Стихотворения

Так писать, чтобы слипались страницы,

так писать, чтоб закрывались глаза,

так писать, чтобы читателю сниться,

чтобы к строчке прилипала оса

не для рифмы потому, что солодка,

не для ритма потому, что легка

и качается, как люлька, как лодка,

как гамак в сосновой роще, строка…

Проклятый двоечник, объяснить тебе,

что такое отрицательная шкала?

Приходишь за три часа до открытия,

а там уже очередь до угла,

часов на восемь. Да что я, спятила?

Как обречённо они стоят!

Кто последний? За мною пятеро.

Ада нет. Есть очередь в ад.

Глупая злоба дня,

суд человеческий…

Кто б перевёл меня

на древнегреческий стёртые письмена,

поздние выписки…

На арамейский, на

древнеегипетский.

Урок зазубрен, как клинок,

но страшен завтрашний экзамен.

Могу десятки тысястрок

прочесть с закрытыми глазами.

Окрасила карандаши

кровь перочинно-ножевая.

Раскрой зачётку, напиши:

живая.

Так не хотелось уезжать,

что все часы остановились,

так захотелось удержать

покоя солнечную милость,

что объявили забасто

диспетчеры авиалиний…

Остаться, стать ещё раз в сто

беспечней, ласковей, невинней.

Удружи, бубенчик, путнику

с безнадёжной подорожной!

Если жизнь идёт под музыку,

заблудиться невозможно.

Так, в фольклорной экспедиции,

в дебрях, в юности, секстетом

затянули Crucifixus и

вышли прямо к сельсовету.

Щи, котлеты, каша.

Полумёртвый час.

Неразлучность наша

разлучает нас.

Дважды подогреты

гречка, рис, пшено.

Где ты, где ты, где ты?

Слепое пятно.

Добыча горних руд,

запашка дольних нив…

Любовь тяжёлый труд.

Но ты трудолюбив.

Твоя молитва стон.

Твоя отчизна дым.

Твоя награда сон.

Но ты трудолюбим.

Хочется музыки,

как на войне.

Стражник при узнике

узник вдвойне.

Узник со стражником

стройно поют.

Страшная, страшная

музыка тут.

быстро закипают

медленно бегут

сразу остывают

долго высыхают

слабо щёки жгут

Налей ему, нагрей ему,

пойми и пожалей его…

Что снится Менделееву?

Таблица Менделеева.

Свяжи ему, спляши ему,

помягче уложи его…

Что снится одержимому?

Чем взять неудержимого?

В Лизином возрасте я родила Наташу.

В Наташином возрасте я родила Лизу.

Наташа и Лиза ещё никого не родили,

но я уже знаю: стихи не дети, а внуки.

Вёрстка, последние два листочка.

Прочее не моя забота.

Книга выходит, как замуж дочка

за идиота.

Чтоб войти, взорвал крыльцо

и сенцы спалил,

чтобы с пальца снять кольцо,

руку отрубил,

кинул на пол пальтецо,

навзничь повалил

и смотрел, смотрел в лицо,

и любил, любил…

Что он жуёт деловую бумагу?

Рукопись? Паспорт? Клочок дневника?

Трое в постели, считая собаку, баловня, неженку, друга, щенка.

Белое месиво вынув из пасти,

баловни, неженки, люди, дружки,

изнемогая от смеха и счастья,

гладим собаку в четыре руки.

Оставь надежду, мотылёк:

свеча тебя не любит.

Оставь надежду, светлячок:

звезда тебя не любит.

Оставь надежду, паучок:

пчела тебя не любит.

Оставь надежду, мужичок:

жена тебя не любит.

Как не знать бродягам, где

сердцу дом?

Там, где ходим в темноте

босиком,

там, где Чехова двенадцатый том,

не включая света, с полки берём,

а потом включаем тусклый ночник,

и в тайник цитату прячем в дневник…

Сколько чашек, полотенец и книг!

Как белеет в темноте черновик!

Не принимала в пионеры,

при всех срамила на собранье

комсорг по имени Венера

с овальным зеркальцем в кармане.

Зелиятдинова. Уродка коротконога, угревата,

кавалерийская походка…

Так нет же! зеркальце, помада!

Всё, что было летом,

снящимся весне,

что на свете этом

светом было мне,

всё, что будет сниться

мне на свете том,

может уместиться

под одним зонтом.

Родина-мать зовёт:

Вера, иди домой!

Родина-мать суёт

посох с пустой сумой

и говорит: вперёд,

первенец гадкий мой!

Космы. Щербатый рот.

Пёстрый плат с бахромой.

Не жалея сил и пены,

мыла зеркало стирала

слёзы, седину, морщины,

шрамы, ссадины, засосы,

воспаления, ожоги,

синяки, прыщи, порезы, и гордилась, и сияла

красотой пеннорождённой.

А теперь окно помою.

аноним с анонимкой

по тропинке в обнимку

имярек с имяречкой

над застенчивой речкой

водомерки стрекозы

извлеченье занозы

неизвестный художник

глина кровь подорожник

В совершенстве владею

языком осязанья:

по мурашкам, по Брейлю

прочитаю признанье

и отвечу я тоже

шраму, родинке, ранке

всей поверхностью кожи,

всей изнанкой.

Лето, дача, выходные,

солнце, жизнь, любовь в зените…

Колокольчики степные,

почему вы не звените?

Научи их, колокольня,

воробей, кузнечик певчий!

Мне сегодня так не больно!

А тебе, тебе полегче?

О чем? О выживанье после смерти

за счет инстинкта самосохраненья,

о мягкости, о снисхожденье тверди

небесной напиши стихотворенье.

SOSреализм вот метод: каждой твари

по паре крыльев рифм воздушных весел,

чтоб не пропали, чтобы подгребали,

чтоб им дежурный голубь ветку бросил

небесной яблони, сиречь оливы,

цветущей, пахнущей, вечновесенней…

О том, что умирание счастливым

заметно облегчает воскресенье.

Трогающему грудь:

Знаешь, какою она была?

Обнимающему за талию:

Знаешь, какою она была?

Ложащемуся сверху:

Знаешь, какою она была?

Берущему:

Знаешь, с какими

Я

была?

Чело от волос до век,

до нижних: се человек.

А ниже, от век до плеч,

им овладевает речь.

А ниже, от плеч до пупка,

им овладевает тоска.

А там, от пупка до колен,

томление, глина, тлен,

конец и начало всего…

А ниже нет ничего.

Сняла глаза, как потные очки,

и, подышав, подолом их протерла,

походкой удлинила каблуки

и ласками прополоскала горло,

и вышла в свет. И свет глаза слепил,

и с ног сбивал, и бился в горле комом,

и мир, который был и мал, и мил,

явился юным, злым и незнакомым.

Знакомиться с чужими не моги,

с мужчинами на улице тем боле.

Бегом домой: в коробку каблуки,

глаза в раствор (довольно слабый) соли.

Граждане марионетки,

уклоняйтесь от объятий!

Перепутаются нитки

от лодыжек и запястий,

не распутать кукловоду.

И повяжут, и оженят.

И тогда прощай свобода

мысли и передвиженья.

У святителя вместо спины

штукатурка церковной стены

У нечистого вместо спины

шоколад глазурованной тьмы

У политика вместо спины

неубитая шкура страны

У любовника вместо спины

обратная сторона Луны

прикосновение чем легче тем нежнее

наинежнейшее не задевает кожи

но продолжает быть прикосновеньем

но воплощает нежность в чистом виде

предвозвещая: кожа глиной станет

а нежность станет теплотой и светом

так нежность плоть к бесплотности готовит

и учит о бессмертии молиться

Я дождевой червь,

я гений пути,

я властелин земли,

я глотаю ее,

ею поглощенный,

я в ней, а она во мне,

путник и путь,

иероглиф и раб

дождя.

Слово, слово, что там, в начале?

Раскладушка, на которой меня зачали

по пьяни, по неопытности, по распределенью,

по любви, по кайфу, по моему хотенью…

Мгновение в полете мотылек.

Лови, лови! В ладонях шевеленье

щекотно. А раскроешь там листок,

еще не желтый, но уже осенний.

Тогда клади его между листов

не Песни Песней Бытия, Левита.

А завтра Ч не нашелся, был таков.

Видать, вернулось в стадо мотыльков

мгновение, что было мной убито.

Как нет на нет суда?

Как раз на нет и суд,

а нет суда на да.

Встать, суд идет. Идут

плоты веков, плотва

немых, забытых лет.

Плотва всегда права.

Да, нет суда на нет.

Мораль есть нравственность б/у,

весьма поношенное платье.

Я видела ее в гробу,

она меня в твоих объятьях.

телефонные кнопки

похожи на четки

Господи помилуй

занято

Просеивают птицы тишину

сквозь мелкое серебряное сито.

Сосна сосне: сосни, и я сосну.

Закат рассвету: прощено, забыто.

Где, как не в Доме творчества, поймешь,

что счастья нет, но есть покой и воля,

что изреченная, конечно, ложь,

но в изрекаемой есть все же доля…

Пером летучей мыши:

Я слышу, слышу, слышу!

Перышком из подушки:

Закладывает ушки.

Паркером-пеликаном:

Неявственно, туманно…

И вечным, золотым:

Умолкло. Помолчим.

Положена солнцем на обе лопатки,

на обе босые чумазые пятки,

на обе напрягшиеся ягодицы,

на обе ладони, на обе страницы

забытого кверху обложкой Золя,

на оба твоих полушарья, земля…

Как засыпается на лаврах?

сбивая простыни в комок.

Как почивается на лаврах?

без задних ног, без задних ног.

Как просыпается на лаврах?

С трескучей болью в голове.

Как любится на них, на лаврах?

Так не впервой же на траве!

Заснула со строкой во рту.

Проснулась нету, проглотила.

Потом весь день болел живот.

Тонула. За соломинку

в глазу чужом

хваталась утешение

тонуть вдвоем.

А если бы заметила

бревно в своем,

тогда бы оба выплыли

верхом на нем.

Любовь тенор-альтино*

Ты понял меня, скотина?

Мужской альтовый голос.

Как у того осла морковь,

перед лицом зеркало.

Долго, к себе питая любовь,

я за собой бегала.

Всё. Надоело. Отгорожусь

лицами и страницами…

И, как в зеркале, в них отражусь

глупой голодной ослицею.

О жизни будущаго века

на языке веков минувших…

О паюсная абевега

столетий, плавником блеснувших,

о путь от берега до брега

как от порога до порога!..

О жизни будущего века

я знаю много меньше. Много.

гром картавит

ветер шепелявит

дождь сюсюкает

я говорю чисто.

Уставясь на твою бабочку, на твой цветок,

как проситель — на орден, на пуговицу, на сапог,

боясь посмотреть начальнику прямо в зрачки…

Просителю — чинов, денег, дачу у реки,

мне же, Господи, грех просить — у меня

цветок, бабочка, сама середина дня…

Твое присутствие во мне меня —

ет все вовне и все во мне меняет,

и мнится: манит соловей меня,

и тополя меня осеменяют,

и облака — не облака, — дымы

от тех костров, где прошлое сгорело

и, выгорев дотла, осталось цело,

и эти двое на скамейке — мы.

Положа ландыш на нотную бумагу,

расшифрую каденцию соловья.

Соловей — растение: он впитывает влагу

и цветет,

соловей да ландыш — одна семья.

А я? А я, в тисках алфавита —

а — я, а мне сам брат — не брат,

речью, как пуповиной, обвита

и задушена.

Дарвин, Дарвин, хочу назад!

В хор, на хоры, в хоровод хорала,

гладить гласом нимбов чешую,

забывать, что для спасенья мало,

что "Тебе поем" Тебе пою.

Путь нетруден — не проси награды,

путь недолог, как от до до ля,

от вина — обратно к винограду,

от креста — до лунного ноля.

Благословляю вас, леса

вокруг облезлой колокольни.

Лесами больше небеса,

чем колокольнею, довольны,

тем более довольны птицы.

