Стихотворения

Гнев, богиня, воспой Пелеева сына Ахилла

Пагубный, иже бесчисленны грекам содеял болезни,

Многие души великие в ров ниспустил преисподний

Витязей, их же самих добычею псов сотворил есть.

Также пернатых всех. Убо Диев совет совершался...

Ужасно возгремел отец богов и смертных

С превыспренних; Нептун неизмериму землю

И гор высокие верхи восколебал;

Во основаниях вострепетала Ида

И с нею град троян и гречески суда!

И царь теней, Плутон, ужасся в преисподней

И с трона воспрянул и возопил, страшася,

Чтобы Нептун земли заклепов не расторг

И взору не открыл и смертных и бессмертных

Его владычества печальна, безотрадна

И ненавистного богам и человекам!

Счастлив, кто близ тебя тобой единой тлеет;

Кто внемлет, восхищен, слова из уст твоих,

Кто сладостно твоей улыбкой цепенеет,

Превысят ли его и боги счастьем их?

Узрю тебя, и огнь тончайший пробегает

Из жилы в жилу вдруг по телу моему;

В порывах сладости душа изнемогает:

Я трачу глас, к лицу прильпяся твоему.

Се облак мглы очей отъемлет представленье,

Я слышать престаю, томлюся, во мрак впад;

Без цвета, задышась, во ужасе, во мленье,

Вдруг трепет пробежит, вкруг сердца станет хлад.

На челе моем морщины

Изъявляют лет урон,

И конец моей судьбины

Мне мечтается как сон.

Вы прощайте, игры, смехи,

И забавы, и любовь;

Хладенеет в жилах кровь,

Удаляются утехи,

Скоро сниду к мертвым в сень,

И покроет очи тень;

Но об том как рассуждаю,

Обымает сердце хлад:

Мы всегда у смерти краю,

Запрещен оттоль возврат.

Испод и верх земной

Питается водой;

И в поле лес широком

Земным крепится соком;

Ее же воздух пьет

И солнце вверх берет;

Водой, что Феб метает,

Свой месяц свет питает;

Кто ж может запретить

И мне также не пить?

Ты почиваешь, Титир, под листвием дуба широким,

Муза твоя между тем вымышляет сельские песни.

Чужды отечества, мы оставляем милые паства,

Мы оставляем отечество — ты же, о Титир, счастливец!

Ах! в роскошной тени о любовнице воздыхаешь...

О Мелибей, мне бог сотворил сию праздность, затем что

Будет он богом мне, будет он вечно — и нежный

Часто от стад моих агнец омоет алтарь его кровью.

Он-то телицам моим бродить по пажитям тучным

(Зри, как они заблуждаются тамо), он-то позволил

Мне самому на свирели играть, как волнуется сердце.

Пастырь, будь счастлив! Я не завидую, я удивляюсь, отвсюду

Что у владетелей паств их мило стяжанье отъемлют.

Я несчастный, я сам, с недугом насилу боряся,

Козлищ влачу во изгнанье: сию на верви, о Титир!

Здесь недалеко она в густом орешнике двойню,

Стада надежду, увы! на голом оставила камне.

Часто мне бедство сие предвещали громовые стрелы,

Кои, ниспад предо мной, пробегали древние дубы.

Не спрашивай, мой сын, о горестной сей трате.

Покажет только рок и вмиг его похитит.

Чрез меру римский род вам силен показался.

О боги! если бы сей дар остался нам!

Какие вслед за ним стенанья устремятся!

И ты, о Тиберин, какой увидишь плач,

Как мимо новыя гробницы покатишься!

Никто б из юношей от рода илионска

Так Рима не вознес, и Ромулов бы град

Питомцем таковым вовек не похвалился.

О благочестие, о верность древних лет!

Непобедимая десница на войне!

Никто бы с ним не мог безбедно в бой вступить,

Хотя бы на врагов он пеший подвизался,

Хотя бы на коне он бурном прилетал.

Ах! отрок жалостный! коль прейдешь жребий свой,

Маркелл ты будешь. Ах! где свежие лилеи?..

Багряные цветы ему рассыплю в честь:

Я душу отрока сим даром успокою

И тщетный долг свершу.

Зимы упругость уступает,

Весна приятна настает,

Зефир прохладный оживляет

Покрытый мразным снегом свет.

Пловец, готовясь к дальну бегу,

Влечет ладью сухую с брегу,

Стада выходят на поля,

На нивы ратай поспешает

И огнь свой зимний погашает, —

Открылась мерзлая земля.

Сама цитерская богиня

Ведет толпы нимф за собой,

Разносит клики их пустыня,

И граций пляшет тамо строй.

Меж тем Вулкан уже трудится,

И дым издалека курится,

Исшед из преисподних стран,

Циклопы мощными руками

Биют тяжелыми млатами

Поверх сваянный истукан.

Главы цветами увенчайте

Иль паче миртовым листом,

Овцу иль козля предлагайте

Вы Фавну днесь в лесу густом.

А смерть и в хижины убоги,

Мой Секст! и в царские чертоги

Идет единою ногой.

Дни нашей жизни скоротечны

Велят желанья бесконечны

Оставить и приять покой.

