Стихотворения

Hear the voice of the Bard!

Who present, past, and future, sees;

Whose ears have heard

The Holy Word

That walk'd among the ancient trees,

Calling the lapsed soul,

And weeping in the evening dew;

That might control

The starry pole,

And fallen, fallen light renew!

'O Earth, О Earth, return!

Arise from out the dewy grass;

Night is worn,

And the morn

Rises from the slumberous mass.

'Turn away no more;

Why wilt thou turn away.

The starry floor,

The wat'ry shore,

Is giv'n thee till the break of day.'

Слушайте голос Певца!

Песня его разбудит

Ваши сердца

Словом Творца —

Слово было, и есть, и будет.

Заблудшие души Оно зовет,

Вопия над росой вечерней,

А черн небосвод —

Вновь звезды зажжет,

Мир вырвет из тьмы дочерней!

«Вернись, о Земля Светла,

Мрак отряхая росный!

Ночь дряхла,

Рассветная мгла

Брезжит в трясине косной.

Не исчезай никогда!

Что тебе здесь неймется?

В небе звезда,

В море вода —

Мало ль чего найдется».

Слушай Барда Глас!

Все времена прозрев,

Он слышал не раз

Священный Наказ

Слова, что шло меж дерев.

Падших оно зовет,

Плачет вечерней росой;

Верша с высот

Созвездий ход,

Светоч зажжет над тьмой!

Воротись, о Земля, скорей!

Восстань от росных трав!

Рассвет сильней

Ночных Теней —

Он грядет, от сна восстав!

Слово тебя зовет!

Слушай, слушай меня!

А звездный свод

И берег вод

Исчезнут с приходом Дня!

Earth rais'd up her head

From the darkness dread and drear.

Her light fled,

Stony dread!

And her locks cover'd with grey despair.

'Prison'd on wat'ry shore,

Starry Jealousy does keep my den:

Cold and hoar,

Weeping o'er,

I hear the Father of the Ancient Men.

'Selfish Father of Men!

Cruel, jealous, selfish Fear!

Can delight,

Chain'd in night,

The virgins of youth and morning bear?

'Does spring hide its joy

When buds and blossoms grow?

Does the sower

Sow by night,

Or the ploughman in darkness plough?

'Break this heavy chain

That does freeze my bones around.

Selfish! vain!

Eternal bane!

That free Love with bondage bound.'

Но тяжело во мрак

Смотрит Земля слепая.

Свет иссяк!

Камень и прах!

В горе склонилась глава седая.

«Море меня сдавило.

Зависть звезд извела;

Как могила,

Мне тело изрыла

Ярость Отца Мирового Зла.

Низкий себялюбец Творец!

Злобный завистник Страх!

Утру обещанная,

Обесчещена,

Стонет на дыбе Невинность в цепях!

Вешнему ветру нельзя не веять,

Почкам — не набухать.

Может ли сеятель

Ночью сеять,

Пахарь — во тьме пахать?

Холод звездных оков ледяной

Кости мои пронзил.

Страшный! злой!

Любуясь собой,

Радость и рабство ты слил».

Земля ответила, в слезах

Привстав с ледяной постели, —

Лишь тьма и страх

В ее очах,

И волосы поседели.

«Я в берегах заточена —

Звезды мой сон сторожат;

А я, бледна

И холодна,

Творцу внимаю, дрожа.

Самовлюбленный Творец!

О стражник жестокий, Страх!

Меркнут в ночи

Света лучи —

Юность не может цвести в кандалах

Разве цветам и бутонам весне

Радоваться запрещено?

Разве зерно

Сеют в ночи?

Кто ж пашет, когда темно?

Приди, освободитель!

В жилах моих стынет кровь!

Вечный Учитель —

Вечный Мучитель! —

Цепями сковал Любовь!»

'Love seeketh not itself to please,

Nor for itself hath any care,

But for another gives its ease,

And builds a Heaven in Hell's despair.

So sung a little Clod of Clay,

Trodden with the cattle's feet,

But a Pebble of the brook

Warbled out these metres meet:

'Love seeketh only Self to please,

To bind another to its delight,

Joys in another's loss of ease,

And builds a Hell in Heaven's despite.

— Не себялюбица Любовь:

Готова претерпеть беду,

Пролить слезу, порою кровь...

С любовью счастье — и в аду! —

Так пел беспечный Ком Земли.

Вдруг — Лошадь. и копытом — трах!

И Камень, притаясь в пыли,

Передразнил в таких стихах:

— Нет, себялюбица Любовь:

Готовит всем беду свою —

Те слезы льют, порою — кровь...

С любовью — горе и в раю!

«Любовь прекрасна и скромна,

Корысти ей не надо;

За нас в огонь пойдет она —

с ней Рай и в бездне Ада!» —

Так пел Ком Глины в колее,

Попавший под копыто.

На это Камень из ручья

Ответил ядовито:

«Любовь корыстна и жадна!

Покоя нас лишая,

Все под себя гребет она —

с ней Ад и в кущах Рая!»

Is this a holy thing to see

In a rich and fruitful land,

Babes reduc'd to misery,

Fed with cold and usurious hand?

Is that trembling cry a song?

Can it be a song of joy?

And so many children poor?

It is a land of poverty!

And their sun does never shine,

And their fields are bleak and bare,

And their ways are fill'd with thorns:

It is eternal winter there.

For where'er the sun does shine,

And where'er the rain does fall,

Babe can never hunger there,

Nor poverty the mind appal.

Святость — это не про вас.

Ваша милостыня — срам.

Взгляд голодных детских глаз

Приговор выносит вам.

Или плач звенит, как песнь?

Или плачут не всерьез?

Или бедность, как болезнь, —

Проходящая от слез?

Что за нищая страна!

Круглый год стоит зима,

Целый день — ночная тьма,

Нива тощая черна.

Ибо солнцем и дождем

Тот лишь край одарен, где

Детям голод незнаком

И — нет нужды в низкой мзде.

Чем этот день весенний свят,

Когда цветущая страна

Худых, оборванных ребят,

Живущих впроголодь, полна?

Что это — песня или стон

Несется к небу, трепеща?

Голодный плач со всех сторон.

О, как страна моя нища!

Видно, сутки напролет

Здесь царит ночная тьма,

Никогда не тает лед,

Не кончается зима.

Где сияет солнца свет,

Где роса поит цветы, —

Там детей голодных нет,

Нет угрюмой нищеты.

Благое ль дело на земле

Богатой, плодородной

Смотреть, как детям подает

Богач с душой холодной?

Не славу взносит этот хор

Не с радости поющих —

Здесь тыщи маленьких сирот!