Эх, вот бы, пересилив страх,

и славословить, и молиться

не на коленях — на лесах!..

А может быть, биенье наших тел

рождает звук, который нам не слышен,

но слышен там, на облаках и выше,

но слышен тем, кому уже не слышен

обычный звук… А может, Он хотел

проверить нас на слух: целы? без трещин?

А может быть, Он бьет мужчин о женщин

дл этого?

Ты сам себе лестница — ноги прочнее упри,

ползи лабиринтом желудка, по ребрам взбегай,

гортанью подброшен, смотри не сорвись с языка,

с ресниц не скатись, только путом на лбу проступай

и волосы рви. Ибо лестница коротка.

О самый музыкальный на этом свете народ,

чьи буквы так мало отличаются от нот,

что — справа налево — я их могла бы спеть

той четвертью крови, которой порою треть,

порой — половина, порою — из берегов —

носом ли, горлом… И расступается море веков

и водной траншеей идет ко мне Моисей

с Рахилью Григорьевной Лившиц, бабушкой Розой,

прамамой моей.

Духи и буквы. Последние — инициалы.

Всякое слово немного — аббревиатура.

Скажем, Х с В, где бы ни были, кажутся алыми,

в лампочках, с плохо спрятанной арматурой.

Я я читаю курсивом в любой гарнитуре,

в Ж угадаю Башмачкина любящий почерк.

Возле ГУЛАГа Голгофа — аббревиатура,

после ГУЛАГа любое тире — прочерк.

Если бы я знала морскую азбуку, я поняла бы,

о чем клен машет листьями

Если бы я знала азбуку глухонемых, я поняла бы,

о чем клен машет ветками

Если бы я знала азбуку Морзе, я поняла бы,

о чем долдонит соловей на ветке клена,

среди листьев

Если бы я все это поняла, я бы знала, зачем

нужна азбука Кирилла и Мефодия

Близости лунный мед…

Вот уж два года

лоно мое цветет,

но не дает плода.

Золото полных сот.

Сытых пчел свобода.

Вот: мед, он и есть плод,

когда столько меда.

Как нестерпимо жалит жалость

к себе! И плачешь на плече.

Мне столько музыки досталось,

что целый зал ушел ни с чем,

ушел несолоно хлебавши.

Плачь. Место есть на небесах

подле на поле боя павших

для захлебнувшихся в слезах.

Удержать и думать нечего,

только — приостановить:

утро дотянуть до вечера,

вечер за полночь продлить

и склониться к изголовию,

оставляя на потом

день — большое предисловие

к сказанному перед сном.

А книги, если что, поделим так:

тебе — нечетные, мне — четные страницы

из тех, что мы друг другу вслух читали,

и поцелуем прерванное чтенье

возобновлялось полчаса спустя.

Не солнечнострунная лира,

увитая гроздьями роз,

но медленный труд ювелира —

огранка непролитых слез.

Не ради лучистости взгляда,

но чтобы совсем не пропасть…

И царскою будет награда —

возможность выплакаться всласть.

Память, дырявый мешок,

стольких бессонниц напасть!

Было ли ей хорошо

в час, когда я началась, —

маме? Вознесся ли дух

в апофеозе тепла?

Я состояла из двух

клеток. Но третью была.

Зачатая за Полярным кругом,

выношенная полярной ночью

назло черным вьюгам,

рвущим дыханье в клочья,

я родилась в столице —

не к славе ее вожделея,

но чтобы на свет появиться

там, где немного светлее.

Попытка не пытка.

Не пытка вторая попытка.

А третья попытка

изрядно похожа на пытку.

Четвертая — пытка.

А пятая пытка — попытка

внушить своему палачу,

что попытка — не пытка.

Вспомнить тебя, а не твои фотографии,

вспомнить себя, а не свои дневники, —

нет никакой надежды. Дитя орфографии,

сколько себя помню, живу от руки.

Стоит поверить руке — и не веришь зрению,

только слуху. Смогу ли судьбу упросить

выправить согласованья, склоненья, спряженья,

хоть немного синтаксис упростить?

Март на школьном дворе — серебро.

Сентябрь в больничном парке — золото.

Перебираю свое добро.

Примеряю. Выгляжу молодо.

Бриллиант, изумруд, сапфир

чистой совести. К тихой старости

примеряюсь. И миру мир

возвращаю в целости и сохранности.

Века закроются как веки,

сомкнутся веки как века,

и реки слез, и крови реки

свои затопят берега.

Какой мучительный избыток!

Как непривычно воскресать!

Но небеса совьются в свиток,

а значит, есть на чем писать.

Приватная помойка у забора,

общественная свалка у реки…

Когда б вы знали, из какого сора

растут у нас в деревне сорняки!

четырехлетний когда рыбачишь

девятилетний когда читаешь

надцатилетний когда целуешь

двадцатилетний когда берешь

тридцатилетний когда плачешь

сорокалетний когда ликуешь

пятидесятидевятилетний когда засыпаешь

четырехлетний когда уснешь

Мне больше нравятся стихи,

не разматывающиеся, как клубок,

но наматывающиеся, как спининг,

когда клюнет, и с каждым оборотом

ощутимей, какая она большая,

и вот она показывается над водой,

огромная,

и рвет леску.

Поговорив на неродном,

как славно помолчать на родненьком!

Сварила рис со словарем.

Сходила в церковь с разговорником.

Нежности барщина.

Страсти оброк.

Барин суров,

молчалив,

одинок.

Любишь книги и женщин,

и книги больше, чем женщин.

Я женщина больше, чем книга.

Повсюду твои закладки,

твои на полях пометки.

Раскрой меня посередке,

перечти любимое место.

Дудочка и подростковая прыть.

Уголь и жало.

Муза, о чем мне с тобой говорить?

Ты не рожала.

Никто не ждет. Никто не гонится.

Не подгоняет. Не зовет.

Смерть — просто средство от бессонницы,

бессонница наоборот.

погасить долги

застеклить картины

наточить коньки

настроить пианино

Ошиблась, словно дверью, временем —

октябрь! — июльская жара,

и травы исходили семенем

на сброшенные свитера,

и под рубашкою распахнутой

струился родниковый пот,

и верилось: в душе распаханной

озимая любовь взойдет.

Покидая пределы земли,

примеряя неба обновы,

умолять, чтобы всё сожгли —

рукописи, дневники, письма —

как одежду чумного.

Ты филолог, я логофил.

Мне страшна твоя потебня.

Можешь по составу чернил

воскресить из мертвых меня?

Для чего в тетради простой

прописи выводит рука,

если из любой запятой

не выводится ДНК?

а этот стишок

записывать не буду

оставлю себе

Raron

свадебное платье

платье для беременных

детское платье

всё напрокат

и только саван по мерке

Что влюбилась, что залетела,

раньше меня узнавало тело.

Что постарела. Что больна.

Что умираю. Что спасена.

Проснулся ночью.

Понял, что умирает.

Пошел на кухню,

чтобы не разбудить

вдову.

Отдыхают парусные лодки

на краю воды, зари, земли.

Ветер треплет флаги и тишотки.

На тишотках пальмы, корабли

резче и пестрее, чем на деле.

Даже эти яркие края

Бог писал прозрачной акварелью,

оставляя белыми поля.

Весеннее сиянье грязи

прекрасней зимней чистоты.

Твой пафос антибуржуазен,

весна, просты твои понты:

пройтись без шапки, нараспашку,

разбрызгать шелковую грязь,

отдать последнюю рубашку —

ну, ту, в которой родилась.

Иду по канату.

Для равновесья —

двое детей на руках.

этот стишок

положи на ладонь

сожми кулачок

дунь

раскрой

ну что там?

Так пoлно, так бессмертно, так земнoі,

что кажется: еще одно мгновенье —

и

мгновенье остановится само,

без принужденья,

без предупрежденья.

Просто, совсем просто.

Проще, чем э-ю-я.

Старость — болезнь роста.

Неизлечимая.

Не разводи сырость.

Не валяй дурака.

Боль шьется на вырост.

Боль всегда велика.

Прежние были пробой пера,

а эта — проба крыла.

И я поняла, что любовь не игра.

И, кажется, выиграла.

Книга на песке.

Ветер дает мне урок

быстрого чтенья.

Я? Да так, ничего, починяю примус.

Так что, Экклезиаст, ты с камнями сам уж…

Кто в пятьдесят семь исправляет прикус,

тот в шестьдесят восемь выходит замуж,

в семьдесят девять кормит пирожными белок

в парке… Старое доброе детское средство —

самое вкусное оставлять напоследок,

чтобы сделать старость похожей на детство.

Явятся, сальны, слащавы, жеманны,

пялятся, жадные пальцы слюня…

Я старовата для роли Сусанны.

Старцы, оставьте в покое меня!

На порносайтах ищите нимфеток.

Прочь от купальни, а то закричу.

Солнце садится. Кончается лето.

Желтый листок прилепился к плечу.

— Муза-муза-муза!..

Снова она:

ходит под окнами,

стучит по решеткам подвалов,

зовет монотонно:

— Муза-муза-муза!..

Стихотворение спустя

я понимаю:

имя ее пропавшего кота —

Мурзик.

Я на разлуки не сетую.

Разве в разлуках дело?

Выйдешь за сигаретами,

вернешься — а я постарела.

Боже, какая жалкая,

тягостная пантомима!

Щелкнешь во тьме зажигалкою,

закуришь — и я не любима.

Люблю тебя лирическим сопрано,

живу пешком, надеюсь босиком

и ссадины, царапины и раны

зализываю русским языком.

Отдаться до конца, до буквы я,

не буксовать на т, на мягком знаке,

не уговаривать: твоя, твоя.

Есть тяга посильней любовной тяги,

есть тяготенье тягостней мж

и тяжелей любви пера к бумаге.

И есть окно на восемнадцатом этаже.

юная спит так

будто кому-то снится

взрослая спит так

будто завтра война

старая спит так

будто достаточно притвориться

мертвой и смерть пройдет

дальней околицей сна

под землею все земляки

под землею все кореши

господи уснуть помоги

досыта поспать разреши

всяк свояк в твоих небесах

научусь ли спать на спине

чтобы выспаться в пух и прах

и хоть раз проснуться вполне

Приснилось слово полнолоние.

Проснулась — месяц на ущербе

глядится в зеркало оконное.

Ich sterbe.

Балет на льду. На тонком-тонком льду,

дрейфующем на юг. Балет на льдине.

Из инея трико на балерине.

Пуанты. Па-де-де. Не упаду.

в объятиях стискивай

тихо качай на коленях

одну из единственных

первую из предпоследних

Вот что можно сказать обо мне:

не питала надежду и злобу,

не умела спать на спине,

потому что боялась гроба,

не лгала, не ткала полотна,

вызывала у зеркала жалость

и уснуть не могла одна,

потому что бессмертья боялась.

Не знаю, не уверена —

одна я? Не одна?

Как будто я беременна,

а на дворе война.

Раздвоенность не вынести,

не выплакать до дна.

Как будто мама при смерти,

а на дворе весна.

Лицо осторожно кладешь на

лицо, бровью трешься о бровь.

Любая любовь безнадежна.

Бессмертна любая любовь.

А если истлевшие правы,

и я передумаю быть,

как будут любить тебя травы,

как будут стрекозы любить!

А я сама судьбу пряду,

и не нужны помощницы.

У парки в аэропорту

конфисковали ножницы.

Упала спелая слеза,

и задрожали плечики,

но таможенник ни аза

не знал по-древнегречески.

Танцевала Джульетту — теперь попляши Кормилицу.

Пела Татьяну — теперь Ларину спой.

Уступает место, а мог бы просто подвинуться

мужчина в метро. Красивый. Немолодой.

на века с рукой рука

женщина с мужчиной

перистые облака

месяц перочинный

Обгорелой кожи катышки,

у соска засос москита.

Одеянье Евы-матушки

словно на меня пошито.

Муравей залезет на спину,

стрекоза на копчик сядет.

Запасаю лето на зиму.

Знаю: все равно не хватит.

