Стендаль

ГЛАВА V

14 октября 1806 года под Иеной с высокого холма Бейль наблюдает движение гигантских армейских колонн. Ветер срывает с него шляпу, в уши гулко ударяет залп двухсот семидесяти пушек, и начинается бой, который приводит к полному разгрому прусских войск[26].

27 октября 1806 года Бейль на улицах Берлина видит, как вслед за гвардейским эскортом едет медленным шагом на белой лошади человек с каменным лицом, с неподвижными, зажавшими поводья руками.

Прошло немного дней, и Бейль, безвестный марсельский приказчик, становится интендантом императорских владений в Брауншвейге. А декретом от 11 июля 1807 года, подписанным Наполеоном в Кенигсберге, Анри Бейль назначается помощником военного комиссара.

Начался брауншвейгский период жизни: 1807–1808 годы. Четко проводимые военные занятия чередовались с научной работой. Зная латинский, греческий, итальянский и английский языки, Бейль тщательнейшим образом изучил немецкий язык в первые же месяцы пребывания в Брауншвейге. Способности к языкам у него чрезвычайные…[27] После изучения языка он принялся за изучение философии и с полной серьезностью и глубиной усвоил доктрину кенигсбергского профессора Иммануила Канта. Изучать Канта приходилось в обстановке весьма напряженной. Каждый день одно и то же: покушения на французов, выстрелы из-за угла, мятежная стрельба на улицах, избиения французов. Среди треволнений и опасностей этот немного рыхлый человек, огромного роста, с некрасивым, но выразительным лицом и с яркими, живыми глазами, совершенно преобразился. Располагая огромной силой власти, он приобрел суровость манер, сдержанность и легкость походки. Дни отдыха он проводил на охоте в далеких горах, в стрелковых упражнениях, в верховой езде. Он похудел, сделался легким и подвижным, превосходно овладел искусством стрельбы — настолько, что бил птицу на лету из пистолета.

Генерал Ларивоньер сделал неосторожную вещь: вывел из Брауншвейга весь гарнизон. Этим воспользовались местные молодые заговорщики, представители будущего Всегерманского союза молодежи, поднявшего национальный бунт против Бонапарта. Они забили в набат, затрубили в рога и подняли все население. Их целью было убить военного комиссара, перерезать французов, лежавших в госпиталях, и изгнать оккупантов. Толпа с криками «Смерть комиссару!» остановила его коляску. Отстреливаясь, Бейль ворвался в госпиталь, поднял больных и раненых, накричал на растерявшихся офицеров, превратил госпитальные окна в бойницы, раскидав матрацы по окнам. Собрав наиболее здоровое и сильное французское население во дворе госпиталя, он первый открыл ворота и сделал вылазку на площадь; залпом разогнал толпу, водворил порядок и через курьера затребовал часть отозванного гарнизона. Таким образом слабейшая группа людей, возглавляемая к тому же не офицером, а интендантом, одержала победу над инсуррекцией Брауншвейга.

Что могло руководить Бейлем, когда он так жертвовал жизнью? Было ли это честолюбие, взрыв внезапного военного энтузиазма или просто стихийное увлечение общим воинственным духом французской армии этого года? Судя по письмам, это, очевидно, все-таки был акт, реагирующий на Брауншвейг как центр антифранцузской коалиции, глава которой, герцог Брауншвейгский, грозил «бунтовщикам» «сжечь Париж».

Военная хитрость Наполеона всегда была предметом большого восхищения Бейля. С того момента, когда Наполеон призвал своего генерального интенданта Дарю и передал ему максимальный график движения семи корпусов и обдуманную заблаговременно диспозицию войны, он стал все больше и больше завоевывать симпатии Бейля.

У Наполеона были такие мастера-соглядатаи, как Шульмейстер, и походная типография, печатавшая все что угодно на любом языке. Шульмейстер в октябре 1805 года напечатал по приказу Наполеона специальный номер парижской газеты, сообщавший о парижской революции, о низложении Бонапарта, о страшных волнениях, охвативших всю Францию. Австрийская армия генерала Макка пыталась уйти из Ульма и сохранить свою живую силу. Для того чтобы парализовать энергию Макка, Наполеон подослал со шпионом этот номер газеты. Австрийское командование успокоилось, ожидая, что с минуты на минуту обеспокоенный парижскими волнениями Наполеон снимет осаду. Наполеон нанес удар, решивший судьбу третьей европейской коалиции против Франции, — он принудил Макка к сдаче (20 октября 1805 года).

