Стихи в переводе Сергея Топорцева

Осенний плес, бескрайний, точно осень,

Пустынный, наводящий грусть на всех…

Ночь я провел у Чистого ручья,

Дом высоко средь бирюзовых скал.

Висела над стрехой звезда моя,

Ручей шумел, и ветер завывал,

А на рассвете слышал с темных склонов

Печальные рыдания гиббонов.

Прозрачна душа, как прозрачна вода,

В округе такая одна.

А что же Синьань[165]? Она так ли чиста —

До самого-самого дна?

Плыву по зерцалу, и склоны — экран

С цветными узорами птиц.

Но к вечеру стонущий орангутанг

Печалит изгоя столиц.

Цапля над осеннею рекою,

Как снежинка, вьется сиротливо.

Здесь душа моя полна покоем,

На песке стою я молчаливо.

Осенний плес, бескрайний, словно осень,

Пустынный, наводящий грусть на всех,

Заезжий путник грусти не выносит,

Влечет его по горным склонам вверх.

Смотрю на запад — там дворцы Чанъани,

Плывет у ног Великая Река.

Поток, что вдаль стремится неустанно,

Скажи, ты не забыл меня пока?

Слезу мою, что упадет в поток,

Снеси в Янчжоу[166] другу на восток.

На Плесах обезьяны так тоскуют,

Что Желтая вершина[167] — в седине,

И, как на Лун-горе[168], печальны струи,

Прощаясь, душу надрывают мне.

Хочу уехать… Не могу уехать!

Не думал задержаться, а тяну…

Когда ж настанет возвращенья веха?

Слезинки бьют по утлому челну.

Такой в парчовом оперенье птицы

На небе, в мире не сыскать нигде.

При ней кокетка-курочка стыдится

Самой себя в недвижимой воде.

На этих плесах пряди у висков

Однажды бодрый вид утратят свой.

Взлохматиться и поседеть легко

Под бесконечный обезьяний вой.

Обезьянок здесь белым белей,

Как снежинки, вьются над землёй,

Тащат малышей своих с ветвей

Позабавиться в воде с луной.

Осенний плес… Тоской полна душа,

И не смотрю я даже на цветы,

Хотя ветра и солнце как в Чанша[169]

И, словно в Шань[170], блестит поток воды.

Чем я не Шань[171]?! — Хмелен и на коне.

Чем не Нин Ци[172]?! — Озябший, но пою…

Увы, каменья не сверкают мне,

И шубу зря слезами оболью[173].

Вершинами богат Осенний плес,

Но Водяное Колесо[174] — престранно:

К нему склонилось небо — слушать плеск

Ручьев, в которых плещутся лианы.

Как полог красочный, огромный камень[175]

Уходит в синь, поднявшись над рекой.

Века назад расписанный стихами,

Зарос он мхом зеленою парчой.

Здесь бирючѝны рощами растут,

Здесь рододѐндрон расцветает рано,

На склонах цапли белые живут,

А по ущельям плачут обезьяны.

Не стоит приезжать сюда, друг мой,

Сжимает сердце обезьяний вой.

Скала Ложэнь[176] уходит к птичьим тропам,

Старик-утес над неводом встает.

Челн путника вода несет торопко,

Свой аромат цветы мне шлют вослед.

Вода как будто шелка полоса,

Спокойная, что небо над землёй.

Луна-ясна, покинь-ка небеса,

Стань лодочкой в цветах моей хмельной!

В струе воды — чистейшая луна,

В луче луны — вечерний цапли лет.

Там парень с девою плывут, она,

Каштан срывая, песенку поет.

Над землей полыхает руда,

Искр багровых летит череда.

В свете лунном плавильщик поет,

И от песни теплеет вода.

В три тысячи чжанов моя седина,

Она, как тоска, бесконечно длинна,

И в зеркале вод словно иней осенний…

Не знаю, откуда явилась она?

Старый дед в Осенних плесах

Рыбу с лодки ловит рано,

А жена силки уносит

В тень бамбуков на фазана.

В цветенье персиков на горных кручах

Я, будто рядом, слышу голоса.

Давай, монах, без слов простимся лучше

И к белой туче устремим глаза.

Я здесь к ночным прогулкам склонен,

Байгэ луной озарена,

Искрится луч на снежном склоне,

Гиббона тень в ветвях видна.

Но дивное уйдет мгновенье,

И с песней в челн вернусь вновь я.

Здесь — чистота, здесь — вдохновенье,

Здесь вспоминаются друзья.

В ночи на склоне кто-то воет,

Ручей приятно холодит,

Драконы разыгрались вволю[179] —

И по реке волна бежит.

Река, заняв луну у неба,

Ее купает в облаках.

