вот ты, дорогой бабай, — Сабит пальцем ткнул в бородатого старика, невозмутимо посапывающего самодельной трубкой, — когда у тебя шибко живот болит, куда идешь? На медпункт, к фельдшеру бежишь! Земля тоже больна, очень больна, только словами сказать не может: "Дорогой бабай, пожалуйста, вылечи меня, привези много-много навоза, удобрений, сам будешь после доволен, спасибо скажешь!" Женщина долго не рожает — врачи ее лечат, на курорты направляют, а земля долго не рожает — никому она не нужна! Валла, может, неправильно сказал?

После таких разговоров Кудрин возвращался домой невеселый. Марья прилагала все свое умение и старание, чтоб приготовить сыну вкусный обед, а Харитон нехотя хлебнет ложку-другую, потычет вилкой в сковородку и вылезает из-за стола. Наконец, Марья не выдержала, с упреком сказала:

— Видно, отвык ты, сынок, от моих кушаний… Уж не обессудь ты меня, стряпаю, как могу.

— Ну что ты, мать! Ты всегда очень вкусно готовишь, только у меня что-то… аппетит нынче пропал. Должно быть, от безделья!

Отшутился, ласково обнял мать одной рукой и вышел. Глядя вслед сыну, Марья с тревогой вздохнула: "Видно, заботы у него какие-то. Молчит… Хоть бы матери сказал, чем так мучаться".

Как-то вечером Харитон допоздна засиделся во дворе. Солнце опустилось за Глейбамал, в воздухе посвежело, чуть заметный ветерок разносил тревожащий душу аромат черемухи: в соседнем саду, у Кабышевых, с кустов черемухи неслышно опадают последние белые лепесточки; несколько молодых ветвей, словно вихры любопытных ребятишек, просунулись через забор во двор к Кудриным. Деревьям все равно, в добром мире или давней ссоре живут соседи.

Такие тихие, напоенные ароматом отцветающей черемухи вечера воскрешают в памяти самые неожиданные воспоминания. Может, происходит это потому, что запах черемухи всегда и для всех одинаков. Деды любили вдыхать этот чудесный запах, через сто лет он останется точно таким же, и внуки будут дарить своим девушкам букеты черемухи.

Точно так же пьяняще цвели черемухи в Акагурте семнадцать лет назад, когда Харитона Кудрина призвали в армию. Вот ведь, надо же случиться такому: домой он вернулся тоже через семнадцать лет. Отца Харитона, Андрея Кудрина, колхозного бригадира, мобилизовали на втором месяце войны. А через год пришел черед сыну. Уже на фронте догнало его написанное чужой рукой и омытое слезами матери письмо: отца убили в Смоленской области, под городом с ласковым названием Ельня. В тот день Харитон раздавил гусеницами своего танка с десяток фашистов, — справил по отцу горькие "поминки", — и повзрослел на десять лет. Три года провоевал Кудрин, дважды подолгу валялся в госпиталях, штурмовал Кенигсберг. Потом наступил День Победы. Кудрина направили учиться, а затем капитан Кудрин сам учил молодых солдат водить стальные танки. Он любил свое подразделение, и оно стало для него родным. Но дом есть дом, и он незримо живет в сердце каждого, и сколько бы ни колесил человек по свету, он возвращается к родному дому. Вот и Харитон Кудрин, теперь уже майор, подал рапорт начальству, написав, что мать у него в деревне совершенно одна, и поэтому просит он уволить его в запас. Просьбу удовлетворили, устроили хорошие проводы: майора Кудрина в части любили. И вот теперь дома…

"А мать все-таки молодцом держалась, — подумал Харитон, — не сломило ее горе, устояла на ногах! Хозяйство у нее хоть и небольшое, но попробуй, управься с ним без мужских рук! Да, война по-разному обошлась с акагуртцами: из одного дома она вырвала всех мужчин, а в другой почему-то вовсе не заглядывала. Вот, к примеру, взять прежнего председателя колхоза Григория Нянькина: он даже винтовку в руки не брал, сидел где-то по брони, и пока другие были на фронте, за тыщи верст от дома, он успел отгрохать пятистенный домище под железной крышей. Жил да поживал, точно таракан в запечной щели… Или взять соседа Кудриных — Макара Кабышева: этот тоже на фронт не попал, спасла его давняя грыжа. А от своего не ушел: уж на что был осторожный мужик, но вот, говорят, в лесу деревом убило. Другой хозяин у них подрос — Олексан. Интересно, что он за человек? На вид вроде толковый, самостоятельный. Уже успел обзавестись семьей. А вот у него, Харитона, кроме матери, никого на свете родных… Хм, вчера она будто невзначай заметила, что ждала сына не одного. Ничего не поделаешь, мать, так получилось, что не повстречалась мне девушка по сердцу. Другие уезжают в армию — невесты по ним плачут, а у меня ее не было: какая может быть невеста у парня в семнадцать лет? Но все равно, акагуртские девушки — невесты других парней, — провожали меня тогда, семнадцать лет назад, грустной песней:

Пели девушки, провожая Харитона, а на уме, должно быть, были свои женихи: они уехали раньше. Уехали, и многие не вернулись. А какие были здоровые, крепкие парни! Не закатились в щель золотой монетой, не зацепились за ворота шелковым платком — сложили головы, чтоб жить другим…

Неслышно подкрались сумерки. Стало совсем прохладно: видно, верная эта стариковская примета — когда цветет черемуха, жди холода. А еще говорят: "Дуб силу пробует", потому что как раз в это время на дубах развертываются первые листочки. Харитон зябко поежился, притушил папиросу, и не успел подняться, как звонко звякнула щеколда, с улицы быстро вошла Галя. Завидев Харитона, она негромко поздоровалась: "Здравствуйте, Харитон Андреич", и заторопилась к крыльцу.

— Добрый вечер, Галя… Галина Степановна! Куда это вы так разбежались? Подышите свежим воздухом, в доме сейчас душно, мать печку сильно натопила.

— A-а, так ведь она… для вас… Вот и топит печь летом.

— Вот как! Значит, пока меня не было, вы обходились без печи?

— Ну, тогда было другое дело. Раз затопим и на неделю нажарим, наварны всего. Тетя Марья точно птичка — того-сего поклевала, и сыта. А я…

— А вы для сохранения фигуры сидите на голодной диете?

Оба засмеялись. Смущение у Гали прошло, но она все еще продолжала стоять на ступеньке. Со дня приезда Харитона они впервые разговаривали без посторонних.

— Галина Степановна, вы, наверное, устали, отдохните. Присядьте вот сюда, только осторожнее, тут смола, платье попортите.

Галя спустилась с крыльца, приблизилась к Харитону, опустилась на краешек сосновой чурки.

— Ой, сколько вы курили! И что хорошего находят мужчины в этом табаке? Иной раз в конторе так накурят, хоть топор вешай. Я ругаюсь, они для вида бросают свои цигарки, а чуть отвернешься — снова чадят напропалую… Ой, а воздух сегодня какой! Черемуха отцветает, как жаль… Пожалуйста, хоть сейчас не курите, выбросьте эту отраву!

Харитон затоптал окурок.

— Это приказ? Учтите, я майор запаса! А вы, я вижу, привыкли командовать?

Галя нахмурилась, опустила голову, упавшим голосом проговорила:

— У нас не армия, приказом ничего не сделаешь… Скажешь по-хорошему — не слушаются, а начнешь кричать — и того хуже. Вы, наверное, сами убедились, как обстоят дела в колхозе…

Пытаясь поймать взгляд девушки, Харитон спросил:

— Трудно работать?

Галя подняла голову, взгляды их, наконец, встретились.

— Очень, — просто призналась она. И со вздохом повторила. — Очень трудно, Харитон Андреич. Иногда я спрашиваю себя: зачем я здесь, чего жду?

Она видела, что Кудрин внимательно и сочувственно слушает ее. Ей давно хотелось, чтобы кто-нибудь вот так понимающе выслушал ее. В Кудрине что-то располагало к откровенности.

— Вы знаете, когда я приехала сюда, мне хотелось видеть в людях только хорошее. Может быть, в жизни так и нужно: не замечать мелких изъянов в людях… Не знаю. Приехала прямо после института, заранее прикидывала: вот начну работать, буду учить колхозников современной культуре земледелия, как на заводе инженеры помогают рабочим осваивать новую технологию. Сейчас вспоминаю об этом, и самой немножко смешно: какая же я была наивная! Знаете, у меня все было в ажуре, в мыслях, конечно: два-три года наладим правильный севооборот, поля удобрим по всем правилам агротехники, в срок будем сеять, в срок убирать. Ничего не получилось, план севооборота нарушили в первую же весну: пустили рожь по ржи, пшеницу по пшенице… Знаете, как у нас бывает на севе: наедут из райкома уполномоченные, стучат по столу кулаками: "В этом году вам надлежит посеять пятьсот гектаров ржи, а почему вы, позвольте спросить, наметили всего триста? Местничеством занимаетесь, против районного плана выступаете? Извольте сеять пятьсот гектаров ржи!" И такая история повторяется каждый год… Большинство председателей не обращает на нас, агрономов, никакого внимания, а заставить их придерживаться требований агротехники — у нас на это нет никаких прав, кроме просьб, уговоров и слез… Я часто сравниваю положение агронома с положением врача: в больнице слово врача для всех фельдшеров и сестер — это закон, все беспрекословно подчиняются ему, а у нас что! Никак не хотят понять, что агроном в колхозе — тот же врач, только он приставлен к земле. Обидно, Харитон Андреич, очень даже обидно! День ходишь, второй, упрашиваешь, умоляешь, а потом, бывает, махнешь на все рукой: "Что же это я, вроде нищей, хожу да вымаливаю? Разве мне одной нужно все это?.." Сегодня была в Бигре — кукуруза у них сплошь сорняками заросла, лебеды больше, чем кукурузы. Зашла к бригадиру — спит пьяный, помощник еле на ногах стоит, трактористы из дома в дом ходят, пируют. Спрашиваю, что у вас за праздник, а они смеются: у кого-то ребенок родился, зубок справляют…

Галя замолчала. В эту минуту она показалась Харитону маленькой, обиженной девчонкой, которая расставила на дороге своих глиняных кукол, а кто-то злой проехал по куклам и раздавил их тяжелым колесом.

— Только пусть они не воображают, что я промолчу, забуду! — сжав кулачки, неожиданно жестко проговорила она. — Завтра же буду говорить с комсомольцами, на партийном собрании выступлю, — не добьюсь своего — до райкома дойду! Как только им не совестно: затеяли пьянку в такое время!

"Ого, девчонка-то, оказывается, с характером! — чему-то радуясь, весело подумал Харитон. — Не-е-т, обижать своих кукол она так просто не даст! Молодчина, Галя, вот так и нужно в жизни!" Но вслух сказал другое:

— Галина Степановна, как по-вашему, в чем причина такой разболтанности? Почему дисциплина в колхозе слаба?

Галя сорвала с ближайшей ветки черемуховый цветок, повертела его перед лицом, задумчиво произнесла:

— Ой, как я люблю этот запах! Знаете, дома у нас этой черемухи пропасть, берега Камы сплошь в зарослях. А соловьев там сколько! Раскроешь ночью окно, и уже не до сна, слушаешь, слушаешь…

Она помолчала с минуту. Харитон близко видел ее серьезное и задумчивое лицо.

— Отчего в нашем колхозе дисциплина слаба? — повторила она вдруг вопрос Харитона. — Причин много, но самая главная, по-моему, самогоноварение и пьянка. Ой, все, все портит эта проклятая пьянка! У нас на родине гуляют только по праздникам, а здесь что ни день, то праздник. А в Бигре — там почти в каждом доме самогонный аппарат — в открытую гонят араку. У некоторых в подполье по нескольку четвертей припасено. И чуть что — начинается гульба: человек родится — пьют, старушка помрет — опять тащат на стол четверть… А почему, Харитон Андреич? Ведь старики говорят, что раньше этого не было!

— Откровенно говоря, не знаю, Галина Степановна. По сути дела, я здесь человек новый. Все вокруг здорово изменилось, и сама жизнь и люди.

— Мне один старик рассказывал, как они жили. Сам он вкус вина впервые узнал на своей свадьбе, когда ему было уже двадцать пять лет. Нас, говорит, попы в страхе держали: смотрите, не пейте вина, не курите табачного зелья, бог за это вас накажет. А сейчас что? Скажете, клуб? Толку-то что в этом клубе! Раз в неделю кино прокрутят — и то хорошо, а бывает, месяцами на замке… Это я, Харитон Андреич, дословно вам передаю. Рассказала об этом разговоре нашему парторгу, а он отмахнулся: ерунда, важно, говорит, чтобы хлеб был, а остальное само собой приложится! А по-моему, парторгу стоило задуматься над словами старика, правда?

Галя разволновалась, поминутно, без нужды поправляла косынку и не замечала, что Кудрин не сводит с нее восхищенного взгляда. Харитон почти уже не слушал ее. Какой-то внутренний, озорной и как бы чужой голос говорил ему: "Смотри, внимательно смотри, какая она! Красивая, правда?" — "Правда", — соглашался Харитон. — "Нравится тебе такая?" — "Да, очень". — "Посмотри, какие у нее глаза и брови, и эти руки, пальцы, в которых дрожит ветка черемухи… Но самое главное — глаза! Видишь, какие они большие и чистые, точно светлый родник посреди густой, сочной травы… Правда?" И снова Кудрин повторял самому себе: "Правда".

— Вы не согласны со мной, Харитон Андреич?

— А? В чем не согласен? Ах, да, да, вы о старике… Право, не знаю, Галина Степановна. Может быть…

— Почему "может быть"? Сколько ни говорим, а с культурой у нас все равно плохо. Где-то я вычитала, что в обществе, в котором не будет религии, за воспитание людей должно взяться искусство. А у нас… эту самую культуру сеют по заниженным нормам, да и та слабые всходы дает… Ой, Харитон Андреич, вам со мной, наверное, скучно, я все о деле да о деле, заладила одно и то же!

Она проворно вскочила на ноги, подошла к забору и отломила большую ветку черемухи. Белые лепестки осыпали ее плечи. Точно полоща лицо в воде, несколько раз окунулась в пахучий букет.

— Харитон Андреич, а вы… скоро от нас уедете? Ну, конечно, вы ведь непривычны к такой жизни. У нас только и слышно, что кукуруза, мясо, молоко и снова кукуруза… Вам здесь покажется скучно.

Она выжидательно смотрела на Харитона, держа черемуху перед лицом. Кудрин поднялся, по привычке большим пальцем загнал складки гимнастерки за спину, сказал чуть строго:

— Об этом уже поздно говорить, Галина Степановна. Сегодня меня вызывали в райком партии, рекомендуют председателем в… наш колхоз. Я дал согласие.

Галя подумала, что Кудрин шутит, но, взглянув на него, она встретила его серьезный взгляд. Нет, Кудрин не шутил. Тогда она, не скрывая своей радости, всплеснула руками, горячо и сбивчиво заговорила, словно убеждая его:

— Ой, правда, Харитон Андреич? Вы останетесь у нас? Вот и хорошо, оставайтесь, вот увидите, ничуть не пожалеете! Честное слово, все будет хорошо!

— А чему вы так радуетесь? — усмехнулся Харитон.

— Так ведь вы… с вами мне будет легче работать! — Она внезапно смутилась, думая, что сказала лишнее, круто повернулась и побежала к крыльцу. Взлетев на несколько ступенек, она обернулась к нему и звонко повторила: — Вот увидите все будет хорошо, Харитон Андреич!

Улыбаясь про себя, Харитон покачал головой: "Все будет хорошо… Мне тоже очень хотелось, чтобы твое пожелание исполнилось, милая агрономка. Поживем — увидим… Через неделю состоится общее собрание колхозников. Примут они меня? Меня в Акагурте многие уже и не помнят, особенно молодежь, а для других бригад я и вовсе "кот в мешке". Сегодня в райкоме партии без обиняков сказали: "Посмотрят, пощупают со всех сторон: людям надоело каждый год менять председателей. Учтите: вы будете там тринадцатым председателем после войны". Хм, тринадцатым… Чертова дюжина. Везет мне на это число: номер танка, на котором закончил войну, тоже был тринадцатый…"

Предваряя события, Кудрин уже думал о том, с чего он начнет свою работу в колхозе. "Да, да, надо начать с дисциплины, права агрономка. В армии насчет этого просто: "Выполняйте приказ! — и точка. Надо добиться того, чтобы люди снова поверили в свои силы, крепко поверили в то, что укрупненный колхоз может и должен подняться на ноги. Одному это не под силу, будь ты хоть трижды майором или даже генералом! А хорошие люди в колхозе есть, взять хотя бы того же Тимофея Куликова или Параску с Ориной. Подмять молодежь, сколотить крепкий актив…"

Кудрин вздрогнул от резкого скрежета железа, раздавшегося поблизости. Затем донесся сердитый окрик: "Пшел, поганый! У-у, лохматый шайтан…" Спустя минуту звякнула цепь: это в соседнем дворе у Кабышевых спустили на ночь с цепи собаку.

"Фу, черт — выругался про себя Кудрин. — Ночи теплые, люди при открытых окнах спят, а они с собакой… Кого боятся? Ворота будто в крепости, на железном запоре, и заборище такой, что комар не залетит…"

На востоке небо уже начинало бледнеть, а Кудрин все еще не шел спать. Выкурив последнюю папиросу, он скомкал пустую пачку и бросил в сторону. Постоял, помедлил, затем сделал несколько резких движений рукой, точно отряхиваясь от чего-то ненужного, лишнего, коротко выдохнул: "Все. Решено! Ладно, Галина Степановна, жалеть не будем!"

В начале лета, не дожидаясь отчетно-выборного собрания, в колхозе "Заря" сменили председателя и нескольких членов правления. В правление избрали Кудрина Харитона, Кабышева Олексана и Михайлову Прасковью.

На собрании Олексан сидел точно на живом муравейнике, на душе у него ворочалось смутное беспокойство. Он хорошо помнил, как несколько лет тому назад на таком же собрании Однорукий Тима бросил в лицо Макару Кабышеву гневные слова: "Нехорошо живешь, Макар-агай! Ты вроде "пчелиного волка": насекомое это сильно на пчел смахивает, только образ жизни ведет воровский, мед из ульев таскает. Вот и ты: вроде в колхозе числишься, а душой в стороне!" Хотя Олексан не совсем понял, за что упрекают его отца, но было стыдно до слез, он убежал с собрания. Лишь много позже он понял, что Однорукий Тима был прав.

Поэтому, когда Олексан услышал, что его выдвигают в правление колхоза, ему внезапно стало жарко, а ворот рубашки показался тесным. С мучительным напряжением ждал, что вот поднимется с места тот же Однорукий Тима или кто другой и скажет жесткие, колючие слова: "Ты, Олексаи Кабышев, не так живешь!" Нет, он не чувствовал за собой вины, но все равно на душе было неспокойно: а вдруг люди знают о нем то, чего он сам не знает?

Перед голосованием слова попросил Васька Лешак. Солидно откашлявшись и оглядев всех сидящих в тесном клубном зале, Васька обратился к председателю собрания:

— Прежде чем голосовать за Кабышева, я хотел бы познакомиться с его жизненной линией. Народ интересуется его автобиографией. Демократию надо соблюдать, так я понимаю!

Кругом заулыбались, кое-кто с завистью подумал: "Ну, Васька! Одно слово — Лешак! Ишь, загнул как: автобиография, демократия… Силен в науке, леший!"

Председатель собрания — бригадир трактористов Павел Ушаков — глазами отыскал в зале Олексана, кивнул ему, приглашая на сцену: дескать, демократия так демократия, народ просит. Олексан по тесному проходу пробрался на сцену, встал лицом к собранию. Не зная, куда девать руки, мял промасленную кепку, путался в словах:

— Не знаю, о чем рассказывать… Все знаете, родился здесь, в Акагурте, окончил семь классов… Работал трактористом, потом послали учиться на курсы механиков. Был там три года. А сейчас снова работаю. Имею семью — мать и жена, об этом вы сами знаете…

И умолк, не зная, о чем дальше рассказывать. Странное дело: бывает, что человек живет десятками лет, каждодневно о чем-то думает, беспокоитея, работает, с кем-то ругается, кого-то любит или ненавидит, но стоит попросить его рассказать автобиографию, как он теряется, говорит совсем не то. Бывает, человек прожил на земле полвека, а то и того больше, а вся его автобиография умещается на одной страничке школьной тетради…

Васька Лешак, выслушав сбивчивый рассказ Кабышева, снова вскочил со своего места, артистически поклонился:

— Спасибо, все ясно. В правлении Кабышев небось растраты не сделает, у него каждое слово на балансе! Что касается меня, то лично я не возражаю против кандидатуры товарища Кабышева. У меня все.

Сидящие позади Васи девушки сдержанно хихикают, прикрывая губы ладошками: "Ох, и болтун же этот Васька! Мелет и мелет языком. На людей указывает, а у самого давно надо бы зашить губы дратвой, чтоб не болтал зря!" Васька все это слышит, но оглядывается вокруг с явным гонорком: мол, видали, как надо! Я-то могу с любым человеком беседу вести на самом высоком уровне, а вы что? Эх, темный народ…

Когда голосовали за новых членов правления, Олек-сан сидел с опущенными глазами, словно через вату услышал далекий голос Ушакова: "Кто против? Против нет, единогласно… Далее голосуем за Михайлову Парасковью. Кто за то, чтобы…"

Приехавший из райкома представитель спросил из-за стола президиума:

— Эта самая и есть Парасковья Михайлова? Должен сказать вам, товарищи, что у нас имеется на нее жалоба. Думаю, что Михайлова сама догадывается, о чем идет речь. Расскажите народу, товарищ Михайлова, как это произошло, не стесняйтесь.

Параска вскочила, точно подброшенная пружиной, поправила на голове платок и затараторила звонко:

— А чего, спрашивается, стесняться? Знаю, Нянькин Григорий писал ту бумажку, наш бывший председатель, чтоб ему икнулось! Ишшо ладно, самого тут нет, дала бы я ему парку, век бы помнил! Спасибо пусть скажет мне, что скоро выпустила его, а коли знала, что по райкомам начнет ходить — паскудить, истинный бог, просидел бы он у меня все пятнадцать суток без суда и следствия.

Представитель из района движением руки остановил Параскино красноречие.

— Вы, товарищ Михайлова, не отвлекайтесь, расскажите прямо и откровенно, что у вас произошло с Нянькиным.

Параска снова поправила сбившийся платок, сверкая глазами, оглядела зал.

— А что могло быть между нами? Уж любви-то не было, об этом не беспокойтесь! Сохрани бог хоть подолом задеть такого человека! И как это начальство недоглядело: человек, можно сказать, до самого фундамента развалил колхоз, а его снова пригрели, налоговым агентом приставили! Ему бы нынче сидеть да старые грехи перед народом замаливать, а он туда же, зоб свои раздувает: "Давай деньги, плати налог, не то судить будем!" У-у, криволапый шайтан, чтоб молнией его сразило!.. Вот и ко мне он заявился и говорит: "Гони сию же минуту двести рублей, иначе конфискую скотину!" Погоди, говорю, маленько, обожди денька два, вот получу пенсию за погибшего мужа и уплачу без задержки. А он и слушать не хочет, свое долбит: никакой отсрочки, и баста! Э-э, думаю, у тебя в горлышке свербит! Нет, не дождешься ты от меня! Полюбезничали мы таким манером, под конец нервы у него не выдержали, слюной забрызгал и по столу начал стучать: "Записываю тебя, как злостную неплательщицу, а окромя того, конфискую одну овцематку!" Попробуй, говорю, покажу я тебе овцематку, нынче такого закона нет, чтобы скотину со двора за налоги уводить, не царский режим! И ведь что вы скажете, тот изверг и всамделе забухался в хлев и давай гоняться за овцами, норовит ухватить самую крупную! Ага, думаю, ты так? Коли так, то на осиновый клин завсегда найдется дубовый! Взяла да и подперла дверку хлева снаружи, для верности цепочку накинула. Он-то сгоряча не сразу понял, стал торкаться в дверь, открывай, говорит, овцу поймал. Держи, говорю, крепче, не выпускай, а я пока схожу на ферму, корон подою. С тем и ушла… Не мог он никуда без меня скрыться, хлев-то у меня надежный, с потолком, чисто сундук!

Параска остановилась, чтобы перевести дух, а зал покатывается от смеха, в президиуме тоже улыбаются. Сквозь смех вырываются восклицания:

— Хо-хо, как в сундуке! Ну и Параска, от так баба!..

— Нянькин-то, ха-ха, с овечкой там… обнимался!

Выждав, когда веселье поутихнет, Параска уже с улыбкой продолжала:

— Управилась я на ферме с коровами, запрягла на конном лошадь и поехала в Акташ, сняла со сберкнижки свои кровные рубли. Зашла к себе во двор, Нянькина кличу: "Живой ты там?" А он ровно медведь в капкане ревет, чуть не плачет и меня всякими словами обзывает. Пожалела я его, отомкнула хлев, а оттуда этакое страшилище выползло, не приведи господи ночью такому присниться! В волосах солома с мякиной, весь костюм в навозе вывожен! Ну, говорю, бери свои денежки да убирайся со двора: несет от тебя, точно от паршивого козла!

Последние слова Параски потонули в громовом хохоте! Напрасно Ушаков стучал карандашом по графину с водой, призывая успокоиться, — его никто не слушал. Видя безуспешность своих попыток, он приставил ладони трубочкой ко рту и что есть мочи объявил: "Перерыв на десять минут!.."

Нового председателя выбрали без особых придирок, а старого проводили без лишних упреков. Может быть, многие из сидевших в зале думали так: выбираем тринадцатого председателя, толкуй не толкуй — ничего от этого не изменится, как шло, так и пойдет…

В Бигре дома добротные, строили не "на базар", — для себя. Прохожие, приезжие засматриваются: "Погляди, у этого и наличники, и карниз так выделаны, что бабе кружева не сплести! А тот даже скворешню разукрасил, что твой кукольный домик!.. А вон те ворота, можно подумать, прямо в рай ведут, хошь не хошь, ноги сами потянут… Осто-о, до чего старательный народ живет в этой Бигре!"

Что верно, то верно, дома в Бигре прямо на загляденье. А сами бигринцы всей этой красоты будто вовсе не замечают. Стоит кому-нибудь завести у себя пустяковую новинку, как соседская жена принимается ночной кукушкой долбить мужа: "Видать, у Косого Ивана до лешего белил, даже потолки побелил. Люди вон где-то достают, находят, один ты сидишь пень пеньком… У Чернова Микальки дом совсем новый, года не прошло, как въехал, а нынче снова сруб рубит. Не иначе, как с лесником сошлись. Сходил бы тоже, новый лесник, говорят, вино не за ухо выливает…"

Строятся бигринцы, тюкают топориками, красят, строгают, вырастают новенькие срубы домов, клетей, амбаров и амбарчиков. В других деревнях над каждой тесиной трясутся, а здесь шутя торгуют готовыми срубами под дом, под баньку. Одно слово — умеючи живут! Лесников меняют в год по два раза, а все без толку: месяц-другой держится молодцом, а там, глядишь, бигринцы уламывают добра молодца, и храпит он богатырским сном под елочкой: мягка подушка у самогона…

А мужички тем временем тюкают топориками, валят на выбор деловой лес.

Правление колхоза тоже ничего не могло поделать с жуликоватыми бигринцами: вырабатывают минимум трудодней, поди, подступись к ним, попробуй заикнуться насчет исключения из колхоза или урезания приусадебного участка! Бигринцы моментально ощетиниваются: "Как, честных колхозников обижать! Хо-хо, шалите, нас голыми руками не возьмешь, в законах разбираемся! В таком разе мы сами пожалуемся в народный суд!" Да. Не пойманный — не вор!

За неделю Кудрин объездил все бригады. Оставалась последняя, бигринская. Харитон с вечера наказал Васе, чтоб тот утром пораньше пригнал машину к конторе. Васька Лешак решил, по-видимому, козырнуть своей пунктуальностью: ровно в семь утра под окнами конторы послышались резкие сигналы "газика". Предупредительно открывая дверцу, Васька с некоторым злорадством, как показалось Кудрину, сказал:

— Ну-с, Харитон Андреич, считайте, что до сих пор вы ездили по гостям. На сей раз доброй тещи не будет, блинов тоже!

— Пугаешь? И чего это вы все ополчились на Бигру, не понимаю? Люди же там живут, не медведи!

— Приедете — увидите, — неопределенно ухмыльнулся Вася. — На вид они, конечно, люди. Только болтают, будто на ладошках у них шерстка произрастает. Может, врут, сам я не видел: бигринцы перед чужими ладошки не разжимают, должно быть, им это ни к чему…

Было еще не жарко, воздух по-утреннему чист и свеж, Кудрин расстегнул ворот гимнастерки и с удовольствием вдыхал в себя запахи хлебов, настоенные на аромате разнотравья. Высунул руку в окошечко — тугой встречный ветер ударил в нее невидимой родниковой струей.

— Красивые у нас места, Василий. Или это тебя не трогает?

— Меня? Хм, с утра ничего, можно полюбоваться природой, а к вечеру так накрутишься с баранкой, что не до красот… Конечно, кто понимает это дело, того не выманишь отсюда никакими калачами. А дураки, Харитон Андреич, все равно водятся, и при коммунизме, я думаю, они будут. Их придется дустом травить, как сейчас вредителей садов травят… Ну, подумайте сами: человек с самого рождения жил здесь, кормился от земли, а потом, видите ли, вдруг его в город потянуло, ну просто спасу нет! Поживут в городе без году неделю, приедут в отпуск, ну просто пап-барон, нацепят галстук, намажутся одеколоном — слышно за три метра против ветра… Терпеть не могу подобную шпану!

Харитон весело рассмеялся. Его подмывало спросить у Васи, часто ли Галя ходит в клуб, но он сдержался, боясь, что Лешак раззвонит, что председатель интересуется агрономкой.

Дорога нырнула в кусты ольховника, завиляла между кочками, затем взобралась на сухой бугор. Здесь Вася приглушил мотор, плавно тормознул.

— Вот она, красота-то настоящая, Харитон Андреич! Полюбуйтесь на пейзаж: прямо хоть сейчас в Третьяковскую галерею. Между прочим, слух держится, что знаменитый художник Шишков…

— Шишкин, — поправил Кудрин. — Шишков — тот был писатель.

— Я и говорю, Шишкин. Так вот, болтают, будто своих медведей в лесу он с натуры рисовал в наших краях. Места, что надо!

Харитон восхищенно оглядывался вокруг. Мальчишкой ему приходилось бывать здесь, но в пятнадцать лет человеку свойственно не замечать той красоты, что лежит слишком близко. А вскоре началась война…

Вдоль опушки тянулся широкий, заросший по склонам кудрявым орешником овраг, а ниже — сплошные заросли черемухи. Цветут липы, сквозь густую листву с трудом пробиваются солнечные лучи, оттого кажется, что лес соткан из золота и зелени; лес нежно и безостановочно поет, будто на ветру звенят тончайшие серебряные струны: гудят пчелы, заготавливая душистый липовый мед, и сами словно хмельные от обильного медосбора. Где-то на дне оврага захлебывается, бормочет невидимый ручей, а в кустах над ним щебечут птицы, скрытые листвой.

— Да-а, замечательный уголок… — рассеянно протянул Кудрин. И вдруг оживился. — А неплохо было бы открыть здесь санаторий для колхозников! Честное слово, заведутся в кассе денежки, обязательно подумаем! Путевки в первую очередь дояркам: поезжай, отдохни, наберись сил, подлечись, и снова за работу. Всем колхозникам установим очередные отпуска. Вот если бы…

— Эх, кабы не "бы", Харитон Андреич! Пока трава растет, худая лошадь с голоду околеет! Видите, свежие пеньки торчат? Это бигринцы тут паскудили. Ночей не спят, наперегонки рубят. Кому санаторий, а кому рублики!

Кудрин нахмурился, застегнул пуговицы гимнастерки, молча кивнул Васе: "Поехали дальше".

На въезде в деревню им повстречалось стадо, пришлось остановить машину. Сытые, откормленные коровы с лоснящейся шерстью, кося огромными лиловыми глазами, шумно фыркали, словно хотели сказать: "Ездят тут всякие, мешаются на дороге! Уф, бензином навоняли…" Овцы шли впритирку, низко опустив морды; у каждой на ухе своя метка: случись, украдут лихие люди — можно по метке отыскать. Стадо ушло, оставив после себя густое, едкое облако пыли, пропитанное кислым запахом овечьей шерсти.

— Мм-да, скотинка тут имеется, — задумчиво проговорил Кудрин. — А стадо, видать, не колхозное?

— Точно, скотинка эта из личного пользования! В каждом хозяйстве по корове, телке да восемь-десять овец.

— А почему в этой бригаде нет ни одной фермы?

— Была ферма. Свиней разводили, только на второй год все свиньи передохли. Невыгодно бигринцам заниматься свиноводством.

"Из личного пользования… — мысленно повторил Кудрин. — Ничего себе "личное". Когда у человека двор ломится от собственной скотины, то наплевать ему с верхней полки на общественное! Взять хотя бы тех же бигринцев: называются колхозниками, пользуются всеми благами, которые им даются по примерному Уставу, а ведь в мыслях и делах половина из них единоличники! Придерживаются одной линии: как бы для себя кусок побольше да полакомее урвать! Везет, скажем, человек сено, сам на возу, а ногу понизу — это для скотного двора, по наряду бригадира. А через час-другой он же везет другой воз, лошадь мордой землю достает, сам плечом пособляет — это себе, для личной скотинки… А отчего все это происходит? Оттого, что мелкий собственник сидит в нем, точно раковая болезнь. Давняя, вековая болезнь в разные стороны пустила свои корни. Метастазы, как называют их врачи… Главную опухоль Советская власть вырезала, а корни остались, а они, проклятые, живучи. Чуть упустишь из внимания — начинают расти, сушат и точат живую душу. Говорим "пережитки", а они порой и самого человека переживают, мало того — к детям его переходят… Как же вырвать с корнем этот пережиток частного пользования? Выжигать, как говорится, каленым железом? А живому, живому-то телу при этом каково! Самое верное в нашем положении — это лишить зловредные корни источников питания. Конкретно? Сократить скот из личного пользования до уставных норм. И начать это дело с Бигры, тут самый главный корень затаился. Рискованно? Представляю, какой поднимется ералаш! Ну что ж, рано или поздно, а придется. Хочешь, чтобы росло и умножалось общественное, наступай, загоняй в рамки частное. Диалектика, черт побери, великая штука!.. А Бигра тоже, должно быть, не на один аршин, найдется и там немало таких, которые поддержат нас".

— Ах ты, стерва! — неожиданно в сердцах выругался Вася, направляя машину прямо на курицу, которая безмятежно купалась в пыли посреди дороги. Курица отчаянно закудахтала, захлопала крыльями и в последнюю секунду успела увернуться от верной погибели. Огромный огненно-рыжий петух, наблюдавший эту сцену, потряс малиновым гребешком и прокричал вслед машине что-то пронзительное, должно быть, тоже крепко ругнулся.

…Узнав о приезде нового председателя (весть эта каким-то образом за полчаса обошла всю Бигру), вся деревня от мала до велика собралась в помещении начальной школы, люди толпились даже в сенях. Пробираясь к дверям, Кудрин услышал чей-то насмешливый голос: "О-о, новое начальство заявилось, надо показаться, чтоб после не кусался!" Курившие в сенях мужики сдержанно засмеялись, ощупывая глазами "новое начальство". Кто-то невидимый в толпе с затаенным беспокойством в голосе добавил: "С этим надо поосторожнее, Видали, какой? Из майоров…" На приветствие Кудрина ответили неохотно, вразнобой.

Кудрин не намеревался проводить в Бигре собрание, но люди собрались, им хотелось поговорить с новым председателем. "Привыкли митинговать!" — невесело подумалось Харитону.

Первым выступил секретарь бригадной парторганизации — невзрачный, с белесыми бровями человек. Говорил он скучно, по-газетному, и едва кончил, как тут же попросил слова пожилой колхозник с кирпично-красным, обветренным лицом. "Кто такой?" — шепотом спросил Кудрин у секретаря. "Самсонов Григорий. Дочка у него в Акагурте — учительница".

Самсонова слушали с вниманием, не прерывали, а когда в сенях зашумели ребятишки, на них сердито цыкнули: "Тише, вы! А ну, марш отсюда, шпаненки!"

— Говоря по сучеству, — начал он, — я согласен с товарищем секретарем партийной организации: излишки личного скота вредят колхозному делу. Правильные слова, колхозу надо подсоблять, без колхоза мы не можем… Однако, товарищи, нельзя забывать человека, живого человека, трудящегося! Наша Советская власть что говорит? Советская власть прямо говорит: самое ценное для нас — это человек. Значит, товарищи, всячески надо подымать нашего советского человека, чтобы ему с каждым годом жилось легче, чтоб получал он по своей потребности и не знал ни в чем нужды и недостатка. Правильно я говорю, товарищ Кудрин?

— Ну, положим, так. Продолжай, Самсонов…

Вслушиваясь в гладкую речь Самсонова, Харитон с растущим беспокойством думал: "Вот он и есть, говоря "по сучеству", один из тех, с кем мне придется схватиться. Чисто брешет, дьявол! Вишь ты, куда загнул: человек, говорит, дороже всего. Верно, не подкопаешься! Только чересчур однобоко берет, насчет потребностей сказал, а о труде ни полслова. Ну, ну, послушаем…" Секретарь парторганизации тронул его за рукав, указал глазами на Самсонова: "У человека всего четыре класса, а здорово получается, верно? Самородок, культурный мужик…" Кудрин рассеянно кивнул: "Да, да, интересный тип…" Тем временем Самсонов продолжал:

— …Вот я и говорю: пора людям дать передышку, чтоб пожили они в свою охотку, то есть по своей возможности. Спрашивается, за что мы проливали свою кровь, насмерть воевали против немецкого фашизма? За хорошую жизнь народ воевал, так я понимаю?

Из дальних углов послышались возбужденные выкрики:

— Правильно, чего там!

— Немца свалили, пора самим пожить!

— В точку попал, Григорий Евсеич! Валяй дальше…

Чувствуя, что зал на его стороне, Самсонов развивал свое наступление:

— Теперь рассмотрим с другой точки. Вот, к примеру, кое-кто в правлении тычет мне в глаза тем фактором, что у меня якобы чересчур много скотины. Хм, интересно получается, товарищи! Как я понимаю, личная собственность колхозника покуда не запрещена законом, так? Так! Имею я, скажем, одну корову и восемь овцематок, и кому, спрашивается, до этого дело? Скотинка-то у меня не ворованная! И дело хозяйское, как я буду пользоваться своей животиной: хочу — продам, а не захочу — сам скушаю, с кашей или просто так!.. Ежели я в состоянии прокормить за зиму десять овечек — я и держу десять, а другой опять же смотрит по своим возможностям. Тут единой мерки быть не может, каждый живет на свой аршин…

Кудрин жестом остановил Самсонова.

— Стоп, стоп, минуточку! Мы тебя выслушали, Самсонов, а теперь запасись терпением, послушай других. Вот ты говоришь, что имеешь в личном хозяйстве корову, восемь овцематок, так? А известно тебе, сколько скота в нашем колхозе? Ага, не считал! Тогда, будь добр, объясни, почему ликвидировали свиноферму в вашей бригаде? Сколько голов пало, сколько на сторону растранжирили — это тебе тоже неизвестно?

— На это есть счетоводы, учетчики, — пробормотал Самсонов. — Мое дело сторона, мы рядовые колхозники…

— То-то, не считал, Самсонов! В том-то и беда, что нет тебе дела до общественного скота, цепляешься за хвост личной буренки! Позволительно спросить: кто же в таком случае в ответе за колхозное стадо? Скажете, правление колхоза? Да, в первую голову правление! Но ведь вы тоже являетесь частью одного колхоза, вы тоже держите свою долю ответственности! Или для вас законы не писаны, Устава сельхозартели не признаете? Отвечай же, Самсонов, собрание ждет.

Самсонов, криво улыбаясь, пожал плечами, ища поддержки, обвел глазами сидящих в зале. Большинство отворачивались, другие с деланным сочувствием подмигивали: дескать, давай, Григорий Евсеич, не тушуйся, режь правду-матку, чего там! В глазах его вспыхнули и потухли искорки злобы: "Та-ак, дорогие земляки… Пили вместе, а похмелье врозь? До собрания небось уговаривали: "Скажи слово за всех, ежели что, поддержим, а тут в кусты? Поддержка наша, что удавленнику веревка… Ну, погодите, дорогие односельчане!"