Не менее восхищало Бейля и форсирование Дуная, когда, за ночь раскидав по кустарникам батальон гренадер перед самой Веной, Мюрат, Ланн и Бертран с полковником Додом взошли на минированный мост, крича о заключении перемирия. Австрийский генерал князь Ауэрсперг не успел выслушать странных парламентеров, как гренадеры, выскочив из-за кустов, были уже на мосту. Они вырвали фитили, захватили пушки и раньше чем австрийцы успели оказать сопротивление овладели мостом.

Но самый забавный эпизод — это просьба о перемирии, посланная с генерал-адъютантом Савари русскому царю Александру I. Кутузов, ведший русские войска на чужой территории, не желал боя. Ему надо было уйти с опасных позиций. Как раз в это время Наполеон в необычайно униженной форме стал просить Александра послать к нему доверенное лицо для переговоров. Александр послал князя Долгорукова, который вел себя с французским императором, по выражению самого Наполеона, как «с боярином, с которого сейчас снимут шубу и в санях отошлют в Сибирь». С расстроенным лицом, чуть не плача, Наполеон разыграл комедию трусости и отчаяния. Россия требовала отказа от Италии, чуть ли не низложения Наполеона. Когда, задыхаясь, Наполеон развел руками и ответил отказом, в русском штабе началось ликование. А через день, 2 декабря, австрийско-русские корпуса были искрошены Наполеоном на холмистом пространстве около Праценских высот, западнее деревеньки Аустерлиц, в ста двадцати километрах к северу от Вены. Александр, плача навзрыд, бросился в смертельном испуге из седла в карету. Генералы в сумятице бежали, забыв о царе.

Все эти события 1805–1807 годов создали то настроение в умах французов, которое Бейль окрестил «Le divin imprévu» — «божественное непредвиденное». Эта формула веры в счастье всегда была свойственна Бейлю.

Вот откуда и брауншвейгский подвиг.

В мирной обстановке Бейль был неумолим и давил Брауншвейг таким исчислением контрибуции, которое удостоилось одобрения Наполеона; из этого малонадежного места удалось выколотить шесть миллионов золотом.

Чем объяснить вражду Бейля к Брауншвейгу? Войсками первой коалиции против Франции командовал герцог Брауншвейгский. Бейль считал свое назначение в Брауншвейг делом почетным и вместе с военным задором проявил мстительность французского республиканца.

В кратких записках «Путешествие в Брауншвейг» Бейль дает, по обыкновению, очерк нравов местных жителей, описывает их город, тонкой и сухой иглой гравирует портреты мужчин и женщин, предвосхищая этим способом письма последующую новеллистическую манеру своего друга и ученика Проспера Мериме. Легкий, временами даже легкомысленный тон этого короткого дневника никак не отразил бурных событий жизни Бейля, которые мы описываем по чужим свидетельствам и документам. Совершенно неожиданно брауншвейгский дневник заканчивается размышлением о человеке, о ценности человеческой жизни и выпадом против России.

«В Петербурге лет пятнадцать тому назад проживала вдова по имени ***. Эта помещица вызывала к себе маленьких девочек принадлежавшей ей деревни. Она выбирала одиннадцати-двенадцатилетних и давала им превосходное воспитание и образование. Она обучала их чтению, письму, пению, музыке, танцам. А затем продавала по пятьсот рублей каждую тем представителям русской дворянской молодежи, которые таким способом обзаводились красивыми любовницами. Помимо любовниц, она продавала своих крепостных в качестве учительниц и гувернанток. И в самом деле, что может быть удобнее приобретения за NN ливров человека в полную собственность?»

Бейль не мог долго сидеть на месте. С необычайной легкостью собирался он и переезжал из города в город. Надо помнить крайнее неудобство тогдашнего передвижения: гигантские кузова почтовых карет и брик, четверки, шестерки и восьмерки лошадей с форейторами, плохие дороги, разбитые колесами пушек и военных повозок, поля и лесные тропы, истоптанные сотнями тысяч солдатских сапог. По этой военной Европе Бейль скитался, как жадный искатель человеческих характеров, как наблюдатель человеческих сердец. С огромным и чутким вниманием этот молодой человек прислушивался к многоязычному говору интернациональной армии Бонапарта.

