Стихи Марианне

А мне надоело скрывать.

Что я Вас люблю, Марианна;

Держась и неловко и странно,

Невинность, как грех, покрывать,

Мечтать о балконе твоем,

О дереве на перекрестке,

Где ждали, наверно, подростки

И ждут… Ну, а я-то при чем,

Раз мне надоело скрывать,

Молчать глубоко и пространно,

Что я Вас люблю, Марианна.

Невинность, как грех, покрывать.

Счастливое славя житье,

Вдруг личное счастье представив,

Я выдумал имя твое,

Из двух его нежно составил.

Вот Машенькин дом под сосной,

Вот Аннушкин дом под березой…

В России, как в сказке лесной,

Надолго надышишься прозой.

Конечно же, помню и я,

Что имя твое долгосрочно,

Но все ж и его и тебя

И я сочинил. Это точно.

По городу Машенька шла,

Узнав меня, вкось поглядела…

Такие уж, видно, дела.

Такое уж, видимо, дело.

Прощайте, и дни и часы

Доверчивости и опаски.

Нельзя! Но я выпью росы

За Ваши Анютины глазки.

Дождь оборвал на полуслове.

Качнулись желтые круги…

Твои шаги теперь во Пскове,

В Михайловском твои шаги.

Льет дождик, пахнущий полынью,

Над омраченною Москвой.

Мне хорошо, что ты под синью,

Что ты под зеленью святой.

С каких-то лип очей не сводишь,

Твердишь рассеянно «да-да»…

Мне хорошо, что ты там ходишь,

Ведь я там не был никогда.

В дни, когда рано темнеет,

Сразу становится поздно.

Но тем не менее веет

Ранью.

Туманно и звездно.

Шел я.

Менялась погода.

Жил, не считая мгновений.

Ждал я тебя, как прихода

Лучшего из вдохновений.

Вот и возникла, как завязь,

Ты — из любви и участья.

Вот и запел я, склоняясь

И улыбаясь от счастья.

Дерево к ночи синеет.

Листья качаются розно.

В дни, когда рано темнеет,

Сразу становится поздно.

Марианна выходит из дома,

Осторожно на лужи глядит.

В них так ветрено и незнакомо

Все куда-то скользит и летит.

Угол дома и желтая ветка,

И упавшая вниз синева —

Это все так красиво и редко,

Как забытые где-то слова.

В лужах кружатся птицы и крыши,

И забытый кораблик детей…

И над всем этим — чувство,

что выше

Повседневных забот и затей.

И хотя так легко

и несложно

Возле этих зеркал отдохнуть —

«Мне действительно

вас невозможно,

Невозможно не перешагнуть».

Шутка.

Шубка.

Взгляд мерцающий.

Монастырские ворота.

Синий,

Желтый,

Белый,

Тающий

Снег осеннего прилета.

И ряды стволов томительных,

Веток,

выглядящих голо, —

Словно сонмы существительных

В ожидании глагола.

Кричали галки, как хотелось

Им над соборами кричать,

А мне те сумерки хотелось

Рукой для Машеньки поймать.

Не умерли, не умерли

Одной любви благодаря

Те сумерки, те сумерки

Андроникова монастыря.

Ни росписи царей неслышимых,

Ни подписи кистей возвышенных.

Не умерли, не умерли

Твоей любви благодаря

Те сумерки, те сумерки,

Когда шел снег, в ветвях паря

Над желтизной календаря

Андроникова монастыря,

Когда остановились мы

И поняли, что это — мы

В рублевском свете фонаря.

Не умерли, не умерли

Одной любви благодаря

Те сумерки, те сумерки

Андроникова монастыря.

Все в памяти: и белый ангел,

И снег, и Михаил Архангел —

Все в нашей памяти до слова,

Тобой не сказанного. Снова.

А так летел наискосок

Снег на иконный твой висок

Под небом, где иконостас

Не упасал, мадонна, Вас…

А за стеной, хоть в лужах пыли,

Хоть и в снегу, и лужах плыли,

Молчали все автомобили,

Как будто отдан был приказ.

А это были, это были

Часы дозволенных сигналов.

Был гололед…

Лишь стаи галок

Приветствовали нас.

Пусть небосвод был невысок,

Дышал я там в родной висок,

Я там дышал в родной висок

Окрестностям благодаря.

Мы осмотрели все картины,

Карнизы даже и куртины,

Снежинку каждую и лист,

Из нас был каждый чист.

Не умерли, не умерли

Одной любви благодаря

Снежинки в свете фонаря.

Да будем благодарны склонам,

Февральским снегом занесенным,

Бойницам неперекошённым

В рублевском свете фонаря.

Вот так летучими бы мышами

Там побывать, легко паря,

Где столько душ,

никем не слышимых,

Витают, жизнь благодаря.

В рублевском. Свете. Фонаря.