В краю отцов давно я не был…

Гляжу в закат[180]… В душе — тоска.

Ли Бо ступил на борт челна…

Чу, пристань музыкой полна!

Ван Лунь мне шлет свою любовь

Бездонную, как та волна.

Люб мне Цуй[181] из этих мест,

Он похож на Тао Цяня[182]:

Тополя шумят окрест,

У колодца — два платана,

В дом влетают птицы с гор,

Лепестки летят в бокалы…

Опустел без Вас мой двор,

На душе тоскливо стало.

Начальник Цуй, Вы — как начальник Тао:

Слегка вздремнув под северным окном,

Берете цинь, наигрывая славно,

Хотя на нем и струн уж нет давно,

Заглянет гость — ему большую чашу,

Ни чоха[183] не взимаете с людей,

Лишь просом колосится поле Ваше…

Ну, так вспашите же его скорей!

Как Хэян, засаженный цветами[184],

Плес Осенний человеку мил,

Край сей прирастает мудрецами,

И весенний дух в нем воцарил.

Реки здесь — Небесные потоки[185],

Горы — ширма, дивно хороша.

Гость от Золотых ворот[186] высоких

Едет с одой, как Цзя И в Чанша[187].

Осенний плес был пуст и нелюдим,

В Приказе Вашем мало было дел.

Вы, персики и сливы посадив,

Благоуханным сделали удел[189].

Берясь за кисть, Вы зрите облака,

Зеленая лощина — за окном,

Являюсь я с луной издалека —

Сияньем насладиться и вином.

Сей муж ученый Лю меня пленил,

Уйти отсюда не достанет сил.

Плодов бамбука здесь немало,

Не станет Феникс голодать[191].

С луны сорока[192] прилетала,

На ветке собираясь спать.

Вы — Древо Яшмы[193], муж ученый,

К Вам Фениксы крыла стремят.

Душевным светом озаренный,

Вас буду часто вспоминать.

В ночи, совсем недалеко от Плеса,

Романс о злобном тигре зазвучал,

А ранним утром на мои расспросы

Се-Тополек, сказали, напевал.

Себя вином душистым веселя,

Сижу на камне[197] у реки один.

Когда раскрылись Небо и Земля[198],

Он стал безостановочно расти.

Я Небу улыбнусь, бокал воздев,

Светило уж нисходит на покой.

Остаться бы, на этот камень сев,

Подобно Яню, с вечною удой[199].

Вас, человека гор[200], благодарю стихами,

С душою Вашей так созвучен этот камень.

Я укрою Вас собольим палантином,

Предложу вина нефритовую чашу,

Хлопья снега растворяются в кувшине,

И, конечно, холод ночи нам не страшен.

Гость мой прибыл из далекого Гуйяна[201],

Запевая, по-фазаньи он клекочет,

Бамбучок танцует с ветром неустанно,

И фазанка из Юэ[202] ответить хочет.

Ах, как славно эту песенку мы спели!

Так зачем же нам какие-то свирели?

Что вам послать отсюда я могу?

Ветвей коричных белые цветы[205].

Луна сверкает, как в ночном снегу,

Друзей далеких вспоминаешь ты,

И, вдохновеньем Шаньского ручья,

Как было там, в Шаньинь, всю ночь горя,

О вас, друзья, до света думал я

И пел «Об удалившихся»[206]… Да зря…

Вас не было в Восточном павильоне,

Гуляла цапля на речных песках,

Потом взлетела и на горном фоне

Снежинкой показалась в облаках.

Цзинси меня волнует неизменно,

Волна Драконьих врат[208] — что тигра глаз…

Весне конец — раскрылся рододендрон,

В Линъян с удой идти уж минул час[209].

Тропа заводит в красную лощину,

Побеги сосен оплели врата,

Лишь птиц следы на лестницах пустынных,

И некому впустить меня туда.

Сквозь окна вижу пыльные узоры

На свитках, ниспадающих со стен.

Такое запустенье перед взором,

Что хочется уйти в лесную тень.

Но дивный аромат благовонье наполняло склоны,

Цветов небесных вился рванулся ураган,

Возникла Звучала музыка меж гор зеленых,

И взвыл тоскливо черный обезьян.

Мне стало ясно: бренный мир оставив,

Они ушли совсем в иные дали.

Над Горьким бамбуком осенняя всходит луна,

На горьком бамбуке[213] — фазанки печальная тень,

За дикого яньского[214] гуся выходит она:

«Меня он на север увозит на склоны Яньмэнь[215]!»

Хлопочут подружки, стараясь ее остеречь:

«Южанку обманет, как водится, северный гусь,

Мороз над Заслоном Багровым[216] свиреп, точно меч,

Захочешь в Цанъу[217], он ответит тебе — не вернусь.»

