Степи европейской части СССР в скифо-сарматское время

Глава четвертая Предшественники савроматов в Волго-Донском междуречье, Заволжье и южном Приуралье (Дворниченко В.В., Кореняко В.А.)

Предсавроматские памятники в Волго-Донском междуречье и Заволжье занимают тот же промежуток времени, что и памятники предскифского, киммерийского периода в Северном Причерноморье. Нижнюю временну́ю границу их образует конец срубной культуры (IX или начало VIII в. до н. э.), верхним хронологическим рубежом является время, когда фиксируются памятники сформировавшейся савроматской культуры (конец VII–VI в. до н. э.). Как и в степях Северного Причерноморья, здесь для описываемого времени уже не наблюдаются следы оседлой жизни. Археологические памятники представлены только небольшим числом погребений и случайными находками. Относительная скудость археологического источника, характеризующего предсавроматский период в степях междуречья Волги и Дона, в Заволжье и особенно южном Приуралье, явилась, видимо, следствием перехода к новому способу производства, когда сказывались отсутствие на первых порах постоянных путей перекочевок (Плетнева С.А., 1967, с. 102, 181, 182), трудность освоения открытых степных пространств с очень ограниченными в интересующих пас районах водными ресурсами. Постоянных или временных поселений здесь до сих пор не обнаружено, а предположения об их существовании (Смирнов К.Ф., 1966, с. 32) при разводках пока что не подтверждаются. Косвенным свидетельством подвижности населения являются его активные внешние связи. Будучи одной из культур гак называемого киммерийского круга, кочевническая культура населения предсавроматского горизонта является культурой, типичной для восточноевропейских степей этого периода. Отличий от северопричерноморских памятников, за исключением большей бедности и меньшего количества погребений (что может объясняться большими трудностями освоения сухих степей), практически нет.

Памятники предсавроматского периода известны с дореволюционного времени (раскопки А.А. Спицына 1895 г.), по в течение долгого периода количество их оставалось незначительным. Усилиями археологов П.Д. Рау, А.А. Иессена, И.В. Синицына и других до начала 1950-х годов было обнаружено несколько погребений VIII–VII вв. до н. э. Лишь с начала 50-х годов в результате исследований Сталинградской экспедиции (И.В. Синицын, К.Ф. Смирнов, В.П. Шилов) и более поздних крупных, главным образом новостроечных, экспедиций добыт многочисленный материал.

Крупнейшим и практически первым исследователем памятников предсавроматского периода в степях к востоку от Дона был К.Ф. Смирнов. Его работы сыграли существенную роль в определении материальной культуры и, что особенно важно, характера погребального обряда VIII — первой половины VII в. до н. э. (Смирнов К.Ф., 1961а, 1964). Следует, правда, отметить, что отнесение некоторых погребений к предсавроматским сделано без достаточных оснований, что в общем не обесценивает всей работы по выявлению и анализу погребальных памятников этой эпохи. Исследователь поставил и сделал первую попытку решить вопрос о роли племен эпохи бронзы, населявших во второй половине II тысячелетия до н. э. степи Поволжья и Приуралья, в формировании культуры савроматов. Происхождение памятников предсавроматского горизонта и савроматских, по его мнению, теснейшим образом связано со срубной культурой и ее взаимодействием с андроновской.

Гипотеза об освоении степной зоны Поволжья, развитии кочевничества и в связи с этим — исчезновении оседлости уже в эпоху бронзы на протяжении длительного времени развивается Б.П. Шиловым (Шилов В.П., 1964, 1970, 1982). В сочетании с данными о переходных погребениях, проанализированными К.Ф. Смирновым, устанавливается общий характер развития степных племен Восточной Европы. По всей видимости, В.П. Шилов прав, утверждая, что в силу специфических природных условий степного Поволжья переход к кочевничеству осуществлялся здесь несколько раньше и быстрее, чем в Причерноморье.

В.И. Мамонтов (1980, с. 175–194) рассматривает большую группу погребений, относимых к переходному периоду или, по терминологии автора, к позднему этапу срубной культуры в нижнем Поволжье и Волго-Донском междуречье. При этом из числа переходных он исключает погребения, в инвентаре которых имеются вещи, характерные для наиболее поздних памятников этого периода — группы Новочеркасского клада (лощеная керамика и др.). Основная же масса могил переходного времени, по мнению В.И. Мамонтова, принадлежит прямым потомкам племен срубной культуры, что особенно заметно на материалах погребального ритуала и керамики.

В исследованиях В.А. Кореняко (1979, с. 15–19, 23–25) в основном поддерживается концепция К.Ф. Смирнова, но делается большой упор на саморазвитие погребальной обрядности на территории нижнего Дона и нижней Волги от конца эпохи бронзы до VI в. до н. э. Движущим фактором такого саморазвития могли быть социальные изменения: выделение и обособление родо-племенной верхушки вызывали появление новых элементов обрядности, распространявшихся затем на более широкие категории населения и видоизменявшихся в процессе этого распространения.

Позднее, учитывая сложность атрибуции переходным временем безынвентарных погребений и многочисленные ошибки различных исследователей, В.А. Кореняко пришел к выводу о единственном пути объективного исследования погребального обряда переходного этапа: необходимо изучение совокупности лишь тех погребений, которые в инвентаре содержат предметы, определенно датируемые временем перехода от бронзы к железу (Кореняко В.А., 1985, с. 54–61). Касаясь памятников, связанных К.Ф. Смирновым с происхождением приуральского (самаро-уральского) варианта савроматской культуры в степях южного Приуралья и северного Казахстана, исследователь заключал, что в этих районах, за редчайшими исключениями, нет пока памятников, соответствующих памятникам киммерийского типа Причерноморья и Поволжья, а есть лишь одновременные им памятники культуры конца эпохи бронзы (Кореняко В.А., 1982б, с. 44, 49).

Большая роль в разработке всей суммы вопросов, связанных с культурами киммерийского круга, в том числе и предсавроматской, принадлежит А.И. Тереножкину (1976). Исследователь включил в состав киммерийского культурного комплекса все памятники от низовий Дуная до Заволжья, непосредственно предшествовавшие скифским и савроматским. В связи с этим выводы А.И. Тереножкина, касающиеся деления памятников на ранние черногоровские и более поздние — новочеркасские, хронологии памятников и этнической принадлежности их носителей, отмеченные в первой главе настоящей книги, в полной мере относятся и к теме данного очерка. Так же, как и для Северного Причерноморья, на имеющихся сейчас материалах с территории Волго-Донского междуречья и Заволжья не подтверждается мнение А.И. Тереножкина о том, что скорченные погребения свойственны лишь черногоровской ступени, а вытянутые — новочеркасской: и тот, и другой способы положения погребенных бытуют здесь на протяжении всего предсавроматского периода. Противоречат предсавроматские памятники и выводу исследователя об отсутствии прямых генетических связей между ними и савроматской культурой, а также об отсутствии воздействия на формирование культуры кочевников крупнейших производственных центров той поры, таких, как Северный Кавказ или Центральная Европа.

А.М. Лесков в своем исследовании памятников конца эпохи бронзы Северного Причерноморья (1975, с. 37, 38) ввел нижнедонские материалы VIII–VII вв. до н. э. в круг споров о киммерийской культуре и происхождении скифов (см. выше).

В настоящее время известны многочисленные факты, которые не объясняются пи концепцией А.М. Лескова, пи построениями А.И. Тереножкина. Вещи черногоровско-камышевахского круга, например, встречены не только в Северном Причерноморье, но и в Поволжье (Мамонтов В.И., 1980, с. 184, 187, рис. 5) и Предкавказье (Восточный Маныч; Кореняко В.А., 1982а, с. 65–67). Вместе с тем имеются типы вещей (прежде всего керамики), устойчиво производившиеся в течение всего переходного времени, т. е. их нельзя разделить на две хронологические группы. В начале этой эпохи совершались погребения с трупоположениями не только скорченными, по и вытянутыми, а в конце переходного времени продолжал бытовать ритуал придания умершим скорченной позы. Иными словами, пока на данном уровне изученности материалы переходного времени представляются скорее целостным комплексом с большим внутренним разнообразием в типологии инвентаря и в обрядности захоронений. Вероятно, этот комплекс не был статичным, шло определенное развитие; новые черты, появившиеся на грани позднесрубной и переходной эпох, становились преобладающими, вытеснили старые, традиционные элементы.

В исследовании переходных памятников остается много нерешенных проблем. Если более или менее ясна генетическая связь их с местными степными культурами эпохи поздней бронзы, то механизм формирования собственно савроматской культуры, предстающей перед нами в VI в. как специфический комплекс скифского или раннекочевнического типа, неясен. Эта проблема связана с большим и важным вопросом о становлении в VII–VI вв. до н. э. евроазиатских культур скифского типа, на который пока нет точного и исчерпывающего ответа.

В дальнейшем исходя из достигнутого к настоящему времени уровня знаний мы анализируем памятники переходного времени в основных чертах как целостную совокупность археологических фактов.

Система погребальной обрядности переходного времени в волго-донских степях выступает в виде нескольких разновидностей погребений. Во-первых, это основные подкурганные погребения, совершенные в обширных подпрямоугольных или подквадратных ямах с внутримогильными деревянными конструкциями (табл. 60, 17). Скелеты погребенных фиксировались в положении на спине, вытянуто. Ориентировка широтная. Инвентарь представлен керамикой, костяными наконечниками стрел и др. Такого рода погребения известны пока только в нижнем Поволжье: курган в местности «Родничок» в Саратове (Горизонтов И.П., 1908, с. 10–13), погребение F кургана 1 у станицы Лебяжьей (раскопки А.А. Спицына 1895 г., см.: Смирнов К.Ф., 1964а, с. 26, рис. 2, 2, а-г), погребение под курганом 2 у с. Гуселки (раскопки А.А. Спицына 1895 г., см.: Смирнов К.Ф., 1964а, с. 26, рис. 2, 8). В низовьях Дона они пока не обнаружены. Остальные известные сейчас погребения переходной эпохи впущены в более древние курганы.

Большинство основных погребальных сооружений представляет собой довольно узкие подпрямоугольные или овальные ямы (в тех случаях, когда их очертания прослежены), в которых погребенные помещались вытянуто на спине, головой в основном на запад, реже — на восток (табл. 60, 16, 17). В таких же ямах или в ямах, впущенных в курганные насыпи, форма которых не прослеживается, встречаются погребения на боку и с запалом на грудь, в вытянутом или слабо скорченном положении. Ориентировка преимущественно западная. Поза скелетов в этих захоронениях промежуточная между традиционной скорченной, типичной для позднего бронзового века, и новым обрядом, окончательно побеждающим в савроматское время (табл. 60, 12–14, 18). Кроме того, известны погребения еще одной разновидности, в которых полностью сохраняются ритуалы предшествующей эпохи. Это небольшие широкие ямы, скелеты в них лежат на боку скорченно (нередко степень скорченности очень сильная), в основном черепами на восток (табл. 60, 3, 4, 6, 8, 9).

В период перехода от бронзы к железу, как и на сопредельной территории азово-черноморских степей, в междуречье и Заволжье появляются погребения в могилах с обособленными камерами-подбоями (табл. 60, 1, 10, 15, возможно, 18). В большинстве таких могил лежат скорченные скелеты, ориентированные черепами преимущественно на восток (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 27, 28, рис. 3, 4; Синицын И.В., Эрдинев У.Э., 1979, с. 52, 53, рис. 9, 1, 2; Кореняко В.А., 1982а, с. 65–67, рис. 1, 1, 2, 5–8; Дворниченко В.В., 1984, с. 62, рис. 1, 2, 5–7). На нижнем Дону прослежено одно катакомбное погребение, в котором скелет располагался вытянуто ничком, черепом на запад. В Мариновке погребенный был положен на спине с одной вытянутой и второй согнутой ногой (Игнатов В.Н., Колесник В.П., Мамонтов В.И., 1979, с. 175).

Вне всякого сомнения, сохранение таких особенностей ритуала, как скорченность при положении в основном на левом боку, головой на восток, реже — на север, составляет наследие срубной культуры. Положении с различными элементами скорченности (вытянуто и слабо скорченно на боку, с завалом на грудь вытянуто и скорченно, коленями вверх на спине, в шагающей позе и т. д.), которые достаточно широко представлены в погребальном обряде этого времени на степной восточноевропейской территории, по всей видимости, отражают сложный процесс выработки основного похоронного ритуала, ставшего господствующим окончательно уже в савроматское время, — вытянутого положения на спине, головой на запад. Этот же процесс нашел выражение и в разнообразии форм могильных сооружений.

Следует отметить также, что сильно скорченных погребений предсавроматского горизонта относительно немного, характерное положение рук погребенных (одна вытянута параллельно корпусу, другая согнута — табл. 60, 1, 2; обе вытянуты перед корпусом — табл. 60, 4, 8, 9) встречается наиболее часто в этот период так же, как и среди предскифских погребений. Элементы ритуала, свойственные предшествующим срубно-андроновским погребениям, получившим распространение и в савроматское время, такие, как применение краски, мела, извести, серы, угля, встречаются и в переходный период, хотя и редко; отмечено также в ряде случаев применение различного рода подстилок (см., например: Дворниченко В.В., 1982, с. 59–60; Кореняко В.А., 1982а, с. 67).

Инвентарь погребений в целом довольно разнообразен, хотя погребения, как правило, бедны по набору сопровождающих вещей и существенной дифференциации на этих материалах не прослеживается.

Керамика является единственной массовой категорией находок, встречающихся в погребальных комплексах степного населения в предсавроматскую эпоху. Формы ее достаточно разнообразны. Как показал К.Ф. Смирнов, лепная керамика переходного времени делится на две основные группы, различающиеся по способу обработки поверхности (нелощеная, лощеная) и, видимо, характеру употребления (кухонная, столовая). Спецификой данного периода является достаточно широкое распространение лощеной столовой посуды, разнообразных форм при сохранении устойчиво традиционных нескольких основных типов нелощеной кухонной посуды. К.Ф. Смирнов выделил три основных типа последней: 1) баночные сосуды с широким устьем, прямым или слегка наклонным внутрь бортиком (табл. 61, 10) или слабо отогнутым венчиком (табл. 61, 14); 2) сосуды с вытянутым туловом, суживающимся ко дну, крутыми плечами, коротким, обычно отогнутым венчиком, ширина устья больше ширины дна (табл. 61, 15, 19); 3) сосуды с низким почти шаровидным туловом, четко выраженными плечиками, довольно узким горлом, прямым или отогнутым венчиком и дном с закраиной, устье обычно равно ширине дна (табл. 61, 12, 16). Среди первых двух встречаются образцы с носиком-сливом (табл. 61, 10, 14, 15), что, по мнению К.Ф. Смирнова, свидетельствует об архаичности формы, правда, в свете современных представлений недостаточно еще обоснованному. В дальнейшем сосуды с носиком-сливом изготавливаются вплоть до V в. до н. э. Вообще же К.Ф. Смирнов утверждал, с чем согласно подавляющее большинство современных исследователей, что все эти три типа керамики предсавроматского горизонта имеют убедительные прототипы в керамике срубной культуры. Возможно также, что и переходное время появился и четвертый тип лепных нелощеных сосудов, для которых характерны грушевидная форма тулова, короткий отогнутый венчик и широко выделенное днище (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 112). Орнаментация на всех сосудах перечисленных типов небогата: косые насечки или пальцевые вдавления по венчику или под горлом, иногда круглые вдавления (табл. 61, 10, 15), редко — нарезной орнамент по тулову (табл. 61, 16), она находит аналогии в предшествующей культуре той же территории.

Лощеная посуда, чаще черного или серого цвета, — явление новое, особенно в районах к востоку от Дона. Ее происхождение не удается связать с лощеной керамикой из раннесрубных и андроновских памятников. Среди нее имеются узкогорлые сосуды с приземистым и широким эллипсовидным туловом и узким плоским дном. Два таких сосуда украшены сложным тонким резным узором (табл. 61, 3, 8). Один украшен в верхней части тулова налепом (табл. 61, 13), имеются экземпляры такой же формы, но без орнамента (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 108, рис. 60, 1, 2; Мошкова М.Г., Федорова-Давыдова Э.А., 1974, рис. 22, 6; Копылов В.П., 1981, с. 105). Сосуд из погребения в кургане у хут. Соленый имеет грушевидную форму, цилиндрическое горло, сильно расширенное тулово, декорированное узкими длинными косыми налепами (табл. 61, 1). Несколько сосудов близки к последнему, но у них более округлое, почти шаровидное тулово, орнамент на одном в виде налепов-шишечек, на другом — следы отбитой ручки по краю венчика и в верхней трети тулова (табл. 61, 17, 18). Похожи на описанные и два сосуда из погребения 1 кургана 3 Ильевского могильника (табл. 61, 2). Шаровидность тулова при коротком цилиндрическом горле с плавно отогнутым краем венчика особенно отчетлива в экземплярах из погребения 1 кургана 92 у с. Маркель (табл. 61, 5) и из погребения 5 кургана 7 у с. Красная Деревня оз. Эльтон. При такой же форме тулова встречены экземпляры без выраженного горла (табл. 61, 11). Близки между собой по стилю орнаментации (пояс геометрического резного орнамента) сосуды из погребения 6 кургана 3 у с. Красная Поляна (табл. 61, 4) и из погребения 2 кургана 19 Архаринского могильника, хотя они несколько различны по форме. Известны два крупных сосуда разных форм с ручками (табл. 61, 2). Оригинален изящный сосуд из Алитуба (табл. 61, 6) с высоким цилиндрическим горлом, резным и каннелированным орнаментом.

В погребениях предсавроматского горизонта появляется группа небольших и более крупных чарок и кувшинов-кубков, иногда орнаментированных геометрическим нарезным узором и каннелюрами (табл. 61, 9, 21–25).

В свое время К.Ф. Смирнов уже отмечал, что лощеная посуда связана скорее всего с широко распространенной с конца эпохи бронзы лощеной посудой в лесостепной, отчасти степной полосе Северного Причерноморья, в Крыму, дельте Дона (1964а, с. 108). Но больше всего сходства лощеные сосуды обнаруживают с прикубанскими и в целом с северокавказскими (Шарафутдинова Э.С., 1973, с. 20, 22). Это в первую очередь относится к чаркам и кувшинам-кубкам, которые аналогичны известным находкам в Николаевском и Моздокском могильниках, Змейском поселении и других памятниках. Влияние сказывалось и в близких районах правого берега Дона, тесно связанных с Левобережьем (например, табл. 61, 7; Савченко Е.И., Прохорова Т.А., 1980, с. 127; Максименко В.Е., 1983, с. 23, рис. 6, 2). Кроме того, судя по некоторым данным, на керамическое производство в районе прикаспийского Заволжья влияло и восточное, в частности карасукское, производство. Для некоторых экземпляров редких форм и орнаментации можно говорить о прямом импорте (табл. 61, 1, 3, 5, 6, 8, 9, 22).

Комплекс вещей, характеризующий предсавроматский период междуречья и Заволжья, не имеет существенных отличий от комплекса предскифского периода Причерноморья (в Приуралье же пока встречены лишь единичные вещи). Представительна серия ножей. Лишь один бронзовый нож с параллельными лезвиями (табл. 62, 6) ведет свое происхождение от местных изделий эпохи поздней бронзы (Кореняко В.А., Максименко В.Е., 1978, с. 168, 171–175, рис. 5, 2), все остальные относятся к числу однолезвийных и не имеют местных прототипов. Среди них есть длиннолезвийные и коротколезвийные, иногда с загнутым вверх концом лезвия, часто с горбатой спинкой, с длинными или короткими пластинчатыми черенками (рис. 62, 10, 13–22, 24). Они связаны по происхождению с ножами из Закавказья и Центральной Европы. Часть ножей с кольцом на рукояти (4 экз.; табл. 62, 7, 9, 11, 12) и один коленчатый нож из-под Уральска (табл. 62, 8) ведут свое происхождение от сибирских карасукских ножей (Членова Н.Л., 1973, с. 195–202). Небольшие железные ножи с горбатой спинкой (табл. 62, 23) встречаются гораздо реже (Смирнов К.Ф., 1964, с. 30; Узянов А.А., 1976, с. 146) и повторяют форму таких же бронзовых.

Каменные оселки для заточки ножен этого периода отличаются, как отмечено А.И. Тереножкиным (1976, с. 146), особой тщательностью выделки; часто они сделаны из хороших пород камня и, помимо утилитарного назначения, могли служить украшением костюма кочевника (табл. 62, 5). Такие оселки встречены в междуречье и Заволжье неоднократно (например: Мамонтов В.И., 1980, с. 184, рис. 5, 6; Дворниченко В.В., 1982, рис. 2, 1; Лукашов А.В., 1984, с. 160, рис. 2). Дважды найдены терочные плитки (табл. 62, 1; Мамонтов В.И., 1980, рис. 5, 3; Дворниченко В.В., 1982, рис. 2, 7). Каменные топоры-молоты, как и каменные молотки, возможно, служившие оружием, получают достаточно широкое распространение в предскифских памятниках окружающих степь территорий (табл. 62, 2, 3). Встречены они и в степи, в том числе в междуречье (Кияшко В.Я., Максименко В.Е., 1968, с. 77, 79; Мошкова М.Г., Максименко В.Е., 1974, с. 32, рис. XXI, 2). Довольно частой находкой являются кресальные кремни (Кореняко В.А., 1982а, рис. 2, 3, 4).

Предметы вооружения, найденные в закрытых комплексах, немногочисленны. В погребении у хут. Верхне-Подпольный (Кияшко В.Я., Максименко В.Е., 1968, с. 77–79) были обнаружены каменный топор, бронзовый двухлопастной и железный наконечники стрел; один бронзовый двухлопастной наконечник стрелы найден в тазовой кости погребенного у с. Новая Белогорка (Смирнов К.Ф., 1961б, с. 111, рис. 12). В отличие от савроматской культуры наконечников стрел в могилах переходного времени очень мало. Это характерные для предскифского периода бронзовые втульчатые двухлопастные наконечники (табл. 62, 25) или костяные трех-, четырехгранные со скрытой втулкой (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 26, 32). В погребении F кургана 1 у станицы Лебяжьей вместе с костяными наконечниками стрел (табл. 62, 31–34) обнаружены орнаментированные геометрическим узором костяные пластина и трубочка (рис. 62, 4, 35), которые К.Ф. Смирнов считает частями колчана (1964а, с. 26, рис. 2, 2а, б).

Среди находок имеется железный кинжал с бронзовой стержневидной, круглой в разрезе рукоятью с грибовидным навершием и прямым перекрестьем (Максимов Е.К., 1962, с. 288, рис. 5). Случайно найденным обломком представлен биметаллический кинжал с полой рукоятью, брусковидным навершием и балочковидным перекрестьем (Смирнов К.Ф., 1961б, с. 101, рис. 1, 4), близкий к наиболее ранним образцам таких кинжалов. К переходному времени К.Ф. Смирнов относит акинак из Марычевки. Его рукоять орнаментирована кольцами в духе северокавказских биметаллических кинжалов (там же, рис. 1, 10).

Судя по тому, что в лесостепной восточной Башкирии найдены несколько экземпляров бронзовых кинжалов карасукского типа и одни биметаллический (Членова Н.Л., 1976, с. 50–54), можно предполагать, что такие же вещи активно проникали и к кочевникам.

Наконечники копий в районах междуречья и Заволжья широкого распространения, видимо, не получили. Экземпляр из Нижнекурмоярской (табл. 62, 49) относится к ананьинскому типу.

Принадлежности конской упряжи, так же, как орудия труда и оружие, являются предметами, в которых проявляется специфика переходной эпохи. На Дону, в междуречье и Заволжье большинство их обнаружено случайно. Это различные варианты удил (стремевидные, одно- и двукольчатые) и трехдырчатые псалии черногоровского типа с отверстиями в местах утолщений, а также трехпетельчатые псалии с изогнутой лопастью (Смирнов К.Ф., 1961б, с. 76–80, рис. 43, 1–4). Уздечные наборы в комплексах происходят лишь из погребений 13 кургана 10 группы I у хут. Балабина в низовьях Сала (табл. 62, 46, 47), 7 кургана 10 группы II у с. Красная Деревня на Эльтоне (табл. 62, 50–57) и из кургана 16 у хут. Жирноклеевского близ слободы Карповка. Балабинские удила отличаются своеобразной формой наружных колец, близких к трапеции со скругленными углами, эльтонские — с круглым кольцом. В обоих случаях присутствуют псалии различных вариантов камышевахско-черногоровского типа (табл. 62, 46, 50, 52). Костяные псалии из Жирноклеевского кургана того же типа; один из них повторяет к тому же форму эльтонских и нижнекурмоярских (табл. 62, 48) бронзовых псалиев (подобный ему костяной псалий найден у станицы Соленовской — Тереножкин А.И., 1976, с. 59, рис. 24, 16). Костяные уздечные бляхи жирноклеевского и эльтонского наборов чрезвычайно близки между собой (круглые, сдвоенные, фигурные — табл. 62, 53–55), лишь фигурная бляха из Эльтона более изящна (табл. 62, 55). Большинство их находит аналогии на широкой территории (Смирнов К.Ф., 1961а, с. 69–71, рис. 13, 3-11) вплоть до Аржана (Грязнов М.П., 1980, рис. 24, 2–7). Кроме того, в эльтонском комплексе найдена костяная застежка (табл. 62, 56) такого типа, который имеет не менее широкий ареал (Тереножкин А.И., 1976, с. 162–165; Грязнов М.П., 1980, рис. 12, 2–4). Две бронзовые застежки от узды обнаружены во впускном погребении кургана 4 у с. Ягодного (Мерперт Н.Я., 1954, с. 51–53, рис. 5, 2, 3).

Более или менее уверенно к предсавроматским можно отнести котел бештаугорского типа, найденный на дюнах с. Лапас (Филипченко В.А., 1962, с. 278, рис. 1, 3). В быту кочевников получила распространение и деревянная посуда, правда, на интересующей нас территории встречены в ряде случаев лишь ее остатки в виде тлена или бронзовых оковок сосудов (табл. 62, 40, 41; Узянов А.А., 1976, с. 146; Мамонтов В.И., 1980, с. 175).

К редким находкам орудий труда в могилах относится пряслице (табл. 62, 38; Кореняко В.А., 1982а).

Немногочисленны находки мелких украшений, не обладающие особой выразительностью и своеобразием. Они изготовлялись из бронзы, очень редко — из золота и кости. Это восьмеркообразные бляшки (табл. 62, 39, 57; раскопки Э.А. Федоровой-Давыдовой, 1972 г.; Лукашов А.В., 1984, с. 159, рис. 6), бляшки полусферической формы с петлей на обороте (табл. 62, 58, 59) (Мамонтов В.И., 1971, с. 158; раскопки Г.Ф. Ворониной, 1974 г.; Кореняко В.А., Максименко В.Е., 1978, с. 167). В нескольких случаях известны бронзовые серьги, зажимы от головной ленты (табл. 62, 43), височные кольца (табл. 62, 36, 37), бронзовые и золотые обоймочки и круглые бляхи — остатки головных украшений черногоровского типа (табл. 62, 42, 44, 45). Еще реже находят в погребениях костяные украшения (табл. 62, 35), ребристые и гладкие с вогнутыми боками пронизки.

Особым видом памятников, наиболее ярко подчеркивающим специфику предсавроматской и вообще киммерийской эпохи в евразийских степях, являются памятники монументального искусства — стелы. Одна из них найдена на кургане под Оренбургом (Попов С.А., 1964, с. 261, рис. 1, 7, 8).

Материалы переходного периода в междуречье Дона и Волги, в Заволжье и тем более в южном Приуралье все еще немногочисленны и позволяют высказывать лишние об оставившем их обществе лишь в виде гипотез.

Хозяйство протосавроматских племен представляло собой скотоводческий комплекс; преобладали кочевнические методы животноводства. Памятники материальной культуры, прежде всего предметы вооружения, орудия труда и принадлежности конской узды, полностью находятся в общем русле культурной динамики переходного этапа. Степное население ищет формы материальной культуры и способы хозяйствования, оптимально отвечающие требованиям кочевого скотоводства, кочевнического образа жизни и замены бронзы железом. В данном смысле памятники протосавроматов — явление, типичное для данной эпохи.

Об общественном устройстве предков савроматов нам практически ничего не известно. Определенная социальная дифференциация устанавливается лишь по погребальным обрядам; по инвентарю погребений не заметно существенного имущественного неравенства. Этим протосавроматские комплексы отличаются от могил северопричерноморских киммерийцев. В данной связи можно вспомнить о том, что социальная организация савроматов, по данным письменных источников, была более отсталой по сравнению со скифской.

В памятниках переходного периода на Дону и в Поволжье проявляются связи местного населения с соседними этносами, прежде всего с населением северопричерноморских степей и Северного Кавказа. Особенно это заметно на предметах материальной культуры (изделия из металла, лощеная керамика), среди которых весьма мало вещей, свойственных только данному региону. Памятники переходного периода волго-донских степей — органическая часть археологического комплекса южнорусских степей, предшествующего появлению евроазиатских раннекочевнических культур скифского типа.

Глава пятая Савроматы и сарматы в Волго-Донском междуречье, южном Приуралье и Северном Причерноморье

Восточными соседями скифов, согласно античной литературной традиции, были кочевые племена, близкие скифам по образу жизни и известные грекам под именем савроматов, а затем сарматов. «По ту сторону Танаиса нет более Скифии; первая из тамошних областей принадлежит савроматам, которые занимают пространство в 15 дней пути, начиная от угла Меотидского озера по направлению к северу. Вся эта страна лишена диких и садовых деревьев», — читаем мы в «Истории» Геродота (IV, 21).

Соотношение географических представлений Геродота или его туземных информаторов с современной картой всегда являлось одной из наиболее трудных и противоречивых сторон в интерпретации его сочинений.

Проблема расселения савроматов непосредственно связана с идентификацией Танаиса — одной из восьми судоходных рек Скифии, отделяющей ее от савроматов. В отечественной историографии большинство исследователей (Ф.Г. Мищенко, М.И. Ростовцев, Б.Н. Граков, К.Ф. Смирнов, А.П. Смирнов, Д.Б. Шелов и др.) отождествляют Танаис с Доном, на левобережье которого начинались земли савроматов. По существует и иная точка зрения, согласно которой Танаис — это Северский Донец (Артамонов М.И., 1949а, с. 157, 158) или нижнее течение Дона до впадения Северского Донца и сам Донец (Рыбаков Б.А., 1979, с. 50, 107, 173; Максименко В.Е., 1983, с. 13).

В вопросах, связанных с географической локализацией, основанной на древних письменных источниках, данные археологии могут выступать иногда в качестве объективного критерия проверки. Поэтому в настоящее время более реальной кажется общепринятая идентификация Танаиса с Доном, так как до IV в. до н. э. на правом берегу Дона пока не известно ни одного достоверно савроматского комплекса. Исключение составляет случайная находка каменного жертвенника на ножках у хут. Краснодворского. Однако придельтовые районы Дона, несомненно, были зоной смешении двух, а возможно, и трех этнических массивов — скифов, савроматов и меотов. Посему каменный алтарик не может служить бесспорным доказательством первоначального расселения савроматов на правом берегу Дона.

Согласно легенде, излагаемой Геродотом, савроматы произошли от брака скифских юношей с амазонками, которые после сражения при Фермодонте (современная р. Терме в Капподокии, впадающая в Черное море) были пленены эллинами и на трех кораблях переправлялись через Черное море. Во время плавания амазонки перебили всех мужчин и, не умея обращаться с парусами и веслами, долго носились по волнам. Наконец, они пристали к Кремпам, которые находились в земле свободных скифов на озеро Меотида (IV, 110). После войны скифов с приплывшими амазонками скифские юноши вступили с ними в брак и с частью своего имущества перешли в стан амазонок. Но амазонки попросили своих мужей переселиться из скифской страны за р. Танаис, объяснив эту просьбу тем, что лишили юношей их отцов, причинили великое зло стране, а потому их страшит мысль об обитании в этих местах. «Юноши согласились на это. Они переправились через Танаис, а затем три дня шли на восток от Танаиса и три дня на север от озера Меотида. Прибыв в местность, где обитают и поныне, они поселились там» (IV, 115, 110). Приводимые сведения Геродота содержат две версии о территории расселения савроматов — на 15 и на 3 дня пути к северу от Меотиды. Более реальной и принимаемой большинством исследователей представляется первая версия. Она дается в контексте описания географических представлений самого Геродота, где он очерчивает владения скифов и их границы и где направление пути дано достаточно конкретно — на север от угла Меотиды. Вторая версия связана с легендой о происхождении савроматов. Геродот начинает ее словами: «О савроматах рассказывают следующее» (IV, 110), в которых, как представляется, уже содержится определенная доля критического отношения ко всему, что последует далее. Недаром исследователи трудов Геродота обращали внимание на величайшую авторскую добросовестность, которая позволила ему в одной из книг «Истории» написать: «Я обязан передавать все то, что мне рассказывают, но верить всему не обязан, и это пусть относится ко всему моему труду» (VII, 152).

Первая версия о расселении савроматов согласуется и с археологической ситуацией, поскольку в степях междуречья Дона-Волги и Заволжья выделяется единая археологическая культура, отождествляемая всеми исследователями с савроматами. Можно, правда, предположить, что в первом случае (15 дней пути) имеется в виду вся территория савроматов, а во втором (3 дня пути) — какая-то конкретная локализация, например, племенной центр. При таком толковании обоих текстов противоречий между ними нет.

Однако в легенде, передаваемой Геродотом, содержится очень много любопытных сведений о савроматах и в первую очередь — об особом положении савроматских женщин. Они ездят верхом, стреляют из лука, бросают дротики, вместе с мужьями выезжают на охоту, выступают в поход и носят одинаковую с мужчинами одежду. Женским работам они не обучены. Геродот добавляет, что ни одна девушка не выходит замуж, пока не убьет врага. Такой образ жизни савроматские женщины ведут исстари (IV, 116, 117). Об этом обычае повествует и Псевдо-Гиппократ (О воздухе, водах и местностях, 24). Надо думать, что в легендах отразилась какая-то живая реальность, отличавшая общественное положение савроматских женщин от скифских, что и подчеркивается Геродотом и Псевдо-Гиппократом. Подтверждением этому следует, очевидно, рассматривать и рассказ Полиена о сарматской царице Амаге (Военные хитрости, VIII, 56).

Существовавшие в V в. до н. э. достаточно миролюбивые взаимоотношения скифов и савроматов не отличались особой стабильностью. Если у Геродота савроматы живут за Танаисом, то у Псевдо-Гиппократа, почти современника Геродота, одно из сообщений можно трактовать как свидетельство перехода их на правый берег Танаиса и расселения «в Европе… вокруг озера Меотиды» (О воздухе…, 24). По при этом еще Псевдо-Скилак, автор второй половины IV в. до н. э., помещает савроматов в Азии, к востоку от Танаиса.

Видимо, на рубеже V–IV вв. до н. э. неустойчивое равновесие было окончательно нарушено. Набеги, а возможно, иногда и мирное проникновение савроматов в скифские земли становятся псе более продолжительными и все более дальними, а часть савроматов поселяется в Европе. Судя по античной традиции, с IV в. до н. э. низовья Дона, а возможно, и часть северного берега Меотиды принадлежат уже савроматам. В низовьях междуречья Дона и Северского Донца появляются савроматские памятники третьей четверти IV в. до н. э. (Шолоховские и Сладковские курганы — Смирнов К.Ф., 1982, с. 125). Имеются следы инфильтрации сарматов в IV в. до н. э. и на правобережье Северского Донца (курган у с. Никифорово — Смирнов К.Ф., 1984, с. 26).

Все эти события, изменившие политическую ситуацию на пограничных рубежах скифских и савроматских владений, явились, по-видимому, отзвуком очень далеких перемещений восточных кочевников южного Приуралья, северо-восточного Прикаспия и Заволжья. Последние в свою очередь могли быть связаны с походами Александра Македонского, всколыхнувшими всю Среднюю Азию и нарушившими традиционные торгово-экономические отношения между кочевниками и соседним с ними оседлым насеченном. Именно восточные кочевники привели в движение, а возможно, и влились частично в кочевую среду населения междуречья Дона-Волги, низовьев Дона, что и нашло отражение в произведениях греческих авторов IV–II вв. до н. э. На их страницах появляются новые этнонимы — «сирматы» и «сарматы», которые в некоторых контекстах противопоставляются савроматам. Так, упоминавшийся уже Псевдо-Скилак помещает сирматов на северном побережье Меотиды к западу от Танаиса, а савроматов — к востоку, т. е. за Танаисом. Старший современник Псевдо-Скилака — Евдокс из Книда расселяет сирматов вблизи Танаиса. Тот факт, что у авторов IV — начала III в. до н. э. почти одновременно появляются наименования «сирматы», «сарматы» и «Сарматия» (Евдокс, Псевдо-Скилак, Гераклид Понтийский, Теофраст), дает определенные основания для их отождествления. Об этом писал еще М.И. Ростовцев, предполагая, что различно записанное греками наименование относится к одной группировке племен (1925, с. 25). Последние годы указанное мнение поддерживает Д.А. Мачинский. Он считает, что авторы IV–II вв. до н. э. отличали сирматов-сарматов от «женовладеемых» савроматов, в то время как с конца II в. до н. э. и позднее все три названия стали употребляться как синонимы (Мачинский Д.А., 1971, с. 48, 49).

В своем последнем труде «Сарматы и утверждение их политического господства в Скифии» К.Ф. Смирнов выступил с новой концепцией. По его мнению, савроматы жили в «Европе» по крайней мере уже в V в. до н. э., занимая определенные районы северного Приазовья и правобережья Дона. Он соглашался с предположением В.Е. Максименко о том, что кочевники этих районов (правобережье Дона. — М.М.) уже в скифское время могли составлять западную часть савроматского объединения под названием сирматов (Смирнов К.Ф., 1984, с. 20). При этом этноним «сирматы» К.Ф. Смирнов отождествляет с савроматами, с затем с сарматами.

Сам же В.Е. Максименко с одинаковой долей вероятности рассматривает сирматов или как одно из прежних савроматских племен, усилившееся в IV в. до н. э., или как появление новой родственной савроматам группы кочевников из Заволжья (1983, с. 18). Но все построения В.Е. Максименко об изначальном обитании савроматов на правом берегу Дона, помимо всего прочего, исходят также из позиции автора об идентификации Танаиса не с Доном, а с Северским Донцом.

Итак, с момента массового переселения кочевников южного Приуралья в Заволжье и далее на запад, происшедшего не позднее конца IV в. до н. э., задонские сарматы начинают тревожить скифов, проникая небольшими отрядами в глубь территории междуречья Дона-Днепра. Очень красочно события подобного рода описывает в одном из своих произведений Лукиан Самосатский — знаменитый сатирик II в. н. э. Он подчеркивает неожиданность и непредвиденность нападения савроматов, которые всех скифов обратили в бегство, многих храбрецов убили, других увели живыми, угнали добычу и разграбили палатки (Токсарид или Дружба, 39). Археологическим свидетельством происходивших изменений могут служить единичные сарматские воинские захоронения конца IV–III и III–II вв. до н. э., известные на левобережье Днепра (Костенко В.И., 1981, с. 8). Одно такое захоронение обнаружено даже на правом его берегу к юго-западу от Никополя у с. Ушкалка (Смирнов К.Ф., 1971, с. 195). Скифия, ослабленная после смерти Атея в 339 г. и вступившая с III в. до н. э. в полосу затяжного экономического кризиса, не могла противостоять натиску сарматов. В конце концов, постоянные набеги и спорадические перемещения отдельных сарматских племен из района низовьев Дона и северо-восточных берегов Меотиды закончились мощной массовой миграцией, после которой степи Северного Причерноморья между Доном и Днепром превратились в территорию, подвластную сарматам, где пролегли маршруты их кочевий. По-видимому, именно с этим событием связано очень важное сообщение Диодора Сицилийского (80–29 гг. до н. э.) — создателя знаменитой «Исторической библиотеки», в основу которой легли труды авторов II в. до н. э., главным образом Полибия и Посидония: «… много лет спустя, сделавшись сильнее, (сарматы. — М.М.) опустошили значительную часть Скифии и, поголовно истребляя побежденных, превратили большую часть страны в пустыню» (Диодор, II, 43). Несомненно, что с этого момента можно говорить о смене политического господства в степях Северного Причерноморья — место скифов заняли сарматы.

Однако среди современных исследователей нет единого мнения в определении точного времени, к которому следовало бы отнести сообщение Диодора. Хронологический диапазон в разногласии по этому вопросу колеблется в пределах от начала IV в. до н. э. до рубежа III–II — начала II в. до н. э.

Согласно имеющимся археологическим и письменным источникам, первая мощная волна сарматских орд остановилась у берегов Днепра. В качестве одного из аргументов, подтверждающих это, следует рассматривать возникновение на рубеже III–II вв. до н. э. укрепленных скифских городищ на нижнем Днепре. Однако отдельные небольшие группировки могли переправиться через Днепр и дойти до стен Ольвии. В декрете в честь Протогена (вторая половина III в. или рубеж III–II вв. до н. э.) среди варваров, часто осаждавших Ольвию, кроме галатов и скифов, которые кочевали к западу от нес, упомянуты и другие племена иранского происхождения. Это фиссаматы, савдараты и особо враждебные саи с их царем Сайтафарном. От последнего Ольвия откупалась данью в виде «даров» и «подарков» гостеприимства. Кочевья их находились «по ту сторону», т. е. к востоку от Буга. Однако до сих пор остается неясным, кого все же следует понимать под названием «саи» (обычно переводится как «господствующие», «царские») — скифов или сарматов.

В советской литературе до недавнего времени практически общепризнанным было мнение об отождествлении саев и их царя Сайтафарна со скифскими племенами (Граков Б.Н., 1954, с. 24; 1971а, с. 31; Блаватский В.Д., 1975). Сейчас многие исследователи склонны видеть в них одну из сарматских группировок (Мачинский Д.А., 1971, с. 47, 48, 51; Карышковский П.О., 1971, с. 44, 45; Смирнов К.Ф., 1976б, с. 405, 406).

После завоевания Скифии и ухода основной части ее населения в степной Крым сарматы становятся могущественной политической силой в степях Северного Причерноморья, с которой вынуждены были считаться все окружающие племенные группировки и государства. Так, Полибий (II в. до н. э.), сообщая об образовании в 179 г. до н. э. на берегах Понта большого союза малоазийских государств, среди европейских властителей называет сарматского царя Гатала (Полибий, XXV, 2, 12). Согласно его сведениям, европейские сарматы междуречья Дона-Днепра являлись союзниками Херсонеса в их борьбе с крымскими скифами. О военных столкновениях скифов и сарматов повествует и знаменитая легенда об Амаге, жене сарматского царя, которую херсонесцы, теснимые скифами, призвали на помощь (Полиен). Содержащиеся в этой легенде сведения большинство исследователей относит к концу III — началу II в. до н. э. (Граков Б.Н., 1971а, с. 31). Однако враждебные отношения могли очень быстро смениться мирными и союзническими контактами. Такая же нестабильность существовала и в отношениях сарматов с Римом и греческими городами Северного Причерноморья. Подвижные и воинственные, сильные и многочисленные сарматские племена, расселившиеся в степях Северного Причерноморья, начинают тревожить Рим и одновременно привлекать к себе все больший интерес со стороны римских политических деятелей, географов и историков. На официальной карте римского государства, составленной сподвижником Августа Агриппой (середина I в. до н. э.), среди 24 областей римского мира в качестве IX области названа Сарматия, западная граница которой проходила по Днепру (Ростовцев М.И., 1925, с. 43, 44). Почти в это же время в исторической и географической литературе укореняется деление на Европейскую и Азиатскую Сарматию, граница между которыми проходила по Меотиде и Танаису.

В «Географии» Страбона (65 г. до н. э. — 25 г. н. э.) впервые появляются наименования отдельных сарматских племенных объединений: языги, роксоланы, аорсы, сираки. Сираки и аорсы помещаются к востоку от Дона на территории Азиатской Сарматии. Роксоланы локализуются за Днепром (Борисфеном), т. е. в междуречье Дона-Днепра, а языги на западе, поблизости от бастарнов (VII, II, 4; VII, III, 17; XI, II, 1; XI, V, 8 и т. д.). На карте к «Германии» Тацита (около 55-120 гг. н. э.) языги размещаются в Подунавье, к югу от бастарнов.

Большинство исследователей видит в картине расселения племен, начертанной Страбоном, отражение реально существовавшей ситуации. Споры идут лишь о времени, к которому следует приурочить эту реальность.

Сейчас достаточно аргументированными можно признать две точки зрения — Д.А. Мачинского и П.И. Карышковского. Первый считает, что этнокарта Страбона восточноевропейских степей и западной части лесостепи отражает реальное размещение племен не ранее последней трети II в. до н. э., а возможно, и середины I в. до н. э. Она суммирует этногеографические представления греков и римлян, сложившиеся в результате бурных событий, происходивших на северо-восточных границах античного мира в конце II — середине I в. до н. э. Отдельные элементы ее могут восходить к данным и ранее, и позднее этой даты. Но в целом представления Страбона об этногеографии Восточной Европы резко отличаются от представлений греческих авторов IV — начала II в. до н. э. (Мачинский Д.А., 1971, с. 122–124). П.И. Карышковский предполагает, что этнокарта Страбона отражает реалии рубежа III–II вв. до н. э. и что именно к этому времени следует относить обитание вблизи Ольвии западносарматских племен — языгов, ургов и царских сарматов. Последних он идентифицирует с саями, упомянутыми в ольвийском декрете в честь Протогена (Каришковский П.Й., 1973, с. 88–93). Однако обе версии даты этнокарты Страбона остаются пока спорными. В свое время один из лучших знатоков и комментаторов произведений древних авторов М.И. Ростовцев, анализируя источники Страбона, разбирал возможности обеих дат и не мог отдать предпочтение ни одной из них.

Дальнейшая политическая история и европейских, и азиатских сарматов, как можно представить ее по письменным источникам, полна войнами, набегами и походами. Продолжаются и волны достаточно массовых переселений сарматов. Языги, которые, согласно Страбону, жили между Днепром и Дунаем (VII, III, 17) не позднее середины I в. до н. э., прошли районы, населенные бастарнами и даками, и заняли равнины между Дунаем и Тисой. Обитая там, они долгое время продолжали беспокоить Рим (Плиний Секунд. Естественная история, IV, 80, 81).

