Стеклянный шарик

Осенний кросс

Когда Бирюкова упала, она стала похожа на человека. До этого она была похожа на Иванову, на Палей и на Вяльцеву.

В пятницу восьмые классы сняли с уроков и объявили осенний кросс в парке. Бессмысленней кросса бывает только осенний кросс, а бессмысленней него только осенний кросс в парке.

В парке надо дышать и смотреть. Там поздний мятый шиповник выбирается из бутона, как имаго, там опавшие листья на жухлой траве оторочены белыми иглами, как костюм снежинки дождиком по подолу. Там кленовый кустик в диапазоне от розового до багрового — багряного — включая чистый алый, как лавка шелков у Грина: «он он различал цвета: красный, бледный розовый и розовый темный, густые закипи вишневых, оранжевых и мрачно-рыжих тонов»… Там снежноягодник висит надутый, зеленовато-белый, и ждет, когда его соберешь в ладонь, холодный и упругий, и будешь пыкать его ногой на асфальте, носком кеда, постукивая по штучкам и кучкам, пык, пык, пык.

Егоровна жилистой рукой достает секундомер.

Но можно сойти с дистанции.

На месте сельской церкви построили ДК, кладбище закрыли, а могильные плиты выворотили, и стал очаг культуры в городской черте. Теперь в парке рыли траншею и валялись битые серые камни — «фена Федото» «1878 — 19…»

До кросса они стояли и ржали. Никитько сказала, что мальчишки нашли череп и им кидались, а Вяльцева орала из-за кустов, чтоб прекратили, а Бирюкова смотрела вдаль с презрением.

Брезгливое презрение — когда они так смотрели, из-под этого взгляда надо было уходить, а то проест насквозь. А Никитько старалась, но не умела, она хохотала и повизгивала, выражая энтузиазм. А может, в нее кинули черепом Аграфены Федотовны.

Жанна Егоровна свистнула, построила, первая пятерка пошла, вторая на старт, Михайлов, а ну вышел из строя, сейчас к директору пойдешь с объяснительной. Это не я, Жан Егорна, а я не буду выяснять кто, на тренировку оба можете не приходить. Ну чо вы, Жан Егорна, а ты ваще кретин.

Третья пятерка пошла, Ася! Ася Николаева, особое приглашение надо? На старт, внимание, марш!

Режет бронхи, колет печень, очень острый воздух, и ногу больно, очень больно, растяжение голеностопа на левой, колена на правой.

Второй круг. Николаева, подтянись! Жан Егоровна, у меня ноги обе растянуты, я не могу. А ты через не могу.

«Старт» на асфальте масляной краской, полоса, трещина в асфальте два, листья крутит впереди, три, Михайлов пошел на третий круг, он выбрасывает ноги, как лошадь, а я не побегу больше, я сойду с дистанции и буду пыкать снежноягодник.

Тренированная Бирюкова в голубой олимпийке идет на третий круг за Михайловым. Тренированная Бирюкова капитан школьной сборной по баскетболу, куда меня взяли запасной, и то когда Никитько заболела.

— С дороги, — свистит Бирюкова, размеренно вдыхая, зимой они так пыхтят «лыжню», и безнадежно отставшие суетливо отскакивают в снежную пыль, уступая лыжню им, взмыленным и обледеневшим, мужественно фырчащим, пропускают их, свирепых и ритмичных, упруго свистящих лыжами и пружинящих палками, и суетливо возвращаются на лыжню, теряя свои секунды и минуты.

Привычно шарахнулась, пропуская Бирюкову, у нее шнурок развязан.

— Бирюкова, шнурок на левой!

— На х** шнурок! — Бирюкова идет на рекорд, она доказывает Михайлову.

Навернулась она на полной скорости под горку, прогремела по неровному асфальту коленями, сшаркала кожу на буграх ладоней до алого мяса, приложилась даже скулой, на которой остался серый, тонко-полосатый асфальтовый след. Даже смотреть — сводит в животе, как на качелях.

Подойти — на х** пошлет. Подойду.

Бирюкова не послала. Она еще ничего не поняла и не видела, кроме тьмы в глазах, и когда тьма расползлась, у Бирюковой открылись слепые глаза и стали зрячие. Бирюкова их всегда держала полуприкрытыми, а они голубые, как олимпийка.

А нижняя губа, всегда поджатая, кривилась и дергалась сама по себе, как у Паши-маленького с третьего этажа, когда он скандалит со старшей сестрой. Бирюкова всхлипнула, сморщилась, и по щеке поехали мелкие слезки, прям на асфальтовый след, уййй.

Бирюкова была не то что не страшная, а маленькая какая-то и вся в крови.

— Руки покажи.

Она послушно протянула руки ладошками вверх, как в первом классе санитару, она же, кстати, тогда и ходила с повязкой — красный крест на белом. Руки ободраны, но не кровят. Щека тоже.

Дыры на растянутых коленках темно-синих треников намокали черной бирюковской кровью. Внутри дыр она была красная, конечно.

В заднем кармане платок, на ногах эластичный бинт. Сняла носок, закатала штанину, размотала бинт — холодно стало ногам и слишком просторно, как из дома выгнали. Обулась. Платок зубами пополам порвала.

Мимо протопала Вяльцева, проскакала Алексеенко, как на тренировке.

Вяльцева на бегу:

— Лен, ты чо?

— Ничо, нормально.

Вяльцевский топот утих, Алексеенко не топает, она газель из легкой атлетики.

— Ногу давай.

Бирюкова молча выдвинула ногу. Половину платка к коленке, примотать бинтом поверх штанины, потом вторую.

Глаза у Бирюковой стали ясные и яркие. Ресницы, когда мокрые, слипаются стрелочками. Глаз мокрый, прозрачный и колючий. Морда красная, слезы текут, всхлипывает штатно. Вообще как человек. Понятная.

— Встать можешь?

— Не знаю.

— Давай, я держу.

— Ой, мля!

— Что?

— Рука!

— Давай другой.

— Ага, могу.

— А идти?

— Попробую.

— Погоди, шнурок.

Завязала бирюковский шнурок.

Никитько, Романов, за ними Михайлов на четвертый круг. Бирюкова глаза вытерла, отвернулась.

— Ну и что мне с тобой делать? Бирюкова, полуфинал через неделю!

— Не знаю.

— Николаева, может, ты с ней доедешь до травмпункта?

— Конечно, Жан Егорна.

— Да не, Жан Егорна, не надо.

— Повыступай, Бирюкова. Полуфинал через неделю, ты мне в команде нужна. Живо к врачу.

К травмпункту трамвай, пять остановок мимо школы, позвякивая, и совершенно не о чем говорить.

— Больно?

— Руку. А так ничо.

Из травмпункта Бирюкову вернули уже в свежих бинтах, с гипсом на левой руке, с пластырем на правой, с йодом на скуле.

— Ась, а чо ты со мной поехала?

— Так…

Пожала плечами, а чего еще скажешь.

Глаза у Бирюковой полуприкрылись.

— Ты домой? Мне в ту сторону.

— Я пешком.

— У тебя на трамвай нет чего-нить? Я без копья.

— На.

Посчитала остатки — нет, на новый бинт не хватит. Развезла лужу ногой, лужа стеклась обратно. Выгребла раскрошенное печенье, бросила голубям. Голуби расклевали, вспорхнули, полетели, высоко. Когда летят высоко — у них сверкают брюшки. Там голубая прогалина и солнце.

Проплаканные голубые дырки в хмурой туче поглядели испуганно и ясно — и тоже скоро затянулись.