Оправившись от первой растерянности, Самсонов изменил свою тактику и вдруг поддержал председателя:

— Правильно, товарищ Кудрин, Устав сельхозартели для нас — наипервейший закон. Извините, товарищ Кудрин, вы меня прервали, я хотел сказать о другом… Каждый колхозник в ответе за общественное добро, это вы очень справедливо заметили. А у нас как получается? У нас в бригаде чересчур увлекаются личным хозяйством, к примеру, той же скотинкой. По-моему, это для колхоза есть прямой вред. Я предлагаю и голосую первым, чтобы в каждом хозяйстве держать минимум скота: одну корову, двух овец и для желающего — одну свинью!

Собрание ахнуло, услышав такое: Самсонов отомстил за себя, да еще как! Одним ударом не то что семерых, а и всю деревню заставил охнуть. Знал, куда бить!

Кудрину оставалось лишь мысленно развести руками: ловко вывернулся старый лис! И ему ничего другого уже не оставалось, как выступить в поддержку своего неожиданного "союзника": он поставил на голосование предложение Самсонова. В зале стоял невнятный говор, до сцены долетали отдельные слова: "Три дня в колхозе, а уже коготки выпускает… не краденая скотина… кто сколько может… Лебедой питались, а он в это время…" Постепенно шум улегся, в тишине явственно донесся чей-то запоздалый хохоток: "…проголосуем, пущай успокоится, а мы все равно свое, хо-хо!" Кудрин наблюдал за Самсоновым: к нему со всех сторон тянулись люди, о чем-то возбужденно говорили, доказывали, спрашивали, а он отвечал коротко, указывая бородкой в сторону президиума. Нет, хозяином положения все-таки оставался он, бигринцы хорошо поняли его маневр, и когда Кудрин повторил предложение сократить поголовье скота в личном пользовании, первым поднял руку Самсонов, а за ним потянулись и остальные. "Ну что ж, пусть покуражится новый председатель своей легкой победой. Пошумит и перестанет, как было, так и останется…"

Кудрин понимал, что это еще только начало, а впереди долгая и упорная работа, но первый шаг все-таки был удачным, и он повеселел:

— Переходим, товарищи, к обсуждению второго вопроса, — бодро объявил он, — ваша деревня пользуется дурной славой: чуть ли не в каждом хозяйстве гонят самогон. В самое неподходящее время вы устраиваете пирушку, а работа между тем стоит. Давайте на этот раз обойдемся без милиции, сами между собой договоримся по-хорошему: положить конец самогоноварению, а все аппараты сдать добровольно. Мне думается, тут и обсуждать нечего, вопрос ясен. Или будут другие предложения?

В глубине зала нетерпеливо взметнулась рука. Не дожидаясь, пока ему дадут слово, вперед протиснулся пожилой, с квадратным лицом колхозник. Правый его глаз был подернут бельмом, оттого он голову держал косо и этим здорово смахивал на петуха, нацелившегося на горошинку: "Клюнуть самому или подозвать курочку? Ого-го, а горошина отличная!"

— Насчет самогона, товарищ председатель, — начал он хрипловатым, прокуренным голосом, — это верно, это у нас есть. Хоть и не все, но варят помаленьку… А отчего? Вот в этом и есть заковырочка! Водка — она нам не по карману, больно кусачая, а от самогона польза вдвойне: дешево обходится, а главное — барду от нее получаем, то есть тем же хлебом скотину свою кормим… Вот ведь оно что, товарищи дорогие! Без барды нам вовсе невозможно, потому как колхоз нам кормов мало выделяет…

Пока "петух" сиплым голосом бормотал насчет пользы барды, Кудрин справился о нем у секретаря. "Кара-баев его фамилия, в настоящее время кладовщиком на зерноскладе. До этого был заведующим свиноводческой фермой…"

Карабаеву не дали кончить, в зале вспыхнул шум. Перебивая друг друга, разом закричали несколько женщин:

— Гоните оттуда кривого шайтана!

— Барда ему нужна, черту! Так и пил бы барду, а не самогонку! Небось сам-то он по ночам не сидит в дымной бане, жену заставляет!

Из задних рядов выскочила растрепанная толстуха, на ходу поправляя сбившийся платок, коршуном налетела на Карабаева, вцепилась в него и потащила за собой. При этом она успевала одной рукой сыпать на спину Карабаева увесистые тумаки, сопровождая их градом ругани:

— Уходи с людских-то глаз, идол! Ишшо зуда же лезет со своим бельмом, проклятый! Ишь, барды ему захотелось, лупоглазому!

В зале стоял хохот, женщину со всех сторон подбадривали: "Так его, Матрена, так, выколоти пыль-то! Нас они за людей считать перестали, им бы только самогонку трескать!.. Пусть-ка сами попробуют варить эту проклятую араку, чтоб подавились ею!.."

Секретарь успел шепнуть Кудрину: "Это Матрена, жена Карабаева, задаст она ему перчику! Шумная женщина, другой такой в Бигре нет. У нее и прозвище такое: Матрена-Ероплан… О, та еще баба!" Кудрин недовольно нахмурился, охладил восторги секретаря: "С помощью таких людей вы сами давно могли покончить с самогоном! А то сидите тут… партвзносы собираете!"

В зале стоял невообразимый шум, мужчины сидели съежившись, лишь некоторые неохотно огрызались, зато женщины — те совершенно осатанели: видно, самую наболевшую болячку ненароком царапнула Матрена!

Неприметно посмеиваясь и стараясь сохранить на лице серьезное выражение, Кудрин подвел итоги столь короткой, но бурной "дискуссии":

— Уважаемые товарищи женщины, картина вполне ясная. Мужики заставляют вас гнать самогон, сами не прочь пображничать, а у бражников, как известно, много всяких праздников, — они за семь верст слышат звон чарок! Поймите меня правильно: от самогона вам кругом один только вред. Я уж не говорю о всяких болезнях, ссорах, которые происходят через пьянку. Важно другое: тормозятся колхозные дела, сами себе в убыток работаем. Государство пока поддерживало вас, обеспечивало ссудами, но ведь придет время, и нам скажут: "Хорошие вы мои, до каких пор вы будете кормиться за чужой счет? Не пора ли своими ножками пойти, не стишком ли долго вы цепляетесь за материнский подол?" Одним словом, товарищи женщины, я обращаюсь к вам, потому что в этом вопросе за вами самый решительный перевес: кто за то, чтобы положить конец самогоноварению и добровольно сдать самогонные аппараты, прошу поднять руки.

Женщины дружно взметнули руки, мужчины вначале жались, пересмеивались, но щипки и разъяренное шипение женщин заставили их проголосовать "за": среди леса женских рук тут и там воровато, будто с опаской, выныривала крупная мужицкая лапища и быстро исчезала. Кудрин весело усмехнулся:

— Ну что ж, товарищи, будем считать, что "сухой закон" принят единогласно! Будем веселиться по праздникам вместе со всем народом, а не так, кому когда вздумается. Договорились? А теперь, товарищи, я прошу всех по своим рабочим местам…

Народ хлынул к выходу. Самсонов Григорий двинулся навстречу этому потоку к сцене. Приблизившись к председателю, он нагнулся и вполголоса спросил:

— Харитон Андреич, время к обеду, не посчитайте за труд отобедать у меня. Специально не готовился, старуха хлебом-супом угостит…

Первой мыслью Харитона было отказаться, но в следующую минуту он с каким-то внутренним азартом подумал: "А что, в самом деле? Хочешь изучить врага — осмотри его логово… Хоть он и не открытый мне враг, но друзьями тоже вряд ли будем. Набивается на доверие? Ну что ж, мы люди не гордые…"

— Далеко идти?

— Что вы, Харитон Андреич, шаг шагнете, и там! А ежели задами пройти, и того ближе…

— Поедем на машине!

"Газик" стоял во дворе школы, но шофера не оказалось. Пока собрание шло своим чередом, Васька Лешак спешил обделать свои дела: сманил на берег речушки двух бигринских девчат и "подбивал клинья" насчет встречи вечерком. Девушки вначале посмеивались, делая вид, будто Васькины горячие заверения их ничуть не трогают, но в конце концов обстановка приняла благоприятный для него оборот, оставалось лишь назначить время, и в этот момент со стороны школы донеслось: "Василий, поехали!" С досады он даже взрыл землю сапогом, сорвал кепку и убежал, оставив девчат тайком вздыхать о несостоявшемся счастье.

Кудрин пригласил с собой секретаря бригадной парторганизации. Тот согласился с явной неохотой: известное дело, разнесут, растреплют молву по деревне, что секретарь гостюет по домам колхозников… Но вспомнив, что в случае чего можно сослаться на председателя, успокоился. Свернув в узенький, заросший ярко-зеленой травкой проулочек, машина остановилась возле пятистенного дома с голубыми наличниками.

— Аккуратный у тебя домишко, Григорий Евсеич! — похвалил Кудрин.

— Слава богу, помаленьку живем, — отозвался Самсонов, с кряхтеньем выбираясь из машины. Заведя гостей в дом, крикнул: — Авдотья, ставь самовар, гости хорошие зашли!

Кашлянув в кулак, вкрадчиво спросил:

— С устатку, Харитон Андреич, по маленькой… не откажетесь? Водочки нет, извините, где-то завалялась бутылочка своей гонки. Давненько этим не занимаемся. С зимы бутылочка стоит, на поминанье стариков…

Не дожидаясь согласия, проворно выскочил куда-то, вскоре вернулся с запотевшим графином. Осторожно поставил посудину на стол. — Последняя, даже на развод не осталось. Для хороших гостей не жалко…

— Так-таки последняя, дядя Гирой? — с простоватым выражением на лице полюбопытствовал Васька Лешак. — А еще болтали, будто в Бигре без запаса не живут! Должно быть, четвертей десять на всякий пожарный случай захоронено?

Самсонов сверкнул на Ваську глазами и, обращаясь к Кудрину, развел руками:

— Скажет же, а? Люди послушают и поверят. Ей-ей, последняя…

Кудрин неприметно огляделся. "Крепкий, видать, хозяин: пол, потолок, заборка масляной краской покрашены. Все упрятано, ничего лишнего на виду, мухе некуда забиться…." Улучив минутку, когда хозяин куда-то вышел, секретарь подмигнул Кудрину: "Ладно живет, а? О-о, первый хозяин по всей Бигре, можно сказать, образцовый! Побольше бы нам таких! Только вот грешок одни за ним водится: скуповат… В райцентре пообедает в столовой, а косточки и яичную скорлупу в сумочке домой несет: своим "курочкам пригодится… Через свою хозяйственность уважением пользуется. Обратили внимание: половицы точно зеркальные, чем не паркет? Человек пристрастен к чистоте, можно сказать, болеет этим. Весной по ночам лужи еще ледком прихватывает, а они уже переселяются с хозяйкой в амбарчиу: ни к чему, дескать, в доме полы топтать. Аккуратный хозяин!.."

На столе появилось домашнее масло, сочная хрустящая капуста, мед, холодное мясо…

— Ну, дорогие гости, чтоб не первый и не последний раз… За наше с вами знакомство! Выпейте, пожалуйста, по стаканчику, с кисленьким горькое не поссорятся…

Кудрин пригубил из своего стакана и, зажмурившись, покрутил головой:

— Ого, Григорий Евсеич, не иначе, как трижды перегнал?

Самсонов ухмыльнулся, потрогал бородку:

— Кхе-кхе, для хороших людей добра не жалко.

Ваську Лешака тоже поневоле пришлось усадить за стол: ничего не поделаешь.

Васька подцепил ножом солидный, со средний кулак, ломоть янтарного масла и одним приемом запихал в рот, с минуту блаженно, по-кошачьи щурился и затем снисходительно похвалил:

— А маслице, дядя Гирой, можно прямо заявить, мировое! Пожалуй, попробую еще кусочек…

Видя, как масло убывает на глазах, Самсонов с ненавистью подумал: "Жри, жри, чертово отродье, чтоб тебя пронесло с этого масла! Те, кому оно поставлено, даже не притронулись, а этот лопает в два брюха!"

А Васька Лешак, не замечая злобного хозяйского взгляда, продолжал нахваливать:

— Не масло — одно объеденье! Вот если эту штуку с медком, тогда… за уши не оторвешь! Нет, что ни говори, а гостей встречать ты большой, оказывается, мастер, дядя Гирой! Крепко уважаю таких…

Свет померк в глазах у хозяина, внутри все клокотало от распиравшей его ярости: "A-а, сукин ты сын, мне твое уважение все равно что шуба летом! Цельный фунт масла как кошке под хвост… На базаре за него большие деньги можно было получить. Да чтоб тебе ослепнуть с моего масла!" Не в силах дальше видеть, как Васька управляется с его добром, Самсонов в сердцах сел к нему спиной. Но тот репьем вцепился в него, не переставая жевать.

— А что это, дядя Гирой, в народе всякое про тебя болтают? Будто и скупердяй ты, каких свет не видывал, и жену свою окончательно замордовал своим характером… Врут, поди? Да будь ты скупердяем, разве позволил бы этакую роскошь, верно? Во-во, я и говорю…

По шее и щекам Самсонова пошли багровые пятна. Он был готов сию же минуту вышвырнуть из-за стола этого нахала, но сдерживало присутствие Кудрина и секретаря. А те, как нарочно, прислушиваются к болтовне этого шута-голодранца и посмеиваются себе. Эхма, не получился нужный разговор, а все из-за этого щенка, чтоб его земля поглотила!

— А я вот что тебе скажу, дядя Гирой: плюнь на всех, залепи уши воском, чтоб не слышать всякую брехню. Язык, сам знаешь, без копей… Вот, к примеру, треплются люди меж собой, будто и какой-то праздник пригласил ты к себе гостей, кто-то позарился на масло, тырк-мырк вилкой, а там деревяшка, будто та деревяшка специально была выточена, а поверху для вида маслом обмазана. Ну, скажите, может быть такое? Ни в жизнь этому не поверю!

Веселый смех Кудрина переполнил чашу терпения хозяина. Он с грохотом отшвырнул из-под себя стул с узорчатой резьбой, не помня себя, закричал:

— Ты… с-сучий сын, в моем доме… меня же на смех! Пшел из-за стола, дармоед…

В этот момент за его спиной послышался слабый, умоляющий голос:

— Осто-о, Гирой, ты совсем спятил! Опомнись…

Пока хозяин потчевал гостей, жена по-мышиному тихо и незаметно хлопотала возле печки за перегородкой, в "женской половине". Муж строго предупредил, чтоб она не смела показываться перед гостями: женщина, известное дело, может испортить даже самую добрую беседу. К этому ей было не привыкать: всю свою жизнь она прожила в покорности, не смея ни в мельчайшей мелочи перечить мужу. Не один десяток лет прожила она с Григорием, вместе исходила долгие и тяжкие версты, но ни разу не приходилось ей шагать рядом с мужем: кроткомолчаливая, она неслышно семенила в двух-трех шагах поодаль… Лишь один раз в году он разрешал ей постоять рядом с собой: ранней весной, когда люди собираются на кладбище поминать родных и близких, они вдвоем направляются на кладбище. Отыскав небольшой поросший горькой полынью бугорок, долго стоят перед ним в молчании. Григорий молча мнет в руках свой картуз и хмуро поглядывает на жену, а та, боясь громко заплакать, судорожно глотает жгучие и горькие, словно настоенные на полыни, слезы. Под холмиком рыжей глины лежит единственный их сын, рано умерший от неизвестно какой болезни… Постояв положенное время, Григорий натягивает на голову картуз, выбирает место, где трава уже успела подняться на вершок, неспешно располагается, долга возится с потертой кожаной сумкой, наконец, извлекает из нее чекушку вина и нехитрую закуску. Авдотья молча стоит поодаль, не сводя невидящих глаз с рыжего бугорка. Народу в тот день на кладбище бывает много, у каждого здесь лежит кто-то близкий, и ей очень хочется подойти к другим женщинам, поделиться с ними горем, но она не смеет отойти от мужа. Григорий молча выпивает из чекушки, оставляя на донышке глоток-другой. Не глядя на жену, сует ей посудинку и половинку крутого яйца. Авдотья наливает в чарочку остатки вина, зажмурив глаза, выпивает и давится сухим яйцом… Посидев еще несколько времени, Григорий встает и через плечо хмуро бросает: "Ну, пошли!" Возвращаются они прежним порядком: Григорий впереди, поотстав от него шага на три, молчаливой тенью бредет Авдотья. Дойдя до опушки лесочка, Григорий отыскивает пенек и садится перекурить, Авдотью же отсылает наломать свежих пихтовых лап: чего ей зря стоять, в этакую даль ходили, и возвращаться с пустыми руками? Веники пригодятся в доме подметать. Пусть умерший сын покойно живет на том свете, а живому человеку немало забот на этом. В молодости Авдотью также не баловали лаской и вниманием. Самсоновы издавна жили крепко, и некрасивую Авдотью взяли за Григория заместо рабочей скотинки. Вскоре родился сын, а через два года помер. Деревенский знахарь сказал, что мальчик наглотался "дурного ветра", оттого и вспучило ему животик… После того Григорий спутался с молодой вдовой, Авдотья по ночам плакала от обиды. Деревенские бабы надсмехались над ней, и Авдотья, боясь злых языков, старалась меньше показываться на людях. Доведенная до отчаяния, она как-то раз несмело попрекнула мужа. Озверевший Григорий до изнеможения хлестал жену, в клочья исполосовав ей платье. Авдотья сутки пролежала в амбаре на холодном полу, на другой день пришел Григорий: "Ну, хватит прохлаждаться, собирайся в поле!" Лишь спустя десять лет у них родился второй ребенок. Григорий к тому времени отгулял свое, стал сдержаннее, сильно привязался к девочке. Но жену по-прежнему не замечал, на дню два слова скажет ей, и то много…

Вот почему, услышав за спиной дребезжащий голос жены, Самсонов пуще того взъярился:

— И ты-ы! Убирайся отсюда…

Прижав костлявые руки к плоской, высохшей груди, Авдотья не сводила с мужа скорбного, усталого взгляда.

— Людей бы постыдился, Гирой…

Самсонов схватил ее за плечо и толкнул. Авдотья неприметной тенью скрылась за дверью.

Гости заспешили, начали собираться. Самсонов посмотрел на них непонимающими глазами, стал совать им в руки недопитые стаканы.

— Погодите… как же так, Харитон Андреич? Я вас… со всем уважением… Из-за бабы все, не стоит внимания. Посидели бы еще.

— Что-то вино твое не по нас! — отводя дрожащую руку хозяина, резко сказал Кудрин. — До свиданья, Самсонов. Смотри, в другой раз как бы не рассориться нам с тобой!

Провожать гостей Самсонов все-таки вышел за ворота. Васька Лешак подмигнул ему из кабины, провел ребром ладони по горлу: дескать, пребольшое тебе спасибо, наелся во как! Самсонов по-бычьи покосился на него и сплюнул под ноги. Он простоял у ворот, пока не улегся бурый лисий хвост пыли, вздыбившийся вслед машине. Когда же машина скрылась в дальней лощине, в бессильной ярости сжал кулаки: "Хороши вы спиной, нежели передом! Скатертью дорожка! Сила ваша, иначе нога ваша не ступила бы в мой двор!.. Против воли приходится руки лизать… Эхма, собачья жизнь!"

Он вошел во двор, на глаза ему попался пестрый котенок, который, забыв обо всем на свете, подкрадывался к трепыхавшему на ветерке гусиному перышку. Свирепый пинок хозяйского сапога отбросил бедного охотника на несколько саженей… Войдя в дом, Самсонов потоптался возле стола, затем слил самогон из стаканов в графин. Остатки из Васькиного стакана вначале хотел выплеснуть в помойное ведро, но, раздумав, слил в тот же графин: кто знает, может, завтра зайдет нужный человек, а добро — оно всегда не лишнее, пригодится. У Авдотьи на этот раз кумышка удалась, настоена на табаке. А самогон на табачном настое приобретает удивительное свойство оглушать человека, он становится мягче воска, и лепи из него, что твоей душе угодно…

Съехав в лощину, Кудрин велел Васе остановить машину. Секретарь бригадной парторганизации, подавая руку на прощание, смущенно пробормотал: "Черт, этот Самсонов… А я представлял его вполне культурным…" Кудрин переглянулся с Васей, и оба безудержно расхохотались. Секретарь не выдержал, тоже засмеялся:

— Как говорится, хватанули шилом масла! Подарили топорище от потерянного топора! Ну, Самсонов, выкинул номер…

Вася состроил очень серьезное лицо и с чувством исполненного долга заметил:

— Кто как, а я заправился правильно! Непривычен уезжать из гостей с пустым баком… Мамаша меня с детства уму-разуму учила, мол, не обжирайся у чужих, а то, смотри, мать помрет. А мне что-то неохота за столом ложки считать!

Кудрин задумчиво протянул:

— Много еще у людей в умах всякой чертовщины. Пережитки всякие, поверья-суеверья… Со стороны посмотреть — вроде все как у людей, все в положенных рамках: газеты почитывают, радио слушают, о спутниках знают, а копни человека поглубже, о-го-го! сколько всяких нечистых сидит в нем! Старое с новым присоседилось, да так, что с кондачка не сразу разберешь, где одно, а где другое. Срослись пуповинами… Возьмите того же Самсонова. На собрании он, слышали, выступал почище какого-нибудь лектора, в доме у него, как в аптеке, кругом под лак! А довелись ненароком наступить ему на хвост, он тут же ощетинится, зубки покажет: не смей, дескать, не трожь, это мое! Формально он колхозник, не придерешься, а внутри у него прочно сидит единоличник, попробуй, вырви его оттуда клещами! Да-а, нешуточное это дело…

По пути домой Кудрин поинтересовался:

— Говоришь, дочка Самсонова замужем за Кабышевым?

— Точно, за Кабышевым. Два года, как поженились. Повезло человеку, все равно что слепому петуху подсыпали гороху: жена учительница, хорошую деньгу огребает… С такой жить можно: напоит, накормит да еще рядышком уложит!..

Васька Лешак еще некоторое время продолжал рассуждать, а Кудрин думал о своем: "Да-а, далеко пустил корни этот Самсонов, попробуй, выдерни их! Неизвестно, с какой стороны подступиться… Сам числится в колхозе, дочка учительствует, зять колхозный механик. Все законно… Да, он себе на уме, не станет палить из обреза, как в тридцатых годах кулаки… Конечно, будь его воля, съел бы нас со всеми потрохами. Интересно узнать, какие у них отношения с зятем?"

Почуяв чужого, лохматая овчарка пулей вылетела из конуры и кинулась навстречу непрошеному гостю. Проволока, к которой был прицеплен бегунок, с тугим звоном потянула собаку назад. Овчарка вздыбилась на задние ноги, задыхаясь в тугом ошейнике, глухо зарычала, оголив желтые клыки.

На лай собаки Зоя метнулась к окну, раздвинув занавеску, осторожно выглянула во двор. Двор был пуст, однако овчарка продолжала метаться по проволоке. "Кого носит шайтан? На своих не стала бы лаять… С тех пор как Олексана выбрали в правление, покоя нет, без конца ходят…"

Она второпях накинула платок и вышла на крыльцо. За воротами кто-то стоял, в подворотне виднелись запыленные сапоги.

— Лусьтро, пшел! — прикрикнула Зоя на собаку. Зверь притих, не спуская с чужого человека злобного взгляда, шерсть на загривке угрожающе щетинилась.

С опаской косясь на овчарку, к крыльцу пробрался Самсонов Григорий.

— Однако не собака, чистый волк, случись, сорвется — истинный бог, загрызет! — пробормотал он, пробравшись в безопасное место. — Все ли здоровы у вас, дорогая сватья?

При виде свата выражение на Зоином лице сделалось умильным, голос стал приторно-певучим:

— Э-э, вон кто пришел! А я, слепая ворона, сразу-то и не признала! Слава богу, все здоровы, сват Гирой. Проходи, проходи в дом, давно не бывали у нас, этак можно друг друга совсем забыть! Еще ладно, дорогу к нам не позабыли!

— Что ты, сватья, мы у вас частые гости. Того и гляди под порогом капкан для нас поставите!

Пройдя в дом впереди гостя, Зоя кинулась поправлять и без того аккуратно лежавшие половики, смахнула что-то тряпицей со стола и лишь после того присела на краешек стула.

— Осто, что же ты, сват, сел у самых дверей? Проходи ближе!

Пристроившись на скамейке возле печки, сват Гирой принялся крутить цигарку.

— Ничего, сватья, не беспокойся, здесь тоже не чужое. Покурю я…

— Осто, кури, кури, сват, не стесняйся! Когда в доме табаком пахнет, так и кажется, что хозяин жив… — Зоя скорбно вздохнула и после некоторого молчания продолжала: — Бедный Макар; бывало, тоже курил вот так, у порожка… А я, глупая башка, ворчала на него. Теперь жалею, да поздно. — В голосе ее послышались слезы, она и впрямь приложила к глазам краешек передника. — На этом свете всего раз живем и то не можем по-хорошему. Только и жить бы в любви да согласии…

— Истинная правда, сватьюшка! — отозвался Самсонов. — Да не дал господь знать людям, какую судьбу он им уготовил. Кому как на роду написано… Кабы знала, что со сватом Макаром такое случится, ты бы ему слова поперек не сказала, я думаю…

— Так, так, дорогой сват! — закивала Зоя. — Кабы знать, где упасть, постлала бы соломки… И зачем только я услала его тогда в лес! Показалось, что нижний ряд в конюшне изгнил, Макару говорю: сменить бы надо, пойди, заготовь бревен. Он и послушался меня, глупую. Готова бы душу свою отдать, лишь бы его воскресить, да где уж… не поднять его из могилки. Видно, судьба была человеку…

Внезапно, оборвав печальный разговор, она всплеснула руками:

— Господи, что же это я угощаю гостя сухими словами! Совсем памяти не стало… сейчас самовар поставлю!

— Не стоит, сватья, не беспокойся. На таких гостей, как я, не напасешься…

— Сиди, сиди, сват, последнее время редко стал захаживать. Чай мы недавно пили, остыл немножечко… Да он еще не совсем, чтобы холодный, тепленький пока… После скажешь, поди, что сватья холодным чаем напоила!

Она проворно водрузила на стол ослепительно сверкающий ведерный самовар, нарезала хлеба, слазила в подполье за медом. Сбегала в огород и принесла в подоле десяток свежих, прохладных — прямо с грядки — огурцов.

— Огурцов нынче мало, неурожай на них. Рано высадила, и цвели хорошо, а огурцов, поди ж ты, мало. Сплошь пустые цветы. При Макаре пчел восемь ульев держали, через них пустоцвета не бывало, а нынче вот… Присаживайся к столу, сват Гирой, попробуй нашего хлеба-соли. Не обессудь, что на столе ничего нет…

Зоя осведомилась о здоровье сватьи Авдотьи, на что сват Гирой ответил, что "слава богу, бегает помаленьку, по хозяйству справляется", и в свою очередь поинтересовался, отелилась ли нынче у них корова.

— Отелилась корова, сват, отелилась.

— Телочку или бычка принесла?

— Бычка принесла.

— A-а, значит, бычка?

— Бычка, бычка, сват. До осени думаем держать, а там, бог даст, на мясо прирежем. По нынешним временам долго кормить нет никакого расчету.

— Истинно говоришь, сватья. Раньше, бывало, полон двор скотины, и все равно корму хватало, а нынче, как говорится, курице нечего подсыпать…

Сват Гирой поставил свою чашку кверху дном, стал выбираться из-за стола. Зоя с сожалением сказала:

— Сидел бы еще, сват! Видно, брезгуешь, ничем не закусил.

— Спасибо, сватья, наелся досыта. Меду сколько поел…

Зоя принялась убирать со стола, между делом со скрытой тревогой думала: "Какая нужда привела свата Гироя? Не зря, должно быть, шел в такую даль… С самой весны не показывался, не иначе как по неотложной нужде пришел".

Сват Гирой снова примостился возле порога, задымил самокруткой. Будто между прочим спросил:

— Видно, по хозяйству забот хватает?

— Хватает, хватает. Известное дело: у женщины и после смерти на три дня работы остается… Олексан чуть свет бежит к своим тракторам, а Глаша — в школу. Недосуг им хозяйством заниматься.

— Оно верно, сватья: для работящих рук всегда дело найдется…

И без того скудное русло разговора на этот раз, казалось, совершенно пересохло, на некоторое время оба умолкли, занятые своими мыслями. Наконец сват Гирой, сдержанно кашлянув в кулак, спросил:

— Зять Олексан в правлении колхоза часто бывает… Он вам… ничего не говорил?

— О чем это, сват? — с изменившимся лицом спросила Зоя.

— Люди разное болтают… Новый председатель был у нас, выступал против тех, у кого лишняя скотина имеется. Прослышал я краем уха, будто не сегодня-завтра пойдут по дворам составлять списки, а заодно и самогон станут искать. Кто знает, может, и врут… Думал, вам лучше знать, раз Олексан в правлении сидит…

Зоя в сомнении покачала головой:

— Не знаю, Олексан ни слова об этом… Господи, неужто людей хотят совсем без скотины оставить?

— Новый председатель круто берет, как бы не перегнул палку… Сказывали на собрании, чтоб на каждую взрослую душу не больше двух овец держали. А что сверх этого, без всякой задержки продать в колхоз.

— Осто-о, до каких дней дожили, сват: своей же скотиной попрекают! Олексан ничего такого не говорил. Уведут со двора корову, он и пальцем не шевельнет, такой бесхозяйственный!

Почувствовав, что сказала лишнее и сват Гирой может плохо подумать про зятя, Зоя поспешила исправить свою оплошность:

— День-деньской на работе, где уж ему о доме… Не жалеет он себя нисколько, готов последнее с себя отдать…

Сват Гирой понимающе закивал и, понизив голос, просительно заговорил:

— Тут такое дело, сватья… можно сказать, семейное. Ежели, скажем, пойдут по дворам записывать, у кого сколько и какого скота, то к вам не станут заходить, потому как Олексан сам в правлении… Так вы, сватьюшка, не откажите по-родственному: я бы привел к вам прошлогоднюю телушку и парочку-другую овец, чтоб от списочка уберечь… А там, как сыр-бор пройдет, я их обратно заберу… Не чужие мы с вами, сватьюшка, не отвернитесь сердцем в нужде.

В первую минуту, услышав о просьбе свата, Зоя пришла в замешательство. Не дай бог, если Олексан узнает. Тогда и самой Зое не будет житья. И без того ворчит, что "зря лишнюю скотину содержим, куда столько". А тут еще чужие… Но с другой стороны, сват Гирой им как-никак свой человек, родня близкая, нельзя не помочь.

— Вези своих овец и телушку, сват… От лишних глаз поостерегись, сват, всякие люди есть…

— Верно, верно, сватья, завидущих много. А я как-нибудь ночью, в темноте-то оно вернее будет. Продержать бы до осени, а там и на базар… Не беспокойся, сватья, как есть в порядке обернется!

На душе у Самсонова стало легче. Сказать по правде, по дороге к сватье он опасался, как бы ему не отказали в просьбе, дело ведь не шуточное. Но Зоя, что ни говори, оказалась женщиной понятливой. Придя столь быстро и удачно к доброму согласию, сват засобирался в обратный путь: дело к вечеру, а дорога для стариковских ног не близкая. В этот момент торопливо стукнула калитка, Зоя по привычке выглянула в щелку.

— Э, сват Гирой, не торопись, вон и Глаша пришла!

Завидев отца, Глаша с порога радостно заулыбалась:

— Ой, это ты, отец? Давно не бывал у нас, соскучилась я!

— Пришел вот, дочка. Думаю, повидаться надо со всеми. Видно, пока сам не придешь, вы не покажетесь. Мать там тоже соскучилась…

Поставив стопку ученических тетрадей на комод, Глаша скинула легкий плащ, осталась в одном платье. Самсонов неприметно осмотрел дочку придирчивым глазом, остался доволен: "Дочке на здоровье грех обижаться. Мать даже в молодости смахивала на сухую щепку, а эта в меня пошла, гладенькая, вишь… Такую любой зажмурившись взял бы". Заметив ласково-пытливый взгляд отца, Глаша почему-то вдруг застеснялась, проворно накинула халатик и прошла за перегородку. Лишь когда Самсонов увидел туго налившиеся груди и округлый живот дочери, он обругал себя слепым мерином: "Тьфу, и как это я сразу не догадался! Видно, скоро дедом стану. Господи, дай такого счастья! А сватья, хитрая баба, ни слова об этом… Ну да ладно, чего теперь делить. Если мальчик родится, подарю ягненочка! А коли девочка, хватит и гуся…"

Глаша пошла провожать отца. Дойдя до проулка, Самсонов завернул за угол, воровато оглянулся вокруг и, поманив дочку близко к себе, шепотом сообщил ей о причине своего столь неожиданного посещения. В конце он осторожно справился у Глаши:

— Олексан твой… как посмотрит на это?

Глаша успокаивающе кивнула отцу.

— Он и знать ничего не будет, отец. Мы ему не скажем, а в хлев он никогда не заглядывает…

— Вот и ладно, дочка. Ты пойми, я для вас стараюсь. Нам с твоей матерью теперь немного надо, а вам добро не помешает. Может, скоро к вам с подарками придем…

Поняв намек, Глаша застыдилась и отвернулась в сторону. Отец ласково тронул ее за плечо:

— А ты не стесняйся, дочка, не ты первая, не ты последняя… Всем положено пройти через это. Дай бог, чтобы все по-хорошему обошлось. Ну, я пошел.

Проводив отца, Глаша накормила кур, задала корму поросенку. Вскоре пришел с работы Олексан. Завидев во дворе жену, он улыбнулся ей, заглядывая в глаза, спросил:

— Глаша, ты чем-то встревожена? Случилось что? Или… время подходит?

Глаша жалостно улыбнулась в ответ:

— Ой, Олексан, мне так страшно… Теперь, наверное, уже скоро… Боюсь я чего-то, Олексан, слышишь?

День выдался знойный, безветренный. На улице ни души, даже куры и собаки и те попрятались в прохладную тень под амбарами. Скворцы давно покинули свои дачки на шестах, вывели своих, пока еще серых птенцов на луга, суетливо подкармливают великовозрастных лентяев и заодно приучают летать. Опустевшие скворечники тут же заняли нахальные, крикливые воробьи, ероша перышки, звонко перекликаясь между собой: "Ну как, соседка, устроились? Слава богу, эти гордецы скворцы догадались освободить наши квартиры! Чик-чирик, теперь хозяева — мы!" Верно сказано: пока ветер не дунет, всякая пушинка мнит себя камушком.

Надвигалась страда, а комбайны все еще не были готовы — не хватало запасных деталей. Восстанавливали старые, списанные детали, кое-где удавалось "выцарапать" новые, но все это было латанием тришкиного кафтана. Колхозные механизаторы в один голос ругали РТС за качество ремонта, а те в свою очередь огрызались и… снимали с колхозных счетов в банке очередную дань за ремонт.

Олексан наскоро пообедал, мимоходом бросил: "Ужинайте без меня". "Господи, за всех он в ответе, — вздохнула вслед ему Зоя. — Будто и семьи у него нет…" Пришла с работы Глаша, нехотя похлебала суп и прилегла отдохнуть. Ей теперь тяжело ходить, но хозяйству приходится управляться одной Зое. Исподтишка наблюдая за невесткой, она с удовлетворением замечала: "Видно, недолго осталось ждать. А сама молчит и молчит, хоть бы словом поделилась. Стесняется, должно быть: с первым ребенком завсегда так…"

Зоя решила угостить невестку вкусным обедом. Пройдя в амбар, зачерпнула горсть овса и принялась звонко скликать кур. Откуда-то с улицы прибежал здоровенный голенастый петух, потряхивая свесившимся набок гребешком, стал жадно клевать. Тут-то и схватила его хозяйка. Она уже давно собиралась отрубить ему голову, но всякий раз откладывала. И все-таки наступил его последний час… Сказать по правде, петух сам ускорил свою погибель: перестал обращать внимание на своих кур, все больше пропадал в компании соседских хохлаток. Зоя подумала, что мясо у такого гулены будет жестким, зато лапша получится на славу.

Глаша по-прежнему лежала на кровати, лицом к стене. По улице с грохотом проехал гусеничный трактор, оконные стекла тонко и жалобно зазвенели. Глаша даже не шевельнулась: это не Олексан. Мать сказала, что он уехал в дальнюю бригаду. Вечно он в разъездах, то в РТС, то у тракторов. В те редкие часы, когда бывает дома, больше молчит. Раньше он рассказывал Глаше о своей работе, но Глаша при этом начинала украдкой зевать. В самом деле, что может быть интересного в этих культиваторах, генераторах? Она в них не разбирается, да и ни к чему ей это. Однажды Олексан, не по-обычному возбужденный, стал чертить на бумаге и показывать ей какое-то приспособление, которое придумал он сам. Глаша изо всех сил старалась понять и даже задавала вопросы, чтобы не обидеть его, то, случайно посмотрев в окно, вдруг опрометью кинулась во двор: калитку, ведущую в огород, кто-то оставил открытой, поросенок воспользовался этим и теперь вовсю хозяйничал на грядках. Глаша загнала беглеца обратно во двор и вернулась к Олексану, но тот хмурился и молчал, скомканная бумажка с чертежом сиротливо валялась на полу. А Глаша так и не поняла, отчего он обиделся. Ведь если бы не поросенок, она б терпеливо выслушала Олексана до конца! И часто он из-за подобных пустяков понапрасну сердится на нее…

Нет, не умеет Олексан быть ласковым. Припоминается Глаше случай: однажды она рано поднялась с постели, вышла на крыльцо, еще храня в себе тепло от сна. Солнце только что взошло, роса на траве сверкает разноцветными бусинами, а воздух точно родниковая вода. Во дворе хлопочут куры, в хлеву повизгивает поросенок, ожидая корма; нетерпеливо блеют овцы — просятся на луга. Олексан что-то старательно вытесывает топором под навесом. Глаша едва не засмеялась от охватившего ее огромного чувства счастья. Ой, до чего ж ты счастлива! Вот оно, твое счастье, целиком на виду, точно на ладони!

Как все удачно сложилось в жизни: твои сверстницы месят грязь на колхозных фермах, а у тебя диплом учительницы, ты сама себе завоевала место в жизни, и никто теперь не отнимет его у тебя; погляди, какой у тебя сильный и здоровый муж, он не даст тебя в обиду, всегда защитит. А хозяйство какое! В нем, как в сундуке богатой невесты, есть все для спокойной, безбедной жизни. И хозяйка всему этому добру теперь ты! Ой, Глаша, в счастливый час, видать, родилась ты у матери! Она босиком пробежала через двор, оставляя на росистой траве темную цепочку следов, неслышно подошла к мужу и, обхватив его обеими руками, до боли крепко поцеловала в загоревшую шею. Олексан удивленно обернулся: "Ты чего? Не успела глаза разлепить, уже целоваться…" — "Олексан, милый, соскучилась я по тебе!" Глаша порывалась снова обнять его, но Олексан осторожно и в то же время решительно отстранил ее от себя: "Тоже выдумала… Шла бы лучше, оделась, — люди могут увидеть". Глаша сникла, радостного чувства как не бывало. Словно вырвали у нее ковш чистой, прозрачной воды, не дав утолить жажду. Господи, кому какое дело до ее счастья! Пусть люди смотрят и завидуют ей! Счастье свое она не украла, она добилась его сама, и никому не должно быть дела до нее!

…Несколько раз неслышными шагами подходила Зоя, думая, что невестка спит, — будить не решилась. А Глаша не спала. Она думала о будущем, и неясный, беспричинный страх закрадывался в ее сердце. Словно сквозь дремоту она чувствовала частые, как бы недовольные толчки в бок. Теплая волна нежности охватывала Глашу: "Еще не родился, а уже характер показывает! Кто он — мальчик или девочка? А как Олексан — прирастет он сердцем к своему ребенку? У них в роду, он сам говорил, не привыкли выказывать на людях ласку… Может, через ребенка он крепче привяжется к жене, а может, наоборот…" Ведь бывает и так. Сейчас Олексан очень внимателен к ней, без лишних слов исполняет каждое ее желание. Да, такой он нравится Глаше. Ей очень хочется, чтобы он был рядом с ней, когда начнется это… А как они назовут ребенка? Олексан уже выбрал имя: "Если будет мальчик, назовем его Виктором, Витей". Он где-то вычитал, что Виктор — это значит "Победитель". Глаше даже смешно стало: победитель, на первых порах даже материнскую грудь не сможет сам взять! Ну что ж, если Олексан так хочет, пусть будет Виктор. Сначала его будут называть ласково — Витюша, Витя, а потом он станет Виктором, а когда-нибудь он для всех будет Виктором Александровичем. Ой, об этом лучше не думать… Ну, а если родится девочка? Глаше очень правятся имена: Наташа, Люба, Юлия. А Олексан до сих пор не подобрал имя для девочки. Должно быть, потому, что ему обязательно хочется мальчика. Говорят, все отцы хотят, чтобы первенец обязательно был мальчик: не успеют родители оглянуться, а помощник вот он, уже вырос…

Глаша уснула. Зоя осторожно укрыла ее одеялом и с сожалением подумала: "Такой вкусный суп приготовила, а есть некому. Мясо этого забияки оказалось жилистым, но навар получился хороший, с золотыми кружочками жира. И Олексан не идет, запропастился там! Подожду, может, вернется скоро".