Очевидно, в конце I в. до н. э. или на рубеже эр роксоланы переправились на правый берег Днепра. Начиная с 50-х годов н. э. они уже известны в Подунавье, откуда все время совершают набеги на римскую провинцию Мезию. Тит Плавтий Сильван, наместник этой провинции (56–66 гг. н. э.), усмиряет волнения, начавшиеся среди сарматов, о чем сообщает надпись на его надгробной плите. Он же в качестве заложников берет сыновей царей роксоланов. Из «Истории» Тацита мы узнаем, что в 69 г. н. э. (правление римского императора Сальвия Отона) роксоланы несколько раз подряд вторгались в Мезию (I, 79). О том, насколько сильны были позиции сарматов на восточных рубежах Римской империи, можно судить по интереснейшему сообщению того же Тацита. Он пишет, что «котины и осы не германцы… и… что они мирятся с уплатою податей. Часть податей на них, как на иноплеменников, налагают сарматы, часть — квады…» (О происхождении германцев и местоположении Германии, 43). Судя по карте Тацита к «Германии», осы и котины обитали к северу от придунайских языгов и сарматов. Все эти сведения дают основание думать, что языги и роксоланы были крупными союзами племен, в их состав могли входить более мелкие сарматские объединения, названия которых нам не известны. Во всяком случае, Птолемей (III, 5, 7, 8) делит племена Европейской Сарматии на «многочисленные» и «менее значительные». Именно к первым он и относит языгов и роксоланов.

В Азиатской Сарматии такими же многочисленными племенами или народами были сираки и аорсы, принимавшие самое живое участие в междоусобных войнах и смутах Боспора и активно вмешивавшиеся в его взаимоотношения с Римом и понтийскими государствами, выступая при этом то на одной, то на другой стороне.

С приближением сарматов к городам-колониям Северного Причерноморья и границам Римской империи осведомленность о них античных авторов несоизмеримо возрастает. Однако сведения эти остаются весьма противоречивыми и все менее информативными по мере удаления на восток от Рима. Так, очень сбивчивы данные, касающиеся племени иксибатов-язаматов, обитавших где-то на восточном берегу Азовского моря.

Первое упоминание о них мы находим у Гекатея (V в. до н. э.), который помещает их по соседству с Синдикой, но не высказывает никакого суждения об отнесении их к савроматам или меотам. О них же говорит Псевдо-Скимп (II в. до н. э.): «На Танаисе, который служит границей Азии, первыми живут сарматы, занимая пространство в 200 стадий. За ними, по словам Деметрия (III в. до н. э.), следует меотийское племя, называемое язаматами, а по Эфору оно называется племенем савроматов». К меотам относит язаматов и Полиен. Однако и Полиен, и Мела (I в. н. э.) приписывают этому племени, как и савроматам, равноправное или преимущественное положение женщин в политической и военной жизни (Ростовцев М.И., 1925, с. 110). Отсутствие единого мнения у античных авторов породило различные точки зрения на этническую принадлежность язаматов и у современных исследователей. Большинство считают это племя савромато-сарматским (Виноградов В.Б., 1963, с. 114, 145; Смирнов К.Ф., 1971, с. 17, 18; Максименко В.Е., 1983, с. 16). Один из крупнейших иранистов конца прошлого века К. Мюлленгоф и вслед за ним Е. Минз (Minns Е., 1913, с. 120) видели в названии сарматского племени языгов, известного в Подунавье и по всему европейскому берегу Меотиды, более позднюю форму тех же язаматов-яксаматов. К этому мнению полностью присоединился и К.Ф. Смирнов (1971, с. 15).

Активным и убежденным сторонником отнесения язаматов к меотскому миру племен является И.С. Каменецкий (1971). Недостаточная археологическая изученность западной степной части междуречья Дона и Кубани, как и прибрежных районов Приазовья, не дает пока возможности возобладать ни одному из этих мнений.

Более единодушны древние историки и географы в отнесении к сарматам сираков и аорсов — двух крупнейших объединений кочевников. Начиная со Страбона, наиболее вероятным источником которого был Перипл Артемидора Эфесского (конец II в. до н. э. — Ростовцев М.И. 1925, с. 56), и кончая Птолемеем (II в. н. э.), они всегда включаются в состав сарматских племен. Что касается их расселения, то Страбон помещает сираков и аорсов в Азиатской Сарматии между Азовским и Каспийским морями вплоть до Кавказских гор. Аорсы, по его сведениям, живут по Танаису, т. е. Дону, а сираки — по Ахардею (Страбон, XI, 1, 2, 5, 8), который большинство исследователей идентифицирует с Манычем или его левым притоком Егорлыком (Смирнов К.Ф., 1950а, с. 105; Виноградов В.Б., 1963, с. 142; 1965, с. 108; Шилов В.П., 1983а, с. 43), другие же видят в Ахардее Кубань (Ростовцев М.И., 1918б, с. 128; Каменецкий И.С., 1965б, с. 5, 10–12; Гаглойти Ю.С., 1968, с. 24). В интерпретации сведений Страбона о территории обитания сираков среди ученых также нет согласия. К.Ф. Смирнов расселяет сираков на территории северокавказских равнин от Кубани до Маныча-Ахардея, в долине которого и был, по его мнению, центр собственно сиракских племен (1950а, с 106). В.П. Шилов говорит о приазовских степях и глубинных районах предкавказских степей (1983а, с. 42, 43). В.Б. Виноградов отводит сиракам бассейн Маныча и всю территорию центрального и северо-восточного Предкавказья (1963, с. 142). Д.А. Мачинский считает, что нет никаких оснований для локализации сираков на всей территории центрального и в особенности северо-восточного Предкавказья, и расселяет их в степных и равнинных областях к северу от Кубани (1974, с. 128). Аорсы достаточно единодушно помещаются исследователями в придонских районах к востоку от Маныча. И, наконец, «верхние аорсы», называемые только Страбоном, занимали, очевидно, земли западного Прикаспия, «от течения Кумы на северо-восток и все нижнее Поволжье по обоим берегам Волги» (Мачинский Д.А., 1974, с. 129; Шилов В.П., 1983а, с. 36, карта). Размещение племен, нарисованное Страбоном, в общих чертах сохранялось, по-видимому, до третьей четверти I в. до н. э. (Мачинский Д.А., 1974, с. 129). Но уже в середине I в. н. э. кочевья аорсов находились не только к востоку от Дона, но и много западнее, в междуречье Дона-Днепра, откуда ушли на запад роксоланы, очевидно, вытесненные аорсами. Это мнение, которое представляется достаточно обоснованным, было высказано Д.А. Мачинским на основании анализа трудов Тацита, Помпония Мелы и Птолемея (Мачинский Д.А., 1974, с. 129–131). Плинию Старшему аорсы известны у дельты Дуная (Естественная история, IV, 80). В.П. Шилов, привлекая те же письменные свидетельства, что и Д.А. Мачинский, а также археологические материалы, считает возможным говорить о продвижении в I в. н. э. некоторых аорских племен на запад вплоть до Дуная (Шилов В.П., 1983а, с. 191).

О том, что племена сираков и аорсов представляли собой крупную политическую силу, можно судить и по сообщению Страбона, который рассказывает: «Царь сираков Абеак, когда Фарнак владел Боспором (середина I в. до н. э. — М.М.), выставил 20 000 всадников, царь аорсов Спадин — даже 200 000, а верхние аорсы еще больше…» (XI, 5, 8). Даже с учетом явного преувеличения численности войск сираков и аорсов приводимые цифры говорят о величине и мощи этих сарматских группировок.

В 49 г. н. э., вовремя борьбы Митридата и Котиса за боспорский престол, сираки выступают на стороне Митридата, аорсы — на стороне Котиса, поддерживаемого Римом. В этой войне Митридат терпит полное поражение. Объединенные войска римлян, боспорцев и аорсов уничтожили столицу сираков Успу (Тацит, Анналы, XII, 16, 17), которая располагалась, по-видимому, неподалеку от восточного побережья Меотиды — Азовского моря (Шилов В.П., 1983а, с. 42). Но, несмотря на эту победу, во второй половине I в. н. э. имя аорсов исчезает со страниц письменных источников, прекращаются и сообщения о войнах между отдельными сарматскими племенами. Однако вряд ли можно говорить об окончательном падении могущества сираков и аорсов сразу после 49 г. н. э. И археологический материал, и письменные источники свидетельствуют, скорее, в пользу того, что в южной части степей междуречья Дона и Волги и в Предкавказье до конца I в. н. э. по-прежнему обитали сираки и аорсы.

Не позднее третьей четверти I в. н. э. в Подонье, а затем и в степях Северного Причерноморья появляется новое крупное кочевое объединение — аланы, которые покорили или поглотили все остальные сарматские племена. Впервые этноним «аланы» засвидетельствован в 50-60-е годы н. э. в произведениях Сенеки и Лукана. Первый помещает их в низовьях Дуная, второй — в степях Предкавказья. В 70-х годах их называют Валерий Флакк, Плиний Секунд и Иосиф Флавий. Но наиболее достоверное сообщение об аланах, обитавших «по Танаису и у Меотиды», дает последний при описании опустошительного набега алан в Закавказье в 72 г. н. э. (Иосиф Флавий, VII, 7, 4).

Правда, К. Мюлленгоф считал, что упоминание алан римскими и греческими писателями с середины I в. н. э. вовсе не означает, что они стали известны только с этого времени. Просто с этого момента были уточнены сведения о них и именем алан стала называться та часть сарматов (савроматов), которая осталась на востоке (т. е. за Танаисом. — М.М.) после миграции на запад языгов и роксоланов (Müllenhoff К., 1866 (1867), s. 103).

Предложенная точка зрения разделяется и некоторыми советскими языковедами-иранистами. В частности, В. Абаев пишет, что первые вторжения алан на Кавказ следует относить к более раннему времени (чем I в. н. э. — М.М.), от которого до нас случайно не дошло никаких исторических свидетельств (Абаев В., 1949, с. 76). Недаром китайские хроники уже в I в. н. э. сообщают, что владение Япцай переименовано в Аланию.

В течение нескольких столетий (вторая половина I–IV в. н. э.) имя алан, которое, как сообщает Аммиан Марцеллин, приняли все евразийские помады «за свои обычаи, дикий образ жизни и одинаковое вооружение» (История, XXXI, 2, 17), не сходит со страниц произведений античных писателей.

Однако среди современных исследователей при интерпретации аланского этноса также существуют разногласия (см. ниже).

Судя по сведениям письменных источников и археологическому материалу (удивительное единообразие позднесарматской культуры), вероятно, в конце I — начале II в. н. э. аланы создали крупное объединение, которое постепенно включило в себя большинство сарматских племен. Хотя основная территория алан оставалась за Танаисом и в Предкавказье, своими постоянными набегами, участием во всех войнах и распрях окружающих их государственных образований, наконец, непрекращающимися походами на восточные римские провинции и в Закавказье они внушали ужас всему оседлому населению. Не зря Амвросий (автор середины IV в. н. э.) называет алан племенем диким и неукротимым (О разрушении города Иерусалима, 5, 1), а Секст Аврелий Виктор (вторая половина IV в. н. э.) говорит о гуннах и аланах «… которые хуже всякой другой беды» (Сокращение, XLVII, 3).

Памятников позднесарматской культуры, особенно второй половины III–IV в. н. э., в Северном Причерноморье очень немного. Одной из причин такой ситуации явилось, конечно, готское нашествие. Но были, видимо, причины и внутреннего порядка, поскольку число сарматских памятников в северопричерноморских степях уменьшается еще задолго до готов.

Судя по археологическим данным, основные места сарматских кочевий располагались в конце II — начале III в. н. э. в междуречье Дона-Волги и в северо-западном Причерноморье. Однако и там после середины III в. н. э. число сарматских памятников резко сократилось. Все это интересно и неясно еще и потому, что по письменным источникам сармато-аланы удерживаются в Северном Причерноморье вплоть до появления гуннов.

Окончательное падение господства аланов происходит в конце IV в. н. э. Огнем и мечом проходят по их территории гунны. Этот подвижный и неукротимый народ, пишет Аммиан Марцеллин, пылающий неудержимой страстью к похищению чужой собственности, двигаясь вперед среди грабежей и резни соседних народов, дошел до аланов, прежних массагетов (История, XXXI, 2, 12). И далее «… И вот гунны, пройдя через земли аланов, которые граничили с гревтунгами и обыкновенно называются танаитами, произвели у них страшное истребление и опустошение, а с уцелевшими заключили союз и присоединили их к себе» (Кулаковский Ю.А., 181)113, с. 242).

Часть аланов в составе гуннской орды дошла до берегов Гибралтара, часть влилась в образовавшиеся в Северном Причерноморье и Подонье новые этнические объединения раннего средневековья. Во всяком случае, с нашествием гуннов история самостоятельных объединений ираноязычных кочевников закончилась.

Интерес к истории савроматских и сарматских племен, населявших евразийские степи в раннем железном веке, появляется в среде русской ученой интеллигенции еще в XVIII в. Пишутся первые «Истории российские…» (Татищев В.Н., 1768; Щербатов М.А., 1780; Ломоносов М.В., 1902, и др.), в которых высказываются две полярные точки зрения: одни историки считают сарматов древними предшественниками славянских народов (Щербатов М.А., 1780; Ломоносов М.В., 1902), другие отрицают их прямое родство (Татищев В.Н., 1768; Болтин П.Н., 1788).

В начале XIX в. русская историография делает первые попытки обосновать географическое местоположение савроматов и сарматов (Карамзин Н.М., 1818; Коппен П., 1828; Сенковский О.И., 1838; Эйхвальд Г., 1838). История и вопросы расселения скифов и их ближайших соседей, в частности савроматов и сарматов, становятся предметом исследования многих историков древности (Брун Ф., 1879–1880; Бурачков П., 1886; Лаппо-Данилевский А.С., 1887; Браун Ф.А., 1899). Бурному интересу к древностям скифов и савроматов способствуют и серьезные успехи в изучении индоевропейских и особенно индоиранских языков, а также в теории языкознания, где начинает применяться метод сравнительно-исторического анализа.

В середине XIX в. возникает гипотеза об ираноязычности скифов и родственных им савроматов (Müllenhoff K., 1866, 1867). В конце века Б.Ф. Миллер (1886, 1887) превращает ее в стройную теорию. С этого времени и по настоящий день в языкознании и исторической науке господствует точка зрения об ираноязычности как скифов, так и сарматов (Абаев В.И., 1949; Zgusta L., 1955).

Исследованиям в области письменных источников и лингвистики со второй половины XIX в. сопутствовали археологические открытия — главным образом случайные находки (Новочеркасский клад, 1864 г., Мигулинскал чаша) и редкие раскопки (Назаров Н.С., 1890; Спицын А.А., 1896; Нефедов Ф.Д., 1899). Однако до начала XX в., с одной стороны, существовало мнение о племенном тождестве скифов и сарматок и принадлежности последним даже некоторых скифских царских курганов, с другой — находки раннего железного века в поволжских и приуральских степях не идентифицировались с савроматскими и сарматскими племенами. Впервые сарматские рядовые курганные захоронения первых веков нашей эры были выделены Б.А. Городцовым (1905, 1907) после его раскопок в Изюмском и Бахмутинском уездах (Городцов Б.А., 1905, 1907). С этого времени начинается первый этап в развитии собственно сарматской археологии, связанный с первоначальным накоплением археологического материала. Значительную роль в этом процессе сыграли Саратовская, Оренбургская и Воронежская ученые архивные комиссии, деятельность которых в исследованиях древних памятников была весьма плодотворна. Большое значение для изучения сарматов имели также раскопки на Северном Кавказе, проведенные в начале века И.И. Веселовским. Накопленный материал лег в основу первого обобщающего труда по истории сарматов, принадлежащего перу М.И. Ростовцева, выдающегося исследователя скифских и сарматских древностей. Его книга «Курганные находки Оренбургской области эпохи раннего и позднего эллинизма», вышедшая в 1918 г., явилась заключительным аккордом первого этапа исследований сарматских памятников. Впервые все известные к тому времени археологические материалы с территории Поволжья и южного Приуралья были сопоставлены с историческими свидетельствами и отождествлены с сарматскими племенами иранского происхождения. Необычайная интуиция ученого позволила ему на очень малом тогда материале заложить основы хронологии и периодизации сарматских памятников. Однако М.И. Ростовцев категорически отрицал генетическую связь геродотовских савроматов и сарматов позднего эллинизма и римского времени. Все исследованные им памятники он приписал сарматам преимущественно ранним, подчеркивая при этом пришлый «иранский» характер их культуры. Разновременность выделенных им групп он объяснял последовательными сарматскими волнами.

После революции начинается следующий этап в истории изучения сарматов. В 1921 г. впервые в истории археологической практики разрабатывается многолетняя перспективная программа систематического исследования древностей нижнего Поволжья. Под руководством П.С. Рыкова на базе Нижневолжского института краеведения им. М. Горького, Саратовского университета, музеев Саратова и Энгельса создается коллектив молодых увлеченных археологов (П.Д. Рау, И.Б. Синицын, Н.Н. Арзютов, П.Д. Степанов и др.), успешно работавших в 20-е и 30-е годы на территории Заволжья до излучины Урала, на правобережье Волги и в Калмыкии. С 1925 г. к этим работам присоединяется экспедиция Государственного Исторического музея, возглавляемая Б.Н. Граковым и П.С. Рыковым. В 1925 г. Б.Н. Граков исследует знаменитый Блюменфельдский курган А-12, давший название всей ранней группе памятников, выделенной им впоследствии. Значительное число археологических памятников, изученных на территории первоначального обитания савроматских и сарматских племен, позволило ученым перейти к анализу источников и обобщающим работам. Первоочередной задачей становится создание периодизации полученного материала, которая хотя бы в общих чертах отражала определенные вехи и поворотные моменты в истории развития огромной этнокультурной общности, существовавшей в степях Евразии в течение целого тысячелетия. И вот уже в 1927 г. выходит книга П. Pay «Курганы римского времени на нижней Волге», где была сделана одна из первых попыток такой периодизации. Для наиболее поздних сарматских памятников П. Рау намечает две ступени: (Stufe А) — I–II вв. н. э. и (Stufe В) — III–IV вв. н. э. Однако, находясь под влиянием идей М. Эберта и считан Поволжье очень далекой периферией античного мира, он омолаживает все сарматские материалы нижнего Поволжья на столетие по сравнению с кубанскими древностями, послужившими основой для этой периодизации. В 1929 г. П. Рау выделяет группу наиболее ранних памятников нижнего Поволжья, датирует их VI–IV вв. до н. э. и идентифицирует с геродотовскими савроматами.

В южном Приуралье, не считая случайных находок и раскопок отдельных погребений (Грязнов М.Н., 1927; Гольмстен В.В., 1928; Rau Р., 1929), целенаправленные систематические исследования с 1927 г. начинает Б.Н. Граков. Как и П. Рау, он работает над вопросами периодизации и хронологии изучаемых памятников. Опираясь на всю сумму известного к тому времени материала с территории от правобережья Волги до южного Приуралья, Граков уже в статьях конца 20-х годов (Граков Б.Н., 1928а; Grakov В., 1928, 1929) объединяет все ранние памятники в две группы и очень точно датирует каждую: первую — VI — первой половиной IV в. до н. э. и вторую — концом IV–II в. до н. э. Однако, разделяя точку зрения М.И. Ростовцева об отсутствии генетического родства между савроматскими и сарматскими племенами, Б.Н. Граков отождествляет раннюю хронологическую группу, т. е. памятники блюменфельдского типа, не с савроматами Геродота, как предложил П. Рау, а с историческими скифами, считая, что «жители (оставившие эту культуру) были остатками скифских миграций» (Grakov В., 1928, р. 154). Но уже в IV в. до н. э. их вытеснили носители повой культуры (вторая хронологическая группа IV–II вв. до н. э., названная впоследствии прохоровской), которых он вслед за М.И. Ростовцевым считает каким-то ответвлением сарматской народности, но не господствующим классом сарматов-наездников, как писал М.И. Ростовцев, а сплошным сарматским населением.

30-е предвоенные годы в истории сарматской археологии посвящены, с одной стороны, дальнейшему накоплению материала, с другой — решению двух основных проблем — периодизации изучаемых памятников и выяснению характера связей между савроматами Геродота и сарматами раннего и позднего эллинизма.

В связи с этими вопросами особое место занимает статья Б.Н. Гракова, вышедшая в 1930 г., «О ближайших задачах археологического изучения Казахстана». В ней в очень сжатом виде даны по существу все те отличительные признаки, которые легли затем в основу характеристики двух первых хронологических групп — блюменфельдской и прохоровской. Сказано несколько слов и о памятниках римского времени, которые хронологически и генетически, по мнению Б.Н. Гракова, примыкают к прохоровской группе, отождествляемой с сарматами. Отечественная война задержала, но не прервала исследования в области истории сарматов. Уже в 1945 г. в письменных материалах, подготовленных Б.Н. Граковым к Всесоюзному археологическому совещанию, в тезисной форме были изложены основы сарматской периодизации.

В 1947 г. выходит статья Б.Н. Гракова TYNAIKOKPATOYMENOI или «Пережитки матриархата у сарматов», которую следует рассматривать как серьезную веху в истории изучения сарматов. Она могла появиться на свет только в результате многолетних работ таких крупных исследователей, как М.И. Ростовцев, Н.С. Рыков, П.Д. Рау и сам Б.Н. Граков.

Проведенные за это время раскопки в нижнем Поволжье и южном Приуралье позволили Б.Н. Гракову выделить обширную территорию от Аткарска до Степного и Яшкуля между Волгой и Доном — на западе, до Эмбы и Орска — на востоке и до Бузулука и Магнитогорска — на севере, на которой, по его мнению, была распространена одна археологическая культура, тождественная на всем ее протяжении. Культура эта покрывала все области, населенные савроматами (по Минзу и Рау) и сарматами (по Ростовцеву). Значит, следовало либо отказаться от отрицания тождества обоих понятий, либо, пишет Б.Н. Граков, «искать исход позднейших сарматов далее на восток» (1947в, с. 103). Ученый останавливается на первом варианте и впервые представляет развернутую систему доказательств этногенетической связи савроматов Геродота и сарматов позднего эллинизма и римского времени.

Традиция особого положения женщины в савроматском обществе нашла свое продолжение в обществе раннесарматских кочевников, что проявилось особенно ярко в южноуральских памятниках (центральное место женской могилы в кургане, вооружение и предметы культа в женских могилах).

В этой же статье для всего савромато-сарматского материала, охватывающего целое тысячелетие, была предложена четкая хронологическая периодизация. Все памятники оказались представлены в виде четырех последовательных периодов, отличных в целом друг от друга и по погребальному ритуалу, и по инвентарю. Каждый из периодов Б.Н. Граков назвал ступенью или культурой, подчеркивая тем самым очень большое своеобразие их и всю сложность и неравнозначность процесса перехода от одной культуры к другой. Периодам было дано название: I ступень — савроматская или блюменфельдская культура — VI–IV вв. до н. э.; II — савромато-сарматская или прохоровская культура — IV–II вв. до н. э.; III — сарматская или сусловская культура — с конца II в. до II в. н. э.; IV — аланская или шиповская культура — II–IV вв. н. э. В то же время все четыре отдельные культуры Б.Н. Граков объединил общим понятием «сарматская культура», указывая тем самым на существование этнических слизей на протяжении всей тысячелетней истории сарматов.

Удревняя на целое столетие (по сравнению с периодизацией П.Д. Рау) датировку двух последних культур, Б.Н. Граков опирался на только что законченное исследование К.Ф. Смирнова (1947). Хотя сам Б.Н. Граков квалифицирует свою периодизацию как хронологическую схему, нам представляется, что она отражает изменения не только в материальной и духовной культуре населения этого огромного региона, но и в его этнополитической истории. В последующие годы были сделаны некоторые уточнения терминологического порядка. Савромато-сарматская культура обычно называется теперь раннесарматской (Мошкова М.Г., 1963, 1974; Смирнов К.Ф., 1964а), а аланская или шиповская — позднесарматской. Последнее уточнение связано с тем, что сами Шиповские курганы относятся уже к гуннскому времени (Засецкая И.П., 1968) и, кроме того, далеко не все исследователи идентифицируют позднесарматскую культуру с аланским этносом (Мачинский Д.А., 1971; Скрипкин А.С., 1973).

Периодизация, построенная на материалах сарматских памятников, располагавшихся к востоку от Дона, в общих чертах находит полное соответствие в сарматских комплексах Северного Причерноморья. Однако, во-первых, она не исключает возможных уточнений границ того или иного периода для различных районов расселения огромного кочевого массива племен, особенно после завоевания сарматами северопричерноморских степей, и, во-вторых, эта периодизация не может отражать изменения всех сторон жизни сарматских кочевников — в экономической, социальной и политической областях, так как далеко не всегда эти процессы бывают синхронны. Поэтому и появилась несколько отличная от общепринятой периодизация северопричерноморских памятников (от Дона до Днепра), разработанная В.И. Костенко. Его уточнения касаются времени верхней границы раннесарматских памятников, которую он относит к рубежу II–I вв. до н. э. или просто к началу I в. до н. э. (Костенко В.И., 1981, с. 8, 11, 17). У Б.Н. Гракова конец II в. до н. э. относится уже к среднесарматскому периоду (1947в, с. 105). Вероятно, для степей Северного Причерноморья уточнения В.И. Костенко справедливы, тем более что им учтена и политическая ситуация в этих районах расселения сарматов. Что касается территории к востоку от Дона, то только время покажет, следует ли распространять предложенную им поправку и на эти области. Но, тем не менее, в настоящее время четырехступенчатая «хронологическая схема», как назвал ее Б.Н. Граков, с самыми незначительными модификациями признается и используется всеми исследователями.

Абсолютная хронология для савромато-сарматских памятников разрабатывалась параллельно с их периодизацией. Первые абсолютные даты были предложены М.И. Ростовцевым (1918а) и строились на основе аналогий с хорошо датированными скифскими приднепровскими и кубанскими древностями. Для Покровских курганов он предложил V–IV вв. до н. э., для Прохоровских — III–II вв. до н. э.

После открытия знаменитого Блюменфельдского кургана Б.Н. Граков (Grakov В., 1928) изучил его в тесной связи с другими однотипными памятниками и, сопоставив с инвентарем скифского времени Северного Причерноморья и Кубани, датировал всю группу этих погребений VI — началом IV в. до н. э.

В 1929 г. такая же работа была проделана П. Рау, который выделил группу ранних погребений нижнего Поволжья и южного Приуралья, а затем на основании детального изучения скифских наконечников стрел Северного Причерноморья разработал датировку каждого отдельного памятника. Вся группа этих погребений по времени была определена им с конца VII по IV в. до н. э. (Rau P., 1929).

Абсолютная датировка более поздних сарматских материалов (I в. до н. э. — I в. н. э.) была предложена К.Ф. Смирновым (1947) после анализа кубанских материалов римского времени.

Таким образом, построена савромато-сарматская хронология на сопоставлении со скифскими, северопричерноморскими и кубанскими памятниками, датированными в свою очередь по античным материалам. Для южноуральского региона определенными реперами служили вещи восточного происхождения — ахеменидские печати, серебряные блюда, ритоны и др.

Новый этап в изучении сарматов связан с массовыми археологическими исследованиями сарматских памятников, развернувшимися в послевоенные годы, особенно с начала 50-х годов, в связи со строительством крупных гидроэлектростанций. В нижнем Поволжье и Заволжье работают И.В. Синицын, К.Ф. Смирнов, В.П. Шилов. С 60-х годов начинается массовое обследование междуречья Волги-Дона (В.П. Шилов, Г.А. Федоров-Давыдов) и степей верхнего Маныча (И.В. Синицын, У.Э. Эрдниев). Вскоре разворачиваются большие работы по изучению памятников нижнего Дона (Б.И. Брашинский, В.С. Ефанов, Л.М. Казакова, И.С. Каменецкий, С.И. Капошина, В.Е. Максименко, М.Г. Мошкова, К.Ф. Смирнов, Д.Б. Шелов, В.П. Шилов и др.), которые продолжаются по сей день молодыми исследователями (С.И. Безуглов, Е.И. Беспалый, Ю.А. Гугуев, В.А. Гугуев, Л.С. Ильюков, В.В. Чалый и др.).

Еще в конце 50-х годов археологи приступили к изучению степей южного Приуралья (К.Ф. Смирнов, М.Г. Мошкова), где после разведок и раскопок М.П. Грязнова (1926 г.) и Б.Н. Гракова (1927–1928, 1930 и 1932 гг.) не производилось практически никаких исследований, за исключением работ К.В. Сальникова (1936 г.). В орбиту интересов археологов включаются все новые регионы — южная и юго-восточная Башкирия (М.Х. Садыкова, Н.А. Мажитов, А.Х. Пшеничнюк), левобережье Урала (Г.В. Кушаев, М.Т. Мошкова, Б.Ф. Железчиков), лесостепное Подонье (В.П. Левенок, Р.Ф. Воронина, А.П. Медведев).

Так же интенсивно начинается изучение западных районов. Широким фронтом идут раскопки в Приазовье, на р. Молочной (М.И. Вязьмитина), в степи и лесостепи правобережного Днепра (Е.В. Махно, Е.Ф. Покровская, Г.Т. Ковпаненко). Не менее энергично обследуется территория Молдавии (Г.Б. Федоров, Э.А. Рикман, И.А. Рафалович).

С 70-х годов появляется новый район изучения сарматских памятников — левобережье Днепра, бассейны рек Орели и Самары (В.И. Костенко). В этом кратком перечне упомянуты лишь места сплошного обследования и наиболее полных раскопок открытых там памятников. Одиночные курганы и небольшие группы, разбросанные по всей территории евразийских степей, также являлись объектом постоянного исследования археологов. Возросшая во много раз источниковедческая база позволила ученым подойти к решению ряда культурно-исторических проблем. Основное внимание уделяется изучению древней истории савроматов и сарматов на территории их первоначального расселения, т. е. к востоку от Дона. Особенно плодотворно исследуется К.Ф. Смирновым савроматская культура в двух ее локальных вариантах — Волго-Донском и Самаро-Уральском. В его работах (1957, 1964а), особенно в монографии «Савроматы» (1964а), были затронуты все вопросы ее развития: происхождение, дробная хронология, производство и характер хозяйства, общественный строй, искусство, религиозные представления, торговые связи и взаимоотношения с соседями. Большинство из этих проблем были поставлены впервые, другие, уже рассматривавшиеся, решены по-новому. Так, К.Ф. Смирнов выдвинул гипотезу об автохтонном происхождении савроматов, в этногенезе которых основное место заняли потомки срубных и андроновских племен. Вместе с тем он не исключал значения миграционных процессов. В этом плане недавно высказана мысль, что формирование савроматской культуры кочевых племен южного Приуралья происходило в степях Приаралья и лишь в VI–V вв. до н. э. «начинается освоение южноуральских степей» (Пшеничнюк А.Х., 1982, с. 76).

По данным антропологии сарматы нижнего Поволжья и южного Приуралья при небольшой вариабельности отдельных признаков весьма близки между собой. Сходны с ними и сарматы Подонья и Поднепровья. Все они относятся к большой европеоидной расе, в основном к мезо-брахикранным европеоидным типам — андроновскому, переднеазиатскому и среднеазиатского междуречья. Меньшее количество черепов относится к долихокранно-мезокранным типам (северному и средиземноморскому). Очень небольшая часть черепов сарматов характеризуется чертами монголоидной расы (2 %) или смешанными монголоидно-европеоидными (10 %). Монголоидная примесь чаще отмечается для II–IV вв. н. э. В это же время широко распространяется искусственная деформация головы. Ее применяло больше 80 % сарматского населения Поволжско-Донского и Приуральского регионов (Тот Т.А., Фирштейн Б.В., 1970, с. 146, 147). Западнее Дона, в приазовских и северопричерноморских степях, процент населения с деформированными черепами невелик.

На современном этапе наших знаний представляется, что процесс формирования савроматской культуры, несомненно, носил двоякий характер — автохтонный и миграционный. Однако количественное соотношение этих двух начал, как и саму механику процесса, еще нужно изучать и уточнять.

Непосредственно к этой проблеме примыкают вопросы, связанные с этнической идентификацией памятников, принадлежащих двум локальным вариантам савроматской культуры. Западный, Волго-Донской, вариант все склонны связывать с геродотовскими савроматами, в отношении Самаро-Уральских материалов согласия нет.

Первоначальная, очень осторожно высказанная концепция К.Ф. Смирнова сводилась к тому, что большая неоднородность южноуральских памятников (по сравнению с волго-донскими. — М.М.) позволяет говорить о вхождении в этот союз «части загадочных исседонов», протоаорсов и, возможно, роксоланов (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 197). Основную массу исседонов Аристея и Геродота он поселил, как и другие исследователи (Сальников К.В., 1966, с. 118–124), в лесостепном Зауралье (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 274, 275). Д.А. Мачинский, исходя из анализа письменных источников, пришел к выводу о заселении южноуральских степей исседонами (1971, с. 30–37). В.П. Шилов (1975, с. 139) придерживается того же мнения. Ю.М. Десятчиков (1974, с. 9, 10) идентифицирует кочевников южного Приуралья с дахами. В 1977 г. К.Ф. Смирнов выступил с новой гипотезой, где по сути совместил позиции Д.А. Мачинского — В.П. Шилова и Ю.М. Десятчикова. Согласно ей, весь южноуральский массив племен разделяется на две группы, из которых западная, по его мнению, связана с дахо-массагетскими племенами, а восточная — с исседонами (Смирнов К.Ф., 1977б, с. 135). Существующий археологический материал не соответствует выдвинутой гипотезе, и наиболее реальной представляется позиция В.П. Шилова — Д.А. Мачинского.

Не менее дискуссионной оказалась и тема, связанная с особым положением женщины в савроматской обществе и вопросом квалификации этого явления.

Поставленная еще в трудах М.И. Ростовцева на основании лишь письменных источников эта проблема с привлечением археологических данных была разработана Б.Н. Граковым (1947в). Исследователь пришел к выводу о существовании ярко выраженных следов матриархата у савроматов (с. 100–119). Предложенная концепция нашла сторонников (Толстов С.П., 1948, с. 325–331; Синицын И.В., 1960, с. 198; Виноградов В.Б., 1963, с. 96; Смирнов К.Ф., 1964а, с. 200–206) и противников (Шилов В.П., 1960; Берхин-Засецкая И.П., Маловицкая И.Я., 1965, с. 143, 153; Смирнов А.П., 1966, с. 85; 1971, с. 188–191).

В начале 70-х годов появляется статья А.М. Хазанова, выводы которой прекратили бурную полемику по этому вопросу. Опираясь на анализ не только письменных и археологических источников, но и на имевшиеся в этнографической науке представления о том, что позднематеринский род и патриархальный род являются параллельно существовавшими формами распада первобытно-общинных отношений, А.М. Хазанов пришел к выводу о бытовании у савроматов именно материнского рода на поздней ступени его развития (1970, с. 138–148).

Немало проблем связано с изучением следующего периода в истории сарматов — раннесарматской, или прохоровской, культуры, хронологически непосредственно примыкающей к савроматской. Генетическая связь обеих культур была доказана еще Б.Н. Граковым (1947в). Однако новый устойчивый комплекс погребального обряда и инвентаря, отличный от предыдущего, выдвинул вопрос о происхождении этой культуры. Как всегда, мнения разделились, и сейчас существуют две основные точки зрения. Согласно одной из них формирование прохоровской культуры происходило в недрах кочевого населения южноуральских степей при участии иноэтничных элементов (Смирнов К.Ф., 1960, с. 257; Мошкова М.Г., 1963, с. 6). Со временем были уточнены районы, откуда могли двигаться в степи Приуралья отдельные группы пришлых племен. Это главным образом лесостепное Зауралье (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 286), территория, занятая племенами иткульской и гороховской культур (Мошкова М.Г., 1974, с. 36, 47), степи Казахстана и, возможно, степные районы Приаралья. Формирование прохоровской культуры, отдельные элементы которой фиксируются уже с V в. до н. э. (круглодонная керамика, южная ориентировка погребенных), заканчивается в южном Приуралье в IV в. до н. э. Для рубежа IV–III вв. до н. э. можно уже говорить о массовом передвижении южноуральских кочевников в нижнее Поволжье и смешении их с потомками геродотовских савроматов. С этого времени прохоровская культура становится характерной и для нижнего Поволжья. Однако местная савроматская основа придает Волго-Донскому локальному варианту прохоровской культуры особую окраску, что и отличает его от Южноуральского варианта (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 286 сл.; Мошкова М.Г., 1963, с. 4, 5; 1974). В.П. Шилов отстаивает другую позицию. По его мнению, раннесарматская культура нижнего Поволжья сложилась самостоятельно на базе савроматской культуры, одновременно с формированием прохоровской культуры Приуралья и независимо от нее (Шилов В.П., 1975, с. 133).

Вопросами расселения савроматских и сарматских племен с территории их первоначального обитания занимались очень многие исследователи. Проблема эта безбрежна и включает множество тем. Споры идут о начале и интенсивности передвижения сарматов из-за Дона, о времени самой мощной волны переселения, сломившей господство скифов в Северном Причерноморье, наконец, о направлениях сарматской экспансии и последствиях ее для тех или иных территорий. Для V в. до н. э. все без исключения признают мирный характер взаимоотношений скифов и савроматов. Существует и функционирует торговый путь из Ольвии к кочевникам Поволжья и южного Приуралья (Граков Б.М., 1947а), савроматы в качестве союзников скифов выступают против войск Дария (Геродот, IV, 120). В оценке же событий IV в. до н. э. в истории сарматов и той политической ситуации, которая существовала в западных пограничных зонах начиная с конца V в. до н. э., позиции ученых расходятся. Основные разногласия касаются определения времени массовой экспансии сарматов на запад, утверждения их политического господства в степях Северного Причерноморья и характера этого процесса.

Большинство исследователей сообщение Диодора о превращении большей части Скифии в пустыню и поголовном истреблении побежденных скифов сарматами относит ко второй половине III в. до н. э., рубежу III–II или началу II в. до н. э. (Vernadsky G., 1944, р. 74; Граков Б.Н., 1954, с. 28; Абрамова М.П., 1961, с. 92; Смирнов К.Ф., 1964а, с 290; Harmatta J., 1970, р. 19, 30–31; Шелов Д.Б., 1970, с. 62–65; Хазанов А.М., 1971, с. 65; Максименко В.Е., 1983, с. 128, 129). Примерно так же, концом III в. до н. э., датировал завоевание сарматами Северного Причерноморья и М.И. Ростовцев (1925, с. 111).

Однако в последние годы появились ученые, склонные относить сообщение Диодора к более раннему времени — к концу IV, рубежу IV–III вв. до н. э., началу III или III в. до н. э. (Виноградов В.Б., 1963, с. 38; Мачинский Д.А., 1971, с. 44–54; Щеглов А.Н., 1978, с. 119; 1985; Костенко В.И., 1981, с. 16, 23).

Д.А. Мачинский, опираясь на анализ только письменных источников, настаивает на конце IV–III в. до н. э. Его концепция требует особого, специального рассмотрения (что пока еще не сделано. — М.М.), поскольку основана на далеко не бесспорном толковании письменных источников и совсем не учитывает археологических данных (Шелов Д.Б., 1974а, с. 48).

Несколько особую позицию в этом споре занял А.Н. Щеглов. На основании археологических свидетельств он пришел к выводу, что сарматское опустошение Скифии произошло в пределах первой четверти или первой трети III в. до н. э. и лишь спустя какое-то время сарматы заселили степи Северного Причерноморья (Щеглов А.Н., 1985). Однако при всей стройности теории А.Н. Щеглова она все еще не устраняет и не объясняет ряд противоречащих ей фактов, таких, например, как не катастрофическую гибель Каменского, Елизаветинского и других крупных скифских городищ (что можно было бы ожидать), а постепенное угасание их в течение III в. до н. э., и, напротив, гибель, вероятнее всего, именно на рубеже III–II вв. до н. э. всех нижнедонских и приазовских поселений, существовавших там в скифское время (V–III вв. до н. э.). Наконец, очень существенным является и факт появления укрепленных нижнеднепровских скифских городищ именно на рубеже III–II вв. до н. э.

Как видим, вопрос о времени тотального опустошения и разгрома Скифии сарматами еще далек от окончательного решения. Но наиболее убедительным представляется пока отнесение этого события к концу III — рубежу III–II вв. до н. э., что было подтверждено и в последней работе К.Ф. Смирнова (1984), где он говорит о нескольких этапах сарматских миграций в степи Северного Причерноморья. Первый этап — конец V–III в. до н. э. — автор связывает с мирным переходом части савроматов (сарматов) через Дон, занятием ими некоторых районов Приазовья и очень незначительной инфильтрацией отдельных савроматских отрядов в глубь скифской территории вплоть до Днепра (Ушкалка, Грушевка). Второй, наиболее крупный этап миграций К.Ф. Смирнов датирует концом III–I в. до н. э. и соотносит с наивысшей активностью политических союзов во главе с языгами, роксоланами и аорсами — носителями прохоровской культуры. Начало этого этапа, как он считает, отражено в сообщении Диодора, когда и произошло утверждение политического господства сарматов на территории бывшей Скифии (Смирнов К.Ф., 1984, с. 115–123).

Совсем недавно появилась еще одна точка зрения на эту проблему, в основе которой лежит посылка об ухудшении климатических условий в степях Северного Причерноморья начиная с середины III в. до н. э. Следствием явились упадок Скифии, резкое сокращение численности ее населения, остатки которого концентрировались в наиболее благоприятных районах низовьев Днепра и долинах рек предгорий Крыма. Сарматские племена, спорадически проникавшие в Днепро-Донское междуречье в III–II вв. до н. э., переселяются сюда лишь в конце II–I в. до н. э., когда началось улучшение климатических условий. Сарматы, по мнению автора концепции С.В. Полина, не сменили и не вытеснили скифское население, а заполнили пустовавшие степные пространства (Полiн С.В., 1984, с. 33, 34). Пока что эта позиция не получила поддержки других исследователей.

С изучением истории сарматов после расселения их на запад, юго-запад и юго-восток с территории первоначального обитания связан ряд очень важных проблем, работа над большинством из которых еще впереди. Практически во всех случаях не изучены как формы взаимоотношений появившихся сарматских племен и местных аборигенных, так и механизмы аккультурации и их результаты. Особенно своеобразны эти процессы, например, на территории лесостепной зоны Украины и Молдавии, где культура и образ жизни кочевников подверглись наибольшему изменению (Покровська Е.Ф., Ковпаненко Г.Т., 1961; Рикман Э.А., 1975а). Почти не разработана проблема трансформации археологического комплекса сарматской культуры по мере удаления ее носителей от территории их первоначального обитания. Эта тема касается не только областей Северного Причерноморья и среднего Дона, где сарматы столкнулись со скифами, племенами лесостепной зоны, населением греческих городов, но и районов восточных римских провинций, т. е. территорий Румынии и Венгрии. Так же актуальны эти вопросы для Прикубанья, Предкавказья и особенно для областей Казахстана и Средней Азии, куда в III–II вв. до н. э. устремилась часть сарматов южного Приуралья. Вероятно, в одних районах (бассейн Зеравшана) какое-то время они существовали монолитно, в других (восточное Приаралье), по-видимому, сразу же влились в местные кочевые орды и во многом утратили первоначальный облик своей культуры и свою этническую целостность.

Одной из самых серьезных, трудных и методически слабо разработанных считается проблема выделения отдельных этнических групп из общей многочисленной массы сарматских кочевых объединений. Связано это с отсутствием необходимых для данной процедуры критериев как для признаков погребального обряда, так и набора инвентаря, а также с ограниченными интерпретационными возможностями археологии.

Однако попытки анализа археологического материала именно в этом направлении предпринимались очень давно. Еще П.С. Рыков при обработке раскопанного им Сусловского могильника обратил особое внимание на разнообразие форм погребальных сооружений памятника и скоррелировал различные формы могил с некоторыми признаками погребального обряда и отдельными категориями и типами вещей. Одну из выделенных им групп он отождествил с аланами, другую — с аорсами (Рыков П.С., 1925, с. 25).

В конце 40-х годов такую же попытку предпринял К.Ф. Смирнов. Все сарматские захоронения конца II в. до н. э. — I в. н. э., открытые в Поволжье и междуречье Дона-Днепра, совершенные в больших квадратных или прямоугольных ямах с деревянной рамой на дне или облицовкой деревом стен могилы, в которых погребенные лежали по диагонали ямы головами на юго-запад, реже — юго-восток, юг или восток, были оставлены, по его мнению, представителями роксоланов (Смирнов К.Ф., 1948).

Предложенная концепция прочно вошла в археологическую литературу и нашла широкую поддержку у многих исследователей (И.В. Синицын, М.И. Вязьмитина, В.Б. Виноградов, М.П. Абрамова, С.П. Толстов). Не поддержали ее лишь Б.Н. Граков и В.П. Шилов.

Однако в конце 60-х — начале 70-х годов по этому вопросу развернулась бурная дискуссия. И.П. Засецкая вновь подняла все материалы по диагональным погребениям, количество которых во много раз увеличилось, и выступила главным образом против категорических высказываний Е.К. Максимова (1966), полностью поддерживавшего первоначальную концепцию К.Ф. Смирнова, к тому времени уже несколько видоизмененную автором. Хотя К.Ф. Смирнов по-прежнему связывал диагональные погребения с роксоланами, он допускал теперь, что данная форма погребений не была единственной для роксоланского племенного союза. К тому же, по мнению ученого, эти погребения могли принадлежать также отдельным родам других сарматских племен, в частности аланам и аорсам. Оставлены они, как думал К.Ф. Смирнов, представителями господствующей аристократии, выделившейся из среды роксоланских и алано-аорских племен в первые века нашей эры (Смирнов К.Ф., 1959, с. 319).

Проведенный И.П. Засецкой анализ всего имевшегося археологического материала позволил ей, как представляется вполне справедливо, утверждать очень малую вероятность отождествления роксоланов с диагональными погребениями (1974, с. 121).

Раскопки 60-х годов в южном Приуралье и увеличение числа ранних диагональных погребений, бесспорно, связанных с могилами женщин-жриц, позволили М.Г. Мошковой говорить об отражении, очевидно, социальных явлений и каких-то религиозных представлений в диагональном обряде захоронения (1972а, с. 71). Отказался от отождествления диагональных погребений с роксоланами и К.Ф. Смирнов, подчеркивавший именно «различное социальное положение отдельных представителей родовых групп кочевников, что, вероятно, часто определяло и разные формы захоронений, особенно формы могил, как это известно по этнографическим данным» (1974, с. 34).

Дискуссия, происходящая по поводу диагональных захоронений, является частью очень сложной теоретической проблемы — можно ли рассматривать форму погребального сооружения как один из основных этнических признаков для выделения отдельных племен из многоплеменной сарматской общности. Высказывалось, например, предположение, что подбойные погребения Нижнего Поволжья и Северного Кавказа II–IV вв. н. э. принадлежат гуннам (Нечаева Л.Г., 1961). Не менее жаркие споры идут и по поводу соотношения катакомбных погребальных сооружений с ранними аланами (Мошкова М.Г., 1983, библиография).

Множество самых разноплановых вопросов связано с последним периодом в истории сарматов, когда почти синхронно (вторая половина I в. н. э. и первая половина II в. н. э.) происходят два события: в письменных источниках появляется название нового мощного кочевого объединения алан, а на просторах Азиатской Сарматии формируется позднесарматская археологическая культура.