Нас привезли с тобою сюда

Не ангелы, а поезда.

А может быть, а может быть,

И ангелы и поезда.

Ведь только здесь себя постичь

Мы, Машенька, смогли под клич

Тех галок, что нам были звоном…

Не умерли, не умерли,

Как подобает всем влюбленным,

Ни сумерки, ни эта птичь,

Где на венчальный наш кирпич,

Андрониковский наш кирпич,

Шел с торжествующим поклоном

На москворецкий наш кирпич,

На обручальный наш кирпич,

На красный тающий кирпич

Снег, охраняемый законом.

— С утра такой дождливый день.

Все крыши точно набекрень,

А все деревья так стоят,

Как будто это листопад.

Все оттого, что нет тебя.

— Да, Машенька.

— Вчера котенка я спасла.

Он вылетел из-за угла

И сразу, маленький, упал,

Чуть под колеса не попал.

Все оттого, что нет тебя.

— Да, Машенька.

— А, знаешь, в проходном дворе

Щенок заплакал в конуре

О том, что выпал из гнезда

Птенец, не знающий куда…

Ты, как всегда, недоглядел.

— Да, Машенька.

— С утра дождливый день такой.

Все оттого, что ты плохой,

Что мы не виделись с тобой

Не знаю век уже какой,

Что забываю я тебя…

— Нет, Машенька.

Прощайте, Машенька, прощайте.

Пришла ушедшая пора…

Меня, как Дом, не замечайте,

Ведь дождик льет как из ведра.

Я буду рад, слегка отъехав,

Что Дом, не зная почему,

Стоит задумчивый, как Чехов,

И

улыбается

всему.

Здесь были мы других не хуже.

Нам было по семнадцать лет.

И тополиный пух на лужи

Летел, как бабочки, на свет.

И вишни, близкие к удару,

Шумели в лад, вбежав во двор,

Как исполняя под гитару

Сквозной мотив из «Трех сестер».

…Машинка, как сороконожка,

Все, что угодно, перешьет…

А Дом полечится немножко

И Автора переживет.

Прощайте, Машенька, прощайте!

Живите с веком наравне.

Но никому не обещайте,

Что обещали только мне.

Большой зимы строительный каркас.

Как церковь, блещет башен арматура.

И плотный снег лежит, слегка лучась…

Что Марианна делает сейчас?

Она ведь не абстрактная фигура.

Когда она по улице идет,

К ней, точно хлопья, взгляды прилипают.

Я понимаю их косой полет

И как летят они, как отлетают.

Она неслышно вышла за порог,

На белый мох вступает под ветвями.

Летит как вздох от губ ее парок.

Я не могу поймать его губами.

Куда идет она?

Не все ль равно…

Она идет по свету — вот в чем дело!

На дерево взглянула — и оно

Уже не выглядит осиротело.

Сквозь чад, сквозь городское бытие

Ее ведет поющая тропинка.

И бриллиантик в перстне у нее,

Как на ветру застывшая слезинка.

Вдруг останавливается. Глядит:

Висят сосульки трубами органа.

И, улыбнувшись мельком, вновь спешит.

А здесь каркасы, тонкие на вид.

Сквозь арматуру

даль полей летит…

Куда идет сегодня Марианна?

Мне не может никто и не должен помочь,

Это ты понимаешь сама

Это ранняя рань, это поздняя ночь,

Потому что — декабрь и зима.

Это скрип одиноких шагов в темноте.

Это снег потянулся на свет.

Это мысль о тебе на случайном листе

Оставляет нечаянный след.

А была у тебя очень белая прядь,

Потому что был холод не скуп.

Но она, потеплев, стала прежней опять

От моих прикоснувшихся губ.

Ты шагнула в квадратную бездну ворот.

Все слова унеслись за тобой.

И не смог обратиться я в тающий лед,

В серый сумрак и снег голубой.

Я забыл, что слова, те, что могут помочь, —

Наивысшая грань немоты.

Это ранняя рань, это поздняя ночь,

Это улицы, это не ты.

Это гром, но и тишь, это снег, но и мгла.

Это мука стиха моего.

Я хочу, чтобы ты в это время спала

И не знала о том ничего.

Теперь, когда уже не повторить,

Что повторялось многократно, —

Лишь те слова осталось говорить,

Которых не возьмешь обратно.

И лишь с самим собой наедине,

Бывает, взмолишься беззвучно:

Остановись.

Забудь.

Вернись ко мне.

Мы начинали неразлучно.

Боже мой, разве

Это разлука?

На расстоянии улицы,

На расстоянии площади,

На расстоянии нескольких

Тысяч шагов.

Боже мой, разве

Это разлука?

