Стихотворения

Never seek to tell thy love,

Love that never told can be;

For the gentle wind does move

Silently, invisibly

I told my love, i told my love,

I told her all my heart;

Trembling, cold, in ghastly fears,

Ah! she doth depart.

Soon as she was gone from me,

A traveller came by,

Silently, invisibly:

He took her with a sigh.

Словом высказать нельзя

Всю любовь к любимой.

Ветер движется, скользя,

Тихий и незримый.

Я сказал, я все сказал,

Что в душе таилось.

Ах, любовь моя в слезах,

В страхе удалилась.

А мгновение спустя

Путник, шедший мимо,

Тихо, вкрадчиво, шутя

Завладел любимой.

I saw a Chapel all of gold

That none did dare to enter in,

And many weeping stood without,

Weeping, mourning, worshipping.

I saw a Serpent rise between

The white pillars of the door,

And he forc'd and forc'd and forc'd;

Down the golden hinges tore,

And along the pavement sweet,

Set with pearls and rubies bright,

All his shining length he drew,

Till upon the altar white

Vomiting his poison out

On the Bread and on the Wine.

So I turn'd into a sty,

And laid me down among the swine.

Предстал мне Златоглавый Храм —

И заповеден был Порог,

И толпы оробелых там

Молились и валились с ног.

Но вот у Врат, меж двух колонн

Белейших, показался Змий —

Пополз, пополз, вползая, Он

Туда, где править призван Сый.

Златые Створы миновав,

По перловицам половиц

Вполз, ослепительно кровав,

В Святых Святую — и завис

Над миром, и, разинув Зев,

Исторг на Плоть и Кровь свой Яд.

Тогда я воротился в хлев

И жить решил, где свиньи спят.

I asked a thief to steal me a peach.

He turned up his eyes.

I ask'd a lithe lady to lie her down:

Holy and meek, she cries.

As soon as I went

An Angel came:

He wink'd at the thief,

And smil'd at the dame;

And without one word said

Had a peach from the tree,

And still as a maid

Enjoy'd the lady.

Вора просил я персик украсть.

Мне был молчаливый отказ.

Стройную даму просил я возлечь —

Но брызнули слезы из глаз.

Тут ангел вору

Моргнул, а гибкой

Леди поклон

Отвесил с улыбкой,

И овладел,

Между шуткой и делом,

Дамой податливой,

Персиком спелым.

I heard an Angel singing

When the day was springing:

'Mercy, Pity, Peace

Is the world's release.'

Thus he sang all day

Over the new-mown hay,

Till the sun went down,

And haycocks looked brown.

I heard a Devil curse

Over the heath and the furze:

'Mercy could be no more

If there was nobody poor,

'And Pity no more could be,

If all were as happy as we.'

At his curse the sun went down,

And the heavens gave a frown.

[Down pour'd the heavy rain

Over the new reap'd grain;

And Misery's increase

Is Mercy, Pity, Peace.]

Я слышал ангела пенье,

А день стоял — загляденье:

«Жалость, Согласье, Благость

Превозмогут любую тягость!»

Он пел, исполняя свой долг,

Над скошенным сеном — и смолк

После заката, когда

Бурой казалась скирда.

Над дроком и вереском, братья,

Я дьявола слышал заклятья:

«Толк о Благости вреден,

Коль скоро никто не беден.

Кто счастлив, как наше сословье,

Тем Жалость — одно пустословье!»

От заклятья солнце зашло,

Небес помрачнело чело,

И ливень хлынул с неба

На копны сжатого хлеба.

Пришла нищета в одночасье,

С ней — Благость. Жалость, Согласье.

Sleep! sleep! beauty bright,

Dreaming o'er the joys of night;

Sleep! sleep! in thy sleep

Little sorrows sit and weep.

Sweet Babe, in thy face

Soft desires I can trace,

Secret joys and secret smiles,

Little pretty infant wiles.

As thy softest limbs I feel,

Smiles as of the morning steal

O'er thy cheek, and o'er thy breast

Where thy little heart does rest.

O! the cunning wiles that creep

In thy little heart asleep.

When thy little heart does wake

Then the dreadful lightnings break,

From thy cheek and from thy eye,

O'er the youthful harvests nigh.

Infant wiles and infant smiles

Heaven and Earth of peace beguiles.

Сон! сон! поведи,

Где свет впереди!

Там свет — в глубине,

И — горе на дне.

Спи, схожий лицом

С заблудшим отцом.

Спи, грешен, лукав.

Спи, сыне, устав.

Спи, нежный и злой.

Спи вместе с Землей.

Сон в мире большом.

Сон в сердце твоем.

Уж сердце полно

Всего, что темно.

Так страшный рассвет

Родится на свет.

