Стихотворения и поэмы

Скорняжным

Теплым

Ремеслом

Занялся кот

Когда-то.

Мурлыча песню,

За столом

Сидел

Скорняк усатый.

Как вдруг

К нему

Явился пес

И шкурку

Мягкую

Принес.

«Здорово, кот! —

Промолвил пес,

Протягивая лапку, —

Трещит

На улице мороз,

Скорее

Шей мне шапку!

Я за ценой

Не постою.

Ну что ж,

Сошьёшь?» —

«Изволь, сошью!»

«А долго ль ждать?» —

«В денек-другой

Окончу я работу.

Ты приходи,

Мой дорогой,

За шапкою в субботу!

Папаху шить —

Не шубу шить.

Для друга

Можно

Поспешить!»

«Такую шапку

Смастерим,

Что будет всем

Завидно.

А о цене

Поговорим.

Нам торговаться

Стыдно.

Папаху шить —

Не шубу шить.

С деньгами можно

Не спешить».

В субботу утром

Старый пес,

Потягиваясь зябко,

Просунул в дверь

Замерзший нос.

«Ну что,

Готова шапка?» —

«Нет», — говорят

Ему в ответ.

«А где хозяин?» —

«Дома нет!»

Продрогший пес

Присел и ждет

Перед крыльцом

На тряпке.

Вот по дорожке

Кот идет

В богатой

Новой шапке.

Увидев пса,

Сказал он так:

«Зачем торопишься,

Чудак?

С таким шитьем

Нельзя спешить.

Нешуточное дело!

Папаху шить —

Не шубу шить,

Но надо шить умело.

Побрызгал шкурку

Я с утра,

Теперь кроить ее пора!»

«Мне очень жаль, —

Ответил пес, —

Что шапка не готова.

Но не сердись

На мой вопрос:

Когда явиться

Снова?

Не в гости

Я хожу

В твой дом,

А за своим

Хожу

Добром!»

«Ну, так и быть, —

Бормочет кот, —

Приди к обеду

В среду!»

Среда настала.

Пес идет

За шапкою

К соседу.

«Как поживаешь?» —

«Жив-здоров!» —

«Готов заказ?» —

«Нет, не готов!»

Тут вышел крупный разговор,

Потом и потасовка.

«Ты, братец, плут!» —

«Ты, братец, вор,

Жена твоя плутовка!» —

«Щенок!» —

«Урод!» —

«Молокосос!» —

«Паршивый кот!» —

«Плешивый пес!»

Доходит дело

До суда.

Узнав

Про эту драку.

Судья сказал:

«Позвать сюда

И кошку, и собаку!»

Лукавый кот

И бедный пес

Вдвоем явились

На допрос.

Кто их судил,

Когда и как —

Отдельно

Или вместе, —

Я не скажу.

Но кот-скорняк

С тех пор пропал

Без вести.

Бежал он,

Хвост подняв трубой,

И все меха

Унес с собой!

А так как

Этот кот-скорняк

Всем нашим кошкам

Прадед, —

Семейства кошек

И собак

Между собой

Не ладят.

Кота увидев,

Честный пес

Рычит

И громко лает,

Как будто

Каверзный вопрос

Задать ему желает:

«Готова шапка

Или нет?»

А кот

Шипит ему в ответ.

При этом кот

Плюется так

В смущеньи

Или в страхе,

Как это делал

Кот-скорняк,

Когда кроил папахи.

Каждой ночью к водам Вана

Кто-то с берега идет

И без лодки средь тумана

Смело к острову плывет.

Он могучими плечами

Рассекает лоно вод,

Привлекаемый лучами.

Что маяк далекий шлет.

Вкруг поток, шипя, крутится.

За пловцом бежит вослед,

Но бесстрашный не боится

Ни опасностей, ни бед.

Что ему угрозы ночи,

Пена, волны, ветер, мрак?

Точно любящие очи,

Перед ним горит маяк.

Каждой ночью искры света

Манят лаской тайных чар;

Каждой ночью, тьмой одета.

Ждет его к себе Тамар.

И могучими плечами

Бороздит он лоно вод,

Привлекаемый лучами,

Что маяк далекий шлет.

Он плывет навстречу счастью,

Смело борется с волной,

А Тамар, объята страстью,

Ждет его во тьме ночной.

Не напрасны ожиданья…

Ближе, ближе… вот и он!

Миг блаженства! Миг свиданья,

Сладких таинств райский сон!

Тихо. Только волны плещут,

Только полны чистых чар,

Звезды ропщут и трепещут

За бесстыдную Тамар.