Неминуемо возникла проблема — являются ли аланы создателями и носителями позднесарматского археологического комплекса, а если нет, то когда, откуда они появились и как соотносятся с сарматским этносом? Все эти вопросы дискутируются очень давно, но однозначного решения пока не имеют.

Впервые П. Рау в конце 20-х годов в одном из своих первых исследований отождествил археологические памятники стадии В (III–IV вв. н. э.) нижнего Поволжья с историческими аланами. Он представлял себе, что мелкие разрозненные сарматские племенные объединения раннеримской стадии к III в. н. э. сливаются в единую народность, известную древним авторам под именем аланов (Rau Р., 1927, s. 79, 111, 112). Б.Н. Граков (1947в, с. 120, 121) и К.Ф. Смирнов (1947, с. 82) придерживались этой же позиции. В одной из своих работ К.Ф. Смирнов достаточно определенно заявил, что аланы «вызревали как самостоятельная политическая и военная сила внутри сарматской конфедерации III–II вв. до н. э., возглавленной аорсами. Первые исторические известия об аланах застают их на тех же местах, где до того времени жили аорсы» (1950а, с. 108). Вообще появление нового мощного объединения кочевых племен следует объяснять, скорее, какими-то политическими перегруппировками внутри сарматской этнокультурной общности, чем миграционными процессами.

К мнению К.Ф. Смирнова безоговорочно присоединился В.Б. Виноградов (1963). В своих более поздних работах К.Ф. Смирнов, опираясь главным образом на сведения Аммиана Марцеллина («аланы — бывшие массагеты»), немного изменил свою позицию. Он считал, что формирование позднесарматской культуры и соответственно появление аланских племен связаны с передвижениями каких-то восточных ираноязычных кочевых группировок, родственных сарматам, которые были включены затем в сарматскую этнокультурную общность. О несомненной принадлежности аланов к группе сарматских племен писал и Ю.С. Гаглойти (1966), считая аланов бывшими аорсами. Анализируя сведения тех же письменных источников, что и Ю.С. Гаглоев, Д.А. Мачинский пришел к совершенно противоположным выводам. Он вообще не включает аланов, как, впрочем, и роксоланов, в состав сарматских племен и считает тех и других последовательными волнами переселений далеких восточных кочевников, массагетское происхождение которых представляется ему несомненным (Мачинский Д.А., 1971).

Изучение и анализ всего объема археологического материала позднесарматской культуры, известного в настоящее время, позволили А.С. Скрипкину выступить с новой гипотезой. По его мнению, эта культура сформировалась в степях Заволжья на основе местного сарматского субстрата с включением какой-то части среднеазиатских кочевников, носителей подбойно-катакомбного обряда захоронения, которые в значительной своей части представляли население сако-массагетского и сарматского происхождения. Кроме того, в нижнее Поволжье могла продвинуться и часть племен Западной Сибири и степей Казахстана, представителей таких культур, как гороховская, саргатская и тасмолинская (Скрипкин А.С., 1973, с. 18, 19). В то же время в других своих работах А.С. Скрипкин подчеркивал, что процесс «вызревания» алан из аорской конфедерации племен не идентичен процессу формирования позднесарматской культуры. Появившись на исторической арене, аланы первоначально должны были являться носителями среднесарматской археологической культуры (Скрипкин А.С., 1982, с. 52). Пока эти высказывания являются только рабочей гипотезой, все положения которой требуют проверки и серьезной аргументации.

Особую позицию в отношении позднесарматских подбойных погребений с деформированными черепами заняла в 20-х годах В.В. Гольмстен (1928), которая не считала возможным отождествлять их ни с аланами, ни с сарматами. В 60-х годах очень близкую точку зрения отстаивала Л.Н. Нечаева, считавшая, что подбойные погребения нижнего Поволжья принадлежат гуннам (1961, с. 157).

Изучение савромато-сарматских памятников, которое продолжается более полувека и особенно интенсивно в послевоенное время, чрезвычайно расширило диапазон проблем и вопросов, поднятых исследователями. Сюда следует отнести изучение торгово-экономических отношений савроматов и сарматов как с внешним миром, так и внутри своих племенных объединений, направленность этих связей для различных регионов сарматского мира и для различных периодов тысячелетней истории савромато-сарматских кочевников.

Характеру общественных отношений евразийских кочевников — носителей савромато-сарматской археологической культуры, как и вопросам производства и торгово-экономическим связям этих племен, посвящены немногочисленные специальные статьи исследователей. Наиболее полно изучены ранние эпохи их развития — савроматская и раннесарматская. В монографии К.Ф. Смирнова «Савроматы» в той или иной степени затронуты все вопросы, связанные с историей нижневолжских и приуральских кочевников савроматского времени.

Однако спектр проблем, имеющих отношение к истории кочевых племен этих регионов, не только не сужается, но, напротив, растет по мере накопления археологического материала и расширения территории исследования. Поэтому охватить все сферы изучения савромато-сарматских памятников не представляется возможным, и мы ограничились упоминанием лишь наиболее важных.

Савроматская культура.

Савроматская археологическая культура в VII–IV вв. до н. э. занимала среди прочих культур скифского типа обширный регион евразийских степей: левобережье Дона, междуречье Дона и Волги, Заволжье, северный Прикаспий и значительную часть южного Приуралья, включая все Оренбуржье, западный Казахстан, южную часть Челябинской и всю Актюбинскую обл. (карта 12). В ней выделяются два основных локальных варианта — Волго-Донской и Самаро-Уральский, которые различаются деталями погребального обряда и набором вещей погребального инвентаря. Однако все эти памятники, оставленные родственными племенами, имеют между собой больше общего, чем различий. Их связывает прежде всего единый в целом погребальный обряд. Всюду распространены, кроме впускных, и основные могилы. Захоронения совершались в насыпях, грунтовых прямоугольных ямах (табл. 63, 3, 8, 9, 11), обширных могилах (табл. 63, 1, 2, 4, 7, 13), очень редко — в ямах округлой формы. В восточном ареале культуры изредка встречаются большие подбои и катакомбы, особенно на Илеке (табл. 63, 12; Смирнов К.Ф., 1975а) и под Орском, в Новокумакском могильнике (Смирнов К.Ф., 1977а). Везде господствует западная, реже встречается восточная ориентировка погребенных, на востоке ареала в VI–V вв. до н. э. появляется южная (табл. 63, 9, 12). Над могилами в большинстве случаев делали плоские деревянные перекрытия (табл. 63, 5, 6) из плах, бревен и травы (куги). Над обширными могилами, особенно в Самаро-Уральском регионе, часто встречаются и более сложные деревянные сооружения, иногда в виде шатров (табл. 63, 7). Изредка, главным образом в восточных районах, в погребальных сооружениях применялся камень (табл. 63, 10, 12) — насыпи из щебня и камня, кромлехи, заклады из камней. Нередко могилы заваливали хворостом и кугой, из которых, как и из коры, делали подстилки. Значительную роль в погребальном обряде играл культ огня в виде сожжения надмогильных сооружений, разведения кострищ над могилами и засыпки их горящим костром, углями, золой. При этом иногда сильно обгорали погребенные. Полных трупосожжений на месте очень немного (табл. 63, 10). Довольно часто огонь заменялся положением в могилы отдельных угольков и золы, а еще чаще — белого вещества в виде мела (куски и посыпка меловым порошком дна могилы, погребенных и инвентаря), белых раковин, иногда кусочков реальгара, охры и серы. Не исключено, что в идеологических представлениях этих кочевых племен, объединенных савроматской культурой, центральное место занимал комплекс «солнце-свет-огонь». Огненный ритуал был более распространен в Самаро-Уральском регионе.

Преобладают индивидуальные захоронения в могилах, но изредка встречаются коллективные (от 2 до 10 погребенных детей, мужчин и женщин) в одной могиле. Они были одновременными или последовательными. Таковы, например, могилы в Новокумакском могильнике (Мошкова М.Г., 1962, 1972; Смирнов К.Ф., 1977а). Они составляли целые склепы, вероятно, семейные, имевшие иногда два яруса погребенных.

Савроматские могилы содержат много оружия: особенно многочисленны колчаны с бронзовыми, очень редко — с железными наконечниками стрел (табл. 64, 1–5). Часто в могилах находят железные мечи и кинжалы (табл. 65, 1-15), довольно редко — копья (табл. 65, 21) и совсем редко — предметы оборонительного вооружения — чешуйчатые или пластинчатые панцири (табл. 65, 22) и шлемы.

Самое распространенное оружие в савроматских могилах, особенно в мужских, — бронзовые литые наконечники стрел. В VII–VI вв. до н. э. у савроматов были в ходу двулопастные, трехлопастные и трехгранные втульчатые наконечники, обычные для скифов и близких им племен евразийских степей (табл. 64, 1–3). Редко употреблялись черешковые бронзовые стрелы восточного происхождения (табл. 64, 3а, 5б). С VI в. на савроматской территории появляются типы, характерные именно для савроматской культуры. Особенно велик и разнообразен их набор в южном Приуралье и западном Казахстане (табл. 64, 3, 5; Смирнов К.Ф., 1959). Там известны не только трехгранные, но и четырехгранные наконечники, встречающиеся у саков Казахстана, Средней Азии и далее вплоть до Ирана (табл. 64, 5а). От поволжских они отличаются не только формой, но и своей массивностью. В основном с V в. до н. э. распространяются трехлопастные и трехгранные черешковые наконечники, характерные для восточных областей Евразии (табл. 64, 4, 5).

Савроматские колчаны, особенно в южном Приуралье, часто снабжены железными и бронзовыми крючками, нередко украшенными изображениями в зверином стиле (табл. 65, 23–26; 66, 15), различными бляшками и колокольчиками, в том числе и золотыми, ворворками для кистей и амулетами из кабаньих клыков, также в зверином стиле (табл. 66, 24–27).

В савроматских могилах очень часты находки железных мечей и кинжалов скифских типов. По форме и украшениям рукояток в зверином стиле особенно разнообразны мечи в южном Приуралье (табл. 65, 5–7, 10, 13–15). Они различны и по длине — от 25–30 см до 1 м и даже более. В Поволжье известно несколько мечей с почковидными перекрестьями без металлического навершия (табл. 65, 2). Как и колчаны, мечи часто снабжались зооморфными кабаньими клыками-амулетами или апотропеями (табл. 66, 23–26).

Копья, редко помещавшиеся в могилы, имели железные втульчатые наконечники с довольно массивным листовидным пером (табл. 65, 18–21). Предметы оборонительного вооружения встречаются еще реже. Это бронзовые шлемы и железные пластинки — чешуйки от панцирей. Иногда в довольно богатых савроматских могилах нижнего Поволжья IV в. до н. э. находили пластинчатые панцири (табл. 65, 22).

Предметы конского снаряжения обнаруживают в савроматских могилах довольно часто, хотя конские захоронения встречаются очень редко. Обычно это захоронения боевых коней во всем снаряжении, например, в Пятимарах I на Илеке (курган 8) — около могилы людей было обнаружено 5 скелетов коней, соответствующих 5 человеческим захоронениям; или в Старом Кумаке восточнее г. Орска (Смирнов К.Ф., 1981, с. 74, 75, рис. 4), где близ могилы воина находилось захоронение коня. Среди конского снаряжения много железных удил, чаще всего с железными, реже — с бронзовыми и костяными псалиями, иногда в зверином стиле. Встречаются также разнообразные предметы от уздечных наборов и сбруи: это бронзовые бляшки, подвески и амулеты в зверином стиле, чумбуры, пряжки, подпружные бляшки и кольца, тоже часто в зверином стиле (табл. 67, 1-51).

Из орудий труда чаще всего находят железные ножи, пряслица, костяные проколки (табл. 68, 9, 10, 35), бронзовые и железные иглы (табл. 68, 34) и каменные оселки. Ножи обыкновенных форм — с коротким черенком и горбатой или прямой спинкой (табл. 68, 5, 6, 8, 11, 36, 37). Изредка встречаются длинные ножи с цельной плоской железной рукояткой и прямым лезвием (табл. 68, 22) или с костяными ручками, сделанными из трубчатых костей животных или из Двух плоских накладок (табл. 68, 5, 7, 23). Среди встречаемых очень редко металлических орудий труда следует указать на уникальные железные коновальские щипцы из савроматской могилы VI в. до н. э. группы Лапасина у с. Любимовки на Бузулуке (табл. 68, 21). Пряслица, обычно глиняные, реже — каменные, бывают дисковидной, круглой, конической или биконической формы (табл. 68, 12–15, 38–41). Оселки, как правило, прямоугольные или круглые в сечении, часто сигаровидной формы (табл. 68, 16, 17, 19, 20, 32, 33). Реже встречаются другие абразивные инструменты — преимущественно плоские точильные плиты и плиточки различной формы (табл. 68, 18, 28–30).

Хозяйственная утварь состоит из бронзовой, медной и серебряной посуды, редко — каменной, деревянной и костяной (табл. 68, 1, 3, 26). Встречаются также так называемые жаровни (табл. 68, 4, 27). Самый массовый погребальный инвентарь составляет разнообразная глиняная посуда — горшки и кувшины (узкогорлые сосуды).

Типичными для савроматов являются рюмкообразные медные котлы с ножками на коническом поддоне и парой ручек, найденные в западной части Оренбургской обл. (табл. 68, 2, 24, 25). Дважды в Оренбуржье обнаружены лотки-блюда из лопаток лося. Одно из них (Пятимары I) богато украшено сюжетами в зверином стиле. Еще одно блюдо, обнаруженное под Орском, сделано из рога лося (табл. 69, 25). Известны каменные ступки и пестики (табл. 68, 31), деревянные лотки и кубки, но очень плохой сохранности.

Среди глиняной посуды преобладают грубые лепные плоскодонные горшки баночной, шаровидной и яйцевидной форм, похожие по форме и довольно бедному орнаменту на лепную посуду степной Скифии. В волго-донском районе сравнительно часто встречаются узкогорлые лощеные сосуды аккуратной лепки из хорошо отмученной глины с песком (табл. 70, 1, 3, 7, 8). Самая восточная находка сосуда подобного типа известна в кургане у хут. Барышникова на р. Кинделе в западной части Оренбуржья (Смирнов К.Ф., 1966; табл. 70, 42). Обычно они не орнаментированы, но иногда на тулове бывают налепы или резной орнамент (табл. 70, 1, 8). Эта керамика — кавказского и северопричерноморского происхождения VIII–VII вв. до н. э. На простых лепных горшках чаще всего наносился орнамент из ямок или горошин, расположенных под венчиком или нерегулярно по всему тулову (табл. 70, 4–6, 9, 10, 14, 16, 17, 19, 25, 26, 28, 48, 55). Такой орнамент встречается довольно часто на посуде в западной части савроматского мира — на Дону и в Поволжье V–IV вв. до н. э. Для всего савроматского мира типичен нарезной орнамент. Чаще всего это криволинейные композиции, возможно, сюжетного или символического характера (табл. 70, 33–35, 44, 49, 52, 54, 58–60, 63). Среди лепных сосудов Поволжья и Оренбуржья нередко попадаются большие горшки с трубчатым носиком-сливом (табл. 70, 5, 9, 14, 15, 28, 47, 72). Они очень характерны для савроматской керамики и связаны, вероятно, с производством молочных продуктов. В восточных районах «савроматского» мира южного Приуралья уже с конца VI века до н. э. появляется круглодонная посуда (табл. 70, 64–67), которая становится типичной для следующего, раннесарматского периода (прохоровская культура).

Среди предметов туалета особенно часто встречаются костяные и роговые ложечки (табл. 69, 10, 11, 26–29) и бронзовые зеркала (табл. 69, 4–9, 19–23). Ложечки обычны для женских захоронений. Их ручки часто трактуются в зверином стиле.

Среди зеркал как в Поволжье, так и в Приуралье преобладают довольно большие, круглые или чуть овальные, без ручек или с плоскими обычно длинными ручками. Диски зеркал плоские или с загнутым под прямым или тупым углом краем. В Поволжье найдены довольно массивные литые круглые зеркала с вертикальным бортиком и петлевидной ручкой (табл. 69, 9, 19). Они похожи на архаические зеркала скифо-сибирского типа. Обнаруженные в южном Приуралье (Ново-Кумакский могильник) экземпляры аналогичны зеркалам VII–VI вв. до н. э. из Уйгарака (Приаралья). Зеркала «ольвийского» типа (табл. 69, 4, 8) встречались в междуречье Дона и Волги (Калмыкия), в куйбышевском Заволжье, на Бузулуке и под Орском, т. е. по трассе существовавшего при Геродоте торгового пути из Ольвии на Восток через савроматские земли (Геродот, История, IV, 24).

Очень часто в могилах савроматских жриц вместе с ложечками и зеркалами находили раковины Grifea с различными красками или реальгаром, которые служили для туалета, а возможно, и для нанесения татуировки женщинам-жрицам. Один раз в могиле V в. до н. э. на Илеке (Пятимары II) был обнаружен самшитовый гребень — предмет импорта из стран Переднего Востока (табл. 69, 33; Савельева Т.Н., Смирнов К.Ф., 1972).

Украшения тела и костюма весьма разнообразны: браслеты и кольца, серьги или височные подвески, гривны, нашивные бляшки, головные булавки.

Браслеты, бронзовые, железные и золотые, чаще всего делали из круглого или овального в сечении прута обычно с несомкнутыми и часто с заостренными концами (табл. 71, 9, 10). Известны такие же по форме, но редко встречающиеся кольца. Серьги были круглые или овальные (табл. 71, 14, 15). Среди них выделяются золотые с подвесками, иногда на длинных золотых цепочках (табл. 71, 3, 4, 17–20). Встречаются также каменные или костяные подвески, оправленные в золото (табл. 71, 5–7, 12).

Золотые или серебряные гривны обычно в виде круглого несомкнутого обруча (табл. 71, 1) носили не только как украшения, но, по-видимому, они служили символами власти для вождей или иных знатных лиц. Золотые нашивные бляшки (табл. 71, 26, 30) также нашивались на одежду знатных лиц, особенно женщин-жриц, которые имели иногда в костюме или на своих головных уборах тисненые золотые бляшки с зооморфными сюжетами. Очень редко для укрепления причесок употребляли головные булавки с округлым навершием на верхнем конце (табл. 71, 11). Для застегивания ремня использовались пряжки круглой или прямоугольной формы с подвижным язычком или прямоугольные в виде сплошной пластины с щелью для протаскивания ремня (табл. 71, 8; Новый Кумак, Старый Кумак). Вероятно, так называемые колчанные крючки использовались иногда и для застегивания ремня или борта одежды (табл. 65, 23–26).

Среди предметов ритуала следует обратить внимание на широкое распространение каменных переносных жертвенников или алтариков, которые являются обычной находкой в богатых могилах женщин-жриц Приуралья. Они составляют один из самых существенных признаков савроматской культуры южного Приуралья (табл. 66, 31; 69, 13–18, 24), хотя единицы их известны в Поволжье и даже западнее Дона (табл. 69, 1–3, 12). Каменные жертвенники, безусловно, служили для совершения каких-то обрядов, связанных с огнем. Их поверхность иногда носит следы огня, явно обожженных жирных пятен, сажи, угля или следы густой натертости красной краски — символа огня. Часто около них клали и многие «туалетные» предметы, связанные с отправлением религиозных церемоний женщинами-жрицами. Жертвенники бывают прямоугольной, круглой, овальной и ладьевидной форм, обычно на двух, трех и четырех ножках, иногда плоские. Их бортики и ножки часто украшены символическим криволинейным, зооморфным или рельефным орнаментом. Иногда жертвенники сопровождаются в погребениях глиняными курильницами со следами горения в них и с боковым отверстием для держания курильницы в горячем виде (табл. 69, 30–32).

На территории савроматской культуры Поволжья и южного Приуралья распространен особый вариант скифо-сибирского звериного стиля (табл. 66, 1-46), близкий и скифскому, и сибирскому, и среднеазиатскому (Смирнов К.Ф., 1976а). Как и на других территориях, им украшали главным образом оружие, зеркала, ручки ножей и костяных ложечек, ритуальные алтари-жертвенники, колчанные крючки, иногда золотые бляшки или предметы конской сбруи (псалии, подвески, пряжки, а также костяные подвески при оружии и конском уборе; табл. 67, 1-51). Савроматский звериный стиль использовался главным образом в качестве прикладного искусства, имел, как и везде, определенный магический смысл и отражал социальную дифференциацию в савроматском обществе, поскольку предметы, выполненные в зверином стиле, чаще всего встречались в особенно богатых захоронениях воинов и женщин-жриц. Происхождение савроматского звериного стиля так же неясно, как и в целом скифо-сибирского звериного стиля. Материальных следов его в конце эпохи бронзы на территории Поволжья и южного Приуралья нет. Наиболее ранние находки предметов звериного стиля на савроматской территории известны только с VI в. до н. э. Мотивы такого стиля у савроматов имеют много общего с мотивами его у скифов и других племен евразийских степей. Однако у савроматов преобладают изображения волка, медведя и полиморфных фантастических существ, великолепно представленные на зооморфных клыках из Блюменфельда и Привольного (нижнее Поволжье; табл. 66, 24–27). Савроматский звериный стиль не тождествен на всей территории распространения савроматской культуры. Так, на землях Волго-Донского локального варианта предметы, выполненные в зверином стиле, близки скифским Северного Причерноморья, Прикубанья и всего Северного Кавказа, а в самаро-уральских степях — сибирским и сакским Приаралья (Тагискен, Уйгарак). Композиции из зооморфных образов не характерны для савроматского звериного стиля, хотя в Приуралье они известны, но выполнены беспомощно и статично, как, например, на роговой пластине из Пятимаров (табл. 66, 30) или на одном из каменных жертвенников хут. Краснодворского (табл. 69, 2). Правда, отдельные образы порою переданы очень экспрессивно.

Основу хозяйства савроматов и близких им по образу жизни самаро-уральских племен составляло кочевое скотоводство (Железчиков Б.Ф., 1980а). Обилие дерева в оборудовании савроматских могил, масса погребального инвентаря в могилах, где преобладают вещи местного производства, видимо, свидетельствуют о налаженном местном производстве — ткачестве, обработке дерева, камня и кости, а также о металлургии (обработке цветных металлов), литейном и кузнечном деле. Однако неясно, где это все производилось, поскольку до сих пор нам не известны постоянные поселения савроматов. Открыты лишь временные стойбища этих кочевников по Ахтубе, где собраны фрагменты савроматской керамики и некоторых других вещей.

Савроматские курганы разбросаны по всей степи, но все же наблюдается некоторое скопление малых и больших курганных групп, сосредоточение их на отдельных участках степи, например, на левобережье Илека от Ак-Булака до Тамар-Уткуля, что отражает, по-видимому, существование определенных племенных центров. В социальном плане племена, оставившие памятники савроматской культуры, переживали эпоху классообразования с далеко зашедшим процессом имущественной и социальной дифференциации. Внутри племенного или даже ряда племенных союзов уже выделяются военные вожди, окруженные привилегированной военной дружиной, четко фиксируется слой богатых женщин-жриц. Об этом процессе свидетельствует ряд савроматских захоронений в южном Приуралье, где появляются сравнительно небольшие, но богатые курганные группы, такие, как Пятимары, Бис-Оба. Судя по составу оружия, золотым вещам и предметам звериного стиля, захоронениям боевых коней и металлическим остаткам сбруи в этих курганах была похоронена военная аристократия — военные вожди и их боевая дружина. Аристократия уже отделила себя от массы рядовых общинников, устраивая отдельно свои степные некрополи. Самым ярким примером такого явления служит группа курганов Пятимары I на Илеке, где сосредоточены наиболее богатые захоронения военной аристократии и, вероятно, вождей со своими боевыми конями. Так, в кургане 8 было устроено обширное деревянное срубообразное сооружение, под которым в отдельной могиле была захоронена, вероятно, семья вождя (могила ограблена, но сохранились отдельные кости мужчины, женщины и ребенка, остатки оружия, в том числе бронзовая булава как знак власти). Около могилы на древнем горизонте погребены, очевидно, убитые боевые кони, сбруя которых богато украшена изображениями, выполненными в зверином стиле. Рядом были положены вооруженные «стражники» — представители военной дружины, хорошо вооруженные, в том числе длинным мечом с обложенной золотом рукояткой. Дата захоронений — рубеж VI и V вв. до н. э. (Смирнов К.Ф., 1964а). Приблизительно такая же картина наблюдается в курганах «Три Мара» у с. Старый Кумак, где погребены воины V в. до н. э. с богатым инвентарем и захоронением боевого коня с богатой сбруей (Смирнов К.Ф., 1981).

В могильнике Пятимары I некоторые богатые могилы принадлежали, вероятно, женщинам, которые занимали важное и почетное место в обществе приуральских кочевников. Особенно выделяются на Илеке захоронения женщин (определение антропологическое) в группе Тара-Бутак, где могилы богатых жриц и наездниц со сбруей и каменными алтариками-жертвенниками (Смирнов К.Ф., 1964а, 1975б) сосредоточены в определенном месте могильника. Сведения письменных источников об особой роли женщин в савроматском обществе блестяще подтверждаются археологическими данными (Граков Б.Н., 1947в; Смирнов К.Ф., 1964а).

Для савроматов Поволжья и близких им по культуре кочевников (дахо-массагеты и исседоны?) оружие и предметы культа в женских могилах играли значительную роль. Около 20 % женских савроматских могил VI–IV вв. до н. э. Поволжья и Приуралья содержали оружие (главным образом наконечники стрел, редко — мечи, копья) и предметы конской сбруи. Как уже говорилось, в богатых женских могилах нередко встречались каменные жертвенники и предметы культа (зеркала, костяные и роговые ложечки в зверином стиле, раковины с различными минеральными красками), что особенно свойственно памятникам Самаро-Уральского варианта. Однако в последние годы жертвенники стали известны и у савроматов междуречья Дона и Волги (ставропольские степи, Астраханщина — могильник Кривая Лука).

Значительная роль женщин в общественной жизни савроматов, массагетов и исседонов — особая социальная черта этих восточных кочевников. Правда, раскопки последних лет обнаружили большое количество скифских женских могил с оружием в Северном Причерноморье. Возможно, это произошло не без влияния их соседей-савроматов, которые могли проникать на территорию Скифии уже с V–IV вв. до н. э. По сведениям Геродота (История, IV, 24) известно, что существовал торговый путь из Ольвии на Восток через земли савроматов. Б.Н. Граков (1947а) считал, что греки узнали про этот путь от скифов. Скифские купцы из Приднепровья доходили до земли исседонов, которая до этих пор «хорошо известна». Судя по археологическим данным один из путей шел через среднее Поволжье вплоть до района Орска, где были найдены ольвийские бронзовые зеркала с зооморфными ручками (куйбышевское Заволжье, Преображенка на Бузулуке, курган Бис-Оба под Орском, Аксеновский могильник на р. Аксай; табл. 69, 4). Кроме этого, существовали и другие пути, в том числе в страны Средней Азии и даже, вероятно, в Ахеменидскую Персию.

По своим культурно-экономическим связям различные районы савроматского мира имели разные ориентиры. Если волго-донские племена были более тесно связаны с Северным Кавказом и Скифией, то самаро-уральские — с Сибирью, Средней Азией, особенно с сакским Приаральем и Ближним Востоком. Об этом ярко свидетельствуют многие факты: керамика северокавказского и причерноморского происхождения, оружие скифского типа, некоторые золотые украшения, многие вещи звериного стиля и другие предметы, обнаруженные в савроматских памятниках волго-донских степей. В южном Приуралье, напротив, встречаются предметы ближневосточного импорта (ахеменидская печать — табл. 70, 13; бусы, некоторые золотые украшения, египетский алебастровый флакон, сосудики «финикийского» стекла, самшитовый гребень — табл. 69, 33, и проч.; Иессен А.А., 1952; Смирнов К.Ф., 1964а; Савельева Т.Н., Смирнов К.Ф., 1972). Это, вероятно, не только предметы торговли, но в некоторых случаях трофеи и дары военным вождям приуральских «савроматов», служивших в V в. до н. э. в Средней Азии и, может быть, в более отдаленных сатрапиях Ахеменидской державы вплоть до завоеванного ею Египта.

Собственно савроматы и родственные им племена южного Приуралья в VI–IV вв. до н. э. в основном еще сохранили территориальное status quo. Пока они не отваживались на большие и длительные завоевательные походы, но эпизодически расширяли свою территорию или мирно проникали за пределы своих земель. Судя по кургану савроматской культуры у с. Чукраклы западнее г. Уфы (Г.И. Матвеева) «савроматы» южного Приуралья проникали на земли современной Башкирии. На юге савроматские кочевья в V в. до н. э. доходили до степей между Тереком и Кумой (отдельные савроматские захоронения в Бажигане и Исти-Су — Крупнов Е.И., 1960), оказывая влияние на племена Северного Кавказа, в том числе и на меотское население Прикубанья (некоторые захоронения с западной ориентировкой в меотских грунтовых могильниках).

Прохоровская раннесарматская культура IV–II вв. до н. э.

Культура получила свое название от курганов у с. Прохоровка Шарлыкского р-на Оренбургской обл. (Ростовцев М.И., 1918а; карта 13). Она сформировалась в IV в. до н. э. в южном Приуралье на основе савроматской и каких-то пришлых компонентов, принесенных племенами, продвинувшимися сюда с востока — из Зауралья, Казахстана и, может быть, даже Приаралья. Предполагается (Смирнов К.Ф., 1964а; Мошкова М.Г., 1963, 1974), что прохоровскую культуру принесли в Поволжье путем полного или частичного завоевания или заселения этой области ранние сарматы — носители этой культуры из южного Приуралья. Уже в савроматское время в Приуралье сформировались основные характерные черты прохоровской культуры: подбойные погребальные сооружения, южная ориентировка погребенных, определенный рацион заупокойной пищи (с обязательным присутствием передней ножки барана), появились мечи и кинжалы переходного типа, круглодонные сосуды с характерным орнаментом (Мошкова М.Г., 1974). Этих признаков совсем нет в Поволжье в савроматское время. Даже в начале раннесарматского периода памятники Поволжья еще несут значительные черты прежней савроматской культуры. Хотя существует и другая точка зрения: раннесарматская культура Поволжья сложилась самостоятельно на базе савроматской одновременно с прохоровской Приуралья и почти независимо от нее (Шилов В.П., 1975). Однако в Поволжье в то время (вторая половина IV в. до н. э.) еще много погребений с широтной, преимущественно западной ориентировкой, преобладают плоскодонные сосуды местного савроматского происхождения, а в начале IV в. до н. э. еще широко распространены мечи и кинжалы скифского типа часто кавказского происхождения (курганы у с. Аксеново в междуречье Дона и Волги).

Во всяком случае, новые круглодонные формы керамики, их орнаментация очень похожи на зауральскую круглодонную керамику с примесью талька в тесте, в частности на иткульскую на Исете и на гороховскую Челябинской и Курганской областей (Мошкова М.Г., 1974). Но проблема происхождения прохоровской культуры по-прежнему актуальна в сарматской археологии. Мало изучены еще культуры северного Приаралья и районы верхнего Тобола, что не позволяет судить о том, какую именно роль сыграло кочевое население этих районов в сложении ранних сарматов Приуралья и прохоровской культуры.

Особенно наглядно фиксируется генетическая связь между савроматской и прохоровской культурами южного Приуралья на материалах Ново-Кумакского могильника под Орском (Мошкова М.Г., 1962, 1972), который является единственным в этом регионе полностью раскопанным памятником. 6 нем органически сочетаются «савроматские» и раннепрохоровские погребения. Такая картина наблюдается во всех исследовавшихся курганных могильниках Оренбуржья, и всюду в них соседствуют «савроматские» и прохоровские погребения с преобладанием последних. Преемственность культур наблюдается на материалах из могильников юго-восточной горной Башкирии. Там в курганах V–VI вв. до н. э. сохраняются все ведущие черты савроматского обряда при вполне уже прохоровском инвентаре, особенно в керамике, так что часто бывает трудно определить культурную принадлежность этих курганов: относить ли их к «савроматам» или уже к «прохоровцам» (Пшеничнюк А.Х., 1983).

Основная ведущая черта погребального обряда прохоровской культуры — вытянутые трупоположения. Нередко погребенные лежат в довольно свободных позах: иногда ноги ромбом — «танцующая» поза (табл. 63, 23), или одна нога в колене подогнута — «атакующая» поза (табл. 63, 30), головой почти всегда на юг, с сезонными отклонениями к западу и востоку (табл. 63, 14–30). Отклонения от южной ориентации наблюдаются обычно и там, где курган прохоровской культуры составляет в целом кладбище одной родственной группы (табл. 63, 31). Захоронения располагаются вокруг могилы родоначальника, погребенного в центре кургана. Этот обряд можно наблюдать и на Волге — в Быково (Смирнов К.Ф., 1960), и в Башкирии — в могильнике Старые Киишки (Садыкова М.Х., 1962а, б). В этих курганах ориентировка погребенных зависит от расположения впускных могил по кругу, но всегда с южной тенденцией. Северной ориентировки с отклонениями в них никогда не бывает, хотя изредка, особенно в Поволжье, в индивидуальных могилах она все же встречается. Иногда в Поволжье и на Дону попадаются захоронения, где покойники лежат и в других позах, например, известны скорченные погребения в подбоях, очень редко — сидячие или лежащие на животе. Такие исключения могут объясняться влиянием соседних народов, социальными различиями, специфическими обстоятельствами смерти.

Для раннесарматского времени характерно многообразие погребальных сооружений различных типов и всегда в одних и тех же могильниках, что объясняется большой перемешанностью старых родов и племен, в том числе, очевидно, и пришлых. Преобладание какого-то одного типа погребального сооружения в одном из могильников не наблюдается. Поэтому в целом по типам погребальных сооружений, да и вообще по погребальному обряду, нельзя распределить обширный раннесарматский племенной массив на отдельные племена или локальные группы. Ныне можно лишь наметить относительную культурную близость в рамках того или иного региона. Такая попытка сделана Б.Ф. Железчиковым (1980б) для «савроматских» и сарматских памятников южного Приуралья.

Почти все типы погребальных сооружений прохоровской культуры были известны и в савроматское время, но теперь многие из них стали преобладающими. Как и у «савроматов», почти во всех могильниках часто встречаются впускные захоронения в насыпях, формы ям у которых не прослеживаются. Очевидно, это были простые продолговато-овальные или узкие прямоугольные могилы с индивидуальными захоронениями, о чем можно судить по многочисленным фактам обнаружения в грунте могил такой формы (табл. 63, 17, 25, 28). Хорошо известны также обширные овальные или широкие прямоугольные, иногда почти квадратные грунтовые ямы (табл. 63, 16, 29, 30). Чаще всего они встречаются в ранний период прохоровской культуры в южном Приуралье. По всей вероятности, они представляют собой могилы богатых и знатных сарматов и поэтому чаще всего тщательно оборудованы. Если в небольших грунтовых могилах обычно встречаются простые плоские деревянные перекрытия из бревен, плах, досок, и коры, то в обширных могилах, особенно в раннепрохоровское время, преобладают более сложные надмогильные сооружения, выходящие, как правило, за пределы самой могилы, что характерно главным образом для захоронений савроматского времени. Здесь не исключены и шатровые перекрытия. В южном Приуралье — в Оренбуржье и Уральской обл. (Мечет-Сайский могильник на Илеке, могильник Новый Кумак под Орском, курганные группы у с. Лебедевка в восточных районах Уральской обл. и под г. Уральском) стали известны и обширные прямоугольные могилы с длинными дромосами, идущими наклонно к могиле. Они использовались для последовательных или одновременных захоронений в них родственников — членов одной семьи или лиц, социально зависимых от главного покойника. О том, что эти семейные склепы предназначались иногда и для последовательных захоронений, свидетельствуют наблюдения: кости некоторых ранее погребенных бывают сдвинуты, чтобы освободить место для последующих захоронений. В таких дромосных могилах фиксируется до 8 погребенных. Все они ранние — IV в. до н. э. В Поволжье их пока нет, так как здесь почти не встречаются курганы ранних сарматов. Однако они стали известны в степях нижнего Дона — на левом берегу у хут. Вертячий Городищенского р-на Волгоградской обл. и на правобережье — в пределах Калитвенского р-на в кургане IV в. до н. э. у пос. Шолоховский (Максименко В.Е. и др., 1984, с. 125, рис. 54) и у хуторов Сладковский (Смирнов К.Ф., 1984, с. 41, рис. 9) и Кащеевка (Максименко В.Е., Смирнов К.Ф., Косяненко В.М., 1984, с. 150, рис. 67) Тацинского р-на Ростовской обл. Последние захоронения датируются временем не позже конца IV в. до н. э. и связаны, вероятно, с сирматами, упомянутыми Евдоксом из Книда и Псевдо-Скилаком.

Среди типов могильных ям в прохоровское время распространяются могилы с уступами-заплечиками (табл. 63, 14, 15, 26). Они встречаются повсюду, но ни в одном могильнике не являются ведущей формой. Обычно они бывают основными могилами и располагаются в центре курганов. Вокруг них группируются впускные захоронения. Основные могилы наиболее богатые, как правило, с оружием и оборудованы деревом — плоские перекрытия из плах, досок и коры. Их стенки и дно обложены корой, иногда образуют нечто вроде саркофага, изредка окрашенного, как, например, в могиле кургана 12 у с. Политотдельское в Заволжье (Смирнов К.Ф., 1959). Подобные могилы — тоже не родо-племенной признак, а, скорее, социальный.

Особенно типичны для прохоровской культуры могилы с подбоями (табл. 63, 18, 19, 22, 27), появившиеся в Приуралье еще в савроматское время. Они встречаются во всех более или менее обширных курганных группах Поволжья и Приуралья: их немного в Новокумакском могильнике, а в Мечет-Сайском они составляют до 60 % всех могил прохоровской культуры (Смирнов К.Ф., 1975а, с. 158). Подбои, особенно в раннепрохоровское время, обширны, иногда в них хоронят до двух-трех покойников, очевидно, одновременно. Над подбойными могилами, иногда очень глубокими, сложных деревянных сооружений не устраивали, но входные колодцы их заваливали камнем, хворостом, ими же закладывали входы, которые загораживали досками, корой, колышками, иногда каменной плитой. Катакомбные могилы всех трех типов (Смирнов К.Ф., 1972) встречаются нечасто и в Поволжье, и в Приуралье (табл. 63, 23, 24). Сейчас их насчитывается более 30, и повсюду они располагаются среди подбойных, составляя особую разновидность камерных могил. Катакомбные могилы оборудованы так же, как и подбойные.

Особо надо сказать о диагональных погребениях. Случаи положения покойников по диагонали больших квадратных могил появляются в Оренбуржье и восточном Приуралье еще в V в. до н. э. Весьма возможно, что этот обычай следует рассматривать как определенный религиозно-социальный признак, которым отмечалось захороненное таким образом лицо. Во времена прохоровской культуры он, вероятно, сохраняя тот же смысл, распространился у «прохоровцев» Приуралья, но не достиг еще такого размаха, как в Поволжье в среднесарматском периоде (сусловская культура), когда этот обычай становится одной из характерных черт сарматской культуры степей Восточной Европы.

Кроме различных органических подстилок, в прохоровское время в качестве ложа для погребенных использовались иногда деревянные носилки из планок, брусков и коры (луба). Некоторых покойников подвозили к могиле на особых легких погребальных колесницах типа пазырыкской, имевшей колеса со ступицами и большим числом спиц. Колесницы разбивались или разбирались у кургана, их ложа (основа) служили «носилками» под покойником, отдельные части колесницы клали в могилу, ими закладывали вход в камеру, колеса ставили на заплечики и т. д. (табл. 63, 20). Погребенные иногда лежали в деревянных легких решетчатых гробах, сколоченных без применения каких-либо металлических скоб или скрепок, все детали скреплялись только с помощью шипов (табл. 63, 18, 21). Ранее IV в. до н. э. эта черта погребального обряда у сарматов не наблюдалась.

Камень довольно широко использовался ранними сарматами южного Приуралья. Как и у «савроматов», он служил вместе с землей для сооружения насыпи, иногда сплошь образуя каменную насыпь, панцирь кургана, кромлехи вокруг главных могил и их заклады. В ряде случаев камни образовывали кучи или заклады в виде пирамид над отдельными могилами (Граков Б.Н., 1928).

В Поволжье, где камня почти нет, в савроматское время все же в отдельных местах сооружали каменные курганы («Царские могильницы» с. Пролейки; Синицын И.В., 1956), а в IV–III вв. до н. э. насыпали каменные кучи в курганном могильнике у с. Аксенова в междуречье Волги и Дона (раскопки В.П. Шилова, не опубликованы), видно, следуя еще савроматской традиции.

Культ огня сохраняет по-прежнему свое ведущее значение у ранних сарматов южного Приуралья (особенно в IV–III вв. до н. э.). Правда, уже нет подожжений мощных надмогильных сооружений и полных сгораний погребенных, как в савроматское время, зато также часты разведения погребальных костров над могилами и положение угольков в могилы. Очень часто продукты горения заменяются интенсивными подсыпками и засыпками вещей и самого покойника меловым порошком и иногда желтой охрой. В могилы кладутся куски мела или белые раковины, иногда гипс, реальгар или красная охра. Здесь часто встречаются куски охры: возможно, она служила символом огня. Мел в могилах ранних сарматов играл даже более значительную роль, чем в савроматское время, и это повсюду, где распространились ранние сарматы. Может быть, исключение составляют лишь ранние сарматские могилы Северного Кавказа и Северного Причерноморья, где этот обряд чем западнее от Дона, тем все более затухает.

Всюду у ранних сарматов в могилах много оружия. Сарматы — поистине вооруженный народ. Оружие богато представлено во всех мужских могилах, довольно много его и в женских, особенно IV–III вв. до н. э. Наряду со скифскими акинаками в IV в. до н. э. у ранних сарматов Приуралья появляются мечи прохоровского типа, имеющие прямое перекрестье и серповидное, реже — прямое навершие (табл. 65, 34, 35, 37, 51–54). Но в это же время сохраняется еще много переходных форм, появившихся уже в V в. до н. э.: мечи с дуговидным или сломанным под тупым углом брусковидным перекрестьем и слабо изогнутым коротким навершием (табл. 65, 29, 30, 49). Правда, в Башкирии в IV–III вв. до н. э. бытуют еще поздние варианты скифо-савроматских мечей (табл. 65, 28, 50). Среди мечей прохоровской культуры много и длинных всаднических длиной до 1,30 м. Раннесарматские воины часто носили слева очень длинные мечи, а справа — короткие кинжалы типа скифского акинака, но уже прохоровской формы. У ранних сарматов Северного Кавказа, особенно на Ставрополье, с IV–III вв. до н. э. появляются мечи и кинжалы так называемого синдо-меотского типа (табл. 65, 27; Смирнов К.Ф., 1980). Они становятся известны почти по всему степному сарматскому миру в IV–III вв. до н. э. — от правобережья Дона до Оренбуржья, включая район Орска (Ново-Кумакский могильник), и даже в Башкирии, где они явно местного производства, но сделаны по заимствованным синдо-меотским образцам.

Колчаны ранних сарматов, особенно в погребениях конца IV и IV–III вв. до н. э., полны стрел (табл. 64, 6, 7). Иногда в одном колчане их бывает более 300, иногда при погребенном положено даже 2 колчана. В погребениях IV–III вв. до н. э. преобладают бронзовые втульчатые трехлопастные наконечники довольно небрежной отливки, свидетельствующие о массовом производстве для нужд войны. Довольно часто на их лопастях сохраняются сделанные при отливке поперечные или косые валики — знаки мастеров или подобные же процарапанные бороздки — знаки владельцев стрел. С III–II вв. до н. э. все более и более увеличивается количество железных трехлопастных черешковых стрел, особенно в Поволжье и Приуралье, а на Дону особенно широко распространяются, начиная с IV в. до н. э. железные втульчатые трехгранные и трехлопастные наконечники стрел. Обе формы стрел в раннесарматский период становятся характерными для всех народов Подонья и ранних сарматов междуречья Дона и Волги, населения Северного Кавказа, в том числе меотов Прикубанья. У ранних сарматов Поволжья и Приуралья изредка встречаются также железные наконечники с длинными черешками, которые, вероятно, использовались с тростниковыми древками.

При колчанах довольно часто встречаются колчанные крючки (табл. 65, 38, 42, 43, 46), различные пронизки и ворворки (табл. 67, 63, 73), связанные с системой прикрепления колчана к поясу или к воинской портупее.

Прочее оружие, в том числе оборонительное, встречается довольно редко. Но в богатых могилах ранних сарматов, в частности в одном из Прохоровских курганов, найдена железная кираса (табл. 65, 45). А на Дону и в междуречье Дона и Волги за последние годы появились такие погребения ранних сарматов, где, кроме мечей, кинжалов и стрел, представлены также массивные копья, дротики, рюмкообразные втоки, шлемы и панцири — целые или пластины от них (табл. 65, 39–41, 44, 47, 48). Перед нами — полная паноплия тяжеловооруженных воинов типа скифских или меотских.

Среди конской сбруи ранних сарматов по-прежнему встречаются железные удила (табл. 67, 56, 65, 66, 71), костяные (табл. 67, 70) — только в IV в. до н. э. и железные псалии (табл. 67, 55, 58, 64, 67–69, 71), бронзовые бляшки, пронизки и ворворки от уздечки (табл. 67, 53, 57, 60–63, 72–77). Уздечные наборы находят обычно в захоронениях IV–III вв. до н. э. Железные псалии имели форму прямых стержней или были С-видные с двумя отверстиями. С конца III, но главным образом во II–I вв. до н. э. начинают распространяться в Поволжье, на Дону и на Украине в захоронениях богатых конных воинов наборы сбруи с серебряными фаларами или фаларами, сделанными на медной основе, обложенной позолоченным серебряным листом с растительными или мифологическими сюжетами. Они круглые, выпуклые, иногда полушарные (табл. 67, 52, 54).

Среди орудий труда, как и у сарматов, встречаются той же формы железные ножи с прямой и горбатой спинкой и узким черенком, обычно с деревянными, очень редко — с костяными ручками, точильные бруски и плитки, изредка бронзовые и железные иглы и шилья, железные топоры и кельты, много пряслиц, плоских, круглых, конических и биконических из глины и кости (табл. 68, 49–60, 62–83).

Плоские дисковидные пряслица, часто изготовленные из толстостенных черепков местной посуды с примесью талька, — особенность южно-уральского региона (табл. 68, 80–83). Среди металлической утвари (табл. 68, 42–44, 48, 61) известны бронзовые литые котлы — круглодонные, шаровидные или такие же на высоком коническом поддоне и с одним или тремя гвоздевидными выступами на ручках (табл. 68, 42, 43, 61). Все они очень похожи на скифские, встречающиеся в царских скифских курганах.