Он брызнет из глаз

В положенный час. —

Лукав и кровав. —

И — Небо поправ.

I fear'd the fury of my wind

Would blight all blossoms fair and true;

And my sun it shin'd and shin'd,

And my wind it never blew.

But a blossom fair or true

Was not found on any tree;

For all blossoms grew and grew

Fruitless, false, tho' fair to see.

Страшился я: мой вихрь убьет

Прекрасный и невинный цвет.

Но солнце с неба льет и льет

Поток лучей, а ветра нет.

Когда настал цветенья час,

Лишь пустоцвет густой-густой

Все рос да рос и тешил глаз

Бесплодной, лживой красотой.

I My mother groan'd, my father wept;

Into the dangerous world I leapt,

Helpless, naked, piping loud,

Like a fiend hid in a cloud.

II Struggling in my father's hands,

Striving against my swaddling-bands,

Bound and weary, I thought best

To sulk upon my mother's breast.

III When I saw that rage was vain,

And to sulk would nothing gain,

Turning many a trick and wile

I began to soothe and smile.

IV And I sooth'd day after day,

Till upon the ground I stray;

And I smil'd night after night,

Seeking only for delight.

V And I saw before me shine

Clusters of the wand'ring vine;

And, beyond, a Myrtle-tree

Stretch'd its blossoms out to me.

VI But a Priest with holy look,

In his hands a holy book,

Pronounced curses on his head

Who the fruits or blossoms shed.

VII I beheld the Priest by night;

He embrac'd my Myrtle bright:

I beheld the Priest by day,

Where beneath my vines he lay.

VIII Like a serpent in the day

Underneath my vines he lay:

Like a serpent in the night

He embrac'd my Myrtle bright.

IX So I smote him, and his gore

Stain'd the roots my Myrtle bore;

But the time of youth is fled,

And grey hairs are on my head.

Мать в слезах. Отец взбешен.

Страшный мир со всех сторон.

Затаюсь, нелеп и наг,

Словно дьявол в пеленах.

То в руках отцовских хватких

Я забьюсь в бесовских схватках,

То угрюмо взор упру

В мир, что мне не по нутру.

Но поняв, что грудь — суха,

Я затих: тоска — тиха.

Но поняв: тоска бессильна,

Улыбаться стал умильно.

Я, затихши в жалкой зыбке,

Раздавал свои улыбки;

Спрыгнул и пошел потом,

Наслаждением влеком.

И увидел я отрадные

Кущи, гроздья виноградные,

Мне деревья и кусты

Сыпали свои цветы...

И тогда отец мой скучный,

Пятикнижья чтец послушный,

Проклял сына и связал,

К древу мирта приковал.

Вечно видел я воочию:

Змий влезал на древо ночью,

А едва настанет день,

Заползал в густую тень.

Змий-отец, чуть вспыхнет день,

Заползал в густую тень

И влезал на древо ночью -

Вечно видел я воочию.

Я убил отца: кровища

Обагрила корневище,

Но, промедлив столько лет,

Сам я, сын, стал стар и сед.

Thou hast a lap full of seed,

And this is a fine country.

Why dost thou not cast thy seed,

And live in it merrily?

Shall I cast it on the sand

And turn it into fruitful land?

For on no other ground

Can I sow my seed,

Without tearing up

Some stinking weed.

Зерна у тебя в подоле,

Благодатен этот край.

Что ж ты не засеешь поле

И не снимешь урожай?

Я зарою их в песок бесплодный.

Там создам я край свой плодородный.

На другой земле нельзя

Сеять мне, доколе

От зловонных сорняков

Не очищу поле!

Why should i be bound to thee,

О my lovely mirtle tree?

Love, free love, cannot be bound

To any tree that grows on ground.

O, how sick & weary i

Underneath my mirtle lie,

Like to dung upon the ground

Underneath my mirtle bound.

Oft my mirtle sign'd in vain

To behold my heavy chain;

Oft my father saw us sigh,

And laugh'd at our simplicity.

So i smote him & his gore

Stain'd the roots my mirtle bore.

But the time of youth is fled,

And grey hairs are on my head.

Древо мирта, отчего я

Связан узами с тобою?

Как любви — самой свободе —

На одном цвести угодье?

Гнет блаженству не союзник.

Плохо нам с тобой, соузник.

Как навоз, лежу в пыли

На твоем клочке земли.

Древо плакало: протрется

Цепь, я плакал: не порвется.

А родитель хохотал:

Все про нас и цепь он знал.

Я убил отца, и корни,

Кровью политые, черны.

Вытерпевши столько лет —

Сам теперь и стар и сед.

Why art thou silent and invisible,

Father of Jealousy?