Около полуночи электролампа трижды мигнула и погасла. Зоя хотела засветить керосиновую лампу, по в этот момент под окнами послышался неясный шум, затем кто-то негромко постучал по наличнику. Зоя сунулась к окну, и когда глаза привыкли к темноте, различила в темноте запряженную телегу и рядом с ней свата Гироя. В телеге лежит что-то накрытое брезентом, к задку привязана рослая телка. Собака остервенело лает на ночного гостя, гремит проволокой. Не зажигая огня, Зоя, нацепив старую фуфайку, выбежала навстречу свату.

Самсонов шепотом торопил ее: "Открой-ка, сватья, ворота, неровен час, заприметят на улице… Собаку бы тоже унять надо".

Пока сват заводил лошадь во двор, Зоя в сторонке украдкой обмахивалась мелкими крестиками: "Господи, прости нас, не приведи, чтоб увидал недобрый человек…" Самсонов сдернул с телеги брезент, под ним оказались четыре овцы, спутанные по ногам тугой бечевой. Бедные животные лежали на боку, словно в немой мольбе запрокинув головы на спину.

— Овечек, сватья, к вашим выпустим. Телочку к корове… не перебодались бы только… Ну вот, слава богу, в сохранности будут.

Перепуганные овцы тотчас забились в дальний угол хлева, в темноте зелеными огоньками вспыхивали их зрачки. Невдомек глупой скотине, для чего их везли сo связанными ногами, в тряской телеге, под жестким и душным брезентом в такую даль, к тому же в глухую полночь. Бессловесная тварь покорна людским помыслам…

Не заходя в дом, сват Гирой завернул лошадь и поехал восвояси.

Наутро Зоя вышла с ведрами к колодцу. Через невысокую изгородь заприметила Харитона Кудрина и поспешно отвернулась. Но Харитон сам окликнул ее:

— Здравствуй, тетя Зоя! Рано же вы поднимаетесь! Олексан приехал?

— Ждали всю ночь, с тем и спать легли. Куда это услали вы его?

— В Дроздовке трактор под мост провалился, Олексан с ребятами уехал на помощь. Ночью у вас собака сильно лаяла, я думал, Олексан вернулся. Голосистый у вас пес, тетя Зоя, мертвого поднимет!

От страха Зоя вся похолодела, руки мелко задрожали. Через силу растянула губы в подобие улыбки:

— A-а, вы про собаку… Кобель он у нас, гулять просится, вот и лает зря… Время у них как раз приспело!

Кудрин рассмеялся:

— А чего зря на цепи держать, он живо найдет себе невесту!

Страх медленно отпускал Зою, словно она выходила из студеной воды на согретый солнышком берег: нет, Кудрин не видел свата и ни о чем не подозревает. А если собака лает по ночам, что ж такого? Кому не известно, что собаки частенько брешут просто так, oт нечего делать…

В ближайший субботний день активисты — члены правления и комсомольцы — выехали в бригады. Кудрин сам напутствовал их:

— Перед вами, друзья, стоит очень простая и в то же время весьма важная задача: выяснить, у кого сколько и какого скота имеется в личном пользовании. Попутно выявляйте самогонщиков. Снова и еще раз повторяю: вам надо соблюдать максимум вежливости, то есть без всякого принуждения. И вообще, не отнимайте хлеб у милиции… Желаю нам удачи!

Кто-то в последнюю минуту усомнился:

— Со злостными можно не цацкаться! Такие добровольно аппараты на блюдечке не принесут…

— А вы делайте главную ставку на доверие! Стучать по столу кулаком — для этого невеликий ум требуется, к тому же довод этот малоубедительный… Старайтесь договориться с женщинами, они наш добрый союзник в этом деле. Словом, как говорят военные, важен подход и отход…

Смеясь и подшучивая друг над другом, метнули жребий. Ехать в Бигру выпало агроному Сомовой, Башарову Сабиту и Михайловой Параске. Председатель внимательно оглядел их, затем, отыскав глазами среди собравшихся Олексана Кабышева, коротко кивнул ему:

— Придется тебе поехать с ними, им втроем за день не управиться. Как, не против?

— Мне все равно, куда…

Сказал и пожалел: "Зря поспешил. В Бигре не миновать встречи с Глашиным отцом, неизвестно, как он отнесется к нашему набегу… А, черт с ним, поеду!"

В тарантас запрягли рослого жеребца, Сабит сразу же предупредил, что править будет он, потому что "татарина хлебом не корми, только допусти до коня". И действительно, за какой-то час он домчал их до Бигры, после чего жеребец долго отфыркивался и гневно косился на лихого кучера. Секретарь бригадной парторганизации ожидал их в конторе, тут же разделились на две группы и разошлись по своим участкам. Олексан вдвоем с Сабитом направились вдоль широкой, заросшей пыльной травой и загаженной гусями улицы. Из окон домов на них посматривали то с любопытством, то с откровенной неприязнью.

— Валла, Аликсан, можно подумать, что они не видали живых людей! — сердито сказал Сабит. — Пли принимают нас за больших начальников? Аликсан, покажи, пожалуйста, где твой тесть живет? Теща тебя обязательно блинами угостит!

— Успеешь к ним, — нехотя буркнул Олексан.

В крайней избе, куда они зашли, жил старик Зиновий с женой и тремя перезрелыми дочерьми. При виде гостей он бестолково засуетился, подставляя стулья и покрикивая на женщин:

— Акулина, Верка, Анна, Онисья, подметите пол! Господи боже мой, что скажут люди! Где вы там пропали? Ай-яй-яй, непорядок какой…

— Ладно, дядя Зиновий, не беспокойтесь, — сказал Олексан, присаживаясь к столу и разворачивая лист бумаги. — Скот переписываем, для учета. Корову имеете?

— А как же, как же, есть коровенка, есть, милый человек! Без коровы нам невозможно. Как говорится, корова во дворе — еда на столе! — Старик еще больше засуетился, принялся показывать какие-то пожелтевшие, стершиеся на изгибах бумажки. — Страховка уплочена, вот и квитанция имеется! Старовата уже коровенка, ну да что поделаешь…

Жена Зиновия подошла к столу и решительно оттерла старика в сторону, метнув на него уничтожающий взгляд:

— Да ты сядь, сядь, чего размахался, трясогузка! У-у, бестолковый…

Сабит подмигнул Олексану: вот кто настоящий хозяин в этом доме. Действительно, Зиновий сразу сник, забился в угол и принялся набивать свою трубку. Жена его степенно села на хозяйский стул.

— Корова, говорите? Имеем корову. Записал? Овец пять голов… Свинью не держим. Птицу домашнюю тоже на карандаш берете?

— Нет, птицу не учитываем… Все у вас?

— Все, все, окромя этого, другой живности не имеем. Лишнее нам ни к чему… — Зиновий порывался было вступить в разговор, но жена так на него посмотрела, что тот осекся на полуслове и снова присмирел.

Олексан хотел спросить хозяйку про самогон, но она опередила его.

— Угощать вас, миленькие, нечем, уж извиняйте нас. Лет десять, как последний раз варила. Самой мне и духу не надо, а этот, — она кивнула в сторону мужа, — как замочит горлышко, так и вовсе дурак дураком становится! Так что извините.

Выйдя на улицу, Сабит сокрушенно защелкал языком:

— Тц-тц, Аликсан, теперь понятно, почему бабай Зиновий такой худой! Когда в доме много женщин, там шайтан поселяется! Валла, бедный человек…

У соседей ворота оказались запертыми изнутри. Олексан долго стучался, но никто не открывал.

— Никого нет. А кто знает, может, нарочно закрылись… После проверим. Ну, что ж, спасибо этому дому, пойдем к другому, Сабит.

В следующем доме они застали семью за обедом. Трое мальчишек — один меньше другого — сосредоточенно орудовали ложками, а увидев вошедших, точно по команде застыли с ложками в руках. Мать пристроилась сбоку, держа на коленях четвертого. Хозяин дома, — жилистый мужик с изрытым оспой лицом и бесцветными, точно подернутыми пеплом глазами, — нехотя поднялся навстречу нежданным гостям, неприветливо бросил:

— Садитесь…

— Спасибо, мы недолго. Ваша фамилия Шахтин? Ага, так… Колхозник?

Хозяин мельком взглянул на жену, та вместе с малышами быстро скрылась в "женской половине", за столом остался сидеть самый старший мальчик, по виду лет двенадцати. С вызовом в голосе Шахтин ответил на вопрос Олексана:

— Хозяйство в колхозе. А что?

— Сам где работаешь?

Шахтин с треском отставил стул, запальчиво выкрикнул;

— Вы что, с допросом?!

Остро отточенное жало карандаша в руке Олексана отломилось, заметив это, хозяйский сын проворно полез в свою школьную сумку и с готовностью подал половинку лезвия от безопасной бритвы. Стараясь оставаться спокойным, Олексан переспросил:

— Сам, говорю, где работаешь?

— Плотничаю. Небось скажете, нельзя? А это мое дело, где хочу, там и работаю! Не ворую, ясно?

— Шабашничаешь? Ай-яй, в колхозе плотники тоже нужны, почему убежал? — Сабит с притворным удивлением развел руками. Шахтин угрюмо отвернулся к окну.

— Сколько овец держишь, Шахтин?

— Три головы…

Олексан не успел записать, как вдруг молчавший до этого мальчик звонко сказал:

— Отец, ты ошибся, у нас шесть овец, я знаю! А еще ягненочки…

Шахтин с перекосившимся лицом подскочил к сыну, вцепившись в ухо, выволок из-за стола и швырнул на пол. Мальчик вскрикнул от боли и закрыл лицо руками. Шахтин занес руку, чтобы ударить его, но подоспевший Сабит удержал его.

— Валла, не надо обижать маленьких, ты плохой человек! Голова у тебя совсем не работает, хуже собаки стал!

Побелев от злости, Шахтин что есть мочи рванулся и угодил локтем в переносицу Сабиту. Тот глухо замычал и отпустил Шахтина.

— Вон отсюда, чтоб ноги вашей здесь не было! Уйдите прочь!..

Шахтин размахнулся тяжелым стулом, но Олексан, сидевший сбоку от него, успел ухватиться за ножку и с силой дернул к себе. Стул с грохотом упал на пол.

— Ну, вот так… — задыхаясь, выговорил Олексан, с трудом удерживаясь от нестерпимого желания ударить по щучьему лицу Шахтина. — Вот так! А теперь пойдем, покажи нам свою скотинку.

Хозяина словно подменили. Он в минуту как-то обмяк, плечи опустились, глаза мертвенно потухли. Горбясь и не глядя на людей, он первым шагнул к двери, за ним Олексан. Последним вышел Сабит, прикрывая ладонью ушибленный глаз.

— Открой! — пропуская вперед хозяина, приказал Олексан. Шахтин просунул руку в прорезь дощатой дверцы, отомкнул замысловатый замок. Заглядывая в полумрак хлева, Олексан позвал товарища:

— Сабит, можешь считать одним глазом? Считай… Шесть овец? Ясно. А в той половине кто? Ага, корова и бычок. Два подсвинка, говоришь? Записал, записал. Все? Ну вот, Шахтин, так-то лучше будет!

Шагая через двор к воротам, Олексан чувствовал на своей спине ненавидящий взгляд хозяина. В воротах он обернулся, сурово пообещал:

— Сына не тронь, Шахтин. Все равно узнаем, хуже будет!

Поглаживая рукой вскочившую шишку над глазом, Сабит с ожесточением сплюнул под ноги:

— Валла, Аликсан, для плохого коня не жалко хорошего кнута! Надо было чуть-чуть проучить его, зачем пожалел?

— Нельзя, Сабит. Нам за это знаешь как нагорит! А Шахтину рано или поздно все равно крылышки подрежут. Сегодня на чем держится, завтра на том и провалится, понял? Пошли дальше…

К полудню они обошли почти всю свою улицу. Оставался небольшой проулочек, где в зелени рябин и черемух утопали пять-шесть домов. Подходя к нарядному пятистенному дому с голубыми наличниками, Олексан замедлил шаги, в нерешительности потоптался перед широкими воротами с узорчатым солнышком на полотне.

— Тесть мой тут проживает… Зайдем, что ли…

Однако дом оказался запертым, на двери висел старинный, кустарной работы замок. Внезапно, словно из-под земли, вырос перед ними Самсонов, с деланным радушием воскликнул:

— Э-э, кто пришел! Здравствуй, Олексан, сынок!

Присматриваясь к Олексану и Сабиту, Самсонов прикидывал: позвать их в дом или не стоит? Натопчут, наследят, после убирай за ними…

— По свому делу приехал, Олексан?

— Скотину у колхозников на учет берем. Всю улицу обошли, один ваш проулок остался…

Неприятный холодок пробежал по спине Самсонова: "Неужто знает?" Но Олексан держался спокойно, шутил с товарищем, и у Самсонова отлегло от сердца: "Слава богу, ни о чем не знает". Он пригласил гостей в дом, подставил им стулья. Сев за стол напротив, заискивающе обратился к зятю:

— На бригадном собрании толковали об этом деле, а у меня совсем из ума вон, хе-хе! Память стариковская, что сито… Пиши, пиши, сынок… Скотину лишнюю отродясь не держали и поныне согласно колхозному Уставу держим. Запиши, сынок: корова одна, овец четыре штучки да поросеночек на полпудика. Вот и вся наша живность…

Олексан посмотрел на тестя со смешанным чувством удивления и недоверия. Лицо Самсонова оставалось непроницаемым.

— Но ведь у вас… я хорошо помню, была еще прошлогодняя телка?

Глаза тестя сузились, он покачал головой и строго проговорил:

— Была, да сплыла, сынок. Со стороны, конешно, считать нетрудно, а ты попробуй-ка сам похозяйствуй… Продали мы ту телушку, в прошлое воскресенье на базар свели. А коли не верите, можете в хлеву посмотреть. Скотину нынче легче продать, нежели прокормить…

Олексан помедлил, затем против фамилии Самсонова записал: "Корова — 1". Самсонов краем глаза покосился на бумагу и, стараясь избежать взгляда зятя, стал торопливо извиняться:

— Олексан, сынок, ты уж и не взыщи строго, сам видишь, не прибрано у нас, Авдотья куда-то вышла… Эхма, жалость-то какая! В кои-то годы один раз приехал, и то не можем по-настоящему угостить. Ну, бог даст, не последний раз…

Сабит незаметно ткнул Олексана под бок: пойдем, дескать, отсюда, видишь, не ко двору пришлись! Олексан сунул свои бумаги в карман и молча направился к воротам.

— Сватье Зое и Глаше привет передай, Олексан! — крикнул вдогонку Самсонов. — В гости приезжайте…

"Приедем, жди! — со злостью подумал Олексан. — Не будь ты отцом Глаши, я б тебе сейчас такое сказал!" Проходя мимо дома, он заметил промелькнувшее в окне скорбное лицо Глашиной матери… Самсонов со злорадством поглядел им в спину: "От наших ворот вам поворот, милые гости! Хоть ты мне и зять, а поить-кормить я тебя не обязан. Кабы по доброму делу зашел — тогда другой разговор, а то за чужую пазуху заглядываешь. Не тобой нажито мое добро, и не тебе его проверять! Чужое считать вы быстрые…"

Подходя к конторе, они издали услышали неясный шум и крики.

— Аликсан, здесь тоже драка? — изумился Сабит. — Как ты думаешь, второй глаз у меня сегодня останется целый?

В конторе, кроме Михайловой Параски, агронома и секретаря бригадной парторганизации, толпилось с десяток мужчин и женщин. Шумела и кричала жена Карабаева Матрена-Ероплан. Вцепившись в мужа, она пыталась вырвать из его рук какую-то медную, позеленевшую трубку, не переставая при этом истошно выкрикивать:

— Да вы посмотрите на этого идола, люди добрые! Другие на войне кровь проливали, а он, паразит этакий, всякое дерьмо подбирал! Тьфу на тебя после этого, медно горлышко-невыпиваюшко!

Лицо у Карабаева багровое, он озирается кругом, ища поддержки, слабо огрызается на вопли жены, словно затравленный собаками серый:

— Не могу… дорогая намять, с фронта… военный трофей…

Матрена-Ероплан ярилась все больше. Отпустив наконец мужа, она уперла руки в бока, сверля его глазами, что есть силы грохнула сапожищем об пол:

— Отдай добром! На моих глазах отдай, сивушный шайтан!

Карабаев снова начал было бормотать что-то насчет трофея, но Матрена с таким бесконечным презрением сплюнула ему под ноги ("Вот тебе твой трокей!"), а лицо ее при этом дышало такой решимостью к немедленной и беспощадной расправе, что он оставил всякую мысль о дальнейшем сопротивлении. "Трофей" очутился на столе. Странная медная труба оказалась частью самогонного аппарата, которую Карабаев приспособил вместо обычной деревянной. Все с любопытством столпились вокруг. Галя брезгливо дотронулась до позеленевшей трубки, брови ее удивленно округлились:

— О-о, посмотрите сюда! Видите, заводская марка, она сделана в Германии, на заводах Круппа…

Секретарь со знанием дела объяснил:

— Точно, фашистская штучка! Гильзы от снарядов семидесятипятимиллиметровой пушки… Запаял концами две гильзы и, пожалуйста, приспособился гнать самогон! Ха-ха, черт…

Он тут же осекся, почувствовав неуместность веселья. Одна из женщин с укоризной посмотрела на него:

— А чего тут смешного? Люди на войне головы пооставляли, безногими да безрукими калеками вернулись, а он немецкие железки подбирал! Тьфу, чтоб глаза мои не видели!

Галя не могла опомниться от изумления. Разглядывая трубку, она переспросила секретаря:

— Неужели это правда? Он ее… в самом деле с войны привез?

— Выходит, так. Такую штучку через Посылторг не выпишешь! Сунул в солдатский вещмешок и привез.

Секретарь взял со стола карабаевский "трофей" и бросил в угол, где в беспорядке громоздились деревянные трубки, котлы, кадушки, кастрюли — средства производства бигринских самогонщиков. Сабит с любопытством приблизился к этой куче, поцокал языком:

— Валла, они свой шурум-бурум никогда не мыли! Свинья из такого корыта кушать не будет, а люди араку пьют!

— Шайтан придумал вино раньше людей! — засмеялся кто-то.

— Зачем шайтан, откуда шайтан? — загорячился Сабит. — Люди придумали, нехорошие люди! Надо закон написать против таких людей, чтобы немного башкой подумал: или араку варить, или корову на штраф продать! Когда у глупого человека карман пустеет, голова умом наполняется, валла!

Мало-помалу контора опустела. Перед тем как проводить акагуртских, секретарь попросил у Олексана список, мельком пробежал по нему глазами и вдруг оживился.

— Стоп, стоп, тут что-то не то! Самсонов Григорий: одна корова, четыре овцы, поросенок… Вы тут чего-то напутали, ребята. У Самсонова, помнится, скотины гораздо больше, сам видел однажды: утром в поле гнал целое стадо. Кабышев, ты, случаем… тестя не пожалел, а?

Олексан почувствовал, как кровь прилила к затылку, застучала в висках. Он в растерянности оглянулся на Сабита, тот, поняв состояние друга, замахал на секретаря руками:

— Глупые вопросы задаешь, дорогой! Мы с Аликсаном вместе были, если ему тестя жалко, мне зачем врать? Самсонов мне совсем не родня! Аликсан правильно записал, своим глазом хорошо видел!

— Ну, ладно, ладно, — примирительно сказал секретарь. — Я же просто так спросил.

— Телку он продал, — не глядя на товарищей, глухо выдавил из себя Олексан. — А потом… я за него не ответчик!

Он резко поднялся и вышел из конторы. Всем стало как-то неловко, с укоризной посматривали на секретаря: надо же так, ни за что обидеть человека! Потоптавшись возле стола, Сабит тряхнул головой:

— Айда, поехали! Если гость долго сидит, хозяин часто смотрит на дорогу…

Целый день Глаша не находила себе места, то и дело подходила к окну, с растущим раздражением думала об Олексане: "Поехал со своими дружками, словно его за руку тянули! Мог бы найти причину, отказаться… Если бы не поехал, никто бы его не попрекнул: ведь все знают, что жена в положении. Не думает он обо мне, вот и поехал!"

Зоя тоже сердилась на сына, вздрагивала при каждом звуке с улицы. Ругала себя, что так легко, не подумавши, согласилась укрыть скотину свата Гироя. Вторые сутки она жила в постоянном страхе, боясь, что люди каким-то образом узнают, выведают ее секрет. Господи, думала она, хоть бы скорее увел свою скотину сват Гирой, а впредь она будет осторожнее, не даст так просто провести себя, Добро бы за свое, а столько страху натерпелась за чужое!

Неожиданно во дворе протяжно и тоскливо завыл пес. Зоя быстро перекрестилась и кинулась на крыльцо, с руганью загнала собаку в конуру. Сердце сжалось в предчувствии чего-то недоброго. Вот так же выла собака в день смерти Макара, видно, чуяла, что хозяина подстерегает смерть, бродит вокруг дома…

— Надо другую собаку завести, эта уже старая, — заметила Глаша, когда Зоя вернулась со двора. — Толку от нее мало, а жрет в два горла.

Зоя промолчала. Конечно, пес состарился, часто лает без толку, но Зоя привыкла к его голосу. Лусьтро являлся как бы посредником между внешним миром и домом Кабышевых. Нет, пусть Лусьтро пока останется, вот уже десять лет он верно служит им, послужит еще.

Громко звякнула щеколда калитки, Зоя бросилась к окну и облегченно вздохнула: возвращался Олексан. Она торополиво начала собирать на стол, но Олексан почему-то не спешил войти. Мать снова заглянула в узенькую щелочку между занавесками. Олексан через забор о чем-то переговаривался с Кудриным. Зоя приоткрыла створку окна, прислушалась.

— …списки мы оставили в конторе, там все записано…

— Долго вы чего-то пропадали, а?

— Задержались в Бигре. Стали выезжать, а упряжь полетела к чертям, кто-то гужи ножом изрезал. Ребятишки, видно, баловались.

Кудрин с сомнением покачал головой:

— Как знать, Олексан… Может, тем "ребятишкам" лет по сорок? От таких, как Шахтин или Карабаев можно ожидать любую пакость…

Олексан промолчал. Зоя со злорадством подумала: "Вот и не суйтесь в чужой огород, так вам и надо! Умные-то люди по домам сидят, а они, вишь, по чужим задворкам шныряют. Или тебе больше других надо? Кто живет тихо, тот не увидит лиха…"

Она с треском распахнула обе створки и позвала Олексана:

— Где тебя леший носит, Олексан? Наговоритесь после, суп остыл…

— Ладно, иди, Олексан, — кивнул Кудрин. — Женщины, знаешь, не любят, когда наш брат опаздывает к столу. Будь здоров!

Пока Олексан ужинал, Зоя с тревогой всматривалась в его лицо: уж не прослышал ли он в Бигре про скотину свата Гироя? Но Олексан ел с аппетитом, рассказывая Глаше о своей поездке.

— Ох, в водятся же в вашей Бигре типы, Глаша! Из-за пустяковины готовы друг другу горло перегрызть. Такие жилы! Живут богато, а без души…

— Почему "в вашей Бигре"? — пробовала обидеться Глаша. — Ты ведь знаешь, я там теперь не живу.

— А, правильно, ты теперь акагуртская. Карабаева там знаешь?

— Он мой крестный…

— Что-о, твой крестный? Вот это номер! Так вот, оказывается, твой крестный приспособился гнать самогон с помощью немецкого снаряда. Жена его сдала эту штуковину в контору, а твой крестный чуть не плачет. Ну и тип!

У Зои на душе повеселело: Олексан ни о чем не догадывается.

— Со сватом Гироем виделся, Олексан? — спросила она, стараясь перевести разговор в другое русло. — Все ли у них хорошо?

Неясная тень прошла по лицу Олексана, не поднимая головы от миски, нехотя ответил:

— Заходил. Живут по-старому…

Заметив перемену в настроении сына, Зоя перестала расспрашивать. Она вышла с подойником к корове, оставив Олексана вдвоем с женой. Олексан подсел к Глаше, взял ее руку в свою.

— Глаш, ну как у тебя?

Она положила голову на его плечо, прикрыла глаза.

— Ой, скоро, немного осталось ждать. Боюсь я, Олексан…

— Глупая, не надо. — Он легонько обнял ее за плечи. — Слышишь, не надо. Вот увидишь, все будет хорошо. Только ты, как только начнется, скажи мне, я попрошу у председателя машину и сам отвезу тебя в Акташ, ладно?

Глаша кивнула и теснее прижалась к нему. В такие минуты ей начинало казаться, что она еще совсем маленькая, и точно во сне проваливается куда-то в бездонную глубину, но ей ничуть не страшно, потому что рядом с ней большой, и сильный Олексан. Она переставала ощущать себя, словно сливалась с Олексаном в одно, и вместо двух сердец билось одно, большое и нежное. Но такие минуты случались редко. Душа Олексана, словно цветок перед дождем, вновь закрывалась, он уходил в себя, становился прежним, замкнутым Олексаном. Вот и сейчас, осторожно, отведя Глашину руку, он поднялся:

— Хватит, Глаш… Ты ложись, а я пока полистаю один журнал.

Глаша вздохнула и принялась разбирать постель. Ей хотелось просто полежать под толстым, теплым одеялом и смотреть, как Олексан сидит за столом и, шевеля губами, читает какой-то журнал о комбайнах, косилках и еще о чем-то. Но вскоре от яркого света электролампы в глазах у нее защипало, голова упала на подушку и она заснула. Олексан, оторвавшись от журнала, посмотрел в сторону жены, с незнакомой прежде теплотой подумал: "Пусть спит, ей это сейчас полезно. Теперь она устает за двоих, и сил надо набираться тоже на двоих…" В доме было тихо, привычно шаркали большие настенные часы, за перегородкой негромко посапывал" во сне Зоя.

Без четверти двенадцать лампочка мигнула трижды подряд: это дежурный на электростанции дает знать, что пора гасить свет… Дизельную электростанцию достали с большим трудом, и гонять ее ночи напролет жалко, потому что вторую такую дадут не скоро. Вот почему ровно в двенадцать в окнах домов, на уличных столбах и на фермах враз гаснут огни, и Акагурт до новой зари погружается в темноту.

Перед тем как лечь, Олексан вышел во двор подышать: за целый день солнце, переходя из окна в окно, здорово нагревает дом, и спать в нем жарко. А ночи — теплые. Олексану очень хочется спать в сарае, но мать ворчит, что сено покрошится и скотина не будет его есть, нынче и без того с кормами туго. А Глаша говорит, что боится спать без Олексана. Смешная она, Глаша, порой точно маленькая, боится всего. Во время грозы укрывает тряпками самовар, закрывает задвижку в печной трубе, а сама забивается в чуланчик и вздрагивает при каждом ударе. Олексан, поддразнивая ее, нарочно стоит у окна и озорно смеется: "Ух ты, как грохнуло, даже дом присел! Глаша, подойди сюда, погляди, красота-то какая! Эх ты, трусишка…"

Ночь выдалась светлая. Луна в небе здорово смахивала на круглый медный поднос, когда Зоя, почисти" его речным песочком, вешала на гвоздь, и от подноса во все стороны разливалось праздничное сияние. Деревья в саду застыли в чутком молчании, на ветвях можно сосчитать каждый листик, а ствол березы, что растет за баней, будто весь обмотан белоснежным домотканым полотном. При виде ее у Олексана больно сжалось сердце: вспомнился отец. В детстве, бывало, Олексан еще только просыпается, а отец уже за ворота, за поясом у него неизменный топор. На нем старенький, неизвестно когда сшитый пиджак, подпоясанный ремнем, а на ногах белые онучи из грубой домотканины. Отец уже шагает в конце улицы, а Олексану все еще видно, как неторопливо мелькают его ноги в белых онучах. В чулане на полочке стояли его добротные сапоги и хорошие, на кожаной подошве, штиблеты, но отец продолжал ходить в лаптях: говорил, что в них ноги не потеют и не устают. Крепко сидела в отце бережливость, часто повторял он свою излюбленную поговорку: "Скупость — не глупость", и добавлял насчет запаса, который карман не дерет… Да, отец всегда старался, чтобы в хозяйстве всего было припасено впрок. Может быть, он ждал и боялся каких-то перемен, когда ему с семьей поневоле придется отсиживаться за своим забором и тогда эти запасы как раз пригодятся? Но нет, мир остался прежним, особых перемен не произошло, зато самого Макара знойным днем снесли на кладбище и зарыли и землю рядом о отцом, который научил сына этой "бережливой" жизни… Для чего жил человек? Вроде бы и жил, а жизни не видел. Нет, Олексан хотел жить иначе, он не собирается идти по протоптанной отцом стежке. Зоя тоже наставляла Олексана-школьника: "Возьми с собой еду, да не больно раздабривайся перед другими! Смотри, никому не давай, сам ешь. Знай себя, и ладно. Всем поровну не бывать, пальцы на руках — и то разные. Солнышко вон всем видно, а всякого по-разному обогревает… Отдавать легко, да просить тяжело, это ты запомни, Олексан! "Она и теперь часто ворчит с неудовольствием, что он, Олексан, не умеет вести хозяйство, слишком добр и доверчив к людям. Что ж, она прожила долгую жизнь, успела состариться вместе со своей верой в бога и неверием в людей. Поздно ее переучивать. Лишь бы не мешала ему, Олексану, строить жизнь по своему понятию. У него своя линия… А Глаша, как же с Глашей? Всем она взяла, и наружностью, и прилежанием, и образованием, а чего-то очень нужного ой не досталось. С матерью Олексана она ладит, живут в мире и понимании, а к другим Глаша оборачивается иной стороной, словно озлилась она на всех людей, подозревает их в чем-то нехорошем. Вспоминается Олексану случай, когда она пришла из школы сильно расстроенной, принялась за глаза поносить учителей-товарищей по работе. "Постон, Глаша, о ком ты?" Глаша распалилась пуще прежнего: "Есть у нас такие, первый год работают, тьфу на них совсем! Только и слышишь от них: "Товарищи, поможем колхозной самодеятельности, товарищи, выедем по бригадам с лекциями…" Им-то что, ни кола, ни двора, живут на школьной квартире, да еще другим указывают! Подходит ко мне сегодня эта вертихвостка и говорит: "Глафира Григорьевна, вы не подоге никакой общественной работы, это нехорошо". А я не стала ей в глазки заглядывать, прямо сказала: "Мне и без нашей общественной работы дома дел хватает, хорошо ли, плохо ли живу, мне об этом самой лучше знать!""Небось прикусила язычок-то… Нажаловалась директору, он меня вызвал и напал выговаривать, будто государство меня выучило, а я не хочу возвращать какой-то там долг. Чуть что, и сразу начинают попрекать дипломом, а я у государства не просила ни копейки, меня отец на свои деньги выучил!"

Олексан никогда до этого не видел Глашу в таком состоянии: глаза ее горели злобными огоньками, по лицу пошли пятна.

— Ну что ты, Глаша, брось волноваться… Тебе сейчас нельзя волноваться. А потом, мне кажется, ты не права. Подумай сама: будь у тебя даже мешок денег, но если государство не откроет школы, институты, где ты тогда будешь учиться?

Глаша презрительно посмотрела на Олексана и резко отвернулась от него:

— Еще и ты будешь меня учить! Были бы деньги, остальное само придет!

Деньги сами по себе ничего не могут сделать. Главное, Глаша, человек!

Глаша не ответила. Разговор этот оставил в душе Олексана неприятный след. Он словно увидел Глашу другими глазами, ему стало больно и неловко за нее. Мысленно он несколько раз возвращался к этому разговору, горячо возражал Глаше: "Нет, Глаша, ты не права! Ты много училась, разве тебе не говорили, ради чего живет человек на земле? А если ты сама этого не знаешь, то чему можешь научить ребят? Какую дорогу ты им укажешь? А ведь они верят тебе, ты для них — учительница!" Олексан не раз пытался снова поговорить с Глашей, но она лишь досадливо отмахивалась: "Нашел, о чем рассуждать, у меня вон белье замочено, стирки на целый день, в огороде не полото…"

Олексан выкурил третью папиросу, во рту жгло от крепкого табака. Тщательно затоптав окурок, он занес ногу, чтобы подняться на крыльцо, и остановился, услышав глухую возню в хлеву. Жалобно проблеяла овца, затем все затихло. "Мать, наверное, загнала овец к корове, а там такая духота, корова может насмерть забодать их. Пойти, отделить…"

Овцы испуганно шарахнулись от раскрытой двери, сгрудились в дальнем углу хлева. Олексан шагнул в темноту, чиркнул спичкой. Глухо топоча, овцы кинулись к выходу и выбежали во двор. "Что за черт, тут их целое стадо! — изумился Олексан. — Должно быть, чужие бараны затесались. Осенью, когда молодых барашков начинает неудержимо тянуть к ярочкам, они нахально лезут в чужой двор, и хозяева в эту пору не беспокоятся и не разыскивают их: небось отгуляют свое и вернутся восвояси…"

Олексан распахнул дверь коровника. Из темноты на него двинулась большая, неясная туша. Вполголоса ругнувшись, Олексан успел отскочить в сторону. Мимо него, с чавканьем, выволакивая ноги из густой грязи, грузно прошла чья-то незнакомая корова. Олексан снова чиркнул спичкой, — при неярком, дрожащем свете успел приметить белую залысину на лбу животного и косой надрез-метку на правом ухе. Метка эта показалась ему странно знакомой. "Постой, постой, да ведь это… где я ее видел? — забормотал он, торопливо нащупывая новую спичку. — Это же телка Глашиного отца, ихняя метка!" Спичка дрожала в его руках, когда он приблизился к телке. Сомнений не оставалось: это была телка тестя. В Акагурте, он это знал наверняка, ни у кого не было такой метки, а эту он запомнил. В прошлом году, когда тесть подарил им на день рождения Глаши месячного ягненка, у того на кончике розового ушка тоже красовалась самсоновская метка — косой надрез ножницами…

Его обожгла догадка: "Глашин отец скрыл свою скотину от переписи! Скрыл у своего зятя, уверенный что к нему никто не заглянет!" Олексан в ярости ткнул носком сапога в тугой, неподатливый бок равнодушно жующего животного, бросился к крыльцу, рванул что есть силы за дверную ручку.

— Мать, вставай!

Зоя спросонья испуганно вскочила с постели:

— Олексан, ты? Что случилось?

— Я, я! Встань, говорю, живо!..

Прислонясь спиной к дверному косяку, Олексан рванул ворот душившей его рубахи, с сухим треском посыпались на пол белые пуговки, точно горошины из лопнувшего перезрелого стручка.

— Осто, Олексан, ты с ума сошел! Или стряслась беда какая?

— Чья скотина… в хлеву? — Олексан тяжело двинулся к матери, точно слепой, придерживаясь рукой за дощатую заборку. Зоя ошалело опустилась на постель, от страха у нее зашелся язык. Олексан угрожающе повторил: — Чья скотина в хлеву?

— Олексан, сынок… господи боже, сглупила я, прости меня! Сват Гирой упросил, невиноватая я… Не чужой ведь он нам.

Проснулась Глаша, выпростав из-под одеяла голые плечи, приподнялась на кровати.

— Ой, напугалась я! Олексан, ты еще не спишь?

— Уснешь с вами!.. — Он с грохотом отшвырнул подвернувшийся под ноги стул и кинулся во двор. Выдернув дубовый запор на воротах, настежь распахнул их. В этот момент из-за тучки выглянула луна, и в ее холодном, равнодушном свете во дворе Кабышевых предстала странная картина: по двору мечется мужчина с дубовым колом в руках, дрожащие овцы шарахаются от него, а на цепи рвется, задыхается от собственного лая большая серая овчарка; на крыльце плачут и голосят женщины.

До самого утра по пустынным, тихим луцам Акагурта бродило небольшое стадо, в лунном свете печально и недоуменно поблескивали влажные овечьи глаза. И не понять было бедным животным, что, хотя люди умны и сильны, но очень часто они совершают большие глупости, не умеют пользоваться своей силой и умом…

К Петру Беляеву, где квартировали трактористы, Олексан пришел задолго до восхода солнца. Лицо у него было осунувшееся, серо-землистого цвета, в глазах сквозила смертельная усталость, одежда помята, к сапогам пристала неизвестно откуда взявшаяся в такую сушь бурая грязь. Было похоже, что он всю ночь прошатался неизвестно где, колесил по полям, словно убегая от неведомых преследователей. Стараясь не шуметь, он осторожно прикрыл за собой калитку, дошел до крыльца и медленно опустился на приступок. Уткнувшись головой в колени, просидел некоторое время, не шевельнувшись. Позади него тоненько скрипнула дверь, мягко шаркая валеными галошами, на крыльцо выбрался старик Беляев.

— Эге, Олексан, ты сегодня что-то рано? — сипло протянул старик. — Куда в такую рань? Самое время спать..? А мне вот никак не уснуть, сон бежит от старости. Ушаков с Андреем на сарае постелили, присуседься к ним.

Олексан покачал головой:

— Не до сна теперь, дед…

— Что так? — не унимался старик, с кряхтеньем устраиваясь на приступок возле Олексана. — Хм, тамаша какая… А меня в твои годы, помню, с семью колоколами не могли добудиться. К старости, слышь, самая главная сонная нерва иссыхает, отсюда и бессонница.

В аккурат к полночи начинает тянуть к горячему чайку, сам ставлю самовар, завариваю на мяте. Эко диво: в ночь-полуночь чаевничать, а!

Олексан, не отвечая на бормотание старика, по-прежнему сидел, не шевелясь. Не поворачивая головы, будто продолжая вслух мучившую его мысль, он ровным голосом проговорил:

— Как по-твоему, дед, для чего человек живет на земле?

Старик долго не откликался. Посматривая бледно-голубыми, выцветшими глазами на чуть заалевший восход, он, не глядя, привычными пальцами набивал самодельную трубку.

— А сегодня, по всему видать, будет вёдро, — задумчиво сказал он, словно не расслышав вопроса. — Ночь была лунная, росы — хоть умойся… Ты, видать, нехорошо спал эту ночь, со вчерашнего устатку голова не просвежилась… Для чего живет человек? А кто его знает. Живет, да и только.

— Нет, ты мне по правде ответь. Просто-так живет скотина, деревья. А ты прожил долгую жизнь, должен знать, дед…

Старик снова долго не отвечал, не сводя взора с бледнеющего с каждой минутой восхода.

— У кого как, сынок. Люди разные бывают. Спроси об этом у людей, ученых, они должны знать. И сами вы читаете книги, газеты…

— В книгах об этом каждый на свой лад пишет. А ты мне прямо скажи! — не унимался Олексан.

— Кхе-кхе, Олексан, сдается мне, ты с вечера малость выпил и спал неловко. Бывает, спит человек на левом боку и с утра, ходит вроде как шальной… Верой живет человек, если хочешь знать. И питается всю свою жизнь этой верой. Скажем, напала на тебя хворь какая… Коли крепко веришь в свое избавление, значит, должен обязательно выздороветь. Хоть и ее дано человеку знать про свою жизнь наперед, но его всегда выручает вера. Этим и живет человек!

Довольный удачно найденным объяснением столь запутанного вопроса, старик с хитроватой усмешкой покосился в сторону собеседника. Олексан нетерпеливо переламывал в пальцах сухую веточку.

— Нет, я о другом…

— А о другом я ничего не могу сказать, парень. Жизнь — она такая штука, одной голове не обмозговать. Всякие люди живут на земле, и каждый идет по своей стежке, один всю жизнь землю пашет, а другой в генералах ходит. Одно я скажу тебе: не завидуй богатству, потому что богатство лишает радости. Случалось тебе видеть, как танцуют пчелы, ежели медосбор хороший? А вот трутни никогда не танцуют. И у людей так… До революции, при царе Миколашке призвали меня в солдаты. Донимали нас словесностью, вроде как школьников, заставляли учить назубок: какой император сколько раз воевал, сколько народу положил и сколько городов порушил… А толку? Были императоры и сплыли, их теперь даже в школах, слышно, не проходят.

Старик помолчал, пососал трубку и неожиданно спросил:

— Возле Красивого лога мост через речку стоит, знаешь?

— Знаю. Ивашкин мост его называют…

— Во-во, Ивашкин мост! А с какой стати, знаешь? То-то, парень! Дед мой Ивашка ставил его. Теперь, известное дело, дедовы сваи все до единой погнили, мост заново построили, а название так и осталось: Ивашкин мост! Люди, парень, не забывают добро-то! А ежели для себя одного жить, — кому ты нужен такой? Может, вспомнят, дескать, жил да был такой-сякой, немазаный-сухой, в две глотки жрал, в три задницы… Человек — не навек, а пока ты жив, воспитай ребят, построй дом и вырасти хорошее дерево.