И опять к пучинам Вана

Кто-то с берега идет

И без лодки средь тумана

Вдаль от острова плывет.

И со страхом остается

Над водой Тамар одна,

Смотрит, слушает, как бьется

Разъяренная волна.

Завтра — снова ожиданья,

Так же искрится маяк,

Тот же чудный миг свиданья,

Те же ласки, тот же мрак.

Но разведал враг жестокий

Тайну любящих сердец:

Был погашен свет далекий,

Тьмой застигнут был пловец.

Растоптали люди злые

Ярко блещущий костер,

Небеса молчат ночные,

Тщетно света ищет взор.

Не заискрится, как прежде,

Маяка привет родной,—

И в обманчивой надежде

Бьется, бьется он с волной.

Ветер шепчет непонятно,

Над водой клубится пар,

И вздыхает еле внятно

Слабый возглас: «Ах, Тамар!»

Звуки плача, звуки смеха…

Волны ластятся к скале,

И, как гаснущее эхо,

«Ах, Тамар!» звучит во мгле.

На рассвете встали волны

И примчали бледный труп,

И застыл упрек безмолвный

«Ах, Тамар!» меж мертвых губ.

С той поры минули годы.

Остров полон прежних чар,

Мрачно смотрит он на воды

И зовется «Ахтамар».

Невестки доля тяжела.

А эта уж такой была —

Она не только не всплакнет,

Но даже глазом не моргнет,

Пусть обижают вновь и вновь

Ее и свекор и свекровь.

Но раз, беспечно-весела,

Свободно косы расплела

И, в комнате своей одна,

Запела песенку она:

«Мой дом — тюрьма,

Печаль и тьма,

И я навек в плену.

Каким нарядом ни мани,

Что светлой молодости дни,

Когда я жизнь кляну?

Ах, птичкой стать,

Порхать, летать

С любимым средь ветвей!

Дыша весной,

В тиши лесной

Как петь отрадно ей.

Рожденья день —

Проклятый день,

Печален он для нас.

Мой грустен сон,

И в сердце — стон,

И смех навек угас».

И вдруг старуха в дверь вошла.

Певунья в страхе замерла

И, ни жива и ни мертва,

Свекрови слушает слова:

«Удодом стань,

Невестка-дрянь!

Закрой поганый рот!

Ишь, весела!

Платок сняла,

Бесстыдная, орет!

Пусть немота

Скует уста,

Засохни, облысей!..»

Сказала, — что ж,

Стал облик схож:

Невестка перед ней

Стоит, страшна — лицо черно,

На плеши — гребешок,

И вдруг, взлетев, она в окно

Умчалась на восток.

Вот всё. Спустилась ночи мгла.

Домой бедняжка не пришла —

Удодом стала. Взад-вперед,

С торчащим гребешком,

В полях блуждает, не поет,

Не просит ни о чем.

Вся в пестрых перышках она,

Нема, растерянна, грустна.

Но если вдруг припомнит дом,

Где некогда жила,

Час, как запела пред окном

И косы расплела,

И тот, ее сгубивший миг,

Когда вошла свекровь, —

Она взлетает, стынет кровь,

И раздается крик…

Она дрожит, ее трясет,

Она кричит: «Уд-од… Уд-од!..»

Однажды в лесу дремучем, глухом

Поспорил царь-дуб с могучим орлом,

Кто дольше из них сумеет прожить,

Чья крепче к земле привязана нить.

Орел молвил: я, и дуб молвил; я,

У каждого спесь и гордость своя.

Расхваставшись так, затеяли спор,

И вот, наконец, каков уговор:

Пусть минет пятьсот — не меньше — годов.

И если царь птиц и дуб из дубов

В назначенный срок еще не умрут,

Друг с другом они пусть встретятся тут.

Крыльями взмахнул орел широко,

Оставил он лес, взлетел высоко.

И жил он, могуч,

На кручах, средь туч.

А дуб расстелил извивы корней,

И так он стоял всех выше, сильней.

Так сотни веков недвижен он был…

Промчались века. И срок наступил.

И старый орел, понурый, больной.

Едва ковылял по чаще лесной

С одышкой в груди и хрипло крича,

И крылья свои едва волоча.

Добрался орел… Вокруг он глядит

И видит, что дуб упал и лежит.

И зелень еще свежа на ветвях…

Он страшной грозой повержен во прах.

— Эге, погляди, заносчивый дуб!

Сравни-ка теперь, кто времени люб.

До срока еще остался нам час,

А ты, великан, лежишь развалясь!

