Стихи

Говорю не с горечью, не с болью,

но, презрев наивное вранье:

самой безответною любовью

любим мы отечество свое.

То ли у него нас слишком много…

И не стоит спрашивать так строго,

требовать,

грубить

и теребить?

Может быть, не брошен, не несчастен

каждый, кто к отечеству причастен

долгом и достоинством —

любить…

И пускай оно не отвечает,

нас не замечает,

не венчает…

Ну а мы в просторах долгих лет

понимаем и с плеча не рубим.

Просто любим.

Безответно любим.

Но сама любовь —

и есть ответ.

В юности мне ставили в вину

что мои стихи — всегда печальные.

Про любовь — как будто про войну,

про ее несчастья изначальные.

И гудел цех мамин меховой,

мол, девчонке было все говорено:

и отец с войны пришел живой,

и своей копейкой трудовой

мать такую дошку ей спроворила!

Я хочу приблизить эту даль.

Странно, неуютно, непонятно:

отчего в стихах моих печаль,

а на юном солнце — что за пятна?

Вспоминаю: кончилась война,

но меня лишь смутно грело это.

Я была привычно голодна,

зла, плаксива, кое-как одета.

Нет в душе к тем ярким временам

громкой благодарности плакатной.

Да, отец вернулся. Но не к нам —

а к своей возлюбленной блокадной.

Нас он мимоходом навестил,

чемодан закинул тряпок, снеди…

И ушел. А мать слегла без сил

и в слезах шептала: «Дети, дети!..»

Ликовал народ: повержен враг!

А для нас был день совсем не сладок.

После всё слепилось кое-как.

Здравый смысл вернул в семью порядок.

Так и жили. Нагрешили? Что ж…

Выправили всё, что наломали.

Если замутила душу ложь,

то повинна в этом я сама ли?

А потом пошло: погром врачей,

смерть вождя, сомнения, загадки…

Всё больней, печальней, горячей

строки в ученической тетрадке.

Сравниваю строчки и грехи

времени послевоенной рубки.

Вчитываюсь в грустные стихи

девочки в каракулевой шубке.

Там так мало детства у детей

и так много горького в народе.

Оттого в стихах с младых ногтей

след печали, беспричинной вроде.

Оттого способность: быть собой

и не врать. И при любом раскладе

просто так, а не чего-то ради —

откликаться на любую боль.

От макушечки до пят

я пока еще живая.

Но желанья не кипят…

Жить без жажды, не желая,

жить без страсти, все терпя,

не ломая даром копья,

не страдая, не любя, —

будто примеряю гроб я?

Нет! Пробей, последний гром!

К берегам моим остывшим

пригони, прибей паром

с тем, с которым в лад задышим.

Прогреми — до слез из глаз,

пусть потом за всё доспится,

но сейчас

в последний раз

дай прекрасно ошибиться!

Я думала, что я любовь спасу —

к тому, кого всех преданней любила.

Но, словно залетевшую осу,

испуганно и холодно убила.

Была я с ней сильна,

была слаба,

зависима, как девочка — от взрослых.

Казалось: это — правда и судьба,

а оказалось:

без нее — так просто!

Я подошла к пределу, к рубежу,

когда у сердца больше сил не стало

всё, чем давно живу я и дышу,

день ото дня вымаливать устало.

Кто объяснит:

в чем — тайна,

в чем — секрет,

что ни в глазах, ни в мимолетной фразе

ответного тепла и света нет,

что счастья нет,

что нет обратной связи?

Как правоту свою перенесу,

как пережить смогу,

что разлюбила,

что, может быть, —

пчелу,

а не осу

в своем слепом отчаянье

убила?!

Переживу.

Жить буду без любви.

Как без любви? —

в гармонии со всеми…

…Вот только руки у меня в крови,

отмоют этот грех вода и время.

Были в детстве счастливые сказки,

уносили они, как салазки,

по снегам, по лугам и по снегу —

и дарили отвагу и негу.

Надоело мне верить политикам,

надоело быть винтиком, нытиком,

надоели бездарные встряски,

возвращаюсь в забытые сказки!

И иду я не в Кремль, а к соседу,

непростую веду с ним беседу…

И, решив, что ответ не отыщем,

подаю неимущим и нищим.

Все окрашено в добрую краску,

все похоже на детскую сказку.

Н никто запретить мне не в силах —

поступать, словно в сказках красивых.

Что в душе моей — то и наружу.

Так живу, — без тоски и опаски,

ибо знаю: и лажу, и стужу

побеждают счастливые сказки.

Я по прошлому сужу,

что грядущее сокрыто…

А сегодня я сижу

у разбитого корыта.

Кто же, кто его разбил?

Как ни странно, как ни тошно,

тот, кто вроде бы любил

и во все вникал дотошно.

Это трудно позабыть…

А когда чужими стали,

лучше всех он знал, как бить,

как ломать, он знал в деталях.

И друзья мои внесли

тоже лепту неплохую:

раскрошили, разнесли —

и открыто, и втихую.

Растащили закрома…

И как будто подрядилась,

и сама я, и сама

над корытом потрудилась.

Но не век же слезы лить:

что сломалось — то сломалось.

Без конца себя пилить —

не поможешь и на малость!

Лучше в муках и с трудом,

но упрямо, неустанно

помаленьку строить дом,

где взамен корыта — ванна.

И однажды, нежась в ней,

незлобливо и открыто

вспомнить в буднях новых дней

про разбитое корыто…

Не стараюсь, не спешу.

Быть хочу сама собою.

Может, все же и решу —

как с разбитой быть судьбою.

Все оплачу, всех прощу,

потому что так любила,

что по-прежнему грущу

обо всем, что раньше было!

Помолчу. Себя пойму.

В конструктивном, трезвом духе

покаянно перейму

опыт пушкинской старухи.

Я богата — и бедна,

я отпета — и отмыта.

Я спокойна. Я одна

у разбитого корыта.