Из-за зубчатой кромки дальнего леса показался краешек солнца. Первые его лучи пронизали верхушки тополей, и по мере того как солнце поднималось все выше и выше, жаркое его золото стекало с тополей все ниже и ниже, к самой земле. Туман над речкой Акашур медленно, чуть приметно заколебался: словно пробуя силу, ветер спросонок дохнул в четверть силы…

— Погожий будет нынче день, по всему видать, — пробормотал старик, поднимаясь с места. — Случается, в это время дожди зарядят, ветер с гнилого угла дует, не дает убрать урожай. А нынче, вишь, погода установилась… Ты, Олексан, ложись на мое место в чулане, мухи там не мешают. Ребята не скоро поднимутся…

Только теперь Олексан почувствовал огромную усталость. Пожалуй, старик прав, надо соснуть хоть часок. А может, сходить домой? Нет, сейчас туда нельзя. Там сейчас… Ему не хотелось думать об этом, и он усилием воли отогнал от себя мысль о доме. Пьяной походкой поднявшись по ступенькам, он прошел в чуланчик и, не раздеваясь, повалился на свалявшийся, жесткий соломенный тюфяк. Заложив руки за голову, долго лежал с открытыми глазами, бездумно наблюдая за тем, как пляшут пылинки в лучах солнца, пробивавшихся сквозь щели ветхой крыши. Ему не хотелось ни о чем думать, незаконченные обрывки мыслей вяло цеплялись друг за друга: "Хороший день… в Бигре стоит трактор. Как в Бигре? А-а_; да, да… Глашин отец… А она, Глаша, знала об этом? Не может быть… Надо спросить у нее самой, да, да, обязательно спросить…"

Проснулся он от громкого говора. Открыв глаза, не сразу понял, где находится. Потом из глубин памяти медленно всплыли картины вчерашней ночи; не разжимая рта, он глухо застонал и заставил себя подняться.

В горнице за столом сидели трое: Мошков Андрей, Сабит и председательский шофер Васька Лешак. Завидев Олексана, он приветственно помахал ложкой:

— Первые задних не ждут, товарищ механик! Свою долю, Олексан, получишь сухим пайком. Не люблю, когда за столом место пустует. Как говорила моя бабка, свято место не должно быть пусто.

Пока Сабит с Андреем подносят ложки ко рту, Васька успевает зачерпнуть дважды.

— Суворов был мужик что надо, правильно подметил старик, что путь к победе лежит через желудок солдата… Что верно, то верно. Эхма, этот кусочек так и смотрит на меня…

Нацелившись вилкой, Васька подцепил "кусочек" мяса с добрый кулак и принялся рвать крепкими зубами. Сидевший рядом с ним Сабит огорченно покрутил головой:

— Валла, Василий, тебя похоронить дешевле обойдется! В один курсак полбарана затолкал… Какой шайтан принес тебя сюда?

— Ничего, ничего, Сабит, на твою долю я оставил.

Зря ты паникуешь, это влияет на пищеварение. Видишь, мосол лежит, на нем еще до лешего мяса, при желании можно накормить целый взвод! Ты давай, заправляйся по-быстрому, председатель велел подбросить тебя в Бигру, подменить Очей. Скажи спасибо, бритая башка, что председатель машину тебе разрешил!

— Валла, Василий, ты как чушка: много визжишь, а шерсти совсем нету! — смеется Сабит, поглаживая удивительно круглую и выскобленную бритвой до синевы голову. Беззлобно подтрунивая друг над другом, они с непостижимой быстротой опорожнили большую миску, и когда хозяйка — жена Петра Беляева — вернулась к столу с кринкой молока, она изумленно всплеснула руками:

— Осто-о, дочиста вылизали! Чем же я теперь Олек-сана накормлю? Молочка хоть попей, Олексан. Или тебя дома сытно накормили?

— Спасибо, я поел, — соврал Олексан.

Васька Лешак наконец выбрался из-за стола, сыто жмурясь, сел рядом с Беляевым на порожек.

— После вкусного обеда, по закону Архимеда, нужно закурить! Угостишь табачком, дед?

Оторвав от газеты солидный лоскут, Васька полез всей пятерней в дедов кисет. Дед лукаво усмехнулся:

— Кури, Архимед, у меня табак не покупной, сам-трестовский.

— Хе, скажешь же, дед! — Васька ловко склеил самокрутку, чмокая губами, потянулся прикуривать. С первой же затяжки глаза у него полезли на лоб, он долго хватал ртом воздух и, отчаянно кашляя, вытирал кулаком выступившие слезы. — Ну, таба-ак! Будто натощак сто граммов купороса тяпнул! Случайно, куриного дерьма не подсыпал, дед? Говорят, для крепости пользуются…

— Что ты, милок! Табачок этот я специально для таких, как ты, стрелков берегу. Разок попробуют, другой раз не просят!

Васька сделал обиженное лицо:

— Вот это зря, дед! Я, например, при желании могу постоянно курить "Беломор", а стреляю, как ты говоришь, из голого принципа. Чужое — оно всегда заманчивее. Скажем, отчего мужики предпочитают чужих баб?

— От глупости да от безделья, — рассудительно пояснил старик Беляев. — К примеру, ежели жеребца долго не запрягать, то ему и овес нипочем, от лишнего жиру кормушку грызет зубами…

Крыть Васе было нечем, тогда он обрушился на Сабита за то, что тот чересчур долго копается, стал уличать в обжорстве и лени. Ему, Василию Пронькину, будучи на службе в армии, приходилось возить полковников и даже генерала, а теперь, видите ли, он зря теряет время из-за какого-то бочонка с салом… Продолжая лениво переругиваться, они вышли к машине. Олексан хмуро поглядел нм вслед, затем вдруг поспешил вдогонку. Отозвав Ваську Лешака в сторонку, не поднимая глаз, сумрачно спросил:

— Ты в Бигре знаешь… Самсонова Григория?

— Ого, еще бы! — хохотнул Васька. — Он же тесть твой? Мы с ним во какие друзья!

— Ладно, не трепись! Увидишь его, передай, чтоб пришел в Акагурт. Скотина его… приблудилась к нам, бродит без присмотра. Чтобы шел за ней…

— Хе, милый зять проявляет трогательную заботу о родственничке! Шут с вами, передам… За такую весточку он на меня молиться должен!

Резво подскакивая на рытвинах, "газик" запылил вдоль улицы, и вскоре кургузый задок его, мигнув красным сигнальным глазком, исчез за поворотом. Олексан постоял минуту-другую, затем, заложив руки глубоко в карманы, зашагал к мастерским.

Сват Гирой приехал к полудню. Привязав запряженного в громоздкую телегу мерина к столбу ворог, сам туча тучей переступил через порог, встал посреди избы, не поздоровавшись. Навстречу ему из-за перегородки — Глаша с опухшим от слез лицом. Следом за ней показалась Зоя, пряча руки под передником, прошла к столу, горестно всхлипнула:

— Не чаяли беды, сват… Господи боже мой…

Сват Гирой отрешенно махнул рукой.

— Задним умом не поправишь дела, сватья! Видно, не судьба… На старости лет не хочу такого позора на свою голову. Да и дочка моя не обсевок в поле, завсегда себе место подыщет. Кому охота через чужую дурость из людей в нелюди… — Подбородок у свата Гироя задрожал, он потоптался на месте и снова махнул рукой: — Собирайся, дочка. Вещи свои подбери, чтоб после не ворочаться…

Услышав такое, Зоя отшатнулась, лицо ее стало меловым, тонкие, бескровные губы запрыгали. С плачем она протянула руки к свату, запричитала ушибленной наседкой:

— Осто, сват, опомнись, что ты говоришь! Глашу от нас… уводишь? Господи, люди-то про нас что скажут! Да она мне все равно что родная, слова обидного не говорила. Глашенька, что же ты молчишь-то? Боже великий, смилуйся над нами…

— Наперед у сына своего спросила бы, сватья! — сурово оборвал ее Самсонов. Поджав губы, обернулся к плачущей дочери: — Айда, собирайся, Глафира.

Лицо у Глаши подурнело, в глазах плескалось глубокое отчаяние. Не в силах смотреть на горе дочери, Самсонов угрюмо насупился, в горле у него тоже пощипывало. За свой век ему пришлось резать немало овец, он привык равнодушно заглядывать в полные немого страха и покорности овечьи глаза: второпях пробормотав заученные слова "господи, прости нас, не нами заведено, отцы и деды жили таким обычием", он одним рассчитанным движением умел перерезать глотку своей жертвы до шейных позвонков… Теперь в глазах дочери ему почудилась та же бессловесная овечья покорность, она будто хотела сказать ему: "Воля твоя, отец, я не могу ослушаться тебя. Ты вскормил, вспоил и вырастил меня, и твое слово — самое большое. Я не пойду поперек твоей воли…" Но в глазах дочери он прочитал и другое, она словно бы молила его: "Отец, а как же Олексан? Ведь я люблю его, люблю, мы ждем ребенка… Как же я вот так просто уйду от него?"

Зоя воспользовалась заминкой, снова принялась униженно просить свата:

— Одумайся, сват Гирой, не держи зла на сердце! Люди над нами станут смеяться… Неужто не уладим промеж себя? О дочке подумай, сват, дочку пожалей…

Самсонов упрямо покачал головой:

— Поздно, сватья, передумывать, слова своего обратно не возьму. Тебе бы самой раньше о сыне подумать… Ославил меня сынок твой на всю округу, и не будет ему от меня прощения! И Глаше с ним не жить, вот мое последнее слово! А ты, Глафира, поторапливайся…

Он в минутной нерешительности постоял перед Глашиной кроватью, затем торопливо и неумело принялся свертывать покрывала, кружева, накидки… Глаша не выдержала, бросилась к отцу: "Запачкаешь! Я сама…" Кряхтя от натуги, Самсонов обеими руками обхватил огромную, туго набитую перину и грузно протиснулся в дверь, сгибаясь под своей ношей. Избегая взгляда свекрови, Глаша в каком-то исступлении принялась собирать вещи, запихивала их в большой, окованный блестящими полосами железа сундук. Отступать было поздно, и она спешила, судорожно, в каком-то беспамятстве срывала тюлевые занавески, ковер со скачущей тройкой, скатерть с кисточками, вышитые дорожки…

Совершенно убитая свалившимся на нее несчастьем, Зоя не показывалась из "женской половины", словно происходящее в доме не касалось ее. Громыхали шаги в сенях, хлопала и жалобно скрипела дверь, несколько раз возвращался сват Гирой, вынося Глашины вещи. Плакала Глаша, собирала свои пожитки, а Зоя оставалась безучастной ко всему. Тяжело опершись костлявыми руками, она сидела на широкой лавке за перегородкой, уставившись померкшим взором в одну точку, и беззвучно шевелила губами. Глаша что-то сказала ей, она даже не шевельнулась, расслышала лишь одно слово: "Олексан", но не поняла, что к чему. Глухой стук отъезжающей телеги показался ей ударами сухих комьев земли по крышке гроба. В доме стояла холодная гнетущая тишина. Окна, оголенные и пустые, равнодушно смотрели на окружающий мир тусклыми, пыльными стеклами-зрачками. Лишь одна мысль назойливо билась и стучалась в сознании Зои, ища выхода, точно одинокая и обессилевшая осенняя муха на оконном стекле: "Кончено, все кончено…" Тупая, ноющая боль заставила Зою выпрямиться; держась рукой за грудь, она обвела глазами голые стены. Там, где висел ковер с тройкой скачущих коней, теперь смутно желтело огромное квадратное пятно, на полу валялись забытые впопыхах Глашей старые, стоптанные войлочные тапочки, в углу сиротливо жались выходные сапоги Олексана. Глашина кровать, лишенная своего красивого наряда, стояла на месте: не хватило места на возу, сват Гирой решил приехать за ней после.

Волоча ноги, Зоя медленно выбралась на крыльцо и опустилась на ступеньку. Повязавшись старым, выцветшим кашемировым платком, давним подарком мужа, она долго сидела там, сгорбившись и не двигаясь. Боль в груди не проходила. Старая овчарка, положив морду на лапы лежала перед ней, слабо повиливая хвостом, но хозяйка не обращала на нее внимания.

Олексан шел домой в твердой уверенности, что его встретят укорами и плачем, и мрачнел с каждым шагом. Но встреча была неизбежной, и он внутренне готовился к этому, заранее угадывая, что будут говорить Глаша и мать, и как потом на несколько долгих дней между ними ляжет невидимая пропасть, и трое в одном доме, под одной матицей будут жить отчужденной, полной глухой неприязни друг к другу жизнью. Потом это пройдет, оставив корявые шрамы на душе и глухое чувство недовольства собой.

Решительно распахнув калитку, он шагнул во двор и сразу увидел мать. Она сидела на крыльце и на стук калитки медленно, будто с усилием повернула голову. Олексана поразили ее глаза. Он был не в силах сделать шага навстречу этому взгляду и остановился, поняв, что случилось что-то большое и непоправимое. Чужим, непослушным голосом спросил:

— Что у вас тут произошло? Почему молчишь, анай?!

Голос сына словно вернул Зою из забытья. Она зашевелилась, неловко перегнувшись, с трудом поднялась на ноги, долго не могла произнести ни слова, губы у нее странно дергались и кривились. Наконец она сиплым, похожим на сдавленный стон голосом проговорила:

— A-а, пришел… Глаша… от нас ушла.

Июль стоял жаркий, сухой, хлеба поспели дружно, и в конце месяца комбайны двинулись на поля.

Сабит Башаров помог своей жене завести мотор старого, потрепанного "Коммунара" и, уступая ей место за штурвалом, прокричал сквозь грохот: "Валла, большой сабантуй пришел, не подведи, пожалуйста!" Он гордился своей Дарьей: шуточное ли дело, сумела собрать списанный комбайн, не всякий мужчина решится на такое!

Вася Лешак возил от комбайнов намолоченное зерно, умудряясь опережать других, опытных шоферов: те два рейса, а он с третьим поспевает.

Добился-таки своего: с председательского "газика" пересел на грузовую автомашину. Кудрин не стал его удерживать: шоферов в колхозе не хватало, а для разъездов по бригадам он мог водить машину сам. Передавая машину председателю, Васька Лешак ревниво предупредил:

— Зря не газуйте, Харитон Андреич. Машинка отрегулирована будь-будь, работает, как часики. Чихнешь неосторожно, и то реагирует!

— Ладно, Василий, не беспокойся, — с улыбкой отозвался Кудрин. — Семнадцать лет с моторами возился, это что-нибудь да значит, а?

Лешак покрутил головой, презрительно хмыкнул:

— Бывает, иной двадцать лет шофером считается, а в машине сидит, точно курица в седле! Не водитель, а так, видимость одна… Ежели какая авария случится, свистните меня: помогу консультацией. Особенно начальству…

На щитке возле амбаров белел листок с зигзагообразной молнией, на котором броскими буквами было начертано: "Молния. Берите пример с передового шофера Василия Безбородова!" Проезжая мимо этого щитка, Лешак каждый раз сдвигал со лба кепку и размягчено откидывался на спинку сиденья. Девушки, работающие на складе, провожали его восхищенными взглядами. На третий день, сделав до обеда пять рейсов, Василий притормозил машину возле конторы, крикнул парторгу Куликову, голова которого виднелась в окошке:

— Привет от тружеников полей, дядя Тимофей! Прошу забронировать место на Доске почета! Насчет фотографа позаботьтесь.

— За нами не пропадет, Васек. А только не слишком рано возводишь себя в культ? Опасная, брат, штука…

— Попомните мое слово и засеките по часам: сорок пять минут — рейс готов! Ну, пока…

Однако прошли обещанные сорок пять минут, а Лешак все еще не возвращался. Приехал он только через час… чертыхаясь, взбежал на крыльцо конторы, рывком распахнул дверь председательского кабинета. Кудрина на месте не оказалось. Вася принялся метать по адресу начальства громы и молнии: "Когда не надо, они штаны протирают, а тут и с семью собаками не сыщешь!" Заслышав Васины комплименты, из своего "секретарского" кабинета показался Тимофей Куликов.

— Ого, Васек, ты уже с обратным рейсом? А я тебя не раньше вечера ждал. Ты уж извини: Доска почета пока не готова и фотограф чего-то замешкался…

Вася вроде бы не понял ехидного замечания секретаря, состроив страдальческую мину, в сердцах хлопнул кепкой по колену:

— А, с ними наработаешь! Собрались там…

— Да ты погоди, объясни толком, в чем дело! Что там у вас приключилось?

— Дарьин комбайн поломался. Ни в какую не заводится. На сцепе — Самаров Очей, так тому хоть земля пополам тресни, стоит себе в сторонке. А Дарья ровно осатанела, слова не дает сказать. Интересно, как Сабит с такой живет? Да на таких воду надо возить, а не то что детей рожать!

— Ладно, Василий, дискуссию на эту тему побереги на другой случай. Ты лучше подумай, как делу помочь. — Куликов озабоченно поскреб подбородок, по случаю уборки скучающий по бритве. — А ты сам в комбайнах не разбираешься?

— Нет, не мастак. Была бы автомашина, другое дело, а тут пасую… К тому же Дарья над душой стоит. Я пытался установить причину, а она квохчет: "Не тронь, не хватайся!"

— Так, так, Васек… Худо дело. За простой комбайна в такое время нам с тобой Доски почета не видать. Это же скандал, понимаешь! Ты вот что, — Куликов оживился, хлопнул Лешака по плечу, — ты давай, садись за руль и езжай за Кабышевым! Найди где хошь, хоть со дна Акашура подними, понял?

Куликов прямо-таки влюбленно обнял Васю и силком повел к двери. Тот недовольно ворчал:

— Не бывал женат, а корми ребят, так выходит? Где я буду искать вашего Кабышева? Если все бригады объехать, сорок пять, тютелька в тютельку набежит!.. Больше часа потеряю. А потом — кто мне спишет сожженный бензин?

— Ничего, Васек, ради хлеба все твои грехи наперед спишем! Ты сначала к нему домой завороти, потом в мастерские… Ну, словом, езжай, браток, время дорого! Мы на Доску почета твою увеличенную фотокарточку прилепим!

В конце концов Вася махнул рукой: дескать, нечего меня уговаривать, — сам не маленький. Он полез в кабину, завел мотор, выжал газ до конца, машина взревела рассерженным быком, и через минуту грузовик, угрожающе накренившись на крутом повороте, скрылся в густом облаке пыли. Возле дома Кабышевых Вася затормозил, подряд несколько раз просигналил. Окна равнодушно пялились на него из-под низко нависшего карниза, дом молчал, и лишь во дворе неистово заливалась собака. Вася неохотно вылез из кабины. Высмотрев валявшийся неподалеку обломок кирпича, подобрал его и сунул в карман. У ворот, опасливо нажал на щеколду и заглянул во двор. Сызмальства Васина жизнь была отравлена лютой ненавистью к собакам. Было ему еще лет восемь, когда он в чужом огороде срезал шляпки подсолнухов, а хозяйская собака почуяла и догнала его. При позорном бегстве Вася оставил полштанины в собачьих зубах. Спрятавшись в зарослях ивняка на берегу Акашура, дождался темноты и лишь тогда, прикрыв наготу лопушиками, задами пробрался домой…

Вот почему, заходя к Кабышевым, он запасся увесистым кирпичом и лишь тогда решительно отворил калитку. Завидев его, овчарка заметалась на цепи, норовя дотянуться до полы пиджака… Но кому, как не Васе, знать собачью натуру! Он замахнулся кирпичом, сделав страшное лицо, и старая овчарка трусливо бросилась в спасительную конуру.

— То-то! — удовлетворенно проговорил Вася. — На какого лешего держат такого уродца?

Едва ступив через порог, он гаркнул:

— Здорово живете!

Ему не ответили. В доме стояла тишина, нарушаемая лишь размеренным стуком маятника старинных часов. На окнах не было занавесок, возле двери стояла голая пружинная кровать без постели, и от всего этого дом казался заброшенным, нежилым. Воздух в нем был тяжелый, затхлый.

Вася постоял возле двери, несколько раз кашлянул.

— Тьфу, куда все провалились…

Сделав несколько шагов, он заглянул за перегородку. На широкой лавке, укрывшись старым зипуном, лежала хозяйка дома. Руки у нее были скрещены на груди, точно она собралась помирать, глубоко запавшие глаза неподвижно устремлены в потолок. Тонкие, бескровные губы ее растянуты в ниточку, из-под платка выбились пряди волос. Кожа на лице была желтоватобледной, такой цвет бывает у растения, выросшего в темном погребе. Чаще всего такое растение не дает цветов, у него не бывает семени, и оно пропадает на корню, не оставив на земле своего роду-племени…

— Зоя-апай… — пересохшим голосом позвал Вася. — Заболела, что ль?

Казалось, она не слышала его. Но вот она медленно повернула голову, невидяще посмотрела на него и сипло спросила:

— Что надо?

— Зоя-апай, Олексана ищу я, — с непривычной робостью пояснил Вася. — Его к комбайну требуют…

Она не отвечала.

— Зоя-апай, не знаешь, где Олексан? — переспросил Вася.

Будто очнувшись от забытья, Зоя вдруг резким движением сбросила с себя зипун, приподнялась на локте и уставилась на него какими-то безумными глазами.

— Кого ты ищешь здесь? Олексана? — облизав бескровные губы, закричала она. — Нет его здесь, вы сами украли, увели его отсюда! Кровопийцы, убирайтесь, уходите, чтоб глаза мои не видели вас! О-о, господи, готовы из живого тела душу вырвать! Вы погубили моего Олексана, зачем еще ходите сюда? Проклятые, из-за вас вся наша жизнь пропала! Тьфу, чтоб вас земля поглотила! Уходите-е-е…

Собрав остатки сил, она плюнула Васе под ноги и упала на лавку. Вася опешил от неожиданности, затем помянув всех нечистых, загремел сапогами к выходу.

— Совсем сдурела, старая!

Завидев его, овчарка глухо зарычала из конуры. Дойдя до калитки, Вася обернулся и метнул в ее сторону припасенный кирпич. Садясь в кабину, он погрозил в сторону кабышевского дома кулаком: "Что хозяева, что собака — одной породы! Живут же такие!.. Где мне теперь искать этого Олексана? Денек выдался, чтоб его не было вовсе!" Круто разворачивая машину, он задел кузовом за ворота, на столбе осталась рваная, занозистая отметина.

Олексан редко бывал дома, разъезжал по бригадам, иногда оставался там на ночевку. После ухода Глаши мать слегла. Олексан был в отчаянии: его ждут к машинам, а он должен сидеть возле больной. Спасибо, выручила тетя Марья: узнав о болезни Зои, она сама вызвалась помочь — присматривать за матерью и ходить за скотиной. Будь это раньше, Зоя близко не подпустила бы чужого человека к своему хозяйству, но теперь она ко всему оставалась равнодушной. Марья жалостливо посматривала на больную и вздыхала:

— Не повезло тебе, соседка… Ишь, даже с лица изменилась, краше в гроб кладут. Сказать Олексану, он тебя живо на лошади доставит в Акташ, врачам покажет. А так что толку лежать?

Зоя слабым голосом отвечала:

— Вроде и не болит нигде, только под сердцем колет и сил нисколько нет… В груди давит. В Акташ не поеду. Коли помирать, так в своем доме…

— Господи, не говорила б этих слов! Отступится хворь, снова на ноги встанешь. И Глаша вернется, вот увидишь. Чай, опомнится, не век ей бегать от живого-то мужа!

В ответ Зоя отрешенно махала рукой:

— Пусть живут, как сами знают….

Олексан пытался уговорить мать поехать в больницу, но она упрямо отвернулась лицом к стене:

— Спасибо, сынок, хоть теперь заботишься о матери. Поумнел ты… Пока была здорова, что-то не слыхивала от тебя добрых слов. После схватишься по матери, да поздно…

— Мама, зачем ты это говоришь? — проговорил Олексан. — Разве я обижаю тебя? А если когда ненароком и обидел, так ведь не со зла! Может, попрекаешь, что с Глашей у нас так получилось? Пойми, мама, больше-то она сама виновата!

— Своим умом начал жить, а оно и не вышло. Вкривь да вкось пошла она, твоя жизнь… Вот останешься один, и отцовский дом по ветру пустишь… Не хозяин ты…

Олексан отходил от матери подавленный, принимался бесцельно вышагивать из угла в угол. На глаза ему попадались то бутылочка из-под одеколона, то забытая впопыхах шпилька для волос. Вещи, словно живые, тоже способны наносить человеку невыносимую боль. Не в силах оставаться дома, Олексан уходил в огород, но и здесь все напоминало о Глаше: грядки, вскопанные ее руками, кустики помидоров, высаженные и аккуратно подвязанные ею… Тогда Олексан уходил к людям, к машинам. В работе он понемногу забывался, гнетущая тяжесть на душе проходила.

Несколько раз он порывался ехать в Бигру, но каждый раз его останавливала мысль: "Нет, она должна вернуться сама! Она должна сама понять свою ошибку!

Иначе она после может сказать: я не хотела возвращаться к тебе, ты сам силком вернул меня… Нет, пусть она сама решит, с кем ей жить, пусть решит своим сердцем, кто прав: Олексан или ее отец!"

Акагуртские женщины охочи молоть языками всякую ерунду. Теперь для их языков нашлось новое мелево. Собравшись у колодца, обсуждали новость: жена Олексана Кабышева, беременная, ушла от мужа, живет у отца. Гадали по-всякому: одна утверждала, что Глаша ушла сама, другая высказывала свое, будто Олексан сам выгнал жену из дома, а третья со знанием дела толковала, что Глаша с Зоей не поладили между собой… Наконец самая бойкая и языкастая из них — жена тракториста Самарова Очея — Сандра, под предлогом попросить закваски, побывала в доме Кабышевых и, вернувшись к колодцу, взахлеб рассказывала:

— Зашла я, значит, к ним, поздоровалась как надо, а там вроде никого. Прошла на женскую половину, а там — батюшки мои! — тетя Зоя Как есть мертвая лежит. Сама из виду страшная, худющая, в чем только душа теплится! Уж так мне страшно сделалось, хотела обратно выбежать, а она задвигалась, зашевелилась и говорит: "Глаша, ты вернулась? Осто, слава богу…" А я говорю: "Нет, тетя Зоя, это я, Сандра, хотела у вас закваски попросить". Господи, до смерти не забуду, как она на меня посмотрела, да как захрипит! Уходи, говорит, сию минуту, покоя от вас нет, шайтаново семя, чтоб вас нечистая сила трижды свернула… С места мне не сойти, если не слышала своими ушами! Не помню, как оттуда убежала.

Женщины ахают, всплескивают руками и придвигаются ближе к Сандре, высвобождая из-под платков уши: важно не пропустить новость и затем разнести по другим колодцам… А Сандра, видя такое к себе внимание, принялась выдумывать новые подробности. Никто не заметил, как к колодцу с ведрами подошла тетя Марья.

— Стыда у тебя нет, рассказываешь побасенки о чужом горе, — сердито оборвала она Сандру. — А вы, бабы, тоже уши развесили! Вам бы только языками трепаться!

Сандра с негодующим лицом повернулась к Марье:

— Еще скажешь, будто вру? Своими глазами видела, с места мне не сойти…

— А ты пошире открой глаза-то, коли плохо видят! Человек при смерти, а ты язык во рту полощешь. Помолчи-ка лучше! А вам, бабы, по домам, пора: печи небось давно протопились.

Женщины подхватили коромыслами свои ведра и одна по одной разошлись. Они, конечно, не прочь были бы огрызнуться на Марью, но побаивались: Марья умеет постоять за себя, к тому же сын у нее председатель…

Объехав несколько бригад, Васька Лешак разыскал Олексана в РТС, где тот был занят на газосварке. Злой на весь свет (шутка сказать, половина рабочего дня прошла впустую!), Васька накинулся на Олексана:

— Мать честная, Кабышев, можно подумать, что ты без пяти минут министр! С самого обеда тебя разыскиваю, будто Василису Прекрасную!

Олексан продолжал работать, не обращая внимания на бушующего Лешака. Из-под самых его пальцев с легким треском вылетали и рассыпались золотистым снопом ослепительные искры, даже глазам больно. Доварив до конца начатый шов, Кабышев устало распрямился и глухо спросил:

— Ну, что там у вас случилось?

Только теперь Вася обратил внимание, что у Олексана очень усталые глаза, веки покраснели, точно он не спал несколько ночей кряду. Лицо осунувшееся, с резко обозначившимися скулами, а большие, с многочисленными ссадинами и царапинами руки заметно подрагивают. "Должно быть, все-таки здорово переживает за жену и мать, только старается не показывать", — подумал Васька. От природы он не был жалостливым, но сейчас ему стало совестно, что зря накричал на человека, и поэтому он уже спокойнее и даже извинительно пояснил:

— Не мог, говорю, тебя доискаться. Там Дарьин комбайн стоит, не заводится. За тобой послали… Слушай, Олексан, а что с твоей матерью?

Олексан не ответил. Молча собрал разбросанные вокруг инструменты, отнес их в мастерскую, а когда вернулся к машине, на ходу вытирая руки ветошью, коротко кивнул шоферу:

— Ладно, поехали…

Уже в пути, когда отъехали несколько километров, Олексан, не поворачивая головы, сдержанно спросил:

— Там Самаров Очей со своим мотоциклом, послали бы его. Чего зря автомашину гонять?

Васька скорчил презрительную рожу, желая этим выразить, какого он мнения о Самарове. Затем объяснил на словах:

— Говорил я ему, так он, что думаешь? Заныл, дескать, в случае поломки колхоз все равно ему запасных деталей не даст, придется за свой счет ремонтировать… Чесались у меня руки заткнуть ему глотку грязной тряпочкой, да в последнюю минуту детей его жалко стало. Хотя таким не стоило бы разрешать обзаводиться ребятишками! Кого он из них воспитает? Ихний брат с виду тихий, смирный, а сунь ты ему в рог палец — обязательно по локоть ухватит! Вредная порода!

Вдали показался остановившийся посреди жнивья Дарьин комбайн. Машина пошла по полю. Проезжая мимо большого стога обмолоченной соломы, Васька Лешак едва не наехал на мотоциклиста. Из стога, отряхиваясь от соломы и ругая на чем свет Ваську, вылез Самаров.

— А ты помолчи! Скажи спасибо, что твой поганый драндулет цел остался, а то мог запросто превратиться в блин, ясно? Небось дрыхнул тут, а Дарья у комбайна старалась, а? — наступал на него Васька.

Очей испуганно пятился, сонливость с него сняло как рукой.

— Брось, Васька… Да я вовсе и не спал, просто так лежал…

Пока Васька Лешак вразумлял Очея, Олексан копался в комбайновом моторе. Дарья в слезах жаловалась:

— Уж я, Олексан, всяко пробовала, и ругала, и уговаривала, все равно не заводится. Такой противный!

— А земные поклоны класть не пробовала, — улыбнулся Олексан впервые за целый день. — Машины — они это любят. Замечала небось: шофер кряду раз десяток полазит под машину, и она как миленькая заводится…

— И зачем только я послушалась Сабита, согласилась сесть на старый комбайн! Ой, в такой день стоять посреди поля, подумать только!..

— Всем хочется на новую машину, Дарья. Только колхоз наш пока не такой богатый, чтобы всех новенькими комбайнами обеспечить. На этом тоже кому-то надо работать, не тебе, так другому. Хоть он и старенький, а на переплавку пока жалко пускать, он еще послужит нам. Ничего, ты не переживай, как-нибудь наладим твой степной корабль…

Олексан долго доискивался причины поломки. Несколько раз снимал и разбирал карбюратор, продувал бензопровод, отплевываясь ядовитым этилированным бензином.

— Ну-ка, Дарья, выверни все свечи, хорошенько промой их. А я еще раз проверю зажигание. Не может быть того, чтоб не завелся!

Между тем Ваське Лешаку, видимо, надоело молча смотреть со стороны на их работу, и он снова принялся донимать Очея. Поманив к себе, он согнутым пальцем постучал по лбу Очея.

— Скажи мне, будь добр, что у тебя в этом чугунке?

Очей пытался отстраниться от въедливого собеседника, но Васька не отставал:

— Нет, нет, ты погоди, не стесняйся, я ведь не собираюсь с тобой целоваться! Значит, не знаешь? Тогда я объясню тебе: у тебя в мозгах, Очей, завелся жировик. Ах, ты не знаешь, что это такое? Очень просто: поначалу в голове у человека заводится маленький червячок, не больше конопляного зернышка. А с течением времени этот вредный червячок весь мозг превращает в кусок самого обыкновенного жира.

Очей никак не возьмет в толк, попусту треплется Лешак или в самом деле у него столь обширные познания в медицине. А Лешак с невозмутимым видом продолжал:

— Ты, смотри, Очей, остерегайся, чтоб всю семью не заразить. С женой лучше всего спи врозь… Тебя, возможно, еще удастся вылечить, потому как ты не совсем пропащий. Бывает хуже! Мне довелось видеть одного такого. Так он уже не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Целыми днями сидел на постели и жрать просил. И жадность — она тоже от этой болезни. Я замечаю, у тебя уже есть симптомы. К примеру, сегодня просил я тебя съездить за механиком, а ты мне что ответил? Дескать, ради колхозных интересов тебе не резон трепать личный мотоцикл, так? Во, ведь это он и есть! Жировик тебя мутит!

Лишь теперь до Очея дошло, куда гнул Лешак. Он вывернулся из Васькиных рук и слезливо стал оправдываться:

— Отстань от меня, нет во мне никакой болезни… И до мотоцикла тебе тоже нет никакого дела, я его для своих нужд купил…

Но Ваське уже надоело прорабатывать Очея, он улегся на кучу соломы и принялся насвистывать. Долго нежиться ему не пришлось: стреляя в небо серыми кольцами дыма, отчаянно затарахтел комбайновый мотор. Сквозь шум послышался голос Олексана "Очей, заводи трактор!". Дарья уже успела взобраться на мостик и, ожидая, когда двинется трактор, стояла, нетерпеливо вцепившись в рогатый штурвал и ругая про себя неповоротливого напарника. Спустя несколько минут ожил и гусеничный ДТ-54. Олексан махнул рукой и грузный, неповоротливый "Коммунар", подминая под себя четырехметровую полосу ржи, медленно двинулся за трактором.

Васька Лешак подошел к Олексану и покровительственно похвалил:

— Оказывается, в школе механиков ты не зря переводил казенный хлеб! Страсть как уважаю людей, понимающих толк в технике! Это я тебе говорю не в порядке культа твоей личности. Ну, я поехал за комбайном, на том углу загона они будут разгружаться. Пока!

Усаживаясь в кабину, он посмотрел в противоположную сторону и присвистнул:

— Фюить, вот мчится тройка почтовая! Олексан, видишь, там кто-то шпарит сюда на лошади? Не иначе, как опять за тобой, аварию где-нибудь устранять.

Олексан взглянул в ту сторону, куда указывал шофер. Нахлестывая лошадь вожжами, кто-то во весь опор направлялся к ним на запряженной телеге. Он был еще метрах в трехстах, а Васька Лешак своими острыми глазами уже распознал его:

— Эге, так это ж тесть твой! Я теперь его с завязанными глазами за три километра узнаю!

Глаша! Глаша! Олексан не мог сделать и шага навстречу. Тревога сковала тело.

Подъехав вплотную, Самсонов остановил взмыленную лошадь, кинув в сторону вожжи, соскочил с телеги. Дрожащими губами проговорил:

— Глаша помирает… До срока началось… За тобой послала…

Олексан рванулся к тестю, сгреб за ворот.

— Довел, до убийства довел, а?

Лицо у Самсонова стало красным, глаза выкатились. К Олексану подскочил Вася, повиснув на его руке, оттолкнул к машине.

— Брось, Олексан! Брось! С родней успеешь рассчитаться. Там человек помирает!..

Силком затолкав Олексана в кабину, Вася с места включил вторую, затем третью скорость, и, подскакивая на прошлогодних бороздах, машина прямиком через поле рванулась в сторону Бигры.

В самом конце больничного коридора отгорожена небольшая комнатушка, где родственники больных ожидают свидания со своими. Комнату так и называют — "ожидалка", в ней из мебели стоят всего-навсего две некрашеные деревянные скамейки со спинками и низенький столик. В "ожидалке" даже нет окна, свет сюда проникает через застекленную дверь, ведущую в коридор. Во всем больничном корпусе это, пожалуй, самый неуютный уголок. Воздух здесь тяжелый, пропитан запахами всевозможных лекарств, оттого даже здоровый человек, посидев в "ожидалке" час-другой, начинает чувствовать себя больным. К тому же через стеклянную дверь видно, как сестры торопливо снуют по коридору. Завидев белый халат, ожидающий всякий раз вздрагивает: "Наверно, ко мне! С худой или доброй вестью?" Но сестра проходит дальше, у нее свои дела. Прислушиваясь к голосам из коридора, человек с непривычки даже не верит своим ушам: собравшись в кучку, сестры смеются и болтают всякий вздор, в то время как в соседней палате женщина протяжно стонет: "Ой, господи-и, не могу-у…"

Олексан не помнил, сколько времени он провел в "ожидалке". Вместе с ним сидела пожилая женщина, время от времени она судорожно вздыхала и шептала что-то невнятное. Но Олексану было не до чужого горя. Заслышав стон из палат, он вздрагивал, точно подстегнутый плетью. К нему никто не выходил, его не звали, и он горбился на жесткой скамейке, стиснув голову обеими руками…

Шофера Васю он отпустил домой: чего ему тут зря торчать, да и машина понадобится в колхозе.

— Спасибо тебе, Василий…

— Ну-у, нашел о чем говорить! Лишь бы все обошлось… В случае чего звони в Акагурт, у них тут телефон имеется.

— Поезжай, Василий. Дома ты пока… не рассказывай, мать и без того больная. Харитону Андреичу передай, чтоб не искали меня.

Он остался сидеть в душной, полутемной комнате, где из умывальника с тихим звоном срывались капельки воды и мерно отсчитывали время, которому Олексан потерял счет после той получасовой бешеной гонки, когда они с Васей приехали в Бигру. Соскочив с машины, он бегом кинулся к дому тестя и еще во дворе услышал чьи-то громкие причитания. Кричала и причитала Глашина мать, а сама Глаша с закрытыми глазами, очень бледная, неподвижно лежала на кровати. Около нее хлопотала незнакомая старуха с морщинистым, точно печеная картошка, лицом. Завидев Олексана, она проворно юркнула за печку. Несколько женщин испуганно жались возле дверей.

Олексан бросился к Глаше, взял ее за руку.

— Глаша!.. Глаш, ты меня узнаешь? Это я, Олексан…

Неясная тень прошла по ее лицу, веки дрогнули и на мгновение поднялись.

Тугой петлей захлестнуло, перехватило горло позднее раскаяние: эх, если б на день раньше приехать к тебе, Глаша!

Тем временем Вася забрался в сарай и сбросил несколько охапок сена, заготовленного Самсоновым на зиму для скотины. Уложив сено в кузов машины, он постелил поверху старую одежду, которую высмотрел в сенцах.

Вдвоем с Олексаном они на руках вынесли Глашу и осторожно уложили в кузове.

— Вася, теперь жми в Акташ. Веди осторожнее…

— Знаю, чего там. Ты придерживай ее, чтоб не трясло.

Олексан сидел в кузове, придерживая Глашу за плечи. Временами ему начинало казаться, что Глаша умирает, он торопливо хватал ее за руку, с замирающим сердцем пытался уловить еле заметное биение пульса. Машину нещадно трясло, а загрубелая кожа на пальцах почти не ощущала нежных толчков крови.

Остановив машину во дворе больницы, Вася что-то крикнул Олексану и побежал к приземистому, длинному корпусу. Вскоре пришли санитарки с носилками, уложили на них Глашу и понесли в корпус. Олексан хотел пройти следом, но ему сказали, чтоб подождал. Он остался стоять на крыльце, подавленный горем. Толкнув, его дверью, на крыльцо вышел человек в очках и белом халате, на голове у него тоже была надета круглая белая шапочка, только ботинки на ногах выделялись ослепительной чернотой. Сорвав с переносицы очки, он из-под густых бровей просверлил Олексана колючими глазами и сердито закричал:

— Вы привезли больную? Варвары, куда смотрели, где были у вас глаза, я спрашиваю?! Довести человека до такого состояния! Судить вас за это, судить по всей строгости! Варвары!..

Накричав на Олексана, он повернулся и ушел, сильно хлопнув дверью. И вот теперь Олексан сидит здесь. Сколько же времени прошло? Час, два или десять?..