— Полтысячи лет я стоя провел,

И, лежа, пятьсот мой выживет ствол.

Срок в тысячу лет судьбою мне дан, —

Орлу отвечал упавший титан.

Прежде был ближе к земле небосвод,

И доносились молитвы сирот

Легче до бога. В тот век золотой

Жили два брата при мачехе злой.

«Что ненасытный разинули рот,

Два дармоеда? Еда не уйдет,

Живо за дело! Пяти лет Погос,

Парень не малый, шести лет Петрос!

Прутья возьмите, пасите телят!» —

Из дому гонит хозяйка ребят.

Мечется стадо, мычит от жары,

Вроссыпь телята пустились с горы.

Дети вдогонку, — а как их настичь?

Слышится звонкий в лесу переклич:

«Погос, поймал?» — «Нет!» —

«Петрос, загнал?» — «Нет!» —

«Ау, сюда!» —

«Ау, куда?» —

«Горе, беда!..»

Скрылись телята, и след их простыл.

Выбились братья-подпаски из сил,

С плачем вернулись: «Нет, мамка, телят!» —

«Что вас, проклятых, самих не съедят

Лешие, звери? Медведь бы задрал,

Иль задавил бы в ущелье обвал, —

Сгинули б оба, не видела б вас!

Пропада нет вам, шипы моих глаз!

Вон! И покуда скотины шальной

Мне не найдется в трущобе лесной,

Глаз не кажите! Иль в эту же ночь

Вас я пристукну, постылые… Прочь!»

Голод забыли Погос и Петрос,

Рыщут, с утеса бегут на утес;

Их не пугает ни чаща, ни дичь.

В дебрях глубоких звенит переклич:

«Погос, поймал?» — «Нет!» —

«Петрос, загнал?» — «Нет!» —

«Ау, сюда!» —

«Ау, куда?» —

«Горе, беда!..»

Нет окаянных телят! А уж ночь

Скоро настанет, и бегать невмочь.

Сумрачны сени

Лиственной сети

Став на колени,

Молятся дети,

Го́спода просят:

«Боженька милый!

Что тебе стоит?

Пусть твоей силой

Крылья нас носят,

Небо покоит,

Пташек укроет,

Чтоб не постиг нас злой мачехи гнев

Ночью, покуда пустует наш хлев!»

Только невинный их зов прозвучал,

Ласковый голос с небес отвечал:

«Птичками будьте! Доколе на двор

Скот не вернется, вам в небе простор.

На ночь дубрава, тиха и глуха,

Ложе постелет из мягкого мха.

Замкнут от сирых родительский дом, —

Будут им яства на пире моем».

Молвил всевышний — и в пташек лесных

Вдруг обернулись два братца родных.

Подняли крылья

Ввысь без усилья

Малых сирот;

В синей пустыне

Волен их лет.

Так и доныне

Птичками вьются

Горного луга,

Плачут, смеются,

Скачут, щебечут,

Кличут друг друга:

«Погос, поймал?!» — «Нет!» —

«Петрос, загнал?» — «Нет!» —

«Ау, сюда!» —

«Ау, куда?» —

«Горе, беда!..»

Высокотронные Абул и Мтин[19]

В молчании стоят спиной к спине,

И на плечах, над синевой вершин,

Страну Парвана держат в вышине.

И люди говорят, что с давних пор

Под небом, над бескрайней крутизной

Жил в замке царь, седой хозяин гор,

Владевший всей парванской стороной.

А у царя росла такая дочь,

Что ни один охотник и стрелок,

Кругом в горах охотясь день и ночь,

Прекрасней лани выследить не мог.

Года и горы старого царя

Украсивши младенчеством своим,

Его под старость счастием даря,

Она росла боготворима им.

Большую радость годы им несли, —

Желанный день подходит наконец,

И, посланы во все концы земли,

Летят по замкам за гонцом гонец.

«Где есть достойный девушки храбрец? —

Пускай берет оружье и коня,

Пусть явится в доспехах во дворец

И дочь возьмет по праву у меня».

Бряцали шашки острые,

Плясали жеребцы,

Перед дворцом на площади

Съезжались удальцы.

Все ждали с нетерпением,

С утра сюда примчась.

Когда же состязания

Придет желанный час.

Народ со всех окрестностей

Собрался поглядеть,

Кому удастся девушкой

По праву завладеть.

Труба поет… Придворные

Покинули дворец.

Явилась дочь прекрасная,

За ней седой отец.

Он — словно туча мрачная,

И как луна — она.