«Нет, я с этим гусем лететь не могу, хоть умри!» —

Так, слезы на перья роняя, она говорит.

От Желтого пика нас гонит рассветный петух,

Чтоб к озеру Ся нам добраться в закатную пору.

Из темного леса торчит серебристый бамбук —

То струи дождя исчеркали застывшую гору.

Искателей сурика, нас ожидает ночлег

На утлом челне среди лотоса листьев зеленых.

Распахнуто небо полночное, и человек

В сверкании звездных потоков стоит, ослепленный.

А утром — к Далоу, где сурик мы сможем найти

На тропах извилистых или в лощинах тенистых…

А что если мне к старику-дровосеку уйти

И рубкой деревьев заняться в заоблачных высях?

Мир Путь утратил, Путь покинул мир[219],

Давно забыт тот праведный Исток,

Трухлявый пень сегодня людям мил,

А не коричных рощ живой цветок[220].

И потому у персиков и слив

Безмолвно раскрываются цветы.

Даны веленьем Неба взлет и срыв,

И мельтешения толпы пусты…

Уйду я, как Гуанчэн-цзы, туда,

В Неисчерпаемости ворота[221].

Как перл, сверкая, Феникс прилетел,

Небесной глубины прорезав синь,

Но был отвергнут — вот его удел,

Не приняли посланье в Чжоу-Цинь[222].

Отчаявшись, брожу по свету я,

Бездомный, одинокий человек.

Мне так нужна Пурпурная ладья[223]

Мирскую пыль отрину я навек.

В дали морей, на крутизне вершин,

У Чистой речки сурик бы найти,

На пик Далоу восхожу один,

Откуда в высь бессмертных сонм летит.

Их тени исчезают в вышине,

Вихрь-колесница не вернется в мир…

Боюсь, с мечтой расстаться надо мне,

Я опоздал принять сей Эликсир,

Смотрю в зерцало, вижу — седина.

Простите, те, кто взмыл на журавлях,

Давно меня покинула весна,

Ушла в тот край, где персики в цветах.

В град Чистоты[224] бы вознестись — туда,

Где, как Хань Чжун[225], останусь навсегда.

Дух осени Жушоу[226] злато жнет,

Над морем месяц, тонкий, как струна,

Кричит цикада и к перилам льнет,

Печали нескончаемой полна.

Где исчезает ряд блаженных дней?

Дает нам Небо перемены знак,

Осенний хлад рождает ветр скорбей,

Сокрылись звезды, бесконечен мрак.

Мне грустно так, что лучше помолчать

И в песне до зари излить печаль.

Мой меч[227] при мне, гляжу на мир кругом:

На нем лежит дневная благодать,

Но заросли скрывают дивный холм,

Душистых трав в ущелье не видать.

В краях закатных Феникс вопиет

Нет древа для достойного гнезда,

Лишь воронье приют себе найдет

Да возится в бурьяне мелкота[228].

Как пали нравы в Цзинь[229]! Окончен путь!

Осталось только горестно вздохнуть.

Большая Жаба в Высшей Чистоте

Набросилась на Яшмовый Чертог[230],

Душа златая гаснет в черноте[231],

И сякнет в небесах лучей поток.

В Пурпурных таинствах зловещий Змей[232],

Зарю восхода хмарь обволокла,

И тучи обещают сумрак дней,

Весь вещный мир объяла ночи мгла.

Та, что в «Глухих вратах» заточена[233],

Теперь одна, ее глава седа.

Тля ест цветы, и гибнут семена[234],

Небесным хладом снизошла беда[235].

Вздохну печально ночи нет конца,

И слезы грусти падают с лица.

Наш лик лишь миг, лишь молнии посверк,

Как ветер, улетают времена.

Свежа трава, но иней пал поверх,

Закат истаял, и опять — луна.

Несносна осень, что виски белит,

Мгновенье — и останется труха.

Из тьмы времен к нам праведники шли —

И кто же задержался на века?

Муж благородный — птицей в небе стал,

Презренный люд преобразился в гнус[236]…

Но разве так Гуанчэн-цзы[237] летал?!

Был в тучку впряжен легкокрылый Гусь.

Цзюньпин[238] уже отринул мира плен,

И миру без Цзюньпина жить осталось.

Прозрел он ряд Великих Перемен

И многих спас, познав Первоначало[239].

Влекомый Дао, он забыл про мир

И размышлял, замкнув плотнее двери.

Не явится к нам всуе Белый Тигр,

Пока не возвестит Пурпурный Феникс[240].

Под белым солнцем обозначен рок,

Но кто его узрит в потоках звездных?

Ведь гость морской[241] от нас уже далек,

И некому постичь безмолвья бездну[242]!