Так судьба привела Анри Бейля в маленький саксонский городок, когда-то окруженный крепостными стенами с семнадцатью башнями. Это средневековый Стендель, или Стендаль, как его именовали на картах тогдашнего времени. В этом городе в семье полунищего сапожника родился в 1717 году Иоганн-Иоахим Винкельман, основатель археологии классического искусства, одним из первых увидевший воскрешение греко-римского мира в те годы, когда исторический вихрь сдунул пепел Везувия с памятников Геркуланума и Помпеи. В память ли этого человека, или в честь дней тихого отдыха и влюбленной созерцательности, напомнившей лучшие впечатления Италии, родилась у Бейля благодарность к имени этого маленького города? Но прошло много лет, прежде чем Анри Бейль стал подписывать свои письма и книги псевдонимом «Барон де Стендаль». Он выехал из городка по-прежнему Анри Бейлем. Он по-прежнему шел по следам бонапартовских войск и 10 мая 1809 года с тревогой прислушивался, как в полумиле от предместья австрийской столицы, в Шенбрунне, ложились ядра и рвались гранаты.

Страстный любитель музыки, Бейль знал, что неподалеку стоит маленький дом, в котором живет музыкант Иосиф Гайдн. Бейль с тревогой наблюдал обстрел Вены французскими войсками. Впоследствии он рассказывал, как четыре снаряда упали в садик старого музыканта и разрушили его цветник. Гайдну казалось, что его любимая Вена исчезнет под обломками собственных зданий и осколками французских ядер. 31 мая, разрывая на себе рубашку от удушья, Гайдн скончался. В шотландской церкви в Вене был назначен день исполнения моцартовского «Реквиема» в знак траура по умершему композитору. Въезжать в Вену было еще опасно. Однако, услышав об этом траурном торжестве, Бейль потихоньку снялся с бивака под Веной и присутствовал при исполнении «Реквиема». Это его интересовало гораздо больше, чем брачные проекты Наполеона, ухаживавшего за великой герцогиней Марией-Луизой, дочерью императора Франца.

Перед отъездом в Париж, заключив Шенбруннский мир, Бонапарт дал дипломатические поручения целому ряду лиц. И так как Бейль прекрасно говорил по-немецки и привлек к себе внимание военного большого света, то и ему пришлось принимать непосредственное участие в предварительной подготовке почвы для брачно-политического контракта французского императора, сына корсиканского нотариуса, «Николая Бонапарта», как называли его незадолго перед тем австрийские газеты, с отпрыском династии Габсбургов, феодальный герб которых насчитывал много веков генеалогического чванства, сомнительной славы и неувядаемого позора.

Старший кузен Дарю радикально изменил свое отношение к Бейлю. Перед ним уже был не легкомысленный мальчишка, готовый не нынче-завтра выскочить «в отставку», а опытный и знающий работник. «В Эрфурте 1809 года читатель увидит пес plus ultra нашей работы. Дарю и я, мы выполняли всю работу по интендантской части в армии в течение трех дней или недели. У нас не было даже переписчика».

Бейль имел казенный оклад в размере 1 800 франков и получал от отца столько же. Дарю обеспечил ему возможность в порядке поддержания дипломатического престижа расходовать до двадцати тысяч франков в год. Бейль сам признавался, что за эти годы он истратил гораздо больше, чем за всю свою жизнь.

Дипломатическая поездка в Линц, где велись переговоры о женитьбе Наполеона на дочери побежденного императора Франца, не осталась без вознаграждения. 1 августа 1810 года Бейль был зачислен аудитором первого ранга в Государственный совет. Как и следовало ожидать, Бейль был назначен в военную секцию.

22 августа 1810 года Наполеон учредил должность двух инспекторов движимых и недвижимых коронных имуществ и обратился к генеральному интенданту графу Дарю с приказанием подыскать надлежащих кандидатов. Дарю представил Лекуте де Кантле и Анри Бейля. Подписывая назначение, Наполеон приказал Бейлю взять на себя управление Голландским бюро по выполнению цивильного листа императора.