Здесь Царство Вопиющих!

Здесь солнца луч не светит им,

Здесь их терзает голод,

Здесь тропы терниев полны

И вечен лютый холод.

А где земля под солнышком

И дождиком полита,

Дитя не может голодать

И Нищета забыта!

Кто скажет, что земля свята,

Когда, сгноив хлеба вокруг,

Детей терзает нищета,

И кормит скаредность из рук?

Разве песня — это плач

Или песня — скорбный стон?

Сколько бедных здесь детей!

Нищие со всех сторон.

Солнца нет на небесах,

Нет ни света, ни тепла.

Только блеклые поля,

Вечная зима пришла.

Где солнце светит в небесах,

Где благодатный дождь идет,

Там детям голод не грозит,

А взрослым там неведом гнет.

In futurity

I prophetic see

That the earth from sleep

(Grave the sentence deep)

Shall arise and seek

For her Maker meek;

And the desert wild

Become a garden mild.

In the southern clime,

Where the summer's prime

Never fades away,

Lovely Lyca lay.

Seven summers old

Lovely Lyca told;

She had wander'd long

Hearing wild birds' song.

'Sweet sleep, come to me

Underneath this tree.

Do father, mother, weep?

Where can Lyca sleep?

'Lost in desert wild

Is your little child.

How can Lyca sleep

If her mother weep?

'If her heart does ache

Then let Lyca wake;

If my mother sleep,

Lyca shall not weep

'Frowning, frowning night,

O'er this desert bright,

Let thy moon arise

While I close my eyes.'

Sleeping Lyca lay

While the beasts of prey,

Come from caverns deep,

View'd the maid asleep.

The kingly lion stood,

And the virgin view'd,

Then he gambol'd round

O'er the hallow'd ground.

Leopards, tigers, play

Round her as she lay,

While the lion old

Bow'd his mane of gold

And her bosom lick,

And upon her neck

From his eyes of flame

Ruby tears there came;

While the lioness

Loos'd her slender dress,

And naked they convey'd

To caves the sleeping maid.

Чтоб не забывали,

Выбей на скрижали:

«Придут времена

Сбросить путы сна —

И Земля очнется

И к Творцу вернется,

И пустыня канет —

Чудным садом станет!»

Там, где вечно лето

И земля согрета,

Девочка лежала —

Вот что вспоминала:

По лесу без края,

Пенью птиц внимая,

Долго Лика шла —

Отдохнуть легла.

Мне бы спать и спать!

Но отец и мать

Плачут день и ночь:

«Где ты, наша дочь?!»

Ах, несчастье с Ликой

Бродит в чаще дикой

И не может спать —

Слышит: плачет мать!

Слыша эти крики,

Не забыться Лике;

А затихнет мать —

Можно Лике спать.

Прогони же, Ночь,

С неба тучи прочь!

Высвети луну —

Я тогда усну.

Лес вокруг шумит —

Лика крепко спит;

Тихо вышли звери,

Жившие в пещере:

Вышел лев могучий

С гривою дремучей,

Обошел степенно —

Спящая священна!

Вкруг играли игры

Леопарды, тигры;

Лев, над Ликой стоя,

Гривой золотою

Клонится все ниже,

Нежно Лику лижет —

Слезы, как рубины,

Катятся на глины.

Львица пожалела —

Спящую раздела;

И укрыли звери

Девочку в пещере.

Днесь провижу я:

Сон стряхнет земля

(В глубине души

Это запиши),

Чтобы наконец

Найден был Творец

И в пустыне сад

После всех утрат.

В дальней той стране,

Где нет конца весне,

Девочка лежит

Лет семи на вид.

Лика долго шла.

Птицам нет числа.

Голоса в глуши

Дивно хороши.

«Слышу в тишине:

Плачут обо мне

И отец и мать.

Как мне задремать?

Наступила ночь.

В пустыне ваша дочь.

Разве можно спать,

Если плачет мать?

Лике не до сна,

Если мать грустна.

Если дремлет мать,

Можно мне поспать.

Сумрачная ночь!

Лике спать невмочь.

Глядя на луну,

Я глаза сомкну».

К ней приходит сон,

И со всех сторон

Собралось над ней

Множество зверей.

Старый пляшет лев,

Лику разглядев,

Лес ликует весь:

Место свято здесь.

И вокруг нее

Кроткое зверье,

Так что лев-старик

Перед ней поник.

Он лизал ее,

Он лобзал ее.

Алая слеза

Зверю жжет глаза.

В умиленье лев.

Девочку раздев,

Львица в темный грот

Спящую берет.

All the night in woe

Lyca's parents go

Over valleys deep,

While the deserts weep.

Tired and woe-begone,

Hoarse with making moan,

Arm in arm seven days

They trac'd the desert ways.

Seven nights they sleep

Among shadows deep,

And dream they see their child

Starv'd in desert wild.

Pale, thro' pathless ways

The fancied image strays

Famish'd, weeping, weak,

With hollow piteous shriek.

Rising from unrest,

The trembling woman prest

With feet of weary woe:

She could no further go.

In his arms he bore

Her, arm'd with sorrow sore;

Till before their way

A couching lion lay.

Turning back was vain:

Soon his heavy mane

Bore them to the ground.

Then he stalk'd around,

Smelling to his prey;

But their fears allay

When he licks their hands,

And silent by them stands.

They look upon his eyes

Fill'd with deep surprise;

And wondering behold

A spirit arm'd in gold.

On his head a crown;

On his shoulders down

Flow'd his golden hair.

Gone was all their care.

'Follow me,' he said;

'Weep not for the maid;

In my palace deep

Lyca lies asleep.'

Then they followed

Where the vision led,

And saw their sleeping child

Among tigers wild.

To this day they dwell

In a lonely dell;

Nor fear the wolfish howl

Nor the lions' growl.

Мать с отцом всю ночь

Тщетно ищут дочь —

Эхо, плачу вторя,

Делит с ними горе.

Так семь дней идут,

Девочку зовут

И вздыхают тяжко:

«Где она, бедняжка?!»

Спали семь ночей

Средь глухих теней;

В страшном сне им снилось:

«Лика заблудилась —

В чаще, без дороги,

Оцарапав ноги,

Бродит дни и ночи —

Выплакала очи!»

Сон лишь муки множит

Мать идти не может.

Но, ее жалея,

Стал отец сильнее —

И без долгих слез

Сам е,е понес.

Вдруг из тьмы дремучей

Вышел лев могучий!

Пали мать с отцом

Перед страшным львом...