Уже и над твоей главою

Развьется скоро мрак ночной,

И скоро, скоро пред тобою

Предстанет баснословный строй;

Когда же к мертвым преселишься

И в преисподнюю вместишься,

Ты к нам не возвратишься вспять;

Не будешь боле забавляться,

Царем беседы [1] нарицаться,

В пирах не будешь заседать.

Доколь приятен был тебе

И нравиться тебе лишь тщился,

Завидовать я не учился

Там перского царя судьбе.

Доколь другой ты не горел,

По Хлое Лидия не чтилась,

Тогда моя лишь слава мчилась,

Мой лучше Илии рок цвел.

Мне Хлоя лютнею своей

Одна угодна днесь фракийска,

Искусна знанья мусикийска, —

Я б принял смерть, чтоб жизнь дать ей.

Младый Калай меня пленил

Взаимною любовью ныне, —

Дала б жизнь дважды, коль судьбине

Льзя было сделать, чтоб он жил.

Что, если придет прежня страсть

И помирит меня с тобою,

Из сердца коль извергну Хлою

И Лидье снова вдамся в власть?

Прекрасен тот, но как презреть?

Неверный! я тебя любила

И счастливой себя б почтила

С тобою жить и умереть!

О Фавн! любитель нимф бегущих,

Среди моих полей цветущих

Пройди медлительной ногой;

Тебе прольется кровь козлина;

И Бакху в жертву будут вина,

Дым жертвенник покроет твой.

Овечки по полю играют,

Как ноны декабря бывают,

И вол ликует в праздник твой;

Между овцами волк гуляет,

Лес в честь тебе лист опускает,

Крестьянин землю бьет ногой.

Каков страж молнии крылатый,

Которому богов царь дал

За то род править птиц пернатый,

Что Ганимеда похищал;

Орел, дел отческих тропою

И буйностью своей младою

Гнездо оставить побужден,

Возьмет, как дождь прейдет весенний,

Труды незаобыкновенны,

Парит над тучьми поощрен.

И вдруг налетом невзначайным

На стада агнцев он падет,

Иль, сжен желаньем брани крайним,

Змиев по воздуху влечет,

Что ядовитыми устами

Свистят под острыми когтями,

Иль как телица в нивах зрит

От матери льва отлученна

И к добыче неприученна,

Ее что хочет поглотить,-

Не инак жители альпийски

Творяща зрели Друза бой,

Народы сильны винделийски,

У коих есть обычай той:

Секирой руки воружати

И сопротивных устрашати

Своих великих сонмом сил.

Хоть долго всем ужасны были,

Того упругость ощутили,

Кто их наветы сокрушил.

Они на пагубу познали,

Каков есть мужественный дух,

Что тщанья кесарски влияли

Во внуках Нероновых двух.

Герои суть геройски чада,

И добродетель их награда

И их наследие отцов;

Так кони резвость получают

И силу в чресла принимают

Юнцы родивших их волов.

Не робку горлицу рождает

Парящий в воздухах орел,

Но в нас наука воспитает

И смысл и дар великих дел.

Талант без просвещенья нравов

В противестественных уставов

Коснеет, в мраке сокровен;

Колика ж предков добродетель,

Тому метаврский брег свидетель,

И вождь нумидский побежден.

Как Евр в сикански волны дует,

С восхода солнца заревев,

Или как огнь в лесах бушует

И рвет верхи матерых древ, —

Так Афр жестокий разъярялся,

По градам нашим разливался

И влек пожары, смерть и глад;

Но наши рати ободренны

Отметили храмы разоренны

Строптивых смрадом сопостат.

«На нас свирепство устремляют, —

Вещал зловерной Аннибал, —

И как еленей нас сражают

С тех пор, как брат мой в поле пал.

Почто с народом сим воюем,

Когда об том мы торжествуем,

Что убежим от их оков?

Сей род — остаток илионский,

Что внес чрез понт в града авзонски

И чад, и старцев, и богов.

Как лес, подобно возрастает

Под поражающим мечем

И тем он паче возмужает,

Чем паче мы его сечем.

Не так Ираклом пораженна

Змия Иракла раздраженна

Страшила силою своей;

Таких чудовищ не видали

Те, кои Фивы населяли

Или колхидских круг полей.

Его в валы ты погружаешь —

Прекрасней вверх восходит он,

Стократ его ты попираешь —

Тебя он вержет без препон.

Не будут вестники надменны

Гласить мной грады покоренны,

Когда погибнул Асдрубал.

Над нами Клавдий торжествует,

Ему Зевес поспешествует;

Он браней хитрости познал».

Пусть отрок к бедности привыкнет

И возмужает меж трудов,

Пусть к жизни воинов приникнет

И после поразит врагов.

Да все он ужасы преходит

И дни и ночи препроводит

Открыт под зноем и дождем;

Да зрит его жена царева

И с верху стен страшащась дева

В полках летающа с мечем.

У зря его, уже трепещут,

В очах мечтают гибель их,

В сраженье робки взоры мещут,

Не пал царевнин бы жених.