Why dost thou hide thyself in clouds

From every searching eye?

Why darkness and obscurity

In all thy words and laws,

That none dare eat the fruit but from

The wily Serpent's jaws?

Or is it because secrecy gains females' loud applause?

Зачем безмолвен ты, зачем

Незрим, Ревнивый Отче?

Зачем туманной пеленой

Пытаешь наши очи?

Зачем ты гневной тьмой объял

Слова свои святые,

И несть для нас иных плодов,

Чем те, что в зеве Змия?

Одна ль повинна в этом

Страсть женская к секретам?

As I wander'd the forest,

The green leaves among,

I heard a Wild Flower

Singing a song.

'I slept in the earth

In the silent night,

I murmur'd my fears

And I felt delight.

'In the morning I went,

As rosy as morn,

To seek for new joy;

But I met with scorn.'

Меж листьев зеленых

Ранней весной

Пел свою песню

Цветик лесной:

— Как сладко я спал

В темноте, в тишине,

О смутных тревогах

Шептал в полусне.

Раскрылся я, светел,

Пред самою зорькой,

Но свет меня встретил

Обидою горькой.

О lapwing! thou fliest around the heath,

Nor seest the net that is spread beneath.

Why dost thou not fly among the corn fields?

They cannot spread nets where a harvest yields.

О чибис! Ты видишь внизу пустополье.

Тенета развешаны там на приволье.

Ты мог бы над спеющей нивой носиться:

Сетей не раскинут, где хлеб колосится!

I walked abroad on a snowy day:

I ask'd the soft Snow with me to play:

She play'd and she melted in all her prime;

And the Winter call'd it a dreadful crime.

Бродил я однажды по зимним тропинкам.

— Со мной поиграйте! — сказал я снежинкам.

Играли — и таяли... Их поведенью

Зима ужасалась, как грехопаденью.

The harvest shall flourish in wintry weather

When two Virginities meet together:

The king and the priest must be tied in a tether

Before two Virgins can meet together.

Деревья зимой зацветут, взойдут из-под снега посевы,

Когда повстречаются две целомудренных девы.

Но сперва королей попа стреножьте веревкой единой,

Чтобы встретилась дева невинная с девой невинной.

The sun arises in the East,

Cloth'd in robes of blood and gold;

Swords and spears and wrath increas'd

All around his bosom roll'd,

Crown'd with warlike fires and raging desires.

Восходит солнце на востоке.

Кровь, злато — вот его наряд!

Вокруг вскипает гнев жестокий.

Мечи и копья там горят.

Венец его и знаки царской власти —

Огни войны, воинственные страсти.

Why should I care for the men of Thames,

Or the cheating waves of charter'd streams;

Or shrink at the little blasts of fear

That the hireling blows into my ear?

Tho' born on the cheating banks of Thames,

Tho' his waters bathed my infant limbs,

The Ohio shall wash his stains from me:

I was born a slave, but I go to be free!

Чем обязан я вам, — если с Темзы вы родом, —

И коварным, отмеченным Хартией, водам?

Разве должен терять я присутствие духа

От всего, что вдувает наушник мне в ухо?

Берегов этих лживых я был уроженцем

И в бесчестных волнах искупался младенцем,

Смой, Огайо, с меня эту мутную воду!

я родился рабом, но познаю свободу

Abstinence sows sand all over

The ruddy limbs and flaming hair,

But Desire gratified

Plants fruits of life and beauty there.

Пламень волос и румяную плоть

Песком Воздержанье заносит.

Утоленных желаний цветущая ветвь

На сыпучем песке плодоносит.

If you trap the moment before it's ripe,

The tears of repentence you'll certainly wipe;

But if once you let the ripe moment go

You can never wipe off the tears of woe.

Схватив за вихор прежде времени случай,

Заплачешь слезами раскаянья.

Но, миг проморгав подходящий, — не мучай

Себя: нет причин для отчаянья.

He who bends to himself a Joy

Doth the winged life destroy;

But he who kisses the Joy as it flies

Lives in Eternity's sunrise.

Кто удержит радость силою,

Жизнь погубит легкокрылую.

На лету целуй ее —

Утро вечности твое!

The countless gold of a merry heart,

The rubies and pearls of a loving eye,

The indolent never can bring to the mart,

Nor the secret hoard up in his treasury.

Веселых умов золотые крупинки,

Рубины и жемчуг сердец

Бездельник не сбудет с прилавка на рынке,

Не спрячет в подвалы скупец.

Why of the sheep do you not learn peace?

Because I don't want you to shear my fleece.

— Мой сын, смирению учитесь у овец!..

— Боюсь, что стричь меня вы будете, отец!

Soft deceit & idleness

These are beauties sweetest dress.