Неожиданно со звоном раскрылась стеклянная дверь, в "ожидалку" вошла сестра. Она почему-то строго посмотрела на Олексана и подошла к сидевшей на другой скамейке женщине.

— Вы к Петровой Марии?

Женщина засуетилась, торопливо поднялась со скамьи.

— К ней, милушка. Сноха она мне, сноха. Господи, не беда ли какая?

Сестра слабо улыбнулась:

— Да чего вы испугались, мамаша? Теперь уже все позади, радоваться надо: сына родила ваша сноха. Вот теперь вы и бабушка!

Женщина трижды перекрестилась и уголком платка стала вытирать слезы.

— Слава богу, значит, сын? Ну и хорошо… А я уже давно бабушка: у старшего и среднего сына по двое детей, а эта сноха — младшенькая. Первенький у нее… Так говоришь, сын, милушка?

— Сын, сын! — засмеялась сестра. — А вам кого хотелось?

— А мне все одно, хоть парень, хоть девка! Так и так мне придется нянчить, я для всех одинаково бабушка. Лишних не будет, все свои, родные! — Вспомнив о своем, она принялась суетливо развязывать узелок, приговаривая при этом. — Ах ты, боже мой, чуть не забыла! Про гостинцы, говорю, чуть не забыла. Здесь у меня домашние пирожочки, да в лавке купила конфет в бумажке. Передашь, поди, милушка?

Сестра замахала на нее руками:

— Что ты, что ты, бабушка, у нас этого делать нельзя, строго запрещено! Все, что потребуется, ей дадут здесь. А то, чего доброго, еще инфекцию занесете. Заразу, значит, какую-нибудь. Вы теперь не беспокойтесь, идите домой. А отец-то ребеночка где? С отцами мы просто не рады, прямо в окна лезут, лишь бы поглядеть на своих. Такой народец!

— А отцу, милушка, совсем некогда. Он у меня шофером работает, услали куда-то на три дня. Он-то сына ждал, помощничка, обрадуется, поди!

Сестра взялась за дверную ручку, чтобы уйти, Олек-сан несмело остановил ее:

— Скажите, как там Кабышева? Вы должны знать… Кабышева Глафира, ее сегодня на машине доставили.

Сестра оглядела Олексана с ног до головы и сухо на ходу бросила:

— Вы ее муж? Она сейчас в операционной…

Стеклянная дверь со звоном захлопнулась. Звон этот раздался в ушах Олексана оглушительным раскатом, грома. Он тяжело опустился на скамью. Старая женщина, не обращая на него внимания, аккуратно завязывала свой узелок и бормотала себе под нос: "Эк-кая беда, скажут же: заразу, говорит, занесешь! Какая зараза может быть в хлебе? Который год едим, и все ничего, слава богу, покуда здоровы, на болезни не жалуемся… Видно, придется обратно нести, коли не берут передачу. И то, дома внучат угощу, пирожки славненькие…" Не переставая рассуждать сама с собой, она ушла, с Олексаном они не обменялись ни словом. Счастье с несчастьем рядом ходят, да друг с дружкой не знаются…

Олексану теперь на месте не сиделось. Он вышел во двор больницы. Прохаживаясь взад-вперед, одну за другой курил папиросы; узнав у няни, где операционная, долго стоял под окнами, стараясь что-нибудь услышать. Но окна в хирургической даже летом были с двойными рамами, через плотно задвинутые занавески ничего не видно, мелькают лишь неясные тени.

За эти часы мучительного ожидания перед глазами Олексана прошла вся их совместная жизнь с Глашей. Он нещадно ругал себя за то, что ссорился с Глашей, был несправедлив к ней. Теперь причины этих ссор казались ему мелочными и ненужными. Все то, в чем он когда-то упрекал Глашу, сейчас отступило перед большим горем, в сердце у него осталось лишь одно: Глаша должна жить!

…Когда в больших окнах больничного корпуса зажглись огни, Олексана позвали к главному хирургу. Им оказался тот самый мужчина, который зло накричал на Олексана, только теперь он был без халата и белой шапочки на голове. Неслышно расхаживая по узкому, вытертому ковру, он теперь говорил спокойно и лаже с сочувствием:

— …Будет жить. Мы сделали все, что могли, Кабышев. Вы, я вижу, сильный человек, поэтому не собираюсь ничего скрывать. Ваша жена сейчас в тяжелом состоянии, но мы ее поставим на ноги. Она, я надеюсь, выздоровеет, у нее завидно крепкий организм. А ребенок…

Он движением руки остановил Олексана, порывавшегося что-то сказать. Понизив голос, хирург произнес:

— Ребенок родился мертвый. Медицина здесь бессильна.

— Почему? — сдавленно спросил Олексан, чувствуя, как голова наполняется гулом. Усилием волн он заставил себя прислушаться к доносившимся сквозь гул словам.

— Ребенок был очень крупный, она не могла разродиться. Он задохнулся еще в чреве матери. Асфиксия… Ее доставили слишком поздно. Вы здравомыслящий человек, как же не могли понять, что медлить нельзя?! Ни одной минуты! Тем более, вы ждали первого ребенка…

Олексан больше не слушал, что ему говорил главный хирург. В голове у него безостановочно гудел огромный колокол, он перестал слышать другие звуки. Он с трудом поднялся с дивана, пьяной походкой вышел из кабинета. На крыльце он постоял, держась рукой за столбик и озираясь вокруг, словно заблудившийся человек, затем сгорбился и нетвердыми шагами двинулся по дороге.

Спустя часа три после того как Глашу увезли в больницу, домой вернулся Гирой. Окинув двор привычным хозяйским глазом, он сразу заметил непорядки: тут и там валялись клочья сена. Догадавшись, в чем дело, он по лесенке взобрался на сенник и увидел следы "хозяйничанья" Васьки Лешака: аккуратная кладка с сеном была разворошена, разбросана по всему сеннику в беспорядке. При виде такой картины самовольного вторжения в его владения он рассвирепел. Выкрикивая бессвязные ругательства, принялся с ожесточением топтать и расшвыривать ногами сено. "Нате, жрите, подавитесь моим добром! Жрите, дьяволы!.." Со стороны можно было подумать, что всегда трезвый и рассудительный Самсонов напился вдрызг и пляшет у себя на сеновале в избытке пьяного задора.

— Не для вас оно было припасено, ироды! Последний кусок изо рта тянут, холеры!.. Чтоб вам руки скрючило, шайтаново семя! Ы-ы-ых…

Наконец он изнемог и, продолжая клокотать от бессильного гнева, с грохотом ввалился в дом. Увидев жену, которая беззвучно плакала возле печки, он распалился еще больше:

— Ты-ы, слепая ворона, куд-да смотришь?! У тебя из-под носа весь дом утащат, а ты и не заметишь! Вам бы только на готовом жить, а откуда что берется, вам на это наплевать!.. Из сенника полкладки сена увезли, ты хоть это узрила? Чего молчишь, ну?!

Авдотья от страха лишилась языка. И без того небольшая ростом, она вся сжалась в комочек и ждала побоев. А муж продолжал кричать и топать ногами, размахивая перед ней костистым кулаком. Авдотья еле осмелилась поднять голову, в глазах ее застыли слезы:

— Осто, Гирой, пожалел бы хоть родную дочь. В больницу ее отправили, чуть живую. Неужто можно на голых досках…

При упоминании о дочери Самсонов несколько смягчился, махнув на жену рукой, сварливым голосом передразнил ее:

— На голых досках! Не твоего ума дело. Э, да что тут с тобой рассусоливать…

Он потоптался на месте и вышел во двор. Бросились в глаза клочки сена, не утерпел, схватил грабли и принялся с ожесточением сгребать: зря добро пропадает. Хотел подбросить охапочку сена лошади, но раздумал: лошадь колхозная, потерпит.

Лишь к вечеру на некормленой лошади Самсонов выехал в Акташ — проведать свою дочь. Хоть и отвезли ее в больницу, но кто знает, как она там. Чужие люди, небось не станут болеть за нее душой. Отец — он всегда отец. От зятя теперь не приходится ждать хорошего: ишь, на тестя руку поднял, поганец! Эх, ошибся ты, Самсонов, большую промашку допустил, выдав Глашу за такого человека! Да ведь кто мог знать, что оно так получится? Кабы наперед тот ум, что приходит опосля…

Голодная лошадь, то и дело спотыкаясь, еле плелась. Самсонову надоело понукать ее: все равно без толку. Пока проехал половину дороги, стало совсем темно. Самсонов сидел в телеге, свесив ноги к отдавшись невеселому течению мыслей. Но тут лошадь и вовсе стала. Он поднял голову, чтобы прикрикнуть на нее, но окрик застрял в горле: уцепившись за узду, там, впереди на дороге, стоял Олексан. Самсонов стал торопливо выбираться из телеги. Олексан качнулся всем телом и медленно двинулся к нему.

— A-а, ты? — сквозь зубы процедил он, и от его голоса Самсонов почувствовал тупую тяжесть внизу живота.

— Я, Олексан, я… Еду вот в Акташ, узнать, как там с Глашей. A-а ты… от нее идешь, стало быть?..

Он не успел докончить; Олексан схватил длинный конец вожжей и, коротко размахнувшись, полоснул тестя поперек плеча. Самсонов порывался увернуться, но его настиг второй удар, затем третий…

— Кар-рау-у-ул, помогите! Убиваю-ю-ю…

Рука Олексана железными клещами сдавила ему грудь. Слабым, задыхающимся голосом выдавил;

— Душу оставь… Олексан…

Олексан разжал руки, и тесть рухнул на дорогу. Напоследок Олексан дважды перекрестил его вожжами, приговаривая звенящим шепотом:

— Это за Глашу!.. Это за сына!..

Отшвырнув вожжи, не оглядываясь, он шатающейся походкой направился в сторону Акагурта. Самсонов лежал на земле до тех пор, пока не стало слышно его шагов. Затем он с трудом поднялся на четвереньки и пополз к телеге. Выплевывая изо рта набившуюся землю, он завыл протяжно и страшно, в безысходной тоске и ненависти, точно матерый волк, схваченный за хребтину железными тисками капкана. Злые слезы выжимались из его глаз и скатывались по лицу, вывалянному в густой дорожной пыли, и было похоже, что человек плачет черными слезами.

Голодная лошадь, забредя в нескошенный овес, жадно хватала губами спелые метелки и звучно хрустела, чутко поводя ушами и позвякивая удилами…

Олексан навещал Глашу каждый день, добираясь до районного центра то пешком, то на попутной машине.

Лишь на третий день после операции ему удалось увидеть ее через окно палаты. Для нее, видимо, не нашлось отдельной палаты, и она лежала вместе с роженицами. Женщины с усталыми и счастливыми лицами сидели и лежали на койках, прижимая к груди туго спеленатые свертки. Глаша лежала бледная, очень похудевшая. Увидев в окно Олексана, она заплакала и отвернулась.

На восьмой день ей разрешили короткое свидание. Они встретились в знакомой Олексану душной, полутемной комнатке. Сквозь стеклянную дверь Олексан еще издали увидел Глашу: в длинном, до пят, сером больничном халате она медленно, придерживаясь рукой за стенку, приближалась к нему. Он раскрыл перед ней дверь, она сделала несколько шагов и, прижавшись к нему, затряслась в судорожном плаче:

— Ой, Олек…са-а-ан…

Больше она не могла произнести ни слова. Олексан обнял ее за плечи, у него щипало в глазах, но он пересилил себя и стал успокаивать жену:

— Не надо, Глаша… Не надо плакать. Все будет хорошо, вот увидишь. Самое главное, что ты живая, слышишь? Будет еще у нас ребенок, все будет. Только ты успокойся, Глаша.

Глаша судорожно вздохнула и подняла глаза на Олексана:

— Не буду больше, Олексан, не буду… Не сердись на меня. Думала, долгими ночами все слезы выплакала, а они все равно бегут… Ой, Олексан, за что меня так, в чем я провинилась?

— Не надо об этом, Глаша. Я тебя не виню… Главное, мы снова с тобой вместе!

Сжав в ладонях лицо жены, Олексан наклонился и поцеловал ее в мокрые глаза. Глаша вся подалась к нему и затихла.

— Присядем, Глаша, устанешь на ногах…

Обняв жену, Олексан довел ее до скамьи, бережно усадил.

— Похудела ты, Глаша…

Она с виноватым видом посмотрела на него и слабо улыбнулась:

— Ой, ты не можешь себе представить, как мне было тяжело. Думала, умру… Даже не помню, как меня сюда привезли.

— Ничего, быстрее поправляйся. Не скоро выпишут?

— Не знаю. Должно быть, еще неделю продержат. Кто с ребеночком, тех через десять дней выписывают… А мне врачи пока не разрешают много ходить. Груди у меня болят, Олексан… Молока у меня много, я выцеживаю, а они снова полные… С тобой мне легче, а когда остаюсь одна, хоть в петлю… Разве думала я, что так будет?

Глаша снова задрожала, на глаза ее навернулись слезы. Справившись с минутной слабостью, она спросила.!

— Олексан, а почему до сих пор отец ни разу не приезжал ко мне?

Она, будто о чем-то догадываясь, заглянула ему в глаза. Олексан нахмурился, жестко сказал:

— Ему здесь нечего делать! Без того довольно исковеркал нашу с тобой жизнь! На его месте я бы посовестился на глаза тебе показываться… А ты… очень ждешь его? Скажи, я могу передать… Только знай: тогда я больше не приду!

Вспомнив о тесте, Олексан стиснул зубы, резко обозначились скулы. Он даже отстранялся от Глаши, ненавидящим взглядом уставился в стену. Затем, взяв Глашину руку в свою, сжал ее так, что она чуть не вскрикнула от боли.

— Пойми, Глаша. Разные у нас с твоим отцом пути-дороги, не свести их вместе. С такими людьми, как твой отец, я не хочу сидеть за одним столом, дышать одним воздухом! И тебя я теперь тоже не отпущу к ним, слышишь? Я не отдам им тебя!

Глаша молчала, склонив голову на грудь Олексану. Некоторое время они сидели молча, каждый думая о своем. Резко звякнула стеклянная дверь, Глаша вздрогнула и выпрямилась. Перед ними стояла сестра в белом халате. Обращаясь к одной Глаше, она недовольно сказала:

— Кабышева, идите в палату. Вас отпустишь на пять минут, и уже готовы сидеть целый день! Здесь вам не посиделки, а больница.

Олексан что-то хотел ответить ей, но сестра была уже за дверью. Глаша поднялась:

— Пойду я, Олексан, а то, видишь, ругаются… Завтра придешь?

— Приду. Дома все равно не усидеть. Мать, сама знаешь, тоже лежит, не встает. Прямо не знаю, что делать с ней, в больницу не хочет, а дома какое лечение? Жалуется, что сердце болит, и все равно ворчит на меня. Всё не по ней, все ей не ладно…

— Я ведь понимаю, Олексан, как тебе достается. Маме привет передай, пусть выздоравливает. До свиданья…

Она посмотрела на него долгим, жалобным взглядом и вдруг, решившись, потянулась к нему обеими руками, встав на цыпочки, обняла за шею и поцеловала в губы. Затем, будто испугавшись своей смелости, отстранилась от него и быстро проскользнула в дверь. Олексан смотрел ей вслед, пока она не скрылась в палате.

…Накануне Глаша сообщила, что завтра ее наконец выпишут, и на другой день Олексан приехал за ней на тарантасе. Взбив сено руками, он усадил Глашу, заботливо укрыл ее большим шерстяным платком, хотя ветра не было и сентябрьское солнце еще ласково пригревало. Сам он пристроился на облучке, еще раз оглянулся на жену, сидевшую за его спиной, и легонько дернул вожжи. Сытый, застоявшийся в конюшне жеребец с места взял было рысью, но Олексан придержал его. Жеребец по-лебединому выгнул сильную шею, кося на седока глазом, пошел танцующей походкой, плавно перебирая ногами.

— Не трясет, Глаша? — через плечо спросил Олексан. — Дорога здесь…

Глаша в ответ благодарно улыбнулась:

— Нет, нет, Олексан, мне хорошо.

В трех километрах от Акагурта дорога сдваивается: одна ведет в Акагурт, другая в Бигру. Перед развилком Олексан нарочно ослабил вожжи: интересно, в какую сторону свернет лошадь? Жеребец, почуяв слабину, будто с удивлением покосился на седока и, круто свернув на акагуртскую дорогу, перешел на рысь. Олексан снова натянул вожжи и незаметно оглянулся на Глашу. Ему показалось, что она что-то хотела сказать, но, встретившись с ним взглядом, промолчала и прикрыла глаза. Дорога, ведущая в Бигру, осталась позади.

На улице было пустынно, лишь возле дома Тимофея Куликова на сваленных в кучу бревнах сидело несколько женщин. Завидев тарантас, они враз умолкли и уставились из-под ладоней на проезжавших. "Глаза не проглядите! — со злостью подумал Олексан. — Небось теперь вам будет о чем строчить, сороки бесхвостые!" Проехав мимо, Олексан услышал, как женщины оживленно затараторили. У Олексана жарко загорелись мочки ушей, он сгорбился на сиденье, чувствуя спиной жадные, любопытные взгляды женщин. Лишь бы Глаша не услышала их карканье! Обернувшись к жене, он увидел, что она, уронив голову на колени, плачет, стараясь прикрыть лицо пуховым платком… Олексан, скрипнув зубами, изо всех сил хлестнул коня ременными вожжами. Жеребец подпрыгнул от неожиданности, всхрапнул и бешено понесся вдоль улицы. На повороте к своему дому Олексан рывком осадил его, одним махом спрыгнул с тарантаса и побежал открывать ворота. Въезжая в просторный двор, жеребец дико вращал огромными глазами, ронял на землю мыльные хлопья пены.

Их никто не встретил, один лишь Лусьтро залаял и завилял хвостом при виде молодой хозяйки. Олексан помог Глаше сойти с тарантаса, подхватив под руку, повел по крутым ступенькам крыльца. Остановившись на верхней ступеньке, вполголоса сказал: "Не забыла, Глаша, о чем я тебе говорил?" Она молча кивнула. Да, да, она хорошо помнила, как Олексан еще там, в больнице, предупредил ее: "Ты извини, Глаша, но я до сих пор не сказал матери, что ты… что у нас нет ребенка. Успеет узнать, от дурных вестей стены не спасают".

Они вошли вместе, Глаша прошла к столу и села. Медленно, словно знакомясь впервые, обвела стены взглядом. Олексан со стороны неприметно наблюдал за ней. Встретившись с ним глазами, она улыбнулась смущенной и виноватой улыбкой, будто хотела сказать: "Прости, Олексан, что я так необдуманно ушла от тебя. Я вижу, как тебе здесь не хватало меня. Наверное, тебе было очень тяжело жить среди этих голых стен? Видишь, у тебя нет даже порядочной постели, спишь на чем попало. Не сердись на меня, Олексан, что я доставила тебе столько огорчений".

Будто поняв, о чем хотела сказать Глаша, Олексан подошел к ней и ласково потрепал по спине:

— Скучновато здесь, хуже, чем в больнице? Ничего, все станет на свое место, только не надо отчаиваться.

В этот момент из-за перегородки послышался слабый скрипучий голос Зои:

— Олексан, ты Глашу привез?

Олексан кинул быстрый взгляд на жену и направился за перегородку:

— Я думал, ты спишь, анай…

Зоя остановила на сыне неподвижный взгляд, словно пытаясь что-то угадать по его лицу. Олексан не выдержал этого взгляда, голос у него задрожал:

— Тебе нельзя много говорить, снова начнешь задыхаться…

Она недовольно поморщилась, сердясь на то, что ее отвлекают от самого нужного, чего она так давно и с нетерпением ждала. Она знала, что Олексан помирился с женой, Глаша лежит в родильном доме, значит, она кого-то родила, и вот теперь они приехали втроем. Наконец-то, слава богу!

— Где Глаша? Позови ее сюда, — потребовала она. При известии, что вернулась невестка, у нее даже как будто прибавилось сил, она попыталась сесть на постели.

— Глашенька, где ты там? Покажи мне маленького. Не бойся, я не сглажу… Глаша, пройди сюда, хоть краешком глаза погляжу на внучка…

Она высвободила из-под одеяла высохшие за время болезни руки, поправила выбившиеся из-под платка космы волос: Глаша не должна видеть ее в таком запущенном виде. Нет, нет, теперь снова все стало на прежнее место, скоро она поправится и станет на ноги. Ведь радостная весть для человека лучше самого дорогого лекарства!

Задыхаясь, Олексан шагнул к матери, удержал ее дрожащими руками:

— Анай, не надо, не надо вставать! У Глаши нет ребенка!

Зоя упала на спину, с минуту лежала, не в силах отдышаться. Не дрогнув ни единым мускулом на изможденном, восковом лице, она одними губами спросила:

— Где ребенок? Где? Вы его… прячете от меня? Он не ваш, он мой, моей крови! Покажите мне его…

Лишь бы не слышать этот слабый, но требовательный шепот! Олексан закричал, не в силах больше сопротивляться страшному напряжению:

— У Глаши нет ребенка, слышишь? Нет! Она родила неживого… Если б Глаша тогда не ушла к отцу, он бы родился живой, слышишь, анай? Поздно спрашивать внука, поздно!.. — Голос его оборвался, он отшатнулся, закрыл лицо руками и, глухо застонав, кинулся прочь. Точно слепой, натыкаясь на вещи, он добрался до кровати и бросился ничком, сотрясаясь от тяжелого, мужского плача.

Осень в этом году на редкость сухая. Дни стояли теплые, безветренные, пожелтевшие листья бесшумно срывались с веток и, медленно, плавно кружась, ложились к подножию родного дерева. Акагуртские школьники, возвращаясь с уроков, бегают по канавам, заполненным до краев шуршащими желтыми листьями. На рябинах покачиваются увесистые кисти с сочными ягодами, но их пока не убирают, ждут, чтобы схватило морозцем. Тогда рябина становится сладкой, медовой, во время праздников ее ставят на стол в больших мисках: для человека, знающего в этом толк, мороженая рябина — наипервейшая закуска.

По улицам неспешно бродят важные, грудастые гуси, перекликаются звонкими в осеннем воздухе голосами. Им уже лень даже перелетать за десять шагов, но хозяева до поры до времени не рубят им головы: тоже ждут, чтоб "хватили ледку", пуще заплыли жиром.

Харитон Кудрин, направляясь в колхозную контору, сердито косился на гусиные стада. "Черт, сколько их поразвели, проходу от них нет! В каждом хозяйстве голов по десять-пятнадцать, а то и больше. Говорят, двадцать пять штук гусей равноценно целой корове. Очень даже может быть, если взять в расчет мясо, жир, пух… Не было бы расчета, так и не стали бы держать. Птицу они своим хлебом не кормят, а на целое лето пускают гулять на вольных, колхозных хлебах. Во всех бригадах вокруг деревень по три-четыре гектара потравлено, хоть специального сторожа ставь! Гусь — она птица жадная, больше топчет, нежели жрет…"

Жирные, неповоротливые гуси, вздернув длинные шеи, настороженно, не мигая, поглядывают на идущего по дороге председателя красноватыми, похожими на волчьи ягоды, глазками. Они явно чувствовали себя хозяевами улицы.

В горячую пору уборки у Кудрина выработалась привычка спозаранок, до сбора людей спешить в контору.

С уборкой справились, а привычка осталась. В конторе в такую рань никого нет. Харитон открыл ключом свой кабинет, распахнул форточку: вчера допоздна засиделся с членами правления, крутой табачный дым не успел рассеяться за ночь. Не спеша стал просматривать вчерашние газеты: днем об этом даже некогда и думать, ежеминутно отрывают. Пожалуй, не вредно было бы установить для председателей "час самоподготовки"!

Вскоре один по одному к конторе стал подходить народ, в соседней комнате счетоводы, бухгалтеры шумно задвигали стульями, кто-то уже названивал по телефону, нетерпеливо звал и дул в трубку: "Алё, станция! Пфу — у… Алё, станция!.." Рабочий день, словно маховик большой машины, двинулся вначале медленно, будто нехотя, затем все убыстряя и убыстряя свой бег.

Вот уже кто-то постучался в дверь, Кудрин не успел ответить, — пыхтя и отдуваясь, ввалился Нянькин Григорий. По лицу его струился пот, он то и дело вытирал его мятым, несвежим платком.

— Приветик, Харитон Андреич! Уф-ф, не могу больше… Форменное преступление против своего здоровья! Но работа есть работа, несмотря на грозящий инфаркт. Ф-у-у…

Нянькин по-хозяйски водрузил на стол пузатый, набитый неизвестно чем желтый, истасканный портфель, сам грузно и с шумом опустился на диван.

— Здравствуйте, — суховато поздоровался Кудрин, прикидывая про себя, какая нужда могла привести к нему этого посетителя. А Нянькин продолжал отдуваться и жаловаться на здоровье:

— Нет, что ни говорите, а в мои годы пора подумать о покое. Врачи, в частности, категорически запретили мне-пешую ходьбу. Пожалейте, говорят, себя, иначе мы вам ничего не гарантируем, кроме инфаркта. Да-а… Но, поверьте, Харитон Андреич, совесть не позволяет оставить работу и со стороны наблюдать, как наш народ движется вперед, по пути построения коммунизма. Поскольку имеешь в кармане партийный билет, не имеешь никакого права оставлять свой пост! Скрутись в бараний рог, но держись. Такова наша историческая миссия! Ох, вот опять…

Нянькин схватился за то место, где должно быть сердце, и с минуту сидел неподвижно, с страдальческим выражением на лице. Затем стал исподволь поворачивать русло беседы в нужном ему направлении:

— Вам, я думаю, тоже не сладко приходится, Харитон Андреич: хозяйство обширное, а народец, ого! Уверенно говорю об этом потому, что сам работал здесь, довелось сидеть как раз за тем столом, за которым сейчас сидите вы. Давай то, давай другое, жмут сверху, подпирают снизу, поджимают с боков, успевай поворачиваться, хе-хе! Да-а… Тяжело нынче председателю. Между прочим, верно говорят, будто вас заслушивали на бюро райкома?

— Ну, было такое дело, — нахмурился Кудрин. — А вас, простите, с какой стороны это интересует?

— То есть как это "с какой стороны"? Вот те на! — деланно изумился Нянькин. — Да с самой что ни на есть практической стороны! Разве вы не в курсе? В данное время я состою в штате районной конторы "Заготскот", можно сказать, ваша продукция в буквальном смысле проходит через наши руки.

— По сдаче мяса у нас пока обстоит благополучно, — оборвал его Кудрин.

— Правильно, знаю, молодцы! За счет закупа и контрактации личного скота у колхозников по мясу вы идете в числе передовиков! Да, да, я знаю об этой инициативе и вполне одобряю. Необходимо всячески ограничивать частный сектор в пользу общественного, верно?

Нянькин с победоносным видом посмотрел на Кудрина: дескать, мы тоже вполне разбираемся в политэкономии! Не смотрите, что рядовой заготовитель, не щербатой ложкой кашу едим!

Кудрин с неприязнью подумал: "Сектор, сектор"! Для тебя же это дело, как говорится, ни шло, ни ехало! Хитришь что-то, Нянькин. Ну, — ну, подожду еще, пташечка летает, летает, да и где-то сядет!"

Нянькин сделал передышку, стрельнул в Кудрина маленькими, налимьими глазками и, потянувшись к портфелю, начал проворно рыться в бумагах.

— Да, да, с мясом у вас благополучно, а вот насчет яиц… Со скрипом идут у вас яйца, а, товарищ Кудрин? Какой процент на сегодняший день? Та-ак, сейчас мы установим. Ага, вот сводка за последнюю декаду. Колхоз "Заря", семьдесят две и шесть десятых процента. Не идет яйцо, а, Харитон Андреич? Понимаю и вполне сочувствую: не хватает концентратов, комбикормов и прочее, десятое… Так вот, товарищ Кудрин, — голос у Нянькина зазвучал почти торжественно, точно он собирался объявить об открытии новой планеты, — я вам помогу с выполнением плана по яйцу. Без всякого обмана или обхода законов и положений, все будет оформлено законно, документально! Да, да. Как вы на это реагируете?

Нянькин затолкал бумаги обратно в портфель и внимательно посмотрел на председателя. В глазах Кудрина промелькнули искорки и пропали.

— Ну, ну, очень любопытно! И давно стали нестись сданные в "Заготскот" телки и боровы?

Лицо у Нянькина скривилось, точно он хотел чихнуть. Но вместо этого он засмеялся, в горле у него забулькало. И тут же снова стал серьезным.

— Я понимаю шутки Харитон Андреич, понимаю и принимаю. Однако ближе к делу… Ситуация, значит, такого порядка: на сегодняшний день в "Заготскоте" числится триста голов гусей, проданных нам колхозниками. Но, к сожалению, вследствие большой скученности на малой площади, данные гуси… э-э, так сказать, теряют в весе, кроме того, есть случаи падежа… Мы, категорически не можем допустить, чтобы живпродукция, произведенная трудом наших людей, шла на списание, верно? Есть разумный выход: вы покупаете наших гусей для своего колхоза, но только на бумаге, в документальном оформлении! Затем вы перепродаете своих гусей — снова документально! — "Заготконторе", в счет сдачи яиц, за каждого гуся "Заготконтора" выписывает вам квитанцию как на десять сданных яиц. Эквивалент!.. А "Заготконтора", в свою очередь, продает тех же гусей нам, то есть" Заготскоту". Все очень просто, и при этом все вполне законно, документально оформлено! Вам остается получить квитанцию на три тысячи сданных яиц, с этой квитанцией вы идете в райисполком, и процент выполнения яйцепоставки в колхозе "Заря" возрастает до восьмидесяти! Кажется, все ясно и понятно, товарищ Кудрин? Я хочу помочь вам только лишь из сочувствия, так как в свое время работал в этом трудном колхозе. Уверяю вас, что другие председатели ухватились бы за это предложение руками и, как говорится, ногами, честное слово! Если согласны, можно без замедления оформить через бухгалтерию, так сказать, документально…

Кудрин почувствовал, как мелкой дрожью задрожала левая нога: на фронте ее задело осколком немецкого снаряда, нога зажила, но, по-видимому, был задет какой-то нерв, и в минуты сильного гнева икра начинала подергиваться мелкой неприятной дрожью. Запустив руку под стол, Харитон сильно сжал колено, но противная дрожь не проходила. Кудрин рывком поднялся из-за стола и всем корпусом подался к Нянькину:

— А себе… сколько?

— То есть как "сколько"? О чем вы, не понимаю…

— За "помощь", говорю, комиссионных сколько хапнешь?

Нянькин подался назад, быстро убрал со стола руки, издал булькающий звук:

— Кхр-хр, Харитон Андреич, все шутите, ей-богу… Я предлагаю вам свою помощь, так сказать, безвозмездно, из сочувствия…

Взглянув на Кудрина, он осекся на полуслове. Лицо председателя было пепельно-серым, не сводя с Нянькина тяжелого взгляда, он водил по столу руками, словно ища чего-то Нянькин встрепенулся, с лица его медленно стала сходить краска; пятясь назад, он испуганно забормотал:

— Тт-товарищ Кудрин, что вы, что вы? Я к вам, тт-ак сказать, из дд-ружеских чувств…

Харитон с грохотом отшвырнул пресс в угол и, указывая рукой на дверь, закричал:

— Убирайся отсюда, гад! Чтоб не воняло, ясно? Я тебя, сволочь такая, могу раздавить, как прошлогоднюю ракушку!

Нянькин непостижимо быстро очутился возле двери, но прежде чем захлопнуть ее за собой, тоненьким голоском прокричал:

— Эт-то оскорбление я не оставлю без последствиев! Я человек партийный и не позволю! Здесь тебе не казарма, Кудрин! За оскорбление человека при несении служебных обязанностей…

Словно подброшенный пружиной, Кудрин выскочил из-за стола, подбежав к Нянькину, сгреб его за ворот, притянул к себе.

— Вот что, Нянькин, — голос его казался спокойным, — вот что я тебе скажу: если сию же секунду не уберешься, я могу искалечить тебя, ясно? Уходи, поганый ты клоп! А насчет оскорбления ты зря сказал: клопов оскорбить невозможно! Ясно? А теперь убирайся!

Кудрин оттолкнул от себя Нянькина, и тот, очутившись за дверью, опрометью бросился бежать по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, по-видимому, начисто забыв о грозящем ему инфаркте…

Позорное бегство Нянькина произошло на глазах у Васьки Лешака, который в тот момент стоял на крыль-не с хорошенькой учетчицей из конторы, склоняя ее на совместный культпоход в кино. Увидев бегущего Нянькина, он привычным шоферским глазом определил: "В час тридцать километров выжимает!" Затем он сунул в рот два пальца и пронзительно засвистел, отчего Нянькин, вобрав голову в плечи, еще больше наддал ходу. Перед тем как круто завернуть за угол, он на бегу погрозил: "Не оставлю, до бюро доведу!.." Учетчица прыснула в ладонь, указывая Васе: "Гляди-ка, даже галошу потерял!" Васька Лешак моментально оценил обстановку: схватив галошу, он бросился вслед за Нянькиным. Тот еще не успел уйти далеко, и Вася быстро нагнал его. Не добежав до Нянькина метров десять, Лешак размахнулся и с силой метнул галошу. Увесистая резиновая галоша сорок второго размера, несколько раз перевернувшись на лету, опустилась на спину Нянькина пониже хлястика… Васька удовлетворенно похвалил себя: "Точно в десятку. Класс!" Нянькин отскочил в сторону, оглянувшись, хотел что-то прокричать, но раздумал. Вася приветливо помахал ему кепкой.

Конторские работники облепили окна, хохочут и о чем-то кричат Васе, но ему не до них: пока он "провожал" Нянькина, хорошенькая учетчица ушла с крыльца. "Эхма, — почесал он затылок, — придется занять наблюдательный пункт и все начинать сначала". Он устроился возле конторы на завалинке, спешить было некуда: после уборочной он снова работал на разъездном "газике".

Выпроводив из кабинета Нянькина, Кудрин долго не мог успокоиться, возбужденно прохаживался из угла в угол, присаживался за письменный стол и снова вскакивал. "Вот сволочь, а! И самое главное в том, что он, как и я, носит в кармане партийный билет! Конечно, рано или поздно все его махинации выплывут наружу, и ему дадут по всем статьям, законно и документально… Но ведь некоторые могут подумать, ага, дескать, коммунист, партийный человек, а смотри, какие Дела творил… Вот и выходит, что одна паршивая корова всю улицу гадит! Гуси у него там дохнут, а он… ходит, торгует дохлыми гусями. С-сукин сын, Чичиков районного масштаба!"

Выкурив подряд несколько папирос, он немного успокоился и, сев за стол, извлек из ящика толстую общую тетрадь, куда обычно записывал свои соображения или новые предложения колхозников. Помедлив, он торопливо стал записывать: "Поговорить с прокурором, поставить в известность райком партии, что в "Заготскоте" не все благополучно. Жулье!.. Михайлову Парасковью перевести обратно на птицеферму (побеседовать лично!). План по мясу на будущий год спустят увеличенный. Поголовье возрастет. Кукуруза! Сейчас на этом участке никакого порядка, работают кто попало и как попало… Необходимо создать специальное звено. Кого назначить?.."

Дружный хохот десятка людей прервал его размышления. Харитон отодвинул тетрадь и подошел к окну, распахнув еще обклеенные на зиму створки, выглянул наружу. На завалинке сидели его шофер Вася и несколько молодых парней, мужиков и женщин. Они с большим вниманием прислушивались к перебранке между трактористом Очеем Самаровым и его женой Сандрой. Размахивая руками, Сандра разгорячено наскакивала на мужа:

— Да вы поглядите на него, хомяка толстого! Дома дров наколоть, так у него и тут болит и там болит, а сам требует, чтоб и еда была на столе, и белье ему выстирай, и баню вовремя истопи… У-у, ленивый шайтан, хоть бы детей своих постыдился!

— Я, что ли, нарожал их… — словно в жаркий день от надоедливого слепня, отмахивался Очей.

Кругом хохочут, оттого Сандра приходит в еще большую ярость.

— Дурак, вот дурак-то где, тьфу! Заставить бы вас, мужиков, самих рожать!

Васька Лешак категорическим жестом останавливает Сандру:

— Стоп, стоп! Петуху незачем нестись, поскольку на это имеются курочки!.. А вот мужа своего ты зря упрекаешь, будто он ленивый и прочее. Зря! Ты знаешь, что если бы на свете не было лентяев, то вся жизнь пошла бы кувырком, и весь род человеческий до сих пор ходил бы, извиняюсь, с натуральными обезьяньими хвостами?

Слушатели заранее улыбаются, зная, что Лешак сейчас "отмочит" что-нибудь интересное. А сам Васька невозмутимо продолжает:

— Так вот, Сандра, разлепи свои уши и вникай в суть. Кто изобрел самую первую машину? Ну, не машину, а возьмем хотя бы самую обыкновенную телегу? Рядовой работяга — тот знай себе таскал бы все тяжести на своем трудовом горбу, а лентяй задумался: какой бы найти метод, чтобы самому себе облегчить труд? Взял и придумал тележку на колесах! Да возьми любую машину — все они придуманы для облегчения труда, верно? Мы должны за них в ноги поклониться матушке-лени, вот что, Сандра! И глядишь, Очей твой тоже…

— Дождешься от него, как от кошки лепешки! — презрительно отворачивается от мужа Сандра.

— Нет, ты погоди ругаться. Кто знает, может, пока вы тут меж собой мило переговариваетесь, у него тем временем в котелке заваривается какое-нибудь изобретение. Вдруг он придумает такую машину, что она сама будет печку топить и пацанов твоих в люльке качать!

Кудрин, улыбаясь, отошел от окна. Снова уселся за стол, придвинул заветную тетрадку, задумался: "Как-то на одном из заседаний Тимофей Куликов правильно заметил: надо, говорит, найти начало кольца. А колхозное производство — оно тоже вроде кольца, одно связано с другим: животноводство дает удобрение, навоз, а отсюда и урожайность, хлеб… Без кормовой базы о поднятии животноводства не стоит и заговаривать. Значит, опять-таки дело упирается в кукурузу, картофель, силос… Кого же поставить на этот главный участок? Надо, чтобы человек был знающий и с совестью. Такого, как Самаров Очей, ставить во главе звена бесполезно: у него ума, как сказал Василий, хватит лишь на то, чтобы окончательно загубить дело! В звене все работы должны быть механизированы, ведь ручной труд резко удорожает стоимость кормов. И не только кормов… Значит, надо подобрать хорошего механизатора. Кого? Башарова Сабита? А может, Андрея Мошкова? Придется поговорить с Кабышевым, он своих людей знает лучше…"

В течение месяца болезнь неузнаваемо изменила Зою. Она и раньше не была полной, но теперь на нее страшно было смотреть, от шустрой и подвижной когда-то женщины остался лишь жалкий скелет, обтянутый мелово-белой, с оттенком желтизны, кожей. Она почти ничего не ела, и было непонятно, как еще теплится в ней неприметный огонек жизни. Как-то однажды Олексан привез из Акташа дорогих конфет, плитку шоколада, фруктовых консервов, — Зоя даже не притронулась к ним. Глаша старалась готовить для нее вкусные кушанья, но Зоя, проглотив ложечку-другую, устало валилась на подушку. Вначале она говорила, что у нее болит грудь, "сердце будто камнем придавило, дохнуть нельзя", а в последнее время стала жаловаться, что "кругом болит, от рубашки и то больно". Было видно, что она действительно очень страдает, но ехать в больницу наотрез отказывалась: "Пусть лучше в своем доме умру…"

В Акагурте врача не было, Олексан несколько раз приглашал фельдшера из медпункта, тот подолгу и сосредоточенно осматривал больную и выписывал какие-то порошки, капли от сердца. Порошки и капли не помогали. Зое с каждым днем становилось все хуже и хуже.

Посоветовавшись с Глашей, Олексан запряг на конном дворе лошадь и поехал в Акташскую больницу. Прежний знакомый врач, узнав его, встретил неприветливо:

— Ну, что, снова к нам? Что у вас?

— Мать больна, уже с лета. Я за вами приехал, — угрюмо объяснил Олексан. Главный врач удивленно вздернул очки на лоб, развел руками:

— Но, дорогой, это невозможно! У меня трое врачей, и все они в разъезде, послать к вам некого, буквально некого.

— А вы?

— Что я? Хм, хм, до сих пор у нас не практиковались выезды главного врача к больным, да к тому же куда-то на край света!

— Там человек, может, помирает, — упрямо повторил Олексан. — Не на краю света, а за пятнадцать километров, в Акагурте…

Главный врач, казалось, задумался о чем-то, барабаня по столу длинными пальцами с донельзя коротко остриженными ногтями, затем неожиданно спросил:

— Ты на чем сюда приехал? Ага, на лошади. Хорошая, говоришь? Ну, это безотносительно, хотя… какое-то значение имеет. Так, так… Подожди здесь, пальто я должен все-таки взять, а?