Ноздри раздувая,

Гривой потрясая,

Лев обходит кругом

Скованных испугом

И, склонившись ниже,

Ласково их лижет.

И глазам не веря,

Мать с отцом не зверя

Чудо Золотое

Видят пред собою!

Дух предстал пред ними

С кудрями льняными,

А венец и латы —

Из литого злата!

Он сказал: «Идем

В мой пещерный дом —

Там в подземном гроте

Дочь свою найдете».

Вскоре, как хотели,

Мать с отцом узрели,

Как вкруг Лики тигры

Заводили игры.

И поднесь в пещере

Не страшны им звери;

Там не слышно рыка —

Спит спокойно Лика.

И отец и мать

Вышли дочь искать.

В долах ни души.

Рыдания в глуши.

Ищут наугад,

Плачут и кричат.

Семь печальных дне»

Они в разлуке с ней.

Семь ночей подряд

Во тьме пустынной с

В тех местах глухих

Сон морочит их.

Будто слабый крик

В душу к ним проник

Лика голодна,

Измучена, бледна.

Истомилась мать

И не в силах встать.

Муж помог жене

В безлюдной той стране.

Немощную нес,

Ослабев от слез,

Шел едва-едва.

Вдруг он видит льва.

Гривой лев трясет.

Слабых кто спасет?

Перед грозным львом

Падают ничком.

Зверь обнюхал их

И, вздохнув, притих.

Нет, не растерзал, —

Руки облизал.

Подняли глаза.

Минула гроза.

Дух глазам предстал,

Золотом блистал.

В золотой броне,

Словно весь в огне.

Волосы до плеч.

Царственная речь:

— Следуйте за мной

В мой чертог земной.

Лика ваша в нем

Спит глубоким сном.

В заповедный грот

Видение ведет.

Спать среди зверей

Девочке теплей.

Там живут они

До сих пор одни,

Не страшась волков

И свирепых львов.

A little black thing among the snow,

Crying ' 'weep! 'weep!' in notes of woe!

' Where are thy father and mother, say?'—

'They are both gone up to the Church to pray.

'Because I was happy upon the heath,

And smil'd among the winter's snow,

They clothed me in the clothes of death,

And taught me to sing the notes of woe.

'And because I am happy and dance and sing,

They think they have done me no injury,

And are gone to praise God and His Priest and King,

Who make up a Heaven of our misery.'

Весь в саже на белом снегу он маячит.

«Почищу! Почищу!» — кричит, словно плачет.

«Куда подевались отец твой и мать?»

«Ушли они в церковь псалмы распевать.

Затем, что я пел по весне, словно птица,

и был даже в зимнюю пору счастлив,

Заставили в саван меня обрядиться

и петь научили на грустный мотив.

Затем, что я снова пляшу и пою,

Спокойно родители в церковь ушли

и молятся Богу, Святым, Королю,

Что Небо на наших слезах возвели».

Малыш чумазый, — в метель, в мороз, —

На гребне крыши ослеп от слез.

— Куда ушли вы, отец и мать?

— Молиться Богу, спасенья ждать.

— Не унывал я июльским днем,

Не горевал я в метель, в мороз.

Мне сшили саван вы, мать с отцом,

На гребне крыши, в юдоли слез.

Не унываю — пляшу, пою, —

а вы и рады: работа впрок.

Весь день на небе — да не в раю.

В раю — священник, король и Бог.

When the voices of children are heard on the green

And whisp'rings are in the dale,

The days of my youth rise fresh in my mind,

My face turns green and pale.

Then come home, my children, the sun is gone down,

And the dews of night arise;

Your spring and your day are wasted in play,

And your winter and night in disguise.

Когда, играя, дети шумят

На весеннем звонком лугу,

я вспоминаю юность свою

и горечь унять не могу.

Пора по домам, скоро закат,

и луг роса остудит!

Как славно играть все дни и не знать

Ни зимы, ни тьмы впереди!

Когда детвора резвится с утра

и слышится шепот в тени,

Как больно мне вспоминать в тишине

Мои минувшие дни!

Пора возвращаться домой, детвора!

На закате роса холодна.

Затянулась игра, и узнать вам пора,

Как зима ледяная темна.

О Rose, thou art sick!

The invisible worm,

That flies in the night,

In the howling storm,

Has found out thy bed

Of crimson joy;

And his dark secret love

Does thy life destroy.

О Роза, ты чахнешь! —

Окутанный тьмой

Червь, реющий в бездне,

Где буря и вой,

Пунцовое лоно

Твое разоряет

И черной любовью,

Незримый, терзает.

О роза, ты больна!

Во мраке ночи бурной

Разведал червь тайник

Любви твоей пурпурной.

И он туда проник,

Незримый, ненасытный,

И жизнь твою сгубил

Своей любовью скрытной.

О роза, ты гибнешь!

Червь, миру незрим,

В рокотании бури,

Под покровом ночным

Высмотрел ложе

Алого сна твоего

И потайной и мрачной любовью

Губит твое естество.

Little Fly,

Thy summer's play

My thoughtless hand

Has brush 'd away.

Am not I

A fly like thee?

Or art not thou

A man like me?

For I dance,

And drink, and sing,

Till some blind hand

Shall brush my wing.

If thought is life

And strength and breath,

And the want

Of thought is death;

Then am I

A happy fly,

If I live

Or if I die.

Бездумно танец

Мотылька

Оборвала

Моя рука.

А чем и я

Не мотылек?

Ведь нам один

Отпущен срок:

Порхаю

И пою, пока

Слепая

Не сомнет рука.

Считают: мысль

Есть жизнь и свет,

А нет ее —

И жизни нет;

А я порхаю

Над цветком —

Таким же точно

Мотыльком!

Бедняжка муха,

Твой летний рай

Смахнул рукою

Я невзначай.

Я — тоже муха:

Мой краток век.

А чем ты, муха,

Не человек?

Вот я играю,

Пою, пока

Меня слепая

Сметет рука.

Коль в мысли сила,

И жизнь, и свет,

И там могила,

Где мысли нет, —

Так пусть умру я

Или живу, —

Счастливой мухой

Себя зову.

Жаль мотылька!

Моя рука

Нашла его

В раю цветка.

Мой краток век.

Хвои краток срок.

Ты человек.

Я мотылек.

Порхаю, зная:

Сгребет, сметет

Рука слепая

И мой полет.

Но если мыслить

И значит — быть,

А кончив мцслить,

Кончаем жить, —

То жить желаю

Мой краткий срок, —

Весь век порхая, —

Как мотылек.

i dreamt a dream! what can it mean?

And that i was a maiden Queen,

Guarded by an Angel mild:

Witless woe was ne'er beguil'd!