Леность и обман блаженный —

Красоты наряд бесценный.

"Let the Brothels of Paris be opened

With many an alluring dance

To awake the Pestilence thro' the city,"

Said the beautiful Queen of France.

The King awoke on his couch of gold,

As soon as he heard these tidings told:

"Arise & come, both fife & drum,

And the Famine shall eat both crust & crumb."

Then he swore a great & solemn Oath:

"To kill the people I am loth,

But if they rebel, they must go to hell:

They shall have a Priest & a passing bell."

Then old Nobodaddy aloft

Farted & belch'd & cough'd,

And said, "I love hanging & drawing& quartering

Every bit as well as war & slaughtering.

Damn praying & singing,

Unless they will bring in

The blood of ten thousand by fighting or swinging."

The Queen of France just touched this Globe,

And the Pestilence darted from her robe;

But our good Queen quite grows to the ground,

And a great many suckers grow all around.

Fayette beside King Lewis stood;

He saw him sign his hand;

And soon he saw the famine rage

About the fruitful land.

Fayette beheld the Queen to smile

And wink her lovely eye;

And soon he saw the pestilence

From street to street to fly.

Fayette beheld the King & Queen

In tears & iron bound;

But mute Fayette wept tear for tear,

And guarded them around.

Fayette, Fayette, thou'rt bought & sold,

And sold is thy happy morrow;

Thou gavest the tears of Pity away

In exchange for the tears of sorrow.

Who will exchange his own fire side

For the steps of another's door?

Who will exchange his wheaten loaf

For the links of a dungeon floor?

O, who would smile on the wintry seas,

& Pity the stormy roar?

Or who will exchange his new born child

For the dog at the wintry door?

«Двери настежь, парижские бордели!

Пусть зараза по городу летит,

С голытьбою обвенчана судьбою», —

Королева Франции велит.

Король со златого ложа слетел,

То услыхав, чего знать не хотел:

«Вставай, народ, труба зовет,

Не то всё до крошки Голод сожрет!»

И вот Король дал великий обет:

«Приязни в кровавых казнях нет,

Но бунтовщикам я воли не дам —

На плаху полягут ко всем чертям!»

И вот Не Породивший Сына отец

Съел, рыгнул и раскашлялся под конец:

«Обожаю войны, повешения, четвертования,

Смакую каждый кусок страдания.

Набили оскомину благодарственные завывания,

Предпочитаю выслушивать поношения

И выкушивать многотысячные жертвоприношения!»

Шар Земной Антуанетта взяла, —

Зараза из платья ее плыла.

К земле клонилась наша добрая Королева —

Лизоблюдами отягощенное древо.

Увидел верный Лафайет

Жест властный Короля —

И голод Францию объял,

И вымерли поля.

Услышал верный Лафайет

Антуанетты смех —

Зараза вспыхнула в стране,

Затронув вся и всех.

Увидел верный Лафайет

В цепях сию Чету —

И с тихим плачем стал не Палач им,

А Сторож на посту.

Ты был менялой, Лафайет,

Но барыши пропали:

Ты сострадания слезу

Променял на слезы печали.

Кто променяет свой очаг

На черный чужой порог?

Кто променяет пшеничный хлеб

На тюремный замок?

Кто ж пожалеет ураган

И ливневый поток?

Кто ж променяет свое дитя

На пса, что в пути промок?

I My Spectre around me night and day

Like a wild beast guards my way;

My Emanation far within

Weeps incessantly for my sin.

II 'A fathomless and boundless deep,

There we wander, there we weep;

On the hungry craving wind

My Spectre follows thee behind.

III 'He scents thy footsteps in the snow,

Wheresoever thou dost go,

Thro' the wintry hail and rain.

When wilt thou return again?

IV 'Dost thou not in pride and scorn

Fill with tempests all my morn,

And with jealousies and fears

Fill my pleasant nights with tears?

V 'Seven of my sweet loves thy knife

Has bereaved of their life.

Their marble tombs I built with tears,

And with cold and shuddering fears.

VI 'Seven more loves weep night and day

Round the tombs where my loves lay,

And seven more loves attend each night

Around my couch with torches bright.

VII 'And seven more loves in my bed

Crown with wine my mournful head,

Pitying and forgiving all

Thy transgressions great and small.

VIII 'When wilt thou return and view

My loves, and them to life renew?

When wilt thou return and live?

When wilt thou pity as I forgive?'

а ['O'er my sins thou sit and moan:

Hast thou no sins of thy own?

O'er my sins thou sit and weep,

And lull thy own sins fast asleep. ]

b ['What transgressions I commit

Are for thy transgressions fit.

They thy harlots, thou their slave;

And my bed becomes their grave. ]

IX 'Never, never, I return:

Still for victory I burn.

