Стихотворения

There is a smile of love,

And there is a smile of deceit,

And there is a smile of smiles

In which these two smiles meet.

And there is a frown of hate,

And there is a frown of disdain,

And there is a frown of frowns

Which you strive to forget in vain,

For it sticks in the heart's deep core

And it sticks in the deep backbone—

And no smile that ever was smil'd,

But only one smile alone,

That betwixt the cradle and grave

It only once smil'd can be;

And, when it once is smil'd,

There's an end to all misery.

Есть Улыбка Любви,

Есть Улыбка притворной Личины,

Есть Улыбка Улыбок —

В ней обе Улыбки едины.

Есть Ухмылка Вражды,

Есть Ухмылка Презренья,

Есть Ухмылка Ухмылок,

От которой не знают забвенья,

Ибо в струпьях душа от нее

И нутро в несчислимых увечьях;

Но единой Великой Улыбке

Суждено на устах человечьих

Единожды вспыхнуть в пути

От Колыбели до Гроба;

Но достаточно ей расцвести —

И впадает в ничтожество Злоба.

Three Virgins at the break of day:—

'Whither, young man, whither away?

Alas for woe! alas for woe!'

They cry, and tears for ever flow.

The one was cloth'd in flames of fire,

The other cloth'd in iron wire,

The other cloth'd in tears and sighs

Dazzling bright before my eyes.

They bore a Net of golden twine

To hang upon the branches fine.

Pitying I wept to see the woe

That Love and Beauty undergo,

To be consum'd in burning fires

And in ungratified desires,

And in tears cloth'd night and day

Melted all my soul away.

When they saw my tears, a smile

That did Heaven itself beguile,

Bore the Golden Net aloft,

As on downy pinions soft,

Over the Morning of my day.

Underneath the net I stray,

Now entreating Burning Fire

Now entreating Iron Wire,

Now entreating Tears and Sighs—

O! when will the morning rise?

Три девы в предрассветный час:

«Куда ты, юноша, от нас?

О горе, горе!» Из очей

У каждой хлынул слез ручей.

Одна — огнем одела стан,

Другой — наряд железный дан.

На третьей — полное сиянья,

Из слез и вздохов одеянье.

И сеть из пряжи золотой

Несут, рыдая, в лес густой.

Заплакав с ними, я узрел

Любви и Красоты удел:

Они двойным огнем палимы.

Желанья их неутолимы.

До слез я жаждал им помочь, —

Одетым в слезы день и ночь.

Тут вызвал я у них улыбку,

Что небеса ввела б в ошибку, —

Улыбку, что златую сеть

Заставила, как пух, взлететь

И захлестнуть начало дней

Моих, чтоб я блуждал под ней.

Взываю к Ярому Огню,

Молю Железную Броню,

Слезам и Вздохам говорю:

— Когда увижу я зарю?

I travell'd thro' a land of men,

A land of men and women too;

And heard and saw such dreadful things

As cold earth-wanderers never knew.

For there the Babe is born in joy

That was begotten in dire woe;

Just as we reap in joy the fruit

Which we in bitter tears did sow.

And if the Babe is born a boy

He's given to a Woman Old,

Who nails him down upon a rock,

Catches his shrieks in cups of gold.

She binds iron thorns around his head,

She pierces both his hands and feet,

She cuts his heart out at his side,

To make it feel both cold and heat.

Her fingers number every nerve,

Just as a miser counts his gold;

She lives upon his shrieks and cries,

And she grows young as he grows old.

Till he becomes a bleeding Youth,

And she becomes a Virgin bright;

Then he rends up his manacles,

And binds her down for his delight.

He plants himself in all her nerves,

Just as a husbandman his mould;

And she becomes his dwelling-place

And garden fruitful seventyfold.

An aged Shadow, soon he fades,

Wandering round an earthly cot,

Full filled all with gems and gold

Which he by industry had got.

And these are the gems of the human soul,

The rabies and pearls of a love-sick eye,

The countless gold of the aching heart,

The martyr's groan and the lover's sigh.

They are his meat, they are his drink;

He feeds the beggar and the poor

And the wayfaring traveller:

For ever open is his door.

His grief is their eternal joy;

They make the roofs and walls to ring;

Till from the fire on the hearth

A little Female Babe does spring.

And she is all of solid fire

And gems and gold, that none his hand

Dares stretch to touch her baby form,

Or wrap her in his swaddling-band.