Это же праздник,

Дивная мука

На расстоянии улицы,

На расстоянии площади,

На расстоянии нескольких

Тысяч шагов…

Можно молчать — ни слова,

Можно гадать и ждать,

Но постоянно знать,

Что от живой до живого

Все же рукой подать.

Когда по белой ленте тротуара

Ты каблучком и узкою подошвой

Отстукиваешь точки и тире

И, торопясь исчезнуть за углом,

Мне оставляешь — взгляду, задыханью —

Письмо следов, чернеющих на белом,

Такую городскую телеграмму,

Какой никто еще не получал,

Слетают галки на твои следы,

отпугивая робкую голубку…

Я тротуар сворачиваю в трубку

И уношу окрестные следы.

На них кудрявится рассветный иней.

Я нахожу далекую скамью,

где яблони подобьем райских скиний

Покоят душу детскую мою.

Там разворачиваю, расстилаю

Похищенный глазами тротуар…

Читая, понимаю: ты не знаешь,

Как быть со мной, когда растает снег…

Когда ты, появляясь, исчезаешь,

Мне кажется, что ты не человек.

А больше и загадочней… Под веком

Снежинки расползается пятно.

Молю, мечта моя, будь человеком,

Пришли мне настоящее письмо.

Ты плачешь в зимней темени,

Что годы жизнь уводят.

А мне не жалко времени,

Пускай оно уходит.

Оно так долго мучило

Своим непостоянством,

Что мне с ним жить наскучило,

Как дорожить тиранством.

Я так боялся сызмала

Остаться в жалком прахе!

Я делал все.

Но сызнова

Томился в том же страхе:

Бежит, бежит, не поймано,

Не повергаясь в трепет,

Что мне своей рукой оно

Лицо другое лепит.

Ты плачешь в поздней темени,

Что годы жизнь уводят?

А мне не жалко времени,

Пускай оно уходит.

Есть в нашей повседневности

Одно благое чувство,

Которое из ревности

Дарует нам искусство, —

Не поддаваться времени,

Его собою полнить

И даже в поздней темени

О том, что будет, помнить.

Не надо плакать, милая,

Ты наших поколений.

Стань домом, словом, силою

Больших преодолений.

Тогда и зимней темени

Ты скажешь и под старость:

А мне не жалко времени,

Уйдет, а я останусь!

Зима. Почерневших деревьев аллеи.

Две улочки, нас приводящих домой.

«Пойдем лучше этой, она зеленее», —

Ты тихо сказала глубокой зимой.

А я улыбнулся, в ладоши захлопал,

Но понял внезапно при этих словах:

Там гуще ветвились и ясень, и тополь —

Все в шапочках белых на черных ветвях.

А улочку ту, где глубокие ямы

Являли собою былые дома,

Былые деревья, стоявшие прямо,

Тогда обошли мы. Ты помнишь сама.

И шли мы по той, где, над снегом чернея,

Хранили деревья дыханье твое:

«Пойдем лучше ею, она зеленее…»

Твоя оговорка. Смущенье мое.

Я в дом вошел, оставив снег в полете,

Подумал как же быть теперь со мной?

И не молчать на милом повороте.

И ничего не говорить в расчете,

Что кто-то медлит, стоя за спиной…

О Вас я думал…

А из-за ограды.

Чьи кружева белели тяжело,

Уже морозом и ветвями сада —

Бессмертным тленьем вечности несло.

Мне зима залепила

В стекло снежком,

Чтобы выглянул я скорей,

И за дерево спряталась.

Снег пешком

Шел до самых твоих дверей.

Подошел и, колеблясь,

Застыл в окне,

Чтоб глянула хоть чуть-чуть.

Это клочья записки

Твоей ко мне.

Это я за углом топчусь.

Мне зима залепила

В стекло снежком,

Чтобы выглянул я скорей.

Это ты позвала.

Это я пешком

Шел до самых твоих дверей.

Я и за то еще тебя люблю,

Что и тебе, как мне, давно знакома

Похожая на изгнанность из дома

Пробежка по ночному февралю.

Когда следы темны на тротуаре

И белый пух сквозит из черноты

Там, где друг друга двое миновали.

Он не решился? Испугалась ты?

Но я люблю тебя еще за то,

Что ты, в осеннем выбежав пальто,

Со мной

в февральской замяти стояла

И верила тому, что за углом

Уже весна по веткам бьет крылом,

И от стихов в мороз не угасала.

Я заслонял тебя лишь рукавом.

Все говорило: он солжет, не охнув.

Но — через день!

И в зеленях, и в охрах

На напряженных ветках сжатый лист

Подрагивал… И был с карнизов

мокрых

Щепотками набросан птичий свист…

А для людей снега еще гостили,

Что было, впрочем, в очень старом

стиле.

Зима повисла на ресницах,

На ближних ветках.

На вереницах

Дальних елей

И на беседках.

Снег представляет зиму в лицах

Людей, зверушек…

Зима повисла на ресницах,

Ветвях опушек.