Living, thee alone I'll have;

And when dead I'll be thy grave.

X 'Thro' the Heaven and Earth and Hell

Thou shalt never, never quell:

I will fly and thou pursue:

Night and morn the flight renew.'

с ['Poor, pale, pitiable form

That I follow in a storm;

Iron tears and groans of lead

Bind around my aching head.]

XI 'Till I turn from Female love

And root up the Infernal Grove,

I shall never worthy be

To step into Eternity.

XII 'And, to end thy cruel mocks,

Annihilate thee on the rocks,

And another form create

To be subservient to my fate.

XIII 'Let us agree to give up love,

And root up the Infernal Grove;

Then shall we return and see

The worlds of happy Eternity.

XIV 'And throughout all Eternity

I forgive you, you forgive me.

As our dear Redeemer said:

"This the Wine, and this the Bread."

Мой Спектр опричь меня кружит,

Как хищник, жертву сторожит,

А Эманация моя,

Рыдая, бросила меня.

«Во мраке бездны безысходной,

Свершая грех непервородный,

Блуждаем и рыдаем мы —

Тебя мой Спектр ждет в царстве тьмы.

Твой след — куда ты ни пошла бы, —

Через ущелья и ухабы, —

Отыщет он, сквозь град и снег.

Когда ж вернешься ты навек?

Не та ли ты, что гнев с презреньем

Воздвигла над моим смиреньем,

Не та ли, что сожгла слезми

Мои игралища с людьми?

Не ты ли семь моих любовей

Похоронила в море крови?

Не ты ль велишь, чтоб я забыл

Семь приснопамятных могил?

Еще семь раз любил я, зная,

Что ждет любовь земля сырая,

И семь других в полночном сне

Скользнули с факелом ко мне.

И семь с великою душою,

Наивозлюбленнейших мною,

Лозой увили мне чело,

Не ставя Зло твое во зло.

Когда ж вернешься ты, чтоб всех

Их воскресить, избыв свой грех?

Когда ж вернешься ты, меня —

Как я прощаю — не казня?»

(«Мои грехи тебе мешают,

А собственные — не смущают?

К моим — презренье беспредельное,

Своим — поешь ты колыбельную».)

(«Что за грех, что мной свершен,

Тобою не предвосхищен?

Шлюх ты шлешь мне на подмену —

Знаешь собственную цену».)

«Не вернусь я, ибо пеней

Должен быть триумф — не мене!

Коль тебя переживу —

Будет повод к торжеству!

Небо, Землю и Геенну

Не объять тебе, смятенный.

Полечу куда смелей

Провозвестницей твоей!»

(«Бедный, жалкий, беспомощный

Спутник мой во тьме полночной,

За тебя я, как в оковах,

Вся в слезах своих свинцовых».)

«Тщетно к вечности взываю

Я, пока не поломаю

Адский лес сухой хвои, —

Путы женские твои.

Я распну тебя на скалах,

Чтоб не зреть в твоих оскалах

Зла, ни жалости к себе,

Ни презрения к судьбе.

Или я создам другое

Нечто, сходное с тобою,

Адский лес сухой хвои —

Иль вступи на путь Любви.

И, отринув бессердечность,

Обретем в согласье Вечность —

Ведь Спасителем дана

Мера Хлеба и Вина».

When Klopstock England defied,

Uprose William Blake in his pride;

For old Nobodaddy aloft

...and belch'd and cough'd;

Then swore a great oath that made Heaven quake,

And call'd aloud to English Blake.

Blake was giving his body ease,

At Lambeth beneath the poplar trees.

From his seat then started he

And turn'd him round three times three.

The moon at that sight blush'd scarlet red,

The stars threw down their cups and fled,

And all the devils that were in hell,

Answered with a ninefold yell.

Klopstock felt the intripled turn,

And all his bowels began to churn,

And his bowels turn'd round three times three,

And lock'd in his soul with a ninefold key;...

Then again old Nobodaddy swore

He ne'er had seen such a thing before,

Since Noah was shut in the ark,

Since Eve first chose her hellfire spark,

Since 'twas the fashion to go naked,

Since the old Anything was created...

And so feeling he begd him to turn again

And ease poor Klopstocks nine fold pain

From pity then he redend round

And the Spell removed unwound

If Blake could do this when he rose up from shite

What might he not do if he sat down to write.

Клопшток Англию хулил как хотел,

Но тут как раз Вильям Блейк подоспел;

Ибо Не Породивший Сына отец

...рыгнул и раскашлялся под конец;

Священная затрепетала семейка

От заклятья, разбудившего Британского Блейка.

Вильям Блейк восседал орлом

В окрестностях Лондона, под топольком.