But she comes to the man she loves,

If young or old, or rich or poor;

They soon drive out the Aged Host,

A beggar at another's door.

He wanders weeping far away,

Until some other take him in;

Oft blind and age-bent, sore distrest,

Until he can a Maiden win.

And to allay his freezing age,

The poor man takes her in his arms;

The cottage fades before his sight,

The garden and its lovely charms.

The guests are scatter'd thro' the land,

For the eye altering alters all;

The senses roll themselves in fear,

And the flat earth becomes a ball;

The stars, sun, moon, all shrink away,

A desert vast without a bound,

And nothing left to eat or drink,

And a dark desert all around.

The honey of her infant lips,

The bread and wine of her sweet smile,

The wild game of her roving eye,

Does him to infancy beguile;

For as he eats and drinks he grows

Younger and younger every day;

And on the desert wild they both

Wander in terror and dismay.

Like the wild stag she flees away,

Her fear plants many a thicket wild;

While he pursues her night and day,

By various arts of love beguil'd;

By various arts of love and hate,

Till the wide desert planted o'er

With labyrinths of wayward love,

Where roam the lion, wolf, and boar.

Till he becomes a wayward Babe,

And she a weeping Woman Old.

Then many a lover wanders here;

The sun and stars are nearer roll'd;

The trees bring forth sweet ecstasy

To all who in the desert roam;

Till many a city there is built,

And many a pleasant shepherd's home.

But when they find the Frowning Babe,

Terror strikes thro' the region wide:

They cry 'The Babe! the Babe is born!'

And flee away on every side.

For who dare touch the Frowning Form,

His arm is wither'd to its root;

Lions, boars, wolves, all howling flee,

And every tree does shed its fruit.

And none can touch that Frowning Form,

Except it be a Woman Old;

She nails him down upon the rock,

And all is done as i have told.

Я странствовал в Стране Людей,

Я был в Стране Мужей и Жен —

И лютый страх застыл в глазах,

В ушах остался с тех времен.

Там тяжкий труд — Зачать Дитя,

Забава Праздная — Рожать;

Так нам легко сбирать плоды,

Но тяжко сеять и сажать.

Дитя же, если это Сын,

Старухе Дряхлой отдают,

И та, распяв его гвоздем,

Сбирает крик в златой сосуд.

Язвит терновником Чело,

Пронзает Ногу и Ладонь,

И Сердце, грудь ему разъяв,

Кидает в прорубь и в огонь.

«Тут больно? — ищет. — Тут? а тут?»

В находке каждой — торжество.

Растет он в муках, а она

Лишь молодеет оттого.

И вот он — строен и кровав.

И Дева с ужасом в глазах.

И, путы сбросив, он ее

Берет — всю в путах и в слезах.

«Тут больно? — ищет. — Тут? а тут?»

Ведет, как плугом, борозду;

Он обитает в ней теперь,

Как в нескончаемом саду.

Но вянет вскорости и он,

В своем жилище, как слепой,

Крадясь меж Блещущих Богатств,

Что захватил за День Земной.

Его богатства — жемчуг слез,

Рубины воспаленных глаз,

И злато раскаленных дум,

И страсть, и просьба, и приказ.

Он — это ел, он — это пил;

Теперь он кормит и поит

И перехожих, и больных —

Отныне дом его открыт.

К нему приходят — поглазеть,

Он стал посмешищем для всех;

Младенец-Дева из огня

Должна восстать, чтоб смолкнул смех.

И восстает из очага —

Златая, огненная стать, —

Не подымается рука

Дотронуться и спеленать.

А Дева ищет не его —

Богат иль беден, юн иль стар

Ее избранник, — но ему

Дом старца преподносит в дар.

Ограбленный, уходит вон.

Ища странноприимный дом,

Где выйдет Дева из огня

И слюбится со стариком.

Седой, согбенный и слепой,

Берет он Огненную Дщерь —

И вот рассыпался дворец.

И сад осыпался теперь.

Все перехожие — бежать,

Дрожа в смятенье, как листва,

И шаром дшоская Земля

Крутится в вихре естества.

Шарахаются звезды прочь,

Забившись в щели пустоты,

Не стало пищи и питья,

Одни пустыни столь пусты.

Но есть Невинные Уста,

Они — Вино, и Хлеб, и Мед;

Есть Птицы Глаз на вертелах —

И, воскресая, ест и пьет.