Он их полками управляет,

Хотя науки той не знает,

Чтоб в брань полки устроевать;

А наш герой, как лев, стремится,

Когда внезапу возгорится

В нем гнев врагов его попрать.

Велико есть и славно дело

Свое за отчество умреть,

И смерть бегущу мужу смело

Свою подобно ставит сеть.

Плещи страшливых поражает,

Младых она не пощажает,

И гонит вслед, и в тыл сечет;

А твердый дух воссиявает,

Не тем он славу утверждает,

Что весь народ об нем речет.

Кому умреть не подобало,

А пал за отчество в полях,

Того бессмертно имя стало,

И он жить будет в небесах.

Уже он низкость презирает

И от лица земли взлетает,

Паря крылом, на небеса;

Подобно верное молчанье

Свое приимет воздаянье;

Молчанье есть мужей краса.

Не вниду ввек под кров единый

Со презирателем богов,

Ниже дерзну через пучины

В ладье с ним плыть среди валов,

Зевес с злодеем поражает

Того, кто вкупе с ним бывает

И со губительми седит;

Во всяко время наказанье

Последует по злодеянье

И тако делающим мстит.

О царский правнук Меценат!

О мой покров и украшенье!

Се зри, коль радостно летят

На Олимпийское сраженье.

Они, размахом их колес

Взвивая прах поверх небес,

Стремглав по поприщу пустились;

Чело венчанно вознесли,

И со владыками земли

Они — с богами — соравнились.

Иной лишь токмо льстится тем,

Когда мятежные квириты

Его в избрании своем

В чины воздвигнут знамениты.

Пшеничны класы ратай жнет

И в отчих нивах плуг ведет,

Железо рально изощряя.

Хоть был богат бы, как Аттал,

Нельзя, чтоб плавать перестал

Пловец, в морях свой век теряя.

Купец спокойство хвалит сел,

Страшась, чтоб Нот с страны ливийской

Ему впреки не заревел,

С волной борющись икарийской.

Но паки он чинит свои

Избиты бурями ладьи,

Доволен малым быть не зная;

А сей в роскошах век ведет,

Из чаш вино кампанско пьет,

Сластями чрево наполняя.

Под сенью древ средь тишины

Свои он члены простирает,

Или священныя волны

Он при исходе почивает.

Иным угоден трубный звук,

Оружий бранных треск и стук

И беспокойные походы;

Свою забыл супругу, зря

Стрелок оленя иль вепря,

И с псами терпит непогоды.

А я взнесусь на небеса,

Коль лавры верх мой увенчают;

Меня прохладные леса

С простым народом разлучают.

Уже я к лику нимф спешу,

Евтерпин глас себе внушу,

Орган настроит Полимния;

Коль лирным звоном прослывусь,

Я звезд, воспрянув, докоснусь

Челом средь радости такия.

Вобрази ты очесам

Гор верхи, фалискам смежны [1],

Что кребты вздымают снежны

Ко соседним небесам.

Зри со мной древесно племя,

Что снести не может бремя,

Преклоняясь от снегов;

Реки, забываясь разом,

Не текут, скрепленны мразом,

И не ведают брегов.

Разложивши огонек,

Прогоняй холодно время

И беседуй, дров беремя

Повергая в комелек;

А для зимней непогоды,

Что стоит четыре годы,

То вино ты в чашу лей;

И тогда, мой друг любезный,

Кинув ропот бесполезный,

Насыщайся, не жалей.

Впрочем всё оставь богам:

Им когда благоволится,

Буйность ветров удалится

И не дунет по брегам;

Понт свирепствовать забудет,

Колебатися не будет

Кипарис, ни древний дуб.

Мни, что час последний прожит,

А меж тем, что рок приложит

Каждый день, чти в дар сугуб.

Юны дни в забавах мчи,

Ощущай любовну сладость

И не мни унизить младость,

В короводах пляшучи.

В день — беседы, зрелищ зданья,

К ночи тихи ждут свиданья

Во условный час тебя;

Хлою тайна сень вмещает,

Но усмешка возвещает

Вдруг все умыслы ея.

Брегись, впреки людской судьбины,

Предел испытывать кончины

И о предбудущем гадать;

Пусть проживешь ты годы многи

Иль днесь твои скосятся ноги —

Умей терпеть и ожидать.

Меж тем вина исполни чашу

И, видя жизнь толь кратку нашу,

Надежду горду пресекай;

Мы говорим, а время мчится,

Что было — то не прилучится,

Что есть — того не упускай.

Попомни, как тебя и сколько наставлял,

Как к Августу с своей посылкой отправлял,

Я то тебе еще перескажу десятью:

Вручи ему мой труд, как есть он, за печатью.

Коль Август весел, здрав, коль вспомнит он об нем,

Чтоб не пропасть тебе, стараясь о моем;

Чтоб книжке не навлечь судьбины злополучной,

Коль просьбой досадишь ему некстати скучной.

Когда ж покажется тебе не в силу несть,

Так лучше отложить, чем вдруг прийти да сесть.

Беремя о пол с плеч: как будто столько стало,

Чтоб сонмище господ тебя не освистало.