Раннесарматская глиняная посуда, с одной стороны, тесно связана с посудой савроматского времени, с другой — испытывает большое влияние извне. Последнее особенно касается керамики южноуральских районов. По составу керамических форм и орнаментов, особенно в IV в. до н. э., эти районы резко отличаются от сарматских Поволжья и Подонья. В Приуралье преобладают круглодонные формы с примесями талька (табл. 72, 1–9), которых почти нет в Заволжье и совсем нет в керамике из памятников междуречья Волги-Дона. Весьма разнообразен в Приуралье, особенно в Башкирии, орнамент. Он образует подчас сложный узор, особенно по плечикам сосудов, из сочетания бороздчатых, желобчатых, штампованных линий и фигур или наколов разных форм (табл. 72, 1–3, 8, 9, 11–18). Орнамент поволжской и донской посуды, часто дающий те же фигуры, значительно проще (табл. 72, 28, 33, 34, 37–46, 54, 55). Там главным образом в IV в. до н. э. преобладает посуда, генетически более тесно связанная с савроматскими формами. В могильнике Мечет-Сай круглодонная и плоскодонная посуда представлена приблизительно поровну. В III–II в. до н. э. происходит значительная нивелировка в формах посуды. Всюду распространяются плоскодонные с уплощенным дном и круглодонные сосуды с относительно узким горлом, с ребром, отделяющим горло от тулова, с налепами на корпусе. Довольно часто сосуды имеют небольшие петлевидные ручки-ушки, поверхность их серовато-желтого, иногда красноватого цвета сглажена или даже прилощена.

Гончарные красноглиняные ангобированные сосуды среднеазиатского производства встречаются в могильниках Башкирии (Старые Киишки, Бишунгарово) и на Илеке (Мечет-Сай). Среди них есть фляги и кувшины, которые в раннесарматское время особенно распространяются в южном Приуралье и изредка встречаются в Заволжье.

В нижнем Поволжье и на Дону появляется античная посуда, в том числе чернолаковая и ранняя краснолаковая. Развитие местной керамики там явно идет под влиянием посуды оседлого населения дельты Дона и Прикубанья. В раннесарматских могилах глубинных степей изредка встречаемся с привозной сероглиняной посудой, изготовленной на гончарном круге на поселениях дельты Дона, в том числе и Танаиса, или на меотских поселениях Прикубанья. Среди нее попадаются серолощеные кувшины и миски, изготовленные на гончарном круге. Своего гончарного круга ранние сарматы глубинных степей Дона, Поволжья и Приуралья не знали. Очень редко в сарматских погребениях на Дону, в междуречье Дона и Волги находят и античные эллинистические амфоры.

Из предметов туалета в женских могилах встречаются туалетные костяные ложечки (табл. 66, 50, 57; 69, 60, 74, 75), гребни и навершия гребней (табл. 66, 51, 63–66; 69, 55–57, 71), бронзовые круглые зеркала (табл. 69, 34–40, 76–80), румяна в раковинах и маленьких глиняных сосудиках. В ранних погребениях туалетные ложечки очень похожи на савроматские. Концы их ручек бывают украшены сильно стилизованными зооморфными изображениями (табл. 66, 57). Позднее формы ложечек значительно упрощаются, головка плавно переходит в ручку, составляя с ней единое целое (табл. 69, 60, 74). Иногда овальные головки ложечек четко отделяются от ручки (табл. 69, 61, 75).

Ранние прохоровские зеркала — плоские с большими круглыми дисками и плоскими ручками (табл. 69, 76, 77). Некоторые из них уже в IV в. до н. э. снабжаются чуть заметным широким валиком по краю. Ведущим типом прохоровских зеркал являются зеркала с большими дисками диаметром 18–20 см и довольно массивным валиком, часто снабженные ручкой-штырем для деревянной или костяной рукоятки (табл. 69, 34–39, 79, 80). Вариантом этого типа были зеркала с умбоном в центре (табл. 69, 35), прототипом для которых послужили, видимо, малоазийские экземпляры, такие, как, например, зеркало из богатой женской могилы IV в. до н. э. с религиозной сценой на тыльной стороне (Смирнов К.Ф., 1968, с. 116–122). Очень редко встречались тонкие плоские зеркала без ручки с вертикально приподнятым краем, в том числе прикубанского меотского происхождения, например, зеркало из кургана 3 у с. Политотдельское в Заволжье (Смирнов К.Ф., 1959, с. 236, рис. 13, 8).

Украшения ранних сарматов составляли браслеты, гривны, височные подвески и серьги, перстни и кольца (табл. 71, 37–76). Среди браслетов и гривен преобладали бронзовые или золотые и серебряные, сделанные из гладких или витых стержней (табл. 71, 37, 38, 41–45), часто бронзовая основа была обернута золотым листом. Нередко точно так же делали маленькие височные кольца или золотые кольца-серьги с подвесками.

Для застегивания и закрепления одежды пользовались железными и бронзовыми, иногда костяными круглыми, овальными и прямоугольными пряжками, часто с неподвижным язычком (табл. 71, 46–53, 55). Такие прямоугольные, а чаще круглые, овальные и восьмеркообразные бронзовые пряжки оставались ведущей формой на протяжении всей прохоровской культуры (Мошкова М.Г., 1960). Среди бронзовых прямоугольных пряжек встречаются ажурные с фигурой верблюда, хищника или всадника на коне (табл. 66, 48).

Предметы культа в могилах ранних сарматов, особенно женских, довольно часты. Вероятно, в религиозных представлениях «прохоровцев» существенных изменений не произошло: они оставались огнепоклонниками, как и савроматы. В начале прохоровской культуры южного Приуралья у женщин-жриц сохраняются каменные переносные жертвенники, но меняется их форма. Теперь это круглые или овальные песчаниковые блюда с высокими бортиками, покрытыми рельефным рисунком (табл. 69, 62, 63). Таких жертвенников очень немного, и находят их всегда в женских довольно богатых могилах Приуралья. На Волге и Дону их нет совсем. Как и у «савроматов», они сопровождаются прочими предметами культа: краской, раковинами, зеркалами и туалетными ложечками. Эти жертвенники полностью вытесняются к III–II вв. до н. э. глиняными курильницами, которые встречены в женских могилах повсюду — в Приуралье, на Волге, на Дону (табл. 69, 41–46, 48, 64–70). Их типология хорошо разработана — они характерны для прохоровской и сусловской культур, где существуют без заметных изменений (Смирнов К.Ф., 1974). Замечено, что приуральские курильницы, особенно илекские, проявляют большое сходство и по формам, и по орнаментации с курильницами нижнего Поволжья, особенно Астраханщины, где определенно жили аорсы Страбона. В раннесарматских могилах Поволжья и Приуралья встречаются сосуды обычных форм, в которых лежат по нескольку штук глиняных, каменных или тальковых предметов — так называемых молоточков (табл. 69, 54). Их назначение неясно, но связь с каким-то обычаем или культом несомненна. Не играли ли эти «молоточки» роль, близкую к роли кучек необработанных галек часто со следами обожжения, которые встречаются во многих богатых «савроматских» могилах Приуралья?

У ранних сарматов основных больших регионов начинают встречаться в женских и детских могилах Заволжья и Приуралья меловые или алебастровые зооморфные статуэтки с весьма схематическими изображениями. Это вряд ли игрушки, скорее — символ семейных божеств или предков (табл. 69, 52, 53).

В течение раннесарматского периода почти совсем исчезает звериный стиль, богато представленный у скифов, савроматов и их восточных соседей. Правда, традиции этого стиля еще сохраняются на некоторых предметах в Поволжье и Приуралье, например, на костяных ложечках и навершиях гребней. Но и там зооморфные образы становятся схематичными, вырождаясь в III–II вв. до н. э. в Заволжье в сухие схемы, как, например, на спинках костяных наверший гребней, где изображены не то птицы, не то звери. Нельзя назвать и прочие раннесарматские вещи предметами звериного стиля в его особом значении, так как зооморфные образы на них вовсе не стилизованы (табл. 66, 48–66).

Памятники прохоровской культуры, где хорошо известны погребения богато вооруженных воинов, например, Прохоровский курган с железной кирасой (табл. 65, 45) или некоторые Донские курганы IV в. до н. э., позволяют говорить о глубокой имущественной и социальной дифференциации. Но еще сохраняются, во всяком случае в IV в. до н. э., богатые погребения вооруженных женщин — «амазонок» (Сладковский курган, центральное погребение с двумя вооруженными жрицами в кургане 8 Мечет-Сая на Илеке — Смирнов К.Ф., 1975а, с. 136–143), что свидетельствует о продолжении традиции, существовавшей в савроматскую эпоху.

Изменений хозяйственного уклада у ранних сарматов по сравнению с савроматским периодом не наблюдается. Все «прохоровцы» — кочевники. Сохраняются в основном те же племенные центры, в могильниках, где встречаются «савроматские» погребения, продолжают хоронить ранних сарматов, хотя образуются новые могильники на более широкой территории, чем савроматская, например, под Уфой (Бишунгарово, Старые Киишки; Садыкова М.Х., 1962а, б, 1965).

Территория кочевания ранних сарматов расширилась уже в IV–III вв. до н. э. В это время начинают создаваться крупные военные союзы сарматов, какими были аорсы, сираки и роксоланы, ставшие затем известными античным авторам.

Для конца раннесарматского времени (т. е. II в. до н. э.) мы уже имеем более конкретные данные письменных источников об этих крупных племенных объединениях — политических союзах родственных племен. Они начинают походы, завоевания и даже переселения по всем направлениям — на юг, север и еще более на юго-запад и запад. Среди них прежде всего выделяются аорсы, которые, по Страбону, уже в последние века до н. э. занимали степные просторы от Танаиса до Каспия и господствовали над большей частью побережья Каспия (Страбон. География, XI, V, 8). Надо полагать, что речь идет не только об этом побережье, но и обо всем или значительной части северного Прикаспия, включая южное Приуралье (Смирнов К.Ф., 1950а, 1974). Есть мнение, что в значительной части южного Приуралья кочевали верхние аорсы, чьи памятники тождественны или почти тождественны нижневолжским — астраханским (Смирнов К.Ф., 1974, с. 38, 39). Аорсы вели активную караванную торговлю со странами Переднего Востока, перевозя на верблюдах ценные импортные товары. Этот караванный торговый путь, вероятно, шел по западному побережью Каспия (Страбон, География, XI, V, 8). Судя по тому, что в богатых курганах южного Приуралья довольно часто встречаются передневосточные вещи, в том числе ахеменидские серебряные блюда IV–III вв. до н. э. (Ростовцев М.И., 1918б, с. 79), надо полагать, что уже в IV–III вв. до н. э. торговый сухопутный путь аорсы осуществляли и по восточным областям своих кочевий, через страны Средней Азии. Недаром привозная среднеазиатская посуда — нередкая находка в могилах рядовых сарматов прохоровской культуры на Илеке и даже в далекой от Средней Азии Башкирии. В середине II века до н. э. под ударом северных кочевников погибает Греко-Бактрийское царство, на развалинах которого несколько позже, к рубежу н. э., возникает огромная Кушанская империя. Мнение о присутствии сарматов среди кочевников-завоевателей в Средней Азии не общепринятое, но довольно реальное, основывающееся не только и не столько на основе археологических данных, сколько на общей исторической обстановке и социальном развитии ранних сарматов. Мощные военные союзы были уже способны на крупные завоевания, а богатая военная аристократия жаждала наживы, грабежей и дани от более цивилизованных стран юга, юго-запада (Кавказа) и запада (Скифия и города Северного Причерноморья).

Территория ранних сарматов расширяется и в северном направлении (имеются в виду области средней Башкирии). Значительное число погребений прохоровской культуры известно под Уфой. Это целые курганные могильники, в археологическом комплексе которых прослеживаются элементы местной караабызской культуры, выраженные главным образом в формах некоторых лепных круглодонных сосудов. Старокиишкинские и бишунгаровские погребения дают полный и безусловный комплекс признаков прохоровской культуры, хотя в нашей археологической литературе высказано мнение, что погребения, в Старокиишкинских курганах — это не «прохоровцы», а какие-то пришлые племена (Генинг В.Ф., 1961). Поселившись среди местного оседлого населения, сарматы оказали большое воздействие на материальную культуру последних. Так, например, на Гафурийских городищах встречаются мечи, костяные ложечки и прочие вещи позднесавроматской и прохоровской культуры IV–II вв. до н. э., на основании которых в основном произведена датировка самой караабызской культуры. На некоторых Гафурийских городищах значительный процент составляет лепная керамика, аналогичная, а порой и тождественная по форме и орнаменту сарматским прохоровским сосудам, найденным в соседних сарматских курганах южной Башкирии и Оренбуржья. Существует мнение, что на Гафурийских городищах жили осевшие на землю «прохоровцы»-сарматы, возможно, господствовавшие над местным оседлым населением (Смирнов К.Ф., 1964а, 1975а; Садыкова М.Х., 1965). Вероятно, они снабжали некоторыми изделиями сарматов-кочевников степей южного Приуралья.

Информаторы Страбона сообщают о размещении аорсов и сираков в степях Восточной Европы между Танаисом и Каспием, причем они спускались на юг вплоть до Кавказских гор. Судя по некоторым савроматским памятникам междуречья Кумы и Терека еще савроматы достигали в своих кочевьях степей Предкавказья. В раннесарматский период степи Северного Кавказа были уже прочно освоены сарматами, вступившими в тесный контакт с местным населением. Именно в это время начался процесс смешения аорсов с аборигенами, определеннее проявившийся позже. Подробнее о сарматах на территории Кавказа будет сказано ниже.

Самое мощное движение савромато-сарматских племен было в Европу, т. е. к западу от Танаиса. Как уже говорилось ранее, оно началось в конце IV в. до н. э., когда Скифия после гибели царя Атея испытала политический упадок. Не позже начала II в. до н. э. сарматы подчинили себе значительную часть Скифии (Смирнов К.Ф., 1984).

Античные писатели, в первую очередь Страбон (География, VII, 3, 4), среди сарматских племен называют и размещают в Северном Причерноморье наиболее крупные объединения — языгов и роксоланов. Правда, есть мнение, притом мало обоснованное, что роксоланы — вовсе не сарматы, а иное ираноязычное племя (Мачинский Д.А., 1974, с. 12). Допускается, что среди сарматских племен в Северном Причерноморье (Приазовье) жили и аорсы (Мачинский Д.А., 1971, с. 129–132; Шилов В.П., 1983а), проникнув туда довольно рано.

Археологические следы сарматской активности в Северном Причерноморье прослеживаются вплоть до самого нижнего Поднепровья. Однако по-прежнему раннесарматских памятников III — рубежа II–I вв. до н. э. на Украине известно пока немного — всего около 40 погребений (Костенко В.И., 1981, с. 8). И только с конца II–I в. до н. э. и позднее в Северном Причерноморье появляются массовые сарматские могильники (междуречье Орели-Самары, Ново-Филипповка, Аккермень, Усть-Каменка и т. д.; Костенко В.И., 1978, с. 112–113). В свое время была сделана попытка выделить локальные варианты в сарматской культуре указанного района и связать их с племенами, названными античными авторами (Абрамова М.П., 1961). Однако окончательно это возможно будет сделать только после более значительного накопления археологических материалов.

Массовая миграция задонских сарматов в европейские степи, происходившая, судя по письменным и археологическим источникам, не позднее конца III — начала II в. до н. э., окончательно перекроила этнополитическую карту Северного Причерноморья. Завершение ее и установление относительной стабильности в этих районах по времени (вторая половина II в. до н. э.) примерно совпадают с появлением нового археологического комплекса — среднесарматской, или сусловской, культуры (конец II в. до н. э. — начало II в. н. э.). Памятники ее охватили территорию, почти вдвое превосходящую области первоначального обитания сарматов в волго-донских и южноуральских степях (карта 14). Однако формирование среднесарматской культуры происходило в восточных, задонских, районах, и в создании ее принимало участие, по-видимому, лишь автохтонное население без включения пришлых иноэтничных племен. Это обусловило менее резкий переход (по сравнению с савроматской и прохоровской культурами) от прохоровской к сусловской культуре, который можно рассматривать как эволюционный процесс. Погребальный обряд претерпел очень небольшие изменения, инвентарь также сохранил ряд форм предшествующего времени. Сама же смена вещей происходила постепенно, поскольку основной комплекс инвентаря сложился в недрах прохоровской культуры.

Время, когда всю территорию расселения сарматов охватывала среднесарматская культура (конец II в. до н. э. — начало II в. н. э.), было наиболее благоприятным для развития сарматского общества. Исключение составила лишь территория южного Приуралья, где в связи с ухудшением климатических условий, как считают одни исследователи, или в результате миграции большей части кочевников на запад и юго-восток, как думают другие, довольно резко уменьшилось количество населения. Жители остальных территорий переживали расцвет во всех сферах общественно-экономической жизни. Став полновластными хозяевами северопричерноморских степей, сарматы приблизились к античным производственным центрам, держали в страхе их население, и товары из этих городов хлынули к кочевникам.

Хотя среднесарматская культура была распространена на всем колоссальном пространстве от Урала до Дуная, где жили близкородственные ираноязычные кочевники, она не могла быть повсюду одинаковой, тем более что после завоевания Северного Причерноморья в состав сарматских орд были включены какие-то скифские группировки, появилось оседлое окружение на севере и на юге европейской степной зоны. Все это формировало определенные отличия в материальной культуре (включая и погребальный обряд) таких крупных регионов, как южное Приуралье, Заволжье с Волго-Донским междуречьем и Северное Причерноморье с его северо-западными районами. Наиболее явственно эти отличия проявились в местной лепной посуде. Исследование керамики всех областей расселения сарматов и выяснение локальных особенностей сосудов каждого из трех названных больших регионов демонстрируют, с одной стороны, единство среднесарматской археологической культуры, а с другой — своеобразие каждого из районов. Последнее отражает существование в евразийских степях больших племенных общностей или союзов племен. При всем сходстве их материальной культуры каждое из объединений имело свою историю развития, обусловленную как внутренними, так и внешними причинами: древние местные корни, связь с окружающим оседлым населением, направление торгово-культурных связей.

Археологические материалы среднесарматского периода, как и более раннего времени, представлены пока лишь погребальными памятниками. В Задонье, на территории первоначального обитания сарматов, это в большинстве случаев довольно крупные курганные могильники, где, как правило, сосредоточены сарматские захоронения широкого хронологического диапазона — от VI в. до н. э. до IV в. н. э. Нередко сарматы этих регионов использовали и более ранние курганы, в насыпях которых они хоронили своих покойников.

В степях Северного Причерноморья картина несколько иная. До рубежа II–I вв. до н. э. подавляющая масса сарматских захоронений представлена впускными погребениями в курганы уже существовавших некрополей. И лишь с I в. до н. э. — I в. н. э. можно говорить о появлении именно сарматских курганных могильников, где основные погребения составляли подавляющее большинство. Однако на всей территории Северного Причерноморья общее количество впускных сарматских погребений превышает основные (Костенко В.И., 1981, с. 11).

Погребальные сооружения и обряд среднесарматской культуры с определенной долей модификации продолжают формы и традиции погребального культа предшествующей раннесарматской поры. Сарматы хоронили своих покойников под курганами среднего (12–20 м) и небольшого (8-12 м) диаметров высотой 0,2–1,0 м. Крупные насыпи высотой 1,5–2,5 м достаточно редки. Еще меньше курганов высотой более 3 м. Насыпи курганов земляные. Иногда они содержат следы огня в виде небольших угольно-золистых пятен или отдельных угольков. Чаще, чем в других регионах, следы огня зафиксированы в насыпях курганов южного Приуралья. В отдельных случаях в курганах среднесарматского времени устраивались большие кострища. Некоторые насыпи содержат кости животных (лошади и овцы) — остатки погребальной тризны. Как и следы огня, они более обычны в насыпях курганов южного Приуралья.

На территории правобережной днепровской лесостепи обнаружены единичные грунтовые сарматские могильники. Первым из них был исследован Калантаевский I в. н. э., расположенный на Тясмине в Черкасской обл. I в. н. э. датируется и могильник в Поднестровье, у с. Островец (Смiшко М.Ю., 1962). Бескурганный обряд совершенно не характерен для сарматов, и появление его в сарматских памятниках этих районов отражает процесс проникновения отдельных незначительных групп сарматских племен в среду местного оседлого населения, где произошла, по-видимому, их ассимиляция. Так, Калантаевский могильник расположен на территории, на которой в это время были распространены памятники зарубинецко-корчеватовской культуры (Покровська Е.Ф., Ковпаненко Г.Т., 1961, с. 141, 142). Общей тенденцией для погребального обряда на всей территории расселения сарматов является постепенное увеличение количества курганов с индивидуальными захоронениями (табл. 73, 5). Однако процесс этот происходил чрезвычайно неравномерно не только в рамках различных регионов, но даже внутри каждого из них. Для южного Приуралья и нижнего Поволжья можно с уверенностью констатировать в общей массе материала преобладание основных погребений над впускными (Приуралье — 56,6 и 43,4 %, Поволжье — примерно то же). Но если сравнивать отдельные нижневолжские могильники, они могут давать диаметрально противоположную картину. Так, в Бережновских курганах (бассейн Еруслана) основные захоронения составляют 74 %, впускные — 26. А южнее (около 160 км), в Калиновском могильнике, основные погребения насчитывают лишь 11,6 %, а впускные — 88,4. Та же картина наблюдается и в расположенном поблизости Быковском могильнике, где из 35 погребений лишь 1 основное. Одной из причин подобной ситуации могут быть некоторые хронологические различия памятников. Не исключено, что Калиновский и Быковский могильники чуть раньше Бережновского. Сарматские памятники нижнего Дона и верхнего Маныча, а также междуречья Дона-Днепра демонстрируют значительное преобладание впускных захоронений. Однако в Приазовских могильниках (Ново-Филипповка и Аккермень) доминирующее большинство составляют основные погребения. На правобережье Днепра для этого времени известен лишь один значительный могильник — Усть-Каменка. Почти все его сарматские захоронения центральные, основные (Вязьмiтiна М.I. и др., 1960; Махно Е.В., 1960).

Могильные сооружения, в которых сарматы хоронили своих покойников, имеют разнообразные формы и размеры. В состав их входят удлиненно-прямоугольные или овальные ямы, могилы с заплечиками, широкие, иногда почти квадратные ямы, подбойные могилы. О форме погребальных сооружений в насыпях курганов судить трудно, можно предполагать лишь, что в большинстве случаев это были узкие удлиненно-прямоугольные ямы (табл. 73, 7).

Удлиненно-прямоугольные грунтовые могилы, довольно сильно варьирующие по размерам, представлены двумя основными группами. Первую составляют узкие могилы, ширина которых — около 1/3 их длины (табл. 73, 6, 8). Вторую — ямы средней ширины, где ширина равна половине или чуть более длины могилы (табл. 73, 2). Наиболее стандартные размеры для этих групп колеблются в пределах: длина — 1,80-2,50 м, ширина — 0,60-1,30 м, глубина обычно не превышает 2–2,5 м, но чаще всего — от 0,8 до 1,5 м. Могилы овальной формы имели примерно те же размеры, что и удлиненно-прямоугольные ямы.

Очень близки к описанному типу могилы с заплечиками. В удлиненно-прямоугольных ямах на высоте 0,6–0,8 м оставлялись уступы-заплечики шириной 0,2–0,4 м. Как правило, они имели конструктивное назначение в качестве опоры для деревянных перекрытий. Очень редко встречаются могилы с двумя парами заплечиков, устраиваемых на разной высоте. В погребении Аккермень I (курган 2, погребение 5) деревянное перекрытие лежало на нижних заплечиках (табл. 73, 9).

Одной из ведущих форм погребальных сооружений, характерных именно для среднесарматской культуры, были широкие (ширина — более 3/4 длины ямы), часто почти квадратные грунтовые могилы. Размеры их достаточно стандартны: 2,00-2,40 м на 1,80-2,40 м, глубина — 1,10-1,70 м, очень редко — 2–2,5 м. В большинстве случаев форма могилы четкая, с хорошо выделенными углами (табл. 73, 10, 12), реже — углы скруглены (табл. 73, 4), но иногда настолько, что яма принимала почти округлые очертания (табл. 73, 3).

Во всех описанных типах могил, особенно в широких и квадратных ямах, достаточно часто применялось дерево. Обычно это были деревянные перекрытия из бревен, жердей, поверх которых нередко укладывали ветки, хворост. Перекрытия сооружались на уровне древнего горизонта, выходя за пределы стенок могилы, или лежали на заплечиках. Иногда легкое перекрытие из тонких досок или коры устраивалось непосредственно над погребенным. В широких и особенно квадратных могилах деревом облицовывались стенки ямы и дно. Очень редко на дне встречаются ямки от столбов, которые, очевидно, поддерживали перекрытие.

Подбойные могилы среднесарматского периода по своей конструкции почти ничем не отличаются от раннепрохоровских подбоев. Изредка, как и раньше, устье подбоя отделялось от входной ямы вертикально поставленными жердями или досками. Так же редко встречаются перекрытия над входной ямой (табл. 73, 1).

Своим происхождением все описанные типы погребальных сооружений связаны с предшествующими сарматскими могилами. Однако по сравнению с ними изменяется процентное соотношение типов. Полностью исчезают катакомбные могилы, довольно резко уменьшается количество подбойных. Значительно меньше насчитывается и захоронений в насыпях курганов. Но также резко возрастает количество широких или почти квадратных могил. В южном Приуралье в раннесарматское время их практически нет, а в среднесарматское — уже 17,7 %. В нижнем Поволжье, где они существовали и раньше (15,5 %), количество таких могил существенно возрастает, достигая в отдельных могильниках более 40 % (Бережновка II), но при этом они почти отсутствуют в других (Калиновка — 3,3 %). На правобережье нижней Волги, на верхнем Маныче, на левобережной Украине широкие, почти квадратные могилы составляют не менее, а иногда и более 25 % всех погребальных сооружений. Могилы с заплечиками, как и в раннесарматское время, насчитывают не более 4 %. Господствующим типом могил, как и на предыдущем этапе, остаются удлиненно-прямоугольные ямы. Изменяется лишь соотношение могил узких и средней ширины. Если раньше доминировали узкие ямы, то в среднесарматское время преобладают могилы средней ширины. В общей сложности обе эти группы могил составляют почти во всех регионах более 50 %.

Подавляющее большинство могил содержит индивидуальные захоронения, но встречаются также и коллективные — взрослых с детьми, очень редко — двух взрослых, обычно мужчины и женщины. В могилах покойники лежат на спине с вытянутыми ногами и руками, иногда одна из кистей рук, реже — обе покоятся на тазовых костях. Ноги бывают согнуты в коленях или раскинуты в виде ромба (табл. 73, 5, 7, 8, 10, 12). Очень редко погребенные лежат на боку вытянуто, еще реже — скорченно. Иногда покойников хоронили в дощатых гробах и чрезвычайно редко — в долбленых колодах.

В это время главным образом в нижнем Поволжье получил широкое распространение обряд диагональных захоронений, когда в квадратных или широких прямоугольных ямах погребенного укладывали по диагонали ямы (табл. 73, 3–5, 10–12). Именно с этим обрядом захоронения связан особый тип деревянных конструкций, основу которых составляли квадратные рамы из досок, поставленных на ребро. Это были своего рода гробовища с легким покрытием из веток и прутьев и дном из коры или тонких дощечек. Стены таких могил в большинстве случаев выложены деревом: нередко это жерди, тонкие бревнышки или плахи, вкопанные вертикально вдоль стен. В Бережновском II могильнике в большой квадратной яме (2,40×2,20 м) оказалось очень интересное погребение женщины с четырьмя детьми. Она лежала по диагонали ямы, один из детей был положен справа от нее, а для остальных трех вырыты ниши-подбои в трех стенах могилы (табл. 73, 11).

Ориентировка погребенных в среднесарматское время достаточно устойчива. Подавляющее большинство их лежит головами на юг с небольшим отклонением к востоку или западу. Столь же обычными для этого времени были юго-западная и юго-восточная ориентировки. В качестве исключения встречаются западная и восточная. На территории Северного Причерноморья довольно значительный процент составляют захоронения, ориентированные на север или север с отклонениями. Как пишет В.И. Костенко (1981, с. 12), количество погребений с подобной ориентацией возрастает по мере передвижения сарматов на запад. Вполне вероятно, что в районах, расположенных ближе к лесостепи, северная ориентация является наследием скифских традиций. Что касается степного правобережья, то здесь возможны западные гето-дакийские воздействия.

В погребальном обряде, как и раньше, фиксируются следы культа огня. Однако на территории южного Приуралья и южного Поволжья они минимальны. Кострища устраивались очень редко, хотя некоторые из них были огромны. В засыпи одного из калиновских погребений (курган 55, погребение 8) остатки сгоревших стволов деревьев и красная обожженная земля занимали площадь около 4 кв. м. Но обычно в могиле обнаруживают отдельные угольки или пятна золы. На территории Северного Причерноморья, особенно в Самарско-Орельском междуречье (Костенко В.И., 1980, с. 83–85), культ огня представлен достаточно широко. Возле могильных ям встречаются иногда кострища с остатками тризны обычно в виде обломков сосудов, костей и черепов животных. Практиковалось также обожжение перекрытий и даже погребенных (Костенко В.И., 1978, с. 127; 1980, с. 83, 84; 1981, с. 12; Вязьмитина М.И., 1954, с. 222).

Очистительная сила приписывалась не только огню. Мел и реальгар заменяли его. Однако и они встречаются в могилах гораздо реже, чем в раннесарматское время. Чаще, чем в других типах сооружений, их обнаруживают в широких и квадратных могилах. Изредка бывает посыпано меловым порошком дно могилы или сам покойник.

Погребенных нередко сопровождает жертвенная пища в виде кусков мяса овцы или лошади. Обычно это нога с лопаткой или грудина. Очень редко в могилах находят черепа животных. Так, в одном из диагональных захоронений Бережновского могильника под стопой человека лежал череп лошади (табл. 73, 10), а в разграбленной могиле одного из Калиновских курганов в центре ямы лежали два черепа и отдельные кости лошади (Шилов В.П., 1959, с. 406).

Расположение инвентаря в могилах не подвержено жестким канонам и представляет значительное разнообразие. Оружие находят обычно слева или справа от погребенного, иногда в головах, ногах или на покойнике. Сосуды, как правило, ставили в головах или ногах, но встречаются и по сторонам от погребенного. А в широких и квадратных могилах Украины, где почти всегда несколько сосудов, они стоят группами в углах ямы. Вещи личного обихода — украшения, пряжки, фибулы, бусы — находятся обычно там, где их носили при жизни, или в туалетных сумочках. Зеркала не имели определенного места, но чаще всего их клали у плеча или головы погребенного.

Состав инвентаря в могиле зависел от пола, возраста и социального положения погребенного. В рядовых захоронениях наборы вещей стандартны и сравнительно немногочисленны. У детей это обычно сосуды, бусы, украшения, редко — предметы туалета, оружие, иногда альчики. Мужчин очень часто, особенно в волго-донских и южноуральских погребениях, сопровождает оружие: мечи, кинжалы, иногда стрелы и совсем редко — копья. Попадаются уздечные наборы, но, как правило, только удила. Украшения встречаются в единичных экземплярах, пряжки же поясные и портупейные находят сравнительно часто. Из предметов туалета в мужских могилах можно обнаружить только зеркала, да и то редко. Большую часть погребенных сопровождают сосуды, в большинстве случаев по одному, реже — два и более. Инвентарь женских могил разнообразнее. Почти всем женщинам ставили сосуды. Из украшений обычно встречаются всевозможные бусы, серьги, подвески, реже — браслеты, перстни и предметы туалета — зеркала, костяные ложечки, пиксиды. Именно женские захоронения сопровождают курильницы, очень редко находимые при мужчинах. Амулеты клали как в женские, так и в мужские погребения. В богатых могилах, и мужских, и женских, инвентарь многочисленнее и разнообразнее. Помимо предметов, сопровождавших рядовых погребенных, встречается много импортных вещей: гончарная керамика, металлические сосуды, ювелирные изделия из золота и серебра. Однако обособленных аристократических кладбищ почти не известно, хотя на самих могильниках наблюдается определенная система в размещении погребенных, причем в разных регионах она различна. Обычно могильники представляют собой скопление рядовых курганов, среди которых возвышается одна или несколько крупных насыпей с богатыми захоронениями людей высокого социального статуса. Однако в южном Приуралье зафиксированы отдельно стоящие очень большие курганы савроматского времени — Пятимары, Три Мара, в которых были погребены военачальники и женщины-жрицы. Но не исключено, что и вокруг них концентрировались мелкие курганы, которые из-за распашки не сохранились до настоящего времени.

Среднесарматские памятники южного Приуралья представлены рядовыми погребениями. В нижнем Поволжье, на нижнем Дону и Южном Буге известны одиночные основные и впускные богатейшие могилы типа Соколовой Могилы, Новочеркасского и Садового курганов. В составе некоторых крупных могильников нижнего Поволжья (Бережновка II) фиксируются компактные группки курганов, отличающиеся от остальной массы рядовых захоронений некрополя более разнообразным и обильным инвентарем и диагональным обрядом погребения. Под насыпями этих курганов обнаружены как мужские, в основном воинские, захоронения, так и женские, нередко с детьми. Трудно сказать, какой признак лежит в основе выделения этих курганов — социальный (погребения господствующего племени) или этнический, а может быть, тот и другой.

Позднесарматские курганы пристраивались обычно к уже существующим кладбищам, или для захоронения использовались более ранние насыпи. Только в Лебедевском могильнике южного Приуралья позднесарматские курганы образуют значительные самостоятельные группы, в составе которых выделяются участки, где концентрируются воинские всаднические погребения с длинными мечами и уздечными наборами. Около них находятся нередко и культовые сооружения, связанные именно с позднесарматским периодом (Мошкова М.Г., 1984). По богатству и набору вещей, оружию эти воинские захоронения принадлежали, очевидно, аристократической дружинной верхушке поздних сарматов южного Приуралья.

Керамика. В большинстве сарматских погребений находят керамические сосуды, разнообразные по форме, размерам и технике изготовления. Как считает большинство исследователей (Мошкова М.Г., 1956, с. 6; Шилов В.П., 1959, с. 469), сарматы не знали гончарного круга, и вся керамика местного производства изготовлялась от руки. Однако во многих сарматских могилах на территории от Приуралья до Днестра встречаются и гончарные сосуды, количество которых особенно возрастает в среднесарматское время. Характер этой керамики помогает разобраться в торгово-экономических связях сарматских племен. Каждый из четырех крупных регионов — южное Приуралье, нижнее Поволжье, Северное Причерноморье и Приднестровье — имел свои торговые контакты, которые отчетливо прослеживаются по типам гончарной керамики. Лепная керамика среднесарматского времени, за редким исключением, вся плоскодонна и представлена главным образом горшками самых разнообразных форм, небольшим количеством кувшинов, редкими мисками. Однако в противоположность типам оружия и конского снаряжения, которые одинаковы на всей территории, заселенной сарматами, а подчас и за ее пределами, местные сосуды в каждом регионе имеют свою специфику. Особенно отличается лепная керамика нижнего Поволжья и южного Приуралья от керамики Северного Причерноморья.

В южном Приуралье, где происходило формирование прохоровской культуры, дольше всего сохраняются свойственные ей формы сосудов или отдельные черты их. Именно отсюда известны круглодонные (табл. 74, 27, 32, 36, 40) среднесарматские горшки, грушевидные сосуды (табл. 74, 35) и, наконец, уплощенно-биконические с высоким горлом, покрытым желобками (табл. 74, 37). Все эти формы характерны для раннесарматской керамики (а грушевидные сосуды — даже для савроматского времени этой территории) и в среднесарматское время нигде, кроме южного Приуралья, почти не встречаются. Остальные типы среднесарматских горшков, особенно шаровидные со сравнительно высоким, чуть расширяющимся кверху горлом (табл. 74, 28, 33, 34, 38, 39), распространены и в нижнем Поволжье (табл. 74, 18–24), правда, в относительно меньшем количестве. Один раз подобный горшок найден в могильнике на р. Молочной (Ново-Филипповка, одно из наиболее ранних погребений могильника; табл. 75, 8). Яйцевидные и шаровидные горшки с невысоким горлом, чуть отогнутым венчиком или почти прямой горловиной (табл. 74, 29–31) являются нейтральными формами и характерны для всей территории распространения среднесарматской культуры (Поволжье — табл. 74, 12–17; Северное Причерноморье — табл. 75, 12–14, 18).

Лепных мисок в южном Приуралье, как и нижнем Поволжье, нет. Кувшины встречаются редко. Все они повторяют формы античных образцов (табл. 74, 25, 26).

Лепная керамика нижневолжских среднесарматских памятников по своему составу (подавляющая масса — горшки) и типам достаточно близка южноуральской. Но в целом и здесь фиксируется определенное своеобразие, а именно большое количество горшков нейтральных форм (табл. 74, 8-17), которые как незначительный компонент существуют на всей территории расселения сарматов и практически на протяжении всей их истории. Появляются горшки с узким чуть выделенным дном и высокими раздутыми плечами (табл. 74, 6, 7), отдаленно напоминающие некоторые типы савроматской посуды этой территории (Смирнов К.Ф., 1964а, рис. 61, 12, 13; 62, 5, 7). Явление это было замечено К.Ф. Смирновым еще в конце 40-х годов (1947, с. 80) и оценено как генетическая связь с древней местной нижневолжской керамикой. Наконец, по сравнению с Приуральем здесь значительно больше кувшинов или кружкообразных сосудов с петлевидными ручками (табл. 74, 1–5).

Очень своеобразен и резко отличен от поволжско-приуральского лепной керамический комплекс в западных районах расселения сарматов. Сюда относится все Северное Причерноморье, включая бассейн Северского Донца, т. е. территория современной Украины и Молдавии. Набор керамики тот же, что и в других регионах: горшки, кувшины, но при этом появляются довольно большое количество лепных мисок (табл. 75, 9, 11), иногда на невысокой полой ножке (табл. 75, 5), и не встречающиеся в Поволжье и Приуралье корчагообразные сосуды (табл. 75, 3). И мисочки, и корчаги — наследие скифских традиций, проявившихся особенно ярко в среднесарматской лепной керамике. Значительное место среди лепной керамики этого региона занимают горшки, типы которых также можно связать только со скифской керамикой (Граков Б.Н., 1954, с. 71, табл. III, 3–5, IV, 1–4; Погребова Н.Н., 1958, с. 123, рис. 12, 1–4; с. 132, рис. 16, 5; с. 170, рис. 5–9; с. 184, рис. 32, 3, 6, 7), характерной как для степных, так и лесостепных памятников позднескифского времени. Они отличаются вытянутым или шарообразным туловом, узким дном и воронкообразным устьем (табл. 75, 1, 2, 6, 10, 15). Это явление находится в противоречии с известием Диодора о поголовном истреблении сарматами скифского населения Северного Причерноморья. Несомненно, что какая-то часть его, видимо немалая, сохранилась и влилась в сарматские племенные союзы.

Очень знаменательна и такая деталь, как присутствие в сарматских могилах горшков и корчаг (табл. 75, 3, 4), типы которых связаны с зарубинецкой керамикой (Вязьмитина М.И., 1954, с. 229; Максимов Е.В., 1972, табл. II, 1, 3, III, 2, VI–VII). Черта эта характерна для нижнеднепровских позднескифских городищ и долго сохраняется в западной сарматской керамике (I в. до н. э. — I в. н. э.). По-видимому, стойкому существованию скифских форм в сарматских памятниках северо-западного Приазовья, Приднепровья и Приднестровья способствовали соседство и близость их с нижнеднепровскими позднескифскими городищами.

Но наряду с местными архаизмами и заимствованиями (зарубинецкие формы) мы видим здесь типично сарматские сосуды, распространенные на всей территории расселения сарматских племен (табл. 75, 7, 8, 12–14, 16, 18). Достаточно характерными для этого региона являются также небольшие лепные биконические кувшинчики с петлевидной ручкой или без нее (табл. 75, 17), представляющие абсолютную копию донских или кубанских серолощеных гончарных сосудов. Кувшины вообще были излюбленной формой посуды у сарматов, они широко представлены импортными гончарными изделиями в сарматских памятниках Заволжья, а особенно правобережья Волги и междуречья Волги-Дона (табл. 76, 1-10).

Своеобразие каждого из описанных регионов проявляется не только в наборе и формах лепной керамики, но и в ассортименте гончарной продукции. Достаточно крупные кубанские и донские керамические центры снабжали своими изделиями население всей сарматской территории, за исключением, видимо, самых западных ее рубежей (Поднестровье и Подунавье). Но основным рынком сбыта этих мастерских были все же Волго-Донская и Заволжско-Приуральская области. Сюда попадали во множестве серо- и чернолощеные кубки, горшки, миски, кувшины (табл. 76) иногда с очень характерным для Кубани штампованным орнаментом (табл. 76, 1, 15). Очень интересен, а главное, удивительно стандартен и другой орнамент — в виде рельефных веревочек с узелочками на концах, которые спускаются по тулову некоторых серолощеных кувшинов. Как правило, эти веревочки сочетаются с резными зигзагами и насечками (табл. 76, 10). Очень небольшая часть кувшинов восточных сарматских областей является импортом из северокавказских керамических мастерских (табл. 76, 7, 9). Возможно, некоторые встречающиеся в нижнем Поволжье красноглиняные кувшины и горшки на кольцевом поддоне (табл. 76, 11, 14, 18), а также часть сероглиняных сосудов привезены из боспорских керамических центров. Но говорить об этом с полной уверенностью трудно. Буквально единицами в волго-донских сарматских могилах попадаются краснолаковые изделия (табл. 76, 17), в Приуралье их просто нет. За исключением нижнего Подонья (табл. 76, 16), в этих районах практически нет и амфорной тары. Очень редко в приуральских погребениях встречается среднеазиатская красноглиняная керамика (табл. 76, 24).

Иную картину дают западные регионы. По сравнению с востоком гончарной керамики здесь значительно больше, а формы ее разнообразнее, довольно много краснолаковой керамики (табл. 77, 22, 29–34), есть амфоры (табл. 77, 2, 4). Основную часть этой керамики составляет боспорский импорт (табл. 77, 1, 5, 9, 10, 14–20, 26, 28). Но с приходом сарматов в северопричерноморских степях появляется довольно много сосудов, характерных для кубанского и донского керамического производства (табл. 77, 3, 6, 8, 13, 23, 25). Особенно часто встречаются излюбленные сарматами биконические кувшинчики (табл. 77, 7, 11, 12). Однако кубанский и донской импорт не вытеснил, а лишь потеснил продукцию мастерских античных городов Северного Причерноморья, торговые связи с которыми имели очень древние корни. В Поднестровье изредка встречается гето-дакийская керамика (табл. 77, 21, 24).

Металлическая посуда. Помимо глиняных сосудов, сарматы употребляли бронзовые котлы и котелки (табл. 78, 1–5), а также разнообразные импортные металлические сосуды: бронзовые и серебряные кувшины, тазы, чаши, канфары, амфоры, патеры, ковши и цедилки (табл. 78, 6-12), изготовленные в мастерских южной и северной Италии, Галлии и Дунайских римских провинций.

Довольно интересна география распространения захоронений с металлической посудой. Наибольшее количество их обнаружено на нижнем Дону и в междуречье Дона-Волги, где сосредоточены очень богатые сарматские могилы (Садовый, Соколовский, Багаевский, Шутовские курганы), единицы найдены в Заволжье (Калиновка, Суслы, Харьковка) и в западном регионе между Днепром и Бугом (Соколова могила, Трояны, Цветна). В южном Приуралье в среднесарматское время ни котлов, ни других металлических сосудов пока не известно. Возможно, это объясняется и тем, что в Приуралье вообще очень мало среднесарматских захоронений, а среди них совсем нет богатых могил.

Бронзовые литые котлы, бывшие в то время в употреблении у сарматов, представлены двумя типами. Первый — котлы на невысоком полом поддоне с широким яйцевидным туловом, украшенным орнаментом в виде веревочки и снабженным двумя вертикальными ручками с тремя кнопками и ушками-петельками (высота 35–70 см; табл. 78, 1). Они были распространены главным образом на нижнем Дону, в степях Прикубанья и реже — в Поволжье (Боковенко Н.А., 1977, с. 232–233, рис. 4, 4). Второй тип появился в евразийских степях к концу II–I в. до н. э. и гораздо менее, чем первый, был связан с предшествующими формами котлов. Эти котлы имели шаровидное тулово с четко выраженным венчиком, высокий полый поддон, зооморфные ручки и ушки-петельки (высота 20–35 см; табл. 78, 2, 3). На некоторых из них был носик-слив. Котлы такого типа найдены в погребениях нижнего Дона, Поволжья, Северского Донца, Украины и Кубани. Большой интерес представляет котелок I в. н. э., случайно обнаруженный у хут. Киляковка (Заволжье, р. Ахтуба). Он имел две ручки в виде фигурок козлов и третью, изображающую лошадь с седлом, передний и задний края которого приподняты и имитируют луки (табл. 78, 3, 3а; Скрипкин А.С., 1970, с. 206, 207). Эта фигурка дала основание исследователям предположить возможность существования у сарматов жесткого седла уже в первых веках нашей эры (Хазанов А.М., 1973, с, 8). По всей вероятности, использовались котлы главным образом при отправлении культовых церемоний (Скрипкин А.С., 1970, с. 208).

Известные в настоящее время бронзовые и серебряные сосуды из богатых сарматских могил разнообразны по форме и размерам. Иногда это были целые наборы-сервизы, как, например, в Садовом кургане на Дону или Шутовском (курган 28) в междуречье Дона-Волги. В первом, помимо бронзовой чаши, сковородки и кельтского котелка (табл. 78, 5), обнаружен уникальный набор из восьми серебряных золоченых чаш, украшенных чеканными рельефными медальонами. На медальонах были воспроизведены части композиций с памятников монументального искусства античного мира (Капошина С.И., 1973, с. 36). В состав жутовского сервиза входили серебряные кубки, скифосы, чаши и тарелки (Шилов В.П., 1975, с. 150). Не менее интересный набор бронзовых и серебряных сосудов найден в Заволжье в одном из курганов Калиновского могильника (табл. 78, 11; Шилов В.П., 1959, с. 86, рис. 56; 1975, с. 142–143).

Нельзя не вспомнить еще несколько удивительных произведений италийской торевтики, обнаруженных в погребениях сарматской знати. Это, к примеру, бронзовая амфора (Багаевский курган 14), нижние концы ручек которой украшены погрудными изображениями менад с глазами, инкрустированными серебром (Капошина С.И., 1967, с. 212, рис. 1, 2), и бронзовый таз (Соколовский курган 13), на дне которого помещен отдельно отлитый медальон с изображением пьяного Силена на муле. Очень интересны и ручки таза, выполненные в виде кистей рук человека. Запястья их обрамлены лентой, заканчивающейся вверху и внизу волютами с пальметками (Раев Б.А., 1974, с. 181–183). Обращает на себя внимание и кувшин из этого же кургана (табл. 78, 9; Раев Б.А., 1976, с. 123, рис. 1, 2).