Он знает, что растет назад,

Растет в младенческие дни;

В пустыне страха и стыда

Вдвоем скитаются они.

Она, как лань, несется прочь —

И, где промчалась, вырос лес,

Ее смятеньем порожден;

А он — за ней, во тьму древес,

Во тьму древес, во тьму Любви

И Ненависти, — он за ней;

И все извилистей леса,

Непроходимей и темней.

И вся пустыня заросла

Столпами мертвенных дерев,

И в Дебрях Бегства и Любви

Уж рыщут Волк, и Вепрь, и Лев.

И он добился своего!

Младенец он, она — дряхла;

Вернулись люди в те края,

А в небо — звезды без числа.

Деревья принесли плоды,

Маня и пищей и питьем;

Уже возводят города

И строят хижины кругом.

Но лишь Ужасное Дитя

Увидят жители страны,

Как с громким воплем: «Родилось!»

Сбегут из этой стороны.

Ведь ведомо: лишь прикоснись

К Ужасной Плоти — и умрешь;

Волк, Вепрь и Лев бегут, дрожа,

Деревья оголила дрожь.

Ведь ведомо: на эту Плоть

Управы людям не сыскать,

Пока Старуха не придет...

И все, как сказано, — опять.

Awake, awake, my little boy!

Thou wast thy mother's only joy;

Why dost thou weep in thy gentle sleep?

Awake! thy father does thee keep.

'O, what land is the Land of Dreams?

What are its mountains, and what are its streams?

0 father! I saw my mother there,

Among the lilies by waters fair.

'Among the lambs, clothed in white,

She walk'd with her Thomas in sweet delight.

1 wept for joy, like a dove I mourn;

O! when shall I again return?'

Dear child, I also by pleasant streams

Have wander'd all night in the Land of Dreams;

But tho' calm and warm the waters wide,

I could not get to the other side.

'Father, О father! what do we here

In this land of unbelief and fear?

The Land of Dreams is better far,

Above the light of the morning star.'

— Проснись, мой мальчик, мой малыш!

Зачем ты плачешь и кричишь?

Не бойся, милый! Погоди —

Отец прижмет тебя к груди.

— Ах! я блуждал в Юдоли Грез.

Я видел реку и утес.

И мать — всю в лилиях — живой

Я там увидел над водой.

Среди ягнят, белым-бела,

Она со мной по травам шла.

От счастья плакал я тогда.

Но как вернуться мне туда?

— Сынок, я был в Юдоли Грез,

Я видел реку и утес,

Но так безбрежен был поток,

Что переплыть его не мог.

— Отец, отец! чего ж мы ждем!

Юдоль Отчаянья кругом!

В Юдоли Грез, блаженных Грез,

Мы позабудем горечь слез!

Sweet Mary, the first time she ever was there,

Came into the ball-room among the fair;

The young men and maidens around her throng,

And these are the words upon every tongue:

'An Angel is here from the heavenly climes,

Or again does return the golden times;

Her eyes outshine every brilliant ray,

She opens her lips—'tis the Month of May.'

Mary moves in soft beauty and conscious delight,

To augment with sweet smiles all the joys of the night,

Nor once blushes to own to the rest of the fair

That sweet Love and Beauty are worthy our care.

In the morning the villagers rose with delight,

And repeated with pleasure the joys of the night,

And Mary arose among friends to be free,

But no friend from henceforward thou, Mary, shalt see.

Some said she was proud, some call'd her a whore,

And some, when she passed by, shut to the door;

A damp cold came o'er her, her blushes all fled;

Her lilies and roses are blighted and shed.

'O, why was I born with a different face?

Why was I not born like this envious race?

Why did Heaven adorn me with bountiful hand,

And then set me down in an envious land?

'To be weak as a lamb and smooth as a dove,

And not to raise envy, is call'd Christian love;

But if you raise envy your merit's to blame

For planting such spite in the weak and the tame.

'I will humble my beauty, I will not dress fine,

I will keep from the ball, and my eyes shall not shine;

And if any girl's lover forsakes her for me

I'll refuse him my hand, and from envy be free.'

She went out in morning attir'd plain and neat;

'Proud Mary's gone mad,' said the child in the street;

She went out in morning in plain neat attire,

And came home in evening bespatter'd with mire.