А то вить тут, мой друг! лишь только б так ты вшел,

Все вспомнят, что отец твой прозвищем осел.

Ну! Винний! поспешай, употребляй всю силу,

Чрез реки, по буграм, чрез пустыри, по жилу

Ступай; когда ж придешь, путь трудный окончав,

Прими врученный дар, да не под мышку взяв.

Так книг ты не держи, как овцу на продажу,

Как Пиррия в хмельку украденную пряжу,

Как гость, у своего что свата пировал,

В одной руке колпак и туфли засовал.

Не разболтайся ж ты, что много пролил поту

На самых тех стихах, что кесарску охоту

Заслужат, может быть, и паче возбуждать,

Стараясь слух его и очи услаждать.

Толькратно прошен быв, ступай, исполнить тщися,|

Прости; не проступись, спеши и возвратися.

Все купно суеты играют мной во граде.

В неволе общества и в скуке и в досаде

Проходит день, и я, вздыхая, говорю:

«Жилища сельские! когда я вас узрю?

Когда позволено мне будет небесами,

Иль чтением, иль сном и праздными часами

Заботы жития в забвенье погрузить

И нивы своея произведеньем жить?»

О пиршества богов! я вами не прельщаюсь,

Коль в хижине моей с друзьями насыщаюсь,

Вспомоществуемый усердьем слуг моих

(И добрый господин не забывает их).

Не знает никаких чинов беседа наша,

И ходит вкруг стола общественная чаша

Без принуждения и частых перекор.

Приятный между тем заходит разговор

Не о домах чужих и дачах подгородных,

Но о предлежностях гораздо превосходных,

Которых здравый толк со счастьем сопряжен:

Извне ли человек или собой блажен?

Что к дружеству влечет — корысть иль совершенство,

И что такое здесь верховное блаженство?

Хотелось мне иметь землицы уголок,

И садик, и вблизи прозрачный ручеек,

Лесочек сверх того: и лучше мне и боле

Послали небеса. Мне хорошо в сей доле,

И больше ни о чем не докучаю им,

Как только, чтоб сей дар оставили моим.

Сей непорочнейшей я кровию доселе

Клянусь и, боги! вас беру порукой в деле,

Что дерзкого царя с супругой, с родом всем,

Как можно, пожену и пламем, и мечем

И царствовать не дам я племени их злому —

Ни чадам, ни ему, ниже кому другому!

Земля, над коей бег свой солнце обращает,

И море, что вокруг всю землю обымает,

Вселенныя всея пространство и предел,

Уж всё то Рим в своем владычии имел

И не был насыщен: повсюда кораблями

Покрылися моря, борющися с волнами,

И если златом был какой народ богат,

Не мог безбеден быть и был уж сопостат.

Оружья римляне на бедных подымали,

Ручьями лили кровь и злато похищали.

Уж не было для них в забавах тех красот,

Которыми блажен слывет простой народ,

И роскошь боле их любезна не прельщала,

Котору нам сама природа даровала;

Лишь воин в глубине ассирских шумных вод

Хвалил жемчугами усыпанный испод,

Они подземные заклепы раздирали,

И глыбы в их руках вид новый принимали.

Нумидских тамо древ одежда и покров,

Служила корка стен красою их домов,

Для них сидонские народы шелк свой ткали,

И эфиопы их куренья истощали.

Едва лишь мир привел желанны времена

И бранные с их рук ниспали бремена,

Се новый ков спешит разрушить дни златые,

От Мавра просятся вдаль звери дорогие,

И исторгается в песках своих Аммон [1],

На римски зрелища свирепый всходит слон.

И тигр, что меж валов рыкающ преплывает,

В златых, где был везом, заклепах выступает,

Чтоб человечью кровь неистым ртом пожрать

И ярости своей плесканья получать.

Срамится дух изречь злодейств их половины

И гиблющие их поведати судьбины!

Неистовству персан дерзнувши подражать,

Страстей их под ярмом спешат изнемогать.

Презорством обуяв, роскошствуя бесстыдно,

Ругались естества уставом зверовидно,

Дабы спешащих лет стремленье удержать,

Коснеть во срамоте и дух уничтожать.

Здесь ищет естество себя и не находит.

Уже сей злобный яд ко всем в сердца им входит.

Отсель роскоши все, бесстыдство сих невежд,

И сонм имян досель неслыханных одежд,

Которые носить есть мужу неприлично.

Се древо для очей, доселе необычно [2],

Изрыто на холмах атлантских берегов,

Их кроет пышный стол различностью цветов.

(О срам! уж древо здесь меняется на злато!)

Блестит поверх его убранство пребогато!

Невольников толпа вкруг служит пред столом,

Приходит сонм друзей, упившихся вином,

И то в единый пир, неиствуя, снедает,

Что воин целый век мечом приобретает.

Чего их алчна пасть не обратила в снедь!

Живой приходит скар [3], в сиканску пойман сеть;

Их устерсы пиры лукрински [4] продолжают.

Потерей денег их, их глад возобновляют.

Фазидские струи лишены птиц своих,

И токмо воет ветр в брегах его пустых.

