Стихи

… И вот я в зале бизнес-центра.

Все так богато и бесценно

на фоне бедных россиян.

Скорей всего — не помудрела,

всех тайн глубинных не узрела,

но с удовольствием смотрела

кино

из жизни марсиан.

Молодая гладкая кобылка

к нам из фитнес-клуба прибрела

и вещала ласково и пылко

про свои победные дела.

Рада я ее победам тоже,

и раздрая между нами нет…

Только мы — по гривам и по коже —

из конюшен разных

и планет!

Жизнь опять становится пустой.

Утешаюсь тем же примитивом:

«Мы не навсегда, мы — на постой…» —

стало убеждающим мотивом.

Жизнь на удивление пуста.

А ведь всеми красками светилась!

Это здесь. А где-то там — не та,

будь на то, конечно, Божья милость.

Там мы все расставим по местам,

все ошибки прошлые итожа.

Но понять бы: где же это — «там»?

Может, здесь и там — одно и то же?

Может быть, и эти мы — и те,

и тогда, должно быть, все едино…

В душной тесноте и в пустоте

только быть собой необходимо.

И, еще до Страшного Суда,

вдруг открыть в согласии с судьбою:

«Мы — не на постой, мы навсегда!»

и заполнить пустоту собою.

… И поняла я

в непривычной праздности,

бесповоротно,

зло,

до слез из глаз:

дни будут состоять из мелких радостей,

ну а большие —

больше не про нас.

Как на войне —

в обидной непригодности

того, чья плоть бессильна и больна,

не пристегнуть мне бесполезной гордости

к размытому понятию:

страна.

А уж гордиться,

хоть какой,

зарплатою,

обилием бутылок и ветчин

и аккуратной на душе заплатою,

приличной и смиренной, —

нет причин.

Смятенны чувства,

но логична логика.

Она поможет одолеть беду.

И Шарика себе,

а может, Бобика

я по ее наводке заведу.

И, что бы там под ухом ни трезвонили,

забуду о призванье и судьбе.

… Пока мне долг

работника и воина

жестоко не напомнит о себе.

Мне б написать, пока не позабыла,

в подробностях про эти десять дней.

Не пишется.

А столько, столько было!

Но сами факты, видимо, сильней.

(Вот так, когда один российский парень —

дотоле, разве, с близкими знаком, —

когда в полет отправился Гагарин,

стихи об этом были пустяком.)

…Начну с мостов.

Шикарный несказанно,

веселый, как живое существо,

плыл над Нью-Йорком

нежный Верразано,

а рядом и вдали —

того же сана —

различные подобия его.

Мосты, мосты!

А если, в самом деле,

пора забыть о поиске врага,

поверив в то, что, наконец, сумели

вы нас соединить, как берега?!

Договоримся, город:

мы — не судьи,

скорей,

любой — любим, а не судим.

Под небом жизни мы —

всего лишь люди.

И все на бочке с порохом сидим.

Мой теплый взгляд —

не ложь и не усталость,

хоть жизнь и утомительно текла.

Но потому, что мне с лихвой досталось,

тебе осталась толика тепла.

Давай не по-английски, не по-русски —

безмолвно позабудем о былом,

хлебнем из океана без закуски

и тихо обменяемся теплом.

Оно пойдет на пользу в каждом стане,

и мы с тобой делились им не зря.

Настанет ночь,

и холоднее станет:

ведь все-таки вращается земля.

Ты ночью — как молитва, как «Осанна!»,

благословенье, восхищенье, спор.

…В пространстве растворится Верразано,

и весь Нью-Йорк,

и весь земной простор.

Как завишу я от слов,

от кирпичиков звучащих,

птиц, поющих в гулких чащах, —

этих властных слов-основ.

Слушаю, глаза закрыв,

и смеются в каждой строчке

слов горячих уголёчки,

ладятся в цепочки рифм.

Я листаю словари,

я к словам любовь питаю,

я молю их и пытаю —

то извне, то изнутри.

К разным разностям глухи,

из неведомого мира,

где душе диктует лира,

появляются стихи.

Из моих смятенных снов,

из долин и далей звездных

мне звучит, светло и грозно,

тайный колокольчик слов…

Все пойму на выдохе и вдохе

и пойду с другими заодно

мимо жизни, около эпохи —

ибо нам вмешаться не дано.

Не умру от голода и жажды,

что-нибудь и мне перепадет…

И с эпохой разминусь однажды:

я пройду —

или она пройдет.