Стихотворения и поэмы

Любезный читатель! Вы мрак, вы загадка.

Еще не снята между нами рогатка.

Лежит моя книжка под Вашей рукой.

Давайте знакомиться! Кто Вы такой?

Быть может, Цека посылает такого

В снега, в экспедицию "Сибирякова",

А может быть, чаю откушав ко сну,

Вы дурой браните больную жену.

Но нет, Вы из первых. Вторые скупее,

Вы ж царственно бросили 20 копеек,

Раскрыли портфель и впихнули туда

Пять лет моей жизни, два года труда.

И если Вас трогают рифмы, и если

Вы дома удобно устроитесь в кресле

С покупкой своей, что дешевле грибов, —

Я нынче же Вам расскажу про любовь

Раскосого ходи с работницей русской,

Китайца роман с белобрысой Маруськой,

Я Вам расскажу, как сварили Христа,

Как Байрон разгневанный сходит с холста,

Как к Винтеру рыбы ввалились гурьбою,

Как трудно пришлось моему Балабою,

Как шлет в контрразведку прошенье мужик

И как мой желудок порою блажит.

Порой в одиночку, по двое, по трое,

Толпою пройдут перед Вами герои.

И каждый из них принесет Вам ту злость,

Ту грусть, что ему испытать довелось,

Ту радость, ту горечь, ту нежность, тот смех,

Что всех их роднит, что связует их всех.

Толпа их… Когда, побеседовав с нею,

Читатель, Вам станет немного яснее,

Кого Вам любить и кого Вам беречь,

Кого ненавидеть и чем пренебречь, —

За выпись в блокноте, за строчку в цитате,

За добрую память — спасибо, читатель!..

Любезный читатель! А что, если Вы

Поклонник одной лишь "Вечерней Москвы",

А что, если Вы обыватель и если

Вас трогают только романы Уэдсли.

Увы! Эта книжка без хитрых затей!

Тут барышни не обольщают детей,

Решительный граф, благородный, но бедный,

Не ставит на карту свой перстень наследный,

И вкруг завещания тайного тут

Скапен с Гарпагоном интриг не плетут!..

Двугривенный Ваш не бросайте без цели,

Купите-ка лучше коробочку "Дели".

Читать эту книжку не стоит труда:

Поверьте, что в ней пустячки, ерунда.

Протирая лорнеты,

Туристы блуждают, глазея

На безруких богинь,

На героев, поднявших щиты.

Мы проходим втроем

По античному залу музея:

Я, пришедший взглянуть.

Старичок завсегдатай

И ты.

Ты работала смену

И прямо сюда от вальцовки.

Ты домой не зашла,

Приодеться тебе не пришлось.

И глядит из-под фартука

Краешек синей спецовки,

Из-под красной косынки —

Сверкающий клубень волос.

Ты ступаешь чуть слышно,

Ты смотришь, немножко робея,

На собранье богов

Под стволами коринфских колонн.

Закатившая очи,

Привычно скорбит Ниобея,

Горделиво взглянувший,

Пленяет тебя Аполлон.

Завсегдатай шалеет.

Его ослепляет Даная.

Он молитвенно стих

И лепечет, роняя пенсне:

"О небесная прелесть!

Ответь, красота неземная,

Кто прозрел твои формы

В ночном ослепительном сне?"

Он не прочь бы пощупать

Округлость божественных ляжек,

Взгромоздившись к бессмертной

На тесный ее пьедестал.

И в большую тетрадь

Вдохновенный его карандашик

Те заносит восторги,

Которые он испытал.

"Молодой человек! —

Поучительно,

С желчным присвистом,

Проповедует он, —

Верьте мне,

Я гожусь вам в отцы:

Оскудело искусство!

Покуда оно было чистым,

Нас божественной радостью

Щедро дарили творцы".

"Уходи, паралитик!

Что знаешь ты,

Нищий и серый?

Может быть, для Мадонны

Натурой служила швея.

Поищи твое небо

В склерозных распятьях Дюрера,

В недоносках Джиотто,

В гнилых откровеньях Гойя".

Дорогая, не верь!

Если б эти кастраты, стеная,

Создавали ее,

Красота бы давно умерла.

Красоту создает

Трижды плотская,

Трижды земная

Пепелящая страсть,

Раскаленное зренье орла.

Посмотри:

Все богини,

Которые, больше не споря,

Населяют Олимп,

Очутившийся на Моховой,

Родились в городках

У лазурного теплого моря,

И — спроси их —

Любая

Была в свое время живой.

Хлопотали они

Над кругами овечьего сыра,

Пряли тонкую шерсть,

Пели песни,

Стелили постель…

Это жен и любовниц

В сварливых властительниц мира

Превращает Скопас,

Переделывает Пракситель.

Красота не угасла!

Гляди, как спокойно и прямо

Выступал гладиатор,

Как диск заносил Дискобол.

Я встречал эти мускулы

На стадионе "Динамо",

Я в тебе, мое чудо,

Мою Афродиту нашел.

Оттого на тебя

(Ты уже покосилась сердито)

Неотвязно гляжу,

Неотступно хожу по следам.

Я тебя, моя радость,

Живая моя Афродита, —

Да простят меня боги! —

За их красоту не отдам.

Ты глядишь на них, милая,

Трогаешь их, дорогая,

Я хожу тебе вслед

И причудливой тешусь игрой:

Ты, я думаю молча,

На цоколе стройном, нагая,

Рядом с пеннорожденной

Казалась бы младшей сестрой,

Так румянец твой жарок,

Так губы свежи твои нынче,

Лебединая шея

Так снежно бела и стройна,

Что когда бы в Милане

Тебя он увидел бы — Винчи, —

Ты второй Джиокондой

Сияла бы нам с полотна!

Между тем ты не слепок,

Ты — сверстница мне,

Ты — живая.

Ходишь в стоптанных туфлях.

Я родинку видел твою.

Что ж, сердись или нет,

А тебя, проводив до трамвая,

Я беру тебя в песню,

Мечту из тебя создаю.

Темнокудрый юнец

По расплывчатым контурам линий

Всю тебя воссоздаст

И вздохнет о тебе горячо.

Он полюбит твой профиль,

И взор твой студеный и синий,

И сквозь легкую ткань

Золотое в загаре плечо.

Вечен ток вдохновенья!

И так, не смолкая, гудит он

Острым творческим пламенем

Тысячелетья, кажись.

Так из солнечной пены

Встает и встает Афродита,

Пены вольного моря,

Которому прозвище —

Жизнь.

Полезно заметить,

Что с Фый Сянь ку

Маруська сошлась, катаясь.

Маруська пошла

На Москва-реку,

И к ней подошел китаец.

Китаец был желт

И черноволос,

Сказал ей, что служит в тресте.

Хоть он и скуласт

И чуточку кос,

А сели кататься вместе.

Он выпалил сотню

Любовных слов,

Она ему отвечала.

Итак, китайская эта любовь

Имеет свое начало.

Китаец влюбился,

Как я, как все…

В Таганке жила Маруська.

Китаец пришел к ней.

Ее сосед

На нехристя пса науськал.

Просвирни судачили из угла:

"Гляди-ка! С кем она знается!"

И Марья Ивановна предрекла:

"Эй, девка!

Родишь китайца!"

"В какую ж он масть

Пойдет, сирота?" —

Гадали кумушки заново.

"Полоска бела, полоска желта", —

Решила Марья Ивановна.

Она ошибалась.

Дитя родилось —

Гладкое, без полосок.

Ребенок был желт

И слегка раскос,

Но — определенно — курносый!

Две мощные крови

В себе смешав,

Лежал,

Кулачки меж пеленок пряча,

Сначала поплакал,

Потом, не спеша,

И улыбаться начал.

Потом,

Расширяя свои берега,

Уверенно, прочно, прямо

Пошел на коротких

Кривых ногах

И внятно промолвил: "Мама".

Двух рас

В себе сочетающий кровь,

Не выродился,

Не вымер,

Но жил, но рос,

Крутолоб и здоров,

И звали его —

Владимир!

А мать и отец?

Растили сынка

И жили да поживали

И, как утверждают наверняка,

Китайца не линчевали.

Как темно в этом доме!

Тут царствует грузчик багровый,

Под нетрезвую руку

Тебя колотивший не раз…

На окне моем — кукла.

От этой красотки безбровой

Как тебе оторвать

Васильки загоревшихся глаз?

Что ж!

Прильни к моим стеклам

И красные пальчики высунь…

Пес мой куклу изгрыз,

На подстилке ее теребя.

Кукле — много недель!

Кукла стала курносой и лысой.

Но не все ли равно?

Как она взволновала тебя!

Лишь однажды я видел:

Блистали в такой же заботе

Эти синие очи,

Когда у соседских ворот

Говорил с тобой мальчик,

Что в каменном доме напротив

Красный галстучек носит,

Задорные песни поет.

Как темно в этом доме!

Ворвись в эту нору сырую

Ты, о время мое!

Размечи этот нищий уют!

Тут дерутся мужчины,

Тут женщины тряпки воруют,

Сквернословят, судачат,

Юродствуют, плачут и пьют.

Дорогая моя!

Что же будет с тобой?

Неужели

И тебе между них

Суждена эта горькая часть?

Неужели и ты

В этой доле, что смерти тяжеле,

В девять — пить,

В десять — врать

И в двенадцать —

Научишься красть?

Неужели и ты

Погрузишься в попойку и в драку,

По намекам поймешь,

Что любовь твоя —

Ходкий товар,

Углем вычернишь брови,

Нацепишь на шею — собаку,

Красный зонтик возьмешь

И пойдешь на Покровский бульвар?

Нет, моя дорогая!

Прекрасная нежность во взорах

Той великой страны,

Что качала твою колыбель!

След труда и борьбы —

На руке ее известь и порох,

И под этой рукой

Этой доли —

Бояться тебе ль?

Для того ли, скажи,

Чтобы в ужасе,

С черствою коркой

Ты бежала в чулан

Под хмельную отцовскую дичь, —

Надрывался Дзержинский,

Выкашливал легкие Горький,

Десять жизней людских

Отработал Владимир Ильич?

И когда сквозь дремоту

Опять я услышу, что начат

Полуночный содом,

Что орет забулдыга-отец,

Что валится посуда,

Что голос твой тоненький плачет, —

О терпенье мое!

Оборвешься же ты наконец!

И придут комсомольцы,

И пьяного грузчика свяжут,

И нагрянут в чулан,

Где ты дремлешь, свернувшись в калач,

И оденут тебя,

И возьмут твои вещи,

И скажут:

"Дорогая!

Пойдем,

Мы дадим тебе куклу.

Не плачь!"

Подшивающий бумажки,

Затерялся в наших буднях

Маленькой многотиражки

Уважаемый сотрудник.

Быть бы вам тореадором

Где-нибудь в Севилье старой,

На балконы бы к сеньорам

Лезть со шпагой и гитарой,

На ковре у милых ножек

Разразиться б серенадой,

Распугав севильских кошек

Оглушительной руладой.

И ходить, как учит мода,

В шляпе и в плаще расшитом;

Из "крестового похода"

С фонарем вернуться — битым,

Но, отделавшись испугом,

Вновь заняться б флиртом, пеньем,

Всем сеньорам стать бы другом

И грозою — всем дуэньям;

И носить на медной пряжке

Пять каменьев изумрудных…

Маленькой многотиражки,

Уважаемый сотрудник!

К нам в гости приходит мальчик

Со сросшимися бровями,

Пунцовый густой румянец

На смуглых его щеках.

Когда вы садитесь рядом,

Я чувствую, что меж вами

Я скучный, немножко лишний,

Педант в роговых очках.

Глаза твои лгать не могут.

Как много огня теперь в них!

А как они были тусклы…

Откуда же он воскрес?

Ах, этот румяный мальчик!

Итак, это мой соперник,

Итак, это мой Мартынов,

Итак, это мой Дантес!

Ну что ж! Нас рассудит пара

Стволов роковых Лепажа

На дальней глухой полянке,

Под Мамонтовкой, в лесу.

Два вежливых секунданта,

Под горкой — два экипажа,

Да седенький доктор в черном,

С очками на злом носу.

Послушай-ка, дорогая!

Над нами шумит эпоха,

И разве не наше сердце —

Арена ее борьбы?

Виновен ли этот мальчик

В проклятых палочках Коха,

Что ставило нездоровье

В колеса моей судьбы?

Наверно, он физкультурник,

Из тех, чья лихая стайка

Забила на стадионе

Испании два гола.

Как мягко и как свободно

Его голубая майка

Тугие гибкие плечи

Стянула и облегла!

А знаешь, мы не подымем

Стволов роковых Лепажа

На дальней глухой полянке,

Под Мамонтовкой, в лесу.

Я лучше приду к вам в гости

И, если позволишь, даже

Игрушку из Мосторгсина

Дешевую принесу.

Твой сын, твой малыш безбровый

Покоится в колыбели,

Он важно пускает слюни,

Вполне довольный собой.

Тебя ли мне ненавидеть

И ревновать к тебе ли,

Когда я так опечален

Твоей морщинкой любой?

Ему покажу я рожки,

Спрошу: "Как дела, Егорыч?"

И, мирно напившись чаю,

Пешком побреду домой.

И лишь закурю дорогой,

Почуяв на сердце горечь,

Что наша любовь не вышла,

Что этот малыш — не мой.

Родная кровинка течет в ее жилах,

И больно — пусть век мою слабость простит —

От глаз ее жалких, от рук ее милых

Отречься и память со счетов скостить.

Выветриваясь, по куску выпадая,

Душа искрошилась, как зуб, до корня.

Шли годы, и эта ли полуседая,

Тщедушная женщина — мать у меня?

Убогая! Где твоя прежняя сила?

Какая дорога в могилу свела?

Влюблялась, кисейные платья носила,

Читала Некрасова, смуглой была.

Растоптана зверем, чье прозвище — рынок,

Раздавлена грузом матрасов и соф,

Сгорела на пламени всех керосинок,

Пылающих в недрах кухонных Голгоф.

И вот они — вечная песенка жалоб,

Сонливость, да втертый в морщины желток,

Да косо, по-волчьи свисающий на лоб,

Скупой, грязноватый седой завиток.

Так попусту, так бесполезно и глупо

Дотла допылала твоя красота!

Дымящимся паром кипящего супа

Весь мир от тебя заслонила плита!

В истрепанных туфлях, потертых и рыжих,

С кошелкой, в пальто, что не греет души,

Привыкла блуждать между рыночных выжиг,

Торгуясь, клянясь, скопидомя гроши.

Трудна эта доля, и жребий несладок:

Пугаться трамваев, бояться людей,

Толкаться в хвостах продуктовых палаток,

Среди завсегдатаев очередей.

Но желчи не слышно в ее укоризне,

Очаг не наскучил ей, наоборот:

Ей быть и не снилось хозяйкою жизни,

Но только властительницей сковород.

Она умоляет: "Родимый, потише!

Живи не спеша, не волнуйся, дитя!

Давай проживем, как подпольные мыши,

Что ночью глубокой в подвалах свистят!"

Затем, что она исповедует примус,

Затем, что она меж людьми как в лесу, —

Мою угловатую непримиримость

К мышиной судьбе я, как знамя, несу.

Мне хочется расколдовать ее морок,

Взять под руку мать, как слепое дитя,

От противней чадных, от жирных конфорок

Увесть ее на берег моря, хотя

Я знаю, он будет ей чуден и жуток,

Тот солнечный берег житейской реки.

Слепую от шор, охромевшую в путах,

Я все ж поведу ее, ей вопреки!

Недобрый дух повел меня,

Уже лежавшего в могиле,

В страну подземного огня,

Которой Данте вел Вергилий.

Из первого в девятый круг

Моя душа была ведома —

Где жадный поп и лживый друг

И скотоложец из Содома.

Я видел гарпий в том леске,

Над тем узилищем, откуда

В нечеловеческой тоске

Бежал обугленный Иуда.

Колодезь ледяной без дна,

Где день за днем и год за годом,

Как ось земная, Сатана

Простерт от нас до антиподов.

Я грешников увидел всех —

Их пламя жжет и влага дразнит,

Но каждому из них за грех

Вменялась боль одной лишь казни.

"Где мне остаться?" — я спросил

Ведущего по адским стогнам.

И он ответил: "Волей сил

По всем кругам ты будешь прогнан".

Есть у каждого бродяги

Сундучок воспоминаний.

Пусть не верует бродяга

И ни в птичий грай, ни в чох, —

Ни на призраки богатства

В тихом обмороке сна, ни

На вино не променяет

Он заветный сундучок.

Там за дружбою слежалой,

Под враждою закоптелой,

Между чувств, что стали трухлой

Связкой высохших грибов, —

Перевязана тесемкой

И в газете пожелтелой,

Как мышонок, притаилась

Неуклюжая любовь.

Если якорь брига выбран,

В кабачке распита брага,

Ставни синие забиты

Навсегда в родном дому, —

Уплывая, все раздарит

Собутыльникам бродяга,

Только этот желтый сверток

Не покажет никому…

Будет день: в борты, как в щеки,

Оплеухи волн забьют — и

"Все наверх! — засвищет боцман. —

К нам идет девятый вал!"

Перед тем как твердо выйти

В шторм из маленькой каюты,

Развернет бродяга сверток,

Мокрый ворот разорвав.

И когда вода раздавит

В трюме крепкие бочонки,

Он увидит, погружаясь

В атлантическую тьму:

Тонколицая колдунья,

Большеглазая девчонка

С фотографии грошовой

Улыбается ему.

Два месяца в небе, два сердца в груди,

Орел позади, и звезда впереди.

Я поровну слышу и клекот орлиный,

И вижу звезду над родимой долиной:

Во мне перемешаны темень и свет,

Мне Недоросль — прадед, и Пушкин — мой дед.

Со мной заодно с колченогой кровати

Утрами встает молодой обыватель,

Он бродит, раздет, и немыт, и небрит,

Дымит папиросой и плоско острит.

На сад, что напротив, на дачу, что рядом,

Глядит мой двойник издевательским взглядом,

Равно неприязненный всем и всему, —

Он в жизнь в эту входит, как узник в тюрьму.

А я человек переходной эпохи…

Хоть в той же постели грызут меня блохи,

Хоть в те же очки я гляжу на зарю

И тех же сортов папиросы курю,

Но славлю жестокость, которая в мире

Клопов выжигает, как в затхлой квартире,

Которая за косы землю берет,

С которой сегодня и я в свой черед

Под знаменем гезов, суровых и босых,

Вперед заношу мой скитальческий посох…

Что ж рядом плетется, смешок затая,

Двойник мой, проклятая косность моя?

Так, пробуя легкими воздух студеный,

Сперва задыхается новорожденный,

Он мерзнет, и свет ему режет глаза,

И тянет его воротиться назад,

В привычную ночь материнской утробы;

Так золото мучат кислотною пробой,

Так все мы в глаза двойника своего

Глядим и решаем вопрос: кто кого?

Мы вместе живем, мы неплохо знакомы,

И сильно не ладим с моим двойником мы:

То он меня ломит, то я его мну,

И, чуть отдохнув, продолжаем войну.

К эпохе моей, к человечества маю

Себя я за шиворот приподымаю.

Пусть больно от этого мне самому,

Пускай тяжело, — я себя подыму!

И если мой голос бывает печален,

Я знаю: в нем фальшь никогда не жила!..

Огромная совесть стоит за плечами,

Огромная жизнь расправляет крыла!

Подгулявший шутник, белозубый, как турок,

Захмелел, прислонился к столбу и поник.

Я окурок мой кинул. Он поднял окурок,

Раскурил и сказал, благодарный должник:

"Приходи в крематорий, спроси Иванова,

Ты добряк, я сожгу тебя даром, браток".

Я запомнил слова обещанья хмельного

И бегущий вдоль нотного лба завиток.

Почтальоны приходят, но писем с Урала

Мне в Таганку не носят в суме на боку.

Если ты умерла или ждать перестала,

Разлюбила меня, — я пойду к должнику.

Я приду в крематорий, спущусь в кочегарку,

Где он дырья чинит на коленях штанов,

Подведу его к топке, пылающей жарко,

И шепну ему грустно: "Сожги, Иванов!"

У поэтов есть такой обычай —

В круг сойдясь, оплевывать друг друга.

Магомет, в Омара пальцем тыча,

Лил ушатом на беднягу ругань.

Он в сердцах порвал на нем сорочку

И визжал в лицо, от злобы пьяный:

"Ты украл пятнадцатую строчку,

Низкий вор, из моего "Дивана"!

За твоими подлыми следами

Кто пойдет из думающих здраво?"

Старики кивали бородами,

Молодые говорили: "Браво!"

А Омар плевал в него с порога

И шипел: "Презренная бездарность!

Да минет тебя любовь пророка

Или падишаха благодарность!

Ты бесплоден! Ты молчишь годами!

Быть певцом ты не имеешь права!"

Старики кивали бородами,

Молодые говорили: "Браво!"

Только некто пил свой кофе молча,

А потом сказал: "Аллаха ради!

Для чего пролито столько желчи?"

Это был блистательный Саади.

И минуло время. Их обоих

Завалил холодный снег забвенья.

Стал Саади золотой трубою,

И Саади слушала кофейня.

Как ароматические травы,

Слово пахло медом и плодами,

Юноши не говорили: "Браво!"

Старцы не кивали бородами.

Он заворожил их песней птичьей,

Песней жаворонка в росах луга…

У поэтов есть такой обычай —

В круг сойдясь, оплевывать друг друга.

Несчастный, больной и порочный

По мокрому саду бреду.

Свистит соловей полуночный

Под низким окошком в саду.

Свистит соловей окаянный

В саду под окошком избы.

"Несчастный, порочный и пьяный,

Какой тебе надо судьбы?

Рябиной горчит и брусникой

Тридцатая осень в крови.

Ты сам свое горе накликал,

Милуйся же с ним и живи.

А помнишь, как в детстве веселом

Звезда протирала глаза

И ветер над садом был солон,

Как детские губы в слезах?

А помнишь, как в душные ночи,

Один между звезд и дубов,

Я щелкал тебе и пророчил

Удачу твою и любовь?.."

Молчи, одичалая птица!

Мрачна твоя горькая власть.

Сильнее нельзя опуститься,

Страшней невозможно упасть!

Рябиной и горькой брусникой

Тропинки пропахли в бору.

Я сам свое горе накликал

И сам с этим горем умру.

Но в час, когда комья с лопаты

Повалятся в яму, звеня,

Ты вороном станешь, проклятый,

За то, что морочил меня!

В Перово пришла подмосковная осень

С грибами, с рябиной, с ремонтами дач.

Ты больше, пиджак парусиновый сбросив,

Не ловишь ракеткою теннисный мяч.

Березки прозрачны, скворечники немы,

Утрами морозец хрустит по садам:

И дачница в город везет хризантемы,

И дачник увязывает чемодан.

На мокрых лугах зажелтелась морошка.

Охотник в прозрачном и гулком лесу,

По топкому дерну шагая сторожко,

Несет в ягдташе золотую лису.

Бутылка вина кисловата, как дрожжи.

Закурим, нальем и послушаем, как

Шумит элегический пушкинский дождик

И шаткую свечку колеблет сквозняк.

Девчину пытает казак у плетня:

"Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня?

Я саблей добуду для крали своей

И светлых цехинов, и звонких рублей!"

Девчина в ответ, заплетая косу:

"Про то мне ворожка гадала в лесу.

Пророчит она: мне полюбится тот,

Кто матери сердце мне в дар принесет.

Не надо цехинов, не надо рублей,

Дай сердце мне матери старой твоей.

Я пепел его настою на хмелю,

Настою напьюсь — и тебя полюблю!"

Казак с того дня замолчал, захмурел,

Борща не хлебал, саламаты не ел.

Клинком разрубил он у матери грудь

И с ношей заветной отправился в путь:

Он сердце ее на цветном рушнике

Коханой приносит в косматой руке.

В пути у него помутилось в глазах,

Всходя на крылечко, споткнулся казак.

И матери сердце, упав на порог,

Спросило его: "Не ушибся, сынок?"

Когда кислородных подушек

Уж станет ненадобно мне —

Жена моя свечку потушит,

И легче вздохнется жене.

Она меня ландышем сбрызнет,

Что в жизни не жаловал я,

И, как подобает на тризне,

Не очень напьются друзья.