She trembled and wept, sitting on the bedside,

She forgot it was night, and she trembled and cried;

She forgot it was night, she forgot it was morn,

Her soft memory imprinted with faces of scorn;

With faces of scorn and with eyes of disdain,

Like foul fiends inhabiting Mary's mild brain;

She remembers no face like the Human Divine;

All faces have envy, sweet Mary, but thine;

And thine is a face of sweet love in despair,

And thine is a face of mild sorrow and care,

And thine is a face of wild terror and fear

That shall never be quiet till laid on its bier.

Прекрасная Мэри впервые пришла

На праздник меж первых красавиц села.

Нашла она много друзей и подруг,

И вот что о ней говорили вокруг:

«Неужели к нам ангел спустился с небес

Или век золотой в наше время воскрес?

Свет небесных лучей затмевает она.

Приоткроет уста — наступает весна».

Мэри движется тихо в сиянье своей

Красоты, от которой и всем веселей.

И, стыдливо краснея, сама сознает,

Что прекрасное стоит любви и забот.

Утром люди проснулись и вспомнили ночь,

И веселье продлить они были не прочь.

Мэри так же беспечно на праздник пришла,

Но друзей она больше в толпе не нашла.

Кто сказал, что прекрасная Мэри горда,

Кто добавил, что Мэри не знает стыда.

Будто ветер сырой налетел и унес

Лепестки распустившихся лилий и роз.

«О, зачем я красивой на свет рождена?

Почему не похожа на всех я одна?

Почему, одарив мейя щедрой рукой,

Небеса меня предали злобе людской?

— Будь смиренна, как агнец, как голубь, чиста, —

Таково, мне твердили, ученье Христа.

Если ж зависть рождаешь ты в душах у всех

Красотою своей — на тебе этот грех!

Я не буду красивой, сменю свой наряд,

Мой румянец поблекнет, померкнет мой взгляд.

Если ж кто предпочтет меня милой своей,

Я отвергну любовь и пошлю его к ней».

Мэри скромно оделась и вышла чуть свет.

«Сумасшедшая!» — крикнул мальчишка вослед.

Мэри скромный, но чистый надела наряд,

А вернулась забрызгана грязью до пят.

Вся дрожа, опустилась она на кровать,

И всю ночь не могла она слезы унять,

Позабыла про ночь, не заметила дня,

В чуткой памяти злобные взгляды храня.

Лица, полные ярости, злобы слепой,

Перед ней проносились, как дьяволов рой.

Ты не видела, Мэри, луча доброты.

Темной злобы не знала одна только ты.

Ты же — образ любви, изнемогшей в слезах,

Нежный образ ребенка, узнавшего страх,

Образ тихой печали, тоски роковой,

Что проводят тебя до доски гробовой.

The Maiden caught me in the wild,

Where I was dancing merrily;

She put me into her Cabinet,

And lock'd me up with a golden key,

This Cabinet is form'd of gold

And pearl and crystal shining bright,

And within it opens into a world

And a little lovely moony night.

Another England there I saw,

Another London with its Tower,

Another Thames and other hills,

And another pleasant Surrey bower.

Another Maiden like herself,

Translucent, lovely, shining clear,

Threefold each in the other clos'd—

O, what a pleasant trembling fear!

O, what a smile! a threefold smile

Fill'd me, that like a flame I burn'd;

I bent to kiss the lovely Maid,

And found a threefold kiss return'd.

I strove to seize the inmost form

With ardour fierce and hands of flame,

But burst the Crystal Cabinet,

And like a weeping Babe became—

A weeping Babe upon the wild,

And weeping Woman pale reclin'd,

And in the outward air again

I fill'd with woes the passing wind.

Плясал я на пустом просторе,

Казалось, пляска весела;

Но Дева Юная поймала —

В свою шкатулку заперла.

Была хрустальною шкатулка,

Была жемчужной, золотой;

Нездешний мир в ней открывался

С нездешней Ночью и Луной.

Нездешней Англия предстала:

Нездешней Темзы берега,

Нездешний Тауэр и Лондон,

Нездешни милые луга.

И Дева деялась нездешней,

Сквозя сквозь самое себя.

Я видел: в ней была другая!

В той — третья, видел я, любя!

Я трепетал... О, Три Улыбки!

Пламеньев пылких три волны!

Я целовал их, и лобзанья

Трикраты мне возвращены!