Не усидев на насиженном месте —

Куча осталась на этом месте, —

Трижды он обернулся на месте,

Что было началом священной мести.

Кровью налилась при виде этого Луна,

Звезды повалились; как хватив вина,

И девятикратной площадною бранью

Отозвалось чертей Кромешное Собранье.

Клопшток, в ответ на троекратный поворот,

Трижды с визгом схватился за живот,

Трижды в его животе перевернулись все кишки,

И девять раз подряд душа его встала на дыбки...

Тогда Не Породивший Сына отец

Поклялся, что не встречался ему подобный игрец

С тех пор, как Ной смастерил свой ковчег,

С тех пор, как Ева вкусила запретных нег,

С тех пор, как он тьму отделил от света,

С тех пор, как содеять замыслил это...

Восчувствовав так;, он меня просил,

Чтоб муку Клопштокову я смягчил...

Тако Блейк победил, облегчаясь,

А уж в стихах победит, ручаюсь!

Mock on, mock on, Voltaire, Rousseau:

Mock on, mock on; tis all in vain!

You throw the sand against the wind,

And the wind blows it back again.

And every sand becomes a gem

Reflected in the beams divine;

Blown back they blind the mocking eye,

But still in Israel's paths they shine.

The Atoms of Democritus

And Newton's Particles of Light

Are sands upon the Red Sea shore,

Where Israel's tents do shine so bright.

Живей, Вольтер! Смелей, Руссо!

Бушуй, бумажная гроза!

Вернется по ветру песок,

Что нам швыряете в глаза.

Песчинка каждая — алмаз,

Когда в ней блещет луч небес...

Насмешники! для ваших глаз

Несть в нашей Библии чудес!

Придумал атом Демокрит,

Ньютон разъял на части свет...

Песчаный смерч Науки спит,

Когда мы слушаем Завет.

When a man has married a wife, he finds out whether

Her knees and elbows are only glued together.

Пока не женимся, сказать мы не сумеем,

Не склеены ли у жены колени клеем.

Whate'er is done to her she cannot know,

And if you'll ask her she will swear it so.

Whether 'tis good or evil none's to blame:

No one can take the pride, no one the shame.

Содеяли с нею добро или зло?

Не знает сама; безмятежно чело.

И некому это поставить в укор:

Ничья тут заслуга, ничей тут позор.

To find the Western path,

Right thro' the Gates of Wrath

I urge my way;

Sweet Mercy leads me on

With soft repentant moan:

I see the break of day.

The war of swords and spears,

Melted by dewy tears,

Exhales on high;

The Sun is freed from fears,

And with soft grateful tears

Ascends the sky.

Ища тропинки на Закат,

Пространством тесным Гневных Врат

Я бодро прохожу.

И жалость кроткая меня

Ведет, в раскаянье стеня.

Я проблеск дня слежу.

Мечей и копий гаснет бой

Рассветной раннею порой,

Залит слезами, как росой.

И солнце, в радостных слезах,

Преодолев свой тяжкий страх,

Сияет ярко в небесах.

'Now Art has lost its mental charms

France shall subdue the world in arms.'

So spoke an Angel at my birth;

Then said 'Descend thou upon earth;

Renew the Arts on Britain's shore,

And France shall fall down and adore.

With works of art their armies meet

And War shall sink beneath thy feet.

But if thy nation Arts refuse,

And if they scorn the immortal Muse,

France shall the arts of peace restore

And save thee from the ungrateful shore.'

Spirit who lov'st Britannia's Isle

Round which the fiends of commerce smile —

Утратило искусство свой

Пленительный духовный строй,

Теперь им заправляет Галл, —

Так добрый ангел мне сказал. —

Но ты, продолжил он, рожден

Вернуть искусство в Альбион.

Пойдут искусства рать на рать —

И галльскому — не устоять.

Но если Франции отдашь

Победу — то искусств шабаш

Охватит целый материк,

И там сочтут, что ты велик...

Мой дух, надежда Альбиона,

Заулыбался чуть смущенно...

I mock thee not, though I by thee am mocked;

Thou cal'st me madman, but I call thee blockhead.

Пусть обо мне ты распускаешь ложь,

Я над тобою не глумлюсь тайком.

Пусть сумасшедшим ты меня зовешь,

Тебя зову я только дураком.

Here lies John Trot, the friend of all mankind:

He has not left one enemy behind.

Friends were quite hard to find, old authors say;

But now they stand in everybody's way.

Ни одного врага всеобщий друг, Джон Трот,

Оставить не сумел у Вечности Ворот.

«Друг — редкость!» — мыслили так древние в тревоге.

Теперь друзья стоят всем поперек дороги.