Снег нынешний со днем вчерашним

Связует искра.

Все близко так, что даже страшно,

Что так все близко.

С таких ресниц такую зиму

Смахни, попробуй!

Мороз блестит неотразимо

Лыжней сугробной,

И из своих прогулок сольных,

Дыша глубоко,

Ты прибегаешь точно Сольвейг

Из песни Блока.

Лыжня к лыжне летит, кренится, —

То врозь, то вместе…

Зима повисла на реснице

И на созвездье.

Когда случаются в судьбе

Провалы, темени,

Не надо думать о себе

В прошедшем времени.

Тогда сырой землей дохнет,

Родной, суглинистой,

И хризантемою пахнет

Поблекшей, инистой.

Гляди в провал, во тьму гляди,

Гляди-разглядывай.

И все, что будет впереди,

Не предугадывай.

Живая ночь, живая тьма

Не вечно тянется…

Она прояснится сама,

Сама протянется.

Слежу, как листья липы отсыхают

И осторожно падают…

А я?

Я никого сегодня не люблю.

Прекрасно быть забытым человеком.

Прекрасен шум деревьев надо мной.

Прекрасно, где-то строчку потеряв,

Остановиться. И пойти обратно,

Припоминая…

И припоминая

Углы домов, и стены, и дворы.

Где кошки в тень укрылись от жары…

Тогда, когда и ясно, и туманно

Стояла тишь осенних паутин,

Совсем зеленую нашли мы ветку.

Таков пейзаж на годы, Марианна,

Что и в Варшаве, и у нас не странно,

Когда в Москве

и ты, и я, и мы…

И осень и весна среди зимы.

Жду тебя.

Ты городом идешь,

А ведь должен я к тебе идти.

За окном —

качающийся дождь

На твоем заведомом пути.

Я ведь знаю, что и так тяжел

Этот скользкий путь

по февралю,

Надо сделать так,

чтоб дождь прошел,

Потому что я тебя люблю.

Я ведь тоже знал и позабыл,

Но надеюсь, что не навсегда,

Слово, что поэт произносил,

И кончался ливень без следа.

А теперь, немотствуя порой,

По прошествии немалых лет,

Не могу над милой головой

Разогнать дождинки —

слова нет.

Я ведь знаю, что твои мечты

И мои — на родственном пути,

Что беду чужую можешь ты

Невзначай руками развести.

Много слов я знаю наизусть,

Но одно забытое влечет,

Умоляю, чтобы эту грусть

Ты на свой не принимала счет.

Я ждал тебя на улице, в метро,

В монастырях с огромными глазами.

Я ждал, на медь меняя серебро,

У телефонных будок. Ждал часами

(И между часовыми поясами),

Как в юности, когда не знаем сами,

Куда звонить, где зло, а где добро.

В минуту давнюю, не дорогую,

Глаза случайным блеском ослепя,

Я ждал тебя, когда я ждал другую,

Возможно, где-то около тебя.

А ты в порывах ветра и сирени

С другим стояла, выйдя на крыльцо,

И, может быть, все медлила в смятенье

И молча думала: не то лицо.

Красивый, старый, черный дом,

Ведь и такой случится час,

Что некий день, задев бортом,

Перенесет куда-то нас.

Я даже рад, что я поэт,

Что и потом смогу сказать,

Когда весь этот белый свет

Я перестану осязать.

Красивый, старый, черный дом,

Ты показался нынче мне

Раззеленевшимся кустом,

Расцветшим в полной тишине.

Что говорить о тесноте

И поминать о примусах.

Есть и в наружной красоте

Такая даль, как в небесах.

В какой несбыточный музеи

Перенести твое крыльцо,

Где мне и в сумраке ночей

Светили руки и лицо?

Красивый, старый, черный дом,

Ты показался нынче мне

Раззеленевшимся кустом,

Расцветшим в полной тишине.

А воздух помнит все дома,

Запечатлевшиеся в нем,

Как память сердца и ума,

Красивый, старый, черный дом.

Цветущая ветка с надломом,

Сирень среди этой ольхи

Повеяла чем-то знакомым,

как старые чьи-то стихи.

Два дуба темны, как ворота,

Распахнутые навсегда…

Здесь явно отсутствует

кто-то

И тянется кто-то сюда.

Тебе обещал я деревья,

Которые будут зимой

В Софии, красивой издревле,

А то и на Шипке самой.

Но весть о внезапной кончине

Меня позвала одного.

И вот я в Болгарии ныне

Один ни с того ни с сего.

Один в серебристую темень,

Слегка от дороги устав,

Брожу под деревьями теми,

На похороны опоздав.

Тебе обещал я деревья,

Которые будут зимой

В Софии, красивой издревле,

А то и на Шипке самой.

Здесь очень короткие зимы.