Чахоточный критик, от сплетен

Которого я изнемог,

В публичной "Вечерней газете"

Уронит слезу в некролог.

Потом будет мартовский дождик

В сосновую крышку стучать

И мрачный подпивший извозчик

На чахлую клячу кричать.

Потом, перед вечным жилищем

Простясь и покончив со мной,

Друзья мои прямо с кладбища

Зайдут освежиться в пивной.

Покойника словом надгробным

Почтят и припомнят, что он

Был малость педант, но способный,

Слегка скучноват, но умен.

А между крестами погоста,

Перчаткой зажавшая рот,

Одета печально и просто,

Высокая дама пройдет.

И в мартовских сумерках длинных,

Слегка задохнувшись от слез,

Положит на мокрый суглинок

Весенние зарева роз.

Белый цвет вишневый отряхая,

Стал Петро перед плетнем коханой.

Он промолвил ей, кусая губы:

"Любый я тебе или не любый?

Прогулял я трубку-носогрейку,

Проиграл я бритву-самобрейку.

Что ж! В корчме поставлю шапку на кон

И в леса подамся к гайдамакам!"

"Уходи, мужик, — сказала Ганна. —

Я кохаю не тебя, а пана. —

И шепнула, сладко улыбаясь:

— Кровь у пана в жилах — голубая!"

Два денька гулял казак. На третий

У криницы ночью пана встретил

И широкий нож по рукоятку

Засадил он пану под лопатку.

Белый цвет вишневый отряхая,

Стал Петро перед плетнем коханой.

А у Ганны взор слеза туманит,

Ганна руки тонкие ломает.

"Ты скажи, казак, — пытает Ганна, —

Не встречал ли ты дорогой пана?"

Острый нож в чехле кавказском светел.

Отвечает ей казак: "Не встретил".

Нож остер, как горькая обида.

Отвечает ей казак: "Не видел".

Рукоятка у ножа резная.

Отвечает ей казак: "Не знаю.

Только ты пустое толковала,

Будто кровь у пана — голубая!"

Настегала дочку мать крапивой:

"Не расти большой, расти красивой,

Сладкой ягодкой, речной осокой,

Чтоб в тебя влюбился пан высокий,

Ясноглазый, статный, черноусый,

Чтоб дарил тебе цветные бусы,

Золотые кольца и белила.

Вот тогда ты будешь, дочь, счастливой".

Дочка выросла, как мать велела!

Сладкой ягодкою, королевой,

Белой лебедью, речной осокой,

И в нее влюбился пан высокий,

Черноусый, статный, ясноглазый,

Подарил он ей кольцо с алмазом,

Пояс драгоценный, ленту в косы…

Наигрался ею пан — и бросил!

Юность коротка, как песня птичья,

Быстро вянет красота девичья,

Иссеклися косы золотые,

Ясный взор слезинки замутили.

Ничего-то девушка не помнит,

Помнит лишь одну дорогу в омут,

Только тише, чем кутенок в сенцах,

Шевельнулась дочь у ней под сердцем.

Дочка в пана родилась — красивой.

Настегала дочку мать крапивой:

"Не расти большой, расти здоровой,

Крепкотелой, дерзкой, чернобровой,

Озорной, спесивой, языкатой,

Чтоб тебя не тронул пан проклятый.

А придет он, потный, вислоусый,

Да начнет сулить цветные бусы,

Пояс драгоценный, ленту в косы, —

Отпихни его ногою босой,

Зашипи на пана, дочь, гусыней,

Выдери его глаза косые!"

Щекотка губ и холодок зубов,

Огонь, блуждающий в потемках тела,

Пот меж грудей… и это есть — любовь?

И это все, чего ты так хотела?

Да! Страсть такая, что в глазах темно!

Но ночь минует, легкая, как птица…

А я-то думал, что любовь — вино,

Которым можно навсегда упиться!

Всегда ты на людях,

Как слон в зверинце,

Как муха в стакане,

Как гусь на блюде…

Они появляются из провинций,

Способные молодые люди.

"У вас одна комната?

Ах, как мало!

Погодка стоит —

Не придумать плоше!"

Ты хмуришься

И отвечаешь вяло:

"Снимайте, снимайте свои калоши!"

Ты грустно оглядываешь знакомых

И думаешь:

"Ну, добивайте сразу!"

Куда там!

Они извлекают гомы

Любовных стихов,

Бытовых рассказов.

"Быть может, укажете недостаток?

Родной!

Уделите одну минуту!

Вы заняты?

Я буду очень краток:

В поэмке

Всего восемнадцать футов!"

Мелькают листы.

Вдохновенье бурно.

Чтецы невменяемы, —

Бей их, режь ли…

Ты слушаешь.

Ты говоришь:

— Недурно! —

И — лжешь.

Ибо ты от природы вежлив.

На ходиках без десяти двенадцать.

Ты громко подтягиваешь бечевку,

Но гости твои говорят:

— Признаться,

У вас так уютно!

Мы к вам с ночевкой.

Ты громко вздыхаешь!

— Ложитесь с миром! —

И думаешь

День ото дня плачевней:

Во что превратилась твоя квартира?

В ночлежку?

В родильный приют?

В харчевню?

А ночью под сердцем

Тихонько плачет

Утопленный в пресной дневной водице

Твой стих,

Что был вовсе не плохо начат,

Но помер в тебе,

Не успев родиться.

И, стиснувши, как рукоять кинжала,

Мундштук безобиднейший,

В нервной дрожи

Ты думаешь:

"Муза уже сбежала.

Жена собирается сделать то же…"

А утром,

Когда постучит знакомый,

Ты снова в себе не найдешь сноровки

Ему на докучный вопрос:

"Вы дома?" —

Раздельно ответить:

"В командировке".

В честном храме опосля обедни,

Каждый день твердя одно и то ж,

Распинался толстый проповедник:

До чего, мол, божий мир хорош!

Хорошо, мол, бедным и богатым,

Рыбкам, птичкам в небе голубом!..

Тут и подошел к нему горбатый

Высохший урод с плешивым лбом.

Он сказал ему как можно кротче:

"Полно, батя! Далеко зашел!

Ты, мол, на меня взглянувши, отче,

Молви: все ли в мире хорошо?

Я-де в нем из самых из последних.

Жизнь моя пропала ни за грош!"

— "Не ропщи! — ответил проповедник. —

Для горбатого и ты хорош".

На улице пляшет дождик. Там тихо, темно и сыро.

Присядем у нашей печки и мирно поговорим.

Конечно, с ребенком трудно. Конечно, мала квартира.

Конечно, будущим летом ты вряд ли поедешь в Крым.

Еще тошноты и пятен даже в помине нету,

Твой пояс, как прежде, узок, хоть в зеркало посмотри!

Но ты по неуловимым, по тайным женским приметам

Испуганно догадалась, что у тебя внутри.

Не скоро будить он станет тебя своим плачем тонким

И розовый круглый ротик испачкает молоком.

Нет, глубоко под сердцем, в твоих золотых потемках

Не жизнь, а лишь завязь жизни завязана узелком.

И вот ты бежишь в тревоге прямо к гомеопату.

Он лыс, как головка сыра, и нос у него в угрях,

Глаза у него навыкат и борода лопатой.

Он очень ученый дядя — и все-таки он дурак!

Как он самодовольно пророчит тебе победу!

Пятнадцать прозрачных капель он в склянку твою

нальет.

"Пять капель перед обедом, пять капель после обеда —

И все как рукой снимает! Пляшите опять фокстрот!"

Так, значит, сын не увидит, как флаг над Советом

вьется?

Как в школе Первого мая ребята пляшут гурьбой?

Послушай, а что ты скажешь, если он будет Моцарт,

Этот не живший мальчик, вытравленный тобой?

Послушай, а если ночью вдруг он тебе приснится,

Приснится и так заплачет, что вся захолонешь ты,

Что жалко взмахнут в испуге подкрашенные ресницы

И волосы разовьются, старательно завиты,

Что хлынут горькие слезы и начисто смоют краску,

Хорошую, прочную краску с темных твоих ресниц?..

Помнишь, ведь мы читали, как в старой английской

сказке

К охотнику приходили души убитых птиц.

А вдруг, несмотря на капли мудрых гомеопатов,

Непрошеной новой жизни не оборвется нить!

Как ты его поцелуешь? Забудешь ли, что когда-то

Этою же рукою старалась его убить?

Кудрявых волос, как прежде, туман золотой клубится,

Глазок исподлобья смотрит лукавый и голубой.

Пускай за это не судят, но тот, кто убил, — убийца.

Скажу тебе правду: ночью мне страшно вдвоем с тобой!

Слышал я сызмала: ходят вдвоем

Горькое горюшко с горьким вином.

Как же им, горьким, вдвоем не идти,

Коль у обоих кривые пути?

Горькое горюшко тянет на дно,

Голову горькое кружит вино…

Что ж! Позабудем тоску и запьем

Горькое горюшко горьким вином!

Странное дело: уму вопреки

Горькие врозь, они вместе — сладки.

Выдь на зорьке и ступай на север

По болотам, камушкам и мхам.

Распустив хвоста колючий веер,

На сосне красуется глухарь.

Тонкий дух весенней благодати,

Свет звезды — как первая слеза…

И глухарь, кудесник бородатый,

Закрывает желтые глаза.

Из дремотных облаков исторгла

Яркий блеск холодная заря,

И звенит, чумная от восторга,

Зоревая песня глухаря.

Счастлив тем, что чувствует и дышит,

Красотой восхода упоен, —

Ничего не видит и не слышит,

Ничего не замечает он!

Он поет листву купав болотных,

Паутинку, белку и зарю,

И в упор подкравшийся охотник

Из берданки бьет по глухарю…

Может, так же в счастья день желанный,

В час, когда я буду петь, горя,

И в меня ударит смерть нежданно,

Как его дробинка — в глухаря.

Прощай, прощай, моя юность,

Звезда моя, жизнь, улыбка!

Стала рукой мужчины

Мальчишеская рука.

Ты прозвенела, юность,

Как дорогая скрипка

Под легким прикосновеньем

Уверенного смычка.

Ты промелькнула, юность,

Как золотая рыбка,

Что канула в сине море

Из сети у старика!

Экой снег какой глубокий!

Лошадь дышит горячо.

Светит месяц одинокий

Через левое плечо.

Пруд окован крепкой бронью,

И уходят от воды

Вправо — крестики вороньи,

Влево — заячьи следы.

Гнется кустик на опушке,

Блещут звезды, мерзнет лес,

Тут снимал перчатки Пушкин

И крутил усы Дантес.

Раздается на полянке

Волчьих свадеб дальний вой.

Мы летим в ковровых санках

По дороге столбовой.

Ускакали с черноокой

И — одни… Чего ж еще?

Светит месяц одинокий

Через левое плечо.

Неужели на гулянку

С колокольцем под дугой

Понесется в тех же санках

Завтра кто-нибудь другой?

И усы ладонью тронет,

И увидит у воды

Те же крестики вороньи,

Те же заячьи следы?

На погост он мельком глянет,

Где ограды да кресты.

Мельком глянет, нас помянет:

Жили-были я да ты!..

И прижмется к черноокой,

И задышит горячо.

Глянет месяц одинокий

Через левое плечо.

Кем я был? Могильною травою?

Хрупкой галькою береговою?

Круглобоким облачком над бездной?

Ноздреватою рудой железной?

Та трава могильная сначала

Ветерок дыханием встречала,

Тучка плакала слезою длинной,

Пролетая над родной долиной.

И когда я говорю стихами —

От кого в них голос и дыханье?

Этот голос — от прабабки-тучи,

Эти вздохи — от травы горючей!

Кем я буду? Комом серой глины?

Белым камнем посреди долины?

Струйкой, что не устает катиться?

Перышком в крыле у певчей птицы?

Кем бы я ни стал и кем бы ни был —

Вечен мир под этим вечным небом:

Если стану я водой зеленой —

Зазвенит она одушевленно,

Если буду я густой травою —

Побежит она волной живою.

В мире все бессмертно: даже гнилость.

Отчего же людям смерть приснилась?

Весной в саду я зяблика поймал.

Его лучок захлопнул пастью волчьей.

Лесной певец, он был пуглив и мал,

Но, как герой, неволю встретил молча.

Он петь привык лесное торжество

Под светлым солнышком на клейкой ветке.

Нет! Золотая песенка его

Не прозвучит в убогой этой клетке!

Упрямец! Он не походил на нас,

Больных людей, уступчивых и дряблых,

Нахохлившись, он молчаливо гас,

Невольник мой, мой горделивый зяблик.

Горсть муравьиных лакомых яиц

Не вызвала его счастливой трели.

"В глаза ручных моих домашних птиц

Его глаза презрительно смотрели.

Он все глядел на поле за окном

Сквозь частых проволок густую сетку,

Но я задернул грубым полотном

Его слегка качавшуюся клетку.

И, чувствуя, как за его тюрьмой

Весна цветет все чище, все чудесней, —

Он засвистал!.. Что делать, милый мой?

В неволе остается только песня!

Когда я уйду, —

Я оставлю мой голос

На черном кружке.

Заведи патефон,

И вот,

Под иголочкой,

Тонкой, как волос,

От гибкой пластинки

Отделится он.

Немножко глухой

И немножко картавый,

Мой голос тебе

Прочитает стихи,

Окликнет по имени,

Спросит:

"Устала?",

Наскажет

Немало смешной чепухи.

И сколько бы ни было

Злого, дурного,

Печалей,

Обид, —

Ты забудешь о них.

Тебе померещится,

Будто бы снова

Мы ходим в кино,

Разбиваем цветник.

Лицо твое

Тронет волненья румянец.

Забывшись,

Ты тихо шепнешь:

"Покажись!"

Пластинка хрипнет

И окончит свой танец —

Короткий,

Такой же недолгий,

Как жизнь.

Пасмурный щегол и шустрый чижик

Зерна щелкают, водою брызжут —

И никак не уживутся вместе

В тесной клетке на одном насесте.

Много перьев красных и зеленых

Потеряли чижик и щегленок,

Так и норовят пустые птицы

За хохлы друг другу ухватиться.

Глупые пичуги! Неужели

Не одно зерно вы в клетке ели,

Не в одной кормушке воду пили?..

Что ж неволю вы не поделили?

Я стоял у поворота

Рельс, бегущих от Арбата,

Из трамвая глянул кто-то

Красногубый и чубатый.

Как лицо его похоже

На мое — сухое ныне!..

Только чуточку моложе,

Веселее и невинней.

А трамвай — как сдунет ветром,

Он качнулся, уплывая.

Профиль юности бессмертной

Промелькнул в окне трамвая.

Минут годы. Подойдет он —

Мой двойник — к углу Арбата.

Из трамвая глянет кто-то

Красногубый и чубатый,

Как и он, в костюме синем,

С полевою сумкой тоже,

Только чуточку невинней,

Веселее и моложе.

А трамвай — как сдунет ветром,

Он промчится, завывая…

Профиль юности бессмертной

Промелькнет в окне трамвая.

На висках у нас, как искры,

Блещут первые сединки,

Старость нам готовит выстрел

На последнем поединке.

Даже маленькие дети

Станут седы и горбаты,

Но останется на свете

Остановка у Арбата,

Где, ни разу не померкнув,

Непрестанно оживая,

Профиль юности бессмертной

Промелькнет в окне трамвая!

Я рожден для того, чтобы старый поэт

Обо мне говорил золотыми стихами,

Чтобы Дафнис и Хлоя в четырнадцать лет

Надо мною впервые смешали дыханье,

Чтоб невеста, лицо погружая в меня,

Скрыла нежный румянец в минуту помолвки.

Я рожден, чтоб в сиянии майского дня

Трепетать в золотистых кудрях комсомолки.

Одинаково вхож во дворец и в избу,

Я зарей позолочен и выкупан в росах…

Если смерть проезжает в стандартном гробу,

Торопливая, на неуклюжих колесах,

То друзья и на гроб возлагают венок, —

Чтоб и в тленье мои лепестки трепетали.

Тот, кто умер, в могиле не так одинок

И несчастен, покуда там пахнет цветами.

Украшая постельку, где плачет дитя,

И могильной ограды высокие жерди,

Я рожден утешать вас, равно золотя

И восторги любви, и терзания смерти.

После ночи пьяного разгула

Я пошел к Проклятому ручью,

Чтоб цыганка бабка Мариула

Мне вернула молодость мою.

Бабка курит трубочку из глины,

Над болотом вьются комары,

А внизу горят среди долины

Кочевого табора костры.

Черный пес, мне под ноги бросаясь,

Завизжал пронзительно и зло…

Молвит бабка: "Знаю все, красавец,

Что тебя к старухе привело!

Не скупись да рублик мне отщелкай,

И, как пыль за ветром, за тобой

Побежит красотка с рыжей челкой,

С пятнышком родимым над губой!"

Я ответил: "Толку в этом мало!"

Робок я, да и не те года…"

В небесах качнулась и упала

За лесок падучая звезда.

"Я сидел, — сказал я, — на вокзалах,

Ездил я в далекие края.

Ни одна душа мне не сказала,

Где упала молодость моя!

Ты наводишь порчу жабьим зубом,

Клады рыть указываешь путь.

Может, юность, что идет на убыль,

Как-нибудь поможешь мне вернуть?"

Отвечала бабка Мариула:

"Не возьмусь за это даже я!

Где звезда падучая мелькнула,

Там упала молодость твоя!"

Когда-то в сердце молодом

Мечта о счастье пела звонко…

Теперь душа моя — как дом,

Откуда вынесли ребенка.

А я земле мечту отдать

Всё не решаюсь, всё бунтую…

Так обезумевшая мать

Качает колыбель пустую.

Наступило бабье лето —

Дни прощального тепла.

Поздним солнцем отогрета,

В щелке муха ожила.

Солнце! Что на свете краше

После зябкого денька?..

Паутинок легких пряжа

Обвилась вокруг сучка.

Завтра хлынет дождик быстрый,

Тучей солнце заслоня.

Паутинкам серебристым

Жить осталось два-три дня.

Сжалься, осень! Дай нам света!

Защити от зимней тьмы!

Пожалей нас, бабье лето:

Паутинки эти — мы.

Минуют дни незаметно,

Идут года не спеша…

Как искра, ждущая ветра,

Незримо зреет душа.

Когда налетевший ветер

Раздует искру в пожар,

Слепые люди заметят:

Не зря уголек лежал!

Старинной купаленки шаткий настил,

Бродя у пруда, я ногою потрогал.

Под этими липами Пушкин грустил,

На этой скамеечке сиживал Гоголь.

У корней осин показались грибы,

Сентябрьское солнышко греет нежарко,

Далекий раскат орудийной стрельбы

Доносится до подмосковного парка.

Не смерть ли меня окликает, грозя

Вот-вот навалиться на узкие плечи?

Где близкие наши и наши друзья?

Иных уже нет, а другие далече!..

Свистят снегири. Им еще незнаком

Раскатистый гул, отдаленный и слабый.

Наверно, им кажется, будто вальком

Белье выбивают на озере бабы.

Мы ж знаем, что жизнь нашу держит в руках

Слепая судьба и что жребий наш выпал…

Стареющий юноша в толстых очках

Один загляделся на вечные липы.

Нет, не всегда смешон и узок

Мудрец, глухой к делам земли:

Уже на рейде в Сиракузах

Стояли римлян корабли.

Над математиком курчавым

Солдат занес короткий нож,

А он на отмели песчаной

Окружность вписывал в чертеж.

Ах, если б смерть — лихую гостью —

Мне так же встретить повезло,

Как Архимед, чертивший тростью

В минуту гибели — число!

Улетают птицы з_а_ море,

Миновало время жатв,

На холодном сером мраморе

Листья желтые лежат.

Солнце спряталось за ситцевой

Занавескою небес,

Черно-бурою лисицею

Под горой улегся лес.

По воздушной тонкой лесенке

Опустился и повис

Над окном — ненастья вестником —

Паучок-парашютист.

В эту ночь по кровлям тесаным,

В трубах песни заводя,

Заскребутся духи осени,

Стукнут пальчики дождя.

В сад, покрытый ржавой влагою,

Завтра утром выйдешь ты

И увидишь — за ночь — наголо

Облетевшие цветы.

На листве рябин продрогнувших

Заблестит холодный пот.

Дождик, серый, как воробышек,

Их по ягодке склюет.

Что делать? Присяду на камень,

Послушаю иволги плач.

Брожу у забитых досками,

Жильцами покинутых дач.

Еще не промчалось и года,

Как смолкли шаги их вдали.

Но, кажется, рада природа,

Что люди отсюда ушли.

Соседи в ночи незаметно

Заборы снесли на дрова,

На гладких площадках крокетных

Растет, зеленея, трава.

Забывши хозяев недавних,

Весь дом одряхлел и заглох,

На стенах, на крышах, на ставнях

Уже пробивается мох.

Да зеленью, вьющейся дико,

К порогу забившей пути,

Повсюду бушует клубника,

Что встарь не хотела расти.

И если, бывало, в скворечнях

Скворцы приживались с трудом,

То нынче от зябликов вешних

В саду настоящий содом!

Тут, кажется, с нашего века

Прошли одичанья века…

Как быстро следы человека

Стирает природы рука!

Скоро-скоро, в желтый час заката,

Лишь погаснет неба бирюза,

Я закрою жадные когда-то,

А теперь — усталые глаза.

И когда я стану перед богом,

Я скажу без трепета ему:

"Знаешь, боже, зла я делал много,

А добра, должно быть, никому.

Но смешно попасть мне к черту в руки,

Чтобы он сварил меня в котле:

Нет в аду такой кромешной муки,

Что б не знал я горше — на земле!"

Скинуло кафтан зеленый лето,

Отсвистели жаворонки всласть.

Осень, в шубу желтую одета,

По лесам с метелкою прошлась,

Чтоб вошла рачительной хозяйкой

В снежные лесные терема

Щеголиха в белой разлетайке —

Русская румяная зима!

Вот и вечер жизни. Поздний вечер.

Холодно и нет огня в дому.

Лампа догорела. Больше нечем

Разогнать сгустившуюся тьму.

Луч рассвета, глянь в мое оконце!

Ангел ночи! Пощади меня:

Я хочу еще раз видеть солнце —

Солнце первой половины Дня!

Не ночь, не звезды, не морская пена, —

Нет, в памяти доныне, как живой,

Мышастый ослик шествует степенно

По раскаленной крымской мостовой.

Давно смирен его упрямый норов:

Автомобиль прижал его к стене,

И рдеет горка спелых помидоров

В худой плетенке на его спине.

А впереди, слегка раскос и черен,

В одних штанишках, рваных на заду,

Бритоголовый толстый татарчонок,

Спеша, ведет осленка в поводу.

Между домов поблескивает море,

Слепя горячей синькою глаза.

На каменном побеленном заборе

Гуляет бородатая коза.

Песок внизу каймою пены вышит,

Алмазом блещет мокрое весло,

И валуны лежат на низких крышах,

Чтоб в море крыши ветром не снесло.

А татарчонку хочется напиться.

Что Крым ему во всей его красе?

И круглый след ослиного копытца

Оттиснут на асфальтовом шоссе.

Оказалось, я не так уж молод:

Юность отшумела. Жизнь прошла.

До костей пронизывает холод,

Сердце замирает от тепла.

В час пирушки кажется хмельною

Даже рюмка слабого вина,

И коль шутит девушка со мною,

Всё мне вспоминается жена.

На окнах, сплошь заиндевелых,

Февральский выписал мороз

Сплетенье трав молочно-белых

И серебристо-сонных роз.

Пейзаж тропического лета

Рисует стужа на окне.

Зачем ей розы? Видно, это

Зима тоскует о весне.

Какое просторное небо! Взгляни-ка:

У дальнего леса дорога пылит,

На тихом погосте растет земляника,

И козы пасутся у каменных плит.

Как сонно на этом урочище мертвых!

Кукушка гадает кому-то вдали,

Кресты покосились, и надписи стерты,

Тяжелым полетом летают шмели.

И если болят твои старые кости,

Усталое бедное сердце болит, —

Иди и усни на забытом погосте

Средь этих простых покосившихся плит.

Коль есть за тобою вина или промах

Такой, о котором до смерти грустят, —

Тебе всё простят эти ветви черемух,

Всё эти высокие сосны простят.