Маска Силена или Пана украшает атташ серебряного кувшина из очень богатого захоронения женщины-сарматки в Соколовой Могиле (Ковпаненко Г.Т., 1980, с. 174, рис. 12, 13). Превосходный по исполнению, разнообразию и богатству набор металлических сосудов был обнаружен в 1982 г. (Беспалый Е.И., 1985, с. 163–172) в одном из курганов могильника Высочино VII (левобережье нижнего Дона). В состав его входили: два бронзовых котла, серебряный таз с литыми фигурными ручками и высоким кольцевым поддоном, серебряное ситечко, четыре почти идентичных канфара со сложнопрофилированными ручками (табл. 79, 15), золотая полусферическая чаша с горизонтальными рядами округлых вдавлений и пятилепестковой розеткой на дне и серебряный шаровидный кубок с вертикальным бортиком и ручкой в виде стоящей пантеры, плечо и круп которой были украшены вставками (табл. 79, 16). Очень близкий к высочинскому золотой кубок с ручкой в виде стоящей лосихи был найден еще в XIX в. недалеко от Новочеркасска в знаменитом кургане Хохлач (табл. 79, 17). В состав инвентаря Высочинского кургана входил также интереснейший серебряный кувшин, украшенный 12-лепестковой розеткой и ручкой в виде скульптурки сидящего хищника (гиена). Все тулово кувшина покрывают два пояса гравированного орнамента: на верхнем изображены животные и водоплавающие птицы, на нижнем — рыбы, дельфины и сцены рыбной ловли (табл. 79, 6). Последний сосуд не имеет даже отдаленных аналогий в сарматских погребениях и памятниках Северного Причерноморья.

Чаще, чем эти уникальные изделия, и на более широкой территории (Поволжье, междуречье Дона-Волги, Украина) в сарматских могилах I в. до н. э. — начала II в. н. э. встречаются бронзовые ковши (табл. 78, 6), патеры (табл. 78, 10), тазы и чаши без медальонов (табл. 78, 7), цедилки или ситечки, чаще серебряные (табл. 78, 12), а также всевозможных форм небольшие бронзовые кованые котелочки, часть которых — с железными ободками и ручками в виде колец — была, несомненно, кельтского производства (табл. 78, 4, 5).

На одном из импортных бронзовых котелков в погребении у пос. Новолуганское Донецкой обл. (табл. 78, 4; Шаповалов Т.А., Байдебура Ю.П., 1968, с. 129, 130) была обнаружена греческая надпись. Из двух существующих прочтений ее (Михлин Б.Ю., 1974б; Виноградов Ю.Г., 1984) наиболее обоснованным представляется вариант, предложенный Ю.Г. Виноградовым, гласящий: «пей, жри Смордз (или Смордзий), сын Париадра». Анализ ономастики надписи выявил малоазийское происхождение владельца котла. Однако, пишет исследователь, это «безусловно не означает, что он совершил столь далекое путешествие и окончил свои дни в донецких степях. Он вполне мог быть жителем Боспора или расстаться где-то на севере Малой Азии со своей вещью, проделавшей затем — возможно, пройдя не через одни руки, — столь долгий путь» (Виноградов Ю.Г., 1984, с. 39, 40).

Крайне редко в сарматских могилах, особенно в восточных регионах, находят стеклянные сосуды. Ставили их обычно в очень богатые погребения (табл. 80, 13; Шилов В.П., 1960, с. 488; Беспалый Е.И., 1985, с. 170, рис. 7, 10).

Оружие и конское снаряжение. На протяжении всей истории сарматов и скифов в составе и вооружении их войск значение тяжеловооруженной конницы неуклонно увеличивается (Смирнов К.Ф., 1961; Черненко Е.В., 1971, с. 37 сл.). Уже в VI в. до н. э. у скифов (Скорий С.А., 1981, с. 19–26) и савроматов (Смирнов К.Ф., 1961) появляются длинные всаднические мечи, но особенно широкое распространение они получили у ранних сарматов в IV–II вв. до н. э. (Мошкова М.Г., 1963). И хотя легковооруженные всадники-лучники по-прежнему составляли костяк сарматской кавалерии, удельный вес тяжеловооруженной конницы — предшественницы более поздних катафрактариев — постепенно возрастал. Развитие военного искусства сарматов шло по линии усиления ближнего боя и приспособления к нему наступательного и оборонительного оружия (Хазанов А.М., 1968, с. 185). Судя по письменным источникам, не позднее I в. н. э. в состав сарматского войска уже входили отряды катафрактариев. Их вооружение характеризовали три отличительные особенности: наличие тяжелого оборонительного доспеха, употребление в качестве главного наступательного оружия пики (длина 3,5–4,5 м) и, наконец, укрытие доспехом нередко и лошади. Появление отрядов катафрактариев было результатом бессилия всякого варварского войска, как писал Страбон, против сомкнутой римской фаланги. Новые контингенты в составе сарматских войск принесли с собой и новые тактические приемы ведения боя. Однако все эти изменения коснулись войска не только сарматов. Античным авторам были известны собственно катафрактарии также в Парфии и Армении (Хазанов А.М., 1968, с. 180–187). Итак, вооружение и военное искусство сарматов в последних веках до нашей эры и первых веках нашей эры занимало передовые позиции. Этот фактор сыграл немаловажную роль в завоевании сарматами не позднее рубежа III–II вв. до н. э. степей Северного и северо-западного Причерноморья.

Что касается археологического материала, которым мы располагаем для среднесарматского периода, то в указанное время основным видом оружия становятся короткие мечи с кольцевым навершием и прямым перекрестьем. Обычно длина их не превышает 50–60 см. Мечи размером более 70 см, составлявшие значительный процент в памятниках прохоровской культуры, насчитывают лишь 5 % от всего количества мечей и кинжалов среднесарматского периода (Хазанов А.М., 1971, с. 5). Кинжалы повторяют форму мечей (табл. 81, 21–26). Рукояти мечей и кинжалов обкладывали деревом, которое окрашивалось обычно в красный цвет. Тип меча с кольцевым навершием появляется уже в III в. до н. э. Исследователи считают, что кольцевое навершие происходит от одной из форм савроматского акинака с антенным или зооморфным навершием (Ginters W., 1928; с. 56; Смирнов К.Ф., 1961б, с. 202), причем формирование этого типа идет параллельно с формированием мечей с серповидными навершиями и к III в. до н. э. практически заканчивается (Хазанов А.М., 1971, с. 8). Однако господство мечей и кинжалов с кольцевым навершием наступает только со II–I вв. до н. э. и продолжается до I–II вв. н. э. Обычно мечи и кинжалы носили в деревянных ножнах, окрашенных в красный цвет. Иногда дерево сверху было обтянуто кожей, также выкрашенной в красный цвет. Известно несколько случаев, когда внутренняя поверхность ножен обтягивалась тканью.

Короткие мечи и кинжалы, судя по расположению их при погребенных, носили, как правило, с правой стороны, у бедра. А.М. Хазанов реконструировал способы ношения сарматами коротких мечей и кинжалов, предложив два в одинаковой степени возможных варианта. Они могли прикрепляться к ноге с помощью охватывающих ее ремешков, которые закреплялись на выступах, имевшихся у рукояти и в нижней части ножен. Но годился этот способ только для кинжалов и коротких мечей, не доходивших до колен. Если же мечи были длиннее, то с помощью портупейного ремня их подвешивали к ремню пояса. На портупее они крепились свободно, что позволяло передвигать меч вдоль ремня. Такой способ ношения мог употребляться и для коротких мечей, и для кинжалов (Хазанов А.М., 1971, с. 13–14).

Находимые в районе мечей костяные ворворки помещались, видимо, на кистях, которыми могли украшать ножны или рукояти мечей, подобно темлякам на средневековом оружии. Изредка около мечей обнаруживают пряжки с подвижным язычком, которым и застегивали портупейный ремень.

Замена длинных прохоровских всаднических мечей короткими с кольцевым навершием (длинных мечей этого типа известны единицы), предназначенных для пешего рукопашного боя, объясняется значительными изменениями, происшедшими в способе ведения военных действий. По-видимому, главным оружием в конном бою становятся теперь не мечи, а длинные тяжелые копья. Это тем более вероятно, что именно на среднесарматское время падает наибольшее количество сообщений древних авторов о сарматах, вооруженных длинными копьями и пиками, наводившими ужас на оседлое население (Овидий. Ибис, 135; Тацит. История, I, 79). Однако в противоположность скифским и меотским обычаям, как и в предшествующий период, копий в сарматских могилах почти не встречается. Длина копья с древком, достигавшая 4–4,5 м, не давала возможности класть это оружие в могилу. А ломать древко у сарматов, очевидно, не было принято. Но не исключены и другие причины. Возможно, отсутствие копий в могилах связано с существованием каких-то погребально-поминальных церемоний. Из этнографии известно, что у киргизов и казахов очень долго сохранялся обычай, по которому пика являлась временным заместителем умершего воина. В течение года она сохранялась в жилище умершего. Древко втыкалось в землю, а острие возвышалось над юртой сквозь прорезное отверстие свода. Только через год во время церемонии годовых поминок древко копья переламывалось и сломанные части втыкались в изголовье могилы или сжигались (Шишло Б.П., 1975, с. 249–250).

Очень немногочисленные дошедшие до нас среднесарматские наконечники копий представлены двумя типами: 1) с короткой втулкой и длинным массивным листовидным пером и 2) с длинной втулкой и коротким массивным также листовидным пером (табл. 81, 27–29). Иногда края втулки бывают несомкнутыми (табл. 81, 29).

Наряду с тяжеловооруженной конницей, являющейся мощной ударной силой, основную часть сарматского войска по-прежнему составляли легковооруженные всадники. Их оружием наряду с короткими мечами и кинжалами были лук и стрелы. Сарматы продолжают употреблять те же небольшие (длина 60–80 см) сложные луки так называемого скифского типа, которыми они пользовались в савроматское и раннесарматское время.

С конца среднесарматского периода, т. е. в I — начале II в. н. э., эти луки начинают вытесняться более мощными, снабженными на концах и рукояти костяными накладками, делавшими эти части абсолютно негнущимися. Одной из отличительных черт лука нового типа были размеры — длина в среднем достигала 120–160 см, что намного увеличивало его дальнобойность и мощность. Деревянная основа такого лука, как и скифского, состояла из нескольких кусков дерева, иногда различных пород. На концах лука располагались по две парные накладки и обычно три срединные (табл. 81, 4, 5). Концевые накладки, имевшие вырезы для тетивы, были, как правило, неодинаковой длины — одна пара длиннее другой. Это делало гибкую поверхность каждого плеча различной, а само оружие асимметричным. Изготовление лука было достаточно трудоемко и сложно. Поэтому сам лук очень ценился и чрезвычайно редко сопровождал погребенного. Обычно большие сложные луки с костяными накладками называют гуннскими, поскольку наиболее ранние (около рубежа нашей эры) костяные накладки от луков происходят из Забайкалья (Руденко С.И., 1952, с. 25; Давыдова А.В., 1956, с. 291). Примерно в это же время — в I в. до н. э. — они появляются и в Западной Сибири в памятниках саргатской культуры (Могильников В.А., 1972, с. 132). Деревянные модельки сложных луков гуннского типа известны в погребениях таштыкской культуры (Кызласов Л.Р., 1960, с. 110).

Однако название «гуннский» для больших луков евразийских степей вовсе не означает, что принесли их сюда непосредственно гунны. Сейчас, когда мы располагаем колоссальным археологическим материалом, стало ясно, что большой лук с костяными накладками распространен на территории, в основном совпадающей с той, на которой бытовал до этого скифский лук. Оба типа луков по внешнему виду и основным конструктивным принципам достаточно близки. Эти наблюдения дали основание предположить, что луки скифского типа явились исходными для создания больших луков с костяными накладками, которые не совсем точно называют гуннскими. Формирование их происходило на обширной территории, чем объясняется значительная вариабельность этих луков, особенно в количестве и расположении срединных накладок. Вполне вероятно, что Сибирь, особенно Восточная, где луки с костяными накладками имели очень древнюю традицию, сыграла в этом процессе ведущую роль (Хазанов А.М., 1971, с. 32). Появление лука нового типа на столь обширной территории было вызвано сходными причинами — распространением тяжелого оборонительного доспеха и резким увеличением значения тяжеловооруженной конницы. Для борьбы с ней стало необходимо более мощное дальнобойное оружие. Большой лук и крупные наконечники стрел позволяли вести не только массовую, но и прицельную стрельбу, что было очень важным при ведении военных действий.

Во II в. до н. э., в период формирования среднесарматской культуры, на всей сарматской территории от южного Приуралья до Днепра сосуществуют втульчатые и черешковые наконечники стрел с явным количественным перевесом черешковых. Но уже к I в. до н. э. железные черешковые трехлопастные наконечники полностью вытеснили втульчатые, как бронзовые, так и железные. Последние в конце прохоровского периода (конец III–II в. до н. э.) были характерны главным образом для поволжских сармат, особенно правобережных и северокавказских. На Северном Кавказе втульчатые железные наконечники продолжали существовать наряду с черешковыми почти до рубежа I–II вв. н. э.

Для железных наконечников появление черешка вместо втулки можно рассматривать как техническое усовершенствование, намного облегчившее их изготовление. Именно этим и объясняется стремительная и почти повсеместная замена втулки черешком. Распространенные повсюду трехлопастные черешковые наконечники, быстро сменившие трехгранные, имели, как правило, треугольную головку и обычно короткий заостренный к концу черешок. Очень редко встречаются наконечники с трапециевидными или ромбическими головками и никогда со сводчатыми, столь характерными для предыдущих этапов. У подавляющего большинства наконечников лопасти срезаны под прямым углом к черешку, очень редко под острым или тупым (табл. 81, 10–20). Так же редко попадаются наконечники со сравнительно длинными черешками, составляющими две трети длины наконечника (табл. 81, 17а).

Размеры лука, которые почти до конца среднесарматского периода оставались прежними — 60–80 см, лимитировали и размеры наконечников. В большинстве случаев они невелики и достаточно стандартны. Самые мелкие наконечники не превышали 2,5–3,5 см при длине головки 1,5–2 см. Основную массу находок составляют наконечники величиной 4–5,5 см, головка 2–3 см (табл. 81, 10-12а, 13-17б, 18, 20).

Появление больших луков привело к увеличению длины стрел, и соответственно с этим увеличиваются размеры наконечников, которые достигают 5–7 см при длине головки 3,5–4 см (табл. 81, 12а, б, 19). Но находки подобных наконечников редки, и они не характерны для среднесарматского времени.

При пользовании небольшим скифским луком длина стрел не превышала 60 см при толщине древка 4–5 мм. С луками гуннского типа употребляли стрелы длиной до 80 см при толщине 5–6 мм. Способ крепления наконечников с древками был зафиксирован в одном из курганов Сусловского могильника. Черешок наконечника загонялся в расщепленное древко, и все это затем обматывалось древесным волокном или сухожилиями. Древки стрел делали обычно из березы, реже — тополя, клена и других пород дерева. На концах они имели небольшие грушевидные утолщения с вырезом для наложения тетивы (табл. 81, 13а). Стрелы были снабжены оперением. В одном из курганов (17) Бережновского II могильника сохранились многочисленные фрагменты древков с остатками оперения, сделанного из жестких перьев, вероятно, беркута. Оперение располагалось тремя вертикальными рядами, которые прикреплялись с помощью узкой кожаной ленточки, обматывавшей древко в несколько оборотов у самого его конца. Остальная часть оперения приклеивалась к древку (табл. 81, 13б). В Бережновском кургане древки были окрашены в ярко-зеленый, темно-зеленый и красный цвета. Чаще всего встречается именно красная окраска древков и оперения, особенно нижних концов.

Количество стрел, которые клали с погребенным, очень неравномерно — от одной-двух до 100 и более. Но в большинстве случаев их бывает от 10–20 до 50–60. Это несравненно меньше, чем было принято в савроматское и раннесарматское время, когда попадались колчаны, содержавшие 200–300 и более стрел.

Очень редко в погребениях сохраняются остатки колчанов, но судя по дошедшим до нас экземплярам изготовлялись они из кожи, дерева или бересты. Дерево и береста могли служить и каркасом, который обтягивался кожей. По-видимому, они представляли собой суживающуюся книзу цилиндрическую коробку длиной 75–80 см (Сусловский могильник — Рыков П.С., 1925, с. 10). Обычно колчаны окрашивали в красный цвет. Иногда около них находят костяные ворворки, украшавшие колчаны или игравшие какую-то роль в портупее, может быть, наконечников ремней. Лежат колчаны, как правило, слева от погребенного, около бедра или ноги. Видимо, так они и носились при жизни. Иногда слева лежит меч или кинжал, тогда колчан помещается справа от покойника. Как считает А.М. Хазанов (1971, с. 43), обычай ношения колчанов на правом бедре мог возникнуть у сарматов под влиянием хорезмийцев.

Об оборонительных доспехах сарматов мы знаем чрезвычайно мало, хотя не приходится сомневаться в том, что сарматы пользовались ими. Живописно повествуя о неудачном походе роксолан в Мезию, Тацит говорит о тяжелых панцирях, которые у роксолан носят вожди и знать. Эти панцири, по его словам, «делаются из пригнанных друг к другу железных пластин или из самой твердой кожи; они действительно непроницаемы для стрел и камней, но если врагам удается повалить человека в таком панцире на землю, то подняться сам он уже не может» (Тацит. История I, 79). Однако очень редко мы находим в погребениях чешуйки от этих панцирей. Видимо, из-за дороговизны доспеха его нечасто клали в могилу воина. Кроме того, именно богатые захоронения бывают обычно разграблены, а как раз в них-то и должны были находиться металлические доспехи. Видимо, к рубежу нашей эры чешуйчатые панцири в основном заменяются комбинированными доспехами, которые представляют собой сочетание различных типов панциря — чешуйчатого, пластинчатого, а также кольчуги (Хазанов А.М., 1971, с. 60, 61). Сказать определенно, какую роль в доспехе играл каждый из этих элементов, трудно.

По-видимому, еще более дорогим и редким доспехом были металлические шлемы. Из исследованных погребений известен лишь один бронзовый шлем латенского происхождения (табл. 81, 8; Rau Р., 1927, с. 53–55). Еще один шлем того же типа случайно найден на юге Воронежской обл. у с. Антиповка в составе вещей «клада» или воинского захоронения (Гущина И.И., 1961, с. 241–246). Оба они относятся ко времени не ранее конца II–I в. до н. э. Вполне вероятно, что основную массу составляли шлемы, сделанные из кожи. Во всяком случае, по сообщению Страбона, у роксоланов в ходу шлемы и панцири из сыромятной бычьей кожи и они носят плетеные щиты в качестве защитного средства (География, VII, III, 17).

Конь в жизни кочевника, тем более воина-кочевника, играл очень важную роль. Однако конское снаряжение встречается в рядовых могилах сарматов сусловского времени чрезвычайно редко. Чаще всего в могилах находят удила — железные двусоставные (длина каждого звена 10–12 см), нередко снабженные дополнительными свободно вращающимися кольцами, к которым крепились зажимы для ремней или сами ремни оголовья и повода. Изредка удила находят с псалиями, обычно железными, реже — бронзовыми (табл. 81, 1–3). Наибольшее распространение получили железные гвоздевидные псалии с двумя выступающими круглыми петлями, к которым и крепились ремни (табл. 81, 3).

Совершенно уникальный для сарматов уздечный набор обнаружен в Никольском могильнике. Железные удила были снабжены дополнительными бронзовыми кольцами с зажимами и бронзовыми псалиями необычной формы. Каждый псалий представляет собой короткий стержень в виде русской буквы В, к которому с двух сторон припаяно по овальному кольцу из круглого в сечении бронзового дрота (табл. 81, 1). Стержень и кольцо инкрустированы прямоугольными бронзовыми пластинками (Засецкая И.П., 1979, с. 104). Единственные псалии, подобные Никольским, сделанные, правда, из железа и чуть меньшего размера, обнаружены в Андреевском кургане, расположенном на правобережье Волги — в лесной зоне в 100 км севернее Саранска (Степанов П.Д., 1980, с. 3, табл. 43, 5, 6). Уздечные ремни украшали иногда бляшками, в большинстве случаев бронзовыми, иногда покрытыми золотой или серебряной фольгой.

В состав конского снаряжения богатых воинских погребений входили фалары. Обычно один или два из них были крупные (диаметр 15–24 см) и составляли нагрудное украшение коня. Остальные фалары — бляхи меньшего диаметра — могли крепиться в местах перекрестья уздечных ремней или украшать концы стержневидных псалиев. Хронологически и стилистически фалары I в. до н. э. — I в. н. э. составляют две группы. Первая из них, куда входят такие находки, как Янчокракский «клад» (левобережье Днепра, табл. 79, 5), датируемый I в. до н. э. (Гущина И.И., 1969, с. 50), примыкает к серии более ранних фаларов. Последние обнаружены в погребениях или «кладах» конца III–I в. до н. э. в степях между Уралом и Днепром (села Володарка, Антиповка, Клименковка, Балаклея, Булаховка, Старобельский и Таганрогский «клады»). Они украшены геометрическим орнаментом, изображениями отдельных мифологических персонажей или сюжетных сцен и выполнены в традициях греческой или греко-бактрийской торевтики.

Вторая группа объединяет фалары I — первой половины II в. н. э. (Жутово, курган 28, Запорожский, Садовый, Кирсановский курганы). Особенно парадные фалары были обнаружены в Шутовском и Садовом курганах (табл. 79, 1). Каждый набор состоял из 2 больших и 12 маленьких блях. Все фалары второй группы украшены изображениями свернувшегося животного или сценами терзания, выполненными в сарматском зверином стиле, образы которого и иконографически, и стилистически (своеобразие полихромии) резко отличаются от мотивов савроматского искусства. В то же время сарматский звериный стиль, который в I в. н. э. уже в готовом сформировавшемся виде появился в степях Поволжья и Северного Причерноморья, обнаруживает удивительную близость с изображениями переднеазиатского и сибирского происхождения (Засецкая И.П., 1980, с. 53–54). Все это, по мнению И.П. Засецкой, может свидетельствовать о новых волнах массового переселения родственных ираноязычных племен. Богатые захоронения конных воинов, шедших в авангарде любого передвижения, содержат самый разнообразный и многочисленный инвентарь, включая предметы роскоши, и позволяют, на наш взгляд, уловить какие-то вехи миграций.

Коня сарматы использовали не только для верховой езды. В целом ряде могил найдены обломки деревянных колес и кузова, судя по которым сарматам были известны легкие двух- и четырехколесные повозки. Колеса их имели большой диаметр (около 1,2 м) и более 20 спиц, но в отличие от гальштатских, фракийских, кельтских и скифских на них отсутствовали металлические шины. Более всего колеса сарматских повозок сходны с колесами пазырыкской колесницы (Кожин П.М., 1969, с. 92, 93). Не было у сарматских повозок и никаких металлических скреплений: все части соединялись с помощью шипов, пазов, а возможно, и кожаных ремней (Смирнов К.Ф., 1960, с. 261). Конструкция кузова точно не известна, но можно думать, что она примерно такая же, что и на пазырыкской колеснице.

В вопросе о сарматских повозках археологические материалы, как это часто бывает, дополняют сведения письменных источников. Ни Страбон, ни другие древние авторы ничего не сообщают о сарматских легких повозках — колесницах, остатки которых найдены неоднократно, но они пишут о тяжелых повозках, служивших сарматам жилищем или платформой для жилища. Правдивость этих сведений также подтверждается археологическими находками. Так, модель кибитки на колесах была найдена в одном из склепов Керчи I в. н. э. (табл. 79, 7). А обнаруженные в кургане у с. Макаровка массивные брусы — «оси» — могли, как считают некоторые исследователи, принадлежать только тяжелым повозкам с грубыми массивными колесами, т. е. экипажам с бычьей запряжкой (Кожин П.М., 1969, с. 94).

Относительно формы запряжек повозок единого мнения нет. Долгое время считалось, что она была дышловой (Рыков П.С., 1925, с. 14, 15; Смирнов К.Ф., 1960, с. 261). Затем появилось мнение о возможности применения сарматами и оглобельной запряжки, которую они могли заимствовать в Средней Азии (золотая модель колесницы с оглоблями из Аму-Дарьинского клада) и передать затем в Европу. Во всяком случае, к рубежу нашей эры оглобельная запряжка известна уже в римских провинциях (Кожин П.М., 1969, с. 95).

Орудия труда, используемые сарматами, стандартны на всей территории их расселения. Наиболее частой находкой в погребениях как мужчин, так женщин и детей являются небольшие (длина 8-12 см) железные ножи с прямой или горбатой спинкой и коротким заостренным или округлым черешком (табл. 78, 27–29). Последний загонялся в деревянную рукоять, от которой на железе сохраняются лишь следы. Следует упомянуть о фрагменте необычного ножа из погребения на Еруслане (Старая Полтавка, курган Е25/19). Длинный черешок его заканчивается кольцом, а пространство между клинком и кольцом было заполнено хорошо сохранившейся деревянной рукояткой (табл. 78, 26). Как кинжалы и мечи, ножи также носили в деревянных ножнах. В погребениях ножи лежат обычно рядом с костями животных, реже — у пояса погребенного или поблизости от него. Иногда рядом с ножом находят каменные оселки, употреблявшиеся для заточки ножей и оружия (табл. 78, 20).

Для проделывания отверстий в кожаных, а возможно, и в мелких деревянных изделиях сарматы использовали небольшие железные шилья с деревянными рукоятками и костяные проколки (табл. 78, 17–19). Последние являются принадлежностью обычно женских могил, как и бронзовые иглы, носившиеся в костяных или металлических игольниках. Только в женские могилы клали и глиняные, очень редко — каменные пряслица, надевавшиеся на конец веретена и помогавшие его вращению. Формы их довольно разнообразны, и иногда широкое основание или стенки пряслица украшены орнаментом (табл. 78, 21–25).

Чрезвычайно редко в сарматских могилах встречаются какие-либо землеройные орудия. Известны всего три находки втульчатых кельтов-тесел (табл. 78, 16), ширина рабочего края которых колеблется в пределах 4,5–6 см. На стенках могильных ям иногда остаются следы от работы этим орудием, что не исключает использования таких кельтов и как тесел.

Очень интересный набор орудий труда происходит из большого богатого кургана на нижнем Дону (Богаевский курган 13 — Капошина С.И., 1965, с. 50). Здесь на краю перекрытия лежали железная кирка, мотыжка и серповидные жатвенные ножи (табл. 78, 13–15). Исследовавшая этот курган С.И. Капошина писала, что на стенах могилы можно было видеть следы кирки и мотыги, а ножами был сжат камыш, покрывавший деревянный настил над могилой. Жатвенные ножи, нередко называемые в литературе серпами, были характерны для всей Восточной Европы второй половины I тысячелетия до н. э. — первой половины I тысячелетия н. э. (Минасян Р.С., 1978, с. 78, рис. 2, 11–15), включая Прикубанье (Анфимов Н.В., 1951б, с. 150, рис. 1, 1), а также лесостепную и лесную полосы (Краснов Ю.А., 1971, с. 66–68, рис. 49). Кочевники использовали эти ножи для жатвы трав, которыми они подкармливали скот, и камыша, широко применявшегося сарматами в погребальном обряде. Форма найденной в Богаевском кургане мотыги является обычной для мотыжек боспорских поселений, где они были достаточно широко распространены и применялись для обработки земли (Кругликова И.Т., 1975, с. 170–172, рис. 78). Так же редко и только в богатых могилах сарматов встречаются железные топоры. Но известны они пока только на территории междуречья Волги-Дона, в частности в одном из очень богатых погребений Жутовского могильника (Шилов В.П., 1975, с. 150).

Предметы туалета, употреблявшиеся сарматами, объединяют серию вещей, куда входят зеркала, костяные ложечки и пиксиды, стеклянные флакончики, алебастровые и металлические сосудики и другие находки.

Сарматские зеркала встречаются главным образом в женских погребениях, но изредка попадаются и в мужских. Для этого времени характерно несколько типов зеркал. Наиболее распространенными, составляющими неотъемлемую часть среднесарматского археологического комплекса, были плоские, довольно тонкие литые диски без ручек, как правило, прокованные по краям (табл. 80, 22). Диаметр их колеблется от 6 до 10 см, но чаще всего в пределах 6–8 см. Носили, их, по-видимому, в деревянных и кожаных футлярах, которые могли подвешивать к поясу. В погребениях нижневолжских сарматов иногда встречаются зеркала с большими массивными дисками диаметром до 18 см (Калиновка).

Изредка плоские зеркала имели небольшие выступы (табл. 80, 24) или выемки, с помощью которых обычно крепились деревянные или костяные рукояти. Генетически этот тип зеркал связан с савроматскими формами и с небольшими модификациями существовал у сарматов вплоть до II — начала III в. н. э. Но следует заметить, что плоские дисковидные зеркала диаметром 5–9 см во II в. до н. э. — II в. н. э. получили очень широкое распространение по всему Северному Причерноморью, включая позднескифское население нижнего Днепра (Золотая Балка — Вязьмитина М.И., 1972, рис. 6, 1, 8; 12, 1; 14, 1), Крыма (Неаполь скифский — Погребова Н.Н. 1961, с. 136, рис. 14, 2; с. 162, рис. 33, 13; могильник у дер. Ново-Отрадное — Арсеньева Т.М., 1970, с. 85, рис. 2, 13), а также жителей Прикубанья (Анфимов Н.В., 1951а, с. 184, рис. 13, 2). Не исключено, что в этих районах они могли восходить к предшествующим скифским и меотским формам. Однако повсеместное господство в данное время маленьких дисковидных зеркал не исключает возможности влияния сарматских традиций на культуру населения Северного Причерноморья.

Очень интересно плоское прямоугольное зеркало (табл. 80, 28; размер 7,5×9 см), найденное в одном из диагональных погребений II Бережновского могильника (Синицын И.В., 1960, с. 47, 48). Параллелей в сарматских памятниках оно не имеет. Однако на Боспоре — в Пантикапее и его округе — найдено более 10 прямоугольных зеркал. Одно обнаружено в Танаисе. Основная часть этих зеркал, особенно экземпляры небольшого размера, — продукция италийских мастерских I–II вв. н. э. Там же делали встречающиеся на Боспоре круглые зеркала с перфорацией (Сорокина Н.П., Трейстер М.Ю., 1983, с. 146–151). Одно такое зеркало найдено в сарматском погребении II в. н. э. у хут. Шульц (табл. 80, 52; Шилов В.П., 1972).

Пользовались сарматы и другими видами зеркал. Это были сравнительно небольшие экземпляры (диаметр 10–14 см) с утолщенным округлым валиком по краю диска и металлической ручкой-штырем, который загонялся в деревянную или костяную оправу. Изредка штыри отсутствовали, а рукоять из другого материала крепилась прямо к диску. Сама по себе эта форма господствовала в предшествующей прохоровской культуре, хотя продолжала существовать и далее, изредка встречаясь во II–I вв. до н. э. и даже в I в. н. э. Однако к концу прохоровского времени появилась разновидность описываемого типа, отличающаяся от основной формы наличием конического выступа в центре оборотной стороны диска (Мошкова М.Г., 1963, с. 42, 43). В среднесарматское время изменяется весь облик зеркал этой разновидности: уменьшается диаметр диска (обычно 9-11 см, изредка до 15 см), утолщается и делается шире валик по краю диска. Иногда он украшается фасетками (табл. 60, 23, 26). На некоторых экземплярах между валиком и центральным выступом появляется орнамент (Битица, бассейн Псла). В таком виде зеркала с утолщенным валиком доживают до II в. н. э.

Связь с предшествующей раннесарматской формой очевидна. Однако споры о происхождении зеркал с утолщенным валиком и коническим выступом в центре продолжаются долгие годы (Rau P., 1927, s. 91; Хазанов А.М., 1963, с. 65; Заднепровский Ю.А., 1971, с. 137–139; Литвинский Б.А., 1978, с. 83–85), поскольку территория их распространения чрезвычайно широка — евразийские степи, включая Предкавказье, а также Прикубанье и Крым, Средняя Азия, северо-западная часть Индии, северный Афганистан, северные провинции Ирана. Даже сейчас, когда количество находок подобных зеркал значительно возросло, вряд ли можно окончательно решить вопрос об их генезисе. Следует, правда, учесть, что ни в одной культуре кочевых племен, тем более оседлых, зеркала не были столь популярны, как у сарматов. Вероятно, что именно в их среде или под влиянием их вкусов и потребностей появилась новая форма зеркал, быстро и широко распространившаяся на огромной территории. Культурные и производственные центры Средней Азии, тесно связанные с сарматами, могли усовершенствовать и всячески варьировать этот тип, а главное — быть передатчиком его далее на юг и восток. О существовании контактов с мастерскими Средней или Передней Азии свидетельствует интереснейшее зеркало из Соколовой Могилы (I в. н. э.). Серебряная ручка этого зеркала изображает сидящего мужчину со скрещенными ногами и ритоном в руках. Миндалевидный разрез глаз, очертания бровей, да и общий облик говорят о восточном типе лица (табл. 79, 8; Ковпаненко Г.Т., 1980, с. 175, рис. 14).

По-видимому, именно эти небольшие сарматские зеркала с широким валиком и конической выпуклостью в центре, которые, несмотря на стандартность типа, имели широкий диапазон вариабельности, послужили прототипом для создания маленьких зеркал-подвесок, распространившихся в позднесарматской культуре. Поэтапная схема этого развития, предложенная В.Б. Виноградовым и А.В. Петренко (1977, с. 45), в общих чертах справедлива. Правда, переходные варианты зеркал, подобные кубанскому экземпляру из Зубовского хутора, известны и в глубинных степных районах сарматских кочевий (Восточный Маныч, левый берег, группа II, курган 36), тесно связанных с Танаисом. Поэтому, говоря о месте происхождения зеркал-подвесок, нельзя исключить и металлургическое производство, существовавшее у оседлого населения нижнего Дона, бывшего одним из основных поставщиков всевозможных изделий сарматским племенам.

Сформировавшийся в I в. н. э. новый тип зеркал-подвесок (диаметр 3–5 см) с более или менее широким ободком по краю диска, небольшим коническим выступом в центре его и короткой прямоугольной ручкой с отверстием представлен уже в погребениях среднесарматской культуры (табл. 80, 25, 27). Знаменательно при этом, что найдены такие зеркала на Дону, в Приазовье и даже на правобережье Днепра (Усть-Каменка). Последний экземпляр (табл. 80, 27) лишь размерами и дырочкой в ручке отличается от своих прототипов.

В I в. до н. э. — I в. н. э. появляются у сарматов и привозные зеркала, относящиеся к разным вариантам ханьских зеркал с арочным орнаментом. Одно из них найдено на нижнем Дону, два других — в Заволжье, в бассейне Еруслана. Попадали они к сарматам, по-видимому, через Среднюю Азию, в частности Фергану, откуда происходит наибольшее количество ханьских зеркал (Литвинский Б.А., 1978, с. 98–105).

Не исключен и другой путь появления этих зеркал у сарматов — прямо по степям через южную Сибирь, где они также были известны и популярны.

Помимо утилитарного назначения, зеркала несли и определенную культовую нагрузку. Так, они служили одним из атрибутов при совершении религиозных церемоний савроматскими жрицами. Намеренно поврежденные экземпляры (Калиновка, курган 55, погребение 8), возможно, отражают анимистические представления сарматов. А маленькие зеркала-подвески (диаметр 3–5 см), находимые нередко на груди в составе ожерелья, могли играть роль амулетов-оберегов (Литвинский Б.А., 1964; Хазанов А.М., 1964).

В качестве предметов туалета следует рассматривать небольшие костяные ложечки (табл. 80, 19, 20), на которых сарматские женщины могли растирать свои румяна и белила, хотя для этой цели использовались иногда и небольшие каменные плиточки с каменными терочниками. Вообще же костяные ложечки характерны для более раннего, главным образом прохоровского, времени, в среднесарматских женских могилах встречаются нечасто и лишь на территории нижнего Поволжья, т. е. у населения, где они были распространены и раньше. Но в знаменитой Соколовой Могиле (правобережье Днепра) с похороненной женщиной была положена позолоченная серебряная ложечка, ручка которой заканчивалась головкой змеи. Очень близкие к ней экземпляры известны из богатых захоронений азиатского Боспора. Видимо, из массового употребления туалетные ложечки постепенно исчезали и сохранились лишь как предмет роскоши у богатых и знатных сарматских женщин.

Румяна, белила и какие-то ароматические вещества богатые сарматки хранили в прекрасно выточенных античных костяных пиксидах (табл. 80, 14, 21), деревянных коробочках и стеклянных флакончиках (табл. 80, 18), а также в маленьких туалетных сосудиках, подвешивавшихся на цепочке (табл. 80, 15). Эти сосудики делали из бронзы, гагата, но чаще — из серебра и золота и украшали иногда вставками из полудрагоценных камней (табл. 79, 12). Все они известны в захоронениях в западных областях расселения сарматов, на нижнем Дону, в Северном Причерноморье, имевших более тесные связи с городами Боспора. Лишь в одном погребении междуречья Волги-Урала найдена костяная пиксида (могильник Курпе-Бай — Сенигова Т.Н., 1956, с. 144, табл. IV, 1). По-видимому, основная масса сарматок для хранения румян, белил и других вещей женского туалета использовала небольшие кожаные или войлочные мешочки, остатки которых нередки в погребениях. В исключительных случаях это были довольно большие сумочки, как, например, в Соколовой Могиле (20×25 см), где найдена сумочка из войлока малинового цвета, расшитая мелкими бусами. Она завязывалась кожаным шнурком с двумя большими глазчатыми бусинами на концах (Ковпаненко Г.Т., 1980, с. 177, 178).

Видимо, как туалетные использовались и маленькие алебастровые сосудики (высота 2,8–6 см; табл. 80, 10, 12), где могли хранить благовония, масла и краски. Некоторые из них имели очень стилизованные зооморфные ручки, на которых невозможно разобрать вид животного. На других можно лишь предполагать его. Так, на ручках сосудика из с. Долина (табл. 80, 12) изображены, по-видимому, львы (Фурманська А.I., 1960, с. 138). Большой интерес представляет сдвоенный или биноклевидный сосудик из Бережновки (табл. 80, 11), на одной из боковых поверхностей которого еле заметен тамгообразный знак (Синицын И.В., 1960, с. 59). Подобная форма встречена у сарматов лишь в двух женских захоронениях Бережновского могильника (Заволжье) и не известна более нигде.

В Соколовой Могиле, необыкновенной по богатству и составу инвентаря, найдены уникальные вещи, интерпретированные автором раскопок как «опахала» (Ковпаненко Г.Т., 1980, с. 175–179): одно круглое (диаметр 20 см), другое — трапециевидной формы (24×27 см), оба деревянные с серебряной и костяной ручками, каждая из которых была украшена изображением мужской головы. В центре круглого опахала находилось двустороннее небольшое бронзовое зеркальце, окантованное, как и все опахало, золотой лентой. На сарматской территории это единственные вещи такого рода. Несомненно, что импортированы они с Востока или из стран Средиземноморья.

Пряжки, пояса, фибулы. Одной из самых обычных находок в сарматских могилах были всевозможные пряжки из бронзы, железа, изредка — из серебра и даже золота. Они использовались для застегивания поясных, портупейных и уздечных ремней, крепления к поясу кинжалов, ножей, оселков и других предметов. Иногда это были нагрудные застежки. Круглые и восьмеркообразные пряжки с неподвижным крючком (табл. 82, 32, 33) и выступом-пуговкой на противоположной стороне являются наследием предшествующей культуры. В среднесарматский период они встречаются сравнительно редко и, как правило, в заволжских памятниках, т. е. на территории, где в III–II вв. до н. э. происходил расцвет прохоровской культуры. Примерно с рубежа нашей эры распространяются всевозможные пряжки с подвижным язычком. Среди них превалируют круглорамчатые, бронзовые, реже — железные (табл. 82, 30, 36, 38). Изредка попадаются и другие разновидности рамчатых пряжек — прямоугольные, в одном случае с перемычкой и шишечками по углам ее (табл. 82, 31, язычок обломан), лировидные (табл. 82, 35, 37) и известная пока в единственном экземпляре нарядная фигурная пряжка (табл. 82, 34). Очень редко в погребениях попадаются сюльгамы (табл. 82, 39). Иногда роль поясных пряжек выполняли небольшие (диаметром 5 см) бронзовые кольца. Так, в одном из погребений Аккерменского могильника на тазовых костях лежали рядом два кольца: одно с тремя рядами шишечек (табл. 82, 7), другое гладкое.

Археологические находки на Украине позволили выдвинуть предположение, что у сарматов существовали кожаные наборные пояса. В основе их конструкции лежала система скрепления бронзовой проволокой прямоугольных кожаных полосок размером примерно 3,5×1 см. Они стыковались длинными сторонами и прошивались крест-накрест плоской бронзовой проволокой. Сверху и снизу места стыка были схвачены прямоугольными бронзовыми обоймами (табл. 82, 40; Симоненко А.В., 1979, с. 52–54). В противоположность скифским наборным поясам сарматские не являлись предметом вооружения, а представляли собой, по-видимому, определенную материальную ценность, поскольку найдены лишь в богатых захоронениях как мужчин, так и женщин. Пряжками таких поясов могли служить прямоугольные рамки или круглые кольца, бронзовые или железные, крепившиеся с ремнем обоймой и, очевидно, крючком, симметричным обойме (Симоненко А.В., 1979, с. 54, 55). Литые бронзовые кольца диаметром 3–4 см неоднократно находили в сарматских могилах, особенно в позднесарматское время.

Не позже I в. до н. э. у сарматов появляются единичные экземпляры фибул, которыми снабжали их главным образом северопричерноморские, а также римские провинциальные ремесленные центры. География этих центров обусловила и распространение самых ранних фибул I в. до н. э. — I в. н. э. в основном среди сарматского населения приазовских и северопричерноморских степей. Из Приазовья известны фибула среднелатенской схемы или так называемая скрепленная латенская фибула (табл. 82, 26; Амброз А.К., 1966, с. 12, 13), фибула-брошь со стеклянной вставкой в центре (табл. 82, 28), ромбическая шарнирная (табл. 82, 27), фибула типа Aucise, маленькая пружинная со спиральным завитком на конце приемника (табл. 82, 29) и ряд других. Очень необычна фибула с широкой листовидной пластинчатой спинкой и шестивитковой пружиной (Донецкая обл.), датированная опубликовавшим ее Б.Ю. Михлиным концом II–I в. до н. э. (Михлин Б.Ю., 1975, с. 190, 191). На правобережье Днепра (Усть-Каменка; табл. 82, 25) обнаружена одна из наиболее ранних (I в. н. э.) фибул с подвязным приемником, относящаяся к так называемой лебяжьинской серии, которая очень четко демонстрирует происхождение этого местного северопричерноморского типа от латенских фибул со скрепой (Амброз А.К., 1966, с. 55, 56). Материалы раскопок последних лет на Беляусском могильнике (западный Крым, поздние скифы), давшего хорошо датированные комплексы с фибулами, не только полностью подтвердили предложенную А.К. Амброзом схему генезиса местной подвязной конструкции фибул, но и позволили уточнить время этого процесса, происходившего в течение конца II–I в. до н. э. и закончившегося около рубежа нашей эры (Дашевская О.Д., Михлин Б.Ю., 1983, с. 132–135).

Уникальная золотая египетская фибула была обнаружена в Соколовой Могиле. Она сделана в виде жука (табл. 79, 9), широкая спинка которого украшена каменными вставками из оникса и граната. Ей сопутствовала еще одна золотая фибула позднелатенской схемы с треугольным приемником рамчатого типа (Ковпаненко Г.Т., 1980, с. 169, 173, 183).

В Заволжье, где сосредоточена основная масса среднесарматских погребений, единственная фибула среднелатенской схемы со скрепой происходит из Калиновского могильника (табл. 82, 23). Все другие, очень немногочисленные (2–3 экз.), представляют собой ранние варианты местных северопричерноморских фибул с подвязным приемником. В дальнейшем, со II в. н. э., этот тип будет одним из наиболее распространенных среди фибул, употреблявшихся сарматским населением евразийских степей.

Украшения. Сарматские женщины носили браслеты из бронзы, железа, серебра, золота или крупных бус, серьги, перстни (табл. 82, 16), различные подвески (табл. 82, 21), колье и ожерелья из стеклянных и каменных бус. Рукава, подол, а иногда и борта верхней одежды они расшивали мелкими бусами или нашивными бляшками. Типы этих вещей из рядовых сарматских погребений на всей огромной территории степей достаточно стандартны. Украшения, обнаруженные в богатых могилах, в большинстве случаев представляли собой произведения ювелирного искусства, каждое из которых было индивидуально (табл. 79, 2, 10, 11, 18). Менее нарядны, но также хороши золотой спиралевидный браслет, золотые сережки «амфоровидного» типа с ручками в виде дельфинчиков (Калиновка; табл. 82, 4, 14) и лунница (с. Васильевка; табл. 82, 15). В захоронении женщины из Калиновки вместе с золотыми браслетами обнаружена массивная золотая гривна (табл. 82, 1) — находка очень редкая в среднесарматских могилах. Надо думать, что, как и в более раннее время, положение с погребенным гривны свидетельствует об особой социальной значимости этого лица в сарматском обществе. Весь остальной очень богатый состав инвентаря, включавший северопричерноморские и италийские импортные изделия, не только не противоречит, но полностью подтверждает это предположение. Обычные бронзовые серьги, особенно в виде колец в полтора-два оборота или со связанными концами (табл. 82, 3, 11–13), одинаково характерны для всей сарматской территории, браслеты же и перстни чаще встречаются в западном регионе. Однако типы браслетов всюду одинаковы: с тупыми, заостренными, расширенными в виде шишечек или как бы перевитыми и завязанными концами (табл. 82, 5, 6, 8-10). Очень редко концы браслетов заканчивались изображениями головок змей (табл. 82, 2). Штампованные нашивные бляшки делали, как правило, из золота, они имели самые разнообразные формы, но чаще всего сферические (табл. 82, 41).

Наиболее распространенными украшениями рядовых сарматов были всевозможные бусы из стекла, одноцветного и многоцветного, а также полудрагоценных камней. Их носили в виде ожерелий, браслетов и расшивали ими не только одежду, но нередко и туалетные сумочки. К сарматам бусы поступали главным образом из северопричерноморских колоний, которые являлись как центрами их производства, так и местом транзита этих изделий из стран Средиземноморья. Естественно поэтому, что набор бус у сарматов определялся составом этой продукции в городах Северного Причерноморья, хотя у кочевого населения излюбленными и наиболее многочисленными были лишь определенные типы и формы бус. Сюда входили стеклянные бусы с внутренней позолотой, всевозможные глазчатые и полихромные, а также бусы из полудрагоценных камней — сердолика, горного хрусталя, янтаря.