Таким образом, судьба неожиданно наградила его всеми материальными благами. Инспектор коронных имуществ Наполеона, двадцатисемилетний аудитор Государственного совета сделался ближайшим сотрудником генерального маршала императорского двора Дюрока, герцога Фриульского, родившегося в 1772 году и убитого 22 мая 1813 года[28].

В воскресенье 16 декабря 1810 года якобинский философ, участник заговора Моро, Анри Бейль впервые после многих лет посетил «храм божий». Он отстоял мессу в тюильрийской дворцовой капелле, после чего герцогиня Монтебелло, красивая фрейлина императрицы, представила господина Анри Бейля императрице Франции Марии-Луизе. Все салоны Парижа были открыты этому баловню судьбы.

Понимал ли Бейль свою сделку с совестью? Чувствовал ли он себя хорошо, попав неожиданно в колею карьеризма и компромиссов? Оклад в двенадцать тысяч франков, прекрасные лошади, охота, даже перспектива сделаться рантье… Во всяком случае, есть уверенность, что под конец жизни он будет обладателем состояния Нужно будет разместить его в Англии и Америке. А затем?..

И вот пришла неожиданная мысль: Бейль счел себя обязанным учредить премию за прекраснейшее литературное произведение Франции. Этого мало. Он усиленно стал изучать испанский язык и преодолел его в небывало быстрый срок.

Оглядываясь на недавнее прошлое, вспоминая то облака и кроны деревьев во время сражения под Бауценом, то нападение тайного общества германских националистов под предводительством Гофера и тирольского разбойника Катта на маленький город Стендаль, где Бейль охотился за козами в горах, — Бейль чувствовал все чаще и чаще захватывающую созерцательность, которая была свойственна ему уже в первые годы жизни в Париже. Но на этот раз реминисценции не привели его к занятиям литературой. И даже любовное увлечение Минной фон Гризхейм, которая потом в рассказе стала Минной фон Вангель, даже нежные чувства, внушенные графиней Пальфи, которую в дневниках Бейль именовал Александриной Пти или Эльвирой, не пробудили в нем никаких литературных устремлений. Венский дневник — 27-я тетрадь — оканчивается заметкой: «Я потерял мои дневники, содержащие продолжение и конец». Но даже уцелевший кусок больше, нежели парижский дневник 1810 года, составляющий 28-ю тетрадь гренобльской библиотеки: так, с 15 февраля по 3 мая он заполнил всего четыре с половиной листа[29].

Новая придворная жизнь быстро оказалась неподходящей для Бейля. Он посещал Тюильри, наблюдал за изменением нравов: золото и бриллианты придворной капеллы, пышные одежды духовенства, звуки органа, латинское богослужение. Официальные встречи в парижских гостиных, приемы, многочисленные, сухие и чопорные. Бейль вспоминал нравы эпохи революции, и даже жирондистка Ролан казалась ему интереснее хозяек салонов 1811 года. Бейль пишет:

«На смену крупным характерам явились женщины нашей империи, плакавшие, сидя в экипаже на обратном пути из Сен-Клу в Париж, только потому, что императору не понравился покрой их платья. А затем явились женщины, выстаивающие длинные обедни, чтобы вымолить у бога должность префекта для своих мужей».

Во время революции исчезли очень типичные для Франции салоны светских людей королевской эпохи, которые были чем-то вроде литературно-политических и артистических клубов.

«После падения террора французы бешено устремились к удовольствиям старинных салонов. Посмотрите на салоны Тальена, так называемые «les bals des victimes» — «танцевальные вечера жертв революции». Случилось так, что, будучи в салоне Барраса, Бонапарт впервые увидел, какие тонкие волшебные наслаждения может предоставить ему утонченное общество. Но подобно негру, явившемуся на африканский рынок с гигантским грузом золотых монет и без единой разменной медяшки, ум первого консула был развит слишком широко, воображение было слишком горячо и живо, чтобы он мог найти себе успех в гостиных такого рода. К тому же он явился туда в возрасте двадцати шести лет, с характером уже сформировавшимся и непоколебимым.