И будут другие безумцы на свете

Метаться в тенетах любви и тоски,

И станут плести загорелые дети

Над гробом твоим из ромашек венки.

Присядут у ног твоих юноша с милой,

И ты сквозь заката малиновый дым

Услышишь слова над своею могилой,

Которые сам говорил — молодым.

О твоей ли, о моей ли доле,

Как ты все снесла, как я стерпел, —

На рассвете, на рассвете в поле,

В чистом поле жаворонок пел?

Что ж осталось, что же нам осталось?

Потерпи хоть час, хоть полчаса…

Иссеклась, поблекла, разметалась

Та коса, заветная коса!

Я не знаю, я и сам не знаю —

Наша жизнь долга иль коротка?

Дом ли строю, песню ль запеваю —

Молкнет голос, падает рука!

Скоро, друг мой нежный, друг мой милый,

Голосистый жаворонок тот

Над моею, над твоей могилой

Песню, чудо-песню запоет.

Ты говоришь, что наш огонь погас,

Твердишь, что мы состарились с тобою,

Взгляни ж, как блещет небо голубое!

А ведь оно куда старее нас…

Был слеп Гомер, и глух Бетховен,

И Демосфен косноязык.

Но кто поднялся с ними вровень,

Кто к музам, как они, привык?

Так что ж педант, насупясь, пишет,

Что творчество лишь тем дано,

Кто остро видит, тонко слышит,

Умеет говорить красно?

Иль им, не озаренным духом,

Один закон всего знаком —

Творить со слишком тонким слухом

И слишком длинным языком?..

.

Любимого сына старуха в поход провожала,

Винцо подносила, шелковое стремя держала.

Он сел на коня и сказал, выезжая в ворота:

"Что ж! Видно, такая уж наша казачья работа!

Ты, мать, не помри без меня от докуки и горя:

Останусь в живых — так домой ворочусь из-за моря.

Жди в гости меня, как на север потянутся гуси!.."

"Ужо не помру! — отвечала старуха. — Дождуся!"

Два года она простояла у тына. Два года

На запад глядела: не едет ли сын из похода?

На третьем году стала смерть у ее изголовья.

"Пора! — говорит. — Собирайся на отдых, Прасковья!"

Старуха сказала: "Я рада отдать тебе душу,

Да как я свою материнскую клятву нарушу?

Покуда из дома хлеб-соль я не вынесу сыну,

Я смертное платье свое из укладки не выну!"

Тут смерть поглядела в кувшин с ледяною водою.

"Судьбина, — сказала, — грозит ему горькой бедою:

В неведомом царстве, где небо горячее сине,

Он, жаждой томясь, заблудился в безводной пустыне.

Коль ты мне без спору отдашь свое старое тело,

Пожалуй, велю я, чтоб тучка над ним пролетела!"

И матери слезы упали на камень горючий,

И солнце над сыном затмилось прохладною тучей.

И к влаге студеной припал он сухими губами,

И мать почему-то пришла удалому на память.

А смерть закричала: "Ты что ж меня, баба, морочишь?

Сынка упасла, а в могилу ложиться не хочешь?"

И мать отвечала: "Любовь, знать, могилы сильнее!

На что уж ты — сила, а что ты поделаешь с нею?

Не гневайся, матушка. Сядь. Подожди, коли хочешь,

Покуда домой из похода вернется сыночек!"

Смерть глянула снова в кувшин с ледяною водою.

"Судьбина, — сказала, — грозит ему новой бедою:

Средь бурного моря сынок твой скитается ныне,

Корабль его тонет, он гибнет в глубокой пучине.

Коль ты мне без спору отдашь свою грешную душу,

Пожалуй, велю я волне его кинуть на сушу!"

И смерть замахнулась косой над ее сединою.

И к берегу сына прибило могучей волною,

И он заскучал по родному далекому дому

И плетью своей постучал в подоконник знакомый.

"Ну! — молвила смерть. — Я тут попусту времечко трачу!

Тебе на роду написали, я вижу, удачу.

Ты сыну, не мне, отдала свою душу и тело.

Так вот он стучится. Милуй же его, как хотела!"

Мужик в землянке прорубал оконце:

Невесело сидеть в кромешной мгле!

Под заступом, как маленькие солнца,

Блестят крупинки золота в земле.

Мужик, сопя, презрительно наступит

На золото тяжелою пятой.

На что оно? Ужо он в лавке купит

На пятачок сусали золотой.

Ведь мужику-то лень и наклониться,

А тут копай его да спину гни…

Настанет праздник — вся его божница

Сусалью заблистает без возни!

Юность! Ты не знаешь власти детских ручек,

Голоска, что весел, ломок и высок.

Ты не понимаешь, что, как звонкий ключик,

Сердце открывает этот голосок!

1

Шлейфы дам и перья франтов

Не трепещут в блеске бала.

Молчалив покой инфанты

В глубине Эскуриала.

Там замкнулась королева

С королем, своим супругом.

Дочь их тяжко заболела

Изнурительным недугом.

Зря епископ служит мессу,

Лекарь бьется, маг ворожит, —

Захворавшую принцессу

Исцелить никто не может!

Где он, взгляд живой и пылкий,

Полный негою любовной?

Еле-еле бьется жилка

На руке ее бескровной.

2

Королю поклон отвесив

И томясь придворным блеском,

Врач стоит перед принцессой

В пышной спальне королевской.

Тяготит его повязка

С желтым знаком иудея!..

На щеках инфанты краска

Выцветает, холодея.

Не встает она с постели,

Дышит слабо и неровно,

Жилка бьется еле-еле

На руке ее бескровной.

А вокруг — безлюдны залы,

Тишина в дворце просторном.

"У принцессы крови мало! —

Говорит еврей придворным. —

Злой недуг ее погубит,

Унесет или состарит.

Кто инфанту больше любит,

Тот ей кровь свою подарит!"

При словах его, как дети,

Царедворцы задрожали.

"Кровь моя, — король ответил, —

Это кровь моей державы!"

Королева, хмуря брови,

Отвечала: "Разве мало

Я дала инфанте крови

В день, когда ее рожала?"

Принц глядел в окно куда-то,

Теребя свои перчатки.

Он сказал, что кровь солдату

Лить прилично только в схватке.

Врач, блестя холодным взглядом,

Вынул скальпель и реторту:

"Сам я крови сколько надо

Дам инфанте полумертвой,

Чтоб поверили в науку,

Возвращающую силу!.."

Обнажил худую руку

И ножом надрезал жилу.

3

Кровь инфанты стала жаркой,

Хворь ее прошла бесследно.

С ней гуляет в старом парке

Португальский принц наследный.

Ночь поземкою частой

Заметает поля.

Я пишу тебе. Здравствуй!

Офицер Шамиля.

Вьюга зимнюю сказку

Напевает в трубу.

Я прижал по-кавказски

Руку к сердцу и лбу.

Искры святочной ваты

Блещут в тьме голубой…

Верно, в дни Газавата

Мы встречались с тобой.

Тлела ярость былая,

Нас враждой разделя:

Я — солдат Николая,

Ты — мюрид Шамиля.

Но над нами есть выше,

Есть нетленнее свет:

Я не знаю, как пишут

По-балкарски "поэт".

Но не в песне ли сила,

Что открыла для нас:

Кабардинцу — Россию,

Славянину — Кавказ?

Эта сила — не знак ли,

Чтоб, скитаньем ведом,

Заходил ты, как в саклю,

В крепкий северный дом.

И, как Байрон, хромая,

Проходил к очагу…

Пусть дорога прямая

Тонет в рыхлом снегу, —

В очаге, не померкнув,

Пламя льнет к уголькам,

И, как колокол в церкви,

Звонок тонкий бокал.

К утру иней налипнет

На сосновых стенах…

Мы за лирику выпьем

И за дружбу, кунак!

Мальчик жаловался, горько плача:

"В пять вопросов трудная задача!

Мама, я решить ее не в силах,

У меня и пальцы все в чернилах,

И в тетради места больше нету,

И число не сходится с ответом!"

"Не печалься! — мама отвечала. —

Отдохни и всё начни сначала!"

Жизнь поступит с мальчиком иначе:

В тысячу вопросов даст задачу.

Пусть хоть кровью сердце обольется —

Всё равно решать ее придется.

Если скажет он, что силы нету, —

То ведь жизнь потребует ответа!

Времени она оставит мало,

Чтоб решать задачу ту сначала, —

И покуда мальчик в гроб не ляжет,

"Отдохни!" — никто ему не скажет.

Никанор первопутком ходил в извоз,

А к траве ворочался до дому.

Почитай, и немного ночей пришлось

Миловаться с женой за год ему!

Ну, да он был старательный мужичок:

Сходит в баньку, поест, побреется,

Заберется к хозяюшке под бочок —

И, глядишь, человек согреется.

А Матрена рожать здорова была!

То есть экая баба клятая:

Муж на пасху воротится — тяжела.

На крещенье придет — брюхатая!

Никанор, огорченья не утая,

Разговор с ней повел по-строгому:

"Ты, Матрена, крольчиха аль попадья?

Снова носишь? Побойся бога, мол!"

Тут уперла она кулаки в бока:

"Спрячь глаза, — говорит, — бесстыжие!

Аль в моих куличах не твоя мука?

Все ребята в тебя. Все — рыжие!"

Начала она зыбку качать ногой,

А мужик лишь глазами хлопает:

На коленях — малец, у груди — другой,

Да еще трое лазят по полу!

Он, конешно, кормил их своим трудом,

Но однако же не без жалобы:

"Положительно, граждане, детский дом:

На пять баб за глаза достало бы!"

Постарел Никанор. Раз — глаза протер,

Глядь-поглядь, а ребята взрослые.

Стал Никита шахтер, а Федот — монтер,

Все — большие, ширококостые!

Вот по горницам ходит старик, ворча:

"Без ребят обернулся где бы л?

Захвораю — так кличу сынка-врача,

Лук сажу — агронома требую!

Про сынов моих слава идет окрест,

Что ни дочка — голубка сизая!

А как сядут за стол на двенадцать мест,

Так куда тебе полк — дивизия!.."

Поседела Матренина голова:

Уходилась с такою оравою.

За труды порешила ее Москва

Наградить "Материнской славою".

Муж прослышал и с поля домой попер,

В тот же вечер с хозяйкой свиделся.

"Нынче я, — заявляет ей Никанор, —

На Верховный Совет обиделся.

Нету слов, — говорит, — хоть куда декрет:

Наградить тебя — дело нужное,

Да в декрете пустячной статейки нет:

Про мои про заслуги мужние!

Наше дело, конечно, оно пустяк,

Но меня забижают, вижу я:

Тут, вертись не вертись, а ведь как-никак —

Все ребята в меня. Все — рыжие!

Девять парней — что соколы, и опять —

Трое девок, и все красавицы!

Ты Калинычу, мать, не забудь сказать!

Без опары пирог не ставится.

Уж коли ему орден навесить жаль,

Все ж пускай обратит внимание

И велит мужикам нацеплять медаль —

Не за доблесть, так за старание.

Коль поправку мою он внесет в декрет —

Мы с тобой, моя лебедь белая,

Поживем-поживем да под старость лет

Октябренка, глядишь, и сделаем!"

Все мне мерещится поле с гречихою,

В маленьком доме сирень на окне,

Ясное-ясное, тихое-тихое

Летнее утро мерещится мне.

Мне вспоминается кляча чубарая,

Аист на крыше, скирды на гумне,

Темная-темная, старая-старая

Церковка наша мерещится мне.

Чудится мне, будто песню печальную

Мать надо мною поет в полусне,

Узкая-узкая, дальняя-дальняя

В поле дорога мерещится мне.

Где ж этот дом с оторвавшейся ставнею,

Комната с пестрым ковром на стене?

Милое-милое, давнее-давнее

Детство мое вспоминается мне.

Что ты приходишь, горбатый мышонок,

В комнату нашу в полуночный час?

Сахарных крошек и фруктов сушеных

Нет и в помине в буфете у нас.

Бедный мышонок! Из кухонь соседних,

Верно, тебя выгоняют коты.

Знаешь ли? Мне, мой ночной собеседник,

Кажешься слишком доверчивым ты!

Нрав домработницы нашей — не кроткий:

Что, коль незваных гостей не любя,

Вдруг над тобой занесет она щетку

Иль в мышеловку изловит тебя?..

Ты поглядел, словно вымолвить хочешь:

"Жаль расставаться с обжитым углом!",

Словно согреться от холода ночи

Хочешь моим человечьим теплом.

Чудится мне, одиночеством горьким

Блещут чуть видные бусинки глаз.

Не потому ли из маленькой норки

Ты и выходишь в полуночный час?..

Что ж! Пока дремлется кошкам и людям

И мышеловок не видно вокруг, —

Мы с тобой все наши беды обсудим,

Мой молчаливый, мой маленький друг!

Я — не гляди, что большой и чубатый, —

А у соседей, как ты, не в чести.

Так приходи ж, мой мышонок горбатый,

В комнату к нам — и подольше гости!

На кладбище возле домика

Весна уже наступила:

Разросшаяся черемуха,

Стрекающая крапива.

На плитах щербатых каменных

Любовники ночью синей

Опять возжигают пламенник

Природы неугасимой.

Так трется между жерновами

Бессмертный помол столетий…

Наверное, скоро новые

В поселке заплачут дети.

Много видевший, много знавший,

Знавший ненависть и любовь,

Всё имевший, всё потерявший

И опять всё нашедший вновь.

Вкус узнавший всего земного

И до жизни жадный опять,

Обладающий всем и снова

Всё стремящийся потерять.

Нам, по правде сказать, в этот вечер

И развлечься-то словно бы нечем:

Ведь пасьянс — это скучное дело,

Книги нет, а лото надоело…

Вьюга, знать, разгуляется к ночи:

За окошком ненастье бормочет,

Ветер что-то невнятное шепчет…

Завари-ка ты чаю покрепче,

Натурального чаю, с малиной:

С ним и ночь не покажется длинной!

Да зажги в этом сумраке хмуром

Лампу ту, что с большим абажуром.

У огня на скамеечке низкой

Мы усядемся тесно и близко

И, чаек попивая из чашек,

Дай-ка вспомним всю молодость нашу,

Всю, от ветки персидской сирени

(Положи-ка мне ложку варенья).

Вспомню я, — мы теперь уже седы, —

Как ты раз улыбнулась соседу,

Вспомнишь ты, — что уж нынче за счеты, —

Как пришел под хмельком я с работы,

Вспомним ласково, по-стариковски,

Нашей дочери русые коски,

Вспомним глазки сынка голубые

И решим, что мы счастливы были,

Но и глупыми всё же бывали…

Постели-ка ты мне на диване:

Может, мне в эту ночь и приснится,

Что ты стала опять озорницей!

…Итак, приезжайте к нам завтра, не позже!

У нас васильки собирай хоть охапкой.

Сегодня прошел замечательный дождик —

Серебряный гвоздик с алмазною шляпкой.

Он брызнул из маленькой-маленькой тучки

И шел специально для дачного леса,

Раскатистый гром — его верный попутчик —

Над ним хохотал, как подпивший повеса.

На Пушкино в девять идет электричка.

Послушайте, вы отказаться не вправе:

Кукушка снесла в нашей роще яичко,

Чтоб вас с наступающим счастьем поздравить!

Не будьте ленивы, не будьте упрямы.

Пораньше проснитесь, не мешкая встаньте.

В кокетливых шляпах, как модные дамы,

В лесу мухоморы стоят на пуанте.

Вам будет на сцене лесного театра

Вся наша программа показана разом:

Чудесный денек приготовлен на завтра,

И гром обеспечен, и дождик заказан!

Бывало, в детстве я в чулан залезу,

Где сладко пахнет редькою в меду,

И в сундучке, окованном железом,

Рабочий ящик бабушки найду.

В нем был тяжелый запах нафталина

И множество диковинных вещиц:

Старинный веер из хвоста павлина,

Две сотни пуговиц и связка спиц.

Я там нашел пластинку граммофона,

Что, видно, модной некогда была,

И крестик кипарисовый с Афона,

Что, верно, приживалка привезла.

Я там нашел кавказский пояс узкий,

Кольцо, бумаги пожелтевшей десть,

Письмо, написанное по-французски,

Которое я не сумел прочесть.

И в уголку нашел за ними следом

Колоду бархатных венгерских карт,

Наверное, отобранных у деда:

Его губили щедрость и азарт.

Я там нашел мундштук, зашитый в замшу,

На нем искусно вырезан медведь.

Судьба превратна: дед скончался раньше,

Чем тот мундштук успел порозоветь.

Кольцо с дешевым камушком — для няни,

Таблетки для приема перед сном,

Искусственные зубы, что в стакане

Покоились на столике ночном.

Два вышитые бисером кисета,

Гравюр старинных желтые листы,

Китовый ус из старого корсета, —

Покойница стыдилась полноты.

Тетрадка поварских рецептов старых,

Как печь фриштык, как сдобрить калачи,

И лентой перевязанный огарок

Ее венчальной свадебной свечи.

Да в уголку за этою тетрадкой

Нечаянно наткнуться мне пришлось

На бережно завернутую прядку

Кудрявых детских золотых волос.

Что говорить, — неважное наследство,

Кому он нужен, этот вздор смешной?

Но чья-то жизнь — от дней златого детства

До старости прошла передо мной.

И в сердце нету места укоризне,

И замирает на губах укор:

Пройдет полвека — и от нашей жизни

Останется такой же пестрый сор!

Видно, вправду скоро сбудется

То, чего душа ждала:

Мне весь день сегодня чудится,

Что звонят в колокола.

Только двери в храме заперты,

Кто б там стал трезвонить зря?

Не видать дьячка на паперти

И на вышке звонаря.

Знать, служение воскресное

Не у нас в земном краю:

То звонят чины небесные

По душе моей в раю.

Война бетховенским пером

Чудовищные ноты пишет.

Ее октав железный гром

Мертвец в гробу — и тот услышит!

Но что за уши мне даны?

Оглохший в громе этих схваток,

Из всей симфонии войны

Я слышу только плач солдаток.

Не дитятко над зыбкою

Укачивает мамушка —

Струится речкой шибкою

Людская кровь по камушкам.

Сердца врагов не тронутся

Кручиною великою.

Пусть сыч с высокой звонницы

Беду на них накликает,

Чтоб сделались им пыльными

Пути-дороги узкие,

Крестами надмогильными

Березы стали русские.

Пускай им ноги свяжутся

В пути сухими травами,

Ключи в лесу покажутся

В горячий день — кровавыми,

Костры горят холодными,

Негреющими искрами,

В узилища подводные

Утащат реки быстрые,

Вся кровь по капле вытечет,

Тупым ножом отворена,

Пусть злые клювы выточат

О черепа их вороны.

Над головами ведьмою

Завоет вьюга русская,

Одни волки с медведями

Глядят в их очи тусклые.

Чертополох качается

В степи над их курганами,

Червяк — и тот гнушается

Телами их погаными.

В убежище плакал ребенок,

И был нестерпимо высок,

И был раздирающе звонок

Подземный его голосок.

Не треском смешных погремушек,

Что нас забавляли, блестя, —

Отрывистым грохотом пушек

Земля повстречала дитя.

Затем ли живет он? Затем ли

На свет родила его мать,

Чтоб в яму, в могилу, под землю

Ребенка живым закопать?

Ему не забыть этой были:

Как выла сирена в ночи,

Как небо наотмашь рубили

Прожекторы, точно мечи.

Седой, через долгие годы

Он вспомнит: его увели

От бомб, что неслись с небосвода,

В глубокие недра земли.

И если он выживет — где бы

И как бы ни лег его путь, —

Он всюду, боящийся неба,

К земле будет голову гнуть.

Ложишься спать, когда в четыре

Дадут по радио отбой.

Умрешь — единственная в мире

Всплакнет сирена над тобой.

Где звезды, что тебе знакомы?

Их нет, хотя стоит июль:

В пространствах видят астрономы

Следы трассирующих пуль.

Как много тьмы, как света мало!

Огни померкли, и одна

Вне досяженья трибунала

Мир демаскирует луна.

…Твой голос в этом громе тише,

Чем писк утопленных котят…

Молчи! Опять над нашей крышей

Бомбардировщики летят!

Когда над стропилами щели

Умолкнут зенитные пушки,

Мы втащим узлы и постели

В убогие наши избушки.

Мы вычистим скарб этот жалкий

И щель нашу плугом запашем,

Посадим ночные фиалки

На бомбоубежище нашем.

И, все забывая на свете,

С улыбкой посмотрим с террасы,

Как наши беспечные дети

Играют осколками в классы.

Дом разнесло. Вода струями хлещет

Наружу из водопроводных труб.

На мостовую вывалены вещи,

Разбитый дом похож на вскрытый труп.

Чердак сгорел. Как занавес в театре,

Вбок отошла передняя стена.

По этажам разрезанная на три,

Вся жизнь в квартирах с улицы видна.

Их в доме много. Вот в одной из нижних

Рояль в углу отлично виден мне.

Обрывки нот свисают с полок книжных,

Белеет маска Листа на стене.

Площадкой ниже — вид другого рода:

Обои размалеваны пестро,

Свалился наземь самовар с комода…

Там — сердце дома, тут — его нутро.

А на вещах — старуха с мертвым взглядом

И юноша, старухи не свежей.

Они едва ли не впервые рядом

Сидят, жильцы различных этажей!

Теперь вся жизнь их, шедшая украдкой,

Открыта людям. Виден каждый грех…

Как ни суди, а бомба — демократка:

Одной бедой она равняет всех!

Еще и солнце греет что есть силы,

И бабочки трепещут на лету,

И женщины взволнованно красивы,

Как розы, постоявшие в спирту.

Но мчатся дни. Проходит август краткий.

И мне видны отчетливо до слез

На лицах женщин пятна лихорадки —

Отметки осени на листьях роз.

Ах, осень, лета скаредный наследник!

Она в кулак готова все сгрести.

Недаром солнце этих дней последних

Спешит дожечь, и розы — доцвести.

А женщины, что взглядом ласки просят,

Не опуская обреченных глаз, —

Предчувствуют, что, верно, эта осень

Окажется последней и для нас!

Ни облачка! Томясь любовной мукой,

Кричат лягушки, пахнет резеда.

В такую ночь и самый близорукий

Иглу в траве отыщет без труда.

А как луна посеребрила воду!

Светло кругом, хоть по руке гадай…

И мы ворчим: "Послал же черт погоду:

В такую ночь бомбежки ожидай".

Есть некий газ. Ни с воздухом, ни с влагой

Несходен он на запах и на цвет,

Неуловим лакмусовой бумагой,

Но от него противогаза нет.

Он протечет в убежище любое,

Ты дверь закроешь, он войдет в окно.

И то, что было некогда тобою,

Вдруг замычит, в скота превращено.

Его симптом — не слезы и не кашель,

Он не из тех которыми бомбят,

Но от него синеют щеки наши

И распухают животы ребят.

Он душит все народы друг за дружкой.

Вслед за войной его приходит час…

Сам люизит — лишь детская игрушка

В сравненьи с ним! Царь Голод этот газ!

Ты заскучал по дому? Что с тобою?

Еще вчера, гуляка из гуляк,

Ты проклинал дырявые обои

И эти стены с музыкой в щелях!

Здесь слышно все, что делают соседи:

Вот — грош упал, а вот скрипит диван.

Здесь даже в самой искренней беседе

Словца не скажешь — разве если пьян!

Давно ль ты врал, что угол этот нищий

Осточертел тебе до тошноты?

Давно ль на это мрачное жилище

Ты громы звал?.. А что, брат, скажешь ты,

Когда, смешавшись с беженскою голью,

Забыв и чин и звание свое,

Ты вдруг с холодной бесприютной болью

Припомнишь это бедное жилье?

Ни слова сквозь грохот не слышно!..

Из дома, где мирно спала,

В убежище девочка вышла

И куклу с собой принесла.

Летят смертоносные птицы,

Ослепшие в прожекторах!

У женщин бескровные лица,

В глазах у них горе и страх.

И в этой семье сиротливой,

Что в щели отбоя ждала,

По совести, самой счастливой

Тряпичная кукла была!

О чем горевать этой кукле?