Муза, это всего лишь шутка!

Вытри слезы, одерни юбку.

Что ты вцепилась в свою дудку,

как в дыхательную трубку?

Что мы тесто воздуха месим?

Что мы ноту, как лямку, тянем?

Разве я задохнусь без песен?

Разве я захлебнусь молчаньем?

Золотко мое, закат,

свете тихий,

кто приносит аистят

аистихе,

кто уносит аистих

в занебесье,

кто диктует музе стих,

песне — песню?

Сижу в уголке, пишу,

как будто крючком вяжу

пушистую рукавицу

тому, кто должен родиться.

Может, стишок — шажок

по направленью к Свану,

может, стишок — стежок

девочки, шьющей саван,

может, стишок — флажок,

мол, планета открыта,

а может, слуховой рожок

доктора Айболита.

Не инструмент, не исполнитель, не композитор —

органный мастер: настроить орган перед концертом,

во время концерта находиться внутри органа

на случай, если что-нибудь выйдет из строя.

Каллиграфически, курсивом

живем. Простое стало ясным.

Рожденные в любви красивы.

Взращенные в любви прекрасны.

Срисован с почерка Петрарки,

курсив не ведает измены.

Отныне — ни одной помарки.

Умершие в любви бессмертны.

Поцелуй — глагол повелительного наклоненья.

Поцелуй велит — поцелуй еще.

По его веленью, моему хотенью

целую плечо, ключицы, плечо,

как будто плету золотую кольчугу,

как будто она тебя защитит

от слабости, равнодушия друга,

угрызений совести, детских обид.

Сколько мне лет?

Да когда как.

Сколько мне зим?

В два раза больше.

Сколько мне весен?

Шесть с половиной.

Осеней? Сорок

Стукнет весной.

Эта монета — морю,

чтобы скорей вернуться.

Эта монета — нищей,

чтобы скорей ушла.

Эта монета — Богу,

чтобы вернуться к морю.

Эта — глаза задраить.

Эта — во сне сосать.

Отними и ребенка, и друга,

И таинственный песенный дар.

А.А.А.

Отчизна: потерянный май

Измайлова или Е-бурга…

А песенный дар — отнимай

в обмен на ребенка от друга.

Каждая родинка кожи родной

как икона намолена.

Пальцы сплету у тебя за спиной —

мир застегну на молнию.

Будущей жизни густой творожок,

звезд вино водолеево,

ласки походный двуспальный мешок,

чтобы спать на земле и в…

Над мирными заливами

надменно пролетая,

твою страну счастливую

листаю, не читая.

Еще ничто не названо,

но взяты на заметку

деревьев возле насыпи

приветливые ветки…

Сокровище, сокрытое в крови…

Не обращенье — кровообращенье

к тебе: живи, душа моя, живи,

не сомневайся, не проси прощенья

у горя и пощады не проси

у счастья, но, весенне невесома,

за тонкий стебелек себя неси,

сама попутной музыкой несома.

Поцелуй огонек затеплит

и раздует… Четвертый год

мой цветок на твоем стебле

распускается и цветет.

Пчелы, бабочки над постелью…

Нет, не годы — века, века

мой цветок на твоем стебле

распускается, распуска…

Кому тоскливей? —

Зимнему дереву,

заглядывающему в окно

зимнего сада,

или дереву зимнего сада

в середине лета?

Принц и нищий.

Пресуществленье долларов в караты,

воды — в потоки лучшего вина…

Адам и Ева не были женаты.

А значит, я такая не одна.

Эрато, та и вовсе не почата

и как январский мрамор холодна.

Зачем же ты диктуешь мне, Эрато,

слова: жених, невеста, муж, жена?

Обмирая, хмелея, ликуя,

одиночество пишет с натуры

на другом берегу поцелуя

одинокую чью-то фигуру.

На цветущем лугу. Акварелью.

Тонкой кисточкой. Мокрой ресницей.

Обмираю. Ликую. Хмелею.

Солнце медленно в море садится.

Оглядывайся: где же ты? —

закрыв глаза, смакуй

цветущей липы-девушки

воздушный поцелуй…

Звезды над барами

сквозь конопляный дым…

Взявшись за старое,

станешь ли молодым?

Можно ли бешеный

воющий страх обмануть,

взявшись за нежную

теплую девичью грудь?

— Я тебя люблю.

— Я тебя тоже.

— Я тебя люблю.

— Я тебя тоже.

— Я тебя тоже люблю.

Что, нечем крыть?

НА тебе слово божественное.

Тело блаженное нА тебе.

Свадебные путешественники,

медовые лунатики

(сон поцелуя слаще ли?

Рук неразлучность порука ли?)

вечером ночь выращивали,

день до утра баюкали…

Мальчик-с-пальчик Адам

плюс дюймовочка Ева

возле древа-бонсай.

Ну, давай,

изгоняй.

Женщина движется четвертями,

дитя восьмыми,

пес шестнадцатыми долями

бежит за ними,

и всю компанию у калитки

встречает кто-то:

фермата взгляда, лига улыбки…

Целая нота.

Заметалось междометье,

захлебнулось поцелуем…

Репетируя бессмертье,

колыбельную танцуем.

Тай на верхнем небе, тайна

говоренья, растворенья!

Нежность, нежность — обещанье

Повторенья, повторенья.

Заставлять слушать свои стихи

стыдней, чем просить в долг,

стыдней, чем просить оставить долги.

Поэт человеку волк,

отсюда размеры глаз и ушей,

зубов, когтей и стихов…

Люди, гоните поэта взашей,

он не возвращает долгов.

Поэзия логопедия

измучившейся мычать

души. Соскреби, вития,

каинову печать

со слипшихся, подслеповатых,

тугих на ухо уст,

взбитой слюны вату

сотри с подбородка пусть

расправит крылья лопаток

очнувшийся индивид

и, преодолев упадок,

свободно и гордо мычит.

Плоть прозрачна, как мармелад,

если смотреть на свет.

Плоть прозрачна, но вязнет взгляд

в плоти, сводя на нет

плоти прозрачность, но вязнет свет,

встречая плоть на пути.

То ли ни света, ни плоти нет,

то ли свет во плоти.

Из всех исполнений, которые слышала,

ближе всего к авторскому замыслу

глубже, тоньше, стройней, продуманней

твое исполнение

моего имени.

В дневнике литературу мы сокращали лит-ра,

и нам не приходила в голову рифма пол-литра.

А математику мы сокращали мат-ка

матка и матка, не сладко, не гадко гладко.

И не знали мальчики, выводившие лит-ра,

который из них загнется от лишнего литра.

И не знали девочки, выводившие мат-ка,

которой из них будет пропорота матка.

Небытие определяет сознание.

Танатологика наука наук.

Одностороннее осязание

прикосновение теплых рук

к негнущимся, чтобы вложить послание

и пропеть, кому передать.

Небытие определяет сознание.

Но не дает себя осознать.

Поколенье, лишенное почерка и походки,

не голос синхронный закадровый перевод,

тебе провожать меня до Хароновой лодки,

тебе объяснять ему, кого и куда он везет,

тебе налегать на весла моего гроба.

Помогла бы, да обол во рту, на глазах пятаки.

Мы оба утонем или выплывем оба,

вот только бы вспомнить название этой реки.

Так полно

чувствую твою плоть

во мне,

что вовсе

не чувствую твою плоть

на мне.

Или ты весь

во мне,

вещь-во-мне?

Или ты весь

вовне

и кажешься мне?

Сладострастие бес плотности,

бес стыдливости, бес платности,

бес ответности, бес халатности,

бес полезности, бес полетности,

сладострастие бес тактности,

бес тактильности, бес ударности,

бес предельности, бес инакости,

бесхарактерный бес данности.

В поисках слова такой силы,

чтобы дробило зубной камень,

летучих мышей руками ловила,

мышей летучих ловила руками.

В поисках слова такой силы,

чтобы гасило адское пламя,

руками раскапывала могилы,

летучих мышей ловила руками.

Не было слова. Не было слова.

Не было слова. Даже в начале.

И умирали умершие снова.

У меня на руках умирали.

Яблоки ем от Я

до И и кожу, и кости,

и битый гнилой бочок,

и волосатую попку.

Жизнь, съешь меня так же

не оставляй огрызка!

Когда я царь, мне кажется слов

гораздо меньше, чем смыслов.

Когда я червь, мне кажется слов

гораздо больше, чем смыслов.

Когда я раб, мне кажется слов

так же мало, как смыслов.

Когда я бог, мне кажется слов

Адам еще не придумал.

Стихотворение — автоответчик:

Автор вышел. Вряд ли вернётся.

Если хотите, оставьте сообщение

после того, как услышите выстрел.

В столбик умножая М на Ж,

что получим — двойку? Единицу?

Тело да прилепится к душе,

а она его да убоится.

Разве так уж много нужно мне?

Переплавив память в нежном тигле,

спать, прильнув щекой к твоей спине,

словно мы летим на мотоциклеЕ

Могла бы помнить — мне было четыре,

ей — два месяца двадцать дней.

Сестра моя смерть и сегодня в могиле.

Я ничего не знаю о ней.

Не потому ли со дна веселья

смотрит, смотрит такая тоска,

словно сижу над пустой колыбелью

в халате, мокром от молока.

Читаем вслух Жития.

Любовь умирает последней,

девочкой девятилетней

на глазах у матери ея,

и я бедолагу молю:

не будь пионером-героем,

давай всё иначе устроим!

Не верю. Не надеюсь. Люблю.

Люблю. И потому вольна

жить наизусть, ласкать с листа.

Душа легка, когда полна,

и тяжела, когда пуста.

Моя — легка. Не страшно ей

одной агонию плясать,

зане я родилась в твоей

рубашке. В ней и воскресать.

Зря, слепя парчою рубищ,

на колени ставите:

не развяжешь, не разрубишь

узелки на памяти.

Как же ласка развязала —

вот, и нитка целая! —

всё, что я не так сказала,

всё, что я не сделала?

Таких любознательных принято гнать

из рая!

Ты знаешь, какое блаженство — не знать?

Не знаю.

Улики, следы, детективная прыть

погони.

Ты помнишь, какое блаженство — забыть?

Не помню.

Из всех предлогов остался один: с.

Из всех приставок осталась одна: со.

Мечты сбылись. Опасенья тоже сбылись.

О, не крутись так быстро, судьбы колесо, —

дай разобраться хотя бы, где верх, где низ,

дай разглядеть хотя бы, где обод, где ось,

чёртова кофемолка, остановись!

Дай хотя бы оплакать всё, что сбылось.

День — прозрачный, ласковый, беззащитный,

словно он всю ночь занимался любовью,

день, в который прошлое не горчит и

отступает будущее без бою,

день седьмой после тысяча первой ночи.

Еутром Шехеразада открыла двери,

и трёх сыновей увидели царские очи.

Но этой сказке я меньше других верю.

У спящих в земле особое,

птичье чувство пути.

Ушедшие спят в обуви,

чтобы встать и идти

к розовым, к одноразовым, —

к тем, бессонным, босым,

кто им шнурки завязывал,

туфли застёгивал им.

Мука — родина.

Счастье — чужбина.

Патриотизм — родовая травма.

Слёзы пьяного господина,

окликающего: Мама! —

проститутку.

Её гримаса.

Ностальгия — мечта о боли.

Епошёл в кино с друзьями из класса,

вернулся — мама висит в коридоре.

У первых поцелуев после сна

вкус первых поцелуев на земле.

Душа спросонок неискушена

лежащей не во прахе, не во зле,

но возле, но в немеющих руках.

Я целовала их, когда ты спал.

Ты не проснулся. Я сглотнула страх

и трепет, и уснула наповал.

Эскамильо

Я их не помню. Я не помню рук,

которые с меня срывали платья.

А платья — помню. Помню, скольких мук

мне стоили забытые объятья,

как не пускала мама, как дитя

трагически глядело из манежа,

как падала, набойками частя,

в объятья вечера, и был он свеже —

заваренным настоем из дождя

вчерашнего и липовых липучек,

которые пятнали, не щадя,

наряд парадный, сексапильный, лучший

и ту скамью, где, истово скребя

ошметки краски, мокрая, шальная,

я говорила: Я люблю тебя.