Я к третьей, к тайной, к сокровенной

Длань пламесущую простер —

И сжег хрустальную шкатулку,

Младенцем пал в пустой простор.

И Женщина заголосила,

И я, Младенец, голосил,

И ветер пролетал по свету,

И ветер крики разносил.

'I die, I die!' the Mother said,

'My children die for lack of bread.

What more has the merciless tyrant said?'

The Monk sat down on the stony bed.

The blood red ran from the Grey Monk's side

His hands and feet were wounded wide,

His body bent, his arms and knees

Like to the roots of ancient trees.

His eye was dry; no tear could flow:

A hollow groan first spoke his woe.

He trembled and shudder'd upon the bed;

At length with a feeble cry he said:

'When God commanded this hand to write

In the studious hours of deep midnight,

He told me the writing I wrote should prove

The bane of all that on Earth I love.

'My brother starv'd between two walls,

His children's cry my soul appalls;

I mock'd at the wrack and griding chain,

My bent body mocks their torturing pain.

'Thy father drew his sword in the North,

With his thousands strong he marched forth;

Thy brother has arm'd himself in steel,

To avenge the wrongs thy children feel.

'But vain the sword and vain the bow,

They never can War's overthrow.

The hermit's prayer and the widow's tear

Alone can free the world from fear.

'For a tear is an intellectual thing,

And a sigh is the sword of an Angel King,

And the bitter groan of the martyr's woe

Is an arrow from the Almighty's bow.

'The hand of Vengeance found the bed

To which the purple tyrant fled;

The iron hand crush'd the tyrant's head,

And became a tyrant in his stead.'

Мать причитает: — Нам конец!

Замучен в крепости отец.

Ни крошки в доме... Дети, спать! —

Монах садится на кровать.

На лбу его кровавый шрам.

Кровь лужей натекла к ногам.

Как молнией спаленный дуб,

Он полужив и полутруп.

Но ни слезы в его очах...

Вздохнувши горестно, монах

Собрался из последних сил

И с жалким криком возгласил:

— Когда Господь моей руке

Велел писать о злой тоске,

Он рек: быть этому письму

Проклятьем роду твоему.

Был брат мой в крепость заточен.

Несчастных сирот слыша стон,

Я — сам истерзан и в цепях,—

Смеясь, превозмогал свой страх.

Отец твой рать свою созвал,

Ей путь на Север указал;

Твой брат с дружиною своей

Отмстил *за плач твоих детей.

Но тщетна хитрость, хрупок меч,

Бойцов отважных губит сечь,

А торжествует только тот,

Кто молится и слезы льет.

Пусть вдов и мучеников плач

С издевкой слушает палач,

Но воинство невинных слез

Ведет в сражение Христос!

Рука Возмездия найдет

Того, кто в Пурпуре цветет,

Но мститель, пусть он справедлив,

Убийцей станет, отомстив.

To see a World in a grain of sand,

And a Heaven in a wild flower,

Hold Infinity in the palm of your hand,

And Eternity in an hour.

A robin redbreast in a cage

Puts all Heaven in a rage.

A dove-house fill'd with doves and pigeons

Shudders Hell thro' all its regions.

A dog starv'd at his master's gate

Predicts the ruin of the State.

A horse misus'd upon the road

Calls to Heaven for human blood.

Each outcry of the hunted hare

A fibre from the brain does tear.

A skylark wounded in the wing,

A cherubim does cease to sing.

The game-cock dipt and arm'd for fight

Does the rising sun affright.

Every wolf's and lion's howl

Raises from Hell a Human soul.

The wild deer, wandering here and there,

Keeps the Human soul from care.

The lamb misus'd breeds public strife,

And yet forgives the butcher's knife.

The bat that flits at close of eve

Has left the brain that won't believe.

The owl that calls upon the night

Speaks the unbeliever's fright.

He who shall hurt the little wren

Shall never be belov'd by men.

He who the ox to wrath has mov'd

Shall never be by woman lov'd.

The wanton boy that kills the fly

Shall feel the spider's enmity.

He who torments the chafer's sprite

Weaves a bower in endless night.

The caterpillar on the leaf

Repeats to thee thy mother's grief.

Kill not the moth nor butterfly,

For the Last Judgement draweth nigh.

He who shall train the horse to war

Shall never pass the polar bar.

The beggar's dog and widow's cat,

Feed them, and thou wilt grow fat.

The gnat that sings his summer's song

Poison gets from Slander's tongue.