Они, обнявшись, выплыли,

Как туча и луна.

Все были в изумлении

От этой красоты.

Все удальцы задумались,

Погружены в мечты.

«Взгляни на этих витязей,

Приехавших к тебе.

Чтоб здесь, на этой площади,

Добыть тебя в борьбе.

Кто будет хвастать ловкостью,

Кто силою крутой,

Кто трудной джигитовкою,

Кто птичьей быстротой.

Когда ж, тягаться бросивши,

Они окончат бой,

Когда из них храбрейшие

Пройдут перед тобой,

Узнав непобедимого,

Кинь яблоко ему,

Чтоб целый свет завидовать

Мог счастью твоему».

И царь уже готовился

Подать условный знак…

Но дочь, поднявши яблоко,

Ему сказала так:

«Вдруг слабого хорошего

Сразит силач дурной,

Ведь ни одной минуты он

Любим не будет мной!»

Столпились вкруг соперники.

Вопросам нет конца:

«Скажи, за что ж ты, девушка,

Полюбишь удальца?

Сокровищ хочешь? Жемчуга

И золото найдем!

Звезду захочешь? На землю

Звезду мы низведем!»

— «Не нужно мне от милого

Ни крупных жемчугов,

Ни серебра, ни золота,

Ни звезд из облаков.

Огня неугасимого

Пускай достанет он,

С огнем вернувшись, будет он

Мне мужем наречен».

И на коней оседланных

Вскочили удальцы,

Чтоб разными дорогами

Скакать во все концы.

Огня неугасимого

Вдали им брезжит свет…

Но год за годом тянется,

А их все нет и нет…

«Отец, где наши витязи?

Ужели для меня

Нигде неугасимого

Им не сыскать огня?»

— «Не бойся, дочь любимая,

Они найдут огонь,

Но полон путь искателей

Сражений и погонь.

И черный мир им встретится,

И черная вода,

И с дэвами жестокими

Им предстоит вражда».

За годом год проносится,

Но не везут огонь.

«Отец, взгляни, не виден ли

С горы летящий конь?

Во сне всё чаще витязя

Я вижу своего.

Держа огонь, влетает он,

Проснусь — и никого».

— «Жди дальше — он появится.

Охотясь за огнем,

Порой душа искателя

Сама сгорает в нем».

За годом год проносится,

Напрасно дева ждет,

С горы верхом на лошади

Никто не промелькнет.

«Отец, от горя вяну я,

Печален стал мне свет.

Ужель неугасимого

Огня на свете нет?»

Но скорбный царь ответить ей

Не в силах ничего,

И черные сомнения

На сердце у него.

За годом год промчалися,

Напрасно день и ночь

Окрестности безлюдные

Оглядывала дочь.

Отчаявшись — заплакала,

Так много слез пролив,

Что слезы слились в озеро,

Весь замок затопив.

Она исчезла в озере,

Проплакавши глаза;

С тех пор стоит там озеро,

Прозрачно, как слеза.

Под волнами прозрачными

В зеленой глубине

Видны хоромы царские,

Стоящие на дне.

Едва в ночи засветятся

Повсюду огоньки —

Безумьем одержимые.

Запляшут мотыльки.

Они сгорают в пламени,

И люди говорят

Про них, что это витязи

Парванские горят.

Принявши в долгих странствиях

Обличье мотылька,

Они, огонь завидевши,

Летят издалека.

И силятся приблизиться,

Чтоб овладеть огнем,

И вечно приближаются,

И вечно гибнут в нем.

То вправду было или нет.

Кто даст на это нам ответ?

Ведь в мире правда лишь одно,

Что правду знать нам не дано.

Всем это ведомо. Итак,

На свете жил один бедняк.

Был юный сын его умен,

И отдал сына в слуги он.

Шло время. Умный паренек

Сердца хозяйские привлек

Сноровкой, рвеньем деловым

И скоро в доме стал своим.

И вот отец издалека

Собрался навестить сынка.

«Ты славно, говорят, живешь,

И вкусно ешь, и сладко пьешь?»

— «Да, я не жалуюсь, отец,

Но всё имеет свой конец».

Летело время, шли года.

Парнишка не жалел труда.

Вот сын крестьянский при дворе,

Спит вдосталь, ест на серебре.

Соскучившись, отец опять

Собрался сына повидать.

«Ты, ходят слухи, стал высок,

Завиден жребий твой, сынок!»

— «Да, вхож я ныне во дворец,

Но всё имеет свой конец».

Проходят дни, года идут,

Заслуги юноши растут.

Царь за труды и удальство

Назиром утвердил его.