Не то что в России у нас.

Поэтому неотразимы

Снега, что со мною сейчас.

Деревья стоят, как скульптуры

В огромной живой мастерской,

Где лепят натуру с натуры,

А радость мешают с тоской.

Ведь можно из южного снега

Такое слепить небесам!

А он это делает сам,

Свалившийся с самого неба.

Снег лепит себя на деревьях.

Он лепит тебя и меня.

И всех, как в старинных поверьях,

Доживших до светлого дня.

Мне кажется, в белой гвоздике

Могилы и клумбы сейчас,

Где снег не большой, а великий,

Идет, суеты сторонясь.

Я тоже поэт повседневья.

Как снег, я летаю зимой.

Тебе обещал я деревья,

И эти деревья — за мной.

Балканский сырой ветерок,

Снежок легче пуха и дыма.

Мелькающий, как между строк,

Меж ветками неуловимо.

Я в комнате свет погасил,

И сразу окно осветилось…

Гора заснеженная. Синь

Предутренняя появилась.

Прозрачный февральский туман

С горы потянулся к предместью,

Как знак, а не самообман…

И все это было мне вестью —

И снег, и зеленая высь,

И белый цветок на столе,

И солнечный зайчик, как мысль

О том, что ты есть на земле.

Домой, домой, туда, где дома нет,

Где только ты, незримая почти,

Где тает снег, как тысяча примет,

И на домах, и на твоем пути.

Я знаю то, что ты товарищ мой,

Что для меня ты целый белый свет,

Так знай и ты, что я хочу домой,

Домой, домой, туда, где дома нет.

Здесь столько крыш, и окон, и дверей,

Друзей, подруг на столько зим и лет,

А я хочу к тебе, к тебе, скорей —

Домой, домой, туда, где дома нет.

Вот улетает желтенький листок

Сквозь южный снег, как бабочка на свет.

Куда? На север? Или на восток?

Домой, домой, туда, где дома нет.

Сухие, чистые морозы.

Утоптанный, глубокий хруст.

Поэзия, вершина прозы —

Пар, отлетающий от уст.

Ты, оказавшаяся вестью,

Что будет жизнь еще одна,

И неподвижные созвездья.

И движущаяся луна.

Что, не без мысли,

не без фронды,

Глядит, венцом обведена,

Загадочнее Джиоконды, —

Нерукотворная луна.

И провожая неотступно

И примораживая взгляд,

Она все так же недоступна,

Как тыщу лет тому назад.

А музыку я оставлял на потом,

На позднюю молодость в доме пустом,

На позднюю молодость, на никогда,

Где многое выключено навсегда.

А музыку я оставлял на потом,

Я думал, что с нею останется дом

Часы коротать да растягивать век

Под музыку, словно под ливень и снег.

На завтра ее оставлял, на вчера,

На те ожидающие вечера,

Когда нам известно, что снова никто

Опять не придет, несмотря ни на что.

Но стол расцветает, как зелень зимой,

То, снег отряхая, приходит домой

Она, наполняя дыханием дом,

Которую я оставлял на потом.

Приходит, как запах снегов и цветов.

Приходит, а я, как всегда, не готов.

Не знаю, что делать, не знаю, как быть,

Не знаю, как мне о себе позабыть.

Ведь музыку я оставлял на потом,

На позднюю молодость в доме пустом.

Я никому сегодня не открою,

Не отворю.

Я славою бессмертною покрою

В своей душе фамилию твою.

Я отвечать по проводу не буду.

Да и писать не буду ничего.

Я на сегодня целый мир забуду,

За исключеньем мира твоего…

Я выхожу в уме в твое пространство.

Я выхожу при запертых дверях.

Как неуверенность, как постоянство,

Все так найдя, как будто потеряв.

Я отвечать по проводу не буду.

Я и писать не буду ничего.

Я на сегодня целый мир забуду,

За исключеньем мира твоего.

Он невзначаен, он пришел оттуда,

Где есть у снега только чистота.

Где чудо есть не выдумка, а чудо

И где травинка каждая чиста…

Мне все равно, что мгла чужих смятений

Летит сквозь липы, фарами слепя…

Есть на снегу летающие тени.

Я знаю, тени эти от тебя.

…Но мою любовь не берегли

Ни подруги, ни друзья мои.

Оговаривали. Как родня.

Так любили, видимо, меня.

Не грозил я им: ужо, ужо!

Потому что это хорошо.

Потому что мы теперь одни.

Пусть любить поучатся они.

Потому что — мы теперь вдвоем.

Лучше встретим, лучше сбережем…

Куда ни посмотришь, везде

Следы твоего пребыванья —

На камне следы, на воде,

На улице и на диване.

На письменном этом столе

Забытая шпилька. А рядом

Следы на осенней земле,

Следы за оградой и садом.