В составе ожерелий, которые находят не только в женских и детских могилах, но и в мужских, попадаются бусы и различные подвески из египетской пасты. Это скарабеи, плакетки с лежащим львом, грозди винограда, изображения частей тела человека — руки, фалла, фигурки Беса, гермы в виде задрапированной в плащ мужской бородатой фигуры (табл. 82, 17–20, 22). Можно думать, что изделия из египетской пасты, служившие религиозно-магическими символами, имевшими апотропеическое значение (как охранительные амулеты) для самих египтян, стали таковыми и для сарматов. Разумеется, сарматы не были знакомы с конкретным смыслом, который вкладывали в эти предметы египтяне. Но большинство названных магических символов — части человеческого тела или самого человека, лежащие львы, — по всей вероятности, соответствовали религиозным представлениям самих сарматов. Они оказались созвучны идеологии местной этнической среды, а потому стали необходимыми атрибутами их собственных культов, превратившись в местные магические символы, ношение которых защищало человека от несчастий, недугов и обеспечивало ему благополучие, силу, храбрость, здоровье (Виноградов В.Б., 1968, с. 44, 52). Подобная интерпретация египетских изделий тем более вероятна, что известны, например, подвески в виде рук, сделанные из бронзы и кости. Они входили в состав множества амулетов (43 экз.), сопровождавших женщину из Соколовой Могилы. В числе их находился и собственно сарматский сугубо кочевнический амулет — бронзовый трехлопастный наконечник стрелы с шипом на втулке (тип VI в. до н. э.), который редко встречается в среднесарматских погребениях. Несомненно, с культом плодородия, помимо фаллических подвесок, связана и костяная статуэтка женщины-роженицы из Соколовой Могилы.

Предметы культа. Как и у всех первобытных народов, культово-магические церемонии занимали в жизни сарматов значительное место. Судить об этом можно по многочисленным находкам глиняных курильниц, которые сопровождают главным образом женские захоронения. Среди среднесарматских курильниц нижнего Поволжья сохраняются еще старые формы в виде невысоких плошек на ножке или без нее (табл. 80, 4, 7), но появляются и новые. Это стакановидные курильницы с широким верхним бортиком, иногда богато орнаментированные, в которые ставили маленькие цилиндрические или баночковидные сосудики с отверстием на боковой стенке (табл. 80, 1–3, 5, 6, 8). В больших курильницах находят следы огня, нагара. Видимо, они выполняли роль жаровен для маленьких курильниц, куда и клали ароматические вещества. Но наиболее характерны для этого времени маленькие цилиндрические и баночковидные курильницы, которые в большинстве случаев встречаются самостоятельно, без стакановидных сосудиков. Тогда на дне их сохраняются угольки, сажа, обгоревшие зерна злаков, зола от сгоревших трав, кусочки смолы или какие-то темные жирные пятна от ароматических веществ. Значит, огонь разводили прямо в них. Сочетание в одной могиле больших и малых курильниц свойственно только среднесарматскому времени. Формы этих курильниц незначительно варьируют на всей территории расселения сарматов, оставаясь повсюду в сущности одинаковыми. Но в западном регионе встречаются иногда курильницы в виде небольших горшочков с несколькими рядами отверстий (табл. 80, 9), которые по всем своим признакам связаны со скифскими курильницами. Какую-то роль в культовых церемониях могли играть и бронзовые колокольчики, гладкие или ажурные (табл. 80, 16, 17).

Краткий обзор археологического комплекса среднесарматского времени дает достаточное представление о тех серьезных изменениях, которые произошли в материальной культуре сарматов к концу II в. до н. э. Помимо закономерностей внутреннего развития, игравших основную роль в становлении новой среднесарматской культуры, большое значение имели и те передвижения сарматских племен, которые происходили, начиная с III в. до н. э. на восточных и юго-западных рубежах их земель. Почти вдвое увеличилась территория расселения сарматов, и, что очень важно, — они вошли в непосредственное соприкосновение с населением городов-колоний Северного Причерноморья и восточных римских провинций. Все это не могло не отразиться на всех сторонах жизни сарматов и в первую очередь — на их материальной культуре, по остаткам которой мы и пытаемся судить об истории этих племен.

К середине II в. н. э. на смену среднесарматской приходит позднесарматская культура, которая сформировалась в среде кочевого населения Азиатской Сарматии. Одни исследователи называют при этом заволжские степи (А.С. Скрипкин), другие склоняются к более широкой территории, включающей и междуречье Волги-Дона. Нет единства мнений, как уже говорилось, и в вопросе соотнесения позднесарматской культуры с аланским этносом.

Несмотря на интереснейшие новые археологические материалы, которые появились на нижнем Дону, в междуречье Волги-Дона, Заволжье и южном Приуралье, окончательное решение вопроса о генезисе позднесарматской культуры и ее этнической сущности еще впереди.

Однако сейчас мы достаточно четко представляем себе содержание археологического комплекса (погребальный обряд, инвентарь) уже сложившейся позднесарматской культуры, которая существенно отличается от среднесарматской. В общих чертах она была охарактеризована Б.Н. Граковым (1947) и очень подробно К.Ф. Смирновым (1947), а затем с учетом материалов из новых раскопок А.С. Скрипкиным (1973).

Как и на предыдущем этапе, сарматские племена, заселявшие степные просторы от Урала до Дона во II–IV вв. н. э., составляли три крупных региона: Южноуральский, Волго-Донской и Северопричерноморский, включавший и северо-западные районы. Основная масса сарматов, как в савроматское и прохоровское времена, концентрировалась в волго-донских и приуральских степях, а на территории Северного Причерноморья с середины или конца II в. н. э. произошло довольно значительное уменьшение сарматского населения, за исключением, правда, северо-западных областей между Днестром и Дунаем (Дзиговский А.Н., 1982, с. 84). После готских походов середины III в. н. э. сарматские памятники в степях Северного Причерноморья почти исчезла, сохранившись в северо-западных районах до рубежа III–IV вв. н. э., а возможно, и в IV в. н. э. Походы готов положили конец господству сарматов в Северном Причерноморье и, видимо, способствовали уменьшению сарматского населения даже в степях между Доном и Уралом. Но, по всей вероятности, не только они явились причиной исчезновения северопричерноморских сарматских памятников, тем более что количество их значительно уменьшилось задолго до готских походов. Не согласуется также исчезновение сарматов в Северном Причерноморье со сведениями древних авторов, по которым сармато-аланы удерживались здесь вплоть до гуннского нашествия. Проблема, как видим, очень трудна, и неясных вопросов множество, но для решения их нужны новые раскопки и исследования.

Как и в более ранних сарматских культурах, мы располагаем лишь погребальными памятниками. Захоронения поздних сарматов Волго-Донской, Приуральской и Северопричерноморской групп были совершены под курганными насыпями. На западе, в междуречье Днестра-Дуная, известны грунтовые позднесарматские могильники (Криничное, Островец, Киселев).

В подавляющем большинстве насыпи были земляные, небольшого диаметра — в пределах 8-20 м, основная часть — 8-15 м. Изредка встречаются курганы диаметром до 30 м и более. Высота их также невелика — от 0,15 до 1,0 м, очень редко — 2–2,5 м и выше, но чаще всего — 0,25-0,65 м. Несколько раз в могильниках южного Приуралья (Бис-Оба, Лебедевка) встречены длинные насыпи, ориентированные с запада на восток, с курганообразными возвышениями на двух противоположных концах (табл. 73, 13). Исследовано лишь три таких памятника. Во всех случаях погребения находились только в одном из концевых возвышений.

В курганах Заволжья и южного Приуралья основные захоронения составляют абсолютное большинство (95 %), в междуречье Волги-Дона — около 50 %, а в Северном Причерноморье впускные погребения преобладают над основными. Почти все могилы содержат индивидуальные захоронения, очень небольшое количество парных (около 2 %; табл. 73, 28) и всего несколько (три-четыре) коллективных, где количество погребенных достигало шести и семи человек (Темясово, Башкирия; табл. 73, 29). Как и в более раннее время, поздние сарматы хоронили своих покойников в различных по типу погребальных сооружениях. Состав их остался по существу неизменным. Это прямоугольные, удлиненные грунтовые ямы (узкие, средние, широкие — табл. 73, 19–21, 23, 28, 29), квадратные могилы (табл. 73, 25–27), ямы с заплечиками (табл. 73, 24), захоронения в насыпях (табл. 73, 22), подбойные могилы (табл. 73, 15–17) и вновь появившиеся катакомбы (табл. 73, 18), которых не было в среднесарматский период. Но по сравнению с предшествующим временем изменяются пропорциональное соотношение типов могильных сооружений и некоторые детали конструкций. Если подбой и узкие могилы можно рассматривать как характерный признак позднесарматской культуры, то широкие и средней ширины могилы являются наследием предшествующей поры и в большинстве случаев относятся к группе наиболее ранних позднесарматских погребений. В двух восточных регионах первое место по количеству занимают подбойные захоронения, составляющие около 40 % от общего числа могил, за ними следуют узкие грунтовые ямы — чуть более 25 % и примерно столько же приходится вместе на могилы широкие и средней ширины. Все остальные типы могил насчитывают ничтожный процент. Памятники Северного Причерноморья в рамках левобережной Украины дают несколько иную картину: подбойные захоронения — всего 20 %, основное количество — это грунтовые удлиненно-прямоугольные ямы — 42 % (узкие, средней ширины и овальные), а также квадратные и широкие могилы — около 25 %. Многие ямы имели заплечики — около 8 %, в то время как на востоке они составляют лишь 1,2 %. На правобережной Украине, включая междуречье Днестра-Дуная, представлены в основном узкие, прямоугольные или овальные грунтовые ямы, иногда с заплечиками. Подбойных захоронений немного. Однако степные памятники северо-западного Причерноморья по всем признакам погребального обряда стоят ближе к днепровским и волжским погребениям, чем к сарматским памятникам лесостепной Молдавии, где особое место занимают грунтовые сарматские могильники (Дзиговский А.Н., 1982).

Хочется обратить внимание еще на одну деталь: раннесарматские и позднесарматские подбои не идентичны. Раннесарматские, как и немногочисленные среднесарматские, имели широкие входные ямы (1 м и шире) и такие же широкие большие камеры; позднесарматские, напротив, сделаны чрезвычайно экономно. Как правило, очень узкая (0,45-0,50 м) входная яма ведет в столь же узкую (0,4–0,70 м) камеру, вырытую почти всегда под западной стенкой. Иногда подбойные ниши столь малы и невысоки, что погребенных буквально втискивали в них. Таким образом, позднесарматские подбойные погребения не являются простым продолжением давно известной формы. Если учесть, что в среднесарматское время количество их довольно резко падает, а в позднесарматское так же резко возрастает, особенно в восточных районах, то невольно напрашивается вывод о возможности каких-то внешних импульсов в период формирования позднесарматской культуры.

При сооружении могил по-прежнему использовалось дерево в большинстве случаев для устройства перекрытий на уровне древнего горизонта, которые делали из бревен, досок, жердей, нередко покрытых сверху ветками или камышом. Перекрытия были обнаружены в могилах всех типов, включая и подбойные, в которых иногда прослеживается также заклад деревом входного отверстия (табл. 73, 16). Однако частота встречаемости перекрытий в могилах разных типов различна. В большинстве случаев они сооружались в квадратных и широких могильных ямах и гораздо реже — в узких и подбойных. Обкладка деревом стенок и дна могильной ямы встречается редко (только в широких и квадратных могилах) и может рассматриваться как пережиточный признак, характерный для предшествующей эпохи. Как и раньше погребенных нередко клали на различные органические подстилки из коры, камыша, травы. Появился обычай оборачивать покойников берестой, более характерный для погребенных в узких и подбойных могилах (58 %), чем в широких (3 %). Иногда покойники лежали в гробах, что тоже в основном свойственно погребенным в подбойных и узких могилах.

Для позднесарматского времени, как и для предшествующего, характерна меридиональная ориентировка ям, но погребенных клали в большинстве случаев головой на север, а не на юг, как в среднесарматский период. Северный сектор ориентировок составляет более 75 % в восточных регионах и более 70 % — в западных. Около 20 % погребенных имели южную с отклонениями ориентировку и очень малый процент — западную и восточную. Ориентировки погребенных в какой-то степени коррелируются с типами погребальных сооружений. Наибольшее число могил с южной ориентировкой насчитывается среди широких и квадратных ям, и, напротив, среди узких и подбойных захоронений доминирует северная ориентировка.

Поза погребенных стандартна на всей территории распространения позднесарматской культуры. Обычно они лежат вытянуто на спине, руки вдоль тела, ноги параллельно или чуть сближены у коленей и пяток. Нередко кисти одной или обеих рук покоятся на бедрах или тазовых костях (примерно у 1/5, погребенных). Иногда одна или обе ноги согнуты в коленях (табл. 73, 16), образуя ромб. Погребенные с ногами, скрещенными в голенях или коленях, составляют небольшое число (чуть больше 3 %), которое несколько увеличивается лишь в памятниках южной части междуречья Волги-Дона. Не исключено, что этот признак действительно следует рассматривать как влияние меотского обряда, на чем настаивает И.С. Каменецкий (1965а, с. 13). Известны случаи, когда погребенные лежали в скорченном положении на боку или на спине (табл. 73, 17, 24, 27).

Одной из наиболее характерных черт позднесарматской культуры являлась искусственная деформация черепов. Хотя спорадически этот обычай встречается с рубежа нашей эры (Шиповские курганы V, 1; VI, 1), в качестве массового явления о нем можно говорить только со II в. н. э. и только для южного Приуралья, нижнего Поволжья и междуречья Волги-Дона. Западнее Дона, в Северном Причерноморье, включая и территорию Молдавии, погребенных с деформированными черепами мало.

Продолжают существовать такие традиции погребального обряда, как меловая посыпка дна могилы или погребенного, присутствие кусков мела, реальтара, охры, но встречаются они все реже и реже, особенно с конца II в. н. э. Более распространен обычай положения в могилу кусков серы и отщепов кремня. Значительно сократилось по сравнению с предшествующим временем и число погребений, содержавших кости животных — остатки напутственной пищи. В общей сложности они составляют лишь треть всех захоронений, известных в настоящее время. Преимущественно это кости барана, реже — лошади и совсем редко — крупного рогатого скота. Единичны находки костей козы, зайца, осетровых рыб.

Интересны случаи обнаружения в позднесарматских подбойных погребениях костей ног лошади, обрубленных до колен и положенных на дно входной ямы. В одном из поволжских погребений найден череп козы, который лежал на обрубленных до колен ногах. Ранее этот обычай здесь не фиксировался. Нечто подобное известно в некрополе Кобякова городища, где встречаются черепа коров, помещенных вместе с костями ног. Захоронения лошадей, представленные костями ног и черепами, известны в курганном могильнике Танаиса. Особенно широко этот обычай распространился в раннем средневековье, но в другой этнической среде племен Евразии (Скрипкин А.С., 1973, с. 16). В качестве старой и не очень характерной для этой эпохи традиции существует культ огня. Выражение его традиционно — это зольные пятна и кострища на древнем горизонте, а также зола и угольки в засыпке и на дне могильной ямы.

Набор инвентаря в погребениях мужчин, женщин и детей остается практически неизменным, меняются лишь типы вещей. Как и раньше, керамика встречается во всех захоронениях независимо от пола погребенного, но в основном в женских и детских могилах. Мужчин сопровождают оружие, орудия труда, очень редко — предметы туалета, украшения, курильницы и амулеты. В женских могилах находят орудия труда, украшения, предметы туалета и гораздо чаще, чем у мужчин, курильницы и амулеты. Вооруженных женщин почти нет. В детских могилах обычны керамика и украшения. В богатых могилах независимо от пола погребенного ассортимент вещей разнообразен и многочислен. Размещение погребального инвентаря остается практически неизменным по сравнению с предшествующим временем: керамику ставили в головах, сбоку или чаще — в ногах покойника. Оружие в большинстве случаев лежит там, где его носили: длинные мечи, как правило, слева, кинжалы — справа от погребенного. Стрелы, встречающиеся в позднесарматских захоронениях в очень небольшом количестве, постоянного места не имели. Уздечные наборы лежат в ногах, реже — в головах покойника. В большинстве погребений, содержавших уздечные наборы, были найдены длинные мечи, в двух случаях им сопутствовали кинжалы. Иногда в могилы с уздечными наборами клали только кинжалы, а однажды обнаружено копье. Но во всех случаях, когда погребения не были разграблены, вместе с уздечками имелось оружие. Значит, все они представляют собой захоронения конных воинов. Изредка в этих могилах встречаются кости лошади, обычно кости ног («Четыре брата» и др.). Но захоронения взнузданного верхового коня в могиле воина или рядом, как это было в савроматское время, не найдено нигде.

Украшения почти всегда располагаются там, где их носили при жизни. Пряжки размещались обычно на поясе или около мечей и кинжалов, фибулы — на правом или левом плече. Сопровождавшие женщин предметы туалета клали нередко в специальные сумочки сбоку от тела. Зеркала-подвески находят часто на груди в составе ожерелий. При богатых многочисленных наборах инвентаря вещи иногда складывали вдоль одной из продольных стенок могилы или располагали кучками в головах, ногах и сбоку от погребенного.

Керамика, металлическая и деревянная посуда. Набор керамики позднесарматских погребений, которую находят почти в каждой могиле, не столь разнообразен, как в предшествующий период. Но при всей стандартности типов серии лепных сосудов больших регионов (нижнее Подонье, южное Приуралье, Северное и северо-западное Причерноморье) по-прежнему несут на себе печать локальности.

Что касается гончарной керамики, количество которой после середины III в. н. э. резко падает не только в восточных областях, но и в Северном Причерноморье, то ассортимент ее и формы всецело зависят от направления торговых связей населения тех или иных районов сарматского мира.

Лепная позднесарматская посуда, составляющая основу керамического комплекса, представлена плоскодонными горшками, кувшинами и очень небольшим количеством мисок. Почти все сосуды сероглиняные с примесями в тесте шамота, реже — дресвы. Поверхность их заглажена, изредка подлощена. По сравнению со среднесарматской в позднесарматской лепной керамике чувствуется определенное огрубение как в технологии (плохо промешанное тесто, крупные примеси и т. д.), так и в формах сосудов (неустойчивые донья, частая асимметричность).

Наиболее характерным типом горшков этого времени являются экземпляры с яйцевидным туловом, высокими, как правило, резко выраженными плечиками и чуть отогнутым или вертикальным невысоким горлом. Среди лепных горшков южного Приуралья и нижнего Поволжья они составляют основную массу (табл. 83, 10, 16–19, 21, 23–25, 31–38), в Северном Причерноморье встречаются единицами (табл. 75, 26, 27). У горшков именно этого типа бывают округло-уплощенные, очень редко — округлые донья (табл. 83, 7, 20, 33, 34, 36, 37). Последние обнаружены только в южном Приуралье и представляют собой, по-видимому, продолжение древней традиции керамического производства у населения этого региона. К проявлениям таких же местных древних корней следует относить и горшки грушевидной формы, которые, подобно круглодонным, встречаются лишь в Приуралье (табл. 83, 40). Только здесь и один раз в Заволжье обнаружены небольшие котлообразные горшочки (табл. 83, 22, 39). Однако их появление — это новация, которая относится именно к позднесарматской культуре.

Набор лепных горшков нижнего Поволжья очень близок южноуральскому, но все-таки несколько отличается от него. Обычной формой для нижнего Поволжья являются горшки с относительно высоким горлом и шаровидным или биконическим туловом (табл. 83, 8, 9, 11, 12), которые почти не встречаются в южном Приуралье (табл. 83, 29) и очень редки в Северном Причерноморье (табл. 75, 21, 23). Довольно часты в нижнем Поволжье горшки вытянутых пропорций с плавными переходами от горла к плечикам и тулову (табл. 83, 7, 13–15), найдены они и в Северном Причерноморье (табл. 75, 22, 24, 25). На территории этого региона продолжают существовать небольшие горшки и корчаги, форма которых генетически связана с сосудами предшествующего времени. Последние в свою очередь являлись отражением очень заметных влияний со стороны скифской и зарубинецкой керамики (табл. 75, 19, 20, ср. табл. 75, 1, 3, 4, 10).

Орнаментация позднесарматских горшков бедна. Самый распространенный узор — защипы и насечка по краю горла, изредка кольцевые резные линии и зигзаг (табл. 83, 13–15, 19–20, 23, 34, 38; 75, 25). Появляется новый специфический позднесарматский прием украшения — симметрично расположенные округлые или чуть вытянутые налепы-выступы (табл. 83, 16, 17, 21, 32; 75, 24, 26). Лишь один южноуральский горшочек выделяется своим орнаментом, как, впрочем, и формой (табл. 83, 40). Обычные кольцевые линии и зигзаг дополнены круглыми наколами, придающими сосуду нарядность. Этот способ орнаментации встречается главным образом на керамике южного Приуралья. Он отражает контакты сарматов с населением лесостепных культур и вообще характерен для более раннего времени начиная с VI–V вв. до н. э. Интересно, что горшок с наколами имеет не только архаичный орнамент, но и форму.

Серия позднесарматских кувшинов невелика, но достаточно разнообразна. В большинстве случаев кувшины сделаны по западным гончарным образцам (табл. 83, 1, 2, 4, 5, 27, 28, 30; 75, 28, 29) и лишь некоторые из них отличаются своеобразным орнаментом. Отдельные экземпляры очень далеки от своих прототипов: они исполнены грубо (табл. 83, 2). Изредка в могилах встречаются крынкообразные сосуды с высоким ровным горлом без ручки (табл. 83, 6). Обнаружена также высокая стаканообразная кружка с большой ручкой (табл. 83, 3). Очень редко, буквально в единичных экземплярах попадаются среди лепной посуды миски (табл. 83, 26, 41; 75, 30).

Что касается гончарной керамики, то волго-донские и нижневолжские кочевники по-прежнему обслуживались главным образом донскими и кубанскими керамическими центрами (табл. 84, 1, 2, 4, 6, 8, 10, 11, 13, 15, 16). Ввоз керамики боспорского производства со II в. н. э. практически прекратился. Значительную роль в это время, особенно с III в. н. э., начали играть кавказские связи (табл. 84, 7, 12, 14; Мошкова М.Г., 1980). К кочевникам поступали кувшины, горшки, кружки, миски серо- и чернолощеные, реже — нелощеные, в большинстве случаев с желобчатым или вдавленным орнаментом. На сосудах кавказского производства встречается рельефный налепной орнамент. Нередко кувшины и кружки имели зооморфные ручки (табл. 84, 4, 7, 8, 11, 12). Очень редко и лишь в могилах междуречья Волги — Дона находят узкогорлые светлоглиняные амфоры, которые получили наибольшее распространение в Танаисе с I в. н. э. Из погребений этих же районов происходят и краснолаковые мисочки или чашечки, как правило, малоазийского производства (табл. 84, 17). В задонские степи они попадали через Танаис или города Азиатского Боспора. Не ранее II в. н. э., но только в левобережных поволжских памятниках начинают встречаться красноглиняные ангобированные кувшины хорезмийского производства (табл. 84, 3, 5, 9).

Могилы южноуральских сарматов содержат гораздо меньше гончарной керамики. При этом главным поставщиком ее были хорезмийские гончарные мастерские. Сюда поступали кувшины с ручками и без них, небольшие сосудики с ручками-уступами и кружки (табл. 84, 18, 22–24, 26–28). Последний вид керамики (табл. 84, 27) пока не найден в Хорезме. Но, может быть, эти стандартные кружки производил какой-то еще не известный нам керамический центр Хорезма или его ближайшей округи.

Очень редко и только в погребениях на территории Башкирии и в Лебедевском могильнике, выделяющемся массовостью и богатством позднесарматских могил, обнаружены кувшины кавказского и кубанского или донского производства. Их всего 4 экз. (табл. 83, 19–21, 25) на 25 среднеазиатских сосудов. Также лишь в Лебедевском могильнике найдены узкогорлые светлоглиняные амфоры: одна целая в могиле военачальника и довольно много обломков в одном из культовых сооружений этого памятника. Как и в поволжско-донских погребениях, они относятся ко II — первой половине III в. н. э. Видимо, все они попали сюда также через Танаис.

Набор гончарной керамики в сарматских погребениях Северного Причерноморья существенно отличается от серий восточных регионов (табл. 75, 31–34, 37, 39–41, 43, 44, 46). Основную массу составляют сосуды боспорских керамических мастерских, хотя встречаются и серолощеные кувшины, возможно, кубанского или донского производства. Очень небольшую часть импорта занимает краснолаковая посуда, происходящая главным образом из малоазийских центров, которые сбывали свою продукцию на Боспор и в другие колонии Северного Причерноморья.

В сарматских погребениях Прутско-Днестровского междуречья ассортимент краснолаковой посуды значительно разнообразнее. Помимо обычных чашек, небольших кувшинчиков (табл. 75, 42, 45), здесь обнаружен краснолаковый фигурный сосуд в виде барана (табл. 75, 36). Особую группу керамики в этом районе составляют сероглиняные кувшины на кольцевом поддоне иногда с орнаментом в виде вертикальных пролощенных полос (табл. 75, 38, 47). Не исключено, что она производилась местным земледельческим населением специально по заказу и вкусу сарматов, поскольку появилась здесь только с первых веков нашей эры и была характерна именно для сарматских памятников (Рикман Э.А., 1975б, с. 56–59). Изредка в сарматских могилах Северного и северо-западного Причерноморья встречаются светлоглиняные узкогорлые амфоры (табл. 75, 35) того же типа, что был особенно характерен для Танаиса II–III вв. н. э. и других нижнедонских городищ. Область нижнего Дона, как считает Д.Б. Шелов (1972а, с. 117, 118), видимо, была преимущественным районом их распространения, хотя находки таких амфор нередки и в других местах Северного Причерноморья (Илурат, юго-западный Крым, Ольвия). Поэтому трудно решить, из каких именно греческих колоний попадали такие амфоры к сарматам западных регионов. Это могли быть города Боспора, и Ольвия, и Тира.

Не выходят из употребления поздних сарматов бронзовые литые и кованые котлы и котелочки. Основная масса бронзовых котлов (более 20 находок) представлена одной формой. Это экземпляры с яйцевидным туловом и чуть уплощенным, а иногда почти округлым неустойчивым дном. Поддона они не имеют. Ручки котлов вертикальные, гладкие или с тремя кнопками (табл. 78, 31, 32), имеющие иногда на тулове «усообразное» продолжение. Обычно в верхней части тулова располагается орнамент в виде рельефной веревочки. В нескольких случаях эти котлы имели тамгообразные знаки. Высота котлов колеблется в пределах 12–40 см, но в основном они имеют высоту 15–20 и 30–40 см. Значительная часть их обнаружена в погребальных комплексах, поэтому датировка котлов II–III вв. н. э. достаточно обоснована. Находки их сосредоточены в южном Приуралье, на обоих берегах Волги и лишь считанное количество найдено в Подонье. В сарматских памятниках Северного Причерноморья и Молдавии их нет. Н.А. Боковенко, специально исследовавший эту категорию вещей, ссылается на аналогичные формы котлов из Тувы и Ордоса. По его мнению, некоторые конструктивные особенности котлов без поддона, такие, как «усовидное» окончание ручек, небольшое уплощенное дно и яйцевидность тулова, характерны не только для находок в Восточной Европе, но и для бронзовых котлов Южной Сибири и Центральной Азии, которые относятся к культуре хунну (Боковенко Н.А., 1977, с. 234). Интересно, что котлы этого типа изображены и на Боярской писанице (Боковенко Н.А., 1981, с. 47, рис. 3, 2).

Благодаря раскопкам последних лет в южном Приуралье появился еще один ранее неизвестный тип позднесарматских котлов. Это небольшой кованый котелок с бокалообразным туловом на невысоком поддоне. На вертикальных ручках его по одной кнопке (табл. 78, 30). В серии позднесарматских котлов он пока единственный.

Несравненно реже в погребениях этого времени находят бронзовые кованые котелки галло-римского типа (табл. 78, 33, 38). В одном из самых богатых захоронений Лебедевского могильника был обнаружен котелок из тонкой листовой бронзы, очень близкий по форме к так называемым кельтским котелкам (табл. 78, 33). После II в. н. э. количество кованых котелков резко сокращается, а с середины III в. они практически уже не поступают к сарматам, что связано, очевидно, с изменением политической ситуации в Северном Причерноморье и разгромом Танаиса.

По сравнению с предшествующей эпохой значительно сокращается и количество остальных импортных металлических сосудов. Становится менее разнообразным их ассортимент. Основную часть находок составляют ковши, цедилки, чаши и кувшины (табл. 78, 34–37, 39–41). Обращает на себя внимание очень интересная чаша из того же лебедевского погребения, что и котелок. Вместо обычного кольцевого поддона она имела довольно высокую полую ножку. Под широким плоским краем находился атташ листовидной формы, который крепил высокую фигурную ручку (табл. 78, 39). Чаша эта уникальна для сарматских памятников и пока аналогий не имеет.

Металлические кувшины в позднесарматских могилах представлены практически одним типом (табл. 78, 35, 37, 41).

Изредка в позднесарматских погребениях встречаются стеклянные сосуды, представленные, как правило, чашами, кувшинами, флаконами (табл. 80, 55). Судя по находкам восточные области расселения сарматов снабжались продукцией главным образом танаисских и боспорских стеклоделательных мастерских (Сорокина Н.П., 1965; Алексеева Е.М., Арсеньева Т.М., 1966), хотя не исключены и поступления средиземноморских изделий, которые были достаточно широко распространены в Пантикапее и Танаисе. Видимо, к их числу принадлежит расписной стеклянный бокал из Лебедевского могильника.

В сарматских памятниках нижнего Дона и Северного Причерноморья ассортимент стеклянной посуды разнообразнее, чем в восточных районах. Так, в одной из сарматских могил Днестровско-Прутского междуречья (Рикман Э.А., 1975а, с. 21, рис. 8, 3, 4) вместе с бальзамарием оригинальной формы (табл. 80, 53) была обнаружена бутыль (табл. 80, 54), сделанная, скорее всего, в одной из западноримских провинций.

Широко употреблявшиеся в повседневной жизни сарматов деревянные сосуды сохраняются чрезвычайно плохо, и о формах их судить очень трудно. Обычно в могилы ставили чарки-кубки иногда с серебряными обкладками по краю и зооморфными ручками (Мелюкова А.И., 1962, рис. 5, 7). Деревянные сосуды, находимые в богатых погребениях, как правило, выточены на токарном станке, и формы их разнообразны: это блюда, всевозможные чаши, иногда рифленые, стаканообразные сосуды с чуть утолщенным выступающим дном (табл. 78, 53–56). В рядовых могилах встречаются обычно чарки и кубки, вырезанные из дерева.

Оружие. Неотъемлемая часть археологического комплекса позднесарматской культуры — мечи и кинжалы без металлического навершия. Они распространяются со II в. н. э., хотя отдельные экземпляры этих мечей появляются уже в комплексах I в. н. э. Мечи и кинжалы без металлического навершия характерны для всей территории расселения сарматов и далеко за ее пределами, включая Боспор, Кавказ, Крым, Среднюю Азию и Казахстан, некоторые районы Западной Сибири, Монголию и другие области Восточной Азии, в частности Китай и Корею. Количественное распределение их в различных регионах, заселенных сарматами, очень неравномерно. Основная масса находок таких мечей и кинжалов происходит из нижнего Поволжья и южного Приуралья: в каждой третьей мужской могиле находился меч, кинжал или оба предмета. В Северном Причерноморье, особенно в его западных районах, мечи и кинжалы встречаются чрезвычайно редко. Судя по достоверным антропологическим данным, мечи и кинжалы сопровождают только мужские захоронения.

Почти все мечи без металлического навершия длинные — не менее 0,70 м, а значительная часть их достигает 1 м. Все они двулезвийные, конец клинка обычно заострен, иногда закруглен. Рукояти-штыри этих мечей и кинжалов прямые или слегка расширяющиеся к основанию клинка и откованы с ним из одного куска железа. Нередко в верхней или средней части штырей в отверстиях сохраняются железные или бронзовые штифты, с помощью которых к штырям крепились деревянные, а возможно, и костяные обкладки (табл. 81, 58–62). Вместо металлических наверший рукояти этих мечей и кинжалов заканчивались, очевидно, деревянными навершиями, о форме которых судить трудно, поскольку следы дерева обычно не фиксируются. В богатых сарматских могилах воинов-всадников встречаются халцедоновые дисковидные навершия (диаметр 7–5 см) с отверстием в центре. Сквозь это отверстие продевался бронзовый заостренный книзу штырь-гвоздь, загонявшийся в деревянную рукоять (табл. 81, 58, 62), которая охватывала штыри клинка и навершия. Обычно она имела катушкообразную форму и для прочного соединения закреплялась дополнительно одной-двумя бронзовыми обоймами. Верхняя часть штыря-гвоздя, лежащая на диске, заканчивалась круглой, ромбической или квадратной шляпкой. Иногда шляпка имела гнездо со стеклянной или каменной вставкой. Известны случаи, когда шляпка обтягивалась золотой фольгой, украшенной вставками и штампованным простым геометрическим орнаментом (табл. 81, 58). В Лебедевском могильнике (южное Приуралье) на шляпке штыря диаметром 5 см, обтянутого золотой фольгой, оказалось выполненное штампом интереснейшее изображение головы получеловека-полульва (табл. 79, 13). Щеки и лоб его, а также край бляхи украшены стеклянными вставками. Сюжет изображения говорит о восточном характере этого изделия, а стиль исполнения, в том числе многочисленные вставки, придают ему варварский облик.

Судя по сарматским, а также боспорским находкам халцедоновые навершия были принадлежностью только длинных мечей. Известен лишь один случай, когда небольшой халцедоновый диск (диаметр 4,5 см) обнаружен с коротким мечом или кинжалом (Комсомольские курганы, Башкирия). Что касается крупных стеклянных или чаще каменных шаровидных и кольцевидных бусообразных предметов, находимых нередко около рукояти или клинка мечей и кинжалов, то, видимо, прав А.М. Хазанов (1971, с. 25), считающий их не навершиями, а украшениями кистей, темляков и т. д.

Следует заметить, что мечи с халцедоновыми навершиями пока ни разу не встречены в Северном Причерноморье. Основная масса их концентрируется в южном Приуралье. В меньшем количестве они известны из памятников Заволжья и междуречья Волги-Дона, включая калмыцкие степи.

Мечи и кинжалы без металлического навершия представлены несколькими типами, различающимися хронологически (Смирнов К.Ф., 1945; Хазанов А.М., 1970). Первый тип — мечи и кинжалы с прямым перекрестьем. Перекрестья бывают железные, реже — бронзовые довольно короткие, очень тонкие и в плане дают овал или ромб. Тип этот насчитывает небольшое количество экземпляров, в основном кинжалы, и главным образом в относительно наиболее ранних сарматских захоронениях Заволжья и междуречья Дона-Волги.

На протяжении всего периода существования позднесарматской культуры наиболее распространенным типом (вторым по А.М. Хазанову) оставались мечи без перекрестья с треугольным основанием клинка, плавно переходящим в рукоять-штырь. Последний обычно расширяется книзу, переходя в клинок постепенно или более резко (табл. 81, 58–62). Появляются эти мечи и кинжалы уже в среднесарматское время, но ведущей формой становятся лишь со II в. н. э. У мечей и кинжалов третьего типа основание клинка образует прямой угол с рукоятью-штырем, который в большинстве случаев не расширяется в нижней части и обычно бывает длиной 15–17 см. Представлены эти мечи и кинжалы (последних очень мало) в наиболее поздних комплексах позднесарматской культуры.

Относительно происхождения позднесарматских длинных мечей существуют близкие, но не равнозначные точки зрения. Как считает А.М. Хазанов (1971, с. 18), генетически они восходят к длинным мечам с прямым перекрестьем без металлического навершия, прототипы которых появляются на территории Заволжья еще в савроматское время. Непрерывность традиции этой формы на территории расселения сарматов бесспорна. По мнению же А.С. Скрипкина, длинные сарматские мечи без металлического навершия и перекрестья в позднесарматское время появляются не в результате «автохтонного развития местных форм, а уже в сформировавшемся виде в основном из районов Прикубанья и Боспора, возможно, на базе более ранних длинных сарматских мечей». Не исключено, пишет А.С. Скрипкин (1982, с. 45, 46), влияние на этот процесс и кельтского вооружения. Первая точка зрения представляется более реальной, поскольку она согласуется с изменениями, происшедшими с первых веков нашей эры не только во внешнем виде сарматской конницы, но и в тактике ее боевых действий.

Раскопки последних лет пополнили наши представления о позднесарматском оружии. В трех могилах, бесспорно датированных II–III вв. (г. Ростов-на-Дону, мехзавод — Казакова Л.М., 1972–1973, л. 112; Высочино — Лукьяшко С.И., 1976, с. 24, 25; Сидоры — Скрипкин А.С., Мамонтов В.И., 1977, с. 285–286), и четвертой, также, по-видимому, позднесарматской (Федоров-Давыдов Г.А., 1980, с. 236–238), были обнаружены железные кинжалы (длина 27–35 см) с бронзовыми прямыми перекрестьями и бронзовыми навершиями. У трех из них навершия представляли собой разновидности волютообразных форм (табл. 81, 56), у четвертого оно было кольцевое. Ножны, перекрестья и рукояти кинжалов из Барановки и Высочина были украшены золотой фольгой. Пластины фольги на ножнах оказались орнаментированными. Весь облик кинжалов говорит об их необычности. Скорее всего, это было какое-то специфическое парадное оружие с явственными архаическими чертами, выраженными в форме наверший и биметаллизме изделий.

Обычно длинные мечи лежат в могилах слева от погребенного, а кинжалы — справа у бедра или под ним. По-видимому, кинжалы, как и раньше, носили преимущественно на бедре прикрепленными к ноге при помощи ремешков, которые ее охватывали. Длинные мечи, судя по боспорскому иконографическому материалу, носили на портупейных ремнях, крепившихся к поясу с помощью пряжек. Изредка в позднесарматских могилах вместе с длинными мечами находят специальные скобы из нефрита или халцедона (табл. 81, 57), которые наглухо прикреплялись к ножнам меча. Через отверстия этих скоб продевались ремешки, позволявшие свободно подвешивать меч к поясу. Способ ношения длинных мечей при помощи скоб на ножнах максимально приспособлен для всадников и значительно менее удобен для пехотинцев (Хазанов А.М., 1971, с. 27). Можно думать, что сарматские конные воины широко применяли подобные скобы, которые делали, очевидно, из дерева, а поэтому, как и ножны, они не сохранились в погребениях. Нефритовые и халцедоновые скобы импортировались, по-видимому, из Кореи или Китая, где они были широко распространены, особенно в ханьское время (Trousdale W., 1975). В кочевнических погребениях евразийских степей они появились позже — в конце II и главным образом в III в. н. э. — и известны только в Азиатской Сарматии. Правда, их неоднократно находили на территории Боспора, в основном в районе Керчи в памятниках III–IV вв. Это были скобы из нефрита, халцедона, жадеита и золота со вставками. Две случайные находки скоб известны также с берегов Камы (Кушева-Грозевская А.Н., 1929).

Копья очень редки в позднесарматских погребениях и насчитываются буквально единицами. Лишь несколько сохранившихся экземпляров дают представление об их формах. Одно из копий было найдено в очень богатом погребении Лебедевского могильника. Оно имело массивное довольно короткое перо и относительно длинную втулку (общая длина 27 см; табл. 81, 55). Копья этого типа сарматы знали и раньше, они были широко распространены в первых веках нашей эры на Кубани (Хазанов А.М., 1971, с. 47, 48). Длинное древко лебедевского копья лежало в специально сделанном углублении вдоль одной из стенок могилы и в трех местах было украшено серебряными орнаментированными обоймами. Между ними древко оказалось обвитым спиралью из тонкой серебряной полоски.

Второй тип копий, встречавшийся у сарматов, имел наконечник с длинным пером (2/3 общей длины копья), резко переходившим под тупым углом во втулку (общая длина 35–40 см; табл. 81, 54). Исследователи относят эти наконечники к закавказскому типу (Хазанов А.М., 1971, с. 48–49). На Кавказе они существовали много столетий вплоть до раннего средневековья, у сарматов определенно засвидетельствованы во II в. н. э.

По сравнению с предшествующим временем роль лучников в войске поздних сарматов значительно снизилась. Процесс этот нашел отражение и в погребальном обряде. Резко уменьшилось количество мужских погребений, содержащих наконечники стрел, полностью исчезли колчаны с большими наборами стрел (до 100 штук), изредка встречавшиеся еще в предшествующую эпоху. В могилах поздних сарматов обычно лежат 3–7 наконечников, иногда 10–15. Все они черешковые железные (за очень редким исключением костяные), трехлопастные, с треугольными головками. Черешки, как правило, короткие, длиной 2–2,5 см, редко 3–4,5 см. В связи с распространением крупных луков так называемого гуннского типа наблюдается тенденция к укрупнению наконечников, но по-прежнему употреблялись и мелкие (длина головки 2,5 см). Однако больше всего наконечников с головкой средней величины (от 2,6 до 3,4 см; табл. 81, 36, 37, 40), поэтому говорить о количественном преобладании крупных наконечников (длина головки более 3,5 см; табл. 81, 33, 35, 39) не приходится. Наконечники с треугольной головкой и лопастями, срезанными под прямым углом к черешку, являются господствующей формой независимо от их размера (табл. 81, 33, 35, 39, 40а). Очень редко лопасти срезаны под острым или тупым углом к черешку (табл. 81, 36, 37, 40б).

Как исключительную форму следует рассматривать крупные ромбические наконечники, известные в единичных экземплярах в сарматских погребениях (табл. 81, 41) и характерные с первых веков нашей эры для вооружения гуннов. Не исключено, что появление их у сарматов связано с просачиванием отдельных отрядов гуннов на территорию евразийских степей начиная с конца I — начала II в. н. э. Именно этим временем датируется курган 51 Сусловского могильника, содержащий захоронение воина, для которого И.П. Засецкая допускает возможность несарматского происхождения (1982, с. 57–64).

Костяные черешковые наконечники стрел спорадически встречаются на протяжении всей сарматской истории. У поздних сарматов они обнаружены в очень немногих погребениях — только в Заволжье и Приуралье и главным образом в более северных районах (Успенка, Муракаево и др.), ближайших к лесостепным и лесным областям, где костяные наконечники имели широкое распространение. У сарматов они представлены двумя типами. Первый — крупные наконечники с листовидной широкой головкой, ромбической, редко — треугольной в сечении и широким плоским черешком, заостренным путем срезов с его плоских сторон (табл. 81, 32, 38). Территориально это самые южные находки сарматских костяных наконечников. Аналогии им хорошо известны в Средней Азии, в частности в Кенкольском могильнике (Бернштам А.Н., 1940, табл. XXIX). Второй тип объединяет наконечники с вытянутой удлиненной головкой, также ромбической или треугольной в сечении. Черешок, как правило, намного короче головки и заострен к концу (табл. 81, 34). Эти наконечники обнаружены в наиболее северных могильниках, а аналогии им находят в памятниках азелинской и мазунинской культур III–V вв. н. э. в низовьях Камы и Белой (Генинг В.Ф., 1963, табл. XXI, 9-13; 1967, с. 156).

Иногда в могилах вместе с наконечниками стрел встречаются и костяные накладки луков — концевые с вырезами для тетивы и срединные, узкие и широкие (табл. 81, 30, 31). В двух погребениях остатки луков обнаружены без наконечников стрел. Значительное увеличение по сравнению с предшествующим временем количества находок костяных накладок лука говорит о постепенном, но неуклонном вытеснении небольшого скифского лука и замене его на большой тяжелый дальнобойный лук. К сожалению, мы не располагаем остатками оборонительных доспехов, которые судя по составу и типам вооружения, а также данным письменных источников, несомненно, были у поздних сарматов.

Конское снаряжение. В позднесарматский период резко увеличивается количество погребений, в которых находят конское снаряжение. Обычно это двусоставные удила, иногда с дополнительными железными или бронзовыми кольцами и крепившимися к ним зажимами (табл. 81, 49). Появляется также и значительная серия захоронений, содержащих не только удила, но и остатки уздечки с серебряными и бронзовыми пряжками и украшениями. Сейчас насчитывается более 20 могил, в которых обнаружены позднесарматские уздечные наборы. Территориально они сосредоточены в Азиатской Сарматии, а в степях Северного Причерноморья пока не известны.

Основная часть уздечных наборов состоит из традиционных предметов, скреплявших и украшавших ремни оголовья и повода. Это налобник, наносник, удила с псалиями или дополнительными кольцами и зажимами, пряжки, всевозможные бляхи, подвески, наконечники ремней и бусы. Удила всегда железные, все остальные части уздечки — бронзовые или серебряные. Иногда наружная часть подвески или наконечника серебряная, а подкладочная, закреплявшая ремень, — бронзовая. Псалии в наборах встречаются довольно редко и представлены двумя разновидностями — стержневыми и круглыми кольцевыми. Стержневые псалии бывают S-видные или прямые с секирообразным расширением на концах. Средняя часть стержней утолщена и имеет два отверстия (табл. 81, 52). Все известные из позднесарматских погребений кольцевые псалии украшены вихревым орнаментом и имеют в центре одно отверстие, куда продевали стержень звена удил (табл. 81, 42). В состав всех уздечек с псалиями входили также налобники и наносники — круглые или фигурные с выступами и завитками, иногда украшенные вставками (табл. 81, 46, 50). Известны также налобники и наносники ромбической формы (табл. 81, 51). В большинстве случаев псалии, налобники и наносники имели одинаковые орнаментальные украшения и составляли гарнитуры. Появляются интересные зажимы, надевавшиеся на кольца удил. Они парные — один длинный, другой короткий (табл. 81, 42), иногда фигурные с завитками и даже отверстиями для подвесок (Старица, курган 26). Помимо прямоугольно-удлиненных наконечников ремней и такой же формы подвесок, получают широкое распространение круглые и секировидные подвески, прямоугольные накладки (табл. 81, 47, 48), которые украшали, по-видимому, повод и оголовье. Все части уздечки скреплялись бронзовыми пряжками с подвижным язычком и в большинстве случаев с прямоугольным щитком. Налобные и наносные ремни украшали большими серебряными бусами (табл. 81, 42). Поскольку в могилах уздечки находят всегда сложенными, точного расположения блях, подвесок и пряжек мы не знаем и можем реконструировать вид уздечки лишь предположительно (табл. 81, 42). Основная часть находок этих уздечек сосредоточена в междуречье Волги-Дона, но близкие наборы встречаются также и в южном Приуралье (например, Старица, Котлубань, Лебедевка).