В пути он сказал Олексану:

— Болезнь надо лечить тогда, когда человек здоров. Иначе говоря, нужно предупреждать болезнь, опережать ее. К нам же сплошь и рядом обращаются лишь в последний момент, когда недуг уже оседлал человека! К сожалению в деревне пока маловато культуры…

Олексан отозвался недружелюбно, слова врача задели его за живое;

— Культура! А вы знаете, что у нас в Акагурте школу открыли всего за два года до войны? Мои мать не умеет даже до конца вывести свою фамилию, расписывается тремя буквами: Каб… Вот и вся ее грамота и культура. А вы говорите!.. У нас еще многие женщины верят знахаркам, а вот я поехал за вами. Дайте срок, научимся!

Врач почувствовал в голосе Олексана обиду, примирительно сказал:

— Ого, оказывается, ты из породы "не тронь меня"! Я ведь не хотел тебя обидеть…

— Люди учатся по-новому жить! Не всему сразу научишься! Ребенок, когда ходить начинает, спотыкается, иногда падает — ему помощь требуется. Вам-то хорошо: наверное, росли в городе, на готовенькой культуре…

Олексан вдруг со злостью подстегнул лошадь, и тарантас запрыгал по тряским кочкам. До самого Акагурта они больше не заговаривали.

Пока врач осматривал больную, Олексан с Глашей стояли около, готовые помочь, если понадобиться. Врач попросил Глашу снять с больной платье и сделал знак рукой Олексану, чтобы он отошел в сторонку. Зоя, задыхаясь, отрывистыми словами отвечала на вопросы врача:

— Еда не идет… на одной воде живу… Ноги вот стали пухнуть… дышать тяжело. Осто, господи-и-и…

Осмотрев ее, врач молча посидел возле, потом долго мыл руки под носатым умывальником. Он ни слова не сказал о состоянии больной, и лишь когда Олексан, провожая его, вышел на крыльцо, остановился, пытливо и строго заглянув Олексану в глаза, задумчиво произнес:

— Вот что, дорогой… Конечно, все ждут от врача рецептов, каких-то лекарств. Если хочешь, я могу выписать… Но я вижу, ты самостоятельный мужчина, поэтому говорю напрямик: матери твоей жить осталось недолго. Я еще удивляюсь, как это она выдержала до сего времени. По-видимому, в свое время она была крепкой женщиной. Так вот, Кабышев, ты мужчина, поэтому должен знать всю правду до конца, без этих, хм… прикрас. Сердце у нее совершенно никудышное. Отсюда и отеки. Декомпенсированный порок. Вот так… Может, все-таки рецепт нужен?

— Не надо, — сказал Олексан. — Не надо. Теперь поздно…

— Вот именно, поздно. Мы пока не научились заменять человеку изношенное сердце. Нужно беречь то, что дается при рождении… А что касается нашего разговра о культуре, Кабышев, то я хотел бы сказать тебе вот что: не надо слишком громко кричать о том, что чуть ли не вчера ты был еще дикарем, а сегодня, видите ли, читаешь газеты. Однажды мне пришлось наблюдать, как пьяная баба на базарной площади отплясывала: "Ах, какая я была, да ох, какая стала я…" Впечатление неприятное. Самоуничижение всегда неприятно. А если хочешь знать, то меня мать родила в бане, и пуповину перегрызла зубами бабка-повитуха… Но зачем об этом кричать на площади? Вот так.

Олексан повез врача обратно в Акташ. Провожая их, Глаша шепнула: "Не задерживайся, Олексан, возвращайся скорее. Боюсь я одна…" После болезни она почему-то стала бояться оставаться в доме наедине со свекровью, с тишиной в доме. С Олексаном ей было спокойно: ведь он такой сильный, уверенный в себе…

Глаша подсела к столу, подперла голову руками. Невеселые думы одолевали ее. Как сложится её жизнь в будущем, по какому руслу пойдет? Давно ли она была уверена, что достигла своего счастья, а будущее рисовалось в радостных красках: вот у них родится ребенок, тогда Олексан еще сильнее привяжемся к ней; они будут работать, а за ребенком присмотрит бабушка. Опое хозяйство, свой дом, своя скотина, свой огород!.. Все, что требуется для безбедной жизни, у них есть. Но счастье это оказалось непрочным, оно развалилось, точно игрушечный домик, сложенный из лучинок и щепок. Теперь все нужно начинать сначала. А разве это просто, — начать строить новый дом на месте пожарища. И как его строить? Что нужно человеку для счастья?..

Во дворе залаяла собака, Глаша посмотрела в окно, сердце ее забилось радостно и вместе с тем обеспокоенно: перед воротами, боязливо поглядывая на собаку, стояла ее мать. В стареньком зипуне, с палкой в руке, она казалась жалкой и несчастной, точно нищенка… Глаша в одном платье выбежала навстречу матери, обняла ее: "Ой, мама, как давно я "не видела тебя!" Авдотья, словно засмущавшись перед родной дочерью, жалобно улыбнулась: "Не удивляйся, доченька… изболелась вся за вас, вот и пришла. Сами вы теперь у нас не бываете…" Глаша взяла мать за руку и повела в дом. Авдотья сначала ни за что не соглашалась пройти к столу, несмело топталась у порога: "Ноги у меня грязные, наслежу у вас, а потом убирать…" Глаше самой пришлось снять с нее зипун:

— Привыкла дома так жить, скоро шагу ступить забоишься… Проходи, мама, к столу, я сейчас самовар поставлю. Ты на чем приехала? Пешком? Ой, в такую даль!

— А я ничего, доченька, не устала. С полдороги председатель на своей машине подвез. Не хотела садиться, а он не отстает, уговорил меня…

Обе замолчали. И мать и дочь чувствовали, что им многое нужно сказать друг другу, но ни та, ни другая не решались.

— Сватья все еще хворает?

— Даже не встает… Сейчас уснула. Олексан привозил врача из Акташской больницы, дали ей для сна какого-то лекарства.

— Бедная сватья, долго мучается… Не удалась вам жизнь в последнее время, доченька, беда за бедой к вам стучится…

Глаша опустила глаза, низко наклонила голову: может, мать не хотела того, но ненароком задела самое больное место. Но поднимая лица, она медленно покачала головой:

— Не надо об этом, мама… У меня и без того сердце иссохло! Видно, таким счастьем наделила ты меня при рождении…

У Авдотьи на глаза навернулись слезы, украдкой смахнула их уголком платка, примирительно вздохнула:

— Что поделаешь, доченька, раз такая судьба выпала. Потерпи уж… Может, все уладится, бог даст, и ребенок еще будет. Не дай горю сложить себя, потерпи, доченька… А с Олексаном как у вас?

Глаша неприметно улыбнулась:

— Он очень добрый и ласковый со мной, мама. Хоть бы одно слово сказал в упрек! Он меня не обижает, жалеет…

— Слава богу… Он и раньше мене по сердцу был. Глядя на зятя, радовалась, что муж тебе достался хороший, самостоятельный. Только с твоим отцом они что-то не поладили. Отец-то твой, сама знаешь, характерный, хочет, чтоб все было по нему. Он и раньше трудный был, а нынче и вовсе с ума свихнулся, не подступиться к нему ни с какой стороны… Корит и бранит меня, будто еду я от него припрятываю. Господи, говорю, неужто думаешь, что я раздаю кому или торгую? Теперь всю еду под замком держит, зайдешь к нам домой, так даже сухой корочки на столе не увидишь… Приданое твое тоже под замок упрятал, пока, говорит, сама не вернется, ни единой тряпочки обратно не дам. Совсем ума лишился… Не отпускал меня к вам, я тайком пришла, потому и без гостинцев, с пустыми руками явилась, уж ты на меня, доченька, не обижайся за это…

Воцарилось долгое молчание. Авдотья теребила пальцами невидимую ниточку, вздыхала о чем-то своем. Наконец она украдкой взглянула на дочь и нерешительно проговорила:

— Как же вы спите-то без перины, доченька? От людей неудобно, да и самим ведь неловко так… Может, поговоришь с отцом по-хорошему, сердце у него и отойдет? Поругать он поругает, да ведь ругань-то можно снести, перетерпеть, а без вещей как жить?

Глаша покачала головой:

— Нет, мама, не хочу из-за пуховой перины становиться перед ним на колени. Олексану, если узнает об этом, очень не понравится… Не любит он унижаться перед другими. Пусть уж отец, если желает, спит на моей перине или держит взаперти под замком, а с поклоном к нему не пойду! Хватит, один раз ошиблась! — Голос Глаши стал жестче, она нервным движением поправила волосы. — Теперь ругаю себя, что послушалась его, словно овечка на привязи, пошла за ним. А приданное… что ж, мы с Олексаном не безрукие, как-нибудь наживем.

Авдотья вздохнула и закивала:

— Верно, доченька. Оно так, у грамотных людей и одежка и хозяйство — в голове. Как знаешь, тебе виднее… Пойду, доченька, время позднее. Хотелось и со сватьей поговорить…

Глаша просила мать остаться на ночь, но та испуганно замахала рукой: "Что ты, доченька, если отец узнает! Приду как-нибудь в другой раз…"

Проводив мать за ворота, Глаша вернулась в дом. Она не видела, как мать, опираясь на палку, уходила все дальше и дальше, часто оглядывалась на ходу.

Олексан вернулся поздно, когда в домах уже зажглись огни.

— В конторе малость задержался, с председателем был у нас кое-какой разговор, — пояснил он.

Поужинали в молчании, чтоб не разбудить спящую больную. Потом Глаша, стараясь не шуметь, принялась убирать со стола посуду.

— Смотри-ка, Глаша, оставила на столе ложку, жди гостя, — смеясь, заметил Олексан.

Глаша потупилась, негромко сказала:

— Гостья уже ушла. Без тебя мать приходила…

Олексан встревоженно спросил:

— Зачем она была?

— Она… просто так, приходила повидаться…

Олексан промолчал, глядя куда-то в сторону, потом сухо спросил:

— Она… не звала тебя домой?

— Нет, не звала, — эхом откликнулась Глаша.

Олексан облегченно вздохнул, точно сбросив с себя огромную тяжесть. Он похлопал ладонью по широкой деревянной лавке, приглашая Глашу присесть рядом. Глаша молча повиновалась.

— Тебе не холодно? Ну, ладно… А теперь, Глаша, я тебе расскажу свою новость.

— Какую? — насторожилась она.

— А ты не спеши. Станешь торопить, так толку не будет. — Олексан старался говорить нарочито весело, но в глазах его мелькала скрытая тревога. — Я тебе говорил, что малость подзадержался в конторе. С председателем у нас состоялась беседа… Знаешь, Глаша, он мне предлагает перейти на другую работу. И я… дал согласие.

Он выжидательно посмотрел на жену. Глаша ждала, что еще скажет Олексан.

— Что же ты не спросишь, куда, мол, и как? Или… это тебя ничуть не интересует?

— Тебе лучше знать, Олексан. — Голос ее был покорный, мягкий, несколько печальный. — Я ведь мало знакома с твоей работой. Тебе виднее…

Олексан взял Глашину руку, стал горячо втолковывать:

— Да нет, Глаша, ты просто не поняла меня! Перейти на другую работу — это пустячное дело…. Это я быстро освою. Только вот… на первых порах я стану меньше получать. Ведь сейчас у меня как? Идут дела в колхозе или не идут, стоят машины или все на ходу, — мне все равно зарплата идет, копейка в копейку. А вот теперь будет не так!

Боясь, что Глаша прервет его, он все больше горячился, стал даже размахивать рукой, будто стараясь этим придать словам большую убедительность.

— Конечно, потом все войдет в норму. Но вот в первые месяцы… Ну, ты сама понимаешь, Глаша! Новая работа, все придется начинать сначала.

— А что это за работа, Олексан? — спросила наконец Глаша.

— Кудрин говорит, что надо создать специальное звено по кукурузе и вообще — по кормам. Нас там будет три человека: Сабит с Дарьей и я. Меня назначают звеньевым. Техника будет в наших руках, надо сделать так, чтобы все работы выполнялись машинами, без ручного труда. Если взяться по-настоящему, так можно во как поставить работу! А сейчас мне как-то даже обидно: вроде и не сидишь без дела, с утра до вечера пропадаешь возле машин, а своей, ты понимаешь, своей работы я не вижу! Как в ребячьей загадке про петуха: рубит, рубит, а щепок не видать, кто таков? Вот и я тоже вроде того петуха. А мне, Глаша, хочется… ну как бы тебе сказать? Ну, чтобы потом можно было сказать: вот эту штуку сделал я сам, своими руками, понимаешь? Хочется выдумывать что-то, головой потрудиться! А то сейчас я вроде старой бабушки, которая только и знает, что чинит да латает рваное, а новое уже не шьет!.. Вот помню, когда я в тракторной бригаде работал еще первый год, мы с Сабитом придумали вроде металлического невода из стальных тросов, чтоб копны на лугу сгребать. Подцепишь такой невод с обоих концов тракторами, и, милое дело, за пять минут стог готов! Кажется, пустячок, ерундовское изобретение, а вот на тебе, помнится. Нас тогда здорово хвалили, а главное — люди были довольны: облегчение труда! Вот мне и хочется работать так, чтобы было где размахнуться, что ли… У нас с Сабитом должно получиться, у него знаешь как голова работает!

Глаша никогда еще не видела Олексана таким: рассказывая, он радовался, точно маленький, даже стучал кулаком по столу.

— Тише, Олексан, мать спит… — сдержанно остановила она его.

Олексан с минуту непонимающе смотрел на нее, затем как-то сразу сник, глаза его потухли. Глаша воспользовалась моментом, отошла от него и занялась чем-то на кухне. В душе она даже была довольна, что Олексан не стал больше добиваться от нее одобрения своего поступка. В самом деле, не может же она так сразу согласиться с чем-то непонятным для нее, ей надо подумать и все взвесить!

…В эту ночь Глаша долго не могла заснуть, вновь и вновь возвращаясь мыслями к сказанному Олексаном… "Почему ты, Олексан, вздумал переходить на эту новую работу как раз в такое время, когда наша жизнь так усложнилась?.. Ты запретил мне перевозить свои вещи от отца, ты сказал, что со временем сами обзаведемся всем нужным. Но если теперь ты будешь мало получать, значит, нам еще придется долго валяться на этом противном, жестком матраце? Мне врачи пока не разрешают работать, говорят, надо подлечиться. Свекровь лежит больная, и еще неизвестно, сколько она пролежит… Ой, Олексан, подумал ты об этом, когда давал Кудрину согласие? И почему на эту работу должен идти ты, обязательно ты? Разве мало других? Почему ты вырываешься вперед, Олексан? Конечно, Кудрину хорошо: он председатель, получает большую зарплату, а живут всего лишь вдвоем с матерью. А я вот возьму и пойду к твоему Кудрину и скажу ему в глаза: чем вам досадил Олексан, что переводите его на плохую, безденежную работу? Сам Олексан не понимает того, что он делает, а вы его, как ребенка, подговариваете. У него семья, дом, хозяйство, он должен был подумать об этом! Олексан говорит, что кто-то должен начать первым. Шел бы ты лучше, Олексан, за людьми, не вырываясь вперед. Знаешь, когда длинный обоз едет зимой по узкой дороге, то умная лошадь не вырывается вперед, потому что знает: на обгоне она по самое брюхо провалится в глубокий снег, а вдобавок ей достанется немало плетей… Я пойду и скажу обо всем этом Кудрину!.. Но если узнаешь ты, Олексан? О-о, как ты рассердишься тогда! Но что же мне делать? Ведь я не хочу зла ни тебе, ни себе, я желаю добра дому, семье. Кто же из нас прав? Ты радуешься, точно малое дитя, а мыслями уже весь там, на своей новой работе. Неужели ты прав? Если бы я знала наверняка! Ты такой большой и сильный, упрямый и горячий, сердитый, застенчивый и своенравный. Мне с тобой и легко и трудно, а порой страшно, Олексан! Я знаю, если встану поперек твоего пути, ты безжалостно отметешь меня и уйдешь вперед. И я не могу, не в силах мешать тебе, потому что люблю. Поступая, как хочешь, Олексан, может быть, ты видишь то, него не замечаю я. Делай, как знаешь, как лучше…"

От жалости к себе Глаша немного поплакала. Потом она вздохнула всей грудью и повернулась к Олексану, осторожно просунула руку под его голову и обняла спящего.

— Большой ты мой… и упрямый, — прошептала она. — Что же мне делать, если ты сильнее меня. Ты ведь все равно добьешься своего, сделаешь по-своему!..

Смерть по-разному приходит к людям. Иные умирают в глубокой старости, другие расстаются с жизнью на войне, с третьими случается несчастье… Всякое бывает в жизни. По разному является к людям мрачный эзель[15].

Всякая живность, дерево и даже малая травинка оставляют после себя семечко, потомство, корень, из которых затем снова вырастает такое же дерево, травника, тварь. Иначе на свете не стало бы жизни!

Зоя часто с горечью думала о том, что Олексан не пошел по её следам. Характером он выдался в отца: беспечный, упрямый, о своем хозяйстве не заботится, готов последнее спустить на сторону. Макар в молодости тоже был таким, не будь Зои, они, может быть, до сих пор жили бы в стареньком домике на краю деревни. Олексан пошел в отца, это видно сразу. Из корней ивы выросла ольха… Теперь уже поздно переучивать, его, он упрямый, сделает по-своему, но не все еще потеряно для Зои: будут у Олексана дети, и она выучит их жить так, как велит ее сердце. Тогда она может умереть с легкой душой: все-таки на земле остались люди, которые будут продолжать ее род, будут стараться жить так, как жила она.

Теперь, когда Глаша вернулась из больницы с пустыми руками, рухнула последняя надежда Зои, и она возненавидела невестку. Когда-то она похвалялась перед акагуртскими женщинами: "Невестка хоть и грамотная, да умом вся в меня!" Сейчас ей казалось, что Олексан с Глашей нарочно сделали так, чтобы лишить ее последней радости и надежды. Ради чего она жила на свете? Изо дня в день она стремилась к тому, чтобы дом был полной чашей и чтобы в нем было все, что нужно для сытой и безбедной жизни. Ради этого она не жалела своих сил, ради этого жила на свете. А что получилось? Олексан отмахивается: "Для чего мне такое хозяйство? Половину надо распродать!" Легко распродать нажитое другими, а как же он собирается жить дальше? Ой, Олексан, еще не раз ты вспомнишь, чему учила тебя мать…

Ночами Зою одолевали длинные, горькие раздумья. Скрестив на груди иссохшие, худые руки, она подолгу без движения лежала на своей постели, уставившись неподвижными глазами в потолок, словно искала там ответа на свои мучительные вопросы. Из-за перегородки доносилось ровное дыхание Олексана и Глаши, где-то в углу мышь грызла завалявшуюся хлебную корку; мерно и неторопливо шаркали большие старинные часы, с медными гирями. Часы достались Зое от ее отца, Камая. Сам Камай давно лежит в земле, а вот часы продолжают идти и показывать время. После смерти Макара часы отчего-то перестали ходить. Олексан разобрал их, почистил и снова пустил в ход. Бездушная вещь надолго пережила своих хозяев.

Зое начинало казаться, что навсегда опустилась ночь и никогда уже не наступит день. А думы тянулись и тянулись, разматывая серый клубок воспоминаний.

Однажды явственно послышался басовитый голос Матвея, отца первого ее ребенка, умершего от неизвестной болезни. Кто знает, как бы сложилась ее жизнь, выйди она за Матвея: когда в Акагурте создавался колхоз, Матвей пырнул ножом председателя, его засудили и отправили куда-то, с тех пор он пропал, о нем все забыли. И пришлось Зое, дочке первого в деревне богатея, выйти за Макара, в бедную семью. Уж куда как бедно жили Кабышевы, но Зоя своими стараниями подняла хозяйство на ноги. Акагуртские женщины завидовали ей: одна рука в муке, друга в меду… Как живой, встал Матвей перед ее глазами: в черном полушубке, отороченном по краям белым мехом, в разукрашенных валенках. Он стоял под окнами и звал ее: "Зоя, ты пойдешь сегодня на игрище? Приходи, буду ждать тебя за деревней, на холме Глейбамал!" Зоя ничего не успела ответить, как Матвей рассмеялся и куда-то исчез…

Зоя долго раздумывала: с чего ей привиделось такое? Потом вспомнила, как старики рассказывали: если к человеку являются тени умерших, это верный признак, что смерть бродит где-то близко… Матвей ведь давно умер и вот теперь зовет ее к себе.

В другой раз увидела себя на холме Глейбамал. По случаю какого-то праздника сюда пришли разнаряженные парни и девушки. Парни кучкой стоят поодаль, курят в рукава и поглядывают в сторону девушек. А девушки тоже стоят особняком, все они в легких женских зипунах с узкой талией, с оборочками, стоят и лузгают семечки, переглядываются с парнями, смеются. Девушки в новеньких лаптях, лишь у одной Зои на ногах щегольские резиновые галоши, и потому она стоит чуть в стороне от подруг: пусть все видят ее обновку. Камай не жалел денег для единственной дочери, каждый раз, возвращаясь с ярмарки, привозил ей что-нибудь новенькое. Но вот заиграла гармошка, девушки пошли плясать, а Зоя осталась стоять: ей было жаль новых галош…

Снова и снова в её затуманенном сознании возникали далекие образы молодости, но странное дело; ей ни разу не представилась ее долгая жизнь после замужества…

Зоя слабела с каждым днем, и Олексан хотел снова пригласить врача из Акташа, но, услышав об этом, она слабо махнула рукой:

— Не надо, не езди…

— Почему, анай? Он хороший врач, поможет тебе.

Зоя пожевала губами, ответила после долгого молчания:

— Теперь мне уже не выздороветь. Сама чувствую… Хоть бы смертушка пришла поскорее. Кому нужен больной человек…

— Анай, зачем ты об этом! — с упреком произнес Олексан. — Мы с Глашей хотим, чтобы ты выздоровела!

Зоя, словно удивленная словами сына, на секунду остановила потухший взор на его лице и отвернулась. Через некоторое время она вновь повернула к нему голову и с трудом заговорила:

— Олексан… без меня… береги отцовский дом. Ты больно беспечен, не болеешь за хозяйство… Мы с твоим отцом себя не жалели, строились. Старайся, чтоб у тебя все было свое, по чужим не ходи. — Она сделала передышку, откинулась на подушку, еле слышно добавила: — Меня… похороните рядом с отцом. Крест не забудьте поставить…

И умолкла. Олексан постоял возле нее и, видя, что она не открывает глаз, неслышно отошел. С горечью подумал: "Хоть бы теперь не думала о хозяйстве! Всю свою жизнь вложила в него, сердце на этом погубила… У вещей нет ни души, ни зубов, но они сосут и гложут душу. Они убивают человека…"

Спустя два дня, в канун Октябрьских праздников, погода неожиданно изменилась: с севера подул холодный, резкий ветер, густо повалил мокрый, тяжелый снег, а в ночь землю напрочно сковало морозом. Для акагуртцев мороз — гость долгожданный: пора резать нагулявшуюся за лето скотину и птицу. И уже с самого утра над деревней стоит истошный свинячий визг и разносятся пронзительные крики гусей и уток. Зато у акагуртцев праздничные столы будут богатые. Год выдался неплохой, трудодень — хлебный, да и деньгами получили немало.

Перемена погоды неожиданным образом повлияла и на здоровье Зои: впервые за много дней она сама попросила Глашу сварить для нее суп.

— Петушки теперь, должно быть, большие уже… Зря корм переводят, резать пора… Оставьте одного, который побольше, остальных под нож…

— Хорошо, анай, я сейчас. Олексан, пойдем вместе, помоги мне, я совсем не могу видеть крови…

Во дворе Олексана через забор окликнул Харитон Кудрин:

— Здорово, сосед! Ты это с топором на кого собрался?

Олексан чуть смутился, кивнул в сторону жены:

— A-а, Харитон, здравствуйте… Да вот Глаша попросила петуха жизни лишить.

— Правильно, женщинам надо помогать, больше будут любить! Как управишься, заходи ко мне, что-то скучно одному. Завтра праздник, сам понимаешь, — весело подмигнул Кудрин. Голова его исчезла за забором.

Когда Олексан вошел к Кудриным, тот уже сидел за столом, поджидая его. На столе стояла непочатая бутылка водки и нехитрая закуска.

— А, входи, входи, Олексан! — обрадовался Кудрин. — Я уж хотел начать в индивидуальном порядке. Наши куда-то ушли, а тут на носу праздники, давай загодя встретим!

Олексан скинул с себя верхнюю одежду и, немного смущаясь, подсел к столу: до сих нор не приходилось еще ему сидеть с председателем так запросто, с глазу на глаз, да еще с выпивкой. Кудрин откупорил бутылку, налил стопки до краев и кивнул:

— Давай, Олексан, согрешим по малой. Много выпьешь — пьяницей назовут, а совсем не выпьешь — в гордецы запишут. Так и так придется выпить. С наступающим!

Опрокинув стопку до дна, он с хрустом откусил пол-огурца, отчаянно покрутил головой:

— Фу, черт, гадость какая, а все равно пьют люди! Сучок проклятый, из опилок научились гнать… На фронте у танкистов спирта было хоть залейся, а я как-то не привык. Да-а, Олексан, пришлось повидать всякое, если рассказывать, длинная история… Что было, то прошло, белым снегом замело. Жаль вот, много хороших ребят не вернулось. Знаешь, есть такая песня, "Москвичи" называется, не могу без слез слушать. Ушли ребята на фронт и погибли, лежат в земле сырой, а дома их матери дожидаются, и девчата без них ходят в кино. Сильная песня… Живой все равно думает о живом, уж так устроен, видно, наш брат человек. — Кудрин снова наполнил стаканчики, но пить не стал, отставил в сторонку. — Был я сегодня в Бигре. Дай, думаю, съезжу, посмотрю, как они встречают праздники. Они ведь, сам знаешь, любой праздник начинали на три дня раньше и кончали гульбу позже всех. Ничего, пока держатся. Правда, кое-кто из мужиков ходит с постным выражением, но массовой пьянки не предвидится. Ничего, народ в Бигре неплохой. Эх, бригадира бы туда хорошего да другого секретаря партийного. Там есть такие, вроде больного зуба: от них всю челюсть набок воротит, того и гляди, здоровый зуб заразится… Сказать по правде, Олексан, народ нехорошие вещи о твоем тесте рассказывает. Жадничает не в меру, колхозное добро таскает по мелочи… Ты меня извини, что позвал в гости, а рассказываю не шибко приятные вещи.

Оттянув пальцем ворот рубахи, не глядя на Кудрина, Олексан глухо проговорил:

— Не знаю, как он там… Поругались мы с ним крепко, с тех пор не довелось встречаться. Да он и сам теперь не пожелает! Из-за Глаши у нас все вышло, он ведь хотел ее обратно к себе.

— A-а, слышал об этом. Ну что ж, правильно сделал, что отшил! Раз не сошлись путями, чего ему в рот заглядывать? В таком деле, если отрубил, так уж руби до конца… Ну, а жена как, Глаша?

Олексан мял в пальцах шарик из хлебного мякиша, упорно не смотрел на собеседника.

— Поправляется, скоро опять на работу. А пока заместо сиделки возле матери… — Неожиданно щелчком отбросил хлебный шарик, с угрозой в голосе сказал: — Я ей прямо заявил, пусть выбирает: или отец, или я. А с тестем у меня все кончено, не видать ему больше Глаши! Не отдам!

Кудрин сложил пальцы на затылке замком, с хрустом потянулся, затем сильно ударил ладонью по столу, из стопки выплеснулась водка.

— А, черт, не об этом я хотел с тобой. Давай о чем-нибудь другом. Знаешь, иногда полезно взглянуть на нашу жизнь с высокой каланчи… Клуб у нас поганенький, молодежь туда не заглядывает. Только и веселья, что на Глейбамале под гармошку каблуки треплют. Есть у меня намерение такое, — в будущем году заложить каменный клуб, под штукатурку, и чтоб с откидными сиденьями. А еще — хорошо бы пруд устроить и пустить туда карпа. Ты знаешь старый, заброшенный тракт, что проходит возле Бигры? Его екатерининским называют, хотя строила его, конечно, не императрица, а наши прадеды. Сама она лишь один раз проехала по тому тракту на Урал. Так вот, фундамент у него капитальный, на каменной основе, дело за малым: насыпать бульдозером плотину, и запруда готова! Хватит одним днем жить. Мы на этой земле надолго!.. Давай, Олексан, выпьем за исполнение желаний!

— A-а, Галя… Она скоро вернется?

Олексан заметил, как потеплел взгляд Кудрина при упоминании имени агрономии, а голос стал мягче. Кудрин улыбнулся своим мыслям и внезапно спросил:

— Хорошая она девушка, Олексан? Нравится тебе?

Кабышев на минуту растерялся, что-то похожее на зависть и сожаление шевельнулось в нем, с запинкой проговорил:

— Ничего, она… славная. — И окончательно уверившись в своей догадке, грубовато пошутил: — Харитон Андреич, на свадьбу пригласите, как-никак соседи?

Кудрин махнул рукой: дескать, пока ничего не известно… Поговорили еще немного, затем Олексан стал прощаться. Кудрин проводил его до порога и тут вспомнил:

— А, погоди, Олексан! Насчет кукурузного звена надумал?

— Решено, Харитон Андреич. Думаю, с Сабитом можно кашу сварить…

— Правильно, Сабит парень толковый. И вообще, я не вижу, чего тут осторожничать? Дело верное. А жена не заупрямится?

— Говорил я с ней. Она согласна…

— Значит, понимает? Молодчина! Другая на ее месте могла бы заартачиться, поднять великий шум, дескать, почему да по какому праву моего мужа переводите на невыгодную работу… Значит, не против? Ну, передай ей большое спасибо. Будь здоров, Олексан!

Вернувшись домой, Олексан справился у Глаши: "Как мать?"

— Жиденького супу немного похлебала. Вкусно ей показалось, теперь, говорит, может, на поправку пойду…

От выпитой водки у Олексана чуть кружилась голова. Он взял журнал, но читать не смог. Глаза слипались, и он словно провалился в какую-то бездонную глубину. Вдруг сквозь сон припомнил: "Значит, Кудрин надумал жениться на агрономке…" Ему приснилось, что он идет по дороге, а через дорогу разлился широкий ручей талой воды. Галя стоит растерянная, в туфельках. Ей никак не перебраться. Тогда Олексан подхватил ее на руки, бережно перенес через поток и осторожно опустил. Но когда он поднял на нее глаза, вместо Гали перед ним оказалась Глаша…

На улице телеграфные провода гудели точно десяток потревоженных пчелиных роев: мороз сковывал землю на долгие месяцы… Было около полуночи, когда Зоя почувствовала какой-то толчок изнутри и раскрыла глаза. Необычайное ощущение легкости и спокойствия охватило ее, она не чувствовала своего тела, словно кто-то невидимый бережно держал ее на весу. Ей показалось, что в доме очень жарко, будто в знойный летний день. Зоя прислушалась: да, и впрямь пришло лето, слышно, как гудят пчелы в садике за баней. Но почему они гудят так встревоженно, неужели приспело нм время роиться? Как нарочно, ни Макара, ни Олексана дома нет, с утра ушли на работу. Господи, не упустить бы рой, успеть вернуть! Надо побрызгать водой, тогда рой сядет где-нибудь поблизости, оттуда его можно собрать в лукошко. Слава богу, этой весной они с Макаром выставили восемь ульев, к осени ожидается прибавка, лишь бы не упустить отроившиеся семьи. А рой гудит все сильнее и тревожнее, того и гляди улетит, тогда его ни за что не догнать. "Осто, хоть бы Макар был дома! — в отчаянии подумала Зоя, хватаясь за сердце. Боясь упустить рой, она в одном платье выбежала за дверь, но сени почему-то оказались закрытыми. В отчаянии она шарила руками, тщетно пытаясь отыскать щеколду. Ей было душно, не хватало воздуха. Тогда она закричала тонко и протяжно: "Откройте-е… Рой уходи-и-и-т… Уходи-и-и-т!"

Олексан с Глашей спали крепко и не слышали, как Зоя в бреду поднялась со своей постели, хватаясь за стены, добралась до двери и очутилась в сенях. У нее еще хватило сил дойти до второй двери, холодеющими пальцами ухватиться за железную скобу, но тут силы покинули ее. И она медленно сползла на колени. Перед глазами поплыли и бешено запрыгали синие, зеленые, красные круги, затем все погрузилось в беспросветную темноту…

Телеграфные провода на улице гудели, словно разъяренные осы: мороз все глубже и глубже проникал в землю.

К утру тело Зои Кабышевой закоченело, стало чугунным. Правая ее рука застыла на железной скобе двери, будто она и после смерти продолжала цепко держаться за свой дом…

Рано утром к Самсонову постучался бригадир. Он не сел на предложенный хозяином стул, строго спросил:

— Ты что же, Григорий Евсеич, резину тянешь? Долго будешь держать свою овцеферму? Все продали свою лишнюю скотину, один ты упорствуешь! Или ждешь, чтоб для тебя вынесли специальное решение общего собрания?

— А у меня и нет ее, лишней скотины! — обрезал Самсонов.

— То есть как это нет? — удивился бригадир. — По списку ты должен снести на ферму четырех овец!

— Хе, мало что можно намарать на бумаге! Бумага все стерпит, напиши хоть четыре, хоть двадцать четыре…

Самсонов проткнул бригадира ехидными глазками: "Али не так? Знаем, все понимаем…"

— Ну, ладно, Самсонов, не время мне с тобой манежиться! Ответь в точности, когда овец сведешь на ферму? Или решение колхозного собрания для тебя не закон?

— Против закона я не стою, а только лишней скотины у меня нет. Коли словам не веришь, пойди погляди…

Пришлось бригадиру выйти вслед за хозяином. Самсонов с грохотом отбросил металлический, из шипового железа запор и широко распахнул дощатую дверь хлева. Теплый воздух, перемешанный с едким навозным духом, клубами вырвался из полутемной пасти просторного хлева. Белая с темными пятнами корова равнодушно повела на людей большими лиловыми глазами, шумно вздохнула, не переставая перемалывать жвачку. В углу пугливо жались четыре овцы.

Бригадир вопросительно посмотрел на Самсонова, тот развел руками:

— Как есть все на виду. Врать мне ни к чему, истинный бог…

— Где остальные? Припрятал небось? — не унимался дотошный бригадир. Самсонов вздохнул и печально покачал головой, словно жалея бригадира:

— Эх, парень, парень, зря нервы портишь… Мало ли в жизни случается? Вот ты сегодня жив и здоров, а назавтра глянь, и хворь к тебе прилипла… Вот и у меня приключилась такая беда. Только-только собрался везти ярочек на ферму, а они возьми да и заболей…

Бригадир потоптался на месте, затем ругнулся в адрес "гадов, готовых лопнуть от жадности", и ушел, с силой хлопнув воротами. Сэмсонов ухмыльнулся вслед ему и направился под навес. Здесь, укрытые от нескромного глаза, на хитроумно придуманных козлах сушились овечьи шкуры. Весело пересвистываясь, на них копошились желтогрудые синички, склевывали крошечные кусочки застывшего сала. Завидев их, Самсонов рассвирепел, сорвал с головы шапку и запустил в непрошенных нахлебников:

— Кыш, шайтаны! Того и гляди до дыр проклюют, проклятые!..

Он тщательно осмотрел, перещупал все четыре шкурки и остался доволен. Козлы для просушки шкур он придумал и смастерил сам, выгода получалась двойная: шкурки просыхали без единой морщинки, шли первым сортом, но главное было в том, что Самсонов натягивал на козлах лишние сантиметры. Агенты-заготовители при приемке шкур тщательно вымеривают квадратные сантиметры кожи. Невелика, казалось бы, выгода, но лишняя копейка в хозяйстве никогда не помеха: дождевая вода по капле падает, а бочку с верхом наполняет…

Хорошо, что бригадир не стал допытываться, куда Самсонов девал свою прошлогоднюю телку. Поздно, миленькие, поздно хватились: телка давно гуляет в загоне "Заготскота", хозяин сдал ее "живым весом". Перед тем как отвести животину, Самсонов вволю накормил ее сеном, пересыпанным солью. Вот и получилось, что заработал лишние рублики, хе-хе, на дерьме… Кроме того, он пошептался с приемщиком Нянькиным, и телку приняли по графе "выше средней упитанности".

У Григория Самсонова были все основания быть довольным собой. На здоровьишко пока не обижается, дом полная чаша, сам он мозгует и вершит все хозяйственные дела, а по дому управляется Авдотья, зимой ходит за скотиной, а летом ползает между грядками, полет да окучивает, поливает и убирает. Вначале Самсонов подумывал сшить из овечьих шкур жене шубу, но потом раздумал: не стоит, не раздетая ходит. Правда, шуба у Авдотьи уже старенькая, можно сказать, рвань, но он про себя рассудил, что ей некуда особо разгуливать, десять лет проходила и еще проходит. Небось не девушка на выданье.

Все бы было в порядке, если б не Глаша. Не повезло Глаше, эх не повезло! Единственную дочь растил, холил, нежил, а она угодила в чертово гнездо. Как же он раньше не разглядел, что это за птица — Олексан Кабышев. Теперь, как ни прикидывай, а кругом выходит так, что сам на своей груди пригрел змею. После того как зять исхлестал его вожжами, Самсонов целую неделю чувствовал в пояснице ноющую боль, не раз подумывал о том, что надо подать жалобу в народный суд, однако не решился: стало жаль Глашу. А кроме того, он с опаской подумал о том, что на суде станут докапываться, отчего да почему дочь разродилась мертвым ребенком, и наплетут на человека всякую напраслину.

Не удалось Глаше замужество, видно, не судьба. Теперь она снова живет в доме мужа, а к отцу даже носа не кажет, и сам он у них не бывает, так и живут, будто никогда не были родными. Осенью померла сватья Зоя. Самсонов на похороны не поехал, одной Авдотье разрешил сходить попрощаться с неудавшейся родней. Нет, не повезло Самсонову с дочерью. Уж лучше сидеть бы ей дома, не спешить с замужеством, а женихи… что ж, невесту с учительским дипломом, да еще из такого дома, любой бы взял зажмурившись! А теперь, поди ж ты, она же от родного отца отворачивается, живет по указке мужа, даже за своим приданым не едет. Видно, богатыми стали! Ничего-о-о, попробуйте холодненького да горяченького, слетит с вас гордыня, сами с поклоном придете к Самсонову.

После сильных морозов долго не было снега, оголенная земля пошла трещинами чуть не в ладонь шириной. Колхозники с беспокойством покачивали головами: "Недоброе это дело. Земля, вишь, трескается, рвет корчи у озими…" А спасительного снега нет как нет, стоят сухие, лютые холода, с севера беспрестанно дует обжигающий ветер, выжимает у встречного слезу, студит сквозь одежу, лижет смерзшуюся до звона землю, взвихривает на дороге холодную пыль. Лишь в конце ноября ветер переменился, наползли ватные тучи. Снег шел, не переставая, двое суток, сразу покрыл истосковавшуюся землю чистым, белым покрывалом чуть не в полметра толщиной. Люди вздохнули облегченно: "Ну, теперь озимым не страшно, будем с хлебом!"

Быстро установилась санная дорога. Работ в колхозе поубавилось, лишь на фермах по-прежнему дел по горло и даже больше, нежели летом, вся скотина стоит в стойлах, успевай только подавать воду, подбрасывать корм, к тому же приходится и ночами дежурить, принимать новорожденный приплод. Одним словом, кому зима матушка, а животноводы успевай поворачивайся!

Механизаторы тоже "шабашили": часть тракторов поставили на ремонт, толклись возле них, переругивались из-за деталей: у кого-то что-то "раскулачили", поди, найди теперь пропавшую деталь, на ней именной метки нет! Несколько тракторов продолжали по утрам будить акагуртцев грохотом дизелей: на них вывозили в поле накопившийся возле ферм навоз, ездили на станцию за горючим.

Олексан Кабышев со своим звеном вывозил на тракторе навоз под будущий посев кукурузы. Женщины, тяжело дыша, разворачивали вилами смерзшиеся комья навоза и кидали на тракторные сани. Промучившись целый час, кое-как накладывали воз, затем трактор оттаскивал груженые сани на участок, и тут снова пускались в ход вилы. Пока люди, в кровь раздирая ладони, копошились вокруг саней, трактор — пятьдесят четыре лошадиные силы! — мерно попыхивал кольцами дыма, словно посмеиваясь над несмышленой человеческой породой. Вконец измученные женщины ругались без стеснения:

— Языки мочалят, будто у нас везде машины, а тут кости трещат!

— Самих бы сюда, болтунов таких! Попотели бы, как мы!

— А мужики небось в конторе штаны протирают да потолок дымом подпирают!..