Куда ни посмотришь, везде

Следы твоего пребыванья —

На дереве и на звезде,

На страхе и на упованье.

Я снегом земным становлюсь,

Что в оттепель очень некрепок,

И снова морозу молюсь,

Чтоб снял с них хоть маленький слепок…

Лишь стих, словно возле беды,

Мне шепчет победно и бедно:

«Следи — оставляет следы!

А ты исчезаешь бесследно».

Жизнь прошла. И как перед началом

Новой — даже страшно произнесть —

Обещанье счастья прозвучало

В воздухе, как тающая весть.

Это был какой-то новый город,

Где совместно осень и весна.

Ветер брал, как в юности, за ворот,

За углом мерещилась она.

Было все до ужаса знакомо,

Вплоть до снега, листьев и дождя.

Но нашел я только номер дома,

Самого подъезда не найдя.

Отчего же я не поразился,

Что в минутной вечной тишине

Совершенно юным отразился

В навсегда исчезнувшем окне…

Листья летят пургой,

Маленьких птиц пугая:

Скоро придет другой,

Скоро придет другая.

Милая, Бог с тобой,

Мы недостойны рая.

Скоро придет другой,

Скоро придет другая.

Знает цветок сухой,

Знает земля сырая:

Скоро придет другой,

Скоро придет другая.

Милая, Бог с тобой,

Не унывай, родная,

Скоро придет другой,

Скоро придет другая.

Если покажется: умерли

Все, кто ответить могли б, —

Верь в эти странные сумерки

С желтым качанием лип.

У меня осталось только Божье время,

Своего — на что попало — больше нет.

Я люблю тебя, несказанное бремя

Прожитых и некончающихся лет.

Сколько улиц исчезает, сколько страсти —

У оттаявшего в памяти следа…

Если б знала ты, какое это счастье —

Невозможность, невозвратность, никогда.

Опаловое море. Карадаг.

Скала с тяжелым профилем поэта.

Весна слегка показывает лето

И даже осень, если полумрак

И полудождь. Надоедает это.

И кто-то пьет, как списанный моряк,

Безделье коротая кое-как

В бесплодном ожидании корвета.

На набережной пусто. Все тела

Лежат на пляже. Нету для сонета

Здесь тезы с антитезой. Грустно это.

Вот, Марианна, каковы дела.

У каменного попроси поэта

Сонет с прибоем. Он и так скала.

Как много зонтиков… Но где же твой?

Смотрю с балкона.

День такой сырой,

Так моросит незримо. Словно крыши

Влажнеют просто сами по себе.

Кружатся зонтики. Я вижу свыше.

Живой цветник.

Но мне не по себе.

Так много зонтиков… Но где же твой?

И пуст балкон. И день такой сырой,

Но так красив их разноцветный танец.

Закат на тротуар наводит глянец…

Ну вот и все. На темной мостовой

Поисчезали зонтики…

Но твой?

В час, когда щебетали карнизы

Посреди глубочайшей зимы, —

Как намеки, зароки, эскизы,

Неожиданно встретились мы.

Повела ты нечаянно бровью

На карнизы, а не на меня.

И сверкнула зима в Подмосковье,

Как лазурь миновавшего дня.

Оказалось, что вьюга во гневе

Не обрушится миг погодя…

Но разводят ветвями деревья,

За твоими следами следя.

И стоит в снеговом оперенье,

Опершись о сырой палисад,

Уподобленный белой сирени

Или белой акации сад.

Ты от меня отвернулась, как мир,

Что до тебя был и дорог и мил.

Как все деревни и все города,

Ты от меня отвернулась тогда.

Как все деревья, кусты и цветы,

Так отвернулась тем вечером ты.

Но вне сравнений, метафор и троп

Мир, окунающий в жар и озноб,

Не отвернулся, как ты, от меня,

Просто дождался и утра и дня.

Он ведь не знал, что, мой милый кумир,

Ты от меня отвернулась, как мир.

Если песенку не затевать,

Не искать у нее утешений,

То куда мне, живому, девать

Груз невыясненных отношений…

У одной не спросил: отчего,

Почему так печально молчала

В час, когда ни с того ни с сего

Все начать захотела сначала.

У другого — того, своего —

Не спросил: что же все-таки было?

(До сих пор я не знаю — кого

Ты любила тогда, не любила.)

Если песенку не затевать,

Не искать у нее утешений,

То куда мне, живому, девать

Груз невыясненных отношений?

Что поделать, когда о любви

Скажут вам как ни в чем не бывало:

Засвидетельствуй, не утаи,

Дай словесный портрет идеала.

Люди, обделенные любовью,

Даже и не знаю почему,

Больше всех мечтают

к изголовью,

Красота, прижаться твоему.

Молчуны. Других перебивая,

Не умеют жарко говорить.