I was buried near this dyke,

That my friends may weep as much as they like.

Я погребен у городской канавы водосточной,

Чтоб слезы лить могли друзья и днем и еженощно.

My title as a genius thus is prov'd:

Not prais'd by Hayley, nor by Flaxman lov'd.

Теперь попробуйте сказать, что я не гениален:

Флексманом я не любим, Хейли — не захвален.

Grown old in Love from Seven till Seven times Seven

i oft have wish'd for Hell, for Ease from Heaven.

Всю жизнь любовью пламенной сгорая,

Мечтал я в ад попасть, чтоб отдохнуть от рая.

All pictures that's panted with sense and with thought

Are panted by madmen, as sure as a groat;

For the greater the fool is the pencil more blest,

As when they are drunk they always pant best.

They never can Raphael it, Fuseli it, nor Blake it;

If they can't see an outline, pray how can they make it?

When men will draw outlines begin you to jaw them;

Madmen see outlines and therefore they draw them.

Чувства и мысли в картине нашедший

Смекнет, что ее написал сумасшедший.

Чем больше дурак — тем острее наитье.

Блажен карандаш, если дурень — в подпитье.

Кто контур не видит — не может его рисовать,

Ни рафаэлить, ни фюзелить, ни блейковать.

За контурный метод вы рады художника съесть,

Но контуры видит безумец и пишет как есть.

Why was Cupid a boy,

And why a boy was he?

He should have been a girl,

For aught that I can see.

For he shoots with his bow,

And the girl shoots with her eye,

And they both are merry and glad,

And laugh when we do cry.

And to make Cupid a boy

Was the Cupid girl's mocking plan;

For a boy can't interpret the thing

Till he is become a man.

And then he's so pierc'd with cares,

And wounded with arrowy smarts,

That the whole business of his life

Is to pick out the heads of the darts.

'Twas the Greeks' love of war

Turn'd Love into a boy,

And woman into a statue of stone—

And away fled every joy.

Зачем ты создан, Купидон

С мальчишескою статью?

Тебе бы девочкою быть,

По моему понятью!

Ты поражаешь цель стрелой,

А девочка — глазами,

И оба счастливы, когда

Зальемся мы слезами.

В затее — мальчиком тебя

Создать, узнал я женщин руку:

Лишь возмужав, постигнешь ты

Глумленья сложную науку.

Но до тех пор — несчетных стрел

В тебя вопьются жальца,

А их выдергивать из ран

Всю жизнь — удел страдальца.

Любви придав мужскую стать,

Из камня женский пол ваять

Войнолюбивый вздумал грек —

И радость унесло навек.

I asked my dear friend Orator Prig:

'What's the first part of oratory?' He said: 'A great wig.'

'And what is the second?' Then, dancing a jig

And bowing profoundly, he said: 'A great wig.'

'And what is the third?' Then he snored like a pig,

And, puffing his cheeks out, replied: 'A great wig.'

So if a great panter with questions you push,

'What's the first part of panting?' he'll say 'A pant-brush.'

'And what is the second?' with most modest blush,

He'll smile like a cherub, and say: 'A pant-brush.'

'And what is the third?' he'll bow like a rush,

With a leer in his eye, he'll reply: 'A pant-brush.'

Perhaps this is all a panter can want:

But, look yonder — that house is the house of Rembrandt!

— Что оратору нужно? Хороший язык?

— Нет, — ответил оратор. — Хороший парик!

— А еще? — Не смутился почтенный старик

И ответил: — Опять же хороший парик.

— А еще? — Он задумался только на миг

И воскликнул: — Конечно, хороший парик!

— Что, маэстро, важнее всего в портретисте?

Он ответил: — Особые качества кисти.

— А еще? — Он, палитру старательно чистя,

Повторил: — Разумеется, качество кисти.

— А еще? — Становясь понемногу речистей,

Он воскликнул: — Высокое качество кисти!

Having given great offence by writing in prose,

I'll write in verse as soft as Bartoloze.

Some blush at what others can see no crime in;

But nobody sees any harm in riming.

Dryden, in rime, cries 'Milton only plann'd':

Every fool shook his bells throughout the land.

Tom Cooke cut Hogarth down with his clean graving:

Thousands of connoisseurs with joy ran raving.

Thus, Hayley on his toilette seeing the soap,

Cries, 'Homer is very much improv'd by Pope.'

Some say I've given great provision to my foes,

And that now I lead my false friends by the nose.

Flaxman and Stothard, smelling a sweet savour,

Cry 'Blakified drawing spoils painter and engraver';

While I, looking up to my umbrella,

Resolv'd to be a very contrary fellow,

Cry, looking quite from skumference to centre:

'No one can finish so high as the original Inventor.'