В первые дни его возвращения из Египта тюильрийский двор представлял собою настоящий военный бивак. Он был откровенен, естествен и неостроумен, и только госпожа Жозефина Бонапарт словно исподтишка старалась быть любезной хозяйкой салона. Общество ее дочери Гортензии, ее собственное влияние смягчили железный характер первого консула. Он уже стал понимать утонченность обращения и манер Талейрана. А последний обладал удивительно непринужденными манерами.

Бонапарт ясно увидел, что если он пожелает стать коронованным властелином, то для прельщения слабовольных французов нужен будет двор — магическое слово. Он огляделся и увидел, что находится в руках военной конспирации. Конспирация итальянской гвардии может свергнуть его с трона и предать смерти. Он был окружен. И префекты, и дворянские дамы, и камергеры, и шталмейстеры, и министры влияли на гвардейских генералов, которые также были французами и обладали врожденным уважением ко двору.

Деспот стал подозрителен. У его министра Фуше были шпионы даже среди маршалов. Император завел пять полиций, из которых каждая контролировала и ненавидела друг друга: полиция министра, полиция первого жандармского инспектора, полиция префектуры, полиция главного почт-директора и, наконец, личная полиция императора. И с тех пор малейшее слово, уклоняющееся от обожания — не скажем деспота, но самой идеи деспотизма, — вело человека к бесповоротной гибели.

Наполеон в каждом старался возбудить высшую степень честолюбия. Служа у монарха, который был сначала артиллерийским лейтенантом, у монарха, маршалы которого были деревенскими скрипачами и учителями фехтования, трудно было не желать стать министрами, и не было младших офицеров, не мечтавших о шпагах коннетабля. В конце концов император захотел переженить весь свой двор в двухлетний срок: ничто так не порабощает, как узы брака. И когда это было сделано, он стал следить за нравственностью французских семей.

В 1806 году он приказал передать богатейшему ювелиру города Парижа, отцу трех дочерей: «Генерал N женится на старшей вашей дочери. Вы дадите за нею пятьдесят тысяч экю приданого». Растерявшийся отец, имея доступ в Тюильрийский дворец, явился к императору просить о милости. Не поняв отказа, Наполеон заявил: «Генерал N посватается завтра. Брак состоится послезавтра». Супружество оказалось очень счастливым».

Стендаль описывает интимный кружок императрицы, в котором допускалась некоторая свобода разговоров:

«Кружок собирался в восемь часов в Сен-Клу. Помимо императора и императрицы, он состоял из семи дам и господина де Сегюра, Монтескью и Богарне. Одетые с невероятной пышностью, придворные кавалеры и дамы стояли вдоль стен этой маленькой комнаты. Император за маленьким столом просматривал бумаги. Проходило четверть часа мертвого молчания. Император вставал и произносил:

— Я устал работать. Прикажите войти Коста. Я взгляну на дворцовый план.

Барон Коста, страшный толстяк, входит с планом под мышкой. Император приказывает объяснить себе статьи расходов будущего года в Фонтенебло, постройку которого он решил закончить в пятилетний срок. Он молча читает весь проект, прерывая чтение лишь отдельными замечаниями Коста. Он находит ошибки

в вычислениях. Коста помогает ему выводить итог. Внезапно, словно очнувшись, два или три раза император обращается к императрице:

— Почему молчат эти дамы?

За этим следует несколько дамских слов, произнесенных холодным шепотом, на тему об универсальных талантах его величества, и снова на три четверти часа водворяется гробовое молчание. Император снова оборачивается:

— Но эти дамы опять ничего не говорят, дорогой друг мой. Прикажите принести лото.

Кто-нибудь звонит, приносят лото. Император продолжает свои вычисления; приказав принести лист чистой бумаги, снова начинает считать, увлекается, ошибается, ругается. В эти трудные минуты человек, вытаскивающий из мешочка номера лото, еще более гасит свой голос. Шепот превращается в беззвучное движение губ, неудачно называющих цифры. Дамы качают головой и глазами говорят, что они не понимают, какой номер вышел. Затем бьет десять часов. Печальное лото прекращается, и так заканчивается вечер».