В судилище у них бунтует алк несытый,

Неиствуют и там закупленны квириты,

Добычу и корысть — един предмет имев;

Мздоимен есть народ, мздоимен сонм отцев.

И всякому свое богатство благодетель.

Исчезла старческа свободна добродетель.

Преобратила всё господство злата страсть,

Величество пред ним долженствовало пасть.

Отринут был Катон, народом посрамленный,

Но победивший был срамней, чем побежденный.

Народу то позор и гибель нравов их —

Не муж был посрамлен: лишен Рим сил своих.

Враждебен Рим самим собою раздирался,

Добычей быв себе, никем не отмщевался.

Меж тем роскошей плод тот рост истощевал,

Что римлянин с морей обоих ни стяжал.

Ни чей свободен дом, ни чье свободно тело,

Повсюда зло сие, в утробе их кипело,

Как язва, что внезап лиется в жарку кровь;

Угодна бедным брань: стяжаний жаждут вновь.

Убогая всегда продерзость безопасна.

Средь развращения Рим дремлющий ужасна

Какую мысль возмог иметь среди тех бед,

Как бешенство и брань, и брани мзду предмет?

Воздвигло счастье трех вождей средь бедства она,

Но погубила их враждебная Беллона:

У парфян Красс лежит, и в Ливии Помпей,

И Кесарь обагрил Рим кровию своей.

Как будто бы земля их праху не вместила,

Различным по местам их прах распределила.

Такой они конец и токмо тщетный шум

В возмездие своих прияли буйных дум!

Где град есть Партеноп [1] и дикархидски долы [2],

То место разделил глубокий зев на полы [3].

Ревет на исподе, волнуяся, Коцит;

Клокочет сера там, и смрад оттоль парит.

Страна сия древес дубровых не питает,

Ни злака сельного, ни жатвы не вмещает.

Не слышен ветвей там беседующих глас,

Когда колеблет их зефир в прохладный час;

Лишь там повсюда мгла, дресвяны камни смрадны,

И кипарисы вкруг обстали безотрадны.

Отсель вознес свое чело Плутон разжжен:

Он, мраком вкруг объят и пеплом покровен,

Казал, что свой чертог оставил днесь не втуне,

И тако рек к всегда летающей Фортуне:

«Владычица людских и божеских вещей!

Что власти не даешь усилиться ничьей,

Едва возлюбишь что — и паки покидаешь,

Иль бремени римлян ты ныне уступаешь?

Или не можешь рог противу их вознесть?

Се римляне себе готовят сами месть:

Не могут той объять, что вздвигнули, громады,

Нет в роскошах у них ни меры, ни преграды.

Кичливы зданья их восходят к небесам,

Камнистые хребты взрастают по водам,

Морские на полях у них валы несутся,

Порядок потеряв, стихии все мятутся,

Хотят в моих меня пределах досягнуть,

И в преисподнюю открыт безумным путь;

Там нутр провергнут гор, и адски хляби стонут,

Там мрамора ища, чуть Тартара не тронут.

Трепещут тени в нем увидеть свет дневной,

Сего для их прерви, богиня, мир войной,

Подвигни их на брань и мне дай жертвы тучны,

Уж смертные давно живут благополучны,

И жаждут фурии, не видя крови течь,

С тех самых пор как свой багровил Сулла меч,

Торжественной во град въезжая колесницей».

Он рек — и съединил свою с ее десницей.

Богиня на сие в ответ ему гласит:

«О ты, кого речет владыкою Коцит!

Коль правду мне тебе поведать подобает,

Внемли: мое с тобой желанье соглашает.

Не меньший и в моем бунтует сердце гнев,

Дары свои себе в упреку возымев.

Единый бог их мощь воздвигнет и размещет;

Я поперу мужей, и меч в полях возблещет.

Уже меж облаков оружий мчится слух,

Рассвирепела смерть в полях филиппских двух,

Плачевные костры в Фессалии зажженны,

Иверов суть страны их кровью омоченны.

Ливийские пески их полны мертвых тел,

Нил стонет, и залив Акцийский зашумел.

Стремись, спеши, потщись врата открыта смерти

И муки приготовь кичливцам жало стерти.

Не может перевезть единою ладьей

Пловец Портмей всех сих подобия мужей.

Потребны корабли: возникни, Тизифона!

Взалкай и кровь пожри, не внемля бедных стона;

Да снидет целый мир до Стиксовых предел!»

Успела речь скончать — треск серный заревел,

И туча, разродясь, мгновенно загремела,

Сверкнула молния и в воздух полетела.

Потрясся царь теней и в бездну ускорял,

Робея тех огней, что брат его метал.

Отсель, не укоснев, богов вещанья сущи

Погибель и беды являли предыдущи,

Мрачился солнца луч, луны померкнул свет,

Колебляся, гремел высоких гор хребет,

В знакомых берегах лились иссохши реки,

Мечталось, в небесах сражались человеки.

Военная труба звучала в облаках,

Поли пламени, пылал верх Этны на холмах,

Там тени меж гробов, стенящи, вопиющи,

Плачевным гласом их страшили, восстающи.

Пожары в небесах вел пламенник с собой,

Зевс землю одождил кровавою росой.