Ей тут безопаснее всех:

Торчат ее рыжие букли,

На толстых губах ее смех…

"Ты в силах, — спросил я, — смеяться?"

И, мнится, услышал слова:

"Я кукла. Чего мне бояться?

Меня не убьют. Я мертва".

Только глянула — и сразу

Напрямик сказала твердо:

"Не хочу противогаза —

У него слоновья морда!"

Дочь строптивую со вздохом

Уговаривает мама:

"Быть капризной — очень плохо!

Отчего ты так упряма?

Я прощу тебе проказы

И куплю медовый пряник.

Походи в противогазе!

Привыкай к нему заране…"

Мама делается строже,

Дочка всхлипывает тихо:

"Не хочу я быть похожа

На противную слониху".

Мать упрямице курносой

Подарить сулила краски,

И торчат льняные косы

С двух сторон очкастой маски.

Между стекол неподвижных

Набок свис тяжелый хобот…

Объясни-ка ей, что ближних

Люди газом нынче гробят,

Что живет она в эпоху,

Где убийству служит разум…

Быть слоном теперь неплохо:

Кто его отравит газом?

Туч серебряные глыбы

Расступились — и видны,

Точно призрачные рыбы,

Самолеты близ луны.

Так и кажется, что некто

Сел за рощицей вдали

И, как удочку, прожектор

К ним закинул от земли.

И бежит с негромким треском

В небеса не потому ль,

Как светящаяся леска,

Цепь трассирующих пуль?

На конце их зыбкой нитки

От луны невдалеке

Заплясал разрыв зенитки,

Как наживка на крючке.

Нехитер закон охоты:

Миг — и рыба тут как тут!

Но приманку самолеты,

Проплывая, не клюют.

Если нас не изувечат,

То воронки поутру

Скажут нам — какую мечут

Эти окуни икру!

На погост завернула дорога,

Белый крест осенила сосна…

Ну, приятель! Теперь ни тревога,

Ни бомбежка тебе не страшна.

Как бы звонко сирены ни пели, —

Из-под этой косматой сосны

Ты не встанешь: могильные щели

Не боятся воздушной волны.

Хороши блиндажи гробовые!

И когда начинается бой, —

Что таиться? — Судьбою живые

Поменяться готовы с тобой.

От бежавших рыцари наживы

Грузовик везут с инвентарем:

"Пригодится, если будем живы,

Обменяем, если не помрем!"

Но не жаль вещей осиротелых

Тем, кто ищет в странствиях приют:

"Лучше справим, если будем целы,

Разживемся, если не убьют!"

Это слово бродит в наших мыслях,

Раздается, как припев звуча…

Надо всеми шеями нависло

Лезвие Дамоклова меча!

Стоял октябрь, а всем казалось март:

Шел снег и таял, и валил сначала…

Как ворожея над колодой карт,

История загадочно молчала.

Сибирский поезд разводил пары,

В купе рыдала крашеная дама:

Бабье коробку паюсной икры

У дамы вытрясло из чемодана.

Зенитка била где-то у моста,

Гора мешков сползала со скамеек.

И подаянья именем Христа

Просил оборванный красноармеец.

Вверху гудел немецкий самолет,

В Казань бежали опрометью главки.

Подпивший малый на осклизлый лед

Свалился замертво у винной лавки.

Народ ломил на базах погреба,

Несли муку колхозницы босые…

В те дни решалась общая Судьба:

Моя судьба, твоя судьба, Россия!

Сегодня выпал день хороший:

С утра осенний дождик льет.

Теряя в слякоти калоши,

Идет по улицам народ.

Туман висит у самых кровель,

Густой и белый, словно чад.

И с гулом падающих бревен

В Москве зенитки не стучат.

Конечно, вечером сегодня

Не вспыхнет ни одна звезда!

И, расхрабрившись, точно ходят

По расписанью поезда.

Бранить погоду нет причины, —

Остались немцы на мели.

Недаром выбрились мужчины

И дамы брови подвели.

В трамвае слышатся остроты,

Друг друга бабы не честят.

Всем ясно: вражьи самолеты

Сегодня к нам не прилетят!

По целым дням народ, сходя с ума,

Простаивал в очередях огромных,

А по ночам была такая тьма,

Что и старухи не могли припомнить.

Из облаков немецкие листки,

Как ястребы, летели на колени,

И в деревнях гадали старики

По Библии о светопреставленье.

Хозяйки собирались у ворот,

Гремела пушка, как далекий молот.

Ползли слушки. И писем ждал народ.

Стояла осень. Надвигался голод.

А над рекой, над полем, над леском,

Небесный свод пересекая косо,

Вертлявый "юнкерс" узеньким дымком

Выписывал гигантский знак вопроса.

Есть под Москвой толкучий рынок.

Туда, едва лишь рассветет, —

Кто на салазках, кто на спинах, —

Сгибаясь тащит скарб народ.

Там старичок, румян и прыток,

Сует прохожему под нос

Альбом двусмысленных открыток…

Ловкач, прости его Христос!

Он всем торгует понемножку:

Меняет сахар на вино,

Мануфактуру на картошку

И патефоны на пшено.

Пускай весь мир летит под горку,

Несется к черту на рога —

Берут курильщики махорку!

Нужна сластенам курага!

В чем недостаток, в чем излишек —

Он обо всем осведомлен.

Возок березовых дровишек

За пачку соли купит он.

Война несет ему достаток,

Деньжата множит и добро.

Пучок засаленных тридцаток

Меняет он на серебро.

К чему он лезет вон из кожи?

Зачем ему такая прыть?

Ужель, два долгих века прожив,

Теперь он третий хочет жить?

Да: с дряблых щек не сходит краска!

И как бы обмер он, узнай,

Что нынче вечером фугаска

В прах разнесет его трамвай!

Следы войны неизгладимы!..

Пускай окончится она,

Нам не пройти спокойно мимо

Незатемненного окна!

Юнцы, видавшие не много,

Начнут подтрунивать слегка.

Когда нам вспомнится тревога

При звуке мирного гудка.

Счастливцы! Кто из них поверит,

Что рев сирен кидает в дрожь,

Что стук захлопнувшейся двери

На выстрел пушечный похож?

Вдолби-ка им — как трудно спичка

Порой давалась москвичам

И отчего у нас привычка

Не раздеваться по ночам?

Они, минувшего не поняв,

Запишут в скряги старика,

Что со стола ребром ладони

Сметает крошки табака.

Война пройдет — и слава богу.

Но долго будет детвора

Играть в "воздушную тревогу"

Среди широкого двора.

А мужики, на бревнах сидя,

Сочтут убитых и калек

И, верно, вспомнят о "планиде",

Под коей, дескать, человек.

Старуха ж слова не проронит!..

Отворотясь, исподтишка

Она глаза слепые тронет

Каймою черного платка…

Меня томит гриппок осенний,

Но в сердце нет былой тоски:

Сплелись в цепочку воскресений

Недуга светлые деньки.

Я рад причудливой бутылке

С микстурой, что уже не впрок,

Свинцовой тяжести в затылке,

Тому, что грудь теснит жарок.

Ведь смерть нас каждый вечер дразнит,

Ей в эту осень повезло!

Не потому ли, точно в праздник,

Вокруг так чисто и светло?

Как бел снежок в далекой чаще!

Как лед синеет у реки!..

Да: впрямь всего бокала слаще

Винца последние глотки!

Гусар, в перестрелки бросаясь,

Стихи на биваках писал.

В гостиных пленяя красавиц,

Бывал декабристом гусар.

А нынче завален по горло

Военной работой солдат.

Под стать пневматическим сверлам

Тяжелый его автомат.

Он в тряском товарном вагоне

Сидит, разбирая чертеж,

В замасленном комбинезоне

На сварщика чем-то похож.

Ну, что же! Подсчитывай, целься,

Пали в механических птиц!

Ты вышел из книги Уэльса —

Не с ярких толстовских страниц.

С гусарами схож ты не очень:

Одет в меховые штаны,

Ты просто поденный рабочий

Завода страданий — войны.

Говорят, что есть в глухой Сибири

Маленькая станция Зима.

Там сугробы метра в три-четыре

Заметают низкие дома.

В ту лесную глушь еще ни разу

Не летал немецкий самолет.

Там лишь сторож ночью у лабазов

Костылем в сухую доску бьет.

Там порой увидишь, как морошку

Из-под снега выкопал медведь.

У незатемненного окошка

Можно от чайку осоловеть.

Там судьба людская, точно нитка,

Не спеша бежит с веретена.

Ни одна тяжелая зенитка

В том краю далеком не слышна.

Там крепки бревенчатые срубы,

Тяжелы дубовые кряжи.

Сибирячек розовые губы

В том краю по-прежнему свежи.

В старых дуплах тьму лесных орехов

Белки запасают до весны…

Я б на эту станцию поехал

Отдохнуть от грохота войны.

Теперь весь мир пошел враскачку,

Шатаясь, как хмельной…

Сошлись приятели на дачку,

Чтоб выпить по одной.

Они велели гармонисту

Наяривать матлот.

Гармонь прервет то дальний выстрел,

То близкий самолет.

А пареньки пьяны немножко:

На фронт им скоро… Что ж!

Им невдомек, что рев гармошки

На реквием похож.

В час испытаний

Поклонись отчизне

По-русски,

В ноги,

И скажи ей:

"Мать!

Ты жизнь моя!

Ты мне дороже жизни!

С тобою — жить,

С тобою — умирать!"

Будь верен ей.

И, как бы ни был длинен

И тяжек день военной маеты, —

Коль пахарь ты,

Отдай ей всё, как Минин,

Будь ей Суворовым,

Коль воин ты.

Люби ее.

Клянись, как наши деды,

Горой стоять

За жизнь ее и честь,

Чтобы сказать

В желанный час победы:

"И моего

Тут капля меда есть!"

Века прошли

В борьбе жестокой:

Врага стараясь превозмочь,

Навстречу дню,

Что шел с Востока,

Шла с Запада

Глухая ночь.

Но как бы

Над землею смутно

Ее ни нависала тень, —

Мир знал:

Непобедимо

Утро.

С Востока

Снова встанет день!

Ты, что хлеб свой любовно выращивал,

Пел, рыбачил, глядел на зарю.

Голосами седых твоих пращуров

Я, Россия, с тобой говорю,

Для того ль новосел заколачивал

В первый сруб на Москве первый гвоздь,

Для того ль астраханцам не плачивах

Дани гордый владимирский гость;

Для того ль окрест города хитрые

Выводились заслоны да рвы

И палили мы пеплом Димитрия

На четыре заставы Москвы;

Для того ль Ермаковы охотники

Белку били дробинкою в глаз;

Для того ль пугачевские сотники

Смердам чли Государев Указ;

Для того ли, незнамы-неведомы,

Мы в холодных могилах лежим,

Для того ли тягались со шведами

Ветераны Петровых дружин;

Для того ли в годину суровую,

Как пришел на Москву Бонапарт,

Попалили людишки дворовые

Огоньком его воинский фарт;

Для того ль стыла изморозь хрусткая

У пяти декабристов на лбу;

Для того ль мы из бед землю Русскую

На своем вывозили горбу;

Для того ль сеял дождик холодненький,

Точно слезы родимой земли,

На этап бритолобых колодников,

Что по горькой Владимирке шли;

Для того ли под ленинским знаменем

Неусыпным тяжелым трудом

Перестроили мы в белокаменный

Наш когда-то бревенчатый дом;

И от ярого натиска вражьего

Отстояли его для того ль, —

Чтоб теперь истлевать тебе заживо

В самой горькой из горьких неволь,

Чтоб, тараща глаза оловянные,

Муштровала ребят немчура,

Чтобы ты позабыл, что славянами

Мы с тобой назывались вчера?..

Бейся ж так, чтоб пришельцы поганые

К нам ходить заказали другим.

Неприятелям на поругание

Не давай наших честных могил!

Оглянись на леса и на пажити,

Выдвигаясь с винтовкою в бой:

Всё, что кровным трудом нашим нажито,

За твоею спиной, за тобой!

Чтоб добру тому не быть растащену,

Чтоб Отчизне цвести и сиять,

Голосами седых твоих пращуров

Я велю тебе насмерть стоять!

Не печалься!

Скоро, очень скоро

Возвратится мирное житье:

Из Уфы вернутся паникеры

И тотчас забудут про нее.

Наводя на жизнь привычный глянец,

Возвратят им старые права,

Полноту, солидность и румянец

Им вернет ожившая Москва.

Засияют окна в каждом доме,

Патефон послышится вдали…

Не печалься: всё вернется — кроме

Тех солдат, что в смертный бой пошли.

Это смерть колотит костью

По разверзшимся гробам:

"Дранг нах Остен!

Дранг нах Остен!" —

Выбивает барабан.

Лезут немцы, и пойми ты:

Где изъяны в их броне?..

"Мессершмитты",

"Мессершмитты "

Завывают в вышине.

Шарит враг незваным гостем

По домам и погребам…

"Дранг нах Остен!

Дранг нах Остен!" —

Выбивает барабан.

Толпы спят на полустанках,

Пол соломой застеля.

Где-то близко вражьи танки

Пашут русские поля.

Толстый унтер хлещет в злости

Баб смоленских по зубам…

"ДранГ нах Остен!

Дранг нах Остен!" —

Выбивает барабан.

Рвутся бомбы. Дети плачут.

Первой крови горек вкус.

Воет пьяный автоматчик:

"Рус капут!

Сдавайся, рус!.."

Неужели он был ребенком,

Пил, как все, молоко — и рос

С детским пухом на тельце тонком,

В светлых капельках детских слез?

И, вместилище всякой скверны,

Пропасть зла без краев и дна, —

Неужели сказал он первым

Слово "мама", а не "война"?

Нет! Зачатый тупицей прусским

После выпивки в кабаке,

Он родился с кровавым сгустком

В желтом сморщенном кулачке.

И, явившись из тьмы утробной

В мир сверкающий, стал кричать

Так визгливо, так адски-злобно,

Что его испугалась мать.

Хлеб зреет на земле, где солнце и прохлада,

Где звонкие дожди и щебет птиц в кустах.

А под землей, внизу, поближе к недрам ада

Железо улеглось в заржавленных пластах.

Благословляем хлеб! Он — наша жизнь и пища.

Но как не проклинать ту сталь, что наповал

Укладывает нас в подземные жилища?..

Пшеницу сеял бог. Железо черт ковал!

Где он теперь, этот домик ветхий,

Зяблик, поющий в плетеной клетке,

Красный шиповник на свежей ветке

И золотистые косы Гретхен?

Пела гитара на старом Рейне,

Бурши читали стихи в кофейне,

Кутая горло платком пуховым,

У клавикордов сидел Бетховен.

Думал ли он, что под каждой крышей

Немцами будут пугать детишек?

Над проселочной дорогой

Пролетали самолеты…

Мальчуган лежит у стога,

Точно птенчик желторотый.

Не успел малыш на крыльях

Разглядеть кресты паучьи.

Дали очередь — и взмыли

Вражьи летчики за тучи…

Все равно от нашей мести

Не уйдет бандит крылатый!

Он погибнет, даже если

В щель забьется от расплаты.

В полдень, в жаркую погоду

Он воды испить захочет,

Но в источнике не воду —

Кровь увидит вражий летчик.

Слыша, как в печи горячей

Завывает зимний ветер,

Он решит, что это плачут

Им расстрелянные дети.

А когда, придя сторонкой,

Сядет смерть к нему на ложе, —

На убитого ребенка

Будет эта смерть похожа!

Страшны еще

Войны гримасы,

Но мартовские дни —

Ясны,

И детвора

Играет в "классы" —

Всегдашнюю

Игру весны.

Среди двора

Вокруг воронки

Краснеют груды кирпича,

А ребятишки

Чуть в сторонке

Толпятся,

Весело крича.

Во взгляде женщины

Несмелом

Видна печаль,

А детвора

Весь день рисует

Клетки мелом

Среди широкого двора.

Железо,

Свернутое в свиток,

Напоминает

О враге,

А мальчуган

На стеклах битых

Танцует

На одной ноге…

Что ж,

Если нас

Враги принудят,

Мы вроем надолбы

В асфальт,

Но дни пройдут —

И так же будет

Звенеть

Беспечный

Детский альт!

Он — вечен!

В смерть душа не верит:

Жизнь не убьют,

Не разбомбят!..

У них эмблема —

Крест и череп.

Мы —

За бессмертный

Смех

Ребят.

Начинается ростепель марта,

И скворец запевает — он жив…

Ты лежишь под гвардейским штандартом,

Утомленные руки сложив.

Ты устал до кровавого пота!

Спи ж спокойно. Ты честно, родной,

Отработал мужскую работу,

Что в народе зовется — войной.

Мы холодные губы целуем, —

Шлем тебе наш прощальный салют,

В том колхозе, что мы отвоюем,

Твоим именем клуб назовут.

Наши девушки будут в петлице

Твой портрет в медальоне носить,

О тебе тракторист смуглолицый

Запоет, выйдя травы косить.

Ты не даром на вражьи твердыни

Шел за землю родимую в бой:

Ты навеки становишься ныне

Сам родимою нашей землей!

Чисто гроба остругана крышка,

Выступает смола на сосне,

Синеглазый вихрастый мальчишка

По ночам тебя видит во сне:

Он к отцу на колени садится

И его заряжает ружье…

Спи, товарищ! Он будет гордиться,

Что наследовал имя твое.

На двор выходит

Школьница в матроске,

Гудят над садом

Первые шмели.

Проходит май…

У нас в Днепропетровске

Уже, должно быть,

Вишни зацвели.

Да, зацвели.

Но не как прошлым летом,

Не белизной,

Ласкающею глаз:

Его сады

Кроваво-красным цветом

Нерадостно

Цветут на этот раз!

И негде

Соловьям перекликаться:

У исполкома

Парк

Сожжен дотла,

И на ветвях,

Раскидистых акаций

Повешенных

Качаются тела.

Как страшно знать,

Что на родных бульварах,

Где заблудилась

Молодость моя,

Пугают женщин,

От печали старых,

Остроты

Пьяного офицерья…

Друзья мои!

Я не могу забыть их.

Я не прощу

Их гибель палачам:

Мне десять тысяч

Земляков убитых

Спать не дают

И снятся по ночам!

Я думаю:

Где их враги убили?

В Шевченковском,

На берегу Днепра?

У стен еврейского кладбища

Или

Вблизи казарм,

Где сам я жил вчера?

Днепропетровск!

Ужель в твоих кварталах,

Коль не сейчас,

Так в будущем году,

Из множества

Друзей моих бывалых

Я никого,

Вернувшись,

Не найду?

Не может быть!

Всему есть в жизни мера!

Недаром же

С пожарной каланчи

На головы

Немецких офицеров

По вечерам

Слетают кирпичи.

Мои друзья, —

Как их враги ни мучай, —

Ведут борьбу,

И твердо знаю я:

Те,

Кто не носит

Свастики колючей,

В Днепропетровске

Все

Мои друзья!

Мы песком

На чердаках гасили

Пламя вражьих бомб

В тревоги час.

Фронтовые

Белые автомобили

В гости к смерти

Увозили нас.

Из друзей,

Ушедших в эту осень,

Не один

Простился с головой, —

Но остановили

Двадцать восемь

Вражеские танки

Под Москвой.

Нас босыми

По снегу водили

На допрос и пытку

Из тюрьмы…

Все равно:

Враги не победили!

В этой битве

Победили

Мы!

Потеряла карточку старушка…

Сгорбленная, с палочкой в руке,

Старая старушка-побирушка

Плакала у кассы в уголке.

Люди носят черный, носят белый.

Мельком поглядят и мимо, в дверь.

Что им — душам каменным — за дело,

Как она без хлебушка теперь?

Лишь мальчишка в порванной пилотке

Молвил, плюнув мимо сапога:

"Ишь, как хнычет! Голод, знать, не тетка!

Кушать хочет, старая карга!"

Будь семья, — все б легче ей немножко,

Но она, как перст, одна в беде:

Старика засыпало в бомбежку,

Внук — на фронте, дочь — в Караганде.

Что ж ей, старой, делать? Может, просто

Поплестись, прости господь, туда,

Где блестит у Каменного моста

Ледяная черная вода…

Вышел Ясь

Из ветхой избушки,

На плетень оперся

У сада.

Видит он:

Бежит к нему с опушки

Его маленький сынок,

Его отрада.

Он в одной руке

Несет веревку,

А другою

Сдерживает сердце:

"Ох, отец!

Нашу старую буренку

Увели проклятые немцы!"

Пожалел старик

Свою скотину,

Он избу стеречь

Оставил бабу,

Чмокнул

На прощанье

Сына

И пошел

К немецкому штабу.

Криками и бранью

Встретил Яся

На крыльце

Фашисчский полковник:

"Уходи, собачье мясо!

Убирайся!

Вот еще

Нашелся

Законник!"

Старый Ясь

Ни с чем

Подходит к дому,

Брызжет дождик

Теплый и редкий…

У села

За стогом соломы

Повстречали Яся

Соседки.

"Ясь!

Покуда ты ходил за коровой —

По селу

Патруль немецкий рыскал.

Ой, убит

Твой сынок чернобровый,

Нет в живых

Твоей женки Марыськи!"

До зари,

Пока не спали певни,

Ясь в ногах просидел

У покойных.

И пошел к попу

На край деревни,

Чтобы мертвых

Погрести достойно.

Он плетется

В горькой обиде,

Смотрит —

Вьется дым синеватый.

Пригляделся старый

И видит:

То горит

Его бедная хата.

Молвил Ясь:

"Не будет с немцем толку!

Стерпим —

Бабы наплюют в глаза нам!.."

Из навоза

Выкопал винтовку

И подался в пущу,

К партизанам.

Хороша

У пущи той дорога,

Да ходить по ней

Врагам неловко:

То из-за куста,

То из-за стога

Достает их

Ясева винтовка!

За то, что каскою рогатою увенчан

И в шкуру облачен, ты был как гунн жесток,

За пепел наших сел, за горе наших женщин,

От милых сердцу мест ушедших на восток,

За горькую тоску напевов похоронных

Над павшими в огне кровопролитных сеч,

За вбитые в глаза немецкие патроны,

За головы детей, разбитые о печь,

За наши города, за храмы наших зодчих,

Повергнутые в прах разбойничьей пальбой,

За наш покой, за то, что на могилах отчих

Ругаются скоты, взращенные тобой,

За хлеб, что ты украл с широких наших пашен,

За бешенство твоих немецких Салтычих,

За безутешный плач несчастных пленниц наших

На каторге твоей и за бесчестье их,

За всех, кто был убит в церквах, в подвалах, в ригах,

Кто бился на кострах, от ужаса крича, —

Исполнится написанное в книгах:

"Поднявший меч погибнет от меча".

Как бешеного пса, тебя в железной клетке

На площадь привезут народу напоказ,

И матери глаза закроют малолеткам,

Чтоб не путаться им твоих свирепых глаз.

И грохот костылей раздастся на дорогах:

Из недр своих калек извергнут города.

Их тысячи — слепых, безруких и безногих

На площадь приползут в день твоего суда.

И, крови не омыв, не отирая пота,

Не слыша ничего, не видя ничего,

Чудовищной толпой, сойдясь у эшафота,

Слепые завопят: "Отдайте нам его!"

И призраки детей усядутся в канавах,

И вдовы принесут в пустых глазах тоску…

Куда тебе бежать от пальцев их костлявых,

Что рвутся к твоему сухому кадыку?

И встанут мертвецы. Их каждый холм, и пажить,

И рощица отдаст в жестокий этот час.

Их мертвые уста тебе невнятно скажут:

"Ты все еще живешь, злодей, убивший нас?"

Тебя отвергнет друг, откажет мать в защите,

Промолвив: "Пусть над ним исполнится закон!

Мне этот зверь — не сын! На суд его тащите!

Я проклинаю ночь, когда родился он!"

Тогда впервые ты почуешь смертный ужас

И, слыша, как твоя седеет голова,

Завертишься ужом, уйти от кары тужась,

И станешь лепетать о милости слова.

Но проклят всеми ты! И милости не будет!

Враги тебе — земля, и воздух, и вода…

И если правда есть, и если подлость судят,

То скоро для тебя наступит День Суда!

Полянка зимняя бела,

В лесу — бурана вой.

Ночная вьюга замела

Окопчик под Москвой,

На черных сучьях белый снег

Причудлив и космат.