Кому — не помню. Для чего — не знаю.

Лепорелло

Ни лиц, ни голосов — сплошной пробел.

И даже руки начисто забыты.

А список — это дело лепорелл, —

не Дон-Гуана и не Карменситы, —

продукт усердия лукавых слуг,

четьи-минеи заспанных лакейских…

Что им свеченье анонимных рук,

в густых кустах на берегах летейских,

что им сиянье безымянных глаз,

безумных от желания и риска?

Им сторожить коня, кричать "Атас!"

да имена придумывать для списка.

Имярек

Итак, имена придуманы.

Осталось придумать, кем

они придуманы, чтобы

придумать имя ему

и звать его, и по списку

ему диктовать имена,

как будто он сам не помнит,

кого он и как назвал.

Псевдоним

Уже при знакомстве

люди распадаются

на две категории.

Одни ухмыляются:

Четвертый сон

Веры Павловой!

Другие спрашивают:

Вера Павлова —

это псевдоним?

Первый сон

Наводнение.

Дневники подмочены.

Сама боюсь посмотреть,

прошу Мишу.

Он разлепляет листок за листком.

На каждом — алфавит прописными,

как на последней странице Букваря.

Олег Ермаков, 1 "В"

Там плачет

потерянный ребенок —

мое детство.

Там плачет

растерянная дева —

моя юность.

Там плачет

истерзанная дура —

моя молодость.

Они плачут,

они думают,

что я их забыла.

Они не знают,

что меня просто-напросто

к ним не пускают,

что я без них,

что вместе с ними

я плачу

тут, в будущем.

Матвеич

Родина прадеда, деда, отца…

У реки, опустясь на колени,

живую воду пила с лица,

целовала свое отраженье.

Целую руку твою, река

в верховьях — Чагода, здесь — Чагодоща!..

Чиста, холодна, мускулиста рука.

Отец зовет меня: Верба, доча,

хочешь ухи? — И одну на двоих

ложку наскоро нам стругает,

и за то, что забыла их —

ложки — ласково так ругает…

Дима Корнилов,

мальчик, живущий в палатке

на другом берегу

Москва-реки

— Зачем тебе этот купальник?

У тебя же ничего нет!

Бабушка. Мама. Тетя.

Каждая по три раза —

достаточно, чтобы усвоить:

все — это грудь. Это груди.

И много пришлось сносить

лифчиков, чтобы открылось:

тогда у меня все было.

Только тогда. А теперь —

грудь со звездчатым шрамом

да страх за любимых. И только.

Миша Камовников или Олег Панфиленко?

Диспансеризация.

Девочкам раздеться до трусов.

Чтобы не стесняться, я

косу распустила по плечам.

Кожею гусиною

гадкие утята изошли.

С талией осиною

вдруг ко мне подходит медсестра.

Ежусь настороженно.

А она, погладив по щеке:

— Ты моя хорошая! —

с нежною улыбкой говорит.

— Хорошая девочка! —

волосы поправив на плече,

— хорошая девочка! —

ноготком коснувшись живота.

Препаршивая пора!

Переходный возраст перейти

помогла мне медсестра,

стройная, как фея из кино.

Камоша

В школьной раздевалке красная девица

потеряла сменку — хрустальный лапоть.

Память, твоя художественная самодеятельность

заставляет меня краснеть и плакать.

Память, ну что это за любительщина,

дилетантщина сентиментальная!

Из каких чемоданов вытащено

это грязное платье бальное

с мишурой новогодней, пришитою

наживую, а вышло — намертво?..

Похоже, память, не пережить того,

что в твоих чемоданах заперто…

Орфей

Куда ты, память, куда ты

прячешь любимых когда-то?

Куда ты, агнец-голубчик,

одетый в двойной тулупчик, —

через какую таможню?

Добрая память, можно

мне, подпоров подкладку,

право купить на оглядку?

Второй сон

Магазин.

Покупаю автомобиль и коньки.

Расплачиваюсь купюрами,

с одной стороны — обычными,

а на обороте, на белом —

мои стихи от руки.

Их принимают без тени сомнения.

Но кто поведет машину домой?

Появляется Матвеич.

Но он не умеет водить.

Мама.

Но она не умеет.

Я тоже не умею, но сажусь за руль:

доеду как-нибудь.

Еду, как на санках.

Благо, все время под горку.

Вадик

Что же я знала о любви,

когда любви еще не знала?

Что в сердце — да, но не в крови

(а кровь, тактичная, молчала),

что в сердце — не под животом

(подружки — скромные девчонки),

что вот он входит, а потом…

Но удален (обрезки пленки)

даже исходный поцелуй.

Он только входит — каждый вечер.

Как сладко быть ему сестрой

и засыпать ему навстречу!..

Поль

Первая строчка

падает с неба,

как птенец из гнезда.

Первая точка —

катышек хлеба,

кап — на ладонь — вода —

пей. Я буду

тебя выхаживать —

топ — спотыкаюсь — топ,

буду всюду

тебя оглаживать,

буду вылизывать, чтоб

по законам

аэродинамики

мой развивался певец,

чтоб с балкона

докучливой маменьки

он улетел

наконец.

Марат

Марат. Народник. Beatles на баяне.

Я теоретик. Я ему не пара.

Как говорится, слишком много знаю

о малом вводном с уменьшенной квинтой,

о вертикальном контрапункте Баха,

о Шенберге, о Веберне, о Берге.

Но ничего не знаю о Марате.

И о себе не знаю — а пора бы, —

шестнадцать лет. И вот мы на турбазе,

и вот мы в темной комнате с Маратом

одни. О Шенберг, Шенберг, что мне делать? —

Он расстегнул мне ворот олимпийки,

за плечи обнял, трогает ключицы,

но почему-то на меня не смотрит —

что делать, что? И Шенберг надоумил.

И я сказала: Тут немного дует.

Пойду, — сказала, — форточку закрою. —

И — опрометью — вон, к себе, вся — сердце.

И — Yesterday за стенкой на баяне.

Андрей

Мы с Андреем катались на лодке.

Мы с Андреем приплыли на остров.

Мы с Андреем лежали на травке.

Мы с Андреем смотрели на небо.

Вдруг — лицо его вместо неба,

вместо солнца — красные губы.

Он завис надо мной, как ястреб,

чтобы камнем упасть на жертву.

И упал бы, да я увернулась.

И скользнул вдоль румянца вприпрыжку

плоским камушком по-над водою

первый мой поцелуй. Самый первый.

Третий сон

Я снимаюсь в фантастическом боевике,

мою героиню зовут Клеопатра,

моего режиссера как-то односложно — Фосс?

Он сам гримирует меня перед съемкой,

красит помадой, но не только губы,

а и рот внутри, десны, небо,

одновременно целуя.

И я чувствую во рту

и помаду,

и его язык.

Илья

Ласково ластясь,

по счастью верный товарищ,

ластиком — ластик,

меня с простыни стираешь,

тоже стираясь,

крошась, истончаясь с краю.

Выгнала. Маюсь.

Тебя с простыни стираю.

Валера

Исполнил меня, как музыку,

и, голый, пошлепал в ванную.

Смотрю — из его кармана

высовываются мои трусики.

Ворье, собираешь коллекцию?

Вытащила, заменила

парадными, чтобы милому

запомниться великолепною…

Сергей, Артур, Николай, другой Сергей

Страсти плавленный сырок

между ног.

Но урок опять не в прок.

Как ты мог

не любя, меня любить,

как себя,

и собой со мною быть,

не любя?

Игорь, Юрий, Иван, другой Игорь

В бассейне,

во время сеанса

для инвалидов;

в поле, в стогу —

холодно, колко, банально;

в машине,

свернув на проселок,

да так в нем увязнув,

что нужен был трактор;

в подъездах, гостиницах,

телефонных будках, больницах;

на черной лестнице

старого театра,

делая вид, что не чувствую вони;

за пианино,

играя Баха,

почти не сбиваясь,

вздыхая на сильную долю;

поставив пластинку —

Моцарт, Реквием —

вибратором

кустарного производства;

на море, в море, у моря, над морем, в море;

на веранде детского садика

в новогоднюю ночь,

простужая придатки —

декорации помню.

Не помню, про что пьеса.

Не помню свою роль.

А казалась — коронной.

Этот, как его…

ты возбуждаешь меня

как уголовное дело

ты оставляешь меня

как бездыханное тело

ты забываешь меня

как роковую улику

ты причисляешь меня

к безликому лику

женщин

Четвертый сон

Если включить мою книгу в сеть,

в ней появляются движущиеся черные фигурки.

Включаем, листаем ее вместе с Лизой.

Фигурки бегут по страницам.

Вдруг — голубой огонь по проводу.

И книга перегорает.

Михаил

Слезами себя смываю

с лица земли.

Ложатся на дно, пылают

мосты-корабли.

И — на воду пеплом — усталость.

И гнет пустоты.

И что от меня осталось?

Остался ты.

Александр, более известный как Шаброль

Ты не забыт —

ты притворяешься мною забытым.

Так — бандит,

заведомо многосерийный, — убитым.

Так замирают,

чтобы гадюка не укусила, —

замираешь,

вжимаешься в память,

сливаешься с нею по цвету —

столько уловок

только затем,

чтобы я

тебя

не забыла.

Алексей

Как бы уплотнения в груди,

узелки из нежности и боли…

Так что, уходи — не уходи,

из моей груди уйти не волен

тот, кто не забудет обо мне,

так как знал мое лицо без платья…

А когда я уплотнюсь вполне,

мне даруют право на бесплотье.

Ростислав Николаевич

В бесцветной больничной палате,

теряя сознанье от боли…

Последнего выдоха хватит

на пару имен, не более,

чьи гласные выберут связки,

согласные — небо и губы.

Задуманные так ласково,

они прозвучат так грубо,

что будет казаться отрадным,

что будет удачей казаться,

что нет никого рядом,

что некому отозваться.

О. Алексей

Нельзя ли

хоть немного бесконечней?

Хоть капельку

бездонней,

хоть чуть-чуть

бессмертней?

Чтоб маленько

звездней, млечней

стал темный,

трудный,

долгий,

страшный

путь —

нельзя?

Пятый сон

Полный рот битого стекла.

Вынимаю окровавленными пальцами.

Глотаю.

Миша

Нарицательные становятся собственными

Собственные — моими собственными

И я, прижимаясь к дереву,

именуюсь Миссис Ясень

И я, выжимая волосы,

именуюсь Миссис Ливень

Вдыхая во все легкие —

Миссис Осень и Мисс Мир

Тот же самый Поль

Тоска по ушедшим навеки

не растворяется слезами,

не сгорает в огне страсти,

не заглушается смехом, —

она всегда под рукой,

прижатой к щеке. Если что-то

и служит залогом бессмертья,

то это бессмертье тоски

по тем, кто уходит навеки.

Витюша

Тоской по ушедшим навеки

навеки приспущены веки,

на кончике каждой ресницы

дрожащею радугой — лица,

которые не увижу,

которые вижу все ближе,

которые слиты со мною

слезою

моею

одною.

Боря

число прожитых лет

сравнялось с числом позвонков —

и позвоночник утратил гибкость

число любимых друзей

сравнялось с числом ресниц —

и стали редеть ресницы

активный словарный запас —

с числом волосков и волос

и сразу заметно седая

Шестой сон

Я школьница.

Алгебра.

Заданье —

умножить слово на слово

в столбик.

Решаю всю ночь.

Почти решила.

Пастернак, Лермонтов, Данте, Н.Д.Мишин,

учитель по физике (очень плохой)

х = свет

у = пламя

х — у = "свет без пламени" (Фавор)

у — х = ад

х + у = "Из пламя и света" (Слово. Вселенная.)