The poison of the snake and newt

Is the sweat of Envy's foot.

The poison of the honey-bee

Is the artist's jealousy.

The prince's robes and beggar's rags

Are toadstools on the miser's bags.

A truth that's told with bad intent

Beats all the lies you can invent.

It is right it should be so;

Man was made for joy and woe;

And when this we rightly know,

Thro' the world we safely go.

Joy and woe are woven fine,

A clothing for the soul divine;

Under every grief and pine

Runs a joy with silken twine.

The babe is more than swaddling-bands;

Throughout all these human lands

Tools were made, and born were hands,

Every farmer understands.

Every tear from every eye

Becomes a babe in Eternity;

This is caught by Females bright,

And return'd to its own delight.

The bleat, the bark, bellow, and roar

Are waves that beat on Heaven's shore.

The babe that weeps the rod beneath

Writes revenge in realms of death.

The beggar's rags, fluttering in air,

Does to rags the heavens tear.

The soldier, arm'd with sword and gun,

Palsied strikes the summer's sun.

The poor man's farthing is worth more

Than all the gold on Afric's shore.

One mite wrung from the labourer's hands

Shall buy and sell the miser's lands

Or, if protected from on high,

Does that whole nation sell and buy.

He who mocks the infant's faith

Shall be mock'd in Age and Death.

He who shall teach the child to doubt

The rotting grave shall ne'er get out.

He who respects the infant's faith

Triumphs over Hell and Death.

The child's toys and the old man's reasons

Are the fruits of the two seasons.

The questioner, who sits so sly,

Shall never know how to reply.

He who replies to words of Doubt

Doth put the light of knowledge out.

The strongest poison ever known

Came from Caesar's laurel crown.

Nought can deform the human race

Like to the armour's iron brace.

When gold and gems adorn the plough

To peaceful arts shall Envy bow.

A riddle, or the cricket's cry,

Is to Doubt a fit reply.

The emmet's inch and eagle's mile

Make lame Philosophy to smile.

He who doubts from what he sees

Will ne'er believe, do what you please.

If the Sun and Moon should doubt,

They'd immediately go out.

To be in a passion you good may do,

But no good if a passion is in you.

The whore and gambler, by the state

Licensed, build that nation's fate.

The harlot's cry from street to street

Shall weave Old England's winding-sheet.

The winner's shout, the loser's curse,

Dance before dead England's hearse.

Every night and every morn

Some to misery are born.

Every morn and every night

Some are born to sweet delight.

Some are born to sweet delight,

Some are born to endless night.

We are led to believe a lie

When we see not thro' the eye,

Which was born in a night, to perish in a night,

When the Soul slept in beams of light.

God appears, and God is Light,

To those poor souls who dwell in Night;

But does a Human Form display

To those who dwell in realms of Day.

Небо синее — в цветке,

В горстке праха — бесконечность;

Целый мир держать в руке,

В каждом миге видеть вечность.

Если птицу в клетку прячут,

Небеса над нею плачут.

Голубятня с голубями

Гасит дьяволово пламя.

Пес голодный околеет —

Англия не уцелеет.

Конь, исхлестанный плетьми, —

Сигнал к расправе над людьми.

Крик затравленного зайца

В человечий мозг вонзается.

Жаворонка подобьешь —

Добрых ангелов спугнешь.

Петушиный бой начнется —

Солнце в небесах качнется.

Волчий вой и львиный рев

Будят спящих мертвецов.

Лань, крадущаяся в кущах,

Охраняет сон живущих.

Трус-мясник и храбрый воин —

Близнецы со скотобоен.

Нетопырь родится серый

Из души, лишенной веры.

Что безбожник, что сова —

Нет им сна, душа мертва.

Тот, кто птицу бьет впустую,

Заслужит йенависть людскую.

Тот, кто холостит свой скот,

Тщетно женской ласки ждет.

Если мальчик шлепнет мошку —

Паучьей он пойдет дорожкой.

Тот, кто мучает жука,

Будет мучиться века.

В гусенице разумей

Горе матери твоей.

Коль погибнет стрекоза —

Грянет Божия гроза.

Кто коня к сраженьям школит,

Сей грех вовеки не замолит.

Покорми кота и пса —

Тебя прокормят небеса.

Яд комаров, жужжащих летом, —

Брат меньшой иным наветам.