Ничком лежат пять человек —

Пять ленинских солдат.

Лежат. Им вьюга дует в лоб,

Их жжет мороз. И вот —

На их заснеженный окоп

Фашистский танк ползет.

Ползет — и что-то жабье в нем.

Он сквозь завал пролез

И прет, губительным огнем

Прочесывая лес.

"Даешь!" — сказал сержант. "Даешь!" —

Ответила братва.

За ними, как железный еж,

Щетинилась Москва.

А черный танк все лез и лез,

Утаптывая снег,

Тогда ему наперерез

Поднялся человек.

Он был приземист, белокур,

Курнос и синеок.

Холодных глаз его прищур

Был зорок и жесток.

Он шел к машине головной

И помнил, что лежат

В котомке за его спиной

Пять разрывных гранат.

Он массой тела своего

Ей путь загородил.

Так на медведя дед его

С рогатиной ходил.

И танк, паля из всех стволов,

Попятился, как зверь.

Боец к нему, как зверолов,

По насту полз теперь.

Он прятался от пуль за жердь,

За кочку, за хвою,

Но отступающую смерть

Преследовал свою!

И черный танк, взрывая снег,

Пустился наутек,

А коренастый человек

Под гусеницу лег.

И, все собою заслоня,

Величиной в сосну,

Не человек, а столб огня

Поднялся в вышину!

Сверкнул — и через миг померк

Тот огненный кинжал…

Как злая жаба, брюхом вверх,

Разбитый танк лежал.

Через лужок, наискосок

От точки огневой,

Шумит молоденький лесок,

Одевшийся листвой.

Он весь — как изумрудный дым,

И радостно белы

Весенним соком молодым

Налитые стволы.

Весь день на солнце знай лежи!..

А в роще полутьма.

Там сходят пьяные чижи

От радости с ума.

Мне жар полдневный не с руки,

Я встану и пойду

Искать вдоль рощи васильки,

Подсвистывать дрозду.

Но поднимись не то что сам —

Из ямы выставь жердь —

И сразу к птичьим голосам

Прибавит голос смерть.

Откликнется без долгих слов

Ее глухой басок

Из-за березовых стволов,

С которых каплет сок.

Мне довелось немало жить,

Чтоб у того узла

Узнать, что гибель может быть

Так призрачно бела!

На дворе — осенней ночи гнилость,

Затрещал сверчок. Огонь погас.

Мой хороший! Что тебе приснилось

В этот самый сумеречный час?

Твой мирок не то, что наш, громоздкий:

Весь его рукой накрыть легко.

В нем из розовой шершавой соски

Теплое струится молочко.

Отчего ж дрожат твои ресницы

И дыханье стало тяжело?

Что тебе печальное присниться,

Страшное привидеться могло?

Иль тоска рыданий безутешных,

Грудь теснящих в этот поздний час,

С кровью перешла к тебе от грешных.

Слишком многое узнавших — нас?

Итак, ты выжил. Кончились бомбежки.

Солдаты возвращаются домой.

И выполз ты, еще шальной немножко.

Как муха, уцелевшая зимой.

Ты медленно проходишь пестрым лугом,

Где ветер клонит волны спелой ржи.

Уже почти распаханные плугом,

Еще кой-где чернеют блиндажи.

И ты с улыбкой вспомнил, как, бывало.

Осколки тут жужжали, как шмели.

Теперь здесь тишь. И на дрова завалы

Колхозницы по щепке разнесли.

В кустах ты видишь танков лом железный,

На их броне растет зеленый мох…

Как после долгой тягостной болезни,

Ты делаешь счастливый полный вздох.

"Теперь, — ты думаешь, — жизнь будет длинной!

Спокойной будет старости пора".

И вдруг у ног твоих взорвется мина,

Саперами забытая вчера.

Утомленные пушки

В это утро молчали.

Лился голос кукушки,

Полный горькой печали.

Но ее кукованье

Не считал, как бывало,

Тот, кому этой ранью

Встарь она куковала.

Взорван дот в три наката,

Сбита ели макушка…

Молодого солдата

Обманула кукушка!

Когда сраженье стихнет понемногу, —

Сквозь мирное журчанье тишины

Услышим мы, как жалуются богу

Погибшие в последний день войны.

Эту женщину звали Анной.

За плечом ее возникал

Грохот музыки ресторанной,

Гипнотический блеск зеркал.

Повернется вполоборота,

И казалось — звенит в ушах

Свист японского коверкота

И фокстрота собачий шаг.

Эту женщину ни на волос

Не смогла изменить война:

Патефона растленный голос

Всё звучал из ее окна.

Все по-прежнему был беспечен

Нежный очерк румяных губ…

Анна первой пришла на вечер

В офицерский немецкий клуб,

И за нею следил часами,

Словно брал ее на прицел,

Фат с нафабренными усами —

Молодящийся офицер.

Он курил, задыхаясь, трубку,

Сыпал пепел на ордена…

Ни в концлагерь, ни в душегубку

Не хотела попасть она.

И, совсем не грозя прикладом,

Фат срывал поцелуи, груб,

С перепачканных шоколадом,

От ликера припухших губ.

В светлых туфельках, немцем данных,

Танцевавшая до утра,

Знала ль ты, что пришла в Майданек

В этих туфлях твоя сестра?

Для чего же твой отдых сладкий

Среди пудрой пропахшей мглы

Омрачали глаза солдатки,

Подметавшей в дому полы?

Иль, попав в золотую клетку,

Ты припомнить могла, что с ней

Вместе кончила семилетку

И дружила немало дней?

Но послышалась канонада, —

Автоматом вооружен,

Ганс сказал, что уехать надо

С эшелоном немецких жен.

В этих сумерках серых, стылых

Незаметно навел, жесток,

Парабеллум тебе в затылок,

В золотящийся завиток.

Я поседел, я стал сутулей

В густом пороховом дыму.

Железный крест, пробитый пулей,

Привез мальчишке моему.

Как гунн, топтал поля Европы

Хозяин этого креста.

Он лез на русские окопы

С губной гармоникой у рта.

Он грудью рыжей и косматой

С быком — и то поспорить мог,

Он нес обоймы автомата

За голенищами сапог.

Он рвался, пьяный, в гущу драки,

Глаза от злости закатив,

И выводил в пылу атаки

Баварский сладенький мотив.

Он целый мир — никак не меньше —

Видал у ног своих во сне,

Он прятал снимки голых женщин

В телячий ранец на спине.

"Иван! — кричал он. — Как ни бейся,

Я все равно твой дом взорву!.."

И он глядел сквозь стекла цейса

На недалекую Москву.

Остроконечной пулей русской

Солдат, входящий нынче в Брест,

Навылет возле планки узкой

Пробил его железный крест.

И вот теперь под Старой Руссой

Его червяк могильный ест,

И сунул мой мальчишка русый

В карман его железный крест.

Он там лежит рядком с рогаткой,

С крючком для удочки — и мать

Зовет игрушку эту гадкой

И норовит ее сломать.

А кости немца пожелтели,

Их моет дождь, их сушит зной.

Давно земля набилась в щели

Его гармоники губной.

Среди траншей, бомбежкой взрытых,

Лежит в конверте голубом

Порнографических открыток

Врагом потерянный альбом.

Лишь фляга с гущею кофейной

Осталась миру от него,

И автомат его трофейный

Висит на шее у того,

Кто для заносчивых соседей

Хребет на барщине не гнет,

С ножом выходит на медведя

И белку в глаз дробинкой бьет!

Шли пленные шагом усталым

Без шапок. В поту и в пыли

При всех орденах генералы

В колонне их — первыми шли.

О чем эти люди грустили?

Сбывался их сон наяву:

Без выстрела немцев пустили

В столицу России — Москву.

Здесь пленные летчики были.

Искал их потупленный взгляд

Домов, что они разбомбили

Недавно — три года назад.

Но кровель нагретые скаты

Тянулись к июльским лучам,

И пленных глаза виновато

Глядели в глаза москвичам.

Теперь их смешок был угодлив:

"Помиримся! Я не жесток!

Я дьявольски рад, что сегодня

Окончил поход на Восток!"

Простить их? Напрасные грезы!

Священная ярость — жива!..

Их слезы — те самые слезы.

Которым не верит Москва!

У девушки в серой шинели

По милому сердце болит.

Бредя по московской панели,

Стучит костылем инвалид…

Ведь если б Восток их не встретил

Упорством своих контратак —

По солнечным улицам этим

Они проходили б не так!

Тогда б под немецкою лапой

Вот этот малыш умирал,

В московском отделе гестапо

Сидел бы вон тот генерал…

Но, смяты военною бурей,

Проварены в русском котле,

Они лишь толпою понурой

Прошли по московской земле.

За ними катились машины,

На камни струилась вода,

И солнца лучи осушили

Их пакостный след — навсегда.

Шло донское войско на султана.

Табором в степи широкой стало,

И казаки землю собирали —

Кто мешком, кто шапкою бараньей.

В холм ее, сырую, насыпали,

Чтоб с кургана мать полуслепая

Озирала степь из-под ладони:

Не пылят ли где казачьи кони?

И людей была такая сила,

Столько шапок высыпано было,

Что земля струей бежала, ширясь,

И курган до звезд небесных вырос.

Год на то возвышенное место

Приходили жены и невесты,

Только, как ни вглядывались в дали,

Бунчуков казачьих не видали.

Через три-четыре долгих года

Воротилось войско из похода,

Из жестоких сеч с ордой поганой,

Чтобы возле прежнего кургана

Шапками курган насыпать новый —

Памятник годины той суровой.

Сколько шапок рать ни насыпала,

А казаков так осталось мало,

Что второй курган не вырос выше

Самой низкой камышовой крыши.

А когда он встал со старым рядом,

То казалось, если смерить взглядом, —

Что поднялся внук в ногах у деда…

Но с него была видна победа.

Ой, на вербе в поле

Черный ворон крячет,

У врага в неволе

Полонянка плачет.

Смотрит, затуманясь,

Как на тын высокий

Вешает германец

Проволоку с током…

Барахля мотором,

По щебенке хрупкой

Мимо в крематорий

Мчится душегубка.

В ней — казак, с губами,

Что краснее мака.

В газовую баню

Повезли казака.

Больше полонянка

Не обнимет парня…

Встал на полустанке

Порожняк товарный.

В ноги Украине

Поклонись, Ганнуся,

С каторги доныне

Разве кто вернулся?..

Язычище мокрый

Вываливши жарко,

На дивчину смотрит

Рыжая овчарка.

И на всю округу

Тянет обгорелым

Тошнотворным духом —

Человечьим телом.

Утро просыпаться

Начало, мерцая,

На постах в два пальца

Свищут полицаи.

Но над чьей засадой,

В синеве купаясь,

Вьется чернозадый,

Красноногий аист?

Почему росою,

Как слезами, полный,

Встал среди фасоли

Сломанный подсолнух?

Видно, близко-близко

У степных колодцев

В автоматы диски

Заложили хлопцы!

Месяц однорогий

Выплыл, затуманясь.

По степной дороге

Проходил германец.

С древнего кургана

В полусвете слабом

Скалилась нагая

Каменная баба.

Скиф ладонью грубой

В синем Заднепровье

Бабе мазал губы

Вражескою кровью.

Из куска гранита

Высечены грубо,

Дрогнули несыто

Идоловы губы.

Словно карауля

Жертву среди ночи,

На врага взглянули

Каменные очи.

Побежал германец

По степной дороге,

А за ним хромали

Каменные ноги.

Крикнул он, шатаясь,

В ужасе и в муке,

А его хватали

Каменные руки…

Зорька на востоке

Стала заниматься.

Волк нашел в осоке

Мертвого германца.

В потертых сапогах и в полотняных

Косынках, вылинявших добела,

Толпа освобожденных полонянок

По городу готическому шла.

Был этот город — хмурый и старинный —

Сырой, как погреб, прочный, как тюрьма…

Склонявшийся над свечкой стеаринной,

В нем Гофман некогда сходил с ума.

Как мумия, сухой, как смерть, курносый,

Свободный от ошибок и грехов, —

В нем жил когда-то старичок философ,

Не выносивший пенья петухов.

Морщинистой рукой котенка гладя,

Поднявши чашечку в другой руке,

Он пил свой кофе — в байковом халате,

В пошитом из фланели колпаке.

Румянец выступал на щечках дряблых,

Виски желтели, как лежалый мел.

В неволе ослепленный гарцкий зяблик

Над старичком в плетеной клетке пел.

.

В перелески, на болота

Наконец пришла весна.

Со стоянок самолетов

Стала снег счищать она.

Что ни день, — сильнее тает,

Солнце греет с высоты.

Из-под снега вырастают

Небывалые цветы:

У товарища Лысухи

Уродился странный злак, —

Вырос, чуть лишь стало сухо,

Из-под снега бензобак.

Не одно растенье это

У Лысухи стало цвесть:

Вместо ландыша магнето

И покрышек пять иль шесть.

От Лысухи неохота

Отставать и Добрину:

Он рулями поворота

В осень сеял целину.

Он земли бесцельной траты

Ни вершка не допустил:

Рядом винт и карбюратор

Деловито посадил.

Словом, чуть суглинок высох, —

Знай, детали подбирай!

Вывозить пришлось на ЗИСах

Этот грустный урожай…

Фрица юг бросает в жар —

Только оглянись он:

Немец солнечный удар

Получил в Тунисе.

Что теперь, — он думал хмур, —

Хуже может статься?..

Но залить водою Рур

Вздумали британцы.

Что ж арийца ждет еще?

Вылинял задира:

Под Бизертой — горячо,

В Руре — слишком сыро.

Наводненья грозный вал

Хлещет по заводам…

Называется — попал

Из огня да в воду!

От взрыва — с пушкой наравне —

Он был на волосок.

Но, спросим мы, по чьей вине

Набился в ствол песок?

Гашеткин точные нашел

Ответные слова:

Видать, набит песком не ствол,

А чья-то голова…

Придется фрицам сбавить тон!

Какой уж тут апломб?

Нелегок груз двух тысяч тонн

На Рур упавших бомб.

Кряхтя, коричневый балбес

Почесывает зад:

Ни разу на него с небес

Такой не падал "град".

Что, фриц? Иль больно горячо?

Кишка тонка, поди?..

Все это — цветики еще,

Ты ягод подожди!

Да, в плохое дело влезла

Итальянская шпана:

Африканскою болезнью

Вся Италия больна.

Что ж! И есть чего бояться:

Дуче бьют то там, то здесь…

Скоро хватит итальянцев

Европейская болезнь.

"Послушай, что у нас в полку

Случилось как-то раз:

Повадился на базу к нам

Летать немецкий ас,

Шнырял, как ворон, в небесах,

За тучей кочевал.

Он истребителям с земли

Подняться не давал.

А в эти дни в полку у нас

Служили два дружка.

Всю жизнь они прошли вдвоем —

От парты до полка.

Случалось в детстве им не раз

Расквашивать носы.

А в юности не спать ночей

Из-за одной косы.

Обоим выдал мотоклуб

Шоферские права,

Вдвоем приятели летать

Учились на "У-2",

Вдвоем дрались на ястребках

С коричневым зверьем.

И первый орден получать

Отправились вдвоем…

Мы побратимами за то

Прозвали их шутя,

Что старший младшего берег,

Как малое дитя.

В то утро, помню, старший был

В полете боевом.

Глядим, летит фашистский волк

На наш аэродром.

"Кто, — говорит нам командир, —

Собьет его в бою?"

И младший молвил, козырнув:

"Позвольте, я собью!"

Тот бой мы видели с земли

И убедились — как

Увертлив, опытен, хитер

Матерый злобный враг:

Шел на него товарищ наш

И в лоб ему налил,

А немец прятался, петлял,

Пикировал, юлил.

Потом он очередь, как вор,

Пустил исподтишка,

И загорелся, задымил

Мотор у "ястребка"…

Вернулся старший. Злую весть

Он встретил по-мужски,

Но крепко начали седеть

С тех пор его виски.

"Как отыскать мне в небесах, —

Одно лишь он спросил, —

Того врага, что моего

Товарища убил?"

Тогда, не помню, кто из нас,

Ответил на вопрос:

"Окрашен краской голубой

Его машины нос".

"Так и моей машины нос

Пусть будет голубой,

Чтоб подлый враг меня узнал,

Когда я кинусь в бой,

Чтоб помнил он, что у меня

Есть с ним кровавый счет,

Чтоб знал, что от моей руки

До смерти не уйдет,

Что в воздухе, и на земле,

И в море, и в аду, —

Куда б ни скрылся он, — его

Я все равно найду!.."

И был его машины нос

Окрашен голубым,

Он вылетел, как ветер быстр,

Как смерть неуловим!

Он двадцать "мессершмиттов" сжег

На базах и в бою,

Ища врага, чтобы над ним

Исполнить месть свою!

Но, глядя, как внизу дымил

Фашистский самолет,

"Не тот! — он мрачно говорил. —

И в этот раз не тот!"

И вот однажды, слышим мы —

Вверху мотор шумит,

Глядим — голубоносый к нам

Несется "мессершмитт".

Наш друг ракетою взлетел,

Завидев над собой

Машину старого врага, —

И завязался бой!

Фашисту, надобно сказать,

Невесело пришлось:

Наш друг шел в лобовой удар,

А немец прятал нос,

Вертелся в небе, как щенок,

Лукавил, — да куда!

Товарищ наш его забрал,

Как лошадь в повода.

Как ни увертлив был фашист,

Как ни был он хитер,

А все-таки наш друг всадил

Снаряд в его мотор!

"Ну, вот, — сказал он, под ногой

Площадки чуя гладь, —

В сырой земле мой побратим

Спокойно может спать.

Теперь моей машины нос

Пусть перекрасят вновь…"

И он с рассеченного лба

Перчаткой вытер кровь.

Над леском, над болотцем, над рощей,

Не спеша, словно даже с ленцой,

Наш зеленый небесный извозчик

Пролетает воздушной рысцой.

За рекою заря догорает,

Холодеет небесный простор,

И над кромкой переднего края

Капитан выключает мотор.

Видя тень от его самолета,

Промелькнувшую вдруг в небесах,

Долго вслед ему наша пехота

Смотрит, пряча улыбку в усах.

И в землянке, под крышей горбатой,

Говорят, если кто загрустит:

— Ничего! Не журитесь, ребята!

Снова наш "огородник" летит!

Надвигается темень ночная.

И звучит добродушный смешок:

— Наш-то немца бомбить начинает!

Чай, уже вынимает мешок!..

Ни поесть, ни поспать, ни побриться

Не дает он врагам с давних пор.

По ночам обалделые фрицы

Не решаются выйти из нор.

Днем глядеть ему надобно в оба!

Вдруг мотор позади зашумит…

Глянет он, — ошалевший от злобы,

Догоняет его "мессершмитт".

Но врагу не везет на охоте!

У земли он, поди, развернись,

На фанерном своем самолете

"Огородник" кидается вниз.

Он не очень испуган бедою.

Ловок, храбр и не так-то уж прост,

Он жуком прогудит над водою

И нырнет перепелкой под мост.

Не слаба у него оборона

И хитра, хоть по виду проста:

Одураченный немец с разгона

Разобьется о камень моста!..

Горд своею крылатой лошадкой,

Из воды выходящий сухой,

Невредимый над летней площадкой

Загудит "огородник" лихой.

Уныние в фашистском стане:

Свою карьеру кончил Рупп,

Советский летчик на Кубани

Из генерала сделал труп.

Где его найти — такое слово,

Чтобы в этом слове ожила

Девушка Маруся Иванова —

Дочка белорусского села?

Почему явилась ей охота

После лет ученья и игры

Променять на ручку самолета

Женскую работу медсестры?

Потому, что стынут в петле узкой,

Бьются под ударом топора —

Край ее родимый белорусский,

Брат ее, отец ее, сестра…

И она идет за них в атаку

На врага, что горло сжал им зло.

Пусть ей маслом, брызнувшим из бака,

Ноги нестерпимо обожгло!

Ничего! На рельсах длинной ниткой —

Вражий поезд. Он уйти готов…

Снизу бьет зенитка за зениткой,

Рубят ночь мечи прожекторов.

Но упорно, смело, терпеливо

Самолет на цель она ведет,

Бомбы скинуты, и сила взрыва

Вверх подбрасывает самолет!

…Будет повторять правофланговый

Имя героини наизусть,

Девушке Марии Ивановой

Памятник поставит Беларусь.

Весть о ней пойдет по всей Отчизне,

От Москвы до каждого села —

Как она ценою смелой жизни

Навсегда в бессмертие вошла!

Для того ль цветочек синий

В косу мне вплетала мать,

Чтоб в неметчине рабыней

Довелось мне умирать?

У меня в тот день проклятый

Белый свет в очах померк:

Привезли меня солдаты

К немке в дом, под Кенигсберг.

Дождь идет. Собака брешет.

У крыльца шумит дубок.

Здесь ничто меня не тешит, —

Только спичек коробок.

Ночью нету спать охоты,

Все сижу я, глядя вверх:

Может, наши самолеты

Налетят на Кенигсберг?

Налетят — тайком из дому

Босиком на двор сбегу,

Соберу в хлеву солому

И хозяйку подожгу.

Умирать не так обидно,

Если знать, что, может быть,

Нашим в небе — лучше видно

Вражью станцию бомбить!

Под солнцем штыки засверкали косые,

Разверзлась под немцами почва России

И русские реки топили врага,

Так в битву земля наша вышла, строга.

А он, ошалев от разбоя и пьянки,

Все новые слал самолеты и танки

На нашу Отчизну, свободу и жизнь.

Казалось, прогнется и сталь под их грузом,

Но русский фельдмаршал Михаила Кутузов

Шептал пехотинцу в окопе: "Держись!"

Товарищ! Мы помним ноябрь под Москвою:

Вот Зоино тело висит неживое…

Вот Геббельс о близкой победе орет…

Вот, подслеповатые глазки прищуря,

Враг смотрит в бинокль на Москву… но как буря, —

Приказ раздается: — На Запад! Вперед! —

… Над полем заснеженным битва гремит

И ворон замерзшего фрица когтит.

А недругу снится в кровавом тумане

То нефть на Кавказе, то хлеб на Кубани, —

Над югом заносит он черную лапу,

На Красную Армию рвется на запад.

И с боя за городом город берет.

И слышится голос в приволжских просторах:

То генералиссимус русский — Суворов

Бойцов призывает: "За мною! Вперед!"

Пускай он силен еще, враг бесноватый!

Пускай еще есть у него и солдаты,

И танки, и черная злость палача,

Кто меч обнажил, тот падет от меча!

Среди резвящихся ребят

Присядет старина —

И, точно солнце, заблестят

На сердце ордена.

И спросит шустрый мальчуган,

Племянников сынок:

"Эй, дед Денис! За что те дан

Вот этот орденок?"

— "Который? Первый — за Сиваш,

Второй — за Сталинград,

А третий орден, брат, не наш —

Английский орден, брат!..

Подраться с немцами в тот год

Пришлось мне, старику.

Попал я в пулеметный взвод

В двенадцатом полку.

Пришел. Живу среди братвы,

Помалу фрицев бью.

И вдруг бумага из Москвы

Приходит в часть мою:

Мол, есть у вас ефрейтор. Он —

Особенным крестом

За летный подвиг награжден

Английским королем…

Тут я в тупик, признаться, стал!

За что награда мне?

Уж если я когда летал,

Так разве что во сне!

Король про это мог не знать:

К нему не близкий свет.

Но мне-то можно ль орден брать,

Что не заслужен?.. Нет!

Пришел к начальству: "Так и так, —

Комдиву говорю, —

Конечно, за отличья знак

Весьма благодарю!

Да только как его мне взять?.."

И дальше речь свожу

К тому, что надо б полетать,

Авось, и заслужу…

"Срок нужен, — молвил генерал, —

Чтоб практику пройти.

Но раз уж в летчики попал —

Давай тогда, лети!.."

На "Иле", помню, в небеса

Поднялся я в тот раз.

Под нами — реки и леса

Едва окинет глаз!

Да только я не друг брехне:

В то утро, веришь ты,

И дела мало было мне

До этой красоты!

Прошу: "Не вывали меня!

Полегче!.." А пилот:

"У моего, — кричит, — коня

Такой уж бойкий ход!"