And i wept both night and day,

And he wip'd my tears away,

And i wept both day and night,

And hid from him my heart's delight.

So he took his wings and fled;

Then the morn blush'd rosy red;

i dried my tears, and arm'd my fears

With ten thousand shields and spears.

Soon my Angel came again:

i was arm'd, he came in vain;

For the time of youth was fled,

And grey hairs were on my head.

И был в ночи мне сон чудной:

Была я Девой молодой;

Со мною бился Ангелок:

Ледышку! — соблазнить не мог!

Я день и ночь была в слезах —

Стоял мой Ангел в головах;

И день, и ночь томилась я,

Желанье от него тая.

Тогда меня покинул он;

Зарей зарделся небосклон;

Девичьим Страхам поскорей

Дала я тысячу мечей!

Вернулся Ангел из ночи —

Зачем?! — При мне мои мечи!

Младое время пронеслось —

Пришла пора седых волос...

Мне снился сон — престранный сон!

Безмужней я взошла на трон,

Лишь кроткий ангел был со мной —

Беспомощный заступник мой.

И день и ночь мой крик звучал,

А он мне слезы утирал;

О чем — и ночь и день — мой крик,

Я скрыла, ангел не постиг.

Он улетел в рассветный час,

И тыщи копий и кирас

Я верным срахам раздала,

А плакать — больше не могла.

Вернулся вскоре ангел мой —

Страх не пускает в мой покой, —

И не увидит никогда,

Что голова моя седа.

Tyger! Tyger! burning bright

In the forests of the night,

What immortal hand or eye

Could frame thy fearful symmetry?

In what distant deeps or skies

Burnt the fire of thine eyes?

On what wings dare he aspire?

What the hand dare seize the fire?

And what shoulder, and what art,

Could twist the sinews of thy heart?

And when thy heart began to beat,

What dread hand? and what dread feet?

What the hammer? what the chain?

In what furnace was thy brain?

What the anvil? what dread grasp

Dare its deadly terrors clasp?

When the stars threw down their spears,

And water'd heaven with their tears,

Did he smile his work to see?

Did he who made the Lamb make thee?

Tyger! Tyger! burning bright

Irrthe forests of the night,

What immortal hand or eye,

Dare frame thy fearful symmetry?

Тигр, о тигр! кровавый сполох,

Быстрый блеск в полночных долах,

Устрашительная стать,

Кто посмел тебя создать?

В преисподней иль в эдеме

Некто в царской диадеме

Огнь в очах твоих зажег?

Как он вытерпел ожог?

Кто качнул рукою властной

Сердца маятник ужасный

И, услышав грозный стук,

Не убрал смятенных рук?

Кто хребет крепил и прочил?

В кузне кто тебя ворочал?

В чьих клещах твой мозг пылал?

Чьею злобой закипал?

А когда ты в ночь умчался,

Неужели улыбался

Твой создатель — возлюбя

И ягненка, и — тебя?

Тигр, о тигр! кровавый сполох,

Быстрый блеск в полночных долах,

Устрашительная стать, —

Кто велел тебе восстать?

Тигр, тигр, жгучий страх,

Ты горишь в ночных лесах.

Чей бессмертный взор, любя,

Создал страшного тебя?

В небесах иль средь зыбей

Вспыхнул блеск твоих очей?

Как дерзал он так парить?

Кто посмел огонь схватить?

Кто скрутил и для чего

Нервы сердца твоего?

Чьею страшною рукой

Ты был выкован — такой?

Чей был молот, цепи чьи,

Чтоб скрепить мечты твои?

Кто взметнул твой быстрый взмах,

Ухватил смертельный страх?

В тот великий час, когда

Воззвала к звезде звезда,

В час, как небо все зажглось

Влажным блеском звездных слез,

Он, создание любя,

Улыбнулся ль на тебя?

Тот же ль он тебя создал,

Кто рожденье агнцу дал?

Тигр, о тигр, светло горящий

В глубине полночной чащи,

Кем задуман огневой

Соразмерный образ твой?

В небесах или глубинах

Тлел огонь очей звериных?

Где таился он века?

Чья нашла его рука?

Что за мастер, полный силы,

Свил твои тугие жилы

И почувствовал меж рук

Сердца первый тяжкий звук?

Что за горн пред ним пылал?

Что за млат тебя ковал?

Кто впервые сжал клещами

Гневный мозг, метавший пламя?

А когда весь купол звездный

Оросился влагой слезной, —

Улыбнулся ль, наконец,

Делу рук своих творец?

Неужели та же сила,

Та же мощная ладонь

И ягненка сотворила,

И тебя, ночной огонь?

Тигр, о тигр, светло горящий

В глубине полночной чащи!

Чьей бессмертною рукой

Создан грозный образ твой?

Тигр, о Тигр, в кромешный мрак

Огненный вперивший зрак!

Кто сумел тебя создать?

Кто сумел от тьмы отъять?

Из пучины иль с небес

Вырван огнь твоих очес?

Кто к огню простер крыла?

Чья десница унесла?

Кто узлом железных жил

Твое сердце напружил?

Кто слыхал, как дик и яр

Первый бешеный удар?

Кто ужасный млат вздымал?

Кто в клещах твой мозг сжимал?

А когда сошел на нет

Предрассветный звездный свет —

Неужели был он рад,

Встретив твой зловещий взгляд?

Неужели это был

Тот, кто Агнца сотворил?

Тигр, о Тигр, в кромешный мрак

Огненный вперивший зрак!

Кто посмел тебя создать?

Кто посмел от тьмы отъять?

A flower was offer'd to me,

Such a flower as May never bore;

But I said 'I've a pretty Rose-tree,'

And I passed the sweet flower o'er.

Then I went to my pretty Rose-tree,

To tend her by day and by night,

But my Rose turn'd away with jealousy,

And her thorns were my only delight.

Я увидел цветок. Он, маня,

Как в невиданном мае, расцвел.

«Есть розовый куст у меня», —

Я подумал и мимо прошел.

День и ночь, не ведая сна,

Я лелеял бы розу мою.

Но ревниво замкнулась она —

Лишь колючки ее познаю.

Коснуться прекраснейших уст

Цветок поманил и раскрылся...

«А я люблю Розовый Куст!» —

Сказал я и не наклонился...

И вскоре, припав у Куста,

Хотел насладиться я Розой —

Но та затворила уста,

Шипы выставляя с угрозой.

Ah, Sun-flower! weary of time,

Who countest the steps of the sun;

Seeking after that sweet golden clime,

Where the traveller's journey is done;

Where the Youth pined away with desire,

And the pale Virgin shrouded in snow,

Arise from their graves, and aspire

Where my Sun-flower wishes to go.