Зависть вечно вся в поту,

Этот пот — у змей во рту.

По части яда превзошел

Любой поэт медвяных пчел.

И червонцы, и полушки

У скупца в руках — гнилушки.

Правду подлую скажи —

Выйдет гаже подлой лжи.

Вот что нужно знать всегда:

Слитны радость и беда.

Знай об этом — и тогда

Не споткнешься никогда.

Радость и беда — одно

Платье, хитро сплетено:

Под невзрачное рядно

Поддето тонкое сукно.

Жизнь ребенка поважней

Им испорченных вещей:

Стукни по столу. От стуку

Станет жаль не стол, а руку.

Слезы, пролитые нами,

Станут нашими сынами —

Сыновья отыщут мать,

Чтоб смеяться и сверкать.

Блеянье, мычанье, ржанье —

Волны в райском океане.

Мальчуган, наказан розгой, —

Раю твоему угроза.

Платье нищего убого,

Но не лучше и у Бога.

Воин с саблей и ружьем

Солнце делает ржавьем.

Грош поденщика ценнее,

Чем сокровища Гвинеи.

Грош бедняге не уступишь —

Край скупцов продашь и купишь,

А коль властью наделен —

Продашь и купишь Альбион.

Отучить дитя от веры —

Заслужить потоки серы.

Научить дитя сомненьям —

Распроститься с Воскресеньем.

Тот, кто веру в детях чтит,

Муки ада посрамит.

Игры малых, мысли старых —

Урожай в земных амбарах.

Тот, кто хитро вопрошает,

Как ответить, сам не знает.

Речам сомненья не ответствуй,

А не то погасишь свет свой.

Лавры Цезаря таили

Яд, убийственный по силе.

Где человек бывает хуже,

Чем среди своих оружий?

Плуг цени дороже злата —

И не будешь ведать зла ты.

Точнейший — и наверняка —

Ответ сомненью — скрип сверчка.

Орел — стремглав, мураш — ползком,

А мудрость — сиднем, но верхом.

Чуть философ усомнится —

Стукни. Он решит, что мнится.

Солнце, знай оно сомненья,

Грело б дьявола в геенне.

Страстью хорошо пылать,

Плохо — хворостом ей стать.

Взятку дав, игрок и блядь

Страною стали заправлять.

Зазываньями блудницы

Саван Англии кроится.

Выиграл иль проигрался —

Гроб страны засыпать взялся.

Темной ночью и чуть свет

Люди явятся на свет.

Люди явятся на свет,

А вокруг — ночная тьма.

И одних — ждет Счастья свет,

А других — Несчастья тьма.

Если б мы глядели глазом,

То во лжи погряз бы разум.

Глаз во тьму глядит, глаз во тьму скользит,

А душа меж тем в бликах света спит.

Тем, кто странствует в ночи,

Светят Господа лучи.

К тем, кто в странах дня живет,

Богочеловек грядет.

Little Mary Bell had a Fairy in a nut,

Long John Brown had the Devil in his gut;

Long John Brown lov'd little Mary Bell,

And the Fairy drew the Devil into the nutshell.

Her Fairy skipp'd out and her Fairy skipp'd in;

He laugh'd at the Devil, saying 'Love is a sin.'

The Devil he raged, and the Devil he was wroth,

And the Devil enter'd into the young man's broth.

He was soon in the gut of the loving young swain,

For John ate and drank to drive away love's pain;

But all he could do he grew thinner and thinner,

Tho' he ate and drank as much as ten men for his dinner.

Some said he had a wolf in his stomach day and night,

Some said he had the Devil, and they guess'd right;

The Fairy skipp'd about in his glory, joy and pride,

And he laugh'd at the Devil till poor John Brown died.

Then the Fairy skipp'd out of the old nutshell,

And woe and alack for pretty Mary Bell!

For the Devil crept in when the Fairy skipp'd out,

And there goes Miss Bell with her fusty old nut.

Была в орехе фея у крошки Мэри Бэлл,

А у верзилы Джона в печенках черт сидел.

Любил малютку Мэри верзила больше всех,

И заманила фея дьявола в орех.

Вот выпрыгнула фея и спряталась в орех.

Смеясь, она сказала: «Любовь — великий грех!»

Обиделся на фею в нее влюбленный бес,

И вот к верзиле Джону в похлебку он залез.