И повезло мне в этот час:

Едва мы вышли в путь —

Глядим, какой-то фриц от нас

Спешит улепетнуть.

Я летчику сказал: "Земляк!

Прицелка, брат, плоха,

Вишь, немец скачет в небесах,

Как в рукаве блоха.

К нему б ты ближе подъезжал,

Чтоб пули тратить впрок…"

Он проскочил, и я нажал

На спусковой крючок.

Нажал — и "юнкере" рухнул вниз

С огромной высоты!

"Ну, — думаю, — добро, Денис,

Что там сидел не ты!"

А случай слеп, да всё ж не глуп:

Он что со мной сыграл?

На "юнкерсе" летел фон Шлюпп,

Фашистский генерал…

Комдив, усами шевеля,

Смеялся: "Как? Живой?

Ну, значит, орден короля

Теперь по праву твой!"

"Да, — скажет старый ветеран,

Взглянув на ордена, —

Не зря любой из них мне дан,

Всем им — своя цена:

Смотри — вот этот за Сиваш,

Второй — за Сталинград,

А третий орден, брат, не наш, —

Английский орден, брат!"

Почерк Кудрявцева Дмитрия

Четок, — взгляни в небеса:

Там истребителем хитрая

Вычерчена полоса.

Жутко от этого почерка

Немцам в воздушных боях:

Насмерть фашистских молодчиков

Молнией бьет его "Як"!

В небе то синем, то розовом

Русский гудит самолет.

"Хейнкели" валятся в озеро,

"Фоккеры" — в топи болот.

Тень от его истребителя —

Неуловима для глаз.

Над чужеземцами мстителем

Русский проносится ас!

Высмотрит фрица — и ринется

Сверху, набрав высоту.

Сбитых фашистов — одиннадцать

У смельчаков на счету.

Свой приговор в его почерке

Видит немецкий бандит…

Слава бесстрашного летчика

Вслед за горами летит!

Заветы славной

боевой отваги

От прадедов

остались на Руси…

Святое слово

воинской присяги

Торжественно,

боец, произнеси!

Не самому себе,

а всей отчизне

Ты говоришь

в священный этот час:

"Отдам всю кровь,

не пожалею жизни,

Чтобы исполнить

Родины приказ!"

Свирепый враг

вперед стремится снова,

Неся народу нашему беду.

Встань на пути

и вымолви сурово:

"Я дал присягу!

Я не отойду!"

Когда ж взовьются

радостные флаги

И встретятся с тобой

твои друзья,

Ты скажешь им:

"Я верен был присяге!

Победы нашей час

приблизил я".

В бензине дело иль металл

Подвел и отказал в работе,

Но только при посадке стал

Гореть мотор на самолете.

Как Галкина не прячься в тень,

Глаза от правды не зажмурить:

И надо ж было в этот день

Пожарницею ей дежурить!

Таисья, как назло, была

В другом конце аэродрома

И, скажем попросту, спала:

Свалила с ног девицу дрема.

Спит, сладко приоткрывши рот,

Прижав к груди огнетушитель…

Спешит народ, кричит народ:

— Скорей ее растормошите!

Таисья, силясь впопыхах

С пожаром сладить окаянным,

Огнетушитель оземь — бах!

И жидкость брызнула фонтаном.

Что ж, залила пожар? Да нет!

Ведь до горящего мотора

Бежать-то надо с километр,

А жидкость вытекает скоро.

Заткнуть дыру? Но вот скандал:

Струя сильнее хлещет втрое!

Еще Козьма Прутков сказал:

"Открывши, кто фонтан закроет?"

Огнетушитель до тех пор

Бурлил, пока не обессилел.

А в это время мы мотор

Чехлами сами загасили.

Погибших за нашу отчизну героев

Венчает бессмертьем родная страна:

Пусть первыми в наших полках перед строем

Всегда называются их имена!

Герои бессмертны! Они — наше знамя.

Когда в небеса мы уходим на бой,

Их светлые тени летят вместе с нами,

Наш строй направляя в простор голубой.

Сражаясь за наше священное дело,

Мстя вражьей орде за сирот и за вдов,

Бесстрашные соколы гордо и смело

За Родину отдали чистую кровь.

На празднике мира — им первое место:

В грядущей победы торжественный миг

Мы скажем "Спасибо!" друзьям нашим честным

И вспомним высокие подвиги их.

Их имя заслышав, поднимутся люди

И головы склонятся, обнажены.

Над прахом героев, как памятник, будет

Расцвет победившей советской страны!..

Близок фронт. Тревожен отдых краткий.

Смотрит ввысь зенитки тонкий ствол.

У КП на маленькой площадке

Летчики играют в волейбол.

Передышки считаны минуты:

Вдалеке уже гудят винты…

Летчики снимают парашюты,

Ставят в ряд неловкие унты.

Тот — с бомбежки, этот — из разведки.

Боя блеск в глазах еще горяч!

И летает над потертой сеткой

Беззаботный волейбольный мяч.

А в кустах горячка подготовки:

По тропинкам техники снуют,

Разноцветные несут листовки,

Бомбы к самолетам подают.

И звучит команда в роще редкой

Меж пустых, давно забытых дач.

Сиротеют на площадке — сетка

И веселый волейбольный мяч…

Мяч забытый подождет немножко:

Отдых кончен. Летчики в бою.

Через час придут они с бомбежки

И окончат партию свою!

В то утро пушек двадцать било,

Ревя на вражьем берегу,

По нашим "Илам" серокрылым,

Стоявшим прямо на лугу.

Разрывы все кучней ложились…

Не зря еще в. шестом часу

За речкой немцы суетились

И поднимали "колбасу".

А генерал невозмутимый

Убрать машины не спешил,

Хотя столбы огня и дыма

Вздымались вверх среди машин.

Его приятель — гость из тыла —

Бледнел от горя и тоски.

На лбу его набухла жила,

Он протирал свои очки.

И говорил: — Послушай, Саша!

Упрячь их, я тебя прошу!

Я, несмотря на дружбу нашу,

В Москву сейчас же напишу!

Ведь самолеты рвет на клочья,

Корежит весь аэродром!

Впервые вижу я воочью

Такой бессмысленный разгром!

Тебе, как видно, все — игрушки!

Как можешь ты шутить в беде?

Скажи мне: где же наши пушки

И самолеты наши где?!

Своим приятелем теснимый,

Тайком от смеха умирал

Лукавый и невозмутимый

Седой советский генерал.

— Зевает наша оборона! —

Он бормотал себе в усы,

Привстал, взял трубку телефона

И мельком глянул на часы.

Потом, приладив трубку к уху,

Сказал: — Пора им сбавить прыть!..

"Красавцы"? Говорит: "Стряпуха"!

А ну-ка дайте прикурить! —

И вмиг весь боевой участок

Взревел на нашем берегу,

И пушек сто… Нет, больше: за сто

Загрохотало по врагу!

Теперь очки расцветший штатский

Уже в восторге протирал…

— Степан! Скажу тебе по-братски, —

Спокойно молвил генерал, —

Хотя, мой друг, и сед давно ты,

И суетишься, как школяр,

Макеты этих самолетов

Столяр готовил да маляр.

Враги снарядов двести — триста

По ним впустую извели,

А молодцы артиллеристы

Их батареи засекли!

Машины ж наши — вот ведь случай! —

Целы, обстрелу вопреки!..

Тут над КП промчались тучей

Громить врага штурмовики.

Вечером зимним домой прилетает

Летчик на раненом штурмовике.

Лютая стужа за пальцы хватает,

Льнет сквозь перчатку к озябшей руке.

Летчик измучен — и в сумерках ранних

Он до утра засыпает без снов.

К раненой птице подходит механик —

Доктор ее — старшина Иванов.

Эту машину подбитую надо

Долго лечить: перебит элерон,

Плоскость прошибло немецким снарядом,

Вражьими пулями руль поврежден…

В светлом цеху за станками большими

Юность недаром провел старшина.

Он говорит: "Боевая машина

Утром уйти на штурмовку должна!"

И, забывая про сон и про ужин.

Лечит всю ночь при неярком огне

Тот самолет острокрылый, что нужен

Армии Красной, Советской стране…

Лютая стужа за пальцы хватает,

Гаечный ключ примерзает к руке,

Но поутру штурмовик вылетает

И над фашистами входит в пике.

Бомбами в землю вжимает их снова,

Градом свинца поливает из туч!..

Утром крылатый больной Иванова

Снова воюет, здоров и могуч!

Не назовешь его ни лысым,

Ни гладким, как столовый нож:

Он на Давыдова Дениса,

Гусара славного похож.

Но если в битвах, точно туча,

На скакуне носился тот,

То этот выбрал жребий лучше

И пересел на самолет.

Фашистам в землю влезть охота,

Дрожат коричневые псы,

Когда торчат из самолета

Его гусарские усы!

А он парит над их оравой

И вниз бросает страшный груз,

То левый теребя, то правый

Свой знаменитый пышный ус…

— Я дал зарок, — он мне поведал, —

Что с дня, когда пришла война,

Усов моих до Дня Победы

Коснуться бритва не должна!

Летят горячие недели,

Гремят жестокие бои,

И мне, признаться, надоели

Усы пушистые мои.

Не раз я слышал разговоры.

Что староват уже летать,

Мне девушки дают под сорок,

Хотя мне только двадцать пять.

Что ж! Потерплю! Мы в схватках бранных

Удары множим по врагу.

Уже он близок — день желанный,

Когда я снять зарок могу.

Хоть точный срок его неведом,

Держу я крепко свой обет,

Чтобы в счастливый День Победы

Помолодеть на двадцать лет.

"Русским, — врал фашистский пес,

Под Москвою битый, —

Помогает Дед Мороз,

Генерал сердитый!

Дни зимы — не наш сезон:

Подождем до лета…"

Что же нынче сбрешет он

И его газета?

В стужу битые в былом,

Воры и бандиты, —

В зной июльский под Орлом

Нынче снова биты.

И под градом русских пуль

Салом пятки мажут!

"Слишком жарок был июль!" —

Вновь фашисты скажут.

Верно — правду как ни прячь,

Правда выйдет скоро:

Этот месяц был "горяч"

Для фашистской своры!..

В силу логики прямой

Падает их марка:

Слишком зябко им зимой,

Летом — слишком жарко!

Разрыв тряхнул машину… Штурман хочет

Нащупать парашютное кольцо.

Но замечает он, что ранен летчик,

На грудь склонивший бледное лицо.

Проходит дрожь невольного испуга,

Миг колебанья быстро миновал.

Одной рукой он обнимает друга,

Кладет другую руку на штурвал.

Он не пилот. Педали он не двигал

Еще ни разу на своем веку.

— Я в первый раз веду машину. Прыгай! —

Он говорит воздушному стрелку.

Он сжал штурвал. Пусть кровь из пальцев брызнет,

Он не собьется с верного пути.

В его руках две драгоценных жизни —

Его друзья… Он должен их спасти!

Пусть он устал, — опасна друга рана!

Сначала долг. Другое все потом!

И вот глазам героя из тумана

Является родной аэродром!

Упал в болото самолет,

А летчик все сидел в кабине.

Он ночь работал напролет,

У глаз его был венчик синий.

С опушки леса в полумгле

Взлетели с карканьем вороны…

То было на "ничьей" земле,

Вблизи от вражьей обороны.

Наш самолет, подняв крыло,

Лежал в болоте мертвой грудой

И немцы выместили зло

На птице — за былую удаль.

А летчик, переждав обстрел,

Открыл глаза, подняться силясь.

— Я цел? — себя спросил он. — Цел! —

И, зубы стиснув, за борт вылез.

Никто из вражьего леска

В болото не посмел спуститься.

Зачем? Мертва наверняка

Подбитая снарядом птица!

И самолет среди болот

Темнел развалиною серой.

Но поздно вечером пилот

Приполз обратно с инженером.

Да, видно, что входили в раж

Расчеты вражеских зениток!

Был весь расстрелян фюзеляж

И плоскости почти отбиты.

Тут дело требовало рук,

Упорства, смелости без меры!..

И семь ночей пустой мундштук

Торчал в зубах у инженера.

То возле стога, то у пня

Мелькали тени в роще топкой.

Никто не зажигал огня,

Не стукнул ни одной заклепкой!

Ночей весенних белизна,

Свеченье мартовского снега…

Была такая тишина,

Что близ машины заяц бегал.

И вот настала полночь та,

Когда мотор сотрясся бурно

И летчик крикнул: — От винта! —

— Есть от винта! — ответил штурман.

Врагов прошиб холодный пот,

Когда нежданно средь болота

Поднялся русский самолет

Иль, может, призрак самолета?

Фашисты меньше бы тряслись,

Когда зимою грянул гром бы!

А самолет поднялся ввысь

И, развернувшись, бросил бомбы.

По смерти близких —

Учит нас война

Вести счет дням без отдыха и сна,

По шрамам —

Битв мы вспоминаем даты,

Мы — Родины бесстрашные солдаты.

У каждого из нас была семья,

Был дом,

Смеялось счастье в нем,

Сияло солнце в нем…

Домов лишились мы.

В ночи на карауле

Мы видим вместо звезд светящиеся пули,

Нам даже лунный свет претит в полночный час:

Он — лишний,

Он во мгле демаскирует нас.

В окопах мы живем

В ненастье,

В снег,

Во вьюгу.

Нам бороды побрить нет времени друг другу.

Забыли мы любовь…

Но что нам в нашей жизни,

Когда затмили день враги у нас в отчизне?

К чему нам солнца свет,

Который не для всех?

Что смех,

Когда звучит немногим этот смех?

Мы, мстя за всех, идем по вражескому следу,

Чтоб встретить на пути

Иль смерть,

Или победу.

Решимости полны, мы в смертный бой идем,

Чтоб от лихих врагов освободить наш дом.

Вот так-то мы живем, —

Далеко от родни,

По умершим друзьям считая наши дни,

По шрамам —

Битв припоминая даты,

Мы —

Родины бесстрашные солдаты.

В сраженье яростном и жарком,

Ценою доблестных трудов

Ты возвращен, родимый Харьков,

В семью советских городов!

Охвачен радостью единой,

Внимал освобожденный люд,

Когда гремел над Украиной

Московский пушечный салют!

Он весть донес в сердца людские,

Салют победоносный тот,

Что, как и Харьков, встанет Киев,

Вся Украина зацветет!

За то, что край, для сердца милый,

Враг цепью рабства не связал,

Шевченко из своей могилы

"Спасибо!" воинам сказал!

Как-то Вилли встретил Фрица,

Сели немцы в уголку.

— Услужи, как говорится! —

Фриц взмолился к земляку.

— Сделай милость, друг мой Вилли!

Я готов не встать с колен:

Ты нашел, мне говорили,

Пропуска в советский плен.

Уступи мне два по дружбе:

Пригодятся на войне.

Быть у фюрера на службе

Не под силу больше мне!

Я второй из них в подарок

Про запас жене пошлю…

— Так и быть! За двести марок, —

Молвил Вилли, — уступлю!

Фриц сказал: — Дороговато!

Но как вспомню Сталинград,

То, клянусь душой солдата,

Я и триста дать бы рад.

Разгромят нас в схватке жаркой

Танки русских у леска!

Вот тебе, приятель, марки,

Отдавай мне пропуска!

Воин наш!

На грозном поле боя

Кто с тобою

станет наравне?

Трижды славно

звание Героя

В нашей героической стране!

Слава тем,

кто, в бой кидаясь первым,

Заслужил его

ценой побед!

Ковзан,

Мотуз,

Кочетов

и Герман,

Вам, орлы,

наш боевой привет!

Наш привет

бесстрашным ветеранам,

Умножающим

гвардейский счет,

Мастерам

штурмовки и тарана —

Гордым нашим соколам — почет!

Золотом бессмертья

в бранном дыме

Слава одевает имена

Тех, кого героями своими

Назвала

Великая Страна!

Над опушкой, где вражий стан,

Небосвод от огня багров…

Ты летишь туда, капитан,

Большевик Николай Петров.

Ты носить над огнем привык

Два бестрепетные крыла!..

Но сегодня твой штурмовик

Вражья очередь подожгла.

И горючее, точно кровь,

Вытекает по каплям вниз…

— Ты горишь, Николай Петров! —

Окликают друзья. — Вернись! —

Но недаром ты — большевик

И отчизны верный слуга!..

Твой пылающий штурмовик

Беспощадно громит врага.

Наземь падая, на лугу

Он ударился о блиндаж…

Соколиную жизнь врагу

Ты задешево не отдашь!

Вот могучий родной мотор

Заработал — и круто взмыл

От земли в голубой простор

Серокрылый тяжелый "Ил"!..

Скрылся луг, где он падал. Там

Стынет черная вражья кровь…

Русской гвардии капитан,

Большевик Николай Петров,

Ты, храним боевой судьбой,

В лапах смерти остался цел…

Скоро снова пойдешь ты в бой,

Мы гордимся тобой, офицер!

Из села везут два фрица

Скарб колхозный на коне…

Первый молвил: — Что за птица

Появилась в вышине?

Отвечал второй грабитель:

— Эта птица — русский ас.

Хорошо, что истребитель

Предназначен не для нас!..

В это время: — Ну-ка, Федя, —

Говорит себе пилот,

— Погляди-ка: кто там едет

И проверь-ка, что везет?

Точно куры на насесте,

"Вульфы" прячутся во мгле,

Но врага в порыве мести

Мы найдем и на земле!

Прямо с неба атакован,

Мертвый фриц лежит в пыли.

От коня ж — одну подкову

В поле только и нашли!..

А мотор советский ходок:

Дальше мчится "Як", и вот

Караван фашистских лодок

Вдоль по озеру плывет.

Летчик молвил: — Ишь, проспаться

Немцам некогда спьяна.

Им полезно искупаться:

Чай, вода-то холодна!

Что на озере творится?!

Тонут немцы! Посмотри,

Как на дно ныряют фрицы

И пускают пузыри!..

Самолет ведя на роздых,

Молвил ас: — Врагам — равно

Плавать, подниматься в воздух

И ходить — запрещено!

Вгрызаясь в землю, точно крот,

Враг возводил за дотом дот,

Он почву оковал в бетон,

Оплел ее железом он,

Зарыл в лесах и средь лощин

Широкий пояс мощных мин

И твердо верил, что за ним

Он выстоит — несокрушим!

Враг позабыл одно учесть,

Что над землею небо есть!..

Наш командир отдал приказ:

— Вперед! — Ив этот грозный час

Спикировал из облаков

На немцев строй штурмовиков.

Они на бреющем прошли

У скованной врагом земли

И все, что год готовил он:

Железо, мины и бетон,

А вместе с ними немец сам —

Взлетело прахом к небесам!

Тогда огонь врага умолк

И на него советский полк,

Крича — "Ура, штурмовики!" —

Лавиной ринулся в штыки!

Раскат московского салюта

И гордый Родины приказ

Гласят, что из неволи лютой

Советский вызволен Донбасс!

Мы бьем фашистов в битвах жарких

Во всех краях, на всех путях.

Над Всесоюзной Кочегаркой

Победно реет красный стяг!

Вновь из Донбасса в домны, в горны

Польются уголь и руда,

Чтоб нам с ордой фашистской черной

Покончить раз и навсегда!

На полу игрушки. В доме тишь.

Мама вяжет. Ты спокойно спишь.

В темно-голубой квадрат окна

Смотрит любопытная луна.

Где-то в небе возникает вдруг

Ровный-ровный, нежный-нежный звук,

Словно деловитая пчела

Песню над цветами завела.

В ясном небе близ луны плывет

Маленький отцовский самолет.

"Спи, сынок! — гудят его винты. —

Чтоб в саду играл спокойно ты,

Чтоб лежали в домике в тылу

Детские игрушки на полу,

Каждый вечер ввысь взлетаю я,

И со мной летят мои друзья!

Вражьи "юнкерсы" еще бомбят

Беззащитных маленьких ребят.

Их глаза незрячие пусты,

Их игрушки кровью залиты!

Чтоб добыть победу, чтоб принесть

Детям счастье, а фашистам месть, —

Чуть настанет вечер, над тобой

Мы летим на Запад, в жаркий бой!.."

В темно-голубой квадрат окна

Смотрит любопытная луна.

На полу игрушки, в доме тишь.

Мама вяжет. Ты спокойно спишь.

Над тобой отцовский самолет

Песню колыбельную поет.

Он год назад ушел в полет

И винт его замолк.

Но однокашника все ждет

Его гвардейский полк.

Белеет, хоть прошла зима,

Ушанка на стене,

И командир в конце письма

"Ждем!" — написал жене.

Его в землянке книга ждет,

И правофланговой

На перекличке вот уж год

Твердит, что жив герой.

В родном полку ждет новый "Ил"

Пилота своего,

И в военторге друг купил

Погоны для него.

И если друг тот в смертный бой

С фашистами идет,

В бою он слышит над собой

Незримый самолет.

И "юнкерса" дырявя бронь,

Круша ему бока,

Он чует пушечный огонь

С того штурмовика.

Потом, когда начнут друзья

Считать врага урон,

Он скажет: "юнкерса" сбил я,

А "мессершмитта" — он!"

И весть летит во все концы:

Друг не погиб! Он тут!..

Товарищ! Павшие бойцы

В сердцах у нас живут!

Лишь зардело наше знамя

Над пучиною Днепра,

Ветер мести над полками

Зашумел: — Давно пора!

Серебро казачьей шашки

Вновь я вижу в добрый час.

У врага в неволе тяжкой

Я, старик, заждался вас!..

Было время, — полный блеска,

Синевы и звездной мглы,

Мимо древних стен Смоленска

Я катил свои валы.

Но явился злобный немец

И ступил ногой врага

Черный немец-иноземец

На крутые берега.

И у старого причала,

Где камыш встает со дна,

Трупы девичьи качала

Омраченная волна.

Но, дрожа стальною дрожью,

Помнил я: мой синий вал

Славный берег Запорожья

Встарь когда-то омывал!

Скошен пулей партизанской,

На моем песчаном дне

Враг лежит в тяжелой каске

С автоматом на ремне!..

А вчера — старуха Волга —

Русских рек седая мать —

Мне шепнула, что недолго

Вас, друзья, осталось ждать.

И пришли вы с прежней славой

На родные берега,

Чтобы Киев златоглавый

Взять обратно у врага.

Пусть мне лодки ваши вверят!

Я их бережно снесу

На далекий правый берег,

На песчаную косу.

И, струясь зеленым бором,

Передам сестре — Двине,

Чтоб была готова скоро

Встретить вас, подобно мне!

Здравствуй, город чугуна и стали,

Выдержавший бой с лихим врагом!

Варвары тебя не растоптали

Кованым немецким сапогом.

Молчаливый, опустевший, темный,

Ты, как воин, а не как слуга,

Погасив пылающие домны,

Встретил ненавистного врага!

Жаждавший днепропетровской стали,

Немец получил ее в ночи

Только пулями, что залетали

В дом, где пировали палачи!

Вдоль твоих проспектов и бульваров

Враг поставил виселицы в ряд.

Но сердца суровых сталеваров

Крепче стали, что они варят!

И в октябрьский день, уже нежаркий,

В своего освобожденья час,

Шумом лип Шевченковского парка

Воскрешенный город встретил нас!

Радость стариков и смех подростков,

Все, чем ты, победа, дорога, —

Нам залог, что сталь Днепропетровска

Скоро полетит в лицо врага!

Майор недоволен: к майору нет-нет

И снова комсорг пристает,

Ворча, что ему комсомольский билет

Упрямый майор не сдает.

Взамен партбилет получил он давно,

К чему ему книжка? Балласт!..

Пускай нажимает комсорг! Все равно

Билета майор не отдаст!

Майор к этой книжке привык с давних пор!..

Готовясь подняться в полет,

Билет комсомольский суровый майор

В карман гимнастерки кладет!

Майора сквозь жизнь эта книжка вела,

Как путника — компас сквозь лес.

Он с ней вырастал из орленка в орла

И вырос до самых небес!

Он видеть привык в этой книжке — залог,

Поруку за юность свою!

Был кровью его обагрен уголок

Ее переплета в бою!

"Чудак наш комсорг, — говорит он с собой, —

Моложе меня — не найдешь!

Какой я, скажите, старик, если в бой

Летает за мной молодежь?!