Ах! Подсолнух! что за жребий

Мерить солнца шаг дневной

И грустить о знойном небе

Над блаженною страной,

Где, бежав от льда и злобы,

Отрок с девою, чисты,

Зрят, пустые кинув гробы,

Край, которым бредишь ты.

Ах, Подсолнух, прикованный взглядом

К Светилу на все времена!

Как манит блистающим Садом

Блаженная присно страна!

Туда из могильной темницы

И дева, строга и горда,

И юноша страстный стремится —

И ты, мой Подсолнух — туда!..

The modest Rose puts forth a thorn,

The humble Sheep a threat'ning horn;

While the Lily white shall in love delight,

Nor a thorn, nor a threat, stain her beauty bright.

Тернием колет Роза, строга.

Овечка, грозя, подымает рога.

А Лилея, бела, для любви расцвела,

Не угрозой, не терньем — красотою взяла.

Есть шип у розы для врага,

А у барашка есть рога.

Но чистая лилия так безоружна,

И, кроме любви, ничего ей не нужно.

Шипы для защиты испытаны Розой.

Своей красоты не пятнают угрозой

В любовном всесилии лишь белые Лилии,

Восторженно льющие свой блеск в изобилии.

Стыдливая Роза шипами грозит,

Овечка-тихоня боднуть норовит —

Любит открыто лишь белая Лилия

И не вершит над собою насилия.

I went to the Garden of Love,

And saw what I never had seen:

A Chapel was built in the midst,

Where I used to play on the green.

And the gates of this Chapel were shut,

And 'Thou shalt not' writ over the door;

So I turn'd to the Garden of Love

That so many sweet flowers bore;

And I saw it was filled with graves,

And tomb-stones where flowers should be;

And priests in black gowns were walking their rounds,

And binding with briars my joys and desires.

Я отправился в Сад Любви.

Я и раньше бывал там не раз.

Но, придя, я его не узнал:

Там часовня стояла сейчас.

Дверь в часовню была заперта.

«Бог накажет» — прочел я над ней.

Я прочел, оглянулся вокруг:

Не узнал ни дерев, ни аллей.

Там, где было просторно цветам,

Тесно жались могилы теперь,

и священники в черном шли шагом дозорным

и путы печали на любовь налагали.

Я увидел в Саду Любви,

На зеленой лужайке, — там,

Где, бывало, резвился я, —

Посредине стоящий Храм.

Я увидел затворы его,

«Ты не должен!» — прочел на вратах.

и взглянул я на Сад Любви,

Что всегда утопал в цветах.

Но, вместо душистых цветов,

Мне предстали надгробья, ограды

и священники в черном, вязавшие терном

Желанья мои и отрады.

Я однажды пошед в Сад Любви —

Я глядел и не верил глазам:

На лугу, где играл столько раз,

Посредине поставили Храм.

Были двери его на замке —

Прочитал я над ними: «Не смей!»

И тогда заглянул в Сад Любви

Посмотреть на цветы юных дней.

Но увидел могилы кругом

И надгробия вместо цветов —

И священники с пеньем моим наслажденьям

Из вервий терновых крепили оковы.

Dear mother, dear mother, the Church is cold,

But the Ale-house is healthy and pleasant and warm;

Besides I can tell where I am used well,

Such usage in Heaven will never do well.

But if at the Church they would give us some ale,

And a pleasant fire our souls to regale,

We'd sing and we'd pray all the livelong day,

Nor ever once wish from the Church to stray.

Then the Parson might preach, and drink, and sing,

And we'd be as happy as birds in the spring;

And modest Dame Lurch, who is always at church.

Would not have bandy children, nor fasting, nor birch.

And God, like a father, rejoicing to see

His children as pleasant and happy as He,

Would have no more quarrel with the Devil or the barrel,

But kiss him, and give him both drink and apparel.

Ах, матушка, в церкви сквозняк продувной!

Куда как теплей и приятней в пивной!

Там пива в достатке, и пьют без оглядки —

В раю же, известно, другие порядки.

Вот кабы нам в церкви пивка на заказ

Да возле огня отогрели бы нас,

Так ночью и днем молиться начнем —

Из церкви не выставишь нас нипочем!

Священнику пить бы и петь бы псалмы —

И словно птенцы, были б счастливы мы!

А строгой старухе вернем оплеухи —

И пусть попостится сама с голодухи!

И Бог возликует, отечески рад,

Увидев божественно счастливых чад,

И внидя в церквушку, закатит пирушку,

Деля с Сатаною дерюжку и кружку!

Ах, маменька, в церкви и холод и мрак.

Куда веселей придорожный кабак.

К тому же ты знаешь повадку мою —

Такому бродяжке не место в раю.

Вот ежели в церкви дадут нам винца

Да пламенем жарким согреют сердца,

Я буду молиться весь день и всю ночь.

Никто нас из церкви не выгонит прочь.

И станет наш пастырь служить веселей.

Мы счастливы будем, как птицы полей.

И строгая тетка, что в церкви весь век,

Не станет пороть малолетних калек.

И Бог будет счастлив, как добрый отец,

Увидев довольных детей наконец.

Наверно, простит он бочонок и черта

И дьяволу выдаст камзол и ботфорты.

Маманя, чем в церкви холодной дрожать,

Уж лучше в кабак я отправлюсь опять;

Хоть знаю о том, что пиво с вином

На небе считают смертельным грехом.

Вот если бы в церкви давали пивка,

Да грели бы грешников у камелька,

Любой бы орал священный хорал,

А грязный кабак за углом прогорал.

Вот что бы священнику выпить со мной —

Я возликовал бы, как птичка весной;

Да выгнать к чертям уродливых дам,

Котооые нас поиучают к постам.

Да если б Господь, как папаша хмельной,

Играл бы, дурачился вместе со мной,

Не клял Сатану за тягу к вину,

А выпил бы с ним, да притом не одну!

I wander thro' each charter'd street,

Near where the charter'd Thames does flow,

And mark in every face I meet

Marks of weakness, marks of woe.

In every cry of every Man,

In every Infant's cry of fear,

In every voice, in every ban,

The mind-forg'd manacles I hear.

How the chimney-sweeper's cry

Every black'ning church appals;

And the hapless soldiers sigh

Runs in blood down palace walls.

But most thro' midnight streets I hear

How the youthful harlot's curse

Blasts the new-born infant's tear,

And blights with plagues the marriage hearse.

По вольным улицам брожу,

У вольной издавна реки.