В них душа растет, не убывая,

Как цветы, что некому дарить.

Я Вас люблю всей тенью

Сугробов и ветвей,

Как робкое растенье

Домов и фонарей.

Я Вас люблю мельканьем

Полузажженных фар,

Полусожженным зданьем,

Которое как дар.

И телефонной будкой,

Откуда вас прошу,

И синей незабудкой,

Что при себе ношу.

Я Вас люблю ветвями.

Я Вас люблю пешком.

И теми тополями,

Что живы под снежком.

Я Вас люблю трамваем,

Идущим не туда,

Которым убегаем

Куда-то иногда.

Я Вас люблю, как радость,

Что, не побыв, была.

Синицей, что как градус

Нежданного тепла.

Я Вас люблю громадой

Загадочных домов

И маленькой отрадой

Старинных теремов.

Я Вас люблю глазами

Оледеневших лип,

Заборами, углами —

Где улочек изгиб.

Вас не считая хлебом

Придуманного дня —

Я Вас люблю всем небом,

Какое у меня.

Мне хочется уехать далеко —

Где грязь чиста, пудовые бахилы

Таскать на вольном воздухе легко,

И ощущать неведомые силы,

И чуять запах теса и земли.

Но почему не я, а ты вдали

От наших мест, что так с тобой красивы!

И суждено мне в холод и в тепло

Глядеть в твое высокое стекло

И ждать письма, почти боясь приезда,

Поскольку возле Вашего подъезда

Так много желтых листьев намело —

Угрозы времени и месть пространства.

И все же как мучительно светло

Мальчишеское это постоянство.

Надо дать отдохнуть глазам,

Словно дать отдохнуть округе.

Я закрою глаза,

А сам

Буду видеть лицо подруги.

Надо дать отдохнуть глазам.

Словно сумеркам в хлопьях белых,

Словно серым стволам, кустам

С палисадниками в пробелах.

Надо дать отдохнуть глазам,

И куртинам, и тротуарам,

И карнизам, и голосам

За углом в переулке старом.

Надо дать отдохнуть домам,

Их скамеечкам и оградам,

Окунающимся в туман,

Прибегающим к снегопадам.

Надо дать отдохнуть листам

С желтизною неотвратимой,

Надо дать отдохнуть глазам,

Как родному лицу любимой.

Так смежить их, в такую тьму,

Беззаветно и безоглядно,

Словно дать отдохнуть всему,

Что так мило и ненаглядно.

Ты вправе думать, посетив больницу,

Где я — все о себе да о себе,

Что воронье за окнами клубится,

Что льдист и хладен путь через столицу,

Что все равно мне, каково тебе.

Ты принесла мне сахар и обновки,

Хотела рассказать, как день прошел,

Как ты упала возле остановки,

Как холодно одной, как путь тяжел,

Когда летят толпою птицы эти…

А я все о себе да о себе.

Не о тебе, единственной на свете,

На ледяной изменчивой тропе.

Ты вправе думать, исхудав щеками,

Все обо мне в дороге, обо мне —

Что сердце у меня, наверно, камень,

Что я, как эти окна, — в стороне,

Ты вправе думать…

Но когда ушла ты,

Когда безлюдным стал приемный зал,

Я в многолюдном гомоне палаты

Шептал в подушку все, что не сказал…

Ты — о больной руке, о трудной доле,

А я — все о себе да о строке,

Которая не стоит малой боли

В твоей душе и в маленькой руке…

На улице пустой воронья дрема.

Ворочается снег по городьбе.

Одна утеха — что ты плачешь дома,

А я не дома плачу о тебе.

Ты вправе думать…

Ты в нежнейшем праве…

Но я в одном сегодня без вины,

Что думаю в подушку — не о славе,

А о любви, в которой мы равны.

Как вечернее стихотворенье

Все в деревьях и в галках

на них,

Патриарших прудов откровенье,

Полупризрачных, полуземных.

Здесь на липах мудрят, опасаясь,

Чтоб не слишком осыпался снег,

Черно-серые птицы, стараясь

Свой туманный устроить ночлег.

И какая-то странная пара —

То вперед, то назад, без конца,

Отойдя от Тверского бульвара,

Не дойдя до большого Кольца.

Потрясающа эта бездомность

При наличье и стен, и дверей.

Потаенность ветвей и нескромность

Редких фар и ночных фонарей…

Не о Мастере и Маргарите,

Не об авторе даже самом,

Об одном — о Великой Защите,

О масштабе ее мировом.

Рядом гул городского движенья,

А у них тишина и звезда…

Это вечное стихотворенье

Не допишет никто никогда.

По капоту машины бьют градины.

Размышляя итожу:

Все стихи у кого-то украдены,

Все мелодии — тоже.

Град взлетает… Бокал газированной

Выпить было бы славно…

Все оттенки всех красок сворованы,

Сами краски — подавно.