Бейль, описывая двор Наполеона и черты тогдашнего светского общества, добавляет еще один характерный штрих:

«Один генерал из моих друзей созвал на обед двадцать друзей. Он дал распоряжение Вери, ресторатору Пале-Рояля, приготовить кабинет на двадцать приборов. Вери выслушал приказание и заявил:

— Вы, наверное, знаете, генерал, что я обязан заявить о вашем обеде полиции, чтобы кто-нибудь из ее представителей присутствовал у вас.

Генерал вознегодовал и вечером, встретив министра полиции Фуше, герцога Отрантского, сказал:

— Черт возьми! Дело дошло до того, что я не могу позвать к себе двадцати человек, не пригласив одного из ваших полицейских!

Фуше длинно улыбается и приносит извинения, не отступая, однако, от условия. Генерал возмущается, Наконец Фуше как бы по вдохновению говорит:

— А покажите, кто у вас собирается.

Генерал показывает список фамилий. Поглядев поверхностно начало списка — не больше трети всех имен, — Фуше возвращает список с рассеянной улыбкой и говорит генералу:

— Нет надобности приглашать полицейского».

Париж 1810–1811 годов был Парижем хищений и афер: интендантские кражи, воровство Массрна, финансовые спекуляции Перрего. Прибрежные жандармы и таможенные чиновники покупали дома на лучших улицах Парижа. Они тонко усвоили технику своевременного она в те ночи, когда английские товары приставали к нормандским берегам. Капитаны сторожевых судов, пропускавшие хлебные грузы Англии, покупали поместья старинных французских графов.

И как ни боролся Бонапарт с этой шайкой воров, он ничего не мог сделать, ибо богатство было привлекательно. Он старался уничтожить дикую жажду безумных и скороспелых наслаждений, овладевшую его двором, но балеты Каролины Мюрат и Полины Боргезе выходили за пределы всякой сдержанности и приличия. Одна из сестер Наполеона стремилась устраивать балы в стиле эротических картин Арегино. Другая, жена покойного Леклерка, умершего от желтой лихорадки после поражения, нанесенного ему в Антилии негром Туссеном, сохранила извращенные и утонченные привычки к забавам смешанных рас и любила танцевать в костюме дикой африканки в объятиях красавца генерала Лагранжа.

Бейлю скоро прискучили эти зрелища. Ему было неприятно выполнять поручения своих высокопоставленных «друзей» и возить к знаменитому доктору Кюйерье трех придворных дам, заподозренных в тяжелом венерическом заболевании. Кюйерье объявил Бейлю, что эти дамы болеют только самой пошлой лихорадкой эротической разнузданности.

Бейль явно скучал. С гримасой скуки и отчаяния. сидел он в Государственном совете. И только противная на вид, далеко не красивая госпожа Беньо, которую тогдашний Париж третировал как «синий чулок» за большие страсти ума и тонкие интеллектуальные вкусы, привлекала действительное внимание Бейля. Он отдыхал в ее салоне. Там он познакомился с одним из замечательнейших своих современников — Полем-Луи Курье.

Создатель искусства фельетона Курье лучше чем кто-либо другой мог понять напряженность созерцательного ума своего современника. И Бейль не мог найти лучшего собеседника в тот год, когда он убедился, что для изучения человеческого характера надеть на себя ливрею наполеоновского лакея можно, но носить ее с обожанием и искренне нельзя.

Поль-Луи Курье родился в 1772 году. Он был старше Бейля на одиннадцать лет. Бросив военною службу за год до встречи с Бейлем, он посвятил себя филологическим исследованиям в самую горячую пору наполеоновских войн и мечтаний Франции о громадных походах на Восток. Ненависть Курье к войне, ненависть к трону и алтарю делала его типичным буржуа в мундире Национальной гвардии, но чрезвычайно плохим подданным его величества Наполеона. Он еще не создал ни одного своего памфлета, но пострадал от ярости иезуитов в Италии[30]. Уже горькая складка легла на его губах, и улыбка Поля-Луи Курье была полна хинной горечи, которая пропитала и страницы его памфлетов.

Бейль сам не ждал, что так быстро ему надоест и лакей Франсуа и полновесная актриса Анжелина Берейтер, за которой он заезжал в театр и, накинув на ее плечо модный плащ из голубого атласа, усаживал в коляску и увозил к себе.