И снова сына во дворец

Приходит навестить отец.

— «По слову твоему за честь

Теперь считают встать и сесть?»

— «Да, власть мне ниспослал творец.

Но всё имеет свой конец».

И вновь прошли за годом год.

Царь умирает в свой черед.

Бездетный, оставляет он

Пустым свой пышный царский трон.

Вот во дворце собралась знать

Царю преемника избрать. —

Назир прославлен на весь мир,

Так пусть же царствует назир.

Отец, известьем поражен,

Приходит к сыну на поклон.

Старик бормочет: «Знать, мой сын,

Всем миром правишь ты один?»

— «Да, славный принял я венец.

Но всё имеет свой конец».

Проходят годы. Новый царь

Народом правит, как и встарь:

Он всю страну зажал в кулак,

Но до могилы только шаг.

И, как бы ни был царь богат,

Придется всё отдать назад.

В злой час злым недугом сражен,

Предстал перед всевышним он.

Вот до отца доходит слух,

Что испустил правитель дух.

Спешит он, слышен скорбный звон

И плач и стон со всех сторон.

Так провожают в мир иной

Царя всем войском, всей страной.

Шло время. Вновь прибрел старик

И у надгробья сына сник,

Где надпись начертал резец:

«Знай, всё имеет свой конец».

Летят года, за годом год.

Годам, векам кто знает счет?

Давно того надгробья нет

И тех времен простыл и след,

И лишь поет ашуг-слепец:

«Брат, всё имеет свой конец.

Теперь владеем миром мы,

Лелеем славу, чтим умы,

Для нас раскрыла жизнь ларец,

Но всё имеет свой конец».

Стояла гора.

Как время, стара.

Росло деревцо,

И трое птенцов

Гнездились в дупле,

В уюте, в тепле.

Кукушка пела на суку:

«Ку-ку, кукушечки, ку-ку.

Растите вы!

Летите вы!»

Так пела мать, и дни неслись.

И вдруг приходит страшный Лис:

«Хозяин здесь — я,

Гора тут моя.

Мое и дупло,

Гнездо и тепло.

И кто мог посметь

Моим завладеть?

Кукушка, глупая, скорей

Скажи мне, сколько там детей?» —

«Их трое, сударь Лис, втроем

Птенцы сидят в гнезде своем». —

«Ах, значит, нет в тебе стыда!

Дай в слуги мне скорей сюда

Хоть одного! Напрасен спор.

Не то пойду возьму топор

И ствол срублю,

И всех сгублю!»

— «Ой, не руби,

Ой, не губи!

Птенца отдам.

Но только нам

Оставь наш дом:

Дупло с гнездом»,—

просила мать-кукушка и сбросила вниз одного из птенцов. Лис — хвать, взял и ушел.

«Ку-ку! Ай-ай!

Дитя, прощай!

Где — на горе

Или в норе,

Там, где кусты,

Погибло ты?

Дитя, прощай!

Ку-ку… Ай-ай!» —

плакала мать-кукушка, но вот Лис вернулся.

«Хозяин здесь — я,

Гора тут моя.

А в дереве том

Дупло есть с гнездом.

И кто мог посметь

Моим завладеть?!

Кукушка, глупая, скорей

Скажи мне, сколько там детей?»

— «Их двое, сударь Лис, вдвоем

Птенцы сидят в гнезде своем».

— «Ах ты, разбойница, ах, ах!

И так от них рябит в глазах;

Гляди, всю местность, все кусты

Кукушками заселишь ты!

Брось одного! Напрасен спор.

Не то пойду возьму топор,

И ствол срублю,

И всех сгублю». —

«Ой, не руби,

Ой, не губи!

Бери птенца,

Но до конца

Не разоряй,

Не убивай,

И жить нам дай!» —

просила кукушка-мать и сбросила вниз второго птенца. Лис — хвать и ушел.

«Ай-ай, ку-ку!

Сиди — тоскуй.

Глупа была —

Сюда пришла,

В недобрый час

Вскормила вас.

И Лис пришел,

Птенцов увел.

Куда, ку-ку!

Девать тоску?» —

плакала мать-кукушка. В это время — кра-кра-кра! — пролетала по тем местам ворона. Услышала плач кукушки.

«Ой, как ты плачешь! Кра-кра-кра!

О чем ты плачешь так, сестра?»

— «Кума, послушай, подивись.

Пришел жестокий сударь Лис,

Наговорил мне страшных слов,

Унес и съел моих птенцов».

— «Ну, горе мне, как ты глупа