Сбылось то так! На месть подвигнут Кесарь злобну

Оставил галльску брань, воздвиг междоусобну.

На Альпах, что в эфир взнесли свой верх крутой,

Там стерт бугров хребет Иракловой пятой;

Он первый проложил поверх сих тор дорогу,

Там жертвенник сему воздвигнут полубогу.

Здесь вечная зима крутит бугры снегов,

И льдистое чело взнеслось до облаков.

Там, мнится, что лежит небесная твердыня.

Светило вешних дней, в полудни благостыня,

Не согревает сих камнистых гор испод.

Лишь в льдах, меж вкруг себя шумящих непогод,

Сей хощет исполин подъять мир раменами.

Взшед Кесарь на холмы с мятежными полками,

Стан воинству избрал и сих с вершины гор

В Гесперские поля свой грозный кинул взор.

И обе к небесам рек длани воздевая:

«Всемощный Зевс! и ты, Авзония драгая!

Которую вознес моих оружий гром

И некогда своим украсил торжеством.

Клянусь, что брань сию неволей предпримаю,

Не сам я меч извлек: злой ков отомщеваю.

Из града изгнан быв, багровя кровью Рен

И галлов отвратив от капитольских стен,

Во мзду заслуг моих навлек я заточенье.

Чрез шестьдесят торжеств, германов низложенье

Я вреден начал быть. Но кто ж со мной враждует?

Наемников толпа, какими Рим торгует.

Сонм чад, которых он в утробе не носил,

Но не напрасно он меня днесь огорчил:

Не отразит мой меч! Друзья, вооружайтесь,

Сподвижники мои! мечом вы оправдайтесь.

Едина нам вина, едина казнь нас ждет.

Не я един — и вы участники побед.

И коль чем боле труд, тем боле казнь сулится,

Пусть жребий нам падет и с ними разделится.

Подвигнемся на брань, пойдем и возгремим,

Меж воинов таких могу ль быть победим?»

Он рек; дельфийский вран полетом крыл парящих

Взвился — и вспламенил в сомненье обстоящих.

Дремуча леса там, с ошуея страны,

Был внемлем глас, огни блистали зажженны,

Сам Фебов блеск в круге вседневном расширился

И, новыми лучми блистая, просветился.

Но более всех сих предвестий Кесарь сам,

Десницей емлет меч, стремится по рядам.

Хоть, мразом побелев, земля оледенела,

Не препинала ног, в спокойстве цепенела, —

Когда ж полки меж льдов свой устремляли ход

И боязливый конь оковы рушил вод,

Снега почули зной, и реки волновались,

Но паки мразом в их пределах сожимались.

Скользил и претыкал сей путь стопы мужей,

Погибель и конец оружий и коней.

Сгущенны тучи дождь, сожмясь, истощевали,

И буйны вихри, снег восхитив, бушевали.

Камнистых сонм бугров поверх их шлемов пал,

Обуреваем снег летал, как в понте вал.

Снег землю одолел, и небо мрачны тучи,

С брегами съединил мраз реки нетекучи;

Лишь Кесарь тверд, копьем он путь свой утверждал,

Бесстрашными поля стопами претыкал.

Так шел Алкид средь гор Кавказских неприступных

Иль Зевс, что разметал с небес злой ков преступных.

Меж тем, глася трубой, летит в свой слава путь

Делами древний град мятежных ужаснуть.

От камней и снегов взвиваясь вверх Альпийских,

Касается вершин крылами Палатинских.

Звучит она, что понт покрыли корабли

И храбрые полки чрез Альпы перешли.

Вражда, убийства, брань, пожары, беспокойства

Летают пред очми. Средь она неустройства

Влилася горька грусть в сомненных их сердцах,

Как юг, что, застонав, развьется в небесах,

Подымутся валы, не пользует кормило,

Не нужна снасть пловцам. Един крутит ветрило,

Другой в залив спешит и ищет берегов,

Иной велит на рок пуститься меж валов.

Стремится к бегству Рим; отчаянны квириты,

Сей внемля слух, дома кидают без защиты

И дряхлых их отцов. Иной во цвете лет

Влечет, оставив всё, лишь то, что сердце жжет.

В безумии своем сей всё свое именье

Сбирает и ведет добычу на сраженье.

По суше тот бежит, тот хочет морем плыть,

И безопасней понт отечества стал быть.

Другой на брань спешит, к оружию стремится,

И тем скоряй бежит, чем боле кто страшится.

Меж бедствий сих народ (о жалостный предмет!)

Бежит из града вон, куда лишь взор ведет.

Супруга рвет власы в объятьях у супруга,

Родитель лобжет чад, смущен средь недосуга.

Скрывает в недро сей хранителей-богов,

Кропит слезами праг и бьет в мечте врагов.

Но что сие вещать! Помпей, сей страх понтийский,

Идаспских ужас волн, защитник циликийский,

Что Зевса торжеством трикратным удивил,

Кого страшился понт и пленный Босфор чтил

(О срам!), с вождьми он град обоими оставил,—

Толь рок был зол к тому, кого сперва прославил!

О чудо! сонм богов с ним вкупе побежал,

Его побегу страх небес согласовал.