х · у = божественная любовь

х: у = земная любовь

х в степени у = Эмпиреи

у в степени х = Dies irae

Седьмой сон

Всенародные торжества на стадионе

по случаю 60-летия Олега Табакова.

Сижу в первом ряду

и повторяю свою речь:

От лица эротических поэтесс

заявляю, что вы красивый.

Но выйти на трибуну не успеваю —

начинается война.

Роберт Рэдфорд

Никогда не жила на острове.

Никогда не каталась верхом,

на яхте, на аэроплане.

На мотоцикле,

прижимаясь щекой к спине.

Никогда не летала в космос.

Никогда не полечу.

Юнг

и стали сны воспоминаньями

воспоминанья стали снами

те и другие предсказаньями

те и другие письменами

разборчивыми и нелепыми

благовестителями тайны

и лотерейными билетами

не на Ковчег но на Титаник

Федор

сердце нежность взбивает в сливки

сердце в масло сбивает утраты

стирая черты превращает в лики

лица нежно любимых когда-то

сводя упрощеньем к единому лику

а тот уменьшением к точке ухода

к единому слову единому мигу

аккорды к открытой струне монохорда

P.S.

Хотела за здравие,

а вышло как всегда.

Былое буравила,

думала, там вода —

нашла, да соленую

(Лотихе мой привет),

и выпила оную,

раз уж другой нет.

Выварю. Пересолю.

Выкипячу. Створожу.

Я повторяю ЛЮБЛЮ,

чтоб заглушить Я ТОЖЕ,

ибо не можем, любя,

знать ничего наверно,

ибо любовь, на себя

принятая, чрезмерна.

Душу опустуши,

пустоту пусти

в середину души,

в центр лёгкости.

Всё былое сбылось,

ибо главное —

воздыхания воз —

духоплаванье.

Бежала тебе навстречу,

единственный, безначальный,

дышала твоею речью,

захлёбывалась молчаньем,

в слезах склонялась на ложе,

дрожала под нежным взглядом,

прислушивалась всей кожей

к тёплым твоим ароматам.

От тебя иду, иду к тебе,

запах твой за пазухой несу.

А и Б сидели на трубе,

помнишь? — Салки-ножки-на-весу:

тот, кто не касается земли

и не упадёт, — не пропадёт.

На руках носящий, окрыли.

Окрыляющий, пусти в полёт.

Сквозь кашель и слёзы и смех:

— А вдруг я зачала в лёгких,

и скоро у нас родится

двойня — эльф и сильфида?..

Быть = забыть

о том плохом, что было,

о том хорошем, что будет,

точнее, что может быть

= всё время помнить

о том хорошем, что было,

о том плохом, что будет,

потому что не может не быть.

Рот птицелова под замком:

болтать негоже!

Слух: осязанье языком

и зренье кожей.

Лобзай меня лобзаньем уст,

радостью радуй,

импровизируй наизусть

мои рулады…

Тебе осанну пою,

буквы стирая с клавы.

И если хочу славы,

то лишь во славу твою.

Столько слёз, ошибок, фраз,

сил, огня,

чтобы твой последний раз

был — в меня,

чтобы после без помех

в райсаду

пополам делить, как грех,

чистоту!..

Впереди

показался

свет.

Оглянулся —

а тени

нет.

рабыня раба

барыня бара

богиня дара

дыры стыдоба

Любимый! Между нами полмира,

зазубренный клинок океана.

Но с пальцев так и капает мирра

на кодовый замок чемодана.

Мир, как твои объятия, тесен.

Любовь — прообраз автопилота.

И океан поёт Песню Песен

под царственным крылом самолёта.

Как-то слишком словесно,

будто придумано кем-то.

Боюсь, что моё детство —

всего лишь шпионская легенда.

Но сколько бы не пытали,

каких бы благ не сулили,

главное — точность детали

и верность высокому стилю.

Прибегала к любимому: глянь-ка!

Драгоценным гордилась уловом…

На ладони мокрая галька,

высыхая, становится словом,

вызывая досаду и жалость.

Дай же волю слезам бумажным,

чтобы галька живой осталась,

чтобы слово сделалось влажным.

Бессонница. О.М. Тугая боль

натянутой разлукой пуповины.

Таблица умножения на ноль

уже заучена до середины,

а ночи не предвидится конца,

как мыслям о тебе, таком любимом,

что заменил и сына, и отца

небесного. И стал незаменимым.

Основной вопрос философии —

слово или таблетки.

Психосоматика совести.

Скучные тайны кушетки.

Лучше сидеть себе тИхонько

и пересчитывать звёзды,

если Психея и Психика —

однофамилицы, не сёстры.

Я тебе — мама. Ты мне — папа.

Строим песочный дом.

Море встаёт на задние лапы.

Ветер виляет хвостом.

Солнце лижет мокрые щёки.

Папа, купим щенка?

Стены надёжны. Башни высоки.

И столько ещё песка!..

Исполнить желание на пианино

(а как хорошо бы — на скрипке, с оркестром!),

понять, что желание неисполнимо,

прищуриться над бесконечным реестром

разочарований, и, старчески тупо

следя за мечтой, уходящей вприпрыжку,

привычно заплакать, и крышку со стуком

захлопнуть, и выплюнуть соску-пустышку.

Установленьями священными

стыдливо прикрывая пах,

мужчины с маленькими членами

сжигают женщин на кострах,

и женщины визжат и корчатся,

едомы медленным огнём…

Оставь топор, моё сокровище, —

ты совершенно ни при чём!

Я своё отыграла

в перетягиванье одеяла.

Мученье — записывать начерно

то, что набело пелось.

Молочная цельность утрачена.

Пришла восковая спелость.

Что ж!.. Яблоко, то, треклятое,

лишающее покоя,

надкусываю. Не проглатываю.

Держу за щекою.

Так солнечно, что уши заложило,

и я легла к ногам цветущих трав

и приоткрыла золотую жилу

покоя и восторга. Счастлив — прав,

несчастен — виноват перед весною.

Но как сказать страдальцу-бунтарю,

что невоспитанно стоять спиною

к её сияющему алтарю?

Не знаю, беда ли, вина ли?

Растерянность или блядство?

Читаю дневник как сценарий.

Отказываюсь сниматься.

Уволь начинать сначала —

уж лучше сразу старушкой…

Сколько лет я искала

себя под чужой подушкой!

Вот мы и собрали

puzzle из двух деталей!

куча ножей

а режет только один

куча ручек

а пишет только одна

куча мужчин

люблю тебя одного

может быть

ты наконец заточишь ножи?

Первое в мире событие:

сделано то, что не велено.

Первое кровопролитие.

Недоумение евино.

Мышонок, и лягушка, и зверушка

неведома блаженны: им досталась

душа без психики, психея без психушки,

сон без подушки, без бессонниц старость.

А тут, что хочешь делай ли, не делай —

зарядку, макияж, карьеру, ужин, —

проснешься рано утром старой девой

с двумя детьми и мирно спящим мужем.

Влюбилась, но не по уши — по пояс.

А выше пояса — сплошная совесть.

Сними ладонь с моей груди, любимый

моей бессовестною половиной!

“Отелло” в театре теней.

Ревность любви длинней.

Не обсохло на губах у Бога

Богородицыно молоко.

Огненная млечная дорога,

о, как ты уводишь далеко! —

В то мое двенадцатое лето

на краю вселенной и земли.

…называла звезды Альфа, Бета,

списывала в столбик возраст света,

добавляла от себя ноли.

Учитель, неживой, полуистлевший,

зовет к доске — не школьной, гробовой.

Смотрю ему в глазницы… Это ж пеша!

С последней парты раздается вой,

но что мне до него — пою как птичка

произведения Пахмутовой.

Какое счастье! — Пеша. Не химичка.

Не физкультурник, грубый, злой, тупой.

Юность подарила мне подруг.

Зрелость подарила мне друзей.

Старость, я тебе их подарю.

против течения крови

страсть на нерест идет

против течения речи

слово ломает весло

против течения мысли

снов паруса скользят

я плыву по-собачьи

против течения слез

притвориться пьяной

чтобы приласкаться

притвориться глупой

чтоб сказать люблю

притвориться старой

чтоб не притворяться

притвориться спящей

притворясь что сплю

В школе в учителей влюблялась.

В институте учителей хоронила.

Вот и вся разница

между средним и высшим образованием.

Нагота, объясни наготе,

кто в ответе и что в ответе?

Только сказанное в темноте

актуально на том свете.

Там, на третьем реки берегу

перед кем-то огненнокрылым

только тем оправдаться смогу,

что тебе в темноте говорила.

Главное, по-человечески проститься.

Прости. Круглосуточно открыты

нудистские пляжи Стикса,

искусственные катки Коцита.

Главное, положить на место

время — под коврик у порога.

И — каникулы длиннее семестра,

перемена важнее урока.

Дидона, блин, Этери

сомнительных кровей!

Нашла себе потерю

и ну носиться с ней.

Все песни кровью в горле.

Все волосы в золе.

Как будто кроме горя

нет счастья на земле.

Покой: молчанья полон рот.

И воля: за любовь награда.

Кто-кто, а смерть меня поймет.

Кто-кто, а смерть мне будет рада

и благодарна: не обол,

зеленый, кислый, неразменный,

несу, но свадебный подол,

а в нем — все яблоки вселенной.

Мое отраженье любит меня,

а я его нет.

Моя тень любит меня,

таскается вслед

за мною, уламывая, кляня.

Тушу свет.

Мои стихи любят меня,

а я их.

Объятья — кратчайший путь

от твердого знака до мягкого,

от я до другого я.

Уснем спина к спине,

потомки андрогина.

Эй, повернись ко мне,

любимый, половина!

Увы — внезапный сон

сам выбирает позу.

Ужо тебе, Платон! —

Железом, без наркоза…

стирала плохо выжала

всю ночь течет с белья

не знаю как я выжила

и выжила ли я

никак не отмывается

пятно на полспины

любовь с виной тягается

но силы не равны

Наша высокая парность

парности гласных сродни.

Слава тебе, безударность! —

Долгие тихие дни,

шепота теплое ухо,

прекрасноречия стыд,

ласковая нескладуха

самых заветных обид.

Родина-мать, соблазн велик

поддаться детскому капризу

и показать тебе язык,

фотографируясь на визу!

в пионерском лагере

написала письмо

самой себе

бросила в ящик

вернулась домой

мне никто не писал?

по утрам

вынимала из ящика “Правду”

наконец получила

вскрыла

прочла

приклеила в дневник

до сих пор

раздумываю над ответом

умереть своей смертью

состариться своей старостью

созреть своими плодами

расцвести своими цветами

избавиться от подозренья

что санитарка в роддоме

перепутала бирки

В аэропорт! Родные переулки,

ад МКАДа, Ленинградка, Химки, лес,

березы — арестанты на прогулке,

подкладка облаков, испод небес.

1.

Смотрю в зеркало:

вот женщина,

которую любит

мой любимый, —

и завидую,

и ревную.

2.

Смотрю в зеркало:

вот женщина,

которую хочет

мой желанный, —

и зажмуриваюсь,

и вздыхаю.

3.

Смотрю в зеркало:

вот женщина,

которую бросит

мой последний, —

и злорадствую,

и старею.

Тихой, подлой, дрожащей сапою

расправляюсь с твоими наложницами —

фотографиям их выцарапываю

глаза маникюрными ножницами.

Ну и что, что они уже старые!

Ну и что, что тогда меня не было!

Ишь, какие осиные талии!

Ишь, какие начесы нелепые!

Облачная пелена,

проблески сознанья…

На миру и смерть красна —

в зале ожиданья.

Приближение к нулю

обратного счета,

и последнее люблю

на табло отлета.

Хорошие стихи можно написать на ладони,

очень хорошие — на детской;

хорошие стихи понравятся даже бабуле,

очень хорошие — внучке;

хорошие можно прочесть при свете одной спички,

очень хорошие — без света;

хорошие стихи уместятся в один выдох,

очень хорошие — в последний.

День проводить на запад

и встретить новый день,

вдохнуть тревожный запах

и выдохнуть: сирень,

и с нежностью дочерней

на перекрестке лет

увидеть свет вечерний

и невечерний свет.