Thus poor Schiavonetti died of the Cromek—

A thing that's tied around the Examiner's neck

This is my sweet apology to my friends,

That I may put them in mind of their latter ends.

If men will act like a maid smiling over a churn,

They ought not, when it comes to another's turn,

To grow sour at what a friend may utter,

Knowing and feeling that we all have need of butter.

False friends, fie! fie! Our friendship you shan't sever;

In spite we will be greater friends than ever.

Поскольку от прозы моей остались у многих занозы,

Гравюр Бартолоцци нежней, стихи напишу вместо прозы.

Иной без причин заливается краской стыда.

Однако никто в рифмоплетстве не видит вреда.

«Мильтоном создан лишь план!» — Драйден в стихах восклицает,

И всякий дурацкий колпак бубенцами об этом бряцает.

Хогарта Кук обкорнал чистеньким гравированьицем.

с ревом бегут знатоки, восхищаясь его дарованьицем.

Хейли, на мыло взирая, хватил через меру:

«Поп, — закричал он, — придал совершенства Гомеру!»

За нос фальшивых друзей вожу, говорят, я неплохо

И ополчиться успел, от врагов ожидая подвоха.

Флексман со Стотхардом пряность учуяли нюхом:

«Беда, коль гравер и художник проникнутся блейковским духом!»

Но я, непокладистый малый, на собственный зонт

Беспечно смотрю снизу вверх и готов на афронт.

В точку, где сходятся спицы, уставив гляделки,

Кричу я: «Лишь автор способен достичь благородства отделки!»

Жертва кромеков, — несчастный погиб Скьявонетти:

Петля на шею — мы скажем об этом предмете!

Прошу у друзей извиненья — зачем наобум

Я мысль о грядущей кончине привел им на ум?

Как девушка, над маслобойкой стан склонившая гибкий,

Мутовку другим уступая, с лица не стирайте улыбки,

Не скисайте от слова друга, если оно не хвалебно,

Не забывайте, что масло любому из нас потребно!

Ложным друзьям в досаду, наперекор их фальши,

Истинной дружбы узы крепнуть будут и дальше!

Some people admire the work of a fool,

For it's sure to keep your judgement cool;

It does not reproach you with want of wit;

It is not like a lawyer serving a writ.

Творенье дурака по вкусу многим людям.

О нем наверняка мы без волненья судим.

Нас в тупости оно не упрекнет; в отместку,

Как стряпчий, — не пришлет судебную повестку.

Since all the riches of this world

May be gifts from the Devil and earthly kings,

I should suspect that I worshipp'd the Devil

If I thank'd my God for worldly things.

От дьявола и от царей земных

Мы получаем знатность и богатство.

И небеса благодарить за них,

По моему сужденью, — святотатство.

I rose up at the dawn of day—

'Get thee away! get thee away!

Pray'st thou for riches? Away! away!

This is the Throne of Mammon grey.'

Said I: This, sure, is very odd;

I took it to be the Throne of God.

For everything besides I have:

It is only for riches that I can crave.

I have mental joy, and mental health,

And mental friends, and mental wealth;

I've a wife I love, and that loves me;

I've all but riches bodily.

I am in God's presence night and day,

And He never turns His face away;

The accuser of sins by my side doth stand,

And he holds my money-bag in his hand.

For my worldly things God makes him pay,

And he'd pay for more if to him I would pray;

And so you may do the worst you can do;

Be assur'd, Mr. Devil, I won't pray to you.

Then if for riches I must not pray,

God knows, I little of prayers need say;

So, as a church is known by its steeple,

If I pray it must be for other people.

He says, if I do not worship him for a God,

I shall eat coarser food, and go worse shod;

So, as I don't value such things as these,

You must do, Mr. Devil, just as God please.

Я встал, когда редела ночь.

— Поди ты-прочь! Поди ты прочь!

О чем ты молишься, поклоны

Кладя пред капищем Мамоны?

Я был немало удивлен —

Я думал, — это Божий трон.

Всего хватает мне, но мало

В кармане звонкого металла.

Есть у меня богатство дум,

Восторги духа, здравый ум,

Жена любимая со мною.

Но беден я казной земною.

Я перед Богом день и ночь.

С меня Он глаз не сводит прочь.

Но дьявол тоже неотлучен:

Мой кошелек ему поручен.

Он мой невольный казначей.

Я ел бы пищу богачей,

Когда бы стал ему молиться.

Я не хочу, а дьявол злится.

Итак, не быть мне богачом.

К чему ж молиться и о чем?

Желаний у меня немного,

И за других молю я Бога.

Пускай дает мне злобный черт

Одежды, пищи худший сорт, —

Мне и в нужде живется славно..

И все же, черт, служи исправно!