Вдруг на землю небесными лужами

Дождь ложится устало!

Облаками и синью запружены

Мостовые квартала.

Снова голуби вдруг гули-гулятся

Голосами чужими…

Марианна идет через улицу

Прямо к синей машине

И садится за руль…

Тем не менее

Я итожу уныло:

Где-то все это, за исключением

Марианны, уж было…

Мне будет вечно сниться дождь

И шум листвы у изголовья

Каких-то баснословных рощ

Бесчасья или безвековья.

Мне будет вечно сниться путь,

Скрывающийся за холмами,

Которым позабыл шагнуть,

Как снится детский сон о маме.

Мне будет вечно сниться дождь

С почти расплывшейся страницы

И то, как ты меня зовешь

И я встаю, мне будет сниться.

Там будут ветки ходуном

Ходить, мешая солнце с тенью…

И тоже станут чьим-то сном…

Но будет в песне — Воскресенье!

Потомок, выстой под окном,

Домучься до стихотворенья.

…И я потянулся вослед за тобой

Всей грустью безмерного срока…

Но был я оградой, но был я травой,

Журчащей водой водостока.

Ты в воздухе таяла полупустом

Пиковым сужением платья.

Тогда я возник облетевшим кустом,

Чуть смахивавшим на распятье.

Но ты, миновав меня, путь перешла.

Ты ветки моей не задела.

И тень от вагона меня обдала

И шумно с тобой отлетела.

Тогда мне осталось — в твоем далеке

Стать тем, и чужим, и пригожим.

Но я не хотел, ожидая в тоске,

Стоять на себя не похожим.

Я знал, что опять ты вернешься домой

И будешь еще одинока,

Ведь я был оградой, ведь был я травой,

Шумящей водой водостока…

По следам прошлогоднего солнца

На страничке забытой моей,

Что желтела, томясь у оконца,

Из-за нас, а не из-за лучей,

Я пошел по следам за двустишьем,

Что оставил тогда навсегда…

И застыл перед желтым затишьем,

Где под липами стыла вода.

В жизни есть и другие подарки,

Но я там загрустил: где же ты?

В этом стареньком, маленьком парке

Со следами былой красоты…

Когда мы были незнакомы,

А только виделись во сне,

Твои таинственные гномы

Сошлись подумать обо мне.

Они, предвидя все на деле,

В кружок присели на пеньки.

И так печально прозвенели

Их голубые колпачки.

Они решали и решали,

Шептали: «Это ни к чему». —

Но ничему не помешали.

Не помешали ничему.

Неудивительно, что служат

Тебе и мне они теперь,

Но по весне о чем-то тужат…

Звенит бубенчиком капель.

Гербарий сырых тротуаров,

Легчайшие в мире шаги.

Как самый цветной из пожаров —

Волненье листочной пурги.

Березы, акации, клены

Даруют листы, как цветы,

Душе молодой и влюбленной,

Такой же красивой, как ты.

В сплетенье кругов и полосок,

И звезд, рыжеватых на цвет,

Весенний летит отголосок:

«Ты любишь меня или нет?»

И, не дожидаясь ответа,

Под ветром большой синевы

Твой зонтик лимонного цвета

Уносится в вихре листвы.

Марианнушка, окна сегодня не хмуры.

Поздравляю тебя с днем рождения Юры[2].

Хорошо бы отметить его на природе

Под приветственный тост

Соколова Володи.

Хорошо бы дохнуло над чашей и чашкой

Полем сизого клевера

с белой ромашкой,

Над опушкой повеяло и над полянкой,

Над тобой, именинником

и самобранкой.

… … … … … … … … … … … … … … …

На идею, которую высказал классик,

Одобрительно смотрят и Максик, и Ясик[3].

Воспоминанье о твоей улыбке

Пахнуло мокрой улицей

и снегом,

Летевшим косо на воротники,

На тротуары и на провода…

О, розоватое воспоминанье,

Сквозь сыроватый и холодный

воздух

Бегущее по рельсам за трамваем,

Что отражал со скрежетом и звоном

Деревья и сугробы на ходу…

По какой-нибудь малой вещице,

Что напомнит тебе обо мне,

Позапрошлое время потщится

Стать с сегодняшним днем наравне.

Ты заплачешь. Глубокая ива,

Окуная себя в серебро,

Сообщит тебе неторопливо,

Что былое не зло, а добро.

Что ее настоящая участь —

Утешительная красота,

А не выдуманная плакучесть,

Чем пустая душа занята.

Улыбнись сквозь сырые ресницы

Колыхающихся камышей,

Где последняя встреча приснится

Нам у зарослей и блиндажей.

Это время опять воплотится,

Хоть на миг, по звезде, по весне,

По какой-нибудь малой вещице,

Что напомнит тебе обо мне.