Земля перед лицом бессмертных осквернилась,

От земнородных ввек их милость отвратилась.

Всех прежде Мир в шелом главу свою сокрыл,

Снисшел во ад и там жилище положил.

Бежала Верность с ним, бежала с ним Астрея

И рубище поверх Согласие имея.

Се ад насупротив разинул в хлябях ров

И сонмище своих отрыгнул злых богов.

Эринния спешит, Беллона раздраженна,

Мегера, Плач, и Смерть, и Хитрость, и Измена.

Но паче всех Раздор все меры превзошел,

На тысящи он ран кровавый шлем надел.

Рукою держит щит, повсюду изъязвленный,

Другой — гражданских битв взнес пламенник возжженный.

Богов мир ощутил, и звезды сверх его

Искали бремени, лишившись своего.

Затем что в брани сей все боги разделились,

За Кесаря се Марс с Дионой воружились,

Богиня мудрости дает ему свой щит;

К Помпею Аполлон с сестрой своей спешит,

Меркурий и Алкид, ему приснообразный.

Раздался глас трубы военной преужасный,

Возликовал Раздор: из ада до небес

Он смертных посреди главу свою вознес.

Средь мглы к веждам его кровь смрадна прикипела,

Багровая слеза из глаз его летела.

Заржавел в челюстях зубов железных ряд,

Желчь каплет с языка, в устах змии свистят.

На персях он рукой одежду раздирает

И пламенной свещой вселенну зажигает.

Оттоль восшед на верх он Апеннинских гор

И всюда обозрев, куда лишь коснет взор,

Вопил из глубины гортани разъяренной:

«Исторгните мечи, народы всей вселенной!

Мечите бурный огнь в средину городов,

Да будет погублен, кто сих не внемлет слов;

Младенец, и жена, и старец, устремитесь,

Земля, вострепещи, и кровы, колеблитесь.

Устав храни, Маркелл! вздымай чернь, Курион!

Не тщись предполагать, Лентул! войне препон.

Что медлишь, Кесарь! днесь, что врат не разрушаешь?

Что медлишь и богатств еще не похищаешь?

Не знаешь ты, Помпей! днесь Рима защитить, —

Стремися на полях диррахских кровь пролить,

Стремися обагрить фессальские долины».

Он рек — и так сбылось, свершились все судьбины.

Ты знаешь, свет таков: в нем боле привлекает

Согласием своим прельщающий Парнас

И в самые сердца слабейшие вникает

Со сладостью стихов священной правды глас.

Так отроку даем, недугом сокрушенну,

Мы чашу с врачеством, но медом орошенну.

Полынно питие обманут отрок пьет

И, возвращая жизнь обманом, восстает.

Дай волю временам,

Хоть иногда напастью;

Они и правда нам

Путь запирают к счастью,

Минется с ним тьма бед

И не пребудет след.

Погода нынь шумит,

Назавтра будет вёдро,

Времян пременен вид,

И бед, и счастья недро;

Всё смертным подает

Нощь бед и счастья свет.

Хоть солнце и зайдет,

И мраком свет покроет, —

Но как вдруг нощь пройдет,

Роса наш шар омоет,

Заря нам день явит,

Феб землю осветит.

Терпеть злой рок всяк

Нам должно быть готовым,

И должно чтить всяк раз

Не странным и не новым

То, чтоб терпеть его

Средь счастья своего.

Гвоздики видя те, что воин возрастил

Победоносною своей всегда рукою,

Воспомни, что стеной вкруг ограждал Феб Трою,

И не дивись тому, что Марс садовник был.

Я нежна дружества в приятном восхищенье

Счастливы дни с моей Ирисой проводил,

Ириса, кою я люблю и век любил,

В подобном, как и я, пылала съединенье.

Когда внезапный гром, прияв небес веленье,

Предмет моей любви навеки поразил

И всех моих забав теченье прекратил,

Оставив вечное желаний продолженье, —

О, как меня тогда удар сей оскорблял!

О, сколько слез я лил! о, как я вопиял!

Стократ от скорби сей тогда я огорчался.

Ириса, ты не так жалка была, как я,

Затем что в те часы, лишаяся тебя,

Увы! я более как чем тебя лишался.

К чему, Котень! твои усилья, плач и крик,

Чтоб имя из моих твое изъять творений?

Чтоб не язвил тебя читателей язык,

Из собственных его изми ты сочинений.

Мне сделалась премена,

И с одного уж дня;

Я думаю, Климена,

Что не люблю ли я?

Сей вестью невзначайной

Тебя, мой свет, гневлю,

Брось гнев толь чрезвычайный,

Я не тебя люблю.

Се жизни моея днесь лучший день настал,

Которого ждал свет и ты един страшился,

Великий день, в кой ты земли красою стал,

День, в кой ты воцарился.

Неистовы льстецы! его бегите вы,

Тираны разумов, злодеи суеверны,

Чьи руки соплели и вредные главы

Злодейства непомерны.

Тебя ли слышу я, проклята клевета?

Чуди́ще! что гнало великие толь лица:

Дескарта, Беиля и сильного ума

Наследника — Лейбни́ца.