Паразит, не парюсь

в шахтах-рудниках,

мародер, копаюсь

в старых дневниках:

начисто ль избыто

грязное былье,

хорошо ль забыто

старое мое?

картонные ботинки

рубашки без спины

веселые картинки

заоблачной страны

нет входа посторонним

в бесхозный вертоград

где мы с сестрой хороним

жуков стрекоз цикад

Эта башня срисована с блюдца,

с леденца — позолоченный гусь.

Я сюда собираюсь вернуться.

Я сюда никогда не вернусь.

Но всегда остается надежда! —

утешаю я мертвых своих.

Дальше дальнего их зарубежье.

Ближе ближних присутствие их.

Златокудрый ребенок с открытки ретро,

большеглазый, откормленный и крылатый,

заступись за поющую против ветра,

за идущую под руку по канату,

за снимавшую комнату у улитки,

за дававшую рыбам уроки пенья…

Нацарапай печатными на открытке:

“Я люблю тебя, мамочка! С днем рожденья!”

1.

спала в гамаке

укрывшись книгой Юнга

“О сновиденьях”

2.

спала на море

на надувном матрасе

снились облака

3.

спала на пляже

в Сочи в Нью-Йорке в Ницце

снился всякий вздор

4.

спала в опере

давали “Трубадура”

снилась “Турандот”

5.

спали в обнимку

в сотнях разных обличий

снились друг другу

6.

спала во чреве

снились земля и небо

вода и суша

7.

спала на земле

видела подземный сон

еле проснулась

Все платья станут велики,

слова взаимозаменимы,

и хироманты-херувимы

разгладят линии руки,

и нехорошие дела,

как кофе, растворят в хороших,

и спросят: как ты назовешь их,

тех, кого недородила?

Гуляя в парке на закате,

дивясь искусному литью,

перчатку снять, чугун погладить,

почувствовать всеми пятью,

что эти мертвые предметы —

решетка, статуя, скамья —

гораздо более бессмертны,

чем я.

Лежит здесь Павлова В.А. —

не проходите мимо! —

незаживающе жива,

права непоправимо.

летний зимний пруд

ясные деньки

как же мне идут

ласты и коньки

как же мне идет

небо лес закат

и полет полет

под водой и над

парнасский кореш,

с помощью отмычки

войдешь, откроешь

скобки и кавычки,

уйдешь, оставишь

ластик, промокашку,

кавычки настежь,

скобки нараспашку…

Зря я, дура, боялась ее,

страхом строку коверкала…

Смерть — возможность увидеть свое

лицо без помощи зеркала,

разглядеть не мигая, в упор

то, что от зеркала пряталось,

то, чего не заметил гример.

Смотрю. Удивляюсь. Радуюсь.

Агент по недвижимости улиток,

готов ли скитальцам помочь ты?

На флагах республики космополитов —

конверты авиапочты.

Зарубка красным, насечка синим.

Проштемпелевана марка.

На севере холодно, но красиво.

На юге красиво, но жарко.

Вернуться на Итаку,

порадовать родню,

посасывая граппу,

почесывать мотню,

не ввязываться в драку,

обдумывать меню,

выгуливать собаку

по двадцать раз на дню.

Не сотвори себе кумира

из боли, страха и вины,

географ внутреннего мира,

историк внутренней войны.

Плетутся дьявольские сети

из преждевременных седин.

Возможно, ты один на свете.

Но в темноте ты не один.

погашен верхний свет

готовимся ко сну

цветастый плотный плед

поправлю подоткну

и поцелую лоб

холодный горячо

и страшно легкий гроб

сломает мне плечо

Люби меня так, будто тебя — двое:

один вчера вернулся из смертного боя,

до самых плеч в чужой крови рукава,

другому завтра — в бой, гурьбой, под конвоем…

Люби меня так, будто меня — двое:

одна — твоя невеста, другая — вдова.

Святому не скажу, о чем молюсь,

чем мучаюсь, врачу,

не покажу собаке, что боюсь,

мужчине, что хочу.

Встану очереди в хвост,

тихой, медленной, живой.

Провожаем на погост.

Кто последний? Кто второй?

Поклонюсь. Не подниму

глаз на сына и вдову

и пойму, пойму, пойму,

как вести себя в гробу.

спать на раскладушке

под открытым небом

под цветущей липой

под цветастым пледом

под раскрытой книгой

под крылом заката

под полой у лета

под присмотром сада

Лопата.

Брег.

Рыбак.

Два брата:

Чер и Вяк.

вечерняя прохлада

последняя отрада

праправда прапраправду

выводит в сумрак сада

умолкла канонада

не поднимая взгляда

праправда прапраправду

целует виновато

Укроет милую шалаш

от поношений и оваций.

Какое имя ты мне дашь,

на то и буду отзываться.

Ты запевай, я подпою.

Такие песни, сладкопевец,

в рай возвращают. А в раю

у Евы не было соперниц.

Стучат колеса, спит попутчица,

путь долог, дали голубы…

Писать. Иначе не получится

вписаться в поворот судьбы.

Так, под диктовку, письма раненым:

люблю, скучаю, жду, болит,

так Пастернак садам неграмотным

придумывает алфавит.

Возможности перебирая,

захлопываешь жалюзи.

Ты пешка. Ты дошла до края.

Тебе не хочется в ферзи.

Небо плечисто. Поле чисто.

Душица, клевер, васильки.

Целуешь руку шахматисту.

Уходишь с клетчатой доски.

прерывая разговор

ради поцелуя

прерывая поцелуй

ради разговора

преуспели в этом так

что под утро губы

перестали отличать

поцелуй от слова

Не то чтобы красива,

не то чтобы дурна,

на видео смешлива,

а в зеркале — грустна,

на фото — резколица,

по отзывам — проста,

я многим буду сниться,

когда меня не ста.

Может, стишок — шажок

по направленью к Свану,

может, стишок — стежок

девочки, шьющей саван,

может, стишок — флажок,

мол, планета открыта,

а может, слуховой рожок

доктора Айболита.

Не инструмент, не исполнитель, не композитор —

органный мастер: настроить орган перед концертом,

во время концерта находиться внутри органа

на случай, если что-нибудь выйдет из строя.

Каллиграфически, курсивом

живем. Простое стало ясным.

Рожденные в любви красивы.

Взращенные в любви прекрасны.

Срисован с почерка Петрарки,

курсив не ведает измены.

Отныне — ни одной помарки.

Умершие в любви бессмертны.

Поцелуй — глагол повелительного наклоненья.

Поцелуй велит — поцелуй еще.

По его веленью, моему хотенью

целую плечо, ключицы, плечо,

как будто плету золотую кольчугу,

как будто она тебя защитит

от слабости, равнодушия друга,

угрызений совести, детских обид.

Сколько мне лет?

Да когда как.

Сколько мне зим?

В два раза больше.

Сколько мне весен?

Шесть с половиной.

Осеней? Сорок

Стукнет весной.

Эта монета — морю,

чтобы скорей вернуться.

Эта монета — нищей,

чтобы скорей ушла.

Эта монета — Богу,

чтобы вернуться к морю.

Эта — глаза задраить.

Эта — во сне сосать.

Отними и ребенка, и друга,

И таинственный песенный дар.

А.А.А.

Отчизна: потерянный май

Измайлова или Е-бурга…

А песенный дар — отнимай

в обмен на ребенка от друга.

Каждая родинка кожи родной

как икона намолена.

Пальцы сплету у тебя за спиной —

мир застегну на молнию.

Будущей жизни густой творожок,

звезд вино водолеево,

ласки походный двуспальный мешок,

чтобы спать на земле и в…

Над мирными заливами

надменно пролетая,

твою страну счастливую

листаю, не читая.

Еще ничто не названо,

но взяты на заметку

деревьев возле насыпи

приветливые ветки…

Сокровище, сокрытое в крови…

Не обращенье — кровообращенье

к тебе: живи, душа моя, живи,

не сомневайся, не проси прощенья

у горя и пощады не проси

у счастья, но, весенне невесома,

за тонкий стебелек себя неси,

сама попутной музыкой несома.

Поцелуй огонек затеплит

и раздует… Четвертый год

мой цветок на твоем стебле

распускается и цветет.

Пчелы, бабочки над постелью…

Нет, не годы — века, века

мой цветок на твоем стебле

распускается, распуска…

Кому тоскливей? —

Зимнему дереву,

заглядывающему в окно

зимнего сада,

или дереву зимнего сада

в середине лета?

Принц и нищий.

Пресуществленье долларов в караты,

воды — в потоки лучшего вина…

Адам и Ева не были женаты.

А значит, я такая не одна.

Эрато, та и вовсе не почата

и как январский мрамор холодна.

Зачем же ты диктуешь мне, Эрато,

слова: жених, невеста, муж, жена?

Обмирая, хмелея, ликуя,

одиночество пишет с натуры

на другом берегу поцелуя

одинокую чью-то фигуру.

На цветущем лугу. Акварелью.

Тонкой кисточкой. Мокрой ресницей.

Обмираю. Ликую. Хмелею.

Солнце медленно в море садится.

Оглядывайся: где же ты? —

закрыв глаза, смакуй

цветущей липы-девушки

воздушный поцелуй…

Звезды над барами

сквозь конопляный дым…

Взявшись за старое,

станешь ли молодым?

Можно ли бешеный

воющий страх обмануть,

взявшись за нежную

теплую девичью грудь?

— Я тебя люблю.

— Я тебя тоже.

— Я тебя люблю.

— Я тебя тоже.

— Я тебя тоже люблю.

Что, нечем крыть?

НА тебе слово божественное.

Тело блаженное нА тебе.

Свадебные путешественники,

медовые лунатики

(сон поцелуя слаще ли?

Рук неразлучность порука ли?)

вечером ночь выращивали,

день до утра баюкали…

Мальчик-с-пальчик Адам

плюс дюймовочка Ева

возле древа-бонсай.

Ну, давай,

изгоняй.

Женщина движется четвертями,

дитя восьмыми,

пес шестнадцатыми долями

бежит за ними,

и всю компанию у калитки

встречает кто-то:

фермата взгляда, лига улыбки…

Целая нота.

Заметалось междометье,

захлебнулось поцелуем…

Репетируя бессмертье,

колыбельную танцуем.

Тай на верхнем небе, тайна

говоренья, растворенья!

Нежность, нежность — обещанье

Повторенья, повторенья.

Завещание — план прожитой жизни.

Над своим гробом не хочу слышать

си-минорный прелюд Рахманинова, allegretto

из Седьмой Бетховена, ничего из любимого

Чайковского. Хочу: А-dur-ный фортепианный

Моцарта, adagietto из Пятой Малера

и Девятую Брукнера, часть третью.

А впрочем, можешь завести, что хочешь:

кто плачет, тот и заказывает музыку.

Весть обызвестковалась. Смерть нашла

в моей груди незанятое место

и там в клубок свернулась и пригрелась,

тиха, как подобает приживалке,

хитра, как подобает компаньонке,

коварна, как положено подружке.

Когда смеюсь, она со мной смеётся,

а плачу — так смеётся надо мной.

Зеркало по природе правдиво,

поэтому оно легковерно,

поэтому ничего не стоит

ввести его в заблужденье:

поворот головы, пары прядок

размещенье, прищур и улыбка —

и уже верещит, простофиля:

“Всех милее, румяней, белее!..”

Надкусив эту смерть, как плод

с пресловутого древа,

потеряла свой рай, и вот

я бездомна, как Ева.

Я не в курсе блужданий души

в пространствах Иного,

но меня ты, как чести, лишил

бессмертья земного.

Я-то думала тридцать лет

и три года,

будто смерти в меня нет

хода…

Твоя хладность — как грелка аппендициту.

Твоя страстность — как холециститу лёд.

Твоё сердце, даже когда разбито,

как старый будильник, как старый политик, врёт.