Ведь возраст участника битв и побед

Считается не по годам!"

И, спрятав в карман комсомольский билет,

Решает майор:

— Не отдам!

Еще лежал Ильюшина чертеж,

Исполнен мелом на бумаге синей,

Сырым проектом, испещренным сплошь

Зигзагами молочно-белых линий.

Но, накликая близкую беду

На головы насильников Европы,

Уже высокосортную руду

Уральские давали рудокопы.

И в бессемерах броневую сталь

Свердловские варили сталевары,

И за деталью новую деталь

Штамповщики упорно штамповали.

Враги стояли у советских стен,

Охваченные замыслом недобрым,

А в это время где-то в пункте Эн

Был грозный штурмовик до гайки собран!

Страна в него вложила гнева пыл,

Что был, как сталь расплавленная, душен.

Да! Вовремя создал советский тыл

Тот самолет, что изобрел Ильюшин!

Был точно в срок на фронт доставлен он,

И в первом же сраженье беспримерном

Испепелил фашистский эшелон,

Летя на нем, бесстрашный летчик Герман!

Все дальше на запад советский боец

Шагает в огне и в дыму.

Ни горы, ни реки, ни штык, ни свинец —

Ничто не преграда ему!

Он слышит, как стонет земля: — Помоги!

Я жду избавления дня!

Скорее на запад! Лихие враги

Еще оскверняют меня!

К нему долетает сквозь гром батарей

Идущий от самой души

Призыв полонянок: — На запад скорей!

Товарищ боец! Поспеши!

Покуда еще в нашей русской груди

Не стынет фашистский свинец,

Спаси нас от гибели! Освободи,

Бесстрашный советский боец!

Повешенных трупы мелькают в дыму,

Могилы встают на пути,

И шепчет трава на могилах ему:

— Товарищ боец! Отомсти!

Он все это слышит и, гневом объят,

Над пламенем битвы встает,

Берет на ремень боевой автомат

И снова шагает вперед!

Древний город, стольный Киев,

Сердце Украины!

Наступал сапог Батыя

На твои руины,

Жадный лях рукою дерзкой

Воровато щупал

Лавры Киево-Печерской

Золоченый купол.

Но была от их набегов

Русь твоей оградой.

Ты повесил щит Олегов

На вратах Царьграда,

Ты Москве назвался братом,

Стал с ней общим станом,

И грозила супостатам

Булава Богдана…

Ты дождался жизни новой

Радостного часа:

Сбылось пламенное слово

Вещего Тараса!

Но наставил палец Вия,

Взор навел змеиный

Лютый враг на вольный Киев —

Сердце Украины.

Ой, не думал ты, что станет,

Поганя Крещатик,

Среди золота каштанов

Эшафот дощатый!

Ой, не думал ты, что глянут

На пожар средь ночи

Полонянок-киевлянок

Плачущие очи!

Издевался ненавистный

Враг, тебя бичуя,

И шепнул ты, зубы стиснув:

"Ой, народ! Ты чуешь?"

И к тебе сквозь визг картечи,

Над Днепром кочуя,

Докатилось издалече

От народа: "Чую!

Потерпи, брат! Сгинет ворог!

Наши не ослабли!

Не просыпался их порох!

Не погнулись сабли!.."

Вот и встал, врага осилив,

Красный витязь зоркий

На Аскольдовой могиле,

Владимирской Горке!

И звучат слова живые

Песней соловьиной:

Стал свободным вольный Киев,

Сердце Украины!

Войдя в землянку, лейтенант взглянул на столик свой.

Глядит, письмо ему пришло по почте полевой.

Оно со штампом городка, где сгорбленная мать

И белокурая сестра его остались ждать.

"Сынок! — писала мать ему. — Враг побывал у нас,

И мне пришлось одной встречать освобожденья час:

Веселой Анки нет в живых! Вломившись к нам в жилье,

Солдат фашистский осквернил и заколол ее!..

Я одинока и больна, а ты — в боях, в пути.

Шлю карточку ее тебе: гляди, сынок, и мсти!"

Пилот над карточкой сестры склонялся до утра.

Смеясь, глядела на него кудрявая сестра.

Была невинна белизна девической руки

И в толстой золотой косе темнели васильки…

Про все на свете лейтенант забыл в своей тоске:

Мужская трудная слеза скатилась по щеке.

Воспоминанья детских лет! Виденья светлый мир!..

Он не заметил, как вошел в землянку командир.

А командир его письмо прочел из-за плеча,

Прочел и понял, как тоска пилота горяча,

Как жажда мести велика, как гнев священный прав!..

Он фото взял и вышел в дверь, ни слова не сказав.

В тот день у взлетной полосы был вывешен плакат,

И нежное лицо сестры на нем увидел брат.

"За Анку! — говорил плакат, — за смерть ее, за честь,

Месть кровожадному врагу! Безжалостная месть!"

Шум подготовки боевой опять шумел вокруг.

И штурман летчику сказал:

— За Анку, старый друг! —

— За Анку! — молвил моторист, готовя бомбовоз.

И маленький стрелок-радист

— За Анку! — произнес.

И лейтенант в машину сел, надвинув шлемофон,

Взял ручку и, давая газ,

— За Анку! — молвил он.

На старт рулили корабли и в бой за строем строй

Шли, в воздух подняты его замученной сестрой…

Досталось немцам в этот день! — узнали мы потом:

Их десять клали под одним березовым крестом.

И летчик матери писал: "Пусть Анка спит! Она

Подразделением моим сполна отомщена!"

Русский хлеб делить враги

Стали рано слишком:

Дескать, фрицам — пироги,

А румынам — пышки.

Занося арийский нос

Все наглей и выше,

Нам они сулили воз

Синяков да шишек.

Но к пшеничным пирогам

Мы охочи сами:

Мы оставили врагам

Шишки с синяками.

Недалек расплаты срок,

Скоро гадам крышка!

Что ни сводка — нам пирог,

А фашистам — шишка!

Наглый немец

шел по миру

И жирел,

гребя наживу.

Нынче немцу

не до жиру:

Самому хоть

быть бы живу!

Мы врага повсюду ломим,

Наша улица длинна:

От Воронежа на Гомель

Пролегла стрелой она!

У людей советских — праздник:

Нынче с улицы Побед,

Что ни ночь, — фашистов дразнит

Боевых салютов свет!

Враг, в тупик попавший узкий.

Чешет битые бока

И глядит на праздник русский

Из глухого тупика!

Деникинцев банды на Астрахань шли,

Был город блокадой зажат…

Врагов самолеты, как злые шмели,

Над красной твердыней кружат.

Несутся на бреющем! Жарят в упор!

На нас налетают чуть свет!..

Есть в Астрахани допотопный "Ньюп_о_р",

Но капли горючего нет!

Враги над раздольем приволжских низин

Кружатся и бьют наповал…

— Найти заменитель, раз вышел бензин! —

И химиков Киров созвал:

— Друзья! Постоим в эти трудные дни

За славу Советской земли!

Подумав, из нефти и спирта они

Замену бензина нашли.

А враг собирается в новый налет.

Ну, что ж! Мы не будем в долгу!

На старом "Ньюп_о_ре" безвестный пилот

Поднялся навстречу врагу.

"Ньюпор" задыхался. Казалось, мотор

Замолкнет, и вся недолга!

Но летчик, поднявшись в небесный простор,

Пошел на машину врага.

Противник, не думавший встретить отпор,

Струхнул, завилял и раскис…

Зашел ему в хвост допотопный "Ньюпор"

И пулями сбил его вниз!

Так, волею Кирова, той, что ведет

В бой всех, кто отважен и смел,

С победой безвестный советский пилот

В родимое небо взлетел!..

Товарищ! Где б ты в небеса ни взмывал,

Подумай, пускаясь в полет:

Не Киров ли рядом с тобой на штурвал

Спокойную руку кладет?

Не он ли ночами, над картой склонен,

Маршрут пролагает тебе?..

Бессмертный, к победам ведет тебя он,

И ты побеждаешь в борьбе!

В наш мирный край ворвался враг.

Он сеял смерть, он сеял страх,

Идя по грудам мертвых тел,

Он вытравить из нас хотел

К свободе гордую любовь

И превратить людей в рабов!

Он был жесток и злобен. Он

Не пощадил ни наших жен.

Ни сел, ни дедовских могил:

Разрушил, осквернил, убил

Все, что сумел, и все, что смог…

И вот настал расплаты срок!

Вперед на запад там и тут

Войска Возмездия идут,

И каждому бойцу в пути

Могилы шепчут: — Отомсти!

Развалин трубы, глядя ввысь,

Под ветром воют: — Расплатись!

И воин отвечает им:

— Я отомщу! Мы отомстим!

Где б он ни скрылся, подлый враг:

В глухих пещерах, на горах,

В лесах, от жертв своих вдали,

В болотах на краю земли, —

Повсюду будет найден он,

В край, что разрушил, приведен

И на колени брошен тут

На наш последний грозный суд!

Вот ведь грех, скажи на милость:

Чуть пустился фриц в бега,

У фашиста подломилась

Итальянская нога.

Костыли спасают вора:

Он бежит на них в пыли,

Но предчувствует, что скоро

Подведут и костыли!

В "Фатерланде" не сиделось

Фрицам-генералам:

Поживиться захотелось

Украинским салом.

Тех, кто им пророчил беды,

Не желали слушать:

Им приспичило отведать

Полтавских галушек.

Покорить и Днепр, и Припять

Мнилось им — безделка!

Захотелось фрицам выпить

Киевской горелки.

Их друзья за стервецами

Стаей налетели:

Нежинскими огурцами

Закусить хотели…

Мы к гостям незваным пушек

Повернули дула.

От полтавских от галушек

Им бока раздуло.

Их горелка — ряд за рядом

На полях простерла.

Нежинский огурчик гадам

Встал поперек горла!

Побежали без оглядки

Фрицы-генералы,

И пришлось им мазать пятки

Украинским салом.

Всех прочих богаче и краше,

На целую землю одна

Стояла, как полная чаша,

Советская наша страна!

Впервые за долгие годы

Слились в нашем вольном краю

Забывшие распри народы

В одну трудовую семью.

Трудились и жили затем ли

Мы, дети Советской земли,

Чтоб эту свободную землю

На рабство враги обрекли?

Нет! В дыме сражений кровавых

Мы помним, о, Родина-мать,

Наш долг и высокое право —

Свободу твою защищать!

Во дни этой грозной годины

Мы все меж собою — друзья.

Как сталь, и крепка, и едина

Советских народов семья!

Врагам ничего не прощая,

Несем мы им кару и суд.

Мы братьям своим возвращаем

Их право на счастье и труд!

Битый фриц охрип от брани:

Дружбы наций торжество,

Наша встреча в Тегеране —

Оплеуха для него!

Разузнав о встрече этой

И о чем велась там речь,

Гитлер жалобным фальцетом

Заскулил: "Не надо встреч!.."

Враги сошлись

Среди руин,

От страха

Оба полуживы.

— Что слышно, Фриц? —

Спросил один.

Другой ответил:

— Слышно взрывы!..

Им станции

Менять пришлось

По партизанскому

Почину:

Составы ходят

Под Откос

И отправляются —

На Мины.

Но в технике,

Придя сюда,

Враги кой-что

Приобретают:

Шли по земле

Их поезда,

А тут —

По воздуху летают!

Мы недаром, товарищи, с вами клялись,

Что врагам отомстим за разбой:

Комсомолец-пилот поднимается ввысь

И бесстрашно кидается в бой!

Гарь лежит на сухой обожженной траве

И, под мин завыванье и свист,

На фашистские доты тяжелый "KB"

В лоб ведет комсомолец-танкист!

И народным карающим мстителем став,

Оскорбленной отчизны слуга,

Партизан-комсомолец тяжелый состав

Подрывает в тылу у врага!

Чтобы штык пехотинца был в схватке остер,

Днем и ночью, готовый к труду,

Выдает на-гор_а_ комсомолец-шахтер

Сверх намеченных планов руду!

Чтобы после суровой страды боевой

Вновь свободно вздохнул наш народ.

Машинист-комсомолец к черте фронтовой

Эшелоны с горючим ведет.

Выбивая врага из разрушенных сел,

Вырывая друзей из тюрьмы,

Обещанье народу наш дал Комсомол,

Обещание выполним мы!

С лика земли Правосудьем стерты,

Казнью позорною казнены

Трое насильников и четвертый —

Подлый предатель своей страны!

Не обвинитель в судебном зале,

Вся наша Родина, вся земля,

Все, кто живет на земле, сказали:

— Извергам — смерть! Палачам — петля!

Слыша, как судят бандитов этих,

Мертвые, вставшие из земли,

Женщины наши и наши дети

Требовать кары для них пришли!..

Те, кого враг убивал, бесчестил,

Мучил без жалости и стыда,

Праведной, скорой, священной мести

Ждут для разбойников от суда!

Всем будет воздано по заслугам!

Армия мщенья идет вперед.

Нынче — оплачено вражьим слугам,

Завтра — придет господам черед!

С грозного неба

В немецкий лоб

Сыплются бомбы

Со свистом режущим,

И убеждается фриц,

Что гроб —

Самое лучшее бомбоубежище!

Стоял на полянке, заросшей травой,

Фашистский солдат у лесного завала.

И вдруг на сосне над его головой

Кукушка незримая закуковала.

— Ответь, — он спросил, — сколько жить мне сулит

Твое кукованье, лесная болтушка? —

— Пока моя пуля к тебе долетит! —

Ответила с дерева басом "кукушка".

Замолк далекий отзвук грома,

Звезда вечерняя зажглась.

Со своего аэродрома

Ночь тихо в воздух поднялась.

Она летит — и вслед за нею

Ты старта попросил: пора!

Вот твой мотор чуть-чуть слышнее

Ночного пенья комара.

Поляны, что давно знакома,

Уже вдали не видишь ты…

Жена теперь, наверно, дома,

И на столе ее — цветы.

А сын сквозь длинные ресницы

Спросонок взглянет и вздохнет.

Ему сейчас, быть может, снится

Отца далекий самолет.

Как тихо над передним краем!

Нигде не разглядеть ни зги.

Но знаешь ты, что тьма сырая

Обманчива: внизу — враги!

Чтоб в День победы в доме старом

Обнять сынишку и жену,

Сейчас ты бомбовым ударом

Вспугнешь ночную тишину.

Вокруг запляшут в это время

Разрывов желтые мячи.

Начнут рубить глухую темень

Косых прожекторов мечи.

Но, отбомбившись, ты под тучи

Уйдешь — и канешь за рекой

Незримым мстителем летучим

За наш нарушенный покой!

На тюфячке, покрытом пылью,

Он припеваючи живет,

Любимец третьей эскадрильи —

Пушистый одноухий кот.

Землянка — тесное жилище,

Зато тепла землянка та…

Комэск в селе на пепелище

Нашел бездомного кота.

Бывает — полночь фронтовая,

Темно… По крыше дождь сечет…

И вдруг, тихонько напевая,

На стул комэска вспрыгнет кот.

Снаружи ветер глухо воет,

В окошке не видать ни зги…

А кот потрется головою

О фронтовые сапоги,

И просветлеет взгляд комэска,

Исчезнет складочка у рта.

Как полон золотого блеска

Давно забытый взгляд кота!

И кажется, не так уж сыро

И дождь в окно не так стучит.

Уютной песенкою мира

Кота мурлыканье звучит.

И словно не в консервной банке

Горит фитиль из волокна,

И мнится, что в пустой землянке

Вот-вот заговорит жена.

Был в плен эсэсовцами взят

Советский раненый солдат.

Капрал солдата в плен забрал,

И порешил толстяк капрал:

На ферму, где отец и мать,

В подарок пленника послать.

Тогда был крепко связан он,

Посажен немцами в вагон

И силой, как домашний скот.

Доставлен в дом своих господ.

Его кормил кулак глухой

Картофельною шелухой,

Капрала лысая жена

Над ним глумилась дотемна,

Ему хозяйские друзья

Кричали: "Русская свинья!"

Но русский жить рабом не мог:

Он дом хозяина поджег,

Его гостей, что пили ром,

Убил тяжелым топором,

Забрал с собой в дремучий лес

Ковригу хлеба — и исчез.

Вдогонку послан был отряд

Шпиков, ищеек и солдат.

Они от города вдали

В болоте пленника нашли,

Где он, от голода без сил,

Упал — и сон его скосил!

И бюргеры в воскресный день

Вкруг бочки с пивом сели в тень

Деревьев, глядя на помост,

Где суд творился, скор и прост.

Беглец пощады не просил.

Жалел, что не хватило сил

Уйти. Сказал, что если б мог —

Не дом, а город бы поджег!..

Вот голову его, как мяч,

Подбросил в воздух герр палач,

И, шумно кружками стуча,

Все похвалили палача!

Но страшный слух прошел с тех пор —

Что не убил его топор:

Нет, голову под ним сложив,

Солдат — не умер, русский- жив!

Он хорошо вооружен,

Без промаха стреляет он.

Он на полях посевы жжет,

В закрытых стойлах режет скот,

Рукою мертвой по ночам

Стучится в окна к палачам

И глухо говорит, что есть

На свете суд, расплата, месть

И что от грозного суда

Врагам не скрыться никуда!

Ношение русскими валяных

сапог приравнивать к незаконно —

му хранению огнестрельного

оружия.

Из немецкого приказа

Край наш

Стужей знаменит:

Тут зима —

Не лето!..

По морозцу

Семенит

Немец

Без штиблетов.

Бьет метель!

Кругом — ни зги!

Только глядь,

У сосен

Валяные сапоги

Кто-то

Сдуру бросил.

"Штаб велел конфисковать

Обувь,

Как оружье!.."

Зябкий фриц

Сапожки хвать:

Спасся, мол, от стужи.

Рядом вспыхнул огонек,

Прокатился выстрел…

На полянке —

Ни сапог,

Ни костей фашиста. —

Что ж!

Видать, не лгут враги,

Если заявляют,

Что у нас

И сапоги

Иногда стреляют.

Эти гордые лбы винчианских мадонн

Я встречал не однажды у русских крестьянок,

У рязанских молодок, согбенных трудом,

На току молотивших снопы спозаранок.

У вихрастых мальчишек, что ловят грачей

И несут в рукаве полушубка отцова,

Я видал эти синие звезды очей,

Что глядят с вдохновенных картин Васнецова.

С большака перешли на отрезок холста

Бурлаков этих репинских ноги босые…

Я теперь понимаю, что вся красота —

Только луч того солнца, чье имя- Россия!

Хочешь знать, что такое Россия —

Наша первая в жизни любовь?

Милый друг! Это ребра косые

Полосатых шлагбаумных столбов.

Это щебет в рябиннике горьком,

Пар от резвых коней на бегу,

Это желтая заячья зорька,

След на сахарном синем снегу.

Это пахарь в портах полотняных,

Пес, что воет в ночи на луну,

Это слезы псковских полонянок

В безутешном ливонском плену,

Это горькие всхлипы гармоник,

Свет далеких пожаров ночных,

Это- кашка, татарка и донник

На высоких могилах степных.

Это- эхо от песни усталой,

Облаков перелетных тоска,

Это свист за далекой заставой

Да лучина в окне кабака.

Это хлеб в узелке новобранца,

Это туз, что нашит на плечо,

Это дудка в руке Самозванца,

Это клетка, где жил Пугачев.

Да, страна наша не была раем:

Нас к земле прибивало дождем.

Но когда мы ее потеряем,

Мы милей ничего не найдем.

Я не знаю, что на свете проще?

Глушь да топь, коряги да пеньки.

Старая березовая роща,

Редкий лес на берегу реки.

Капельки осеннего тумана

По стволам текут ручьями слез.

Серый волк царевича Ивана

По таким местам, видать, и вез.

Ты родись тут Муромцем Илюшей,

Ляг на мох и тридцать лет лежи.

Песни пой, грибы ищи да слушай,

Как в сухой траве шуршат ужи.

На сто верст кругом одно и то же:

Глушь да топь, чижи да дикий хмель.

Отчего ж нам этот край дороже

Всех заморских сказочных земель?

Стойбище осеннего тумана,

Вотчина ночного соловья,

Тихая царевна Несмеяна —

Родина неяркая моя!

Знаю, что не раз лихая сила

У глухой околицы в лесу

Ножичек сапожный заносила

На твою нетленную красу.

Только всё ты вынесла и снова

За раздольем нив, где зреет рожь,

На пеньке у омута лесного

Песенку Аленушки поешь…

Я бродил бы тридцать лет по свету,

А к тебе вернулся б умирать,

Потому что в детстве песню эту,

Знать, и надо мной певала мать!

Такой ты мне привиделась когда-то:

Молочный снег, яичная заря.

Косые ребра будки полосатой,

Чиновничья припрыжка снегиря.

Я помню чай в кустодиевском блюдце,

И санный путь, чуть вьюга улеглась,

И капли слез, которые не льются

Из светло-серых с поволокой глаз…

Что ж! Прав и я: бродяга — дым становий,

А полководец — жертвенную кровь

Любил в тебе… Но множество любовей

Слилось в одну великую любовь!

Устав от разводов и пьянок,

Гостиных и карт по ночам,

Гусары влюблялись в цыганок,

И седенький поп их венчал.

"Дворянки" в капотах широких

Навагу едали с ножа,

Но староста знал, что оброка

Не даст воровать госпожа.

И слушал майор в кабинете,

Пуская дымок сквозь усы,

Рассказ, как "мужицкие" дети

Барчатам разбили носы!..

Он знал, что когда он отдышит

И сляжет, и встретит свой час, —

Цыганка поднимет мальчишек

И в корпус кадетский отдаст.

И вот уходил ее сверстник,

Ее благодетель — во тьму,

И пальцы в серебряных перстнях

Глаза закрывали ему.

Под гул севастопольской пушки

Вручал старшина Пантелей

Барчонку от смуглой старушки

Иконку и триста рублей.

Старушка в наколке нелепой

По дому бродила с клюкой,

И скоро в кладбищенском склепе

Ложили ее на покой.

А сыну глядела Россия,

Ночная метель и гроза

В немного шальные, косые,

С цыганским отливом глаза…

Доныне в усадебке старой

Остались следы этих лет:

С малиновым бантом гитара

И в рамке овальной портрет.

В цыганкиных правнуках слабых

Тот пламень дотлел и погас,

Лишь кровь наших диких прабабок

Нам кинется в щеки подчас.

В тот колокол, что звал народ на вече,

Вися на башне у кривых перил,

Попал снаряд, летевший издалече,

И колокол, сердясь, заговорил.

Услышав этот голос недовольный,

Бас, потрясавший гулкое нутро,

В могиле вздрогнул мастер колокольный,

Смешавший в тигле медь и серебро.

Он знал, что в дни, когда стада тучнели

И закрома ломились от добра,

У колокола в голосе звенели

Малиновые ноты серебра.

Когда ж врывались в Новгород соседи

И был весь город пламенем объят,

Тогда глубокий звон червонной меди

Звучал, как ныне… Это был набат!

Леса, речушки, избы и покосцы

Виднелись с башни каменной вдали.

По большакам сновали крестоносцы,

Скот уводили и амбары жгли…

И рухнули перил столбы косые,

И колокол гудел над головой

Так, словно то сама душа России

Своих детей звала на смертный бой!

Россия! Мы любим неяркий свет

Твоих сиротливых звезд.

Мы косим твой хлеб. Мы на склоне лет

Ложимся на твой погост.

Россия! Ты — быстрый лесной родник,

Степной одинокий стог,

Ты — первый ребячески звонкий вскрик,

Глухой стариковский вздох.

Россия! Мы все у тебя в долгу.

Ты каждому — трижды мать.

Так можем ли мы твоему врагу

В служанки тебя отдать?..

На жизнь и на смерть пойдем за тобой

В своей и чужой крови!

На грозный бой, на последний бой,

Россия, благослови!

Весь край этот, милый навеки,

В стволах белокорых берез,

И эти студеные реки,

У плеса которых ты рос.

И темная роща, где свищут

Всю ночь напролет соловьи,

И липы на старом кладбище,

Где предки уснули твои.

И синий ласкающий воздух,

И крепкий загар на щеках,

И деды в андреевских звездах,

В высоких седых париках.

И рожь на полях непочатых,

И эта хлеб-соль средь стола,

И псковских соборов стрельчатых

Причудливые купола.