Бейлю стало скучно смотреть на бутылку шампанского и на холодную куропатку, затем ужинать с этой не блистающей умом дамой и под утро разглаживать пуховкой синие круги у нее под глазами. И в августе 1811 года его охватывает непреодолимое стремление сломать привычный уклад жизни.

Не довольствуясь пятидневным пребыванием в Гавре, предпринятым для того, чтобы подышать морским воздухом, Бейль 29 августа 1811 года бросает все дела, получает отпуск и выезжает из Парижа по лионскому шоссе, направляясь в Италию.

Появляются всегдашние спутники литературных занятий Бейля — многочисленные псевдонимы: он становится Л. А. Догтье, просто буквой «Н», Роморентеном — в письмах к сестре Полине. Это значит, что он в разладе с действительностью. Это значит, что он подавлен. Это значит, что он убегает от самого себя, растраченного людьми, к самому себе, сосредоточенному на том, что он любит больше всего.

7 сентября 1811 года, перед заходом солнца, Бейль почувствовал себя возвращенным к жизни: он снова ступал по большим прохладным плитам миланского двора, как одиннадцать лет перед этим.

Вечер клонится к концу, но еще осталось несколько минут, и коляска доставляет его к билетной кассе гигантского театра Ла-Скала. И снова перед ним прекраснейшие складки драпировок и портьер на ложах бенуара, сплошь представляющих собою блистательные салоны итальянской знати и богатых людей.

Наиболее уважаемые миланские дворяне располагаются в четырех-пяти комнатах, из которых только одна, маленькая, с десятью креслами, выходит в зрительный зал. Прохладные оранжады, золотистые лимонные желятти, бокалы, пенящиеся вином асти спуманте или дженцано, мозаичные столы, золоченые подлокотники диванов и кресел, подушки, вышитые прохладным бисером, цветы по карнизам и легкие фонтаны посредине комнаты — вот каковы ложи миланского театра тогдашнего времени. Стоит слегка нажать узорную скобку с пружиной — и открывается дверь в узкий коридор, из которого можно войти в то, что называется собственно театральной ложей. Но туда выходят только тогда, когда prima donna поет лучшие ариозо Чимарозы или Моцарта, когда ставятся оперы Ньекко или Паэра. В остальное время все заняты беседой, делятся новыми литературными впечатлениями и рассказывают о событиях, происходящих во всем мире, по сведениям, полученным в посольствах и военных штабах.

Главная цель Бейля — свидеться с юноноподобной итальянкой, прекрасной, как греческая богиня, Анжелой Пьетрагруа. Уже на следующий день по приезде он с трепетом ждет в маленькой гостиной выхода пленительной женщины. Вот великолепные кольцеобразные черные волосы, дуговидные брови, вся ее фигура, слегка округлая, завершенная в прекрасные античные формы. Она в ссоре с мужем, появляется слегка разгоряченная и не узнает стоящего перед ней человека. Это ужасно. Три раза он повторяет:

— Да я Бейль — друг Жуанвиля.

— А! — восклицает она наконец. — Qu'eqli è il Chinese («Да это Китаец!»).

И тут Бейль вспоминает, что действительно в те годы он имел прозвище Китайца за узость и раскосость глаз. Некоторые звали его Великим египтянином, словно пародируя его любовь к приключениям Калиостро.

Проходят дни, и чем больше развязывается язык Бейля, чем речистее он становится, тем больше Анжела удивляется: как можно держать в памяти все эти тысячи мелочей!

Но Бейль быстро находит выход:

— Это объясняется только тем, что все нанизано в этом ожерелье на одну священную нить любви.

Бейль записал впоследствии:

«Сегодня в час пополудни я пришел к ней. К счастью, она заставила меня прождать четверть часа. Это дало мне возможность прийти в себя».

Анжела Пьетрагруа не была «скупой женщиной». Она решила, что если человек с такой хорошей памятью приобретет крупицу счастья, а она при этом ничего не потеряет, то она сделает доброе и хорошее дело. И Бейль действительно был счастлив или казался себе таким до тех пор, пока после нескольких выездов в итальянские города он не очнулся от этого карнавального угара 27 ноября 1811 года в Париже.