Увы! Моржовый не вышибить журавлиным

клином — увы! — осиновым всё сошлось

на тебе, созданье с ногами из красной глины,

руками, губами, глазами из красной глины…

Улетаю — когда журавлино, когда тополино.

Остаёшься — раскинуты руки, ноги врозь.

Морщины вокруг лба

взяли рот в скобки.

Морщины в уголках глаз

взяли глаза в кавычки.

Морщины поперёк лба

нотно лоб разлиновали.

Морщины поперёк горла.

Подвенечная седина.

Грудь на грудь, сердцами перестукиваться,

чтобы сговориться о побеге

(грудь на грудь, на пуговицу пуговица)

в пресловутый край трудов и неги,

где (к виску висок) нектары квасятся

и крахмальные обеты стелются,

где бухой охранник (сердце на сердце),

целясь в одного, в обоих целится.

Покамест я всем детям тётя,

всем баба мужикам.

А буду я всем детям баба,

всем тётка мужикам.

Спала, а потом досыпала,

песок в часы досыпала

и столько его насыпала,

что доверху их засыпала,

и струйка в часах иссякала,

и сыпался на одеяло

песок, и часы засыпало,

и меня с головой засыпало…

Время бежит на время.

Я бегу просто так

за поворот за всеми

за четвертной трояк.

Время бежит мимо

школьного вкруг двора.

Грозный физрук Серафима.

Грязное слово физ-ра.

Одиночество в квадрате окна,

одиночество в кубе комнаты,

когда хочешь остаться одна

и серьёзно обдумать, какого ты

чёрта лысого, хрена, рожна

к этой местности взглядом прикована,

будто это — чужая страна,

а родная — о, как далеко она!..

Вопрос ребра

всегда ребром.

Но на хера

Адаму дом?

Адаму — путь,

Адаму — сев, Адаму — вздуть

двенадцать ев.

Не надо про

любовь и грех,

когда ребро

одно на всех.

Отпала от пола,

отпела о поле,

припала к поле

твоего долгополого,

не мужского, не женского

облачения,

испытав не блаженство, но

облегчение.

Буду писать тебе письма,

в которых не будет ни слова

кокетства, игры, бравады,

лести, неправды, фальши,

жалобы, наглости, злобы,

умствованья, юродства…

Буду писать тебе письма,

в которых не будет ни слова.

Реку берега берегут,

а она их не бережёт.

Реку берега стерегут,

да кто ж такую устережёт.

А они под ручки берут,

а она по яйцам ногой,

потому — река, а не пруд.

Так что извиняй, дорогой!

Пьяный в луже на остановке

Лежу в грязи, смотрю на небо,

грязь оставляя за спиной,

и думаю: ужели не бо —

годанна глина подо мной?

Иль не по божьему веленью

из грязи сделаны князья?

И на живот без сожаленья

переворачиваюсь я.

Точное слово всегда — приговор,

даже если оно о любви.

Блестит, как нож, хрустит, как затвор,

воздух вспарывает до крови,

правду-матку — как пьяный хирург

(бабушкин аборт в сорок втором…).

Приблизительное слово — близкий друг.

Ну давай, за тебя, чтобы у тебя всё было хорошо.

Всю зиму ждала весны,

и вот — снег начал таять,

и так его стало жалко!

Как в день развода — поедем

к тебе, последний раз!..

Подумала так и легла

на снег,

чтобы таять вместе.

вижу сырую землю —

и хочется играть в ножички

вижу сухой асфальт —

и хочется играть в классики

вижу проточную лужу —

и хочется пускать кораблики

вижу горячую скамейку —

и хочется играть в любовь

Позирую. Облик держу на весу.

Любимые взгляды цитирую взглядом.

Неприватизированную красу

Володя Сулягин оформит как надо.

Скажи мне, Сулягин, любимец богов,

куда это время уходит концертно

и шлёт телеграммы: “Всегда будь готов!” —

откуда? Из отрочества? Из райцентра,

из райского центра?.. Мысочки тяну,

неважно, что ты меня пишешь погрудно,

и всех вспоминаю — а пишешь одну,

и царственно время отходит ко сну,

и всё поправимо, возвратно, пробудно…

Поколенье, лишённое почерка и походки,

не голос — синхронный закадровый перевод,

тебе провожать меня до хароновой лодки,

тебе объяснять ему, кого и куда он везёт,

тебе налегать на вёсла моего гроба.

Помогла бы, да обол во рту, на глазах пятаки.

Мы оба утонем или выплывем оба,

вот только бы вспомнить название этой реки.

Сны в дневнике — воспоминанья,

в стихах воспоминанья — сны.

Во сне сомнительны признанья,

во сне соития грустны

и с риском связаны немалым,

что опростается не мной

спелёнутая одеялом

личинка бабочки ночной.

оприходовать уход

приручить утрату

снарядить подземный плот

сделать всё как надо

будут речи и цветы

и чужие люди

чтоб забыть что это ты

что тебя не будет

Эпос — опись имущества.

Драма — его раздел.

Лирика — преимущество

удалиться от дел,

всё равно продинамите!

Лирика — Лир и Ко,

вскрытой камерой фото по памяти

тех, кто уже далеко.

Объятье — рамка одиночеству.

Соитие — ему же — рампа.

Зачем же думаю о ночи с тво —

им, что этой ночью нам бы —

ло бы дано как бы пророчество

устами темноты несмятой,

что иночество одиночества

ещё при жизни будет снято?

Зорю бьют. Избита в кровь заря,

и в штыки её встречают ели.

Птицы освистали звонаря

и осипших певчих перепели.

С веток свет стекает на траву,

и за воротник, и за ворота.

И стою, как дура, и реву,

словно я вот-вот предам кого-то,

словно это я, и только я

солнцу позволяю закатиться,

словно эта тьма — вина моя,

и она не скоро мне простится.

Брови домиком — живи в нём, сколько хочешь.

Для тебя мне жалости не жалко.

То, что ты жилетку мне промочишь,

даже хорошо. А то мне жарко

жить на неостывшем пепелище.

Больше нам помочь друг другу нечем,

ибо слова, что мы оба ищем,

нету в лексиконе человечьем.

Самое жаркое — на поверхности.

Самое сладкое — где? — На дне.

Это сказано не о верности,

не о кофе в постель — о сне,

чья бессмертная — Что? — агония

с тем, что явью станет потом,

соотносится, как симфония

с тем, что на пол сольют из валторн.

Снегопад делает с пространством

то же, что музыка со временем.

Снегопад делает со временем

то же, что музыка с пространством.

Лесопарка белое братство

изнывает от благоговения.

Снегопарк, голубчик, согрей меня

в наказание за постоянство!

Здесь — метафора: снег — наборщиком

рассыпанная голубиная книга

с предисловием: благо иго

и бремя легко. Но большего

не снести. Но парным облачком

зависает предчувствие крика.

Но смешно, малодушно и дико

мокрая шуба топорщится.

Если имя отрывается от тела,

то по линии отрыва от друзей.

Если имя отрывается от дела,

между ними открывается музей.

Сколько мумий в этом доме, сколько чучел,

сколько кукол, чей закончился завод!..

Для чего ты музу бедную замучил,

глупый чучельщик, плохой экскурсовод?

Под черепаховой гребёнкой

заката: надо же — я рыжая!

А может быть, родить ребёнка?

Не может быть, что снова выжили!

И эскалация помойки.

И сквозняками просифонило.

И не поймёшь — ещё настройка

или давно уже симфония?..

Дни стоят такие нежилые —

кто поставил, для чего стоят?

Чтобы птицы пререкались злые?

Чтобы с крыш ритмично капал яд?

Видишь? Видишь? Солнце загноилось,

как глаза слепого старика…

Что случилось? То, что не случилось,

не случилось ничего пока.

Но, боюсь, что этот век последний,

что последний век достался нам,

что слепого Иоанна бредни

прочитать придётся по ролям…

На таком расстоянии пространство становится временем.

Думать о тебе означает напрягать память.

Напрягаю. Изображение серое и неуверенное.

Бью себя в грудь, пытаясь это исправить.

В долгой разлуке время становится расстоянием,

непреодолимым по причине усталости и бездорожья,

а то, что было сказано при расставании,

становится последней правдой и первой ложью…

Эту книгу читает вслух

ангел, склонясь над кроваткой.

Из этой книги диктует дух

насмешливый, с дикцией гадкой.

Стихи из оной дождик бубнит,

как маленький, стоя на стуле,

забытом одною из аонид

под окнами в дачном июле.

Вечерний свет и вечерний звон —

соавторы книги этой.

Её цитирует сладкий сон,

чтоб не захотелось рассвета.

Она раздувает пламя твоё,

и брызжет оно, и пышет,

и ты считаешь, что пишешь её,

когда она тебя пишет.

Буквы буквальны не менее цифр,

не менее к формулам склонны.

Книга стихов, если врубишься в шифр,

становится телефонной.

Верую: свившись спиралью, строка

в мудрых руках потомка

явит структуру моей ДНК,

и вот уже не строка — рука

в руках его, длинная, тонкая.

Нежности мурашки,

ноты для слепых.

Плоше первоклашки

я читаю их.

Может быть, Мефодий,

может быть, Кирилл

для её мелодий

ноты смастерил.

Чем же уступает

музыка любви?

Тем, что уступает

музыку — любви.

Знаю: звёзды — ноты

для глухонемых.

Но не знаю, кто ты —

муж или жених?

Тут вступает ветер

(хор с закрытым ртом):

Муж на этом свете

и жених на том.

отблески на кафеле

тени на стене

автобиографию

диктовали мне

выводи отличница

в тереме-тюрьме

тысячестраничную

записку предсме

Вот и у него пробивается

седина. Касаюсь висков —

и сердце молоком обливается,

вышибает пробки сосков.

Расскажи, не бойся, кириллица,

человеческим языком,

как кормильца кормит кормилица

нежности сухим молоком!

Женщина — подстрочник,

мужчина — перевод,

Бог — первоисточник.

Вот!

столько написать

с клавиатуры стерлась

даже буква ы

Ребенок, на радость матери

научившийся выговаривать “р”,

эмигрант, с продавцом в супермаркете

преодолевший языковый барьер, —

восторженно, бойко, старательно…

Так в кукольные времена

Адам давал нарицательные,

Ева — собственные имена.

Настройщика вызывали?

Ключ, колок, камертон.

Нагрузка на раму рояля —

около десяти тонн.

Изучена нехитрая наука,

жесты точны.

О тяжесть ожидания звука

лопнувшей струны!

Не слов булыжники ворочаю,

но, балерина у станка,

оттачиваю многоточия,

качаю мышцы языка,

пуантами стопу коверкаю.

Ты мной довольна, Анна П.?

Балетный класс, большое зеркало,

battement tendu jeté frappé.

Я хотя бы тем права,

что под силу мне

пятизначные слова

складывать в уме,

а сорвавшиеся с губ,

как с карниза — шасть! —

возводить в квадрат и в куб,

в столбик умножать.

Молчанья золотоискатели,

минутной стрелочники стрелки,

мои любимые писатели —

Г.А. Печорин, И.П. Белкин.

О, дайте мне немного времени

допеть лирическим сопрано

сожженную главу “Карениной”

и Байронова “Дон Жуана”!

А ты уверена? Видишь ли, муза,

писать, а тем паче печатать вирши

еще стыдней, чем выбрасывать мусор

в контейнер, в котором роется нищий.

Ну чем ему у нас поживиться?

Осколки, обрывки, очистки, огрызки,

в коробке — кусок недоеденной пиццы,

в бутылке — глоток недопитого виски.

Дудочка и подростковая прыть.

Уголь и жало.

Муза, о чем мне с тобой говорить?

Ты не рожала.

Обсуждать листаемое

полуполномочья.

П. — езда в незнаемое

электричкой, ночью,

со стекла стирающая

тени рощ и кровель,

сонный взгляд читающего,

пишущего профиль.

Работать над текстами? — Нет, смывать

с них околоплодные кровь и слизь,

поплакать, в чистое запеленать —

и с глаз долой, чтоб над ними тряслись

кормилицы, мамки и няньки — те,

кто им заменит гулящую мать,

кто будет над гулящей в темноте

беспомощной книгой ночей не спать.