Ты брала с алтаря меч, смертных чтит кой род,

Священным образом премудрых поразити,

Мой царь тебя пронзит железом, что народ

В руках твоих знал чтити.

Разит он, ты падешь, он отомщает нас,

Родится истина, и ложь искоренится,

Возносит в небеса земля свободный глас,

И небо веселится.

А вы, о Боржжия ученья прокляты!

Наука зло творить, законом покрываясь,

Наука утеснять, — злодейств наука, ты

Царей наукой звалась.

Покиньте ж варварски законы вы навек,

Злодейство нам легко, оно весьма опасно,

Дух слабый есть злодей, а мудрый человек

Есть сердце непристрастно.

Откроем целого мы мира бытия —

Узрим тиранов в них, они все несчастливы,

И гром, что страхом был вселенныя всея,

На выи спал кичливы.

В неистовстве с студом скончали свой живот.

Но Антонин, Траян, и Тит, и Марк Аврелий

Прекрасны зрели дни без мрака и погод,

В забавах средь веселий.

Воскреснет весь в тебе собор сих славных душ,

Веленьем он судьбы тобой восстановится.

Владей, живи счастлив; да пусть честнейший муж

Блаженством насладится.

Днесь царствует мудрец: сей век того желал,

Желал он, но своей надеждою не льстился;

Един он управлять людьми достоин стал,

Он просвещать их тщился.

С взнесенным зрели мы невежество челом,

Дерзая попирать достоинства ногою,

Смеющусь знанием, наукой, и умом,

И сердца добротою.

С презорством и с хулой взнося кичливый глас,

Раб льсти, роскошей сын, вещая повсеместно,

Безумец возопил: «Иль знание для нас?

Иль в мире что известна?»

Тебе сокрыто всё, тебе несведом он,

Ты небо презирал, живущ средь темной ночи:

Се пламенник несет полночный Соломон,—

Открой, невежда, очи!

Низы утро созревало,

И на персях у нее

Естество окончевало

Сотворение свое.

Заблуждались воздыханья

На желающих устах,

Что Зефировы дыханья

В юных розовых листах.

Уж шестнадцать раз ей риза

Обновлялася дубрав;

В те ж годах Инет, что Низа:

Возраст счастья и забав.

Видя сладость их совета,

Нет, никто не узнает,

В сердце Низы иль Инета

Вящий огнь любовь лиет.

Только б Низа отлучилась —

Ненавидел он всего,

И сердечная мрачилась

Ясность Низы без него.

Снисходил, чтоб их озлобить,

Между ими вечер тих,

И ни с чем не уподобить

Радости свиданий их.

Нежна песенка, им спета,

Ей казалась хороша;

Уст поющего Инета

Слушалась ее душа.

Счастье он свое вкушает,

Глас ее внимая, млеть;

И стократно ей мешает

Лобызаниями петь.

О судеб пределы мрачны!..

День счастливый прилетал,

Что, свещи зажегши брачны,

Именей бы их сретал.

За день, их водимы роком,

В луг из хижин шли своих

В ощущении глубоком

Счастья, кое ждало их.

Низу что-то огорчает,

Проницает в жилы мраз,

И душа внимати чает

Некий тайный страха глас.

«Трепещу, — гласит, — напрасно

Вздохи тщусь от сердца гнать!..

Жить нам было так прекрасно!

Должно ль нам разлуку знать?»

В то мгновенье набегают

Над главой их облака:

Смерть и бури собрегают

Опаленны их бока.

Совершилось!.. Небо тьмится,

В воздух всеялася мгла.

Туча тягостная дьмится:

Молнья с громом потекла.

К персям друга приникает

Низа в ужасах своих.

Молнья с треском претекает

Обымающихся их.

Души их в одном слиянье

В чистый воздух унеслись;

И последне их деянье

Было то, что обнялись.

Ты, для коей Леонара

Занимая тихий глас,

Возбуждал я искры дара,

Кой в душе унылой гас;

Ты, что мне природы узы

Сердца счастием творишь!

Ты мне ясность, ты мне музы

Возвращение даришь.

Мая первого числа

Был мой лучший день на свете.

Что за мысль мне в ум вошла

Мая первого числа?

Ты мне сделалась мила,

И коль ты склонна в ответе, —

Мая первого числа

Был мой лучший день на свете.

Здоровье девицы пятнадцати лет,

Здравие вдовушки в сорок;

Жеманщицы, коей весь день — туалет,

Смиренницы, с ней ободворок.

Кубок налей, кланяйся ей, —

Небось не осердишь виною своей! (дважды)

Красавицы с ямкой в прелестных щеках,

И той, что без них восхищает;

Носящей заразы в двух томных глазах

И той, что одним убивает.

Кубок и проч.

Нимфы, что снег превзошла белизной,

Смуглой, как смоль будто черной;

Женщины с тьмою забот за спиной

И девушки, им непокорной.

Кубок и проч.

И дюжи, и хлипки — мне все заодно:

Мягко я сплю на сголовье;

Нальемте мы рюмки с краями равно

И выпьем сподволь их здоровье.

Кубок и проч.