На всех я лицах нахожу

Печать бессилья и тоски.

Мужская брань, и женский стон,

И плач испуганных детей

В моих ушах звучат, как звон

Законом созданных цепей.

Здесь трубочистов юных крики

Пугают сумрачный собор,

И кровь солдата-горемыки

Течет на королевский двор.

А от проклятий и угроз

Девчонки в закоулках мрачных

Чернеют капли детских слез

И катафалки новобрачных.

Размышляя о Правах,

Я по Лондону брожу.

В каждом, взоре вижу страх,

Страх и горе нахожу.

В каждом крике каждых уст,

В хоре детских голосов, —

Каждый шорох, каждый хруст —

Ржанье ржавых кандалов.

Церковь каждую клянут

Трубочистов черных кличи,

Вопли ветеранов льют

Кровь — в дворцовое величье.

А в ночи — всего лютей

Шлюхи визг, чернотворящий

Новорожденных — в чертей,

Новобрачных — в прах смердящий.

Вот он, Лондон, вольный град,

Где Темза вольная течет.

Какое множество утрат

В глазах у всех наперечет!

Повсюду плач, повсюду стон,

Везде проклятья вместо слов.

Со всех сторон мне слышен звон,

Звон духовных кандалов.

Ночью трубочист вопит,

Церковь черную страша.

И в слезах солдат не спит,

Обреченная душа.

Ругань юных потаскух,

Ночной пронизывая мрак,

Младенцам отравляет слух,

И как похороны брак.

По узким улицам влеком,

Где Темза скованно струится,

Я вижу нищету кругом,

Я вижу горестные лица.

И в каждой нищенской мольбе,

В слезах младенцев безгреховных,

В проклятьях, посланных судьбе,

Я слышу лязг оков духовных!

И трубочистов крик трясет

Фундаменты церквей суровых,

И кровь солдатская течет

Вотще у гордых стен дворцовых.

И страшно мне, когда в ночи

От вопля девочки в борделе

Слеза невинная горчит

И брачные смердят постели.

Pity would be no more

If we did not make somebody poor;

And Mercy no more could be

If all were as happy as we.

And mutual fear brings peace,

Till the selfish loves increase:

Then Cruelty knits a snare,

And spreads his baits with care.

He sits down with holy fears,

And waters the ground with tears;

Then Humility takes its root

Underneath his foot.

Soon spreads the dismal shade

Of Mystery over his head;

And the caterpillar and fly

Feed on the Mystery.

And it bears the fruit of Deceit,

Ruddy and sweet to eat;

And the raven his nest has made

In its thickest shade.

The Gods of the earth and sea

Sought thro' Nature to find this tree;

But their search was all in vain:

There grows one in the Human brain.

Была бы жалость на земле едва ли,

Не доводи мй ближних до сумы.

и милосердья люди бы не знали,

Будь и другие счастливы, как мы.

Покой и мир хранит взаимный страх.

и себялюбье властвует на свете.

и вот жестокость, скрытая впотьмах,

На перекрестках расставляет сети.

Святого страха якобы полна,

Слезами грудь земли поит она.

и скоро под ее зловещей сенью

Ростки пускает кроткое смиренье.

Его покров зеленый распростер

Над всей землей мистический шатер.

и тайный червь, мертвящий все живое,

Питается таинственной листвою.

Оно приносит людям каждый год

Обмана сочный и румяный плод.

И в гуще листьев, темной и тлетворной,

Невидимо гнездится ворон черный.

Все наши боги неба и земли

Искали это дерево от века.

Но отыскать доныне не могли:

Оно растет в мозгу у человека.

Когда не станем обирать,

Не нужно будет подавать —

Ни голода, ни жажды,

И будет счастлив каждый.

На Страхе держится покой,

На Себялюбии — разбой,

А ковы Бессердечья

В душе плодят увечья.

В тисках запретов и препон

Слезами поит землю он —

И всходит прямо из-под ног

Смирения росток.

И Древо Веры мрачный свод

Над головою возведет —

А Гусеница с Мотыльком

Листву сгрызут на нем.

И это Древо принесет

Обмана сладкий плод;

И Ворон сядет, недвижим,

Под пологом глухим.

Все боги моря и земли

Искали Древо — не нашли!

И не видал никто ни разу —

А Древо взращивает Разум!

Не знал бы жалости ты,

Не будь на земле бедноты;

Милосердье зачем,

Когда хорошо всем?

От страха взаимного мир,

Где для себялюбья пир;

Жесткость плетет силок,

Куда тебя век завлек.

Там, где священный страх

И где поят слезы прах,

Смиренье затаено;

Пускает корни оно.

И дерево в том краю

Отбрасывает свою

Тень-тайну, кормя червей

Все той же тайной своей.

На дереве плод — обман;

Он сладок на вид, румян;

И ворон свою семью

Вселил уже в тень сию.

Боги земли и воды

Ищут всюду плоды,

А я заверить могу,

Что дерево лишь в мозгу.

My mother groan 'd, my father wept,

Into the dangerous world I leapt;

Helpless, naked, piping loud,

Like a fiend hid in a cloud.

Struggling in my father's hands,

Striving against my swaddling-bands,

Bound and weary, I thought best

To sulk upon my mother's breast.

Мать в слезах. Отец взбешен.

Страшный мир со всех сторон.

Затаюсь, нелеп и наг,

Словно дьявол в пеленах.

То в руках отцовских хватких

Я забьюсь в бесовских схватках,

То угрюмый взор упру

В мир, что мне не по нутру.

Мать с отцом ломали руки —

Народился я на муки!

Я, беспомощный, кричал,

Словно бес меня терзал.

Я раскидывал ручонки,

Разворачивал пеленки

И, не признавая мать,

Грудь ее не стал сосать.

I was angry with my friend:

I told my wrath, my wrath did end.

I was angry with my foe:

I told it not, my wrath did grow.

And I water'd it in fears,

Night and morning with my tears;

And I sunned it with smiles,

And with soft deceitful wiles.

And it grew both day and night,

Till it bore an apple bright;

And my foe behold it shine,

And he knew that it was mine,

And into my garden stole

When the night had veil'd the pole:

In the morning glad I see

My foe outstretch'd beneath the tree.

В ярость друг меня привел —

Гнев излил я, гнев прошел.

Враг обиду мне нанес —

Я молчал, но гнев мой рос.

Я таил его в тиши

В глубине своей души,

То слезами поливал,

То улыбкой согревал.

Рос он ночью, рос он днем.

Зрело яблочко на нем,

Яда сладкого полно.

Знал мой недруг, чье оно.