В долг, но без возврата

и без разрешенья

мною были взяты

на вооруженье

ритмы — у считалок,

рифмы — у дразнилок,

точность — у гадалок,

бойкость — у копилок.

Каждое хорошее стихотворение

содержит в равных долях

диктант, изложение, сочинение

и пометки красным на полях.

Сторукая, многоочитая,

грамматика, приемная мать,

скажи — искусство перечитывать

сродни искусству воскресать?

Ты филолог, я логофил.

Мне страшна твоя потебня.

Можешь по составу чернил

воскресить из мертвых меня?

Для чего в тетради простой

прописи выводит рука,

если из любой запятой

не выводится ДНК?

Приватная помойка у забора,

общественная свалка у реки…

Когда б вы знали, из какого сора

растут у нас в деревне сорняки!

Закорючки молний над заливом —

так звезда автографы дает,

так поэт сравнением красивым

убивает впечатленье влет.

Одной любовью жива,

другие напрочь забыв,

одни и те же слова

пою на разный мотив —

то баховский, то блатной.

Ложатся один в один,

как Хасбулат удалой

на американский гимн.

Любишь книги и женщин,

и книги больше, чем женщин.

А я — женщина-книга,

и женщина больше, чем книга.

Повсюду твои закладки,

твои на полях пометки.

Раскрой меня посередке,

перечти любимое место.

Счастье — сытость души.

Любованием сыт,

тсс, стишок, не дыши —

мой единственный спит.

Последователи? Потомки?

Заградотряд:

в упор расстреляют,

когда поверну назад.

а этот стишок

записывать не буду

оставлю себе

Жилплощадь — площадь жил,

покровов, мышц, костей.

Гостиниц старожил

уже не ждет гостей.

Куда он не спешит?

Откуда он идет?

Скитальцу всюду скит.

Бродяге всюду брод.

Роман журавля и синицы —

предмет обсужденья ворон.

Нью-Йорк никогда не снится,

поскольку он сам — сон,

приснившийся Семирамиде.

Синица, душа моя,

что можно во сне увидеть

в объятиях журавля? —

Море.

Поэт и чернь? Поэт и Черни,

“Искусство беглости”. Куда

бежать от любопытной черни,

от неизбежного стыда,

что недоучены этюды,

что парок бабьи пересуды

переорут высокий суд,

суть приговора переврут?

Я лягу в Новом Ветрограде

на дно небес, на берег вод,

и белый голубя помет

пометит две строки в тетради:

какая скука, Боже мой,

писать онегинской строфой!

Тоска по родине? По родненьким,

по рыбакам и огородникам,

юродивым и греховодникам,

отличникам и второгодникам,

по неугодным и угодникам,

по замордованным и модникам…

По родине? — Тоска по родненьким,

голодной памяти колодникам.

Мешаешь читать — не тикай,

история! Ни кровинки

в лице, освещённом книгой,

как факелом керосинки.

Далёкая канонада,

подробные письма с фронта,

которые на день — на два

обогнала похоронка.

Молитвами истеки.

Поэта похорони.

Остались одни стихи.

Стихи остались одни.

Сидят по лавкам, галдят.

Девятый день напролёт

ватага бойких цитат

тычется в мёртвый живот.

Откашляюсь, спою вторым сопрано

страдальцу Со святыми упокой.

Скажи: незаживающая рана

когда-нибудь затянется землёй?

Не плакать бы, подумать бы, понять бы,

куда ведёт подземный крестный ход?

Не зажило ни до, ни после свадьбы.

Скажи: до воскресенья заживёт?

Пир горой небесным лакрофагам —

три жены оплачут твой уход.

Замужем за смертью третьим браком,

знаю: смерть развод не признаёт.

Миша умер, Миша умер, Миша

умер. Златоуст, жарптицелов,

я была тебе одной из бывших

жён. Но не бывает бывших вдов.

В четверть силы, вполнакала —

еле-еле душа в теле.

Уронила, потеряла,

не заметила потери,

не оплакала утраты

(вполнакала, в четверть силы),

не вскричала: стой, куда ты?

Без гостинца отпустила.

Откупаться от мёртвых слезами,

поцелуями — от живых,

по субботам заглядывать к маме,

наедаться за семерых.

Подожди — горячо. Не горчит ли?

Это папа солил грибы.

Откупаться от Бога молитвой.

И стишатами — от судьбы.

Мужская линия: никотин

и водка. Сдаётся мне —

из папиных предков ни один

не умер в трезвом уме.

А я ни капли в рот не беру

и, чокаясь молоком,

знаю, что в трезвом уме умру,

но, может быть, не в своём.

Кому мы нужны, ненаписанной книги герои,

кому мы нужны, прихлебатели и дармоеды,

матросы страны, не имеющей выхода к морю,

пилоты страны, не имеющей выхода к небу?

Но нам иногда кое-кто доверяет потомков.

О, как мы умеем беречь невесомое тельце!

Кому мы нужны, ненадёжных, запутанных, ломких

воздушных путей и подземных распутий путейцы?

продаётся родина

пианино

чёрное потёртое

две педали

только что настроено

строй не держит

сто рублей измайлово

самовывоз

Граждане Соединённых Штатов,

знаете, как мы живём в России? —

словно в ожиданье результатов

биопсии.

Станет ли диагнозом угроза?

Верить ли растерянной гадалке,

просыпающейся от наркоза

на каталке?

Маленькое затишье,

и снова воет в трубе

страх, в котором боишься

признаться даже себе.

Ветер, ветер в ответе

за то, что страшно хрупкби

очень крупные дети,

крошечные старики.

На родину! На свет, на запах,

на звук застольных песен дружных,

с пригоршнею ключей от замков

песочных, снежных и воздушных, —

хлебнуть молчанья проливного,

разжиться гречневою речью

в беличьих домиках Кускова,

в скворечниках Замоскворечья.

Лицом к лицу лица не… Дальнозоркость.

Надень очки для чтенья — и увидишь:

пушистые ресницы поредели,

у глаз проклёвываются морщины,

горчит улыбка, губы стали мягче,

понятливей, послушней, благодарней…

Спокойной ночи! Ничего не бойся!

Целебней не бывает поцелуев,

чем эти, — перед сном, в очках для чтенья.

Весело, нежно, пылко

пускаю себя в распыл.

Сердце моё — копилка,

которую ты разбил.

Надолго ли нам хватит

рассыпавшихся монет,

пёстрых коротких платьев,

ласк, снов, рифм, слёз, книг, зим, лет?

Ты нежный, я очень нежная.

Мне так хорошо с тобою,

что кажется: жги меня, режь меня —

я не почувствую боли.

Так ласковы эти свидания,

так лакомы любельки эти,

что кажется: убивай меня —

я не почувствую смерти.

засыхала на корню

мандрагорой

лопотала инженю

тонкогорлой

про гражданскую войну

пела второй

целовала простыню

на которой

Дочки-матери на деньги,

на кому-помыть-посуду,

на простудишься-надень-ка,

будешь-ужинать-не-буду.

Почему-пиджак-прокурен?

Что-сказал-эндокринолог?

Мой язык литературен,

твой — проколот.

тихо колышется

колыбель

в розе закрывшейся

дремлет шмель

спит аки пьяница

в луже дождь

где ж она шляется

наша дочь

Открыть. Досаду превозмочь.

Наполнить чайник доверху.

Удочерить родную дочь

труднее, чем детдомовку.

Зачем она всё время врёт?

Зачем, моя хорошая,

всё делаешь наоборот,

так на меня похожая?

Долги небесам отдашь ли,

расходы им возместишь ли,

поэт, не идущий дальше

коротеньких восьмистиший,

подслушанных в детских, в спальнях,

записанных без помарки,

доверчивых и нахальных,

как белки в Центральном парке?

Уже дальнозорка. Ещё легка.

Уже плаксива. Ещё тонкорука.

Ещё могла бы родить сынка.

Уже могла бы баловать внука.

Ещё как раз, хотя и впритык,

четыре узких свадебных платья.

Ещё показываю язык.

Уже догадываюсь о расплате.

Тебе я больше не кормилица —

забудь о птичьем молоке.

Сама себе однофамилица,

обложку глажу по щеке.

Тебя не первую кормила я

и отнимала от груди…

Распространённая фамилия.

Однофамильцев — пруд пруди.

Спящая красавица!

Она спала среди цветов,

Под плеск любимых голосов.

Спала…И для нее одной

Снег рассыпался тишиной.

И, нежный сон ее щадя,

Тихонько пел орган дождя.

А тот, кто так ее любил,

Не целовал — и не будил.

В сплетенье рук твоих, как в колыбели,

затихла я.

Возможно ль в жизни большее доверье,

чем я — твоя?

Как это важно — слушать свое имя.

едва дыша,

и ощущать ладонями твоими,

что — хороша.

Начало жилища:

две глиняных чашки,

две мокрых рубашки

в единой упряжке,

на теплой подушке,

где след от виска,

два неодинаковых волоска.

Они влюблены и счастливы.

Он:

Когда тебя нет,

мне кажется —

ты просто вышла

в соседнюю комнату.

Она:

Когда ты выходишь

в соседнюю комнату,

мне кажется —

тебя больше нет.

Об этом — только грудному младенцу,

об этом — только глухому другу,

об этом — только в письме анонимном

в редакцию малотиражной газеты,

об этом — второй в старушечьем хоре,

среди эмигрантов небесного царства:

верую.

я обещала Богу

я обещала маме

я себе обещала

мало

мало

мало силы у Бога

мало силы у мамы

у меня нет сил

посторонитесь

иду предавать

Соблюдайте мою тишину.

Дочки-матери — сложная, слезная, злая игра.

Я играю с судьбой в дочки-матери, снова и снова

повторяя: пусть будет сегодня таким, как вчера,

потому что вчера мои дочери были здоровы.

Клюкве кровь отворяю, морковную шкуру скребу,

ибо нету продуктов для детского пуза полезней.

Что касается славы, то славу видала в гробу

я, соавтор Всемирной Истории Детских Болезней.

если есть чего желать

значит будет о чем жалеть

если есть о чем жалеть

значит будет о чем вспомнить

если есть о чем вспомнить

значит не о чем было жалеть

если не о чем было жалеть

значит нечего было желать

Не можешь писать — читай.

Не можешь читать — пиши.

Не можешь писать — пиши

письма. Не можешь писать

писем — читай вслух

ребенку «Федорино горе».

творение должно быть натянуто как палатка

творение должно быть натянуто как рогатка

творение должно быть натянуто как перчатка

но при этом в нем не должно быть никаких натяжек

Хочешь, чтобы тебя слушали?

Чтобы к тебе прислушивались?

Ловили каждое слово,

переспрашивали: что он сказал? —

хочешь? Иди в машинисты,

води пригородные электрички,

говори свысока, небрежно:

«Мичуринец. Следующая Внуково».

Пушкина — в живот.

Лермонтова — в сердце.

А пуля не дура —

умеет отличить

классика от романтика!

Вся наша жизнь — игра в почтовый ящик,

в котором ищешь-ищешь — и обрящешь

сухой листок и телефонный счет…

И долго слушаешь, как сердцем кровь идет.

после первого свидания

совсем не спала

после второго свидания

спала как убитая

после третьего свидания

спала как воскресшая

после четвертого свидания

спала с мужем

Поэзия: ложь во спасение

идеи, что слово — Бог,

что легкое слово гения

спасительно, словно вдох

ныряльщику, что колыбельная

печальнейшей из панихид

рули повернет корабельные

и спящего воскресит.

Муравей в блоху влюбился,

Муравей на ней женился.

И она — все ничего…

Кровь сосала из него.

Муравья конечно жаль,

Но поймите и мораль

Эта самая блоха

В смысле секса — не плоха.

И померятся грехом

Ей приятнее с блохом,

Но чтоб жить безбедно ей

Нужен глупый муравей.