Попал к нему в печенки и начал портить кровь,

Верзила ест за семерых, чтобы прогнать любовь,

Но тает он, как свечка, худеет с каждым днем

С тех пор, как поселился голодный дьявол в нем.

— Должно быть, — люди говорят, — в него забрался волк!

Другие дьявола винят, и в этом есть свой толк,

А фея пляшет и поет — так дьявол ей смешон,

И доплясалась до того, что умер длинный Джон,

Тогда плясунья-фея покинула орех.

С тех пор малютка Мэри не ведает утех.

Ее пустым орехом сам дьявол завладел.

И вот с протухшей скорлупой осталась Мэри Бэлл.

I wonder whether the girls are mad,

And I wonder whether they mean to kill,

And I wonder if William Bond will die,

For assuredly he is very ill.

He went to church in a May morning,

Attended by Fairies, one, two, and three;

But the Angels of Providence drove them away,

And he return'd home in misery.

He went not out to the field nor fold,

He went not out to the village nor town,

But he came home in a black, black cloud,

And took to his bed, and there lay down.

And an Angel of Providence at his feet,

And an Angel of Providence at his head,

And in the midst a black, black cloud,

And in the midst the sick man on his bed.

And on his right hand was Mary Green,

And on his left hand was his sister Jane,

And their tears fell thro' the black, black cloud

To drive away the sick man's pain.

'O William, if thou dost another love,

Dost another love better than poor Mary,

Go and take that other to be thy wife,

And Mary Green shall her servant be.'

'Yes, Mary, I do another love,

Another I love far better than thee,

And another I will have for my wife;

Then what have I to do with thee?

'For thou art melancholy pale,

And on thy head is the cold moon's shine,

But she is ruddy and bright as day,

And the sunbeams dazzle from her eyne.'

Mary trembled and Mary chill'd,

And Mary fell down on the right-hand floor,

That William Bond and his sister Jane

Scare could recover Mary more.

When Mary woke and found her laid

On the right hand of her William dear,

On the right hand of his loved bed,

And saw her William Bond so near,

The Fairies that fled from William Bond

Danced around her shining head;

They danced over the pillow white,

And the Angels of Providence left the bed.

I thought Love lived in the hot sunshine,

But О he lives in the moony light!

I thought to find Love in the heat of day,

But sweet Love is the comforter of night.

Seek Love in the pity of others' woe,

In the gentle relief of another's care,

In the darkness of night and the winter's snow,

In the naked and outcast, seek Love there!

Я поражаюсь безумью Дев,

Я поражаюсь их жажде крови,

И я поражаюсь: Вилли Бонд жив,

Хотя пошатнулось его здоровье!

Он в церковь майским утром пошел;

Одна, две, три — замелькали Феи,

Но Ангелы Провиденья спугнули Фей,

И Вилли домой повернул, мрачнея.

Не пошел он пасти овец,

Не пошел он пахать землицу —

Чернее тучи пришел домой,

Чернее тучи в постель ложится.

Ангел Провиденья встал в ногах,

Ангел Провиденья стерег изголовье,

А посредине — тучи черней —

Мрачный Мужлан помирать наготове.

Одесную встала Мэри Грин,

Ошуюю встала его сестра,

Но плач непритворный над тучей черной

Не поднял страдальца с его одра.

«О Вильям, ежели ты разлюбил,

Ежели полюбил другую, —

Поди и в ж'ены ее возьми,

И к вам служанкой тогда пойду я!»

«Вот в этом, Мэри, ты права.

Ты занимаешь чужое место.

Другую в Жены я возьму,

Так что же мне в тебе, Невеста?

Ты пуглива, и ты бледна,

Лунный хлад на челе витает,

А она — горяча, смела,

Пламя солнца в очах блистает!»

Мэри внемлет, и Мэри зрит,

Мэри падает, где стояла;

Бездыханную с половиц

Переносят под одеяло.

Но едва очнулась она —

Обнаружила, торжествуя,

Что положена на кровать

От желанного одесную.

Феи, спугнутые с утра,

Воротились и заплясали

На подушках вокруг нее.

Ангелы Провиденья пропали.

Любовь, я думал, — жар и свет.

А вышло — полутьма и трепет.

Любовь, я думал, — Солнца Смех.

А вышло — тихий лунный лепет.

Ищите в горестях Любовь,

В слезах, в участии, в заботе,

Во тьме, в снегах, среди нагих

И сирых. Там ее найдете!