Темной ночью в тишине

Он прокрался в сад ко мне

И остался недвижим,

Ядом скованный моим.

Друг обидел, разозлил —

Я в словах свой гнев излил.

Враг нанес обиду мне —

Гнев зарыл я в глубине.

Сон утратил и покой,

Окроплял его слезой,

Над ростками колдовал,

Ковы тайные ковал.

Древо выросло, и вот —

Золотистый вызрел плод,

Глянцем радуя меня

И врага к себе маня.

Он тайком во тьме ночной

Плод отведал наливной...

Мертвым я врага нашел —

И с улыбкою ушел!

Друга мигом я простил,

Вспыхнул гнев, и гнев остыл.

Молча, втайне берегу

Гнев и ненависть к врагу.

Я среди других дерев

Поливал слезами гнев,

Злобным смехом ободрял,

Грязной ложью удобрял.

Мне пришлось трудиться впредь,

Чтобы яблоку созреть;

Враг, проникший в мой предел,

Ночью яблоко узрел.

Вздумал яблоко сорвать,

Но ему не сдобровать;

Утром вижу, духом тверд:

Мой враг под деревом простерт.

'Nought loves another as itself,

Nor venerates another so,

Nor is it possible to Thought

A greater than itself to know:

'And, Father, how can I love you

Or any of my brothers more?

I love you like the little bird

That picks up crumbs around the door.'

The Priest sat by and heard the child,

In trembling zeal he seiz'd his hair:

He led him by his little coat,

And all admir'd the priestly care.

And standing on the altar high,

'Lo! what a fiend is here,' said he,

'One who sets reason up forjudge

Of our most holy Mystery.'

The weeping child could not be heard,

The weeping parents wept in vain;

They stripp'd him to his little shirt,

And bound him in an iron chain;

And burn'd him in a holy place,

Where many had been burn'd before:

The weeping parents wept in vain.

Are such things done on Albion's shore?

«Превыше собственного Я

Никто не-ставит никого!

Того Рассудку не понять,

Что за пределами его.

Отец! Как больше мне любить

Тебя и ближних заодно?

Люблю тебя я, как птенца,

Что с паперти клюет зерно».

Священник, это услыхав,

Схватил дитя за волоса

и к пастве выволок его

Под одобренья голоса.

Затем с амвона возопил:

«Се Диавол в образе людском!

Проникнуть тщилась тварь сия

В Святые Таинства умом!»

Заплакал мальчик, но вотще!

Не помогли и мать с отцом:

Он до исподнего раздет,

И цепь железная на нем.

Дитя на площади сожгли,

Где жег отступников Закон —

Не помогли и мать с отцом...

Ты видел это, Альбион?

«Нельзя любить и уважать

Других, как собственное я,

Или чужую мысль признать

Гораздо большей, чем своя.

Я не могу любить сильней

Ни мать, ни братьев, ни отца.

Я их люблю, как воробей,

Что ловит крошки у крыльца».

Услышав это, духовник

Дитя за волосы схватил

И поволок за воротник.

а все хвалили этот пыл.

Потом, взобравшись на амвон,

Сказал священник: «Вот злодей!

Умом понять пытался он

То, что сокрыто от людей!»

И не был слышен детский плач,

Напрасно умоляла мать,

Когда дитя раздел палач

И начал цепь на нем ковать.

Был на костре — другим на страх —

Преступник маленький сожжен...

Не на твоих ли берегах

Все это было, Альбион?

«Не знаю, как мне полюбить

Другого больше, чем себя;

и как Его представлю я,

Пусть Величайшего любя?

Как малышам еще любить

Своих отцов и матерей?

Мы, пташки, разве что клюем

Порою крошки у дверей».

Безжалостно тут поп схватил

В негодовании слепом

За волосенки малыша,

и восхищались все попом.

а поп вопит на алтаре:

«Чертенка следует унять!

Умишком смеет он своим

Святые тайны осквернять».

Рыдали тщетно мать с отцом,

Разъярена толпа была,

И заковали малыша,

Раздев сначала догола.

И помолясь, его сожгли

Там, где сжигать велит закон.

Рыдали тщетно мать с отцом.

А ты что скажешь, Альбион?

Children of the future age,

Reading this indignant page,

Know that in a former time,

Love, sweet Love, was thought a crime!

In the Age of Gold,

Free from winter's cold,

Youth and maiden bright

To the holy light,

Naked in the sunny beams delight.

Once a youthful pair,

Fill'd with softest care,

Met in garden bright

Where the holy light

Had just remov'd the curtains of the night.

There, in rising day,

On the grass they play;

Parents were afar,

Strangers came not near,

And the maiden soon forgot her fear.

Tired with kisses sweet,

They agree to meet

When the silent sleep

Waves o'er heaven's deep,

And the weary tired wanderers weep.

To her father white

Came the maiden bright;

But his loving look,

Like the holy book,

All her tender limbs with terror shook.

'Ona! pale and weak!

To thy father speak:

O! the trembling fear,

O! the dismal care,

That shakes the blossoms of my hoary hair!'

Дети будущих веков!

Из разгневанных стихов

Вы узнаете о том,

Что Любовь была грехом.

В веке золотом,

Светом залитом, —

Вечная весна

И, как снег ясна,

Юных тел нагая белизна.

Он, она — юны,

Нежных дум полны.

Хорошо двоим

Утром золотым,

Утром, вечным светом залитым.

В утренней тиши

В кущах ни души:

Не глядит отец,

Не спешит гонец, —

Уна внемлет трепету сердец.

Восстают из трав,

Радостно,устав;

Новой встречи ждут

В час, как все уснут,

В час, когда лишь странники бредут.

И, как снег светла,

В дом к отцу вошла.

Бел отец как лед,

Полн святых забот,

Он взглянул — и страх ее трясет.

«Дочь, как ты бледна!

Уна, ты больна?

О, потоки слез!

Гибельный вопрос

Рвет, как вихрь, цветы седых волос!»

«С гневом, Будущего дети,

Прочитайте строки эти,

Где поведано стихом,

Как Любовь сочли Грехом!»

В древней той стране

Нет конца весне —

Там и жили Двое

Жизнию святою,

Не смущаясь вовсе наготою.

Как-то раз Они

Вышли в Сад одни —

И сердца забились,

Светом озарились,

Ибо тьмы завесы приоткрылись.

И Обоих пыл

На траву склонил —

В этот час рассвета

Все дремали где-то,

И Она не вспомнила Запрета!

И познав Любовь,

Сговорились вновь

Выйти на свиданье

В час, когда в молчанье

На закате слышится рыданье

Пред Отцом Она

Радости-полна —

Но, пронзая взглядом,

Он грозит ей Адом,

Словно Он в Саду был с нею рядом!