Олексан с Сабитом слушали этот разговор и поеживались под недобрыми взглядами женщин.

— Валла, Аликсан, они правильно говорят! — возбужденно сказал Сабит, когда Олексан сел рядом с ним в кабину трактора. — Разве они в тюрьме сидят, чтобы так работать? За такое дело нас надо в тюрьму салить!

— А чем мы можем помочь им? — нахмурился Олексан. — Вот если бы дали экскаватор…

— Зачем экскаватор? Ты своей башкой придумай такую машину, Аликсан!

На второй день после этого разговора Олексан как-то заглянул к Сабиту домой. Самого Сабита дома не оказалось, жена его Дарья неопределенно махнула рукой:

— Посмотри, может, в огороде. С самого обеда возится там, игрушками какими-то занялся. Гони его оттуда, Олексан, ужинать пора!

Олексан заглянул поверх низенькой калитки, ведущей в огород, и увидел Сабита. Тот и в самом деле сосредоточенно возился с какими-то дощечками, целиком отдавшись этому странному занятию.

— Эге, Сабит! Хорошую игру ты придумал!

— A-а, это ты, Аликсан! — Сабит смутился, смахнул со лба капельки пота. — Валла, совсем не заметил, когда ты пришел…

— Еще бы, вон у тебя какая занятая игра! С тобой это… часто случается?

Сабит смутился еще больше, неловко потоптался на месте и махнул рукой:

— Пожалуйста, не смейся, Аликсан! Я не хотел тебе раньше времени говорить, извини, пожалуйста… Как это говорят? Когда торопятся, слепые родятся, верно? Вот, смотри… — Сабит присел на корточки и принялся объяснять другу: — Представь, Аликсан, что этот снег — навоз, а эта доска — бульдозер. Теперь смотри: бульдозером толкаем навоз прямо на железный лист, потом подцепляем тросом и очень спокойно везем в поле. Там опять бульдозером разгружаем и, пожалуйста, едем обратно… Валла, Аликсан, я на бумажке считал: женщин теперь не надо, я с прицепщиком один справлюсь! Женщинам отдыхать надо, горячий чай с сахаром пить надо, честное слово!

Олексан понял, что приспособление сулит большую выгоду, однако, решив подзадорить Сабита, с сомнением покачал головой:

— Положим, ты прав, но скажи мне, где ты думаешь достать такой большой железный лист? Мобилизуешь противни, на которых тебе жена пироги выпекает, а?

Сабит загорячился, путая слова, стал объяснять:

— Ай-яй, Аликсан, если имеешь коня, за уздой дело не станет! Ты каждый день проходишь мимо старей цистерны, которая стоит возле кузницы, знаешь? Скажи, пожалуйста, какому шайтану нужна эта старая посуда? В дело надо пускать, валла! Мы ее, Аликсан, газосваркой разрежем и в один момент большой лист сделаем! Ай-яй, дорогой, в последнее время твой казан плохо варит…

Олексан оглядел Сабита с ног до головы, словно увидел его впервые, и уже не скрывая своего восхищения, с силой хлопнул друга по плечу:

— Оказывается, ты уже успел все высмотреть, вынюхать, где что можно подобрать! Молодец, прямо академик! Согласен, убедил, готов помочь тебе. А теперь бегу к Дарье, а то она живьем съест тебя, останемся без академика…

Олексан и сам загорелся выдумкой Сабита. Не откладывая, он вызвал из РТС машину-"летучку" со сварочным аппаратом. Разрезали старую цистерну на несколько листов, распрямили их и снова сварили в один большой. Один край загнули наподобие саней, приварили прицепные скобы. Получилось что-то вроде огромных саней без полозьев.

Сабит на этот раз вел трактор как-то особенно сосредоточенно и торжественно. Подъехав к развороченной груде навоза, он отцепил "сани", круто развернул бульдозер, в три захода загрузил площадку, вновь подцепил толстенным тросом, прибавил газу, и вся эта громадина плавно заскользила по снежной равнине. Через полчаса бульдозер вернулся с пустой площадкой: Сабит один, без всяких помощников разгрузил ее. Женщины, видя такое, с растерянными лицами обступили Олексана.

— Вот так тамаша, Олексан! Выходит, мы теперь лишние, без работы остались? Куда же нам?

Олексан кивнул на Сабита: мол, спросите у него, а сам принялся подсчитывать выгоду от нового приспособления. Выходило, что вместо пяти рейсов при ручной погрузке теперь за короткий зимний день можно сделать все десять. Другими словами, Сабит будет работать один за всю бригаду, в крайнем случае вдвоем с подсменщиком! Надо посоветоваться с Кудриным: возле других ферм также накопились целые горы навоза, в прежние годы его почти не вывозили. Если председатель выделит еще один трактор, то за неделю можно вывезти черт те сколько тонн! А ему ли не знать, что это значит для земли, для будущего урожая!..

Однако, услышав просьбу Кабышева о втором тракторе, Харитон Кудрин сделал страдальческое лицо:

— Ох, не могу, дорогой, пойми ты меня! Вот, читай телеграммы: на станцию прибыл цемент для нашего колхоза, будем вывозить. Без цемента нам хана, понимаешь? Так что выкручивайся как-нибудь…

…Наутро следующего дня под окна колхозной конторы с грохотом подкатил гусеничный трактор, волоча за собой неуклюжие сани, сколоченные из цельных бревен. Сквозь стекло кабины проглядывала сумрачная фигура Очея Самарова. Вскоре из конторы, поругиваясь с кем-то на ходу, выскочил Васька Лешак. Из-за бездорожья председательский "газик" поставили на прикол, и по воле бригадира Василий, по его же выражению, превратился в "мелкую затычку" — каждый день его посылали на разные работы. Сегодня снарядили ехать на станцию за цементом Настроение у него совсем испортилось, когда он узнал, что ехать придется с Очеем. Успокаивало лишь то, что документы на получение цемента доверили ему: как-никак, когда у тебя и кармане лежат бумаги с печатями, чувствуешь себя начальником.

Морозец пощипывал кончики ушей, но Василий принципиально не стал садиться в кабину к Очею, заявив, что при одном лишь виде его сонной физиономии у него начинаются рези в животе. Каково же было изумление Васьки, когда он, перевалившись через высокий дощатый борт тракторных саней, обнаружил там притулившегося в углу Григория Самсонова! Завернувшись в добротный овчинный тулуп, Самсонов сидел на груде сухого сена, рядом с ним угловато топорщились два мешка. Завидев Лешака, он обеспокоенно придвинул мешки ближе к себе. Но уже через секунду Васькино удивление столь неожиданной встречей сменилось неподдельным умилением:

— О-о, Григорий Евсеич, ты ли это? Сколько лет, сколько зим! Как поживаешь, Григорий Евсеич? Здоровьишко ничего, бегаем помаленьку, а? Дня не проходит, чтоб не вспоминал тебя, все думаю зайти, да времени никак не хватает. Ты мне даже во сне приснился, будто под одним солнышком портянки сушим!

Самсонов полоснул Лешака ненавидящим взглядом и спрятал лицо в воротник тулупа. Василий тем временем подобрался к ого мешкам и принялся деловито ощупывать их.

— Ого, Григорий Евсеич, никак мясо? Куда тебе столько, уж не на Северный ли полюс собрался зимовать? Подумать только, четыре тушки, обожраться можно! Так куда, говоришь, едем?

К счастью Самсонова, как раз в этот момент трактор тронулся с места. Он притворился, будто не расслышал Васькиных слов. Чтобы избавиться от дальнейших приставаний Лешака, плотнее завернулся в тулуп и прикрыл глаза, не переставая зорко следить за попутчиком. И какой только шайтан принес его сюда! До последней минуты все складывалось как нельзя лучше: прослышав накануне о том, что на станцию должен отправиться трактор, он зазвал к себе Очея. После второго стакана самогонки тот согласился подбросить его на станцию. Что ни говори, в городе народу много, каждый хочет наваристых щей с мясом, а в магазины, видать, не всегда успевают подбрасывать… Односельчане сдали лишних овец на колхозную ферму по государственной цене, а он. Самсонов, не будь дураком, взял и утаил четырех овечек. И вот теперь с барышом будет. Все шло так хорошо, но в последнюю минуту удача покинула его, леший принес этого пса!

Тем временем Васька Лешак придвинулся вплотную к Самсонову, прикрыл ноги чужим тулупом и, силясь перекричать шум трактора, принялся орать над самым ухом:

— Григорий Евсеич, тулупом своим пользуешься единолично, нехорошо! Не будь индивидуалистом, подумай о ближнем!.. Значит, нелегально едем в город, на базар? Будем торговать мясом, грабить доверчивых горожан, то есть спекулировать, а?

При этих словах Самсонов нервно задвигался, стрельнул в Лешака трусливым взглядом:

— Скажешь тоже… Шутник ты, хе-хе…

— Ладно, Григорий Евсеич, об этом я не стану распространяться. Могила, ясно? Я, к примеру, не телеграфный столб, который с одной стороны принимает, а с другой передает… Дорога нам предстоит долгая, а я, шут его дерн, забыл захватить из дому съестные продукты. Надеюсь, ты оказался дальновиднее? Ага, вижу, котомочка при тебе… Хвалю за сообразительность! Старики как нас воспитывали? Заповедь первая: раздели с ближним кусок стой! Ну и, кроме всего прочего, на первой остановке сбегаешь за четвертинкой, деньги я тоже оставил в пиджаке, на третьей вешалке от двери…

Всю половину пути Самсонов клял и ругал про себя неудачную дорогу, Ваську Лешака и весь белый свет. Но выразить свои мысли вслух он не решался, опасался, что Васька расскажет о нем в конторе, тогда греха не оберешься… Эх, не удалась дорога!

Говорят, от Акагурта до станции сорок километров. Но все зависит от того, на чем ехать. Если, скажем, лошадка резвая, то эти сорок километров сойдут за двадцать, а на заморенном мерине — все шестьдесят. Другое дело трактор: как ни старайся, а больше семи километров в час не выжмешь. Если выехать из Акагурта в двенадцать часов, то к семи вечера впереди замаячат огни городка. Дорога наезжена, лишь в ложках попадаются снежные заносы и сугробы, через них трактор переваливает с трудом, но дальше дорога снова ровная, как карта. Если почувствуешь, что ноги начинают коченеть, слезай с саней и пробегись до поту, все равно трактор далеко не уйдет — семь километров в час… Зимой по этой дороге автомашины не ходят, а если какой-нибудь отчаянный шофер отважится, то дело обычно кончается тем, что он бежит в ближайшую деревню и со слезами упрашивает механизаторов подкинуть на выручку дизелишко. В зимнюю пору самый надежный транспорт — трактор: медленно, зато верно…

На половине пути стоит небольшая деревушка. Здесь пришлось сделать остановку: из радиатора текло, мотор стал парить. Взяв ведро, Очей лениво поплелся искать колодец. Васька Лешак оживился, потирая руки, принялся тормошить Самсонова.

— Не кажется ли тебе, Григорий Евсеич, что время к обеду? Чтой-то в брюхе червячок зашевелился… Самое время развязать котомочку, а?

— Рано. До города немного осталось…

— О-о, в городе мы закусим по второму разу? Это от нас не убежит, ты не беспокойся. А сейчас самое время малость подзаправиться. Если тебе не хочется, я не неволю, а лично я соблюдаю режим, привык, понимаешь ли, принимать пищу в положенное время…

С величайшей неохотой Самсонов развязал объемистую котомку, порывшись в ней, сумрачно протянул Лешаку домашнюю шанежку. Васька принялся уписывать ее за обе щеки.

— Шанежка ничего себе, вполне съедобная. Сами такие выпекаете, Григорий Евсеич? Эх, жалость какая, что в этой деревеньке нет магазина, а то быстренько сообразили бы насчет четвертинки… Ничего, не расстраивайся, Григорий Евсеич, за четвертинкой я тебя командирую в городе, там этого добра хоть завались!

Управившись с шанежкой, Васька кивнул головой на котомку:

— Раздразнил ты мой аппетит, Григорий Евсеич. Конечно, шанежка — вещь хорошая, но в смысле плотности не то, не то…

Самсонов стал было противиться домоганиям Лешака, но тот как бы между прочим снова завел нудную речь про спекуляцию, не преминув при этом заметить, что в последнее время насчет спекулянтов пошли большие строгости. Проклиная в душе назойливого попутчика, "купец" снова развязал тугой узелок котомки. Пряча от жадного взора Лешака ее содержимое, Самсонов извлек кружок домашней колбасы и сунул, не глядя, Ваське. Тот впился в нее зубами с торопливостью человека, перенесшего недельную голодовку.

— М-м, вот это вещь! Сами готовили? Умеют же люди!.. — Не в силах дальше смотреть, как жирная, вкусно пахнущая колбаса с поразительной быстротой исчезает в ненасытной утробе Лешака, Самсонов отвернулся. К счастью, вскоре вернулся Очей, залил воду в радиатор, и трактор снова неторопливо двинулся вперед. Помедли, Очей еще четверть часа и от котомки осталось бы нечто, напоминающее сухое прошлогоднее тараканье яйцо…

Насытившись, Васька Лешак сгреб все сено под себя и расположился на отдых. Перед тем как вздремнуть, он озабоченно предупредил соседа:

— Я тут малость доберу, Григорий Евсеич, минут так сто двадцать. Режим у меня так построен, понимаешь… Ежели заметишь, что сон у меня тревожный, осторожно прикрой своим тулупом. Котомку укрой хорошенько, колбаса замерзнет. Ох, беда с этими спекулянтами…

На городском рынке торговля у Самсонова пошла бойко, и он повеселел. Правда, покупатели его ругали на чем свет стоит, но брань, как известно, на вороте не виснет, зато во внутреннем кармане у него приятно шелестели рубли и трешки, пачка денег пухла с каждой минутой и, казалось, согревала лучше всякого тулупа. Опасаясь карманных воришек, Григорий Евсеич поминутно хватался за карман, принимал деньги и дрожащими руками давал сдачу. Ему было радостно сознавать, что расчеты полностью оправдались: к нему выстроилась большая очередь, женщины кричали и ругались, но мясо расходилось быстро. Он пропускал мимо ушей злые, оскорбительные замечания покупателей:

— Ишь, старый хрыч, одни косточки отвесил! Подавись ты своими косточками!..

— Такие готовы из-за копейки удавиться! Из камня масло выжмут!

— Весы-то, весы не придерживай пальцами! Ух ты, жила!..

Скрюченными, непослушными пальцами Самсонов суетливо перебирал и клал на весы разрубленные куски мяса, орудовал гирьками. Не отвечая на ядовитые замечания покупателей, он со злорадством думал: "A-а, дорого, говорите, а все равно берете! Мясца, значит, захотелось? Ннчево-о, раскрывайте свои партманеты, дорогие граждане и гражданки, коли хотите мясцом побаловаться. В городе вы богатенькие, при деньгах живете…"

Распродав весь товар, Самсонов сдал взятые напрокат весы и отправился к знакомому мужику пить чай. По пути купил в хлебном магазине батончик белого хлеба, в другом магазине, на удивление продавцу, попросил отвесить пятьдесят граммов пиленого сахара. На квартире у знакомого мужика долго и обстоятельно пил горячий чай, чувствуя, как приятное тепло разливается по всему телу. Справившись с седьмым или восьмым стаканом, он воровато оглянулся и неприметно от хозяина сунул оставшийся кусок сахару в карман. "Эхма, чуть не весь изгрыз, этакий кусище! — укорил он себя. — Под старость лет сластеной сделался…" В далеком детстве, как сейчас помнится, отец часто кричал на свое семейство: "Сладкие горлышки, шайтан бы вас побрал, на вас не напасешься!" Случалось, отец покупал в лавке полфунта сахару, но в руки домочадцам не давал, опасаясь, что "сладкие горлышки" съедят весь сахар за один присест. Он подвешивал кусок сахару на нитке к потолку, как раз над серединой стола, и когда семья садилась пить чай, то все поочередно привставали за столом и доставали языком до сладкого белого комочка. Полфунта хватало надолго!

Поблагодарив хозяина квартиры, Григорий Евсеич стал прощаться. Возле стола вертелся хозяйский мальчик лет шести. Самсонов хотел было угостить его сбереженным куском, но потом раздумал: известное дело, разок угостишь, а в другой раз сам станет выпрашивать! Самсонов направился на товарную станцию, где стояли приземистые ряды складов. Выручка от проданного мяса была надежно упрятана, для пущей верности (долго ли до греха) Григорий Евсеич приколол карман стальной булавкой. Предстояло ехать верных семь часов, он нарочно не стал покупать в дорогу ничего съестного: этому поганцу Лешаку теперь не удастся поживиться за его счет! Лучше голодом перетерпеть, нежели подкармливать таких нахлебников.

Лешак издали приметил Самсонова и закричал на весь станционный двор:

— Привет, базарный король! Ну как, удалось тебе обжулить добрых людей?

Грузчики, работавшие на складе, стали оборачиваться на Самсонова, пересмеиваться между собой. Самсонов подскочил к хохочущему Лешаку, зашипел рассерженным гусаком:

— Ш-шайтанов сын, чего зря глотку дерешь? Люди и впрямь поверят…

— Ох ты, овечья душа, неужто совесть у тебя сохранилась? Застыдился, точно девка, гляди-ка! Ты меня извини на добром слове, но только вот что я скажу: натура у тебя совиная. Сова боится дневного света, а ты — людского глаза…

Начало смеркаться, когда, наконец, сани доверху были нагружены бумажными мешками с цементом. Васька Лешак с Очеем ушли в станционный буфет "подзаправиться" перед дорогой, сказав Самсонову, чтоб он никуда не отлучался. Быстро угас короткий зимний вечер, к ночи подул резкий, холодный ветер, через дорогу потянулись острые язычки поземки. Самсонов с беспокойством думал о предстоящем пути и в душе ругал Очея с Лешаком. Давно пора ехать, а они черт знает куда запропастились! Будь сейчас день, можно бы и подождать, но пускаться в далекую дорогу среди ночи, в метель — дело не шуточное… Когда в левом грудном кармане чувствуешь тяжесть тугой пачки, в голову лезут всякие тревожные мысли. Уж не сговариваются ли эти парни обокрасть его? Где-нибудь в лесу навалятся вдвоем, кричи не кричи, никто не услышит. А после скажут, мол, сам скатился с воза и попал под сани, не заметили, когда и как… При этой мысли Григорий Евсеич зябко поежился, почудилось даже, будто деньги в кармане зашевелились.

Ветер со свистом проносился по проулочкам, разбойно шел и раскачивал голые, обледенелые ветви тополей, взвихривал и мчал тучи сухого, колючего снега. Над всей этой кутерьмой холодно и равнодушно поблескивали неяркие звезды. Сохрани бог, очутиться в такую погоду среди голого поля, но людям не сидится в теплом углу, гонит их нелегкая туда и сюда, у каждого своя нужда, своя причина. В такие ночи вокруг колхозных ферм кружат волчьи стаи, со злобной тоской втягивая в ноздри запах овечьего пота…

Терпение Григория Евсеича окончательно иссякало, когда, наконец, появились Васька Лешак с трактористом. Оба были заметно навеселе: видать, перед дорогой пропустили по сто граммов.

— Григорий Евсеич, ты тут без нас не растранжирил цемент, — приветствовал Самсонова Васька Лешак и погрозил пальцем. — С тебя станется! Ну ладно, хромай от меня, лезь на мешки… Очей, полный вперед!

За городом на них сразу же навалился тугой встречный ветер вперемешку со снегом. Из-под тракторных гусениц тоже летел снег, ветер подхватывал его и с каким-то злорадным ожесточением кидал на сидящих в санях людей. Самсонов с головой укутался в тулуп, а Василию приходилось туго: полушубок у него был короткий, как ни натягивал его, а ноги все равно оставались на холоде. Тепло от выпитой водки быстро остудилось, у Лешака зуб на зуб не попадал, но он долго крепился. Наконец не выдержал:

— Вот что, Григорий Евсеич, ты давай мне свой тулуп, а сам валяй в кабину, там от мотора тепло и не дует. Иди, иди, троим там не уместиться, слышь?

Самсонов хотел было согласиться, но тут же передумал: жаль было отдавать тулуп. Известное дело, чужого добра никому не жалко, этот Лешак извозит новенький тулуп в цементной пыли или, хуже того, зацепит об гвоздь.

— Не холодно мне. Лезь в кабину сам…

— Черт, думаешь, мне тебя жалко? Старость твою пожалел! Ну, раз не желаешь, хрен с тобой.

Пробравшись к передку саней, Василий осторожно опустил ноги, достал до прицепной скобы, на ходу трактора ловко добрался до задней стенки кабины, загрохал по ней кулаком. Трактор на миг приостановился, Василий юркнул на сиденье рядом с Очеем, через минуту машина снова рванулась вперед, разрезая клокочущую тьму светом двух фар.

Скорчившись на тугих, продолговатых мешках, Самсонов лежал спиной к ветру. Осатаневший ветер выдувал, прямо-таки высасывал из него остатки тепла. Видно, правильно говорят, что старческая кровь не греет, завернись хоть во сто шуб… Григорий Евсеич стал невыносимо мерзнуть, под конец он уже не мог шевелить пальцами на ногах. С трудом поднявшись, он принялся подпрыгивать, стараясь движениями согреть себя, но потом сообразил, что так ему недолго слететь с саней, потому что их то и дело подбрасывало и кидало на заснеженных ухабах. Корчась на проклятых мешках, он пожалел, что не послушался Лешака, но жалеть об этом было поздно: на ходу ему все равно не добраться до кабины, нет у него Васькиной ловкости, кричать же бесполезно, за воем ветра и грохотом дизеля никто его не услышит…

Чувствуя, что окончательно коченеет, Самсонов с трудом дополз до заднего борта, перевалился через него, нащупал конец какой-то веревки и, не выпуская ее из рук, побежал за санями по следу широкого санного полоза. Ветра здесь было меньше, он свистел где-то над головой Самсонова. Пробежав метров двести, Григорий Евсеич согрелся и подумал, что пора и передохнуть. В этот момент кто-то неожиданно сильно тряхнул его за полу тулупа, он споткнулся, выпустил из рук веревку и с размаху ткнулся лицом в снег. Поднимаясь, он успел сообразить, что нечаянно наступил на полу собственного тулупа. Ему показалось, что поднялся он очень быстро, но за это время трактор успел отъехать шагов на двадцать. Теперь, когда его больше не спасал высокий борт саней, мстительный ветер набросился на него с утроенной силон, стараясь опрокинуть на спину. Согнувшись вдвое, Самсонов кинулся догонять трактор, а ветер сек, хлестал его, швырял в лицо и слепил глаза горстями снега, заметал санный след. Бежать по мягкому и сыпучему, как песок, снегу было тяжело, и Самсонов скоро начал задыхаться. Вначале он стал нагонять сани. Огороженный досками высокий борт уже маячил шагах в десяти, но ему тоже никак не удавалось сократить это расстояние. Не будь на плечах Самсонова тяжелого овчинного тулупа, он наверняка догнал бы трактор. Тулуп, казалось, мстил хозяину: полы его обвивались вокруг ног, мешали бежать, — в них запутывался ветер — он оттягивал плечи, прижимал к земле. Но Самсонов даже не думал о том, чтобы скинуть с себя тяжелую, почти пудовую тяжесть. Ослепленный и оглушенный свирепым бураном, задыхаясь от неимоверных усилий, Самсонов стал отставать, Сани неумолимо уходили от него. "Не догнать! Пропаду один…" И он стал кричать: "Сто-о-й, останови-тe-есь! Эге-ге-е-е…" Ветер подхватил и безжалостно швырнул его крик куда-то назад, в поле. Самсонов уже не мог бежать, но он продолжал идти вслед да машиной, качаясь, словно пьяный, и с хрипом втягивая в себя воздух. Потеряв санный след, он понял, что это конец. Из горла вырвался хриплый стон: "Помогите-е-е… Остано-вите-е-е…" Утопая по пояс в снегу, он еще пытался выбраться на дорогу и не заметил, как один валенок завяз в снегу. Через несколько шагов он совершенно обессилел и медленно повалился в снег. Все новые и новые метельные шквалы со свистом проносились над ним, с каждым разом наметая вокруг него холмик сугроба.

Доехав до деревушки на половине пути, Очей выключил сцепление и, не заглушив мотора, пошел к колодцу. Васька Лешак тоже соскочил из кабины, шагнув к саням, заглянул через борт.

— Эй, спекулянт, слезай, пока не превратился в мороженную треску!

Не получив ответа, Васька ругнулся, думая, что Самсонов уснул на мешках. Подтянувшись на руках, он перемахнул через борт и изумленно присвистнул: в углу валялась пустая котомка. Самого Григория Евсеича не было. "От черт, не иначе как отстал! — встревоженно подумал Лешак. — Вывалился, как коровий ошметок!" Сквозь метельную заваруху на свет фар выбрался Очей. Васька подскочил к нему:

— Пошевеливайся, рыбий глаз! Живо развертывай машину на сто восемьдесят градусов, спекулянт потерялся!

Отцепив тяжело груженные сани, на предельной скорости ринулись в обратный путь. Старый след успело замести, Очей вел машину по еле заметным дорожным знакам. Васька Лешак всматривался в дорогу, то и дело счищая свободной рукой слепящую наледь с ветрового стекла. Заметив подозрительный предмет, он дергал тракториста за плечо:

— Стоп, стоп! Что это там справа, на снегу? А, черт, пень старый… Двигай дальше, рыбий глаз!.. Беда с этими торгашами. Торговали — веселились, подсчитали — прослезились! Как в оперетте, мать его…

Он первым приметил Самсонова. Не самого его, а торчавший из-под снега воротник тулупа. Еще полчаса, и воротника тоже не стало бы видно… Вдвоем разгребли снег, на руках дотащили Самсонова до трактора и с трудом втиснули в кабину. Для третьего в кабине места не осталось, Васька кое-как протиснул одну ногу, уперся на нее, крепко ухватился руками за бортик кабины и крикнул Очею:

— Дуй, не стой, до деревеньки!

Словно осердясь за лишний перегон, трактор с ревом развернулся на небольшом "пятачке" и двинулся в обратный путь. На свет его фар почти горизонтально к земле летели тысячи снежинок, машина со звериным урчанием шла в сплошной метельной мгле.

Всю дорогу до деревушки Васька молчал, из последних сил цепляясь за кабину. Левая его рука, казалось, совершенно онемела, пальцам было больно, порой Ваське казалось, что он вот-вот рухнет на стальную ленту гусеницы, и прощай жизнь молодая… Наконец фары осветили полузанесенные снегом строения. Сильно оттолкнувшись ногой, Васька спрыгнул на ходу и побежал к ближайшему домику. Ему долго не открывали, видимо, опасаясь, что среди ночи ломятся пьяные. Наконец хозяин отодвинул засов на дверях, засветил висевший в сенцах фонарь. Глухо стонавшего Самсонова волоком втащили в избу, уложили на полу. Васька Лешак спросил у хозяина:

— В этой вашей дыре хотя бы фельдшер водится? Быстро его сюда! — Стянув с левой руки задубевшую варежку, сквозь зубы простонал: — М-м, пальцы…

Накануне Кудрину позвонили из райкома, чтоб приехал к десяти утра. Выехал он с рассветом — были в райцентре и другие дела.

Вороной жеребец-трехлеток шел, легко приплясывая, то и дело вытягивал шею, прося отпустить поводья. На широком, хорошо проторенном большаке Харитон ослабил вожжи. Почувствовав свободу, жеребец весь вытянулся и пошел шибкой рысью. Из-под копыт на Кудрина летели твердые комья снега. Он поднял воротник и отвернулся. Мелькали телеграфные столбы с монотонно гудящими проводами, по пояс занесенные снегом сосенки, на раскатах и ухабах легкая кошевка гулко ударялась о твердую, сбитую сотнями копыт и полозьев дорогу. На третьем километре жеребец начал всхрапывать, заметно убавил ход, бока глянцевато почернели от пота. Кудрин улыбнулся про себя: "Эге, браток, выдохся? Скоро ты, скоро… Молодой, глупый, не рассчитываешь своих возможностей. Среди людей тоже случается такое: иные берут на ура, годик-другой ходят в героях, а потом, глядишь, переходят на шаг. Штурмовщина, браток…

В нашем деле эта штука недопустима, больше того, она просто вредит. Хлеб растить — это тебе не на ипподроме скакать: чья, мол, возьмет… Труд землероба скорее смахивает на альпинизм: прежде чем ступить следующий шаг, надобно подготовить надежный упор для ноги, иначе загремишь вниз! А опору подготовить в нашем деле — это значит создать крепкую базу: для урожая землю удобряй, для скота корма запасай… Да, браток, жидковат ты пока, жидковат!" — снова обращаясь к жеребцу, вслух подумал Кудрин.

Всю оставшуюся дорогу жеребец шел размашистым шагом, роняя с удил на дорогу пузыристую пену. Отдавшись своим мыслям, Кудрин не погонял коня. Вдали на увале уже завиднелось красное, кирпичное здание райкома партии, резко выделявшееся среди приземистых деревянных строений, когда Кудрин поравнялся с пешим путником. Тот стоял в снегу на обочине дороги, равнодушно поглядывая на него слезящимися выцветшими глазами. Старик был одет довольно скудно, лицо его было иззябшее, бородка закуржавела от дыхания. Он молча проводил Кудрина взглядом и с трудом выбрался на твердое полотно дороги. Харитон натянул вожжи.

— Эй, дедка, тебе в Акташ? Садись, подвезу!

Старик суетливо пристроился рядом с Кудриным.

— Далеко путь держишь? — глянув на него искоса, поинтересовался Харитон.

— В район, сынок, в район… Пензию иду хлопотать, не дают никак пензию…

Лицо у старика худое, скуластое, заросшее редкой, давно не стриженной растительностью, глаза беспрестанно слезятся; оттого кажется, что старик молча плачет о чем-то. Он то и дело вынимает из обшитой варежки иззябшую руку и смахивает с переносья светлые капельки. Кудрин осторожно спросил:

— А почему отказывают в пенсии, дед?

— То-то и дело, — всякий раз отказ выходит. Второй год маюсь, бумажки собираю, а все говорят, не хватает. Немного и прошу, лишь бы на хлеб, махорку…

— Дети-то у тебя были?

— А? Э, ребят, говоришь? Были ребята, троих на ноги поставил, теперь сами зарабатывают, с семьями живут. Поразъехались все, кто куда. Слава богу, самостоятельно проживают…

— Очего ж они тебя на иждивение не возьмут?

Старик словно чего-то испугался, торопливо смахнул сочившиеся из глаз слезы.

— Они молодые, сами по себе… Старики, известное дело, в тягость молодым. Мы со старухой как-нибудь вдвоем перебьемся. Мне бы только пензию исхлопотать…

Жеребец идет шагом, позвякивая удилами и норовя вытолкнуть изо рта осточертевшее железо. Обитые шинами полозья тянут нескончаемую скрипучую перебранку с дорогой.

— Сам я из Хмелевки, слышал, поди? Хозяйство там небольшое имею, огород, скотинку кое-какую. Пока при силе был, по людям ходил: по плотницкому делу или по кузнечному. Только нигде подолгу не задерживался, гнало меня дальше, будто сухой лист по осени… Прослышу, что в соседней деревне кузнец требуется и оплата у них выше, вот я и туда. Вроде цыгана кочевал, и невдомек мне было в ту пору, что для пензии бумажки потребуются. В собесе мне говорят, дескать, раз нет у тебя нужных бумаг, то пензию назначить не имеем права. Говорю им, что весь век с топором да молотком управлялся, без дела не сидел, слава богу, спину погнул. А они мне другое, мол, слово к делу не пришьешь. Бумажек всяких у меня вон какая грудка набралась, а все без толку, какой-то главной не хватает… Мне теперь восьмой десяток пошел, всю жизнь, можно сказать, в упряжке, а пензию, вишь, не выписывают. Другие куда моложе моего, а как месяц к концу, почтальон им прямо в руки доставляет пензию… Ума не хватает, с какого конца теперь браться… Был бы сам пограмотнее, иное дело. Может, ждут они того, чтобы… поднести чего?

Старик с надеждой посмотрел на Кудрина. Харитону от его взгляда стало не по себе, он пробормотал, что в пенсионных законах мало разбирается, а про себя подумал: "Не так ты жил, старик! Не было, видать, своего места в жизни, мотало тебя туда-сюда за длинным рублем. Никто про тебя не скажет, что жизнь свою прожил захребетником. Труда своего ты положил немало, а только труд твой, как бы сказать… без адреса! Прожил на земле долгую жизнь, а своего места не сыскал. А жизнь — она такая: за молодые ошибки на старости лет взыскивает с большими процентами…"

У въезда на главную улицу райцентра старик вылез из кошевки, поблагодарил Кудрина и нетвердыми шагами направился в сторону райисполкома. Кудрин со смешанным чувством жалости и осуждения проводил глазами его жалкую фигуру и повернул жеребца на другую улицу.

До призыва в армию Харитону часто приходилось бывать в Акташе. Тогда село было небольшое: вдоль каменного тракта тянулась центральная улица, на ней располагались все учреждения. От главной улицы вбок уходило несколько улочек и проулков. Самым высоким зданием в селе в то время была церковь без купола. С того времени Акташ сильно разросся вширь. До войны здесь работал промкомбинат с обозным и кузнечным цехами, пошивочная артель, а самым крупным предприятием по праву считалась машинно-тракторная станция, на ней работало более двухсот человек. Правда, за семнадцать лет промыслов в Акташе не прибавилось, зато население стало гуще раз в десять. Большинство приезжих были из окрестных деревень, то есть вчерашние колхозники. Весь пришлый народ питался и проживал неизвестно на какие доходы. Впрочем, секрет жизненных источников был довольно прост: часть акташцев корпела над бумагами в различных учреждениях, иначе говоря, "служила", другие трудились в РТС, как теперь называли бывшую МТС, остальные кормились случайными заработками.

Проезжая вдоль улицы, Кудрин с раздражением посматривал на затейливо вырезанные наличники, высокие крашеные ограды. Чуть ли не из каждой подворотни проезжего злобным лаем провожали псы. "Мать честная, разжились они тут вроде червячков-короедов: сидят себе за занавесочками, жуют помаленьку, чужой хлеб перемалывают! Огородики у всех, коров и коз тоже редко кто не держит, а пасут на колхозных выгонах. Одним словом, мы не пашем и не сеем, лучше вашего живем… Как есть трутни: сами в общий улей не таскают, а мед жрать первые! Честный колхозник посмотрит на них со стороны и поневоле подумает: "Живут же люди! А я чем хуже? Мотаешься день-деньской, а получаешь куда меньше. Эхма, не податься ли из деревни?" Развращают они честный народ, вот в чем главная беда!

Районная больница, куда ехал Кудрин, стояла на отшибе от села, в небольшом лесочке: видно, проектировщики были с умом, решив построить больницу вдали от шума и пыли, среди лесной благодати. Кудрин привязал жеребца к обгрызенному лошадями столбику, направился в хирургическое отделение. Молоденькая, на удивление круглолицая дежурная сестра с нескрываемым кокетством спросила:

— А вам кого, гражданин? Вы на прием?

— Спасибо, пока нужды нет. Здесь у вас находятся двое из Акагурта, я к ним…

— Одну минуточку, сейчас выясню. Когда они поступили к нам? С каким заболеванием?

Сестра принялась перелистывать регистрационный журнал, но в этот момент в конце длинного коридора распахнулась дверь и показалась остриженная голова Васьки Лешака. Завидев Кудрина, он закричал на весь коридор:

— Харитон Андреич, привет! Давайте сюда, в девятую палату!

Лицо у медсестры стало пунцовым от гнева, но прежде чем она успела что-либо сказать, голова Лешака исчезла за дверью. Сестра с негодованием повернулась к Кудрину:

— Он самый и есть ваш больной? Господи, мы тут не дождемся дня, когда его наконец выпишут! С того времени, как его привезли сюда, наше хирургическое отделение стало походить на психолечебницу! Неужели в вашем Акагурте все такие хулиганы?

— Что вы, сестричка, какой же он хулиган? — рассмеялся повеселевший Кудрин. — Он у нас первейший герой, того и гляди получит Золотую Звезду!

Сестра с недоверием посмотрела на него: "Шутит или нет? Если в самом деле тот буйный больной без пяти минут. Герой труда, то придется держаться с ним обходительнее, иначе потом возьмет и черкнет куда надо жалобу, что в Акташской больнице с ним грубо обращались… Кто их знает, этих Героев, может, все они такие непоседливые!"

Накинув на плечи халат, Кудрин прошел в конец коридора и потянул на себя дверь девятой палаты.

— Заходи, заходи, Харитон Андреич, у нас палата чисто мужская! — встретил его Василий. — А с уважаемым соседом мы придерживаемся линии мирного сосуществования. Мы с ним теперь вроде кровных братьев: резали нас на одном столе!

Левая рука Василия по локоть укутана марлей, будто стыдясь, он то и дело прикрывает ее полой темно-синего больничного халата. Кудрин присел на краешек Васиной койки, указан глазами на лежащего спиной к ним Самсонова, сдержанно кашлянул в кулак:

— Спит человек, а мы шумим…

— Какое спит! Это он, красно солнышко, вашего посещения застеснялся! А то ноет и ноет, хуже всякой зубной боли: кому, дескать, я теперь нужен, да кто станет кормить-поить несчастного калеку… Честное слово, с его нытья хоть в форточку бросайся!

Заметив, что Кудрин смотрит на его повязанную руку, Василий посерьезнел, в голосе его послышалась грусть.

— Трех пальцев как не бывало, начисто оттяпали. Доктор сказал, отморожение третьей степени, медицина, говорит, в подобных случаях пока пасует. А мне от этого легче? Словом, прости-прощай, развеселая шоферская житуха, списали водителя первого класса в инвалидную команду…

По лицу Василия пробежала невеселая тень, и Кудрину на момент показалось, что неунывающий шутник и балагур Васька Лешак за две недели, проведенные в больнице, постарел на десяток лет. Но вот Василий встряхнул головой, провел рукой по стриженым волосам, и снова перед Харитоном предстал прежний Васька. Небрежно кивнув в угол, где на тумбочке высилась небольшая стопка книг, он скорчил гримасу и пояснил:

— А в общем-то раньше смерти умирать не положено. Видите, учебниками запасся? Воюю с формулами, квадрат суммы, куб суммы… Все эти премудрости я давно позабыл, позабросил за их практической ненадобностью… Надумал поступить в вечернюю школу. В общем, как сказал слепой, увидим.

Видя, что Васе этот разговор дается не без труда и веселость его вымученная, Кудрин предложил выйти покурить.

— Душновато у вас, лекарствами пахнет… А тебе, Василий, наверное, на улицу нельзя?

— Хо, послушаешь докторов, так лучше сразу в петлю! Они даже сны видеть запрещают.

Дежурная сестра сделала героическую попытку задержать Ваську у выходных дверей:

— Больной, вам нельзя на воздух, врач не предписал!

Вася изобразил на лице выражение крайнего нетерпения, схватился за живот и промычал что-то невнятмое, указывая на дверь. Ища сочувствия, сестра сокрушенно взглянула на Кудрина.

Прошли на солнечную сторону, уселись на пригретые камни фундамента. Кудрин угостил Василия папироской, некоторое время оба молча и сосредоточенно дымили "Севером".

— А Самсонов… он, что, так и лежит пластом? — спросил Кудрин.

— Лежит, куда ему… Левую ступню за здорово живешь оттяпали, теперь ему без костылей не обойтись. Бывает, целый день молчит, словно масла в рот набрал, а потом как прорвет, держись только! Уж если говорить по совести, так правление колхоза должно начислять мне трудодни за пребывание с Самсоновым в одной палате!

Васька яростно сплюнул и затоптал окурок в снег. Потом спокойнее добавил:

— Тут и взаправду можно переродиться в психа. Главный хирург обещается выписать через недельку, не раньше. Скучища…

— В колхозе у нас новости… — начал было Кудрин, но Василий с непонятной усмешкой прервал его.

— Знаю, в курсе. Тут ко мне ходят… Так сказать, информируют.

На крыльцо выскочила сестра и строго заявила, что, если больной сию же минуту не пройдет в свою палату, она будет жаловаться главному врачу. Вася нехотя поднялся, протянул председателю руку:

— Будь здоров, Харитон Андреич! Спасибо, что наведались.

— Выздоравливай, Василий! — кивнул ему Кудрин. Переждав, пока Вася не скрылся в дверях своего отделения, он направился к коновязи. Заслышав торопливые шаги, обернулся: перед ним стояла круглолицая медсестра. Проглатывая слова, она торопливо выпалила, как заученное:

— Ой, мы с вашим больным намучались. К нему каждый день — с передачей, и все женщины, то есть девушки, я уже семь насчитала. А больной разгуливает по палатам и раздает свои передачи. А еще он громко песни поет и нарушает покой. Очень прошу вас воздействовать…

— У будущего Героя семь невест? А что, неплохо! — рассмеялся Кудрин. — Совсем неплохо! Вы попробуйте подойти к нему с лаской… Ну, вы сами знаете, как…

Разве плохо, если у будущего Героя появится восьмая невеста?