Вторая группа позднесарматских наборов конского снаряжения представляла собой украшения ошейников и нагрудных ремней коня. Найдены они только в четырех погребениях Лебедевского могильника, расположенного на востоке Уральской области и отличающегося необычайно хронологически компактной и богатой серией позднесарматских погребений. Такие украшения обнаружены в сарматских могилах впервые. Состоят они из прямоугольных пряжек с подвижным язычком, такой же формы блях, разнообразных подвесок, накладок, наконечников ремней и небольших круглых бляшек. Три набора были серебряными, один бронзовым. К ремню все бляхи и пряжки крепились бронзовыми штифтами, спрятанными под сферическими серебряными шляпками. Выяснение назначения этих украшений конского снаряжения и реконструкция их расположении (табл. 81, 43) оказались возможны только по аналогии с ассирийскими уборами верховых коней и этнографическими материалами. Согласно последним туркмены издавна и по сей день именно так украшали ахалтекинцев[3]. Начало их разведению положено в IV–III вв. до н. э. Не исключено, что конные воины-аристократы (три из четырех погребений были самыми богатыми в группе) Лебедевского могильника обладали ахалтекинскими скакунами. Сама уздечка, т. е. ремни оголовья и повод, из этих четырех погребений не имела никаких украшений. Удила, найденные в могилах с ошейниками и нагрудными уборами, были снабжены дополнительными бронзовыми кольцами, каждое из которых имело по два зажима. Крепились уздечные ремни между собой с помощью бронзовых или серебряных круглых пряжек с подвижным язычком и овально-округлыми обоймами. Все четыре описываемые погребения содержали кинжалы и длинные мечи, два из них — с халцедоновыми навершиями. В самом богатом находились также два копья. Разнообразный набор инвентаря всех этих захоронений, в том числе и импортные изделия, надежно датируют интереснейшие наборы конского снаряжения III в. н. э., скорее всего его первой половиной.

С первых веков нашей эры, но особенно во II–III вв., в могилах конных воинов появляются нагайки. Сохраняются только отдельные куски деревянных ручек и металлические части нагаек. Это круглые, овальные или многогранные массивные шайбы, сделанные из свинца, бронзы, серебра, и обычно бронзовые обоймы, охватывающие деревянную рукоять (табл. 81, 44, 45).

Орудия труда. Ножи являются одной из наиболее характерных находок в сарматских погребениях всех периодов. В позднесарматской культуре они встречаются примерно в каждой четвертой могиле. Как и раньше, ножи представлены главным образом двумя типами с прямой или горбатой спинкой (табл. 78, 64, 65). Первый тип — с прямой спинкой и скошенным лезвием — составляет более 2/3, всех позднесарматских ножей, а в некоторых районах — до 80 % (Волго-Донской регион). Ножи с горбатой спинкой, доминировавшие в прохоровской и сусловской культурах, насчитывают небольшое число экземпляров. Основная часть ножей имела деревянные рукояти. Они могли быть плоские, состоящие из двух половинок, скрепленных с черенком при помощи штифтов, или круглые с высверленным отверстием, куда и загоняли черенок.

Отличительной чертой позднесарматской культуры являются довольно крупные ножи (длина 17–20 см) с костяными рукоятками и прямой или горбатой спинкой. Эти рукояти имели ту же форму и то же крепление, что и деревянные, и делались из двух плоских пластин или трубчатой кости (табл. 78, 67). В двух наиболее северных могильниках Волго-Донского региона (Суслы, Аткарск) найдены ножи с фигурными орнаментированными костяными рукоятками, которые надевались поверх деревянных обкладок черенка. Знаменательно, что ножи с костяными рукоятками были свойственны только восточным регионам и практически не встречаются в Северном Причерноморье и Молдавии.

Не менее характерной особенностью позднесарматских памятников и опять-таки восточных районов (главным образом южное Приуралье) расселения сарматов являлись ножи с прямыми спинками, на деревянную рукоять которых надевались бронзовые фигурные обоймы или наконечники. Обоймы прикреплялись к рукояти с помощью железных штифтов и располагались — одна у самого клинка, вторая на конце рукояти. Нередко на конец рукояти надевали бронзовый фигурный цилиндрический наконечник с плоской дисковидной шляпкой. Обычно этот наконечник состоял из двух половин, что видно по шву на плоскости шляпки (табл. 78, 66). Иногда бронзовый наконечник надевали на всю рукоять. Он представлял собой цилиндр с овальной или круглой шляпкой на одном конце и округлым или прямоугольным вырезом на конце, примыкающем к клинку. На плоскости самого цилиндра с обеих сторон рукояти делалось по два прямоугольных отверстия-окошечка, где было видно дерево (табл. 78, 66). Длина этих ножей варьирует в пределах 20–22 см. Наибольшее число экземпляров с бронзовыми рукоятями происходит из южного Приуралья. За пределами районов расселения сарматов известны только две подобные находки (Горбунова Н.Г., 1983, с. 32, 40, рис. 5, 14; Гущина И.И., 1974, с. 44, 45, 100, рис. IV, 2).

Следует упомянуть о нескольких экземплярах ножей (3 экз.), спинка которых слегка вогнута в сторону лезвия, а острие чуть оттянуто вверх. Все они большие (длина 18–27,5 см), два из них с костяными рукоятями найдены в женских могилах.

Небольшие ножи с деревянными рукоятками в большинстве случаев находят рядом с костями животных, что говорит в пользу их сугубо хозяйственного назначения. Вопрос о функциональной нагрузке длинных (более 20 см) ножей с костяными и бронзовыми обкладками трудно решить однозначно. Часть из них можно рассматривать как оружие, близкое кинжалам. Нередко они и лежат рядом с кинжалами (Старица, хут. Шульц) или между мечом и кинжалом (Высочино). Кроме того, часть ножей с костяными и бронзовыми рукоятками могла использоваться при культовых церемониях, о чем говорит их расположение в могилах (Шилов В.П., 1960, с. 368).

Очень редко в позднесарматских могилах встречаются шилья. Большая часть их железные, изредка попадаются бронзовые. Некоторые железные экземпляры и все бронзовые четырехгранные в сечении, остальные круглые (табл. 78, 45, 46). Длина шильев вместе с черенком для насадки рукояти 6-11 см. Клали шилья как в женские, так и в мужские захоронения.

В первых веках нашей эры на Кубани и в Танаисе довольно широко распространяются железные пружинные ножницы. Появляются они и в погребениях позднесарматской культуры на всей территории ее распространения. Однако находки их в сарматских могилах Поволжья, Приуралья и особенно Северного Причерноморья сравнительно редки. Типологически все ножницы едины (табл. 78, 62, 63).

Во II–IV вв. н. э. сарматы продолжают пользоваться железными кельтами-теслами, уже известными в предшествующий период. Судя по следам на стенках могильных ям эти орудия по-прежнему употребляются в качестве землеройных и так же, как и раньше, очень редко входят в состав погребального инвентаря (табл. 78, 43).

Довольно полное представление об орудиях труда, которыми в быту пользовались поздние сарматы, дает чрезвычайно интересное и богатое захоронение военачальника из Лебедевского могильника. В погребении были обнаружены два железных проушных топора — один с круглым, второй с прямоугольным обухом (табл. 78, 44, 47), серп с обломанным крючком, нож типа секача с чуть загнутым вверх острием (табл. 78, 48, 49) и еще одно орудие неясного назначения (табл. 78, 42). Серп с плоским черешком, к которому с помощью штифта крепилась деревянная рукоять, был найден в Калиновском могильнике (табл. 78, 50). Изредка и главным образом в мужских могилах попадаются железные черпаки (табл. 78, 68). Обычно они сопровождают сосуды или чаши для вина. Так, в одном из захоронений Лебедевского могильника черпак лежал под коленом покойника рядом с бронзовой патерой (Мошкова М.Г., 1982).

Одной из самых рядовых находок во всех сарматских погребениях, как мужских, так и женских, являлись точильные камни или оселки (табл. 78, 51, 52). На территории Поволжья и южного Приуралья они встречаются примерно в каждой десятой могиле, в западных районах — гораздо реже. В большинстве погребений оселки сопутствуют ножам и оружию, рядом с которыми они в большинстве случаев и лежали. В отличие от сравнительно небольших оселков предшествующего времени среди позднесарматских количественно доминируют длинные массивные оселки, нередко почти квадратные в поперечном сечении. Размеры их колеблются в пределах 22–35 см, хотя известны экземпляры 49,5 и 68 см. Очень небольшая часть крупных оселков имела отверстие на одном из концов, поскольку размеры точильных камней не позволяли носить их у пояса. Почти все захоронения, содержавшие уздечные наборы, сопровождались и длинными оселками. Находились они в большинстве могил с оружием, особенно с длинными мечами. Особый интерес представляет уникальный точильный камень из богатого Лебедевского кургана (южное Приуралье). Это был прямоугольный в сечении брусок (3,5×2,7 см, длина 49,5 см) из серого прекрасно заполированного песчаника. Один из концов его оформлен в виде стилизованного изображения морды животного. Находка эта является единственной на всей территории расселения сарматов.

Как и раньше, сарматские женщины для прядения употребляли глиняные, очень редко — каменные пряслица. В отверстиях немногих из них сохранились остатки деревянных веретен. По своей форме пряслица делятся на несколько типов, из которых биконические являются самыми многочисленными. Попадаются экземпляры орнаментированных пряслиц (табл. 78, 57–60).

Очень редко в женских могилах встречаются бронзовые или железные иголки. Хранились они в специальных игольниках, которые представляли собой небольшие бронзовые, серебряные или костяные трубочки (табл. 78, 61).

Предметы туалета. Набор предметов туалета в позднесарматский период несколько сокращается по сравнению с предшествующим временем. Полностью исчезают костяные туалетные ложечки, употреблявшиеся рядовым сарматским населением. Однако в очень богатых женских погребениях продолжают встречаться серебряные импортные ложечки. Одна из них с концом ручки в виде копытца лани найдена в Лебедевке. Выходят из употребления костяные пиксиды и алебастровые сосудики, но появляются пинцеты-щипчики. Остальные предметы туалета остаются те же — зеркала, стеклянные и бронзовые флакончики, кожаные туалетные сумочки, изменяются лишь формы некоторых из них.

Основную массу позднесарматских зеркал составляют маленькие бронзовые (очень редко — из белого сплава) зеркальца-подвески (диаметр 4,5–5 см). Наиболее ранние из них снабжены круглым коническим выступом в центре оборотной стороны (табл. 80, 43). Остальные, за очень редким исключением, имеют на оборотной стороне рельефный орнамент в виде небольшого круглого выступа в центре, вокруг которого группируется рисунок — круг, квадрат, радиальные линии (табл. 80, 45, 47). Иногда орнамент более сложный, встречаются также тамгообразные сарматские знаки (табл. 80, 42, 44, 46). Эта разновидность зеркал, появившаяся еще в I в. н. э., особенно характерна для волго-донских и северопричерноморских памятников, включая Днестровско-Прутское междуречье II — начала III в. н. э., и практически совершенно не встречается в южноуральских могилах, откуда известны лишь две находки (Лебедевский могильник). С первых веков нашей эры зеркальца-подвески получили довольно широкое распространение у оседлого населения нижнего Дона, Северного Кавказа, Европейского и Азиатского Боспора и юго-западного Крыма. Видимо, мастерские любого из этих центров могли поставлять сарматам зеркальца-подвески. Направление связей определялось территорией и маршрутами кочевания племенных объединений. Ближе к концу II в. н. э. появляются небольшие (диаметр 5–7 см) дисковидные зеркала, оборотная сторона которых снабжена петлей и в большинстве случаев орнаментирована. Рисунок очень напоминает узоры на зеркальцах-подвесках. Обычно зеркала с петлей находят в сарматских могилах III в. н. э. Обнаружены они главным образом в погребениях Волго-Донского междуречья и Заволжья. Из Приуралья известны лишь два экземпляра (Лебедевка), мало их и в Северном Причерноморье, где вообще после II в. н. э. довольно резко сокращается количество сарматских памятников. В позднесарматских погребениях южного Приуралья обнаружено очень немного зеркал, но большую часть составляют привозные ханьские зеркала с орнаментом различных вариантов арочного типа и очень редко — типа TLV (табл. 80, 48). Почти все они сделаны из блестящего серебристого сплава. Однако без специальных технологических исследований невозможно решить, являются они продукцией далеких восточных центров или ферганских мастерских, где было налажено производство по ханьским образцам.

Изредка в это время встречаются зеркала и других типов, представляющие собой как бы реликтовые формы зеркал среднесарматского периода. Одно из таких зеркал было обнаружено в Лебедевском могильнике (диаметр 13 см; табл. 80, 49). Оно лежало в кожаном футляре, искусно сшитом и украшенном фигурным швом. Такой же узор, но еще более нарядный сделан на небольшой туалетной кожаной сумочке, найденной в том же погребении (табл. 80, 50). Вместе с футляром зеркала они составляли изящный гарнитур.

По-прежнему для сохранения благовоний и, может быть, каких-то красок употреблялись маленькие бронзовые, очень редко — серебряные сосудики-флакончики (табл. 80, 51, 56). Эти флакончики, изготовлявшиеся, по-видимому, в Танаисе и городах Боспора, использовались и греческим населением (Шелов Д.Б., 1961, табл. X, 5, 6; Блаватский В.Д., 1964а, рис. 57). Для таких же целей служили стеклянные сосудики (табл. 80, 53–55).

Только дважды в сарматских могилах были найдены бронзовые щипчики-пинцеты (табл. 80, 58, 59), достаточно широко употреблявшиеся в греческих городах-колониях Северного Причерноморья, в том числе и Танаисе.

Пряжки и фибулы. Как и в предшествующее время, бронзовые, серебряные и железные пряжки с подвижным язычком широко применялись кочевниками для поясных, портупейных и уздечных ремней. Кроме круглых, овальных и прямоугольных простых рамчатых пряжек (табл. 82, 79, 83–91), появились пряжки со щитками (табл. 82, 75–78, 80–82). Сначала щитки были преимущественно круглые, реже — овальные. Со II в. н. э. все чаще начали делать прямоугольные щитки. Нередко они имели и прямоугольные рамки. Если для поясных и особенно портупейных ремней в большинстве случаев употребляли рамчатые пряжки, а иногда и просто бронзовые кольца (диаметр 3–4 см), служившие разделителями, то в уздечных наборах, как правило, использовались пряжки со щитками. Очень редко одежду застегивали с помощью сюльгам (табл. 82, 92). Круглые и восьмеркообразные пряжки с неподвижным крючком в позднесарматских комплексах не встречаются.

Одним из наиболее характерных признаков позднесарматской археологической культуры является массовое распространение бронзовых, реже — железных и серебряных фибул. Примерно в каждой третьей сарматской могиле находится фибула, которой скрепляли верхнюю одежду как мужчины, так и женщины. Самым распространенным типом среди них были лучковые одночленные фибулы с подвязным приемником, составляющие почти половину всех находок (примерно 90 из 180).

Согласно классификации А.К. Амброза, общепризнанной в настоящее время, основная масса лучковых сарматских фибул относится к 4-му и 5-му вариантам этой серии (табл. 82, 102, 107), датируемым второй половиной II–III вв. н. э. (Амброз А.К., 1966, с. 50, 51). Со второй половины III в. н. э. (Скрипкин А.С., 1977, с. 108) начинают встречаться двучленные лучковые фибулы (табл. 82, 103), которых несравненно меньше, чем одночленных. Довольно большую часть сарматской коллекции составляют сильно профилированные фибулы обычно с верхней тетивой и крючком (табл. 82, 97, 98), хотя, начиная с III в. н. э. встречаются небольшие фибулы с нижней тетивой и высоким узким приемником (табл. 82, 105). Лучковые и сильно профилированные фибулы употреблялись на всей территории расселения сарматов, в то время как пружинные с гладким корпусом и завитком на конце пластинчатого приемника (табл. 82, 96) характерны главным образом для Волго-Донского и Северопричерноморского регионов. По-видимому, именно эта форма послужила образцом для создания специфически сарматского типа пружинных фибул с высоким массивным приемником с завитком на конце и пластинчатой спинкой треугольной, ромбической или круглой формы (табл. 82, 101, 106). Фибулы указанного типа известны лишь в сарматских памятниках на территории междуречья Волги-Дона, Заволжья и Приуралья. В последнем регионе они доминируют над всеми остальными. Вероятно, поставляли сарматам эти фибулы оседлые племена лесостепных областей Прикамья и Зауралья, обладавшие высоким уровнем развития меднолитейного производства. Не исключено, что руками тех же мастеров сделаны и некоторые лучковые фибулы с раскованным прямоугольным окончанием спинки, украшенным специфическим резным орнаментом (табл. 82, 102). Однако основная масса лучковых фибул являлась импортом из мастерских северопричерноморских колоний, а сильно профилированные могли поступать и из Танаиса, где засвидетельствовано их производство (Шелов Д.Б., 1972а, с. 95, 98). Помимо массовых серий фибул, на территории расселения сарматов изредка попадаются шарнирные римские фибулы, ромбические и шестигранные, с эмалью или без нее (табл. 82, 95). Несколько раз найдены фибулы типа Aucisa (табл. 82, 94), а также единичные экземпляры, импортированные из неизвестных производственных центров (табл. 82, 93, 99, 100, 104).

Украшения. Из украшений сарматские женщины по-прежнему носили бронзовые, серебряные и золотые серьги, гораздо реже — перстни, браслеты и совсем редко — гривны (табл. 82, 42), которые находят лишь в достаточно богатых захоронениях. Только в последних встречена одежда, расшитая золотыми нашивными бляшками, формы которых по сравнению со среднесарматским временем менее разнообразны — в виде кругов, треугольников или других геометрических фигур (табл. 82, 69–72). Некоторые из них украшены рельефными рубчатыми полосками или выпуклыми полушариями (табл. 82, 69–71). Для прикрепления к одежде обычно пробивали два симметричных сквозных отверстия, и только круглые бляшечки имеют иногда вместо отверстий маленькую петельку на оборотной стороне (табл. 82, 72).

Перстни в сарматских могилах встречаются очень редко. В западных регионах они обычно пластинчатые щитковые с несомкнутыми концами (табл. 82, 58). Форма эта известна в северопричерноморских колониях, откуда они, видимо, и поступали к сарматам. В нижнем Поволжье перстней почти нет. В южном Приуралье они найдены на территории Башкирии в очень интересных курганах у с. Темясово. Один прямоугольный и все овальные щитки темясовских перстней украшены вдавленными трудночитаемыми изображениями каких-то птиц и животных (табл. 82, 59). Ближайшие аналогии темясовским перстням известны с территории Ферганы, где этот тип характерен для украшений III–V вв. н. э. (Заднепровский Б.А., 1960, рис. 59, 8; Литвинский Б.А., 1973, с. 15, 18, 26, табл. 3, 3–7). Не исключено, что именно оттуда могли поступать подобные перстни к кочевникам южного Приуралья. Темясовские курганы содержали очень богатый и разнообразный инвентарь, часть которого, несомненно, восточного и среднеазиатского происхождения (хорезмийская керамика, ханьские или сделанные по ханьским образцам зеркала, перстни — Пшеничнюк А.Х., Рязанов М.Ш., 1976, рис. 3, 4).

Типы серег и браслетов, находимые в рядовых погребениях и являющиеся массовой продукцией северопричерноморских и нижнедонских мастерских, остались почти без изменения по сравнению со среднесарматскими формами и практически едиными на всей территории расселения сарматов (табл. 82, 43–48, 51–53, 55). Что касается индивидуальных ювелирных изделий, то характер их в позднесарматский период несколько меняется. Господство в искусстве этого времени полихромного стиля отразилось в оформлении всех украшений, особенно серег и ожерелий-колье. Все плоскости серег начали заполнять стеклянными или каменными вставками, а к краям прикреплять множество подвесок (табл. 82, 54, 60, 61). Примерно с начала III в. н. э. появился новый тип серег или височных подвесок — так называемые калачиковидные, которые характерны только для сарматов Заволжья и южного Приуралья. Большинство из них украшены многоцветными, обычно стеклянными вставками. Этот тип серег, как, возможно, и некоторые витые гривны, изготовлялись, по всей вероятности, северными соседями сарматов (оседлое население бассейнов Белой и Камы — бахмутинская и азелинская культуры), которые делали их как для себя, так и на экспорт кочевникам (Мажитов Н.А., 1968, табл. 16; Генинг В.Ф., 1963, табл. III, 5, 6).

Мелкими бусами обшивали рукава, подол одежды и, видимо, края шаровар, ибо ряды мелких бусин находят иногда возле щиколоток ног в женских захоронениях. Однако основная масса бус использовалась для ожерелий. Как и раньше, больше всего встречается стеклянных бусин. В массе своей они из непрозрачного стекла синего, красного, кирпичного, зеленого и других цветов. Заметно уменьшается количество бус с внутренней позолотой, а также с цветными глазка́ми, только изредка встречаются гешировые. Намного больше становится бусин из полудрагоценных камней, особенно сердолика, янтаря и горного хрусталя, увеличиваются их размеры. Обычно это круглые, овальные, прямоугольные плоские или уплощенные экземпляры, а из горного хрусталя и халцедона — шаровидные или чуть уплощенные. Примерно с середины I в., но особенно со II в. н. э. появляется новый тип бусин — так называемые 14-гранные. Они бывают квадратными или прямоугольными, стеклянными или каменными, однако в основном их делали из сердолика, начиная от почти буро-красного и кончая золотистым.

Очень часто 14-гранные бусины входят в состав специфического позднесарматского украшения. Тоненькая проволочка, бронзовая или серебряная, скручивалась на концах в спиральки. На среднюю ровную часть надевалась бусина (табл. 82, 73, 74). Это украшение входило обычно в состав ожерелья, занимая его центр. Нитка или ремешок продевались через концевые спиральки. Таким же цветовым или организующим центром ожерелья могли быть золотые или серебряные лунницы, подвески-медальоны: круглые, прямоугольные или боченковидные, гладкие или украшенные зернью, веревочкой, рубчиком и, как правило, вставками стекла или полудрагоценных камней (табл. 82, 49, 50, 57). Иногда некрупные медальоны со вставками составляли целое колье. Наконец, центром ожерелья могли быть бусы и подвески из египетской пасты. Эти подвески (скарабеи, плакетки с лежащим львом, изображения частей тела человека, фигурки Беса и др. — табл. 82, 62–68), как и в предшествующее время, могли служить религиозно-магическими символами и выполнять роль охранительных амулетов. В сарматских памятниках Северного и северо-западного Причерноморья находят иногда специальные амулетницы в виде сдвоенных ведерочек (табл. 82, 56), которые были характерны и для оседлого населения этих районов, и для жителей восточноримских провинций.

Для культово-магических церемоний сарматы по-прежнему использовали курильницы. По сравнению со среднесарматским временем несколько изменились их формы. Теперь преобладают небольшие усеченно-конические сосудики иногда на высоком массивном поддоне. Стенки их нередко украшены крестообразным или волнистым орнаментом (табл. 80, 29–39). Продолжают существовать, но в очень небольших количествах цилиндрические курильницы и рюмкообразные на невысокой полой ножке (табл. 80, 33, 38). Появляются также своеобразные курильницы с горизонтальными и вертикальными ребрами-выступами (табл. 80, 30, 31, 39), изредка встречаются плошечки (табл. 80, 35). Курильницы снабжены одним или двумя отверстиями, расположенными в верхней части стенок. Совершенно уникальный образец — курильница из старицкого погребения в виде аккуратной мисочки с широким краем на очень высокой полой ножке, имевшей два расположенных друг против друга прямоугольных отверстия (табл. 80, 29).

В позднесарматских погребениях встречаются и бронзовые колокольчики нередко с железными язычками, которые, по-видимому, как-то использовались в культовых церемониях. Обычно их находят около рук или голов. Но не исключено, что некоторые из них, особенно крупные, могли быть принадлежностью и конского убора. Среди колокольчиков попадаются экземпляры с ажурной поверхностью, абсолютно тождественные среднесарматским (табл. 80, 61). Но есть и совершенно новые формы, например, крупные тюльпановидные или усеченно-конические колокольчики (табл. 80, 60). Уникальный экземпляр обнаружен в одном из темясовских курганов. Его верхняя часть моделирована в виде двуликой головы человека в головном уборе. Весь облик изображения человека говорит в пользу производства его где-то на юго-востоке — в Средней Азии, мастерских Ирана или даже Индии (табл. 80, 62).

Позднесарматские памятники являются заключительными в развитии сарматского этноса. После гуннского нашествия в конце IV в. н. э. часть сарматов-аланов была истреблена, часть влилась в гуннские орды и прошла далеко на запад, часть вошла в состав соседних оседлых народов. Сарматская археологическая культура как единый комплекс перестала существовать. Однако отдельные элементы ее продолжали жить в культурах евразийских кочевников V–VIII вв. н. э. и развиваться народами Северного Кавказа и Подонья. Недаром долгое время существовала точка зрения, согласно которой нижневолжские кочевнические погребения V–VIII вв. н. э. связывались с сармато-аланским этносом (Синицын И.В., 1936; Максимов Е.К., 1956). Однако оснований для такого предположения оказалось недостаточно, и, как считают исследователи, можно говорить лишь об отдельных элементах сарматской культуры и сарматского этноса, ассимилированного тюркоязычными племенами.

В археологической литературе термин «ранние кочевники» или «древние кочевники» (Хазанов А.М., 1973, с. 9), отражающий специфику хозяйственной деятельности этих племен, прочно связан со всем кочевым населением евразийских степей. В этнографической литературе кочевое скотоводство рассматривается как культурно-хозяйственный тип, одним из элементов которого является окружающая среда. Территория расселения кочевников, оставивших памятники савроматской и особенно сарматской археологических культур, очень велика (от Дуная до южного Приуралья), а потому различные районы этой зоны представлены далеко не равнозначными природно-климатическими условиями. Но именно они в первую очередь и определяли вид кочевого хозяйства живших здесь племен. Не менее серьезным фактором являлось оседлое и полуоседлое население, окружавшее кочевников и связанное с ними не только узами торгово-экономических, но нередко и социально-политических отношений. Все эти причины определили специфичность кочевых обществ, понимание истории которых, особенно хозяйственной деятельности, невозможно без рассмотрения их в контексте внешних связей и экологии.

Определение «чистые» кочевники, как правило, прилагавшееся к способу ведения хозяйства савроматских и сарматских племен, было в начале 60-х годов оспорено К.Ф. Смирновым. Учитывая археологические данные, но основываясь главным образом на сведениях Страбона о характере хозяйства у роксоланов и сираков и перенося их ретроспективно на более ранние, а главное — более восточные племена, К.Ф. Смирнов утверждал, что радиус основных сарматских откочевок невелик (Поволжье — 200 км, Оренбургские степи — 250–400 км), что места зимников были строго постоянны и на них, помимо юрт, имелось стационарное жилье — землянки, камышовые, глинобитные и деревянные наземные постройки, включая прочные деревянные дома. О последнем, по мнению К.Ф. Смирнова, свидетельствовали формы могильных ям, их оборудование деревом и надмогильные сооружения в виде накатов, рам и даже срубов. Опираясь на эти заключения, он выдвинул новое положение о том, что савромато-сарматские скотоводы евразийских степей были полукочевниками, в составе стада которых имелся крупный рогатый скот и даже существовало, возможно, полустойловое содержание части скота с заготовкой кормов на зиму. Было ли земледелие у населения савроматского и раннесарматского времени, для автора оставалось неясным (Смирнов К.Ф., 1964б, с. 52, 55–57).

Для своего времени подобная постановка вопроса была необходима и весьма плодотворна, поскольку обращала внимание исследователей на ряд явлений, которые не учитывались ранее при изучении скотоводческого хозяйства савромато-сарматских племен (различия, наблюдаемые в остеологическом материале погребальных комплексов, свидетельствующие, очевидно, о нетождественности состава стада в различных районах расселения сарматов, остатки кратковременных стоянок в Прикаспии и южных районах Волго-Донского междуречья и т. д.).

Однако накопление археологического материала с савромато-сарматских и сопредельных территорий и строгое определение изучаемых памятников в пространстве и времени заставили пересмотреть некоторые положения К.Ф. Смирнова.

Территории первоначального обитания савромато-сарматских племен до их расселения в степях Предкавказья, Прикубанья и Северного Причерноморья, т. е. примерно до III в. до н. э., охватывали наиболее засушливые степные и полупустынные зоны южного Урала, Заволжья и Волго-Донского междуречья. Почти во всех этих районах неполивное земледелие практически невозможно и отсутствие его даже в качестве подсобного занятия разрешает говорить о савроматских и раннесарматских племенах этой ойкумены как о кочевниках, для которых характерно экстенсивное скотоводство с круглогодичным выпасом скота. Формы и способы кочевания весьма разнообразны, но принято выделять и рассматривать лишь основные варианты этого типа хозяйства. Характерные особенности для каждого из них были сформулированы еще в начале 60-х годов С.И. Руденко (1961) и затем поддержаны С.А. Плетневой (1967). Чуть позже А.М. Хазанов (1973) дополнил некоторые определения и предложил систему, включающую пять основных вариантов кочевого хозяйства. Согласно выделенным признакам, племена савроматской и раннесарматской культур южного Приуралья и нижнего Поволжья ближе всего стоят к третьему типу ведения кочевого хозяйства, когда «все население кочует по стабильным маршрутам, имея постоянные зимники. Хозяйство основано на круглогодичном содержании скота на подножном корму. Земледелие отсутствует» (Хазанов А.М., 1973, с. 2–3). Направления маршрутов кочевания древних племен, определение мест их постоянных зимников и летних пастбищ — задача очень сложная, требующая специальных комплексных исследований. Появились они лишь в последние годы и только для районов западного и центрального Казахстана, южного Приуралья и Заволжья (Акишев К.А., 1972; Железчиков Б.Ф., 1980а, б; Демкин В.А., Лукашев А.В., 1983).

Исследования К.А. Акишева касались территории Казахстана и, в частности, его западных и центральных областей. Растительный покров, характер почв и водные ресурсы этих районов, историческая топография археологических памятников, скупые сведения китайских династийных хроник и более пространные описания средневековых путешественников и географов, наконец, данные по хозяйству и быту кочевавших здесь в XIX и даже в начале XX в. казахов позволили автору и для эпохи раннего железного века говорить об экстенсивном кочевом скотоводстве с круглогодичным содержанием скота на подножном корму. Маршруты кочевания были в этих районах меридиональными (с юга на север), постоянными, причем амплитуда кочевания охватывала огромные территории — многие сотни километров в длину (Акишев К.А., 1972, с. 35–45).

Изучение природно-климатических условий южноуральских степей и междуречья Волги-Урала (гидрография, почвы, осадки, растительность — Крашенинников И.М., 1927; Динесман Л.Г., 1960; Котин Н.И., 1967) дали возможность Б.Ф. Железчикову (1980а) разделить эти районы на две зоны — южную и северную, граница между которыми проходит по р. Урал в его широтном течении. Северную занимают степи Общего Сырта с небольшими возвышенностями и массой речных долин. В летнее время эта зона дает кочевникам-скотоводам богатое разнотравье и зеленые побеги деревьев в колках и поймах рек. Но значительный снежный покров затрудняет добывание корма зимой. Южная зона, представленная глинистой полупустыней с малым количеством осадков как летом, так и зимой, со скудной растительностью, напротив, пригодна для содержания скота в зимнее время. Северная зона (бассейны рек Общего Сырта — Белая, Дема, Самара, Сакмара, Чеган, верховья Урала с Суундуком), как считает автор, служила для древних скотоводов местом летних пастбищ, на южной — располагались зимники кочевников (Железчиков Б.Ф., 1980а, с. 9). Это тем более вероятно, что именно на левобережье Урала (Илек, район Орска, Актюбинска) обнаружены самые большие и богатые могильники, насчитывающие сотни курганов (Новый Кумак, Лебедевка). Как известно, семейно-родовые кладбища кочевников создавались главным образом вблизи их зимних стоянок. Но не исключена возможность существования могильников и на полпути между зимними и летними пастбищами (Железчиков Б.Ф., 1980а). При этом они могли насчитывать большое количество курганов или, напротив, состоять из 2–3 насыпей. Разбросаны по степи и одиночные довольно крупные курганы. Правда, невысокие насыпи, которые могли окружать большой курган, со временем практически исчезают, а современные темпы работ и техника освоения целинных земель довершают их разрушение. Поэтому наши суждения о количественном составе могильников могут не всегда соответствовать первоначальной картине. По ряду причин трудно предполагать на зимниках скотоводов этих районов существование постоянных жилищ. Нигде в южном Приуралье и междуречье Волги-Дона (западный Казахстан, Узени, Камыш-Самарские озера и т. д.) не найдено никаких следов постоянных поселений или стоянок многоразового использования. И, наконец, юрта является универсальным жильем для этих мест — в ней прохладно летом и тепло зимой. По сей день в ряде районов Гурьевской обл. некоторые чабаны предпочитают жить не в домах, а в войлочных юртах (Железчиков Б.Ф., 1980а, с. 116). Не противоречит нашему заключению и сообщение Страбона о том, что сарматы живут в кибитках, укрепленных на повозках (Страбон, VII, 3, 17). Модель такой кибитки найдена в одном из керченских склепов (табл. 79, 5).

Вопрос о направлении и протяженности кочевок у скотоводов южного Приуралья по-прежнему достаточно спорен. Однако наиболее реальной представляется позиция Б.Ф. Железчикова. Основываясь на топографии археологических памятников и данных этнографии XVII в., он допускает очень протяженные меридиональные перекочевки и менее далекие широтные и радиально-круговые, но обязательно с зимовок, где нельзя было оставаться летом, на летовки, при этом как можно дальше от зимников, сохраняя тем самым травы от вытаптывания в летний период (Железчиков Б.Ф., 1980б, с. 118). Восстановление продуктивности пастбищ, как и воспроизводство поголовья скота, являются двумя основными требованиями во всем цикле производственной деятельности кочевника.

По мнению Б.Ф. Железчикова, племена, расселявшиеся в глинистой полупустыне северного Прикаспия и степях Орского плато, кочевали с марта по ноябрь-декабрь, проходя за это время до 2 тыс. км и возвращаясь почти постоянно нестабильным зимовкам. Племена, жившие в бассейнах рек Самары, Чагана, Илека, Белой, двигались по более ограниченным маршрутам на 300–800 км. Часть населения указанных племен могла, как считает ученый, постоянно оставаться на зимниках, и, следовательно, именно эту часть савромато-сарматской общности можно считать полукочевниками (Железчиков Б.Ф., 1980а, с. 10).

Однако при определении формы кочевания даже к племенам, живущим в бассейнах перечисленных рек (Самара, Чаган, Илек, Белая), следует подходить дифференцировано, и утверждения о полукочевом образе жизни скотоводов подкреплять данными археологических источников. Последние обычно косвенно (мы располагаем лишь погребальными памятниками), но все же намечают определенные ориентиры. Так, например, могилы Аландских курганов — самых северо-восточных памятников савроматского времени — содержали относительно самое большое количество костей крупного рогатого скота. Этот факт в сочетании с природно-климатическими условиями района дает основание для предположения о меньшей подвижности населения северо-восточного Оренбуржья (Мошкова М.Г., 1972а, с. 78).

Комплексные почвенно-археологические исследования В.А. Демкина и А.В. Лукашова в Заволжье позволили им создать модель наиболее вероятного использования пастбищ, тем более что физико-географические особенности северного Прикаспия обуславливают резко выраженную сезонность этих пастбищ.

В савроматское время (VI–IV вв. до н. э.), как считают исследователи, маршруты перекочевок имели в основном меридиональное направление, что связано прежде всего с направлением течения рек Волги и Урала и сравнительно небольшим количеством населения, не испытывавшего необходимости в освоении глубинных степных районов.

В раннесарматское время (IV–II вв. до н. э.) резкий рост населения в результате миграции из южного Приуралья и соответственное увеличение поголовья скота потребовали оптимального использования возможностей региона. Статистика распределения археологических памятников этого периода указывает на изменение маршрутов перекочевок. Ранние сарматы интенсивно осваивают глубинные степные районы, которые используются в качестве весенних и осенних пастбищ. Маршруты перекочевок усложняются, приобретая сложный комбинированный характер — широтно-меридиональный. Концентрация памятников в районах, приуроченных к долинам рек Волги и Урала (80 %), показывает, что появляются стабильные зимники, закрепленные за отдельными семейно-родственными группами. Возникновение стационарных кладбищ в глубинных степных районах позволяет говорить об установлении достаточно строго определенных маршрутов перекочевок на летние пастбища, что было необходимо в связи с дефицитом водных источников и нестабильностью кормовой базы в глубинных районах Прикаспийской полупустыни (Демкин В.А., 1983; Демкин В.А., Лукашов А.В., 1983; Демкин В.А., Лукашов А.В., Лукашов Ю.В., 1984).

По данным остеологического материала из савромато-сарматских погребений южного Приуралья и Заволжья состав стада у этих кочевников представляется следующим: основное место занимала овца, на втором месте — лошадь и минимальную роль играл крупный рогатый скот. Кости последнего в погребениях среднесарматского времени отсутствуют полностью. Подобный состав стада — еще одно свидетельство очень большой подвижности населения.

Способ ведения кочевого хозяйства при круглогодичном содержании скота на подножном корму был свойствен кочевым племенам южного Приуралья и междуречья Волги-Урала на протяжении всей их истории — от VI в. до н. э. до IV в. н. э. Однако нестабильность численности поголовья скота при экстенсивном скотоводстве, всецело зависящем от климатических колебаний (периодические засухи, суровые или очень снежные зимы), постоянно создавала проблему баланса между основным средством существования (скот) и численностью населения. Этот процесс усугубляется и легкостью отчуждения скота в результате вражеских набегов. Все вместе определяло общую нестабильность кочевой экономики.

Периоды длительных оптимальных условий (увлажнение степей), способствовавших резкому увеличению кочевого населения южного Приуралья, как это случилось в раннесарматское время, создавали ситуацию, при которой массовая миграция, т. е. расширение производственной базы путем овладения новыми пастбищами, являлась почти единственной возможностью существования. Вероятно, именно этой причиной вместе с бурными политическими событиями конца IV в. до н. э. в Передней и Средней Азии было вызвано переселение раннесарматских племен южного Приуралья в Поволжье и дальнейшее передвижение поволжских, а возможно, и уральских номадов далее на запад и в предкавказские степи. Часть населения южного Приуралья могла откочевать на юг, в Среднюю Азию. Памятники кочевников, окружавших Бухарский оазис, начиная с конца IV — начала III в. до н. э. несут на себе печать очень глубокого сарматского влияния. Не исключено, что какие-то сарматские племена южного Приуралья, смешавшись с кочевниками Казахстана, осели на окраинах западной части Зеравшанской долины.

Период увлажнения сменился устойчивым засушливым временем, и памятников среднесарматского времени, особенно в восточных районах южноуральской территории, чрезвычайно мало. Миграции и засухи во много раз уменьшили кочевое население этого района.

На основании письменных и археологических источников можно утверждать, что скот у кочевников, в том числе и савромато-сарматов, являлся частной собственностью семей или глав семей (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 199, 200). Совершенно справедливым представляется также мнение некоторых исследователей, считающих, что становление частной собственности на скот не только предшествовало развитию кочевого скотоводства, но было одной из его предпосылок (Хазанов А.М., 1975, с. 93). В то же время у кочевых скотоводов, в том числе и у савромато-сарматов, никогда не фиксировали пра́ва собственности на такое важнейшее средство производства, как пастбищные земли (Першиц А.И., 1976, с. 287). Таким образом, собственность на скот и пользование определенными участками земли рода, общины и целого племени являлись основой, на которой зиждилось все хозяйство древних кочевников. Основными хозяйственными единицами в производственном процессе савромато-сарматских племен всегда оставались семья и род.

Отсутствие поселений на нижней Волге и в южном Приуралье заставляет нас судить о производственной деятельности савромато-сарматских племен только на основании погребального инвентаря. Как уже было сказано, гончарного круга это население не имело. Производившаяся кочевниками лепная керамика судя по ее качеству являлась продукцией домашнего производства. Именно поэтому она несет на себе печать локальности не только в рамках больших регионов, но и более мелких областей, а иногда и отдельных могильников.

В качестве местных, домашних производств следует рассматривать также косторезное, кожевенное и камнерезное дело, обработку дерева и ткачество. Маловероятно, чтобы кочевники нижнего Поволжья и южного Приуралья занимались бронзолитейным или железоделательным промыслом, не говоря уже о добыче и выплавке металла. Речь может идти о производстве самых простых и мелких вещей из бронзы и железа (бляшки, колечки, ножи, шилья и т. д.), которые делали из привозного или вторично используемого сырья. Основная масса металлических предметов — оружие, конская сбруя, котлы, ювелирные изделия, бронзовые зеркала и т. д., по всей вероятности, производилась окружающим кочевников оседлым населением по заказу сарматов и образцам, которые они представляли.

Существует и иная точка зрения, согласно которой кочевники нижнего Поволжья и особенно южного Приуралья были не только искусными кузнецами и литейщиками, но, вероятно, занимались даже разработкой железных руд. В качестве доказательства выдвинутой гипотезы приводилось своеобразие металлического инвентаря каждого из этих двух регионов (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 60–62). Однако развернувшиеся в последние годы специальные исследования соседних с кочевниками металлоносных культур и металлургических очагов (зауральская лесостепь — иткульская культура, бассейн Камы — ананьинская культура и др.) заставили усомниться в последней концепции.

Дело в том, что, например, все иткульские бронзовые наконечники стрел найдены на поселениях, содержащих остатки металлургического производства (шлаки, литейные формы, бракованные отливки), и сомневаться в их местном изготовлении не приходится. Но при этом все типы иткульских наконечников повторяют формы, свойственные скифо-савроматским, казахстанским, среднеазиатским или аналогичным им наконечникам. Наибольшее совпадение с иткульскими стрелами обнаруживают наконечники, происходящие из кочевнических погребений савроматского времени южного Приуралья, в меньшей степени — нижнего Поволжья (Бельтикова Г.В., 1982). Очень важным оказался еще один результат изучения зауральской металлургии оседлых лесостепных племен VII–III вв. до н. э. Иткульская культура, по мнению ее исследователя, была основной металлоносной культурой Урала, ее металлургия являлась важным или даже основным источником металла для культур обширных территорий, прилегающих к ней с запада, востока и юга. Технология выплавки и обработки, конструкции печей-горнов характеризуются разнообразием черт и признаков широкого хронологического, территориального и качественного диапазонов (Бельтикова Г.В., 1981, с. 125). Не менее интересная картина наблюдается на ананьинских памятниках. Очень многие наборы бронзовых наконечников стрел аналогичны савроматским формам нижней Волги и южного Приуралья, проявляя наибольшую близость с последним регионом (Кузьминых С.В., 1983, с. 119). Какая-то часть наконечников, например, бронзовые черешковые, могла поступать и из других центров (степи Казахстана, Приаралье, Средняя Азия). У савроматских кочевников они, правда, не привились и изредка встречаются лишь на южноуральских памятниках. В то же время втульчатые железные наконечники стрел были свойственны в IV–III вв. до н. э. нижневолжским кочевникам и почти не известны в южном Приуралье. Такая ситуация хорошо согласуется с широким распространением этих типов наконечников на Кавказе, являвшемся мощным металлургическим центром и у племен среднего Дона — ближайших соседей нижневолжских савроматов.

Интересно также, что мечи переходных типов от савроматских к прохоровским формам, которые в IV в. до н. э. были характерны для кочевников южного Приуралья, за пределами этой территории известны лишь как случайные находки в лесостепном Зауралье и бассейне среднего течения Белой с ее притоками. Симптоматично также огромное количество случайных находок мечей и кинжалов савромато-сарматских форм, обнаруженных на той же Белой, особенно на ее правом берегу (Горбунов В.С., Исмагилов Р.Б., 1976). Не исключено, что именно здесь или в районе так называемых гафурийских городищ располагался один из металлургических центров, снабжавших мечами и кинжалами кочевников нижнего Поволжья и южного Приуралья.

Очень интересная закономерность выявилась в результате исследования бронзовых савромато-сарматских зеркал, проведенного с помощью спектрального и металлографического анализов. Были установлены четыре металлургические группы, три из которых имеют своеобразную рецептуру сплавов, четвертая — чистая медь (Мошкова М.Г., Рындина Н.В., 1975, с. 120–130). Каждый из сплавов связан своим происхождением с определенным металлургическим центром, где он затем и доминировал. Так, высокооловянистые зеркальные бронзы очень широко распространились на Ближнем Востоке. Из этого сплава отлиты два бесспорно импортных зеркала, а остальные экземпляры обнаружены в довольно богатых могилах, где находились и другие привозные вещи. При этом почти все зеркала этой металлургической группы относятся по своей форме к типам, характерным для областей Юго-Восточной Азии и территории Средней Азии.

Количественно самая большая группа сарматских зеркал, происходящая главным образом из памятников нижнего Поволжья, отлита из низкооловянистых бронз. Традиция изготовления зеркал из подобных сплавов восходит к античному Средиземноморью, откуда была воспринята литейщиками причерноморских греческих колоний и территорий, находившихся в орбите их экономического или политического влияния.

Все эти факты позволяют предположить, что основными производителями савромато-сарматских металлических изделий были кузнецы и литейщики окружавшего кочевников оседлого населения близлежащих и более отдаленных районов[4].

Разделение труда у савромато-сарматских скотоводов-кочевников с оседлыми земледельческо-скотоводческими племенами складывалось, вероятно, в даннической форме. Получая от своих соседей (в основном северных) изделия из бронзы, железа и, возможно, какие-то продукты земледелия, савромато-сарматы давали взамен гарантии «покровительства» (Кобищанов Ю.М., 1982, с. 142). Недаром многие столетия оседлое население лесостепных районов достаточно мирно уживалось с евразийскими кочевниками, которые были заинтересованы в нормальном функционировании производственной базы этих племен и не тревожили их своими набегами. Во всяком случае археологических следов каких-либо внезапных разрушений поселений не наблюдается. Отдельные продвижения кочевников, например, в савроматское время на северо-восток в лесостепь (южный район Челябинской обл.) не меняли общей мирной направленности их взаимоотношений. Такая же ситуация была характерна и для европейских скифов, которые основную массу металлических изделий получали от северных лесостепных племен.

Подобное положение, присущее большинству кочевых обществ, — результат особых признаков, свойственных кочевому скотоводству как специфической производственной системе. Они заключаются в двух основных моментах — ограниченные экономические возможности экстенсивного скотоводства и военные преимущества кочевников над их оседлыми и полуоседлыми соседями. Все это «способствует широкому развитию в кочевых племенах особой ситуации, которую можно назвать преобладанием или высоким удельным весом внешнеэксплуататорской деятельности. Под последней имеются в виду наиболее примитивные формы отчуждения прибавочного (а порой и необходимого) продукта: прямой военный грабеж, заменяющая его контрибуция и в особенности вырастающая отсюда данническая эксплуатация» (Першиц А.И., 1976, с. 290).