И фрески Андрея Рублева

На темной церковной стене,

И звонкое русское слово,

И в чарочке пенник на дне.

И своды лабазов просторных,

Где в сене — раздолье мышам,

И эта — на ларчиках черных —

Кудрявая вязь палешан.

И дети, что мчатся, глазея,

По следу солдатских колонн,

И в старом полтавском музее

Полотнища шведских знамен.

И санки, чтоб вихрем летели!

И волка опасливый шаг,

И серьги вчерашней метели

У зябких осинок в ушах.

И ливни — такие косые,

Что в поле не видно ни зги…

Запомни:

Всё это — Россия,

Которую топчут враги.

Смоленск и Тула, Киев и Воронеж

Своей прошедшей славою горды.

Где нашу землю посохом ни тронешь —

Повсюду есть минувшего следы.

Нас дарит кладами былое время:

Копни лопатой — и найдешь везде:

Тут — в Данциге откованное стремя,

А там — стрелу, каленную в Орде.

Зарыли в землю много ржавой стали

Все, кто у нас попировал в гостях!

Как памятник стоит на пьедестале,

Так встала Русь на вражеских костях.

К нам, древней славы неусыпным стражам,

Взывает наше прошлое, веля,

Чтоб на заржавленном железе вражьем

И впредь стояла русская земля!

Седой военный входит подбоченясь

В штабной вагон, исписанный мелком.

Рыжебородый тощий ополченец

По слякоти шагает босиком.

Мешком висит шинель на нем, сутулом,

Блестит звезда на шапке меховой.

Глухим зловещим непрерывным гулом

Гремят орудья где-то под Москвой.

Проходит поезд. На платформах — танки.

С их башен листья блеклые висят.

Четвертый день на тихом полустанке

По новобранцам бабы голосят.

Своих болезных, кровных, богом данных

Им провожать на запад и восток…

А беженцы сидят на чемоданах,

Ребят качают, носят кипяток.

Куда они? В Самару — ждать победу?

Иль умирать?.. Какой ни дай ответ, —

Мне все равно: я никуда не еду.

Чего искать? Второй России нет!

В сизых тучках

Солнце золотится —

Точно рдеет

Уголек в золе…

Люди говорят,

Что ворон-птица

Сотни лет

Кочует по земле.

В зимний вечер

В роще подмосковной,

Неподвижен

И как перст один,

На зеленой

Кровельке церковной

Он сидит,

Хохлатый нелюдим.

Есть в его

Насупленном покое

Безразличье

Долгого пути!

В нем таится

Что-то колдовское,

Вечное,

Бессмертное почти!

"Отгадай-ка, —

Молвит он, —

Который

Век на белом свете

Я живу?

Я видал,

Как вел Стефан Баторий

Гордое шляхетство

На Москву.

Города

Лежали бездыханно

На полях

Поруганной земли…

Я видал,

Как орды Чингисхана

Через этот бор

С востока шли.

В этот лес

Французов

Утром хмурым

Завела

Недобрая стезя,

И глядел на них я,

Сыто щуря,

Желтые

Ленивые глаза.

Я потом

Из темной чащи слышал,

Как они бежали второпях,

И свивали полевые мыши

Гнезда

В их безглазых черепах.

Тот же месяц

Плыл над синим бором,

И закат горел,

Как ярый воск.

И у всех у них

Я, старый ворон,

Из костей

Клевал соленый мозг!"

Так и немцы:

Рвутся стаей хищной,

А промчится год —

Глядишь,

Их нет…

Черной птице

Надо много пищи,

Чтоб прожить на свете

Сотни лет.

Вон та

Недалекая роща,

Вся в гнездах

Крикливых грачей,

И холм этот,

Кашкой заросший, —

Уж если не наш он,

Так чей?

Поди

И на старом кладбище

Родные могилы спроси:

Ужель тебе

Сирым и нищим

Слоняться опять

По Руси?

Неужто

Наш кряжистый прадед,

Татарскую

Смявший басму,

Сказал бы:

"Пусть судит и рядит

Чужак

В моем крепком дому"?

Затем ли

Над зыбкою с лаской

Склонялась

Румяная мать,

Чтоб перед солдатом

Германским

Шапчонку

Мальчишке ломать?

К тому ли

Наш край нами нажит,

Чтоб жег его

Злобный сосед?..

Спроси —

И народ тебе скажет

Мильоноголосое:

Нет!

Широка раскинулась Россия,

Много бед Россия выносила:

На нее с востока налетали

Огненной метелицей татары,

С запада, затмив щитами солнце,

Шли стеною на нее ливонцы.

"Вот ужо, — они ее пугали, —

Мы в песок сотрем тебя ногами!

Погоди, мол, вырастет крапива,

Где нога немецкая ступила…"

Бил дозорный в било на Пожаре,

К борзым коням ратники бежали,

Выводил под русским небом синим

Ополченье тороватый Минин,

От неволи польской и татарской

Вызволяли Русь Донской с Пожарским,

Смуглая рука царя Ивана

Крестоносцев по щекам бивала.

И чертили по степным яругам

Коршуны над ними круг за кругом,

Их клевало на дорогах тряских

Воронье в монашьих черных рясках,

И вздымал над битой вражьей кликой

Золотой кулак Иван Великий…

Сеял рожь мужик в портах посконных,

И Андрей Рублев писал иконы,

Русичи с глазами голубыми

На зверье с рогатиной ходили,

Федька Конь, смиряя буйный норов,

Строил чудотворный Белый город,

Плошка тлела в слюдяном оконце,

Девки шли холсты белить на солнце,

Пели гусли вещего Баяна

Славу прошлых битв, и Русь стояла,

И Москва на пепле вырастала,

Точно голубятня золотая…

Нынче вновь кривые зубы точит

Враг на русский край. Он снова хочет

Выложить костьми нас в ратном поле,

Волю отобрать у нас и долю,

Чтобы мы не пели наших песен,

Не владели ни землей, ни лесом,

Чтоб влекла орда тевтонов пьяных

Наших жен в шатры, как полонянок,

Чтобы наши малые ребята

От поклонов сделались горбаты,

Чтоб лишь странники брели босые

По местам, где встарь была Россия…

Не бывать такому сраму, братцы!

Грудью станем! Будем насмерть драться!

Изведем врага! Штыком заколем!

Пулею прошьем! Забьем дрекольем!

В землю втопчем! Загрызем зубами,

А не будем у него рабами!

Ястреб нам крылом врага укажет,

Шелестом трава о нем расскажет,

Даль заманит, выдаст конский топот,

Русская река его утопит…

Не испить врагу шеломом Дона!

Русские не склонятся знамена!

Будем биться так, чтоб видно было:

В мире нет сильнее русской силы!

Чтоб остались от орды поганой

Только безыменные курганы,

Чтоб вовек стояла величаво

Мать Россия, наша жизнь и слава!

Помыкает Паскевич,

Клевещет опальный Ермолов…

Что ж осталось ему?

Честолюбие, холод и злость.

От чиновных старух,

От язвительных светских уколов

Он в кибитке катит,

Опершись подбородком на трость.

На груди его орден.

Но, почестями опечален,

В спину ткнув ямщика,

Подбородок он прячет в фуляр.

Полно в прятки играть.

Чацкий он или только Молчалин —

Сей воитель в очках,

Прожектер,

Литератор,

Фигляр?

Прокляв _а_нглийский клоб,

Нарядился в халат Чаадаев,

В сумасшедший колпак

И в моленной сидит, в бороде.

Дождик выровнял холмики

На островке Голодае,

Спят в земле декабристы,

И их отпевает… Фаддей!

От мечты о рав_е_нстве,

От фраз о свободе натуры,

Узник Главного штаба,

Российским послом состоя,

Он катит к азиятам.

Взимать с Тегерана куруры,

Туркменчайским трактатом

Вколачивать ум в персиян.

Лишь упрятанный в ящик,

Всю горечь земную изведав,

Он вернется в Тифлис.

И, коня осадивший в грязи,

Некто спросит с коня:

— Что везете, друзья?"

— "Грибоеда.

Грибоеда везем!" —

Пробормочет лениво грузин.

Кто же в ящике этом?

Ужели сей желчный скиталец?

Это тело смердит,

И торчит, указуя во тьму,

На нелепой дуэли

Нелепо простреленный палец

Длани, коей писалась

Комедия

"Горе уму".

И покуда всклокоченный,

В сальной на вороте ризе,

Поп армянский кадит

Над разбитой его головой,

Большеглазая девочка

Ждет его в дальнем Тебризе,

Тяжко носит дитя

И не знает,

Что стала вдовой.

В камнях вылуща, в омутах вымоча,

Стылый труп отрыгнула вода.

Осталась от Григорий Ефимыча

Много-много — одна борода!

Дух пошел. Раки вклещились в бороду.

Примерзает калоша ко льду.

Два жандарма проводят по городу

Лошадь с прахом твоим в поводу.

И бредут за санями вдовицами

Мать-царица и трое княжон…

Помнишь: баба твоя белолицая

Говорила: "Не лезь на рожон!"

Нет! Поплелся под арки Растрельины

С посошком за горючей мечтой!..

Слушай, травленный, топленный, стрелянный,

Это кто ж тебя так и за что?

Не за то ли, что кликал ты милкою

Ту, что даже графьям неровня?

Что царицу с мужицкой ухмылкою

Ты увел, как из стойла коня?..

Слизни с харями ряженых святочных!

С их толпою равняться тебе ль?

Всей Империи ты первый взяточник,

Первый пьяница, первый кобель!..

Помнишь, думал ты зорькою тающей:

"Не в свою я округу забрел!"

Гришка-Гришка! Высоко летаешь ты,

Да куда-то ты сядешь, орел?

Лучше б травы косить. Лучше б в девичьей

Щупать баб да петрушку валять,

Чем под нож дураков Пуришкевичей

Бычье горло свое подставлять!

Эх, пройтиться б теперь с песней громкою

В заливные луга, где косьба!..

Хоть и в княжьих палатах — да фомкою

Укокошили божья раба!

Ваше благородие! Теперь косовица,

Хлебушек сечется, снимать бы пора.

Руки наложить? На шлее удавиться?

Не обмолотить яровых без Петра.

Всех у нас работников — сноха да внучек.

Молвить по порядку, я врать не люблю,

Вечером пришли господин поручик

Вроде бы под мухой. Так, во хмелю.

Начали — понятное дело: пьяный,

Хмель хотя и ласковый, а шаг до греха, —

Бегать за хозяйкой Петра, Татьяной,

Которая нам сноха.

Ты из образованных? Дворянского рода?

Так не хулигань, как последний тать.

А то повалил посреди огорода,

Принялся давить, почал хватать.

Петр — это наш, это — мирный житель:

А ни воровать, а ни гнать самогон.

Только, ухватившись за ихний китель,

Петр ненароком сорвал погон.

Малый не такой, чтобы драться с пьяным,

Тронул их слегка, приподнял с земли.

Они же осерчали. Грозя наганом,

Взяли и повели.

Где твоя погибель — поди приметь-ка,

Был я у полковника, и сам не рад.

Говорит: "Расстреляем!" Потому как Петька

Будто бы есть "большевистский гад".

Ваше благородие! Прилагаю при этом

Сдобных пирогов — напекла свекровь.

Имей, благодетель, сочувствие к летам,

Выпусти Петра, пожалей мою кровь.

А мы с благодарностью — подводу, коня ли,

Последнюю рубашку, куда ни шло…

А если Петра уже разменяли —

Просим отдать барахло.

В порванной кубанке, небритый, рябой,

Ходит по Берлину Василь Балабой.

У Васьки на сердце серебряный хрестик,

Бо Васька — герой Ледяного Похода.

А только — пошли вы с тым хрестиком вместе к…

То есть, извиняюсь… Дождик… Погода…

Шапка у пуху. Сапоги у глине.

Пожалиться некому, — разговорчик детский!

Мало ль этой Людки у том у Берлине?

И ведь каждая тварь говорит по-немецки!

Отшумел ты, Вася! Труба нам с тобой!

Блин с тебя, любезный Василь Балабой!

Ты ли пановал малярийной Кубанью,

Чуб носил до губ, сапоги до бедра?..

Молодость проел ты и ряшку кабанью,

Ту, что нагулял на харчах у Шкура!..

Всякому понятно, что щука в пруде

Чувствует себя, как рыба в воде!

Перышко возьми да на счетах подбей-ка:

Что ж тебе осталось? Подводит бока…

Трубка-носогрейка да бритва-самобрейка,

То есть — молочко от рябого бычка…

В порванной кубанке, небритый, рябой,

Тощий и в растерзанном виде,

Шляясь по Берлину, Василь Балабой

Зашел к атаману Гниде.

Ходит она, гнида, в малиновых штанах,

Грудь у ей, у гниды, уся в орденах,

Ментик на гниде с выпушкой.

Кушают они с лапушкой.

Вытерла усы от блинов от пшеничных:

"Кто его впустил, такую ворону? —

Масло облизала. — Пройдите, станичник!

Я уже пожертвовал, В церковь. Крону…" —

Злость его взяла, не хватило ли сил

(Он ведь пер на Орел, с-под Царицына драпал),

Голова ль закружилась, а только Василь

Шапку скинул, завыл, опрокинулся на пол:

"За ваши за души, за эти гроши

Клинком оглоушен я, пулей прошит.

Вы гребли в сундуки серебро и меха,

Запаскудили совесть и душу сожгли мою!..

Для чего под Ростовом я клал потроха

За твою за Единую да Неделимую?!"

Взял Балабоя денщик-текинец,

Дал натощак Балабою гостинец,

Сел Балабой между лип на бульваре,

Возле плевательниц на Фридрихштрассе…

Скрипка мяукает где-то в баре,

Молодость вспомнилась… Скучно, Вася!..

Так-то. Людям — хресты и медали,

А нам, медведям, ничего не дали!

Варька, прощай! Я дарил тебе мыло.

Ты, чай, поешь на морском берегу:

"Девять я любила, восемь разлюбила,

Одного позабыть не могу!.."

За что же? За удаль ночного погрома?

За хмель? За каемку погона?..

Ерема, Ерема, сидел бы ты дома,

Точил бы свои веретена!

Батька сыну говорит: "Не мешкай!

Навостри, поди, кривую шашку!.."

Сын на батьку поглядел с усмешкой,

Выпил и на стол поставил чашку.

"Обойдется! — отвечал он хрипло. —

Стар ты, батька, так и празднуй труса,

Ну, а я еще горелки выпью,

Сала съем и рушником утруся".

Всю субботу на страстной неделе

До рассвета хлопцы пировали,

Пиво пили, саламату ели,

Утирали губы рукавами.

Утром псы завыли без причины,

Крик "Алла!" повис над берегами.

Выползали на берег турчины,

В их зубах — кривые ятаганы.

Не видать конца турецкой силе:

Черной тучей лезут янычары!

Женщины в селе заголосили,

Маленькие дети закричали.

А у тех османов суд короткий:

Женскою не тронулись слезою,

Заковали пахарей в колодки

И ведут невольников к Азову.

Да и сам казак недолго пожил,

Что отцу ответил гордым словом:

Снял паша с хмельного хлопца кожу

И набил ее сухой половой.

Посадил его, беднягу, на кол, —

Не поспел казак опохмелиться!..

Шапку снял и горестно заплакал

Над покойным батька смуглолицый:

"Не пришлось мне малых внуков нянчить

Под твоею крышей, сыну милый!

Я стою, седой, как одуванчик,

Над твоею раннею могилой.

Знать, глаза тебе песком задуло,

Что без пользы сгинул ты, задаром.

Я возьму казацкую бандуру

И пойду с бандурой по базарам,

Подниму свои слепые очи

И скажу такое слово храбрым:

Кто в цепях в Стамбул идти не хочет —

Не снимай руки с казацкой сабли!.."

Шилом бреется солдат,

Дымом греется…

Шли в побывку

Из Карпат

Два армейца.

Одному приснилось:

Мать

Стала гневаться,

А другой шел

Повидать

Красну девицу.

Под ракитой

Небольшой,

Под зеленою,

Он ту девицу

Нашел

Застреленную.

А чумак

Уху варит

При конце реки.

"Шли тут нынче, —

Говорит, —

Офицерики.

Извели они,

Видать,

Девку гарную!.."

И подался

Тот солдат

В Красну Армию.

Старинный друг, поговорим,

Старинный друг, ты помнишь Крым?

Вообразим, что мы сидим

Под буком темным и густым.

Медуз и крабов на мели

Босые школьники нашли,

За волнорезом залегли

В глубоком штиле корабли.

А море, как веселый пес,

Лежит у отмелей и кос

И быстрым языком волны

Облизывает валуны.

Звезда похожа на слезу,

А кипарисы там, внизу, —

Как две зеленые свечи

В сандалом пахнущей ночи.

Ты закурил и говоришь:

— Как пахнет ночь! Какая тишь!

Я тут уже однажды был,

Но край, который я любил,

Но Крым, который так мне мил,

Я трехдюймовками громил.

Тогда, в двадцатом, тут кругом

Нам каждый камень был врагом,

И каждый дом, и каждый куст…

Какая перемена чувств!

Ведь я теперь на берегу

Окурка видеть не могу,

Я веточке не дам упасть,

Я камешка не дам украсть.

Не потому ль, что рея земля, —

От Крыма Я до стен Кремля,

Вся до последнего ручья —

Теперь ничья, теперь моя?

Пусть в ливадийских розах есть

Кровь тех, кто не успел расцвесть,

Пусть наливает виноград

Та жизнь, что двадцать лет назад

Пришла, чтоб в эту землю лечь, —

Клянусь, что праздник стоит свеч!

Смотри! Сюда со связкой нот

В пижаме шелковой идет

И поднимает скрипку тот,

Кто грыз подсолнух у ворот.

Тропинкой, города правей,

В чадры укрыты до бровей

Уже татарки не идут:

Они играют в теннис тут.

Легки, круглы и горячи,

Летят над сеткою мячи,

Их отбивают москвичи —

Парашютистки и врачи…

Наш летний отдых весел, но,

Играя в мяч, идя в кино,

На утлом ялике гребя,

Борясь, работая, любя, —

Как трудно дался этот край,

Не забывай, не забывай!..

Ты смолк. В потемках наших глаз

Звезда крылатая зажглась.

А море, как веселый пес,

Лежит у отмелей и кос,

Звезда похожа на слезу,

А кипарисы там, внизу,

Нам светят, будто две свечи,

В сандалом пахнущей ночи…

Тогда мы выпили до дна

Бокал мускатного вина,

Бокал за родину свою,

За счастье жить в таком краю,

За то, что Кремль, за то, что Крым

Мы никому не отдадим.

В тайге, в болотах, вдалеке,

На голубой Амгунь-реке

Поселок Керби мирно спит,

Сугробы месяц серебрит.

Скажи: давно ли вся страна

Узнала эти имена?

Ту осень не забудем мы.

Туман. Предчувствие зимы.

И первых заморозков лед

И утром проводы в полет

Троих отважных дочерей

Великой родины моей.

Мы будем помнить эти дни,

Когда не знали мы о них,

И плыл на розыски в полет

За самолетом самолет.

И жгли костры плотовщики

На берегах Амгунь-реки,

И шел в обход охотник тот,

Что векшу в глаз дробинкой бьет.

Тайга… Лишайники… Вода…

Но все в порядке. Ведь когда

Сто семьдесят мильонов их,

Друзей и родичей твоих, —

Они обшарят там и тут

Всю землю и тебя найдут!

В свинцовых глазках пряча злость,

К ним шел медведь — незваный гость,

Лишь три патрона в кобуре,

И что за вкус в сырой коре?

Замел полянку ту снежок,

Куда Раскова свой прыжок

Направила. Ольшаник тот,

Где Осипенко самолет

Остановила, нынче тут

Мороз. Потрескивает куст.

Кругом болото разлилось.

Тут бурый мишка, частый гость,

Разрыв сердито мерзлый мох,

Находит… меховой сапог.

Мы вспоминаем их полет,

А Гризодубова поет

Под лампой светлою в тени:

— Вздохни, Соколик, и засни!

Спит вся Москва. И вдалеке,

На голубой Амгунь-реке,

Поселок Керби мирно спит,

Сугробы месяц серебрит…

Потерт сыромятный его тулуп,

Ушастая шапка его, как склеп,

Он вытер слюну с шепелявых губ

И шепотом попросил на хлеб.

С пути сучковатой клюкой нужда

Не сразу спихнула его, поди:

Широкая медная борода

Иконой лежит на его груди!

Уже, замедляя шаги на миг,

Б пальто я нащупывал серебро:

Недаром премудрость церковных книг

Учила меня сотворять добро.

Но вдруг я подумал: к чему он тут,

И бабы ему медяки дают

В рабочей стране, где станок и плуг,

Томясь, ожидают умелых рук?

Тогда я почуял, что это — враг,

Навел на него в упор очки,

Поймал его взгляд и увидел, как

Хитро шевельнулись его зрачки.

Мутна голубень беспокойных глаз

И, тягостный, лицемерен вздох!

Купчина, державший мучной лабаз?

Кулак, подпаливший колхозный стог?

Бродя по Москве, он от злобы слеп,

Ленивый и яростный паразит,

Он клянчит пятак у меня на хлеб,

А хлебным вином от него разит!

Такому не жалко ни мук, ни слез,

Он спящего ахает колуном,

Живого закапывает в навоз

И рот набивает ему зерном.

Хитрец изворотливый и скупой,

Он купит за рубль, а продаст за пять.

Он смазчиком проползет в депо,

И буксы вагонов начнут пылать.

И если, по грошику наскоблив,

Он выживет, этот рыжий лис, —

Рокочущий поезд моей земли

Придет с опозданьем в социализм.

Я холодно опустил в карман

Зажатую горсточку серебра

И в льющийся меж фонарей туман

Направился, не сотворив добра.

Ходит мастер Грачев

Между ломом наполненных бочек,

Закипает вагранка,

И вязкая шихта густа.

Растворяются двери,

И пятеро чернорабочих

На тяжелой тележке

В литейку привозят Христа,

Он лежит, как бревно,

Перед гулкой сердитой вагранкой,

Притаившись молчит,

Как баран под ножом на торгу.

На челе его — венчик.

На впалой груди его — ранка.

И Грачев молотком

Ударяет в зеленый чугун!

"Ты мне адом грозил,

Жизнь и труд у меня отбирая,

Ты мне рай обещал

За терпенье мое на земле,

Я не верю в тебя.

Мне не нужно ни ада, ни рая.

Собирайся, обманщик,

Ты сам побываешь в котле!

Хочешь ты или нет, —

Ты нас выручишь, идол грошовый,

Ты нам дашь свое тело, —

Густой и тягучий металл.

Переплавив тебя,

Мы в вагонах чугунной дешевой,

Облегченной деталью

Заменим цветную деталь.

Те, с тележкою, ждут.

И Грачев говорит: "Унесите!"

Рельсы глухо звенят,

И вагранка бурлит горячо.

"Не греши, человек!" —

Лицемерно взывает спаситель.

"Я сварю тебя, боже!" —

Ему отвечает Грачев.

И чугунного бога

К вагранке несут приседая,

И смеясь погружают

В горячий кисель чугуна.

Он скрывается весь,

Лишь рука миродержца худая,

Сложена для креста,

Из вагранки вылазит одна.

Он вздымал эту руку

С перстом, заостренным и тонким,

Проповедуя нищим

Смиренье в печали земной,

Над беременной бабой,

Над чахлым цинготным ребенком,

Над еврейским погромом,

Над виселицей, над войной.

Мастер ходит вокруг,

Подсыпая песок понемногу,

Мастер пену снимает,

И рыжая пена редка.

"Убери твою руку!" —

Грачев обращается к богу,

А вагранка бурлит,

И она исчезает, рука…

Исчезает навеки!

С размаху по лживому богу

Человек тяжело

Ударяет железным багром,

Чтоб с Христом заодно

Навсегда позабыли дорогу

В нашу чистую землю

И виселица и погром!

Тонет в грохоте Швеллерный,

Сборка стрекочет и свищет,

Гидравлический ухает,

Кузня разводит пары.

Это дышит Индустрия,

Это Вагонный в Мытищах,

Напрягаясь, гудит,

Ликвидируя долгий прорыв.