Помахав рукой растерявшейся сестре, Кудрин сел в кошевку и подобрал вожжи. Застоявшийся жеребец с места взял рысью.

Всю дорогу в голове Харитона Кудрина неотвязно вертелся вопрос: для чего его вызывают в райком? "Не иначе, как по заготовкам сельхозпродуктов… Надои на ферме пошли на убыль, будут снимать стружку. Хм, и за что только не бьют нашего брата — председателя! В понедельник Савка-мельник, а во вторник Савка-шорник… Единственное, за что председатель не в ответе, — это за количество свадеб в колхозе, этот показатель идет помимо него…"

Но Кудрин не угадал. Секретарь райкома — худощавый начавший седеть мужчина в традиционном кителе и галифе — сразу позвал его в кабинет, поздоровался за руку:

— Садись, Харитон Андреич. На чем приехал? Завтракал? Впрочем, в нашу потребсоюзовскую столовую не советую, кормят там плохо, не умеют готовить. Питаются в ней одни горемыки холостяки да шоферы… Продукты у них есть, толковый повар мог бы делать чудеса кулинарии. Да вот беда, не можем найти такого, не идут к нам. Вот и жуем вместо бифштекса жареную подошву. У воды и без воды… Ну расскажи, как твои дела?

Узнав, что Кудрин был в больнице, навестил там своих, секретарь одобрительно покивал головой:

— Слышал об этой истории. Неприятный случай, м-да… Вы не дайте этому парню шоферу пасть духом, поддержите его. Ага, надумал учиться? Ну что ж, молодец!

Затем секретарь стал расспрашивать о колхозных делах, к случаю рассказал смешной анекдот. Кудрин недоумевал: "Для этого, что ли, он пригласил меня? Полчаса сидим, а о деле ни полслова…" Но тут, словно угадав его мысли, секретарь резко откинулся в кресле, лицо его сделалось суше, и уже совершенно другим тоном сказал:

— Ты, конечно, не догадываешься, для чего мы вызвали тебя? Нет, не по плану… — Секретарь неприметно усмехнулся, выдвинул ящик стола, положил перед собой исписанный лист бумаги и прикрыл большой ладонью. Испытующе посмотрев на Кудрина, в упор спросил. — Какую за собой вину чувствуешь?

Харитон почувствовал, как его бросило в жар, точно мальчишку, которого отец застал с папироской в зубах.

— У кого не бывает ошибок… Со стороны виднее. Может, и ошибся в чем…

— Это верно. — Секретарь почему-то вздохнул. — Не ошибается тот, кто ничего не делает. А в нашем деле тем более… Вот, читай.

Секретарь протянул Кудрину листок бумаги, старательно исписанный детской рукой. Смысл написанного не сразу дошел до сознания Харитона, он выхватил лишь урывками: "… потому что терпению нашему пришел конец. Правление колхоза без согласия колхозников устраивает обыски по домам, насильно принуждает сдавать личный скот на колхозную ферму… Председатель колхоза Кудрин самовольничает… устанавливает военную дисциплину… имеет близкую связь с агрономом колхоза Сомовой Галиной… Всячески прижимают честных колхозников, а у самих, если посмотреть, руки не чисты. Например, механик колхоза Кабышев Олексан является членом правления, но он скрыл от учета часть овец, принадлежащих его тестю Самсонову Григорию… Партия стремится к тому, чтобы поднять материальный уровень трудящегося народа, но в нашем колхозе делается наоборот, закрывают источник существования честных тружеников… Мы просим снять с должности тех людей, которые издеваются над тружениками, и сурово их наказать… Колхозники".

Дочитав до конца, Кудрин отложил в сторону письмо. Рука его заметно дрожала. С минуту длилось тягостное молчание. Кудрину показалось, будто на него со всех сторон надвинулось что-то мягкое и горячее, оно было неощутимо и в то же время теснило его, перехватывало дыхание. Словно издалека донесся до него голос секретаря:

— Что скажешь, Кудрин?

Усилием воли Харитон сбросил с себя оцепенение, с трудом заговорил, не узнавая своего голоса:

— Что я могу сказать?.. Факты эти были… за некоторым исключением. Члены правления и активисты выезжали в бригады, ходили по домам, собирали самогонные аппараты… И скотину, которая в личном пользовании, тоже брали на учет. — И вдруг в нем оборвалась какая-то струна, не выдержав напряжения, Харитон не заметил, как перешел на крик: — Было это! В бигринской бригаде если не каждый, то через одного держали по целому стаду! Мы их заставили по средней рыночной цене сдать лишнюю скотину на ферму. Было, не отказываюсь! А что касается…

Секретарь движением руки прервал его:

— А ты не горячись. На горячих, как известно, воду возят. Расскажи по порядку.

Кудрин понял, что сейчас он в глазах секретаря выглядел смешным. Конечно, глупо кричать, крик — не доказательство правоты. Он сделал несколько глубоких вздохов, чтобы подавить волнение, и уже как мог спокойнее рассказал секретарю о тех фактах, которые приводились в анонимном письме. Скрестив пальцы на столе, секретарь слушал его, не прерывая, лишь время от времени наклонял голову, и было не понять, то ли одобряет он Кудрина, то ли осуждает. К концу своего рассказа Кудрин успокоился окончательно и закончил вяло:

— Судите сами. Может, и перегнули мы где…

Секретарь, казалось, нарочно медлил. Он закурил, молча выбрался из-за стола, принялся расхаживать по ковровой дорожке. Кудрин сидел спиной к нему, машинально крутил в руках черную пластмассовую пепельницу. Но вот секретарь заговорил, голос у него был глухой, он как бы размышлял вслух:

— К анонимкам у меня предубеждение: их пишут клеветники или люди малодушные… В данном случае я мог послать к вам инструктора райкома и проверить факты на месте. И думаю, сделал бы плохо: во-первых, изменил бы своему принципу, а во-вторых… председатель колхоза товарищ Кудрин смертельно обиделся бы на секретаря райкома. Не так ли? Я решил, что двое коммунистов скорее поймут друг друга… Так пот, Харитон Андреевич, я верю тому, что ты мне сейчас рассказал. По постарайся правильно понять и то, что я тебе скажу… Видишь ли, дело в том, что сам факт появления такою письма говорит о многом. Со времени избрания тебя председателем колхоза прошло полгода, за это время люди изучали, присматривались к тебе. За полгода человека все-таки можно раскусить. Так вот те, кому ты пришелся по душе, пойдут теперь за тобой, а те, кому ты пришелся не ко двору, — они всячески будут выживать тебя, гадить и пакостить. Письмо это — первая ласточка… Порой мы любим всех людей подряд наделять ангельскими крылышками и скопом, чуть ли не всем колхозом, записываем в строители коммунизма. И несказанно удивляемся, когда в один прекрасный день приходит санкция от прокурора на арест: оказывается, тот или иной из наших распрекрасных "строителей коммунизма" таскал хлеб из колхозного амбара, или торговал самогоном, или спекулировал запасными частями… Конечно, говорить в наши дни о каком-то классовом враге было бы просто смешно. Сейчас люди разграничиваются по признаку… гм, притяжательного местоимения "мое" и "наше". Скажем, один говорит "мой огород", а другой — "наша земля". Так вот, Харитон Андреевич, ты, видно, довольно основательно наступил на хвост тем, кто назубок выучил склонение местоимения "мой" и весьма приблизительно представляет склонение его во множественном числе… (Кудрин про себя усмехнулся, вспомнив, что секретарь райкома когда-то учительствовал, преподавал детям грамматику русского языка.) Пока что твои противники пишут клеветнические письма и, надо полагать, следят за каждым твоим шагом, чтоб потом из мухи раздуть слона. Однако имей в виду, они могут насолить тебе покрупнее! Как говорится, сначала вонь, а потом и огонь. Голыми руками их не возьмешь: видел, как ловко маскируются под честных колхозников, якобы проявляют заботу об общественном благе! Вот, во-о-т… А копни поглубже, и увидишь остренькие зубки собственника. Мы часто, ох, как часто и бездумно повторяем со всевозможных трибун, что, мол, капитализм в нашей стране уничтожен окончательно и бесповоротно, остались лишь кое-какие пережитки, сущие пустяки… К сожалению, не пустяки, нет. Щука сдохла, а зубы оставила…

Секретарь через плечо Кудрина потянулся к пепельнице и притушил папиросу.

— Сколько коммунистов в вашей Бигре? Двенадцать человек? Мало, Харитон Андреевич, для такой большой бригады мало. Конечно, дело не в числе коммунистов, главное в том, как они работают. Если бы они были настоящими вожаками в своей бригаде, более чем уверен, что письма этого не существовало бы!

Кудрин неопределенно пожал плечами. Вспомнился, секретарь первичной парторганизации в Бигре: тусклый, безликий человек, прежде чем сказать свое слово, засматривает в глаза собеседника, боится ошибиться. Должно быть, по этой причине и держат его в секретарях: свой человек, удобный, куда хошь пойдет на поводу. Голова и руки-ноги вроде свои, а плясать заставляют чужие. Да, слаб он для Бигры.

…Было уже далеко за полдень, когда секретарь отпустил Кудрина. Он проводил его за порог своего кабинета, шутливо заметил:

— Есть такая примета: через порог не прощаются… Разговор наш тоже прошу оставить за порогом кабинета. Увидим, как дальше нам быть. Присматривайся к людям, что и как, дуги там не гни, держи свою линию. Линия твоя правильная, Кудрин! Вот так… Ну, будь здоров. Начинай готовиться к весенне-посевной. Имей в виду: если с верхов приедет комиссия по проверке готовности к севу, я их направлю прямо к тебе!

— Беда с этими комиссиями, председатели от них стонут…

— На то и комиссии, чтобы ваш брат-председатель не дремал!

Из райкома Кудрин вышел со смешанным чувством. Помимо незаслуженной, тяжкой обиды, которую нанесло ему письмо, оно заставило его и глубоко призадуматься. Пожалуй, секретарь прав: где-то они перегнули палку.

Вспомнил Кудрин строки из письма: "…председатель колхоза Кудрин самовольничает… имеет близкую связь с агрономом колхоза Сомовой…" Было обидно, что кто-то выведал его тайну, о которой, казалось, кроме него самого, никто не знал. Он хранил эту тайну до поры до времени в самом своем сердце, она была чистая, нежная и целомудренная, а тут вот кто-то злой и нахальный прикоснулся к ней липкими грязными пальцами… И вдруг в памяти всплыла картина далекого детства. Однажды Харитон в огороде среди картофельной ботвы нашел скворчонка. Должно быть, он выпал из гнездышка. Птенец еще не умел летать, Харитон бережно взял его в руки и осторожно сунул за пазуху, чтоб согреть. Он почувствовал, как неимоверно быстро бьется сердце в этом маленьком, живом комочке. Харитону до слез стало жалко бедного скворчонка: он был такой слабенький и беззащитный, а вокруг его подстерегало столько врагов… Харитон со своей находкой выбрался на улицу, и тут неведомо откуда на него налетел Рыжий Ларка — первый забияка и драчун среди акагуртских мальчишек. Ларка был года на два старше Харитона и на целую голову выше. Увидев под расстегнутой рубашкой Харитона живого скворчонка, Ларка хищно протянул руку: "Дай сюда!" Харитон хотел вырваться, но Ларка цепко ухватился за него, запустил руку за пазуху, и Харитон услышал, как слабо хрустнули косточки… После того случая Харитон на всю жизнь остро возненавидел Ларку, а тот, казалось, уже через минуту забыл о птенце.

Сделав еще кое-какие неотложные дела в райцентре, Харитон выехал домой. Было уже поздно, когда он приехал в Акагурт, В редких домах еще светились окна. Жеребец свернул в проулок, ведущий к конному двору, по Харитон вовремя спохватился: "Стоп, браток, после такой пробежки тебе надо дать остынуть!" Близко светились два окна Кабышевых. Харитон подъехал к воротам, привязал поводок к кольцу, накинул на спину жеребца свой тулуп. Во дворе с хриплым лаем металась на проволоке собака. Скрипнула дверь, навстречу вышел Олексан Кабышев. Узнав Кудрина, он сначала удивился, затем сдержанно произнес:

— A-а, Харитон Андреевич… Кто, думаю, идет… Проходите в дом.

— Не спите еще, не помешал? Еду из Акташа, лошадь вспотела, пусть постоит… Собака твоя чуть не съела меня. Ну и зверюга!

— Раньше она куда злее была. Как почует чужого, давай грызть зубами что попало. Злость некуда девать… Старая уже, теперь ей лет двенадцать, весь свой собачин век на цепи прожила. Убивать жалко, отец ее щенком взял…

— Да-а, шутка сказать, двенадцать лет с ремнем на шее… Ну что ж, уж раз потревожил я вас, пройдем в избу. Небось влетит нам от Глафиры Григорьевны, а? Скажет, шляются всякие по ночам.

— Спит она, рано легла… — Олексан прошел в дом впереди Кудрина, шагнул к кровати и прикрыл одеялом оголенное плечо жены. В душе Харитона шевельнулась зависть: "Любит жену… Черт, когда у меня самого будет такое? Четвертый десяток разматываю, а жизнь не устроена, живу, как кулик на болоте". Сняв шапку, прошел к столу, сел, усталым движением поправил волосы. Олексан продолжал стоять.

— Да ты садись, будь как дома, — негромко засмеялся Кудрин. — Стоишь, как солдатик перед генералом. Ты, кажется, в армии не служил?

— Не взяли. Отец умер, а в военкомате сказали, что единственного кормильца семьи не берут, а есть такой указ. Хотелось отслужить вместе с одногодками…

— Нашел о чем горевать! Надо будет — призовут…

Кудрин помолчал, неприметно приглядываясь к Олексану.

— Вот такое дело, Олексан. Ты член правления и поэтому должен быть в курсе: в райкоме есть на нас жалоба. Касается и тебя…

Брови у Олексана удивленно поднялись, он недоверчиво уставился на Харитона.

— Да, да. Написали из бигринской бригады, так я понял. Наворочено там много, а суть вот в чем…

Кудрин коротко пересказал Кабышеву содержанке письма, умолчав лишь о "близкой связи председателя с агрономом". Олексан слушал напряженно, хмуро уставившись в одну точку на узорчатой коленкоровой скатерти.

— Пишут еще, что ты скрыл от учета лишних овец своего тестя. С чего они взяли?

Олексан резко вскинул голову, яркий свет электрической лампочки усиливал бледность его лица. Тяжело скрипнул под ним стул с резной спинкой.

— Было дело, — глухо произнес он. — Хотел он овец своих припрятать у нас в хлеву. С матерью сговорились, она еще жива была… Меня они не спрашивали, а я, как узнал о таком деле, среди ночи выгнал его скотину на улицу… После того рассорились мы, он Глашу увез к себе. Ее-то я привез обратно, а ему сказал, чтоб дорогу к нам забыл. И ногу он тоже через свою жадность потерял, вы же знаете… Готов копейку надвое распилить, чтоб две стало! — Он оглянулся в сторону двери, где на кровати по-прежнему негромко всхрапывала Глаша, и, понизив голос, продолжал: — Жалко вот ее… Мы бы могли с ней хорошую жизнь наладить, а тут, точно вьюн собачий, тянется к тебе родня, того и гляди до горла доберутся. У них законы свои: если не согласен с нами, значит, плохой ты зятек, пропадет наша дочка за таким… Надоело все это, к чертовой матери! Глашу жалко, а то бросил бы все…

Склонив голову набок, Кудрин слушал Олексана, удивляясь про себя: "Бывает, из него клещами слова не выжмешь, а тут соскочил с предохранителя. А ведь все молчал, носил в себе…"

— От людей все равно никуда не скроешься, — вздохнул Харитон, застегиваясь на пуговицы. — Везде люди, и нам с тобой жить с ними. Выбор один: или ты на сторону своей родни перекинешься, или мы их научим жить по-нашему. Не могут, так научим, не хотят — тогда заставим. А третьего пути нет. Что толку, если будешь кружить на месте, точно сухая щепка в запруде? Рано или поздно паводком снесет…

— Это верно, — не сразу откликнулся Олексан. — На выучку к ним я не пойду. Только временами не по себе мне становится, опоры под собой не чую…

— В таких случаях ты с людьми советуйся. Плохого не посоветуют, хороших людей на земле больше.

Кудрин собрался уходить. Пожимая руку Олексана, стараясь как-то сгладить впечатление от трудного для обоих разговора, Кудрин дружески потрепал Олексана по плечу:

— Ну, ты не очень расклеивайся, что было, то сплыло. Мне сегодня один умный человек посоветовал держаться своей линии, вот и я тебе того же пожелаю. Да, чуть не забыл: заходил в больницу. Василий тебе привет передает. Скоро выпишется.

— Спасибо, — коротко кивнул Олексан. О тесте он не спросил, Кудрин тоже смекнул и промолчал.

— Разбередил я тебя, Олексан, своим разговором. Ну, извини, значит, так надо было. До свиданья!

Проводив председателя, Олексан вернулся в дом. Сквозь замерзшие окна донесся глухой звук удара, снаружи загудели провода: это Кудрин, разворачивая кошевку, в темноте задел за телеграфный столб. Затем все стихло. Олексан неслышно прошелся по одной половице взад-вперед, задержался возле Глаши. Она так и не проснулась. Сегодня, вернувшись из школы, она сообщила, что в сельмаг привезли очень красивый гардероб с зеркалом и выдвижным ящиком для белья. "Знаешь, Олексан, — сказала она, — я даже смерила его в магазине, он как раз поместится вот здесь, в простенке между окнами. Пока другие не забрали… И недорогой совсем…" Очексан понял: нужны деньги. После болезни она еще не успела получить зарплату, а на те деньги, что у нее были отложены на книжке, купила меховое пальто, тоже очень красивое, и ни у кого из акагуртских учителей такого еще не было. Но чем он мог помочь eft? Ведь она знает, он предупреждал ее, что перешел на другую работу и на первых порах будет зарабатывать мало. Вот если дела в комплексном звене пойдут на лад, тогда другое дело.

Провожая председателя, Олексан подумал о том, что можно попросить денег авансом, пожалуй, Кудрин ему сейчас не отказал бы. Ну да, Кудрин не отказал бы… Но у Олексана язык не повернулся просить об этом. Не стоит, решил он, беспокоить председателя по таким пустякам. Жили же они до сих пор без гардероба, обходились без него, потерпят еще. Сколько? А сколько нужно. Лишь бы Глаша поняла это!..

Подмечено издавна: год с годом не бывают схожи. Ака-гуртские старики рассказывают, что в их пору и погода стояла иная: летом жарища несказанная, а зимой трескучие морозы, на деревьях аж кора лопалась. Даже весной ударяли такие утренники, что по звонкому насту обучали жеребят стригунков ходить в упряжи. Кто их знает, стариков, может, и прибавляют малость, поди, проверь их…

Весна в этом году в Акагурт пришла необычайно рано. У стариков опять же свои приметы: "На Евдокию пора высевать семена огурцов на рассаду, а в день Благовещенья грешно даже полешко поднять, в этот день и птицы гнезда не вьют…" А у молодежи, поди ж ты, свои приметы времени: к концу марта надо справиться с ремонтом машин, а в апреле начнется культивация. Вот и поговори с нынешней молодежью! И деды и внуки в одной деревне живут, одну землю топчут, а на разных языках рассуждают. Парень сидит за рулем трактора, попробуй, спроси у него, кто была такая Евдокия, так он тебе в лицо рассмеется. Потому и горестно вздыхают порой акагуртские старики: "Охо-хо, мы помрем, и все стародавние праздники забудутся…"

Уже в конце марта солнце стало сильно пригревать, на взгорках зачернели проталины, а потом подул южный ветер-снегоед, лохматые тучи проносились низко" секли дома и деревья косыми струйками дождя. Речка Акашур летом почти пересыхает до дна, мальчишки, подвернув штаны, прямо руками ловят в обмелевших заводях скользких усачей. А тут смирная речонка взбунтовалась, вышла из берегов и залила окрестные низины и луга. С каждым часом вода прибывала, угрожая затопить колхозные постройки.

В одну из холодных темных ночей акагуртцев разбудили тревожные сигналы. Около конного двора, безостановочно били в кусок металлической балки. Тут и там в домах зажигались торопливые огни, люди на ходу одевались и выбегали на улицу, тревожно озирались, боясь увидеть зарево пожара. Но зарева не было, а со стороны конного двора продолжали нестись звонкие удары…

Харитона Кудрина разбудила мать:

— Харитон, проснись, кто-то в рельсу колотит! Никак, горит…

С трудом растолкала: вечером Харитон вернулся из дальней бригады усталый и расстроенный. Когда до его сознания дошли слова матери, он мигом вскочил, оделся, будто по армейской тревоге, и опрометью кинулся на улицу. Из-за ситцевой занавески показалась заспанная Галя, встревоженно спросила:

— Тетя Марья, что случилось?

— Кабы сама знала! Слышь, в рельсу колотят, значит, что-то неладное. Люди вон бегут… Осто-о, в такую ночь не приведи беду… Темно, хоть лучиной в глаз ткни.

Галя накинула теплый шерстяной платок и, подойдя к окну, стала всматриваться в темноту ночи. По улице мечутся красноватые огни фонарей, слышно, как по всему Акагурту остервенело лают собаки. Галя со страхов подумала, что в той стороне, куда бегут люди с фонарями, — склады. А там — семенное зерно! Как же она может оставаться дома, когда там… Сдернула с плеч платок, бросилась одеваться, а у самой пальцы дрожат, путаются в петельках.

— Осто, Галя, и ты туда же? Оставайся дома, без тебя управятся мужики!

— Побегу, Марья-апай, сердцу не терпится!

Пробегая мимо дома Кабышевых, она заметила женскую фигуру, жавшуюся в воротах. Галя узнала жену Олексана.

— Не знаете, что там такое случилось? Олексан убежал, долго не идет…

— Не знаю. А вы чего здесь стоите, идемте вместе!

— Ой, куда я пойду, дома никого, везде открыто! Одной сидеть боязно, стою здесь. Подожду, может, вернется скоро…

Галя побежала дальше, с неприязнью подумай: "Боится, добро растащут! Очень кому-то нужно! О муже беспокоится? Над барахлом трясется! Ну и стой себе, как собачка на привязи…"

Добежав до конторы, она узнала причину ночной тревоги. Где-то в верховьях разбушевавшаяся река прорвала запруды и начала бесноваться без удержу. Животноводческие фермы стояли в полуверсте от реки, но и к ним подобралась вода: размыв неширокую дамбу, устремилась к коровнику. Почуяв опасность, обеспокоенно мычали и рвались с привязей коровы. Часть коров была уже выведена. Люди кричали и размахивали фонарями. Близко шумела вода. Испуганные животные никак не хотели идти в темноту.

Олексан Кабышев, запыхавшись, подбежал к председателю:

— Харитон Андренч, на ферме вода уже на вершок поднялась. Если не загородим ей дорогу, совсем зальет!

В сильном возбуждении он не замечал, что громко кричит. Кудрин в ответ тоже крикнул:

— Как ты ее теперь задержишь, поздно! Надо было раньше об этом думать!

— Десять лет такого паводка не было!.. Попробуем бульдозером подтолкать землю, будем дамбу усиливать! По другому руслу пустим!

— Давай! Только осторожнее там…

Кабышев кивнул и нырнул в темноту. Кудрин вырвал из чьих-то рук зажженный фонарь и побежал внутрь фермы. В самом конце длинного и темного прохода мелькали огни, слышались голоса, высокий женский голос в отчаянии кричал: "Да иди ты, иди, бестолковая! Ой, сердце мое! Дурочка ты, Милка-а-а…" Молодая корова-первотелка, ошеломленная криком и шумом, бестолково металась из угла в угол, не понимая, чего от нее хотят. Дрожа всем телом, пригнув голову с большими острыми рогами, она тревожно всхрапывала и жалась к стенке. Человек пять-шесть мужчин, размахивая руками и крича наперебой, пытались направить ее к выходу, а Параска со слезами в голосе уговаривала свою любимицу: "Милка, Милка, сдурела совсем! Иди же, иди-и-и…" Кудрину оставалось сделать шагов десять, когда обезумевшая от страха корова, коротко промычав, вскинула голову и, напрягшись всем телом, бросилась вскачь по коридору. В сознании Харитона в какую-то долю секунды мелькнуло: "Фонарь! Здесь сухое сено…" Вытянув в сторону руку с горящим фонарем, метнулся вправо, и в этот момент что-то острое ударило его в левую часть груди, отбросило назад. Харитон упал, ударившись затылком о кирпичную стойку.

…Очнувшись, он медленно раскрыл глаза, стараясь понять, где он. С потолка ослепительно била в глаза электрическая лампочка, где-то сухо и четко отстукивали ходики. На белоснежных стенах — яркие плакаты. И тишина, странная тишина. Опершись на правый локоть, Кудрин хотел приподняться, но левый бок точно обожгло раскаленным железом. Застонав от боли, он повалился на спину. Спустя некоторое время он почувствовал, на лице прикосновение чьих-то пальцев. С трудом разлепив веки, он близко увидел Галино лицо. Она плакала… Харитон облизал языком пересохшие губы и, с трудом переводя дыхание, сказал:

— Галя… милая Галина… не надо плакать… Со мной ничего не случилось… все в порядке… Сейчас я встану…

Галя еще ниже склонилась к нему, горячо зашептала:

— Ой, не надо вам вставать, Харитон… Харитон Андреевич, не надо! Я сказала, чтоб сюда никто не заходил, а то будут мешать… Скоро должен прийти фельдшер, он сделает перевязку. Только не надо двигаться, снова пойдет кровь. Хорошо, что у доярок оказалась аптечка, я присыпала рану стрептоцидом…

Харитон усмехнулся:

— Не узнаешь, где тебя погибель ждет… На фронте фашистские "тигры" ни черта не сделали, а тут корова едва на тот свет не спровадила. Смешно…

— Ой, Харитон Андреевич, вам не надо много говорить, я боюсь. Лежите спокойно, возьмите под голову вот это… — Скинув с себя вязанную фуфайку, она приподняла его голову и с величайшей осторожностью подложила мягкую, еще с живым теплом фуфайку. Потом она неслышными шагами ушла за дощатую перегородку, вернулась с эмалированной кружкой, полной воды, поднесла к губам Харитона. Она повторяла шепотом одни и те же слова, словно заговаривала его. — Только не надо двигаться, лежите спокойно… Не надо двигаться…

— А как… там? — указав глазами в сторону завешенного окна, спросил Харитон.

— Уже сделали, все сделали. Всю скотину перевели в другое помещение, трактористы поднимают дамбу. Там Кабышев на бульдозере… Воду отвели… Все хорошо, не надо об этом думать.

Харитон долго смотрел на ее милое и озабоченное лицо, затем очень серьезно проговорил:

— Послушай, Галя… если бы ты разрешила мне сейчас подняться, я мог бы тебя поцеловать?

Она задышала часто-часто, будто собираясь расплакаться, и прошептала прерывисто и чуть слышно:

— Не надо подниматься… я сама… сама…

Тень от ее головы закрыла ослепительно-яркую электролампочку, волосы ее засветились, горячие, робкие губы прижались к губам Харитона.

Земля, освободившаяся от снега, просыхала с каждым часом. Река угомонилась после хмельного буйства. Лишь кое-где по берегам виднеются следы ее разбушевавшейся удали: неведомо откуда выхваченные бревна, занесенные песком сучья, а на ветвях прибрежных ив выгоревшими флажками колышутся пучки соломы.

По ту сторону реки строгими рядами выстроились трактора и прицепные машины: их осматривала комиссия, прибывшая из района. Проверяли готовность к севу. Харитон Кудрин сам водил членов комиссии, показывал хозяйство, объяснял и выслушивал замечания. После того как вернулись в контору, секретарь райкома обратился к нему:

— Ну, хорошо, будем считать, что техника у вас готова. А люди, дорогой товарищ председатель, как люди? Техника сама по себе ничего не делает, железо без человека мертво, просто груз металла!

— Люди тоже готовы. Хороших механизаторов подобрали, один к одному, орлы и соколы!

Секретарь кивнул головой, усмехнулся:

— Хм, орлы! Посмотрим, как они полетят, твои орлы! Самому главному орлу крыло перешибли, а? Ты не обижайся, Харитон Андреевич, но услышав о твоем увечье, я от души посмеялся: это же надо такое, корова подняла председателя! Вот, думаю, будешь разиней, так тебя и ягнята насмерть затопчут!

Заметив, что Кудрин смутился, секретарь примирительно добавил:

— Ничего, Харитон Андреевич, правильно в песне поется, что в нашей жизни всякое бывает. Ферму отстояли, вот что хорошо.

Подождав, когда в кабинете председателя они остались вдвоем, секретарь осведомился:

— Что-нибудь узнали по тому письму?

Кудрин нахмурился, нехотя стал рассказывать.

— Кое-что прояснилось… Пока я лежал с рукой, прибегал к Тимофею Куликову, нашему парторгу, парень из Бигры, сын Шахтина. Отец его от колхоза отбился, плотничает на стороне, шабашничает, одним словом… Так вот, прибежал к Куликову и рассказал все как было. Шахтин собрал к себе двух-трех таких же, как сам, мужиков-бегунков, и сообща сочинили письмо. А чтобы по почерку не признали, кто писал, заставили под диктовку писать мальчонку. Припугнули, конечно, чтоб молчал… А он возьми да и все передай Куликову. Я, говорит, пионер, хочу быть, как Павлик Морозов. Идейный пацан!

— Ох, молодец, eй-бoгy! — оживился секретарь и принялся возбужденно вышагивать по тесному кабинету. — Молодец! Как это говорят у нас в народе? Из корней ольхи, бывает, вырастает гибкая ива, так?.. Чем же ты так обидел этого Шахтина и его дружков?

— В письме же было прямо сказано, что я насаждаю в колхозе армейскую дисциплину, разве забыли? — усмехнулся Кудрин. Погасив улыбку, жестким голосом продолжал. — Мы у них с осени обрезали огороды. Решили так: раз вы к колхозу задом, так и колхоз к вам спиной. Сами колхозники попросили. Кроме того, запретили пользоваться колхозными пастбищами. Видят, что прижимают со всех сторон, ну и стали огрызаться, в наступление перешли…

— Правильно сделали! Я имею в виду вас… Черт возьми, прямо диву даешься, как всякая сорная трава до последней возможности цепляется за землю! Полезные человеку культуры приходится терпеливо насаждать, ухаживать, а всякая дрянь трава стихийно прет. Многовековое приспособление к условиям… Человек тоже в силу многовековой привычки держится за землю, но вот что самое интересное: пока в его распоряжении пять-десять соток, он ведет себя вполне нормально. Но стоит ему стать владельцем сорока-пятидесяти соток, и он теряет голову, в нем просыпается древний зверь — нахальнейший дух нажины. Конечно, в наших условиях крестьянину без личного огорода пока нельзя, без земли он не может, это у него в крови от рождения. Неистребимая тяга к земле живет в нем! Нам надо направить эту любовь, эту тягу к земле по правильному руслу, чтоб человек любил не свой поршивый клочок землицы, а всю нашу общую, народную землю!..

Секретарь райкома уезжал затемно. Усаживаясь в машину, с нарочитым сожалением вздохнул:

— Женился бы, что ли, поскорее, Харитон Андреевич. А то вон трехдневная борода объявилась, смотреть страшно. Небось жена тебя в таком виде на люди не выпустила бы!

Харитон здоровой рукой провел по колючей щеке, смущенно пояснил:

— Не научился бриться одной рукой… А насчет женитьбы… как в воду смотрели: решили после посевной. Позову — приедете?

— Ты это серьезно?! — удивленно и обрадованно воскликнул секретарь. — А я, грешным делом, стал было уже подумывать, что без помощи свахи у тебя ничего не получится. Старые холостяки насчет невест привередливые…

Секретарь весело взглянул на Кудрина и откинулся на спинку сиденья:

— Ох, Кудрин, Кудрин, развеселил ты меня!.. Какие дубы валятся, а? Кто же она такая, если не секрет? A-а, да, вспомнил! "Председатель колхоза Кудрин имеет близкую связь с агрономом Сомовой", угадал? Вот видишь, в том письме не все оказалось неправдой, тут-то они верно подметили. Ну что ж, коли пригласишь, обязательно приеду на свадьбу. Как ни говори, а событие: последний холостой председатель в районе вступает в законный брак! Не успели поставить этот вопрос на бюро райкома… Ну, будь здоров, жених! Привет мужественному агроному…

Заурчав мотором, темно-зеленый "газик" ринулся вперед, из-под его колес полетели фонтаны жидкой грязи и талой воды. Было похоже, что по улице Акагурта движется небольшой катер. Харитон смотрел вслед машине, пока она не скрылась за поворотом. Голова у него слегка кружилась, он отчего-то беспричинно улыбался.

Должно быть, от весеннего воздуха. Недаром акагуртские старики утверждают, что весной ветер пьянит без вина, и оттого люди ходят как хмельные.

Но такое состояние бывает и предчувствием большего счастья. Еще ничего не изменилось, но человек сердцем уже чует, где-то близко ходит счастье, рукой дотянуться…

Точно так же птицы чувствуют близкий восход солнца: еще земля укутана туманом, на востоке брезжит лишь слабый, еле заметный свет, травинки клонятся под тяжестью крупных росинок, а птицы в эти предрассветные часы распевают свои самые радостные песни.

Птицы задолго узнают о близком наступлении дня.

Сердце тоже наперед угадывает близкую радость.

Должно быть, это оттого, что сердце, птицы, солнце и радость издавна знают друг друга!

Земля на пригорках просохла, и порывы ветра поднимали легкие облачка пыли. Сквозь плотную, осевшую за зиму корочку земли пробиваются наружу крохотные зеленые язычки ростков. Прошумят теплые весенние дожди, напоят землю, и из зеленых светлячков разгорится буйное пламя молодой поросли, зашумят под ветром густые травы. Зацветет каждое растеньице на свой лад, примет каждый цветок плодотворную пылиночку, и глянь — уже наливается, зреет на солнышке ядреное семечко. Настанет срок, и с легким треском раскроется сумочка, лопнет стручок, и снова земля оплодотворится семенами. Из года в год, из века в век живет на земле живое, давая жизнь себе подобным!..

Смахнув ладонью со лба пот, Олексан прислонил лопату к стволу корявой сосны, присел на пригретый солнцем камень. Солнце уже опустилось за зубчатую гряду леса, а камень еще хранил в себе тепло его дневных лучей.

Здесь всегда стояла тишина. Казалось, даже ветер, пролетая над этим местом, старался не шуметь, и птицы пели не в полный голос. И люди здесь тоже разговаривают вполголоса, словно боясь кого-то потревожить, Такое место…

Олексан пришел сюда засветло и не заметил, как завечерело. На обеих могилах земля осела, он по-хозяйски, не спеша накидал на них земли, аккуратно разровнял. Потом лопатой нарезал прошлогоднего дерна и настлал на невысокие холмики: пройдет немного времени, и зацветет над мертвой глиной зеленая поросль травы.

Где-то среди ветвей печально посвистывала одинокая птичка. Посвистит и перестанет, будто ждет ответа. Потом снова раздается ее печальный голос, и не понять, то ли подружку зовет, то ли тоскует по потерянному другу.

Сгорбив плечи, Олексан долго сидел на камне. Словно во сне, вставали перед ним образы отца и матери…

…Вот отец, сунув топор за ремень, отправляется утром на работу. Он ступает неторопливо, широко расставляя ступни, шагает по земле походкой хозяина, знающего себе цену. Зря он не взмахнет рукой, лишнего слова не скажет, не обернется из-за пустяка. Он и дома, в своем хозяйстве, был нетороплив и расчетлив, знал цену каждой щепочке. Здесь все было сделано его руками, он сам обтесывал каждый колышек и клинышек, а потом хозяйство убило его, раздавило… Похоже, что лишенные души вещи убили живого человека!

…Мать, провожая маленького Олексана в школу, поучает его: "Не ходи с хлебом на улицу, чужие мальчишки попросят. Другим не давай, сам ешь! Знай себя, и ладно! Поди, эти твои товарищи только и ждут, чтобы у тебя из рук кусок вырвать!" И сама Зоя всю свою жизнь прожила, не любя людей, и люди тоже не любили ее. Наверное поэтому на ее похоронах было мало людей, да и те сплошь старушки…

…Лежат они под этими холмиками, его отец и мать. Что хорошего оставили они после себя на земле? Кто плачет по ним, кто скорбит по умершим? Не было между ними любви, и сына они вырастили без любви. Оттого и он, Олексан, их кровный сын, как ни старался отыскать в душе любовь к ним, не мог найти ее. И сейчас на душе не было большой скорби, одна лишь гнетущая жалость… Было жаль, что не так они прожили свою жизнь, но теперь уже слишком поздно. Олексан пытался сказать им об этом, но его никто не хотел слушать: ведь яйца кур не учат… И Зоя и Макар всю свою жизнь старались отгородиться от людей высокой стеной, обнесли свой дом глухим забором: мы вас не трогаем, и вы не мешайте нам жить по-своему. Вы сами по себе, мы сами по себе. А оказалось, что от жизни, от людей заборы не помогают. Человек не может без человека, без людей!

…Последние лучи невидимого солнца подожгли высокое облако в небе. Олексану стало холодно, он зябко повел плечами и поднял голову. Да, уже поздно, Глаша должно быть, заждалась его дома. Провожая его, она с жалобным видом попросила: "Возвращайся скорее, Олексан. Боюсь я дома одна!" Смешная ты, Глаша…

"Да, смешная ты, Глаша. Мы с тобой такие близкие и в то же время такие разные. Живем под одной крышей, садимся за один стол, спим на одной постели, а живем разной жизнью, почему? Ты меня порой обнимаешь и целуешь, я знаю, что ты любишь меня, и ты мне тоже дорога и нужна. И все-таки мы с тобой разные. Ты равнодушно провожаешь каждый свой день, будто ждешь чего-то. А чего? Разве не знаешь, что каждый родившийся день — это и есть наша жизнь. Ты печалишься без слез и радуешься без улыбки. Зато тебя не узнать, если у соседей горе… Почему? Ты хорошая хозяйка, в доме у нас всегда чисто прибрано, и никто не скажет, что в этом доме живет ленивая женщина. Да, в доме у нас и прежде всегда было чисто, мать строго следила за этим, я это хорошо помню. Только не было у нас тогда шелковых покрывал и тюлевых занавесок, это принесла с собой ты. А все остальное было так же, как и при тебе. Может быть, оттого мне порой кажется, будто ничего не изменилось в нашем доме и до сих пор живы мои отец и мать? Разве все осталось по-прежнему? Глаша, Глаша, как же мы будем жить с тобой дальше?.."

Нагретый солнцем камень медленно отдавал свое тепло. Олексан, очнувшись от дум, рывком поднялся, взяв лопату, неторопливо очистил каблуком приставшую к железу глину. Кинув последний взгляд на невысокие два хомика, широко зашагал к дороге. "Твинь-тень, твинь-тень", — проводила его не видимая в кустах птаха.

Подходя к Акагурту, он услышал песню. Пели на холме Глейбамал, в конце деревни, где весной земля просыхает рано. В низинах еще бугрился ноздреватый весенний снег, здесь уже оттоптаны "пятачки" для плясок и хороводов. С незапамятных времен акагуртская молодежь устраивает здесь свои игрища, оно и понятно: место тут высокое и видно далеко окрест. Под крутым обрывом неустанно шумит речка Акашур, играет мелкими камушками и ловит в свои волны свет полуночной луны, а если подойти к самому краю обрыва и раскинуть руки широко, то кажется, что легкий ветер подхватит тебя, и ты полетишь…

Олексан остановился и прислушался. Девичьи голоса выводили протяжно и чуть печально:

Он стоял, пока там, на холме Глейбамал, не затихла песня. Потом на игрище завели другую песню, гармонь заиграла плясовую.

Казалось, это было совсем недавно, — Олексан тоже ходил на игрища, веселился вместе со всеми, а теперь пойди, попробуй — засмеют со всех сторон, а какая-нибудь бойкая девчонка окрестит "старым лаптем". Раз женатый, значит, уже "старый лапоть", не показывайся на гулянках… Что ж, молодежь — она всегда свысока посматривает на старших, потому что не считает своих дней. Им, молодым, кажется, что они всегда останутся молодыми, а до старости… кто знает, откуда берутся старики? Может, они и родились такими? А молодежь — она верит в свою молодость!

Олексан с грустью улыбнулся своим мыслям и, вскинув лопату на плечо, зашагал к своему дому. А песня с Глейбамала догоняла его, неотступно шла следом.