Об образе жизни и типе хозяйства сарматов, обитавших с III в. до н. э. к югу и западу от Дона в степях Предкавказья и Северного Причерноморья, можно судить не только по косвенным данным, но и по сообщениям древних авторов. О роксоланах, населявших северопричерноморские степи, Страбон пишет: «Кибитки номадов сделаны из войлока и прикреплены к повозкам, на которых они живут; вокруг кибиток пасется скот, мясом, сыром и молоком которого они питаются. Они следуют за своими стадами, выбирая всегда местности с хорошими пастбищами; зимою в болотах около Меотиды, а летом — и на равнинах» (Страбон, VII, III, 17). Сираки и аорсы, обитавшие, по словам Страбона, на равнинах, простирающихся до Кавказских гор, «частью кочевники, частью живут в шатрах и занимаются земледелием» (Страбон, XI, II, 1). Все эти представления согласуются с более мягкими и благоприятными природно-климатическими условиями в северопричерноморских и предкавказских степях по сравнению с волго-донскими и приуральскими степными и полупустынными районами.

Поэтому при определении хозяйства кочевников, обитавших к западу от Дона, мы склоняемся к четвертому и пятому типам кочевания (по типологии А.М. Хазанова: 1975, с. 10, 11), а не третьему, о котором шла речь для хозяйства скотоводов нижнего Поволжья и южного Приуралья. Признаки для выделения четвертого типа кочевания: «Все население кочует весной, летом и осенью в меридиональном или вертикальном направлениях, возвращаясь на зиму к постоянным жилищам. Наряду с кочевым скотоводством присутствует земледелие, но лишь как подсобный вид хозяйства» (Хазанов А.М., 1975, с. 11). При пятом типе «часть населения кочует большую или меньшую часть года в меридиональном или вертикальном направлениях, тогда как другая живет оседло и в основном занимается земледелием» (там же, с. 11). В сущности, эти типы кочевания разновидности не кочевого, а полукочевого хозяйства.

Созданию полукочевого уклада у северопричерноморских сарматов способствовала и близость их владений к античным земледельческо-ремесленным центрам. Эта близость ускоряла процессы социальной стратификации и классообразования внутри сарматского общества, что приводило к выделению богатой верхушки, заинтересованной в продуктах земледелия и ремесла, и беднейших слоев кочевников, вынужденных оседать на землю. Они-то и составляли ту часть сарматов, которая занималась земледелием.

Характер сарматских поселений нам неизвестен, тем более что в большинстве случаев наиболее вероятным представляется расселение сарматов среди существовавшего уже оседлого населения.

В Прикубанье они селились вместе с меотами и синдами, в нижнем Подонье, особенно с первых веков нашей эры, входили в состав населения Танаиса и близлежащих поселений и городищ. На западных окраинах сарматы осваивали не только степные, но и лесостепные земли, однако выделить сарматские селища среди поселений первых веков нашей эры, а затем Черняховских и черняховско-сарматских пока не удается (Рикман Э.А., 1975б, с. 40, 42; Гудкова А.В., Фокеев М.М., 1984, с. 86–93). Почти всюду, где сарматы осели на землю, создаются районы смешанных культур, в которых органически сочетаются признаки различных этнических групп.

В отношении нижнедонских городищ существует точка зрения С.И. Капошиной. Она связывает возникновение этих городищ в первые века нашей эры с расцветом экономики Танаиса, считает их главным образом сарматскими, но допускает присутствие и меотского населения. Правда, она пишет, что здесь оседали «потомки сарматов», которые, пережив бурные события I в. до н. э. (далекие переселения, участие в войнах Митридата, постоянные военные походы), представляли собой пестрые этнические объединения. Расцвет этих поселений падает на II в. н. э. Одним из наиболее крупных центров было Кобяковское городище, дожившее до III в. н. э. (Капошина С.И., 1968, с. 170, 171). Никаких следов металлургического производства, не говоря уже о горнодобывающем, на поселениях сарматов нигде пока не обнаружено. Даже в Прутско-Днестровском междуречье зеркальца-подвески отливали для сарматов мастера соседнего гето-дакийского населения (Рикман Э.А., 1975б, с. 54). Видимо, как и на востоке, сарматы Северного и северо-западного Причерноморья получали готовые металлические изделия из ближайших и более отдаленных производственных центров, мастера которых обладали древними традициями и навыками металлообработки.

Постоянными предметами импорта в сарматском быту являлись также всевозможные бусы, гончарная керамика, изделия из стекла, бо́льшая часть украшений, предметы роскоши и другие вещи. При этом каждый из крупных сарматских регионов поддерживал постоянные торговые контакты с определенными партнерами. Южное Приуралье входило в сферу экономических и политических интересов ближневосточных и среднеазиатских государств. Нижневолжские кочевники, как и племена, жившие к западу от Дона, пользовались главным образом продукцией мастеров северопричерноморских колоний, городищ нижнего Дона, Прикубанья, Северного Кавказа и в гораздо меньшей степени — изделиями населения восточных областей.

Предметы роскоши попадали в руки сарматов разными путями. Это могли быть подарки (дань), которыми откупались от варваров государства и города-колонии Северного Причерноморья, постоянно жившие под военной угрозой сначала скифов, затем сарматов. Во II в. н. э. даже Рим был вынужден платить роксоланам дань под видом подарков за их лояльность на границах империи. Все эти подношения накапливались в руках военных предводителей отдельных племен или вождей крупных сарматских объединений. Возможно, именно так были получены сарматами великолепные южноиталийские серебряные и золотые кубки и вазы, составляющие целые сервизы для вина, которые были найдены в очень богатых сарматских курганах (Хохлач, Садовый, Жутово, Высочино). Обращает на себя внимание география этих находок, сосредоточенных пока только в низовьях Дона. Видимо, именно здесь в I–II вв. н. э. находился центр крупного и богатого сарматского объединения. Импортные предметы особого рода известны из богатых погребений савроматского времени (V–IV вв. до н. э.) южного Приуралья: ахеменидские ритоны, гривны, печати. Вряд ли эти вещи могли быть предметами торговых операций. Ритоны употреблялись как парадные сосуды на пиршествах и при совершении культовых обрядов (скифские бляшки со сценами побратимства и приобщения воина или царя к власти и покровительству богини), гривны являлись символом высокого социального статуса их обладателя. Поэтому весьма вероятно, что подобные вещи могли быть получены военачальниками южноуральских кочевников в качестве трофеев или подарков за службу их отрядов в ахеменидской армии (Савельева Т.В., Смирнов К.Ф., 1972; Мошкова М.Г., 1981, с. 184).

Но основная часть дорогих импортных вещей, в том числе ювелирных изделий и металлических сосудов, попадала к сарматам путем обычной торговли через два самых крупных города Азиатского Боспора — Танаис, «самый большой после Пантикапея эмпорий варваров» (Страбон, VII, IV, 5), и Фанагорию. Недаром в Фанагории существовала группа аланских переводчиков, во главе которой в 208 г. н. э. стоял Ирак (Шкорпил В., 1911, с. 113). Значение Танаиса как торгового центра было чрезвычайно велико. Страбон неоднократно упоминает об этом, а в XI книге своей «Географии» дает подробное описание города. Танаис, по его словам, служил «общим торговым местом для азиатских и европейских кочевников и для плывущих с Боспора по озеру (Азовскому морю); первые доставляли рабов, шкуры и разные другие товары кочевников, а другие взамен привозили на судах платье, вино и прочие предметы, свойственные цивилизованному образу жизни» (Страбон, XI, II, 3). Транзитной торговлей занимались и сами сарматы. Так, верхние аорсы «вели караванную торговлю на верблюдах индийскими и вавилонскими товарами, получая их в обмен от армян и индийцев»; «вследствие своего благосостояния они носили золотые украшения» (Страбон, XI, V, 8).

Какая-то часть импортных вещей могла попадать к сарматам и в качестве дани, налагаемой на торговые караваны, проходившие через их территорию. Подобную ситуацию можно предполагать для римского и восточного импорта, обнаруженного в позднесарматских погребениях Лебедевского могильника в западном Казахстане (Мошкова М.Г., 1982 с. 85, 86). С помощью сарматов римский и восточный импорт поступал к северным лесостепным и лесным племенам. Достаточно вспомнить бронзовые ковши из Ахтиала и Ныргынды (Прикамье) и чашу из знаменитого Андреевского кургана (район г. Саранска).

Говорить о существовании у сарматов денежного обращения не приходится. Однако на территории нижнего Поволжья известны случайные находки монет. Активным сбором их от населения и регистрацией занималась Саратовская архивная ученая комиссия. В середине 20-х годов одним из членов ее, Б.В. Зайковским, была опубликована монетная летопись Нижневолжской обл., включившая все монеты, известные комиссии от Дона до Урала (Зайковский Б.В., 1926). Тогда же А.Н. Зограф, использовав эту летопись, составил список достоверных и определимых монет и передал его в секцию нумизматики и глиптики Академии истории материальной культуры. В этом списке значатся 14 определенных мест и 2 «случая с легким сомнением в достоверности места находок», в том числе 9 — на правом берегу Волги, примерно от широты Волгограда до Саратова, и 7 — на левом, главным образом на притоках Волги Торгуй, Еруслан и Тарлык, а также в бассейне Ахтубы и на водоразделе Волги-Урала. Основная масса монет относится ко II–III вв. н. э., хотя на правом берегу найдены сицилийская монета V в. до н. э., сиракузская III в. до н. э. и ольвийский борисфен (330–240 гг. до н. э.), остальные — I–IV вв. н. э. греческого, римского и боспорского чеканов. С левого берега известны: борисфен, пантикопейская монета, денарий времени Республики и римские монеты I–IV вв. н. э. На левом же берегу, в верховьях Еруслана, обнаружен клад, состоявший из 8,5 фунтов серебра (около 850 монет) и 5 золотых монет. Экземпляры, определенные А.Н. Зографом, принадлежали римскому чекану, начиная с Гордиана III (238–244) и кончая Галерном (293–311 гг. н. э.). Юго-восточнее по Деркулу и Чегану в районе г. Уральска найдены 5 парфянских монет I в. до н. э. — I в. н. э. Орода I, Готарза II и Фраата III.

Последние годы принесли две интереснейшие находки монет в погребениях. В богатой женской могиле среднесарматского времени у хут. Алитуб (левый берег нижнего Дона) найдены три медные боспорские монеты конца I в. до н. э. (Засецкая И.П., Лагоцкий К.С., Маловицкая Л.Я., 1972, с. 125). Еще две медные монеты оказались также в среднесарматском погребении в южной степной части Башкирии (с. Иштуганово). Одна из них понтийская (105-90 гг. до н. э.), вторая пантикапейская (73–63 гг. до н. э.). На основании инвентаря и монет погребение датировано второй половиной I в. до н. э. — I в. н. э. (Кропоткин В.В., Обыденов М.Ф., 1985, с. 242–246).

Как видим, наибольшее количество монет приходится на среднесарматский период, главным образом I в. н. э., и расцвет позднесарматского, II–III вв. н. э., т. е. время наиболее интенсивных связей сарматов с городами-колониями Северного Причерноморья и юго-восточными соседями (парфянские монеты).

Об общественных отношениях у савромато-сарматских племен письменные источники сообщают нам чрезвычайно мало сведений, и реконструкция их возможна только с привлечением косвенных данных, в том числе и археологических. Формы социальной организации у всех евразийских кочевников, в том числе и у савромато-сарматов, сходны: она покоится на родо-племенной основе. Племя, осознававшее себя этнической общностью (Хазанов А.М., 1975, с. 119, 120, 129), как и в Скифии, являлось основной общественной единицей, выполнявшей функции административно-политические и военные. Как и все древние кочевники, савромато-сарматские племена находились на стадии разложения первобытно-общинного строя и переживали эпоху классообразования. Однако в зависимости от времени и места степень и глубина происходивших в обществе социальных процессов были различны.

В савроматское время (VI–IV вв. до н. э.) как в Приуралье, так и в нижнем Поволжье происходит становление первых союзов племен, объединений непрочных, но достаточно мощных и воинственных. Во всяком случае в V в. до н. э. во время войны скифов с Дарием савроматы выступают как союзная скифам самостоятельная группировка. В основном это были, видимо, военные соединения нижневолжских племен, объединенных или подчиненных наиболее крупному и сильному племени савроматов, от имени которого получили название все кочевники, жившие между Доном и Волгой.

О существовании достаточно глубокой социальной и имущественной дифференциации уже в савроматское время свидетельствует появление больших курганов со сложными надмогильными сооружениями и богатыми погребениями воинов, сопровождавшихся нередко захоронениями коней и подчиненных лиц. Это были могилы военных вождей, погребенных не только с полным набором оружия, дорогими импортными вещами, но иногда даже с атрибутами власти, например, с бронзовым навершием-булавой (Пятимары I, курган 8; Смирнов К.Ф., 1964а, рис. 26, 1а). Письменные источники донесли до нас сведения об очень интересной особенности савроматского общества, поражавшей воображение греков, а потому неоднократно ими описанной. Она заключалась в особом положении женщины, которая принимала участие в общественной жизни, отправлении культов и даже войнах. В некоторых женских могилах действительно находят каменные жертвенники, оружие, вещи в зверином стиле и т. д. Намек на матрилокальность брака у савроматов содержится и в легенде об их происхождении, где сказано, что скифские юноши переселяются в стан амазонок. Все эти факты позволили исследователям говорить о пережитках матриархата у савроматов или, точнее, о сохранении у них материнского счета родства (Граков Б.Н., 1947в; Смирнов К.Ф., 1964а; Хазанов А.М., 1970), признаки которого полностью исчезают в раннесарматский период (IV–III вв. до н. э.). С этого времени сарматское общество становится патрилинейным, как и у всех окружающих его народов.

В IV в. до н. э. в южном Приуралье савроматскую культуру сменяет прохоровская, в формировании которой, помимо местного, «савроматского», населения, приняли участие пришлые племена из Зауралья, Казахстана и, возможно, Приаралья. В социальной и политической жизни сарматского общества происходят серьезные изменения. Возросшая плотность населения южноуральских кочевников привела к первой массовой миграции, которая стала возможной только благодаря более тесной консолидации племен, т. е. внутриполитической перегруппировке сил и созданию мощных племенных союзов. Переселение большей части южноуральских кочевников в нижнее Поволжье не было, разумеется, мирным и, несомненно, способствовало выделению и усилению слоя военной аристократии, для которой война становится профессиональным занятием. Так называемые сарматские клады III–I вв. до н. э., разбросанные по всей степи от Урала до Днепра, в большинстве случаев также являются захоронениями воинов-дружинников с богатым набором оружия и конского снаряжения. Топография их отражает пути и характер расселения сарматов в степях Северного Причерноморья. Кроме нижнего Поволжья, Предкавказья и Северного Причерноморья, отряды сарматов устремляются на юго-восток, где часть их вливается в кочевые орды, сокрушившие греко-бактрийское государство, а часть расселяется на окраинах цветущих оазисов.

Продвижение и соприкосновение сарматов с греко-римскими оседлыми земледельческо-торговыми и ремесленными центрами ускорили в среде этой части кочевников процессы классообразования. Возможно, некоторые из сарматских племен, в частности населявшие Прикубанье, могли эпизодически входить в состав Боспорского или Синдского государств. И, напротив, отдельные земледельческие племена, например, меоты, могли быть включены в качестве подчиненного населения в состав сиракского союза. Некоторые исследователи допускают даже возможность возникновения у сираков примитивного варварского государственного объединения, существовавшего короткое время (Хазанов А.М., 1971, с. 83; Десятчиков Ю.М., 1974). Однако все эти объединения и союзы были непрочны и нестабильны, поскольку создавались обычно в военно-политических целях для ведения далеких и продолжительных походов, войн, совершения набегов, участия в распрях соседних государств, а потому рассыпались так же быстро, как и возникали, не имея в своей основе почти никакой экономической базы.

Надо заметить также, что статус участников этих объединений или союзов племен, по-видимому, не был равноправным. Господствующее племя, которому подчинялись или от которого находились в какой-то зависимости остальные партнеры, давало название и всему объединению — так было с савроматами, языгами и роксоланами, сираками и аорсами, а впоследствии и с аланами. В отношении последних этот процесс очень подробно описал в «Истории» Аммиан Марцеллин: аланы «мало-помалу постоянными победами изнуряли соседние народы и распространяли на них название своей народности, подобно персам»; «с течением времени они приняли одно имя и теперь все вообще называются аланами, имеют свои обычаи, дикий образ жизни и одинаковое вооружение» (Ам. Марцеллин, XXХ1, 13, 17). Собственно аланы «высоки ростом и красивы», светловолосы, быстры в движениях, внушают страх «сдержанно-грозным взглядом» (там же, XXXI, 21). Подвижность, воинственность, частые перемещения кочевников способствовали созданию этнической неоднородности племенных объединений. Поэтому вряд ли общность интересов не только племенных, но даже родовых коллективов строилась на базе кровного родства, скорее, это были новые социальные организмы, облаченные в старые формы родовой структуры, которая подкреплялась и освещалась реальной или мнимой традицией происхождения от одного предка. Однако окружающим миром савромато-сарматы воспринимались как нечто единое, монолитное, под одним именем, принадлежавшим, как правило, наиболее многочисленному, богатому и господствующему племени.

Бели уровень общественных отношений у отдельных сарматских племен, расселенных на бескрайних степных просторах Евразии, мог быть неодинаковым, то религиозные представления и культы у всего кочевого массива савромато-сарматов практически были едиными. Различались лишь формы, в которых нашли выражение эти представления.

Для суждения о них мы не располагаем письменными источниками, которые являются наиболее информативными по данным вопросам. Поэтому приходится довольствоваться анализом погребального обряда описываемых племен и сведениями о религии соседних народов.

Ираноязычие савромато-сарматов, а также культурно-исторические традиции, присущие всей индоевропейской общности, дают возможность сравнивать их религию с религией скифов, саков и других древнеиранских племен. Наиболее лаконичное определение скифской религии, которое можно применить и к савромато-сарматской, принадлежит В.И. Абаеву. Он рассматривает ее как типичный образец древних родо-племенных культов дозороастрийского Ирана и относит к разряду «естественных», поскольку скифские боги олицетворяли силы природы (небо, земля) и социальные категории (очаг, война) в противоположность зороастризму, где божества отражали абстракции: «Добрая мысль», «Власть», «Бессмертие» и т. д. (Абаев В.И., 1962, с. 447).

Возможно, пантеон божеств восточного южноуральского массива савромато-сарматских племен был ближе по своему составу и сущности сако-массагетскому, чем скифскому (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 251). Однако это предположение не отрицает возможности сравнения и частичной реконструкции религиозных представлений савромато-сарматских племен по аналогии со скифскими. По сведениям Геродота, в состав скифского пантеона входили семь божеств (что вообще характерно для религиозных систем индоиранских и других индоевропейских народов), во главе которых стояло женское божество Табити. Можно думать, что пантеон сарматов также насчитывал семь божеств, так как культ семи богов засвидетельствован и у аланов. По сведениям анонимного автора Перипла Понта Эвксинского (V в. н. э.), г. Феодосия в Крыму «называется на аланском или таврском языке Ардавда», что значит «Семибожий» (Абаев В.И., 1962, с. 446). Наименование города «Семибожий», по мнению В.И. Абаева, говорит о том, что культ семи богов занимал центральное место в религии алан. Он вообще был прочной религиозной традицией скифо-сарматских племен, прослеживаемой от геродотовских скифов через алан до современных осетин (Абаев В.И., 1962, с. 446, 450). Но если Геродот (IV, 59) перечислил все семь скифских божеств и в пяти случаях дал их греческие и местные имена, то в сарматском, вернее аланском, пантеоне нам известно имя лишь одного божества Марса, сопоставимого со скифским и греческим богом войны Ареем. Как и в отношении скифов, древние авторы описали культовые церемонии алан, связанные только с этим божеством, что свидетельствует об особом и очень важном месте культа оружия в религиозных представлениях сарматов. «У них (аланов. — М.М.) не видно ни храмов, ни святилищ, нигде не усмотреть у них даже покрытых соломой хижин; они по варварскому обычаю втыкают в землю обнаженный меч и с благоговением поклоняются ему, как Марсу — покровителю стран, по которым они кочуют» (Ам. Марцеллин, 31, 2, 23). Из приведенного отрывка явствует, что бог войны «бурный Арей номадов» (боспорская эпитафия II–I вв. до н. э. — КБН, № 120)[5] являлся также охранителем племенной территории, а символом или кумиром его, как и у скифов, выступал меч. Имеется еще одно свидетельство Климента Александрийского о почитании меча персами, индийцами и савроматами (ВДИ, 1948, 2, с. 281). Однако в противоположность скифам (Бессонова С.С., 1983, с. 48; 1984, с. 7, 8) в савромато-сарматских могилах практически не встречается оружия в «рабочем положении» (соответствующем его положению при культовых церемониях), т. е. воткнутым в землю или поставленным острием вниз, реже — вверх, которое можно рассматривать как подтверждение и проявление культа оружия. Большой интерес вызывает лишь одно погребение или кенотаф V–IV вв. до н. э., обнаруженное на правобережье нижнего Дона. Вход из могильной ямы в одну из ниш, содержавших кости животных и инвентарь, был закрыт тремя вертикально воткнутыми копьями (Максименко В.Е., 1984, с. 167). Никаких других божеств савромато-сарматского пантеона мы не знаем. Ничего не известно и о верховном божестве. Но коль скоро женщина в сарматском обществе занимала высокое положение, а общественный строй савроматов вообще характеризуется Псевдо-Скилаком как «гинекократия», т. е. власть женщин, есть все основания думать, что во главе савромато-сарматского пантеона, как и у скифов, стояло женское божество (Абаев В.И., 1962, с. 449).

Вероятно, функционально сарматское женское верховное божество было ближе всего к образу скифской Табити в толковании Д.С. Раевского. Он рассматривает ее как божество огня во всех его проявлениях, включающее, кроме домашнего очага, жертвенный огонь, огонь небесный, в том числе солярный (Раевский Д.С., 1977, с. 92). Поэтому с поклонением именно верховному божеству может быть связан и культ огня, оставивший в погребальном обряде савромато-сарматских племен наиболее явственные следы. Но не исключена, правда, и возможность поклонения огню как одной из обожествленных стихий, что вообще характерно для индоевропейской и индоиранской традиций (Бессонова С.С., 1983, с. 29). В письменных источниках имеется лишь одно прямое указание в обрывках сочинений Нимфодора Сиракузского (III в. до н. э.) на поклонение огню сарматами, где сказано, что «савроматы» (сарматы) почитали огонь (Смирнов К.Ф., 1975а, с. 155). Судя по археологическим источникам культ огня у евразийских сарматов, особенно в савроматское время, имел самые разнообразные формы проявления. Особенно яркие следы его сохранились в южном Приуралье, где известны, правда, немногочисленные случаи трупосожжения, совершенные обычно на древнем горизонте (одно трупосожжение обнаружено в нижнем Поволжье — Синицын И.В., 1954, с. 85). Наибольший интерес представляют два кургана с трупосожжениями, исследованные на северо-востоке Оренбургской обл. (I и III Аландские группы — Мошкова М.Г., 1961, с. 119–122; 1972а, с. 62–67). В обоих случаях под насыпью курганов на древнем горизонте возводилось какое-то сооружение, скорее всего бревенчатый помост, на который укладывались погребенные и сопровождающий их инвентарь. В одном кургане было похоронено не менее двух человек, в другом — не менее пяти. Здесь же клали части туш жертвенных животных — лошади, барана, иногда в очень большом количестве. Так, в одном из Аландских курганов (№ 6) в самом центре кострища был обнаружен сплошной завал из сильно обожженных костей лошади, барана, коровы и человека. После окончания всех обрядов, связанных с погребальной церемонией, деревянный помост или какое-то другое сооружение обкладывалось огромным количеством веток, жердей, хвороста и поджигалось. Еще не полностью прогоревший костер засыпали земляной или каменной насыпью, которая также носит следы мощного огня (красная прокаленная земля, черные частью ошлакованные камни).

Археологические материалы показывают, что очень немногие члены савроматского общества удостаивались чести быть сожженными. Подобной форме перехода в «неживой» мир должен был соответствовать определенный социальный ранг погребенного: это, в частности, хранительницы культа домашнего очага или огня, отправление которого сосредотачивалось в руках некоторых женщин, игравших роль семейно-родовых жриц. Б.Н. Граков (1947в) и К.Ф. Смирнов (1964а, с. 251) с культом огня связывали каменные жертвенники-алтарики, основная масса которых известна по находкам из женских погребений южного Приуралья. Правда, последние годы они все чаще встречаются в савроматских памятниках правобережья нижней Волги (Кривая Лука). В более позднее время жертвенники в какой-то степени заменили курильницы, получившие широкое распространение на всей территории расселения сарматов. Знаменательно, что в одном из курганов с трупосожжением (I Аландская группа), где сохранились остатки кальцинированных костей двух погребенных, в состав инвентаря входили обломки двух каменных жертвенников, три зеркала, наконечники стрел, сосуды, в том числе каменная чашечка, т. е. аксессуары, связанные с захоронениями «савроматских» жриц. Вероятно, одна или обе покойницы были служительницами культа огня и домашнего очага.

Не менее интересным, но, к сожалению, полностью ограбленным оказался большой курган этой же группы, вокруг насыпи которого была сооружена каменная стена (высотой до 0,6 м), служившая оградой для кольца огня, бушевавшего вокруг кургана. Следами этого мощного огненного кольца оказался слой красной прокаленной местами ошлакованной земли с сохранившимися кое-где остатками угольков. Толщина слоя в некоторых местах достигала 0,6–0,7 м (Мошкова М.Г., 1972б, с. 52–54).

В качестве «святилища» или «храма огня» рассматривал К.Ф. Смирнов сооружение (могильник Шиханы) в виде обнесенной невысоким земляным валом площадки. В центре ее находилась большая яма, заполненная остатками костра. Вокруг ямы располагалось мощное кольцо красной ошлакованной земли. Сооружение это находилось среди насыпей могильника, что говорит об особом месте огненного ритуала в погребальных церемониях савромато-сарматских племен (Смирнов К.Ф., Попов С.А., 1969).

Но наиболее распространенной и обычной формой проявления культа огня в погребальном обряде являются кострища у краев могильной ямы, на древнем горизонте, иногда прямо на перекрытии могилы (в таких случаях погребенный имел иногда следы обожжения), или отдельные угольки, кучки золы в яме или насыпи кургана. Символами огня служили также кусочки реальгара, охры, серы, все белые вещества — мел, известь, белая глина. Со временем и по мере перемещения по савромато-сарматской территории с востока на запад культ огня в общей массе погребений оставляет все менее заметные следы. Но отдельные случаи достаточно значительного проявления его встречаются и после рубежа нашей эры и далеко на западе в северопричерноморских степях (курган у с. Желобок Ворошиловградской обл. — обожжены вся подкурганная площадь и скелет человека; села Александровка, Соколово — Самаро-Орельское междуречье — пережженная, ошлакованная земля в насыпи кургана — Костенко В.И., 1980, с. 83, 84). Значимость, яркость и разнообразие форм культа огня предполагают все-таки возможность существования этого культа как символа и верховного божества (отчасти солярного содержания) и обожествленной стихии — солнца. О возможности связи культа огня с поклонением солнцу неоднократно писал К.Ф. Смирнов (1964а, с. 250–255; 1975б, с. 155, 156), сравнивая религиозные представления восточной группы «савроматов» с религией сако-массагетских племен. Относительно же массагетов имеется прямое свидетельство Геродота: «Из богов чтут только солнце, которому приносят в жертву лошадей. Смысл жертвы этой тот, что быстрейшему из всех богов подобает быстрейшее животное» (I, 216). Почти те же слова можно прочесть и у Страбона, который при описании обычаев массагетов сообщает: «…богом они почитают одно только солнце, и ему приносят в жертву коней» (IX, VIII, 6). В качестве именно таких жертвоприношений следует рассматривать захоронения коней в курганах конца VI–V в. до н. э. на могильнике Пятимары I (Смирнов К.Ф., 1964а, с. 50, 51, рис. 25). Целый скелет лошади был обнаружен и при погребении очень богатой сарматки (Соколова Могила — I в. н. э.), исследованном на правом берегу Южного Буга (Ковпаненко Г.Т., 1980, с. 180). Но жертвоприношениями были и части туши коня, нередко находимые в савромато-сарматских могилах и, что особенно важно, в курганах с трупосожжениями. Названный обряд сохранялся на протяжении всей истории сарматов и на всей территории их расселения. В средне- и позднесарматских погребениях это были головы коней, положенные в специальном углублении прямо в могильной яме (могильник Бережновка II; Синицын И.В., 1960, с. 33, рис. 10), на древнем горизонте (села Соколово и Спасское — левобережье Днепра — Костенко, 1980, с. 84) или в ритуальной канавке, окружавшей могилу (с. Корпач — Молдавия, 4 черепа коня — Гроссу В.И., 1979, с. 250, 252, рис. 2).

Помимо культа огня, анализ погребального обряда дает возможность говорить о существовании других культов, совокупность которых и составляет собственно основу религиозных представлений савромато-сарматов.

Наиболее зримо проявляются и более всего связаны между собой погребальный культ и культ предков. Явственно выступающая по археологическим данным забота об умершем члене семейно-родового коллектива свидетельствует о бытовании у савромато-сарматских племен представления о посмертном существовании умершего. С этими представлениями связаны сооружение сложных погребальных камер, напоминающих иногда жилища кочевников (шатровые деревянные перекрытия над могилой), а также снабжение умершего инвентарем, немногочисленным или обильным (в зависимости от положения погребенного при жизни), самого разнообразного характера, отражающего иногда прижизненную деятельность покойника, в том числе общественную (инсигнии власти, жертвенники-алтарики и т. д.). Погребальный культ заключал в себе и представления о взаимоотношениях умершего с живыми. Поэтому наиболее «опасных» покойников надо было как-то нейтрализовать, связав, например, им ноги. Не исключено, что следы именно этого обряда можно видеть в захоронениях, где кости ног погребенного перекрещены в голенях. Сооружение же каменных колец, специальных ровиков вокруг могильной ямы или насыпи кургана и совершение каких-то магических действий во время погребальной церемонии могли ограждать умершего от злых сил (Бессонова С.С., 1983, с. 61). Этому же способствовали всевозможные амулеты, которые оберегали, помогали человеку при жизни и были нужны ему после смерти. В очень богатых могилах, особенно женских, амулеты составляли иногда многочисленные наборы, куда могли входить, например, символы плодородия в самом широком понимании этого слова. Так, в Соколовой Могиле среди 43 экз. амулетов находились статуэтка роженицы, фаллос, перстень с изображением рога изобилия с гроздьями винограда и др. (Ковпаненко Г.Т., 1980, с. 176, 183).

Культ предков, самым ближайшим образом связанный с погребальным культом, заключался в поклонении умершим прародителям и сородичам и совершении умилостивляющих обрядов, необходимых для обеспечения их покровительства (Токарев С.А., 1964, с. 266, 267). В савроматском и отчасти раннесарматском обществе культ предков сохранял некоторые матриархальные черты (центральное место в кургане женской могилы, вокруг которой располагаются остальные захоронения), со временем полностью вытесненные патриархальным культом.

С этим же культом предков-прародительниц связаны и очень условно исполненные меловые антропоморфные статуэтки, появляющиеся уже в раннесарматских погребениях Поволжья (Заплавное, раскопки В.П. Шилова, 1958 г.) и существующие до конца сарматской истории (Городцов В.А., 1907, с. 253, с. 59; Смирнов К.Ф., 1960, рис. 6, 10). Со временем, очевидно, под влиянием традиций античного искусства антропоморфные статуэтки приобретают все более реалистический характер исполнения. Образцом именно таких изображений служат две статуэтки (меловая и костяная), обнаруженные на нижнем Дону в погребениях I Балабинского могильника (табл. 79, 14; Смирнов Ю.А., Узянов А.А., 1977, с. 121, 122). В одном из погребений Усть-Каменского могильника (правобережье Днепра) около черепа ребенка лежала бронзовая фигурка человека, также выполненная достаточно реалистично. Вокруг пояса фигурка была обмотана ремешком с петелькой для подвешивания (табл. 79, 19; Махно Е.В., 1960, с. 37).

Видимо, с почитанием умерших предков связаны и позднесарматские культовые сооружения, исследованные на Лебедевском могильнике. Это были небольшие площадки (диаметр 10–15 м), огражденные невысоким валом, имевшим обычно проход с северной или южной стороны (табл. 73, 14). Большое количество обломков самой разнообразной керамики (включая амфоры), найденной на площадках, говорит о совершении здесь скорее всего умилостивительных обрядов. Судя по всему, сосуды с дарами (еда, питье) оставляли на площадках открытыми, поскольку никаких следов насыпного грунта на них не обнаружено (Мошкова М.Г., 1984, с. 196–201).

Вещественные остатки погребального ритуала с целым рядом обрядово-магических действий, связанных с различными родо-племенными культами, составлявшими сущность сарматской религии, были обнаружены в очень интересном кургане II в. н. э. у с. Корпач, Молдавия (Гроссу В.И., 1979, с. 250–255). Несомненно, перед нами захоронение не ординарного члена общества, поскольку ему оказаны многочисленные почести, отражающие связь не с одним, а с несколькими наиболее значимыми и распространенными культами. Однако расчленить их очень трудно, так как некоторые обряды-церемонии могли составлять неразрывное единство нескольких культов.

Близкие церемонии были совершены при захоронении женщины с разнообразным инвентарем (табл. 75, 35, 39; 82, 58) в кургане у с. Бузовка (левобережье Днепра — Костенко В.И., 1980, с. 83, 84).

Одной из форм выражения идеологии и мировоззрения савромато-сарматских кочевников служит прикладное искусство этих народов, нашедшее выражение в так называемом зверином стиле. Произведения этого стиля, обнаруженные в «савроматских» могилах, — составная часть или локальный вариант чрезвычайно широкого явления, получившего название «скифо-сибирский звериный стиль», который был характерен для всех евразийских кочевников от Подунавья до Тувы и Забайкалья.

Но набор популярных видов животных, сюжетов и особенности стилистического исполнения изображений в зверином стиле на предметах из Северного Причерноморья и Тувы, Средней Азии и Минусинской котловины, бесспорно, отличаются друг от друга. Некоторые различия существуют даже в образцах савроматского звериного стиля, происходящих из южного Приуралья и нижнего Поволжья (см. табл. 66), что полностью соответствует наличию двух локальных вариантов единой савроматской археологической культуры. Подобно скифскому, савроматский звериный стиль представлял собой нерасчлененное единство эстетических, социальных и религиозных начал (Хазанов А.М., Шкурко А.И., 1976, с. 40).

В савроматский период (VI–IV вв. до н. э.) во время расцвета этого стиля основная масса изображений зверей была связана с предметами воинского быта (уздечные наборы, оружие, нашивные бляшки), которые составляли инвентарь наиболее богатых захоронений. Обладатели таких предметов были, как правило, представителями военно-аристократического сословия, стремившимися всячески подчеркнуть свою обособленность от остальных членов общества. Старались выделить себя и женщины-жрицы, переносные жертвенники-алтари которых и золотые нашивные бляшки одежды украшены изображениями в зверином стиле.

Что касается религиозной сущности звериного стиля, то большинство исследователей считают, что в основе его лежат не тотемические, а магические представления и смысл этих изображений как оберегов-амулетов не вызывает сомнения (Граков Б.Н., 1971а, с. 36; Хазанов А.М., Шкурко А.И., 1976, с. 45).

Относительно семантики скифского звериного стиля высказаны еще две точки зрения. Согласно первой — зооморфные образы суть изображения богов, составляющих описанный Геродотом пантеон и мыслившихся скифами в облике различных животных (Артамонов М.И., 1961а, с. 83; Членова Н.Л., 1967, с. 128, 129). Согласно второй — образы звериного стиля должны трактоваться не как изображения скифских богов, а как их символы, за которыми скрываются антропоморфные персонажи скифского пантеона (Раевский Д.С., 1978, с. 69, 70). О семантике савроматского звериного стиля специальных исследований нет. Поэтому, если даже судить о его сущности по аналогии со скифским звериным стилем, трудно отдать предпочтение любой из приведенных точек зрения.

В конце IV–III вв. до н. э. у ранних сарматов нижнего Поволжья и южного Приуралья предметов, выполненных в зверином стиле, практически не встречается. Вновь они появляются в степях нижнего Поволжья и Северного Причерноморья лишь с I в. до н. э., но особенно ярко представлены в памятниках нижнего Дона I в. н. э. Однако мотивы зооморфной пластики и главное — стилистическое исполнение (своеобразная стилизация, широкое использование цветных вставок, яркость колорита и орнаментальность декора — табл. 79, 1–4, 10–12, 16, 17) отличают сарматский звериный полихромный стиль от савроматского. Существуют две точки зрения, объясняющие данное явление. К.Ф. Смирнов видит в этом лишь эволюционный процесс, при котором сарматский звериный стиль восходит к савроматской эпохе (1976а, с. 88). И.П. Засецкая отрицает существование корней сарматского звериного стиля в савроматском искусстве. Появление этого стиля в уже готовом сформировавшемся виде связано, по ее мнению, с новой волной переселения с востока на запад племен иранского происхождения. Основная масса золотых украшений, выполненных в сарматском зверином стиле, относится к I в. н. э., когда, судя по письменным источникам, в прикаспийских и причерноморских степях появляются аланы. Как считает И.П. Засецкая, они «вполне могли быть носителями этого своеобразного искусства, несущего в себе традиции культуры иранского мира» (1980, с. 54). Последняя точка зрения представляется наиболее реальной.

Одной из интереснейших особенностей исторического развития северопонтийских областей Восточной Европы является взаимодействие и взаимовлияние на протяжении всей эпохи раннего железного века двух миров — античных государств и варваров-кочевников — сначала скифов, а затем сарматов. Однако из двух варварских обществ, скифского и сарматского, воздействие античной культуры значительно сильнее испытало на себе скифское. Античное влияние на сарматов было весьма ограниченным. В VI–III вв. до н. э. в силу географического положения савромато-сарматских племен контакты с греками были опосредованы и осуществлялись в основном через скифов и страны восточного эллинизма (Хазанов А.М., Шкурко А.И., 1978, с. 78). В последние века до нашей эры и в первые века нашей эры положение изменилось. Но и тогда античное воздействие на сарматский мир прослеживается главным образом в области изобразительного искусства, в использовании импортированных из греко-римских центров античных изделий и в восприятии сарматами некоторых элементов материальной культуры. Слабость античного влияния объясняется двумя причинами: с одной стороны, падением экономического и политического потенциала античных городов, начавшимся процессом разложения античного рабовладельческого общества, перерождением его культуры, а с другой — тем, что сами сарматы в силу особенностей своего социально-политического и культурного развития были менее, чем скифы, способны к восприятию этого воздействия (Шелов Д.Б., 1978, с. 84). Напротив, влияние сарматов на античное общество, особенно с первых веков нашей эры, неуклонно возрастало, охватывая все сферы жизни античных обществ — экономические, социальные и культурные. В археологической литературе это явление, замеченное уже очень давно и впервые достаточно четко охарактеризованное М.И. Ростовцевым (1914, 1925), получило название «сарматизации». Наиболее интенсивно данный процесс происходил в Боспорском царстве, особенно в его азиатской части, теснейшим образом связанной с сарматским окружением.

Расселившись между Доном и Днепром, вплотную приблизившись к античным городам, сарматы начинают играть очень большую роль в политической истории Северного Причерноморья и особенно Боспорского царства. Бурные события середины I в. до н. э., когда Митридат Евпатор и боспоряне в борьбе с Римом или в династийных междоусобицах использовали контингенты сарматских отрядов, были переломным моментом, после которого начинается интенсивная инфильтрация варваров, но более всего сарматов, в боспорские города, в частности Пантикапей (Блаватский В.Д., 1964а, с. 135 сл.; Масленников А.А., 1985, с. 73). Следствием этого процесса явились определенные изменения В этническом составе населения боспорских городов, особенно ощутимые в III в. н. э. (Ростовцев М.И., 1914) или во второй половине III–IV в. н. э. (Масленников А.А., 1985). Как считают исследователи, вторая волна переселения в основном представляла собой продвижение части аланских племен к берегам Боспора Киммерийского и далее в Крым (Масленников А.А., 1985, с. 73). Симптоматично, что римский писатель Евсевий (IV в. н. э.) называет жителей Боспора «греко-сарматами» (SC, I, 668). В результате под влиянием постоянных неослабевающих и непосредственных контактов с сарматами происходят значительные изменения в быту, костюме, искусстве и религии греческого населения Северного Причерноморья, особенно боспорян, а также в военном, административном деле, социальном и экономическом строе Боспорского царства (Ростовцев М.И., 1914, с. 206; Гайдукевич В.Ф., 1949, с. 320–384; Жебелев С.А., 1953, с. 202 и сл.; Блаватский В.Д., 1959, с. 30–39; 1964а, с. 135–146; Десятчиков Ю.М., 1974; Шелов Д.Б., 1978).

Инфильтрация сарматского населения в города и сельские поселения Боспора, особенно в его азиатской части, могла происходить отдельными семьями, небольшими группами, в некоторых случаях не исключено передвижение и оседание целых племен. Пример последней ситуации дает история Танаиса, когда, судя по анализу ономастического материала, в третьей четверти II в. н. э. в население города и окрестностей единовременно влилась значительная ираноязычная группа, по всей вероятности, аланская (Шелов Д.Б., 1974а, с. 90–92). В данном случае переселение, вероятно, носило мирный характер. Но бывало и прямое вторжение сарматов на территорию античных государств. Так, гибель ряда боспорских крепостей Таманского полуострова во II в. н. э. связана, по-видимому, с сарматской военной экспансией (Шелов Д.Б., 1978, с. 84). Выходцы из местных варварских племен входили во все слои населения античных государств и занимали нередко весьма видное социальное положение.

Одним из наиболее глубоких проявлений сарматизации античного общества явилось утверждение на Боспоре царской династии Асандра-Аспурга иранского, скорее всего сарматского происхождения (Ростовцев М.И., 1914; Блаватский В.Д., 1964а, с. 143; Десятчиков Ю.М., 1974, и др.). В пользу данного предположения говорит и одно из имен боспорских царей — Савромат, являющееся сарматским племенным наименованием. В этой связи заслуживает внимания гипотеза Я. Харматты. Он предполагает, что в местной херсонесской хронике, возникшей не позже V в. н. э., имя Савромат было общим для боспорских царей (Харматта Я., 1967, с. 205, 206). Утверждение местной варварской династии на Боспоре явилось, несомненно, следствием сарматизации, но одновременно и катализатором, который активизировал и ускорил этот процесс.

Немаловажным доказательством сарматского происхождения боспорской династии первых веков нашей эры служит наличие у ее представителей именных тамгообразных знаков (известных в литературе как сарматские), равнозначных, видимо, имени царя вместе с его титулом. Такое истолкование, выдвинутое впервые В.В. Латышевым (1892) и поддержанное рядом исследователей, основывалось на встречаемости этих знаков совместно с греческой надписью не частного, а общественного характера или на знаках, нанесенных на специально для него сделанную плиту, вмонтированную, например, в крепостную стену Танаиса. Большинство таких плит найдено на Кубани и в Танаисе, т. е. на окраинах Боспорского царства, где процент местного населения, в том числе сарматского, был особенно велик и где боспорские цари всячески стремились подчеркнуть местный характер правящей династии (Соломоник Э.И., 1959; Блаватский В.Д., 1964а; Шелов Д.Б., 1966). Помимо специально изготовленных плит, сарматские тамгообразные знаки встречаются на грубо обработанных плитах, вторично использованных предметах (архитектурных деталях, скульптуре, греческих надгробиях), на стенах пещер и склепов. Они отличаются массовостью нанесенных на них разнообразных знаков, в том числе и царских, а также отсутствием греческих надписей. В противоположность первым, сосредоточенным преимущественно на Боспоре, они встречаются на территории всего Северного Причерноморья и, как считает Э.И. Соломоник, были распространены среди широких масс населения и носили коллективный характер (Соломоник Э.И., 1959, с. 28). Наиболее значительной группой памятников с сарматскими знаками являются также всевозможные бытовые вещи — зеркала (табл. 80, 42, 44–47), котлы, керамика, украшения, предметы уздечных наборов и т. д. Большинство знаков наносилось при изготовлении предметов, но изредка они процарапывались на готовом изделии, обычно на керамике.

Можно думать, что знаки, процарапанные на готовых предметах, могли быть знаками собственности или определяли общественное положение владельца вещи.

Восточное происхождение тамг Северного Причерноморья общепризнанно. Появление их должно восходить к племенам древних кочевых скотоводов, у которых клеймение скота практиковалось издавна. «Метки» служили знаком собственности, ограждая исключительное право владения на этот скот. В последние годы стали известны новые материалы и новые исследования, подтверждающие связь знаков с древними скотоводческими кочевыми племенами, оставившими наскальные изображения (множество знаков, подобных северопричерноморским, обнаружено в горах Монгольского Алтая — Гоби-алайский аймак) и давшими начало кочевым династиям Хорезма и Согда. На монетах этих династов не позднее II–I вв. до н. э. вместо монограммы, а иногда наряду с ней, возникает изображение тамг (Вайнберг Б.И., Новгородова Э.А., 1976, с. 69 и сл.). Можно думать, что какая-то часть восточно-туркестанских и среднеазиатских кочевников влилась в сарматские орды и передала им традиции изображения некоторых знаков. Сарматы же донесли эти тамги-знаки до Северного Причерноморья, среди населения которого они получили широкое признание. Однако, несмотря на активно шедший процесс сарматизации, заметный во всех сферах жизни северопричерноморских колоний, государственным по-прежнему оставался греческий язык, заимствованный, по-видимому, и верхушкой местного населения. Об этом можно судить по надгробным стелам и эпиграфическим памятникам.

Краткий очерк эволюции сарматской археологической культуры и их более чем тысячелетней истории показал, сколь велика была роль этого кочевого массива ираноязычных племен в древней истории Евразии.

После гуннского нашествия какая-то часть сарматов влилась в состав раннесредневековых кочевников, занявших степи Евразии, часть ушла с ними далеко на Запад. Осколки южноуральских сарматских племен передвинулись на север в лесостепные, а возможно, и в южные лесные районы, занятые местным финно-угорским населением, и в качестве одного из этнических компонентов, вероятно, очень незначительного, приняли участие в формировании населения раннесредневековых культур этих районов (Матвеева Г.И., 1969).

Предкавказские аланские племена откочевали в предгорные и горные районы, создав там совместно с аборигенами знаменитую Аланию, просуществовавшую вплоть до XII в. Какая-то доля алан обосновалась в Подонье, где оставила так называемую салтово-маяцкую культуру. Некоторые уцелевшие европейские сарматы осели среди жителей северопричерноморских колоний, другие, видимо, были ассимилированы полиэтничными Черняховскими племенами, вместе с которыми могли принять очень ограниченное участие в этногенезе древних славян.