«Уна! Ты молчишь!

Отчего дрожишь?

О! С какой Виною

Встала предо Мною?!

Ты Меня покрыла сединою!»

Whate'er is born of mortal birth

Must be consumed with the earth,

To rise from generation free:

Then what have I to do with thee?

The sexes sprung from shame and pride,

Blow'd in the morn; in evening died;

But Mercy chang'd death into sleep;

The sexes rose to work and weep.

Thou, Mother of my mortal part,

With cruelty didst mould my heart,

And with false self-deceiving tears

Didst bind my nostrils, eyes, and ears;

Didst close my tongue in senseless clay,

And me to mortal life betray:

The death of Jesus set me free:

Then what have I to do with thee?

Рожденный Матерью Земной

Опять смешается с Землей;

Став прахом, станет Персть равна —

Так что же мне в тебе, Жена?

Восстав из Спеси и Стыда,

Два Пола пали в Никуда;

Но Смерть до Сна низведена —

Два Пола встали после сна.

Мать Смертной Участи Моей!

Дарительница Всех Скорбей!

Замазала твоя слеза

Мне Ноздри, Уши и Глаза.

Мне косным сделала Язык.

На смерть я из Тебя возник!

Душа Голгофой спасена —

Так что же мне в тебе, Жена?

Рожденному в земную часть

Придется снова в землю пасть,

Чтоб встать однажды, не скорбя —

И что мне жёно до тебя!

В Саду два пола расцвели,

Отбросив Стыд, — на гибель шли;

Но грешных пожалел Господь,

На труд и плач обрекший Плоть.

О Мать моих земных цепей

И горестной тюрьмы моей!

Меня ты заточила в склеп,

В котором я и глух, и слеп.

Ты рот забила мне землей —

И тяжек жребий мой земной!

Но спас меня Христос, скорбя —

И что мне жёно до тебя!

I love to rise in a summer morn

When the birds sing on every tree;

The distant huntsman winds his horn,

And the skylark sings with me.

o! what sweet company.

But to go to school in a summer morn,

o! it drives all joy away;

Under a cruel eye outworn,

The little ones spend the day

In sighing and dismay.

Ah! then at times I drooping sit,

And spend many an anxious hour,

Nor in my book can I take delight,

Nor sit in learning's bower,

Worn thro' with the dreary shower.

How can the bird that is born for joy

Sit in a cage and sing?

How can a child, when fears annoy,

But droop his tender wing,

And forget his youthful spring?

O! father and mother, if buds are nipp'd

And blossoms blown away,

And if the tender plants are stripp'd

Of their joy in the springing day,

By sorrow and care's dismay.

How shall the summer arise in joy,

Or the summer fruits appear?

Or how shall we gather what griefs destroy,

Or bless the mellowing year,

When the blasts of winter appear?

Приятно выйти на лужок

Рассветною порой —

Трубит охотничий рожок,

И жаворонок со мной

Щебечет озорной.

А в школу не хочу идти —

И мне там не с руки,

Где под надзором взаперти

В узилище тоски

Корпят ученики.

О сколько дней я загубил,

Войдя в постылый класс!

Над книгами лишался сил,

Но знаний не запас —

Они мне не указ!

Поет ли птица или нет

Из спутанных тенет?

Как детям быть, когда Запрет

Их крылышки сомнет

И радости убьет?

Отец и мать! Коль вешний цвет

Обронит лепестки,

Коль не увидят яркий свет

Нежнейшие ростки

Под пологом тоски, —

То что созреет меж ветвей

На дереве таком?

И пору юности своей

Помянем ли добром

Глухим осенним днем?

Люблю я летний час рассвета.

Щебечут птицы в тишине.

Трубит в рожок охотник где-то.

И с жаворонком в вышине

Перекликаться любо мне.

Но днем сидеть за книжкой в школе —

Какая радость для ребят?

Под взором старших, как в неволе,

С утра усаженные в ряд,

Бедняги школьники сидят.

С травой и птицами в разлуке

За часом час я провожу.

Утех ни в чем не нахожу

Под ветхим куполом науки,

Где каплет дождик мертвой скуки.

Поет ли дрозд, попавший в сети,

Забыв полеты в вышину?

Как могут радоваться дети,

Встречая взаперти весну?

И никнут крылья их в плену

Отец и мать! Коль ветви сада

Ненастным днем обнажены

И шелестящего наряда

Чуть распустившейся весны

Дыханьем бури лишены, —

Придут ли дни тепла и света,

Тая в листве румяный плод?

Какую радость даст нам лето?

Благословим ли зрелый год.

Когда зима опять дохнет?

Весело телом поют поутру

Все птицы до одной;

и рог охотничий в бору,

и жаворонок мой

Товарищ неземной.

Но летом в школу идти поутру,

По-моему, беда;

В затхлую эту конуру,

Где нам грозит всегда

Угрюмая вражда.

Ах, я несчастный ученик!

Сижу я там весь день

Среди противных нудных книг,

Хотя зубрить мне лень

Такую дребедень.

Как может в клетке птица петь,

Хоть жизнь ей не мила?

Как над учебником корпеть,

Коль чешутся крыла,

А весна так весела?

О папа, мама! Нам грозят

Ночные холода.

Что, если нас дожди пронзят?

Кто выпал из гнезда,

Тот спрячется куда?

Как непогоду претерпеть,

Чтоб летний плод был цел?

Как нам. до осени поспеть,

Пока до зимних стрел

Плод новый не созрел?

Youth of delight, come hither,

And see the opening morn,

Image of truth new-born.

Doubt is fled, and clouds of reason,

Dark disputes and artful teasing.

Folly is an endless maze,

Tangled roots perplex her ways.

How many have fallen there!

They stumble all night over bones of the dead,

And feel they know not what but care,

And wish to lead others, when they should be led.

Приди же, Отрок страстный!

Свет истины узри

В рожденьи новой зари!

Бессильны ныне Разум косный

И словопрений труд напрасный!

В лабиринт по бездорожью

Глупость завлекает ложью —

И тыщи себя там сгубили!

Блуждают во мраке кладбищем глухим,

Вождями себя возомнили —

Да вот поводырь бы им нужен самим!

Придите, молодые!

Уже заря зажглась,

И правда родилась.

Скрылись тени вековые,

Мудрствования пустые.

Лабиринтом вырос бред,

От корней проходу нет.

Многие споткнутся там,

Блуждая по костям во мраке до зари.

Плетутся с горем пополам,

Себя вождями мнят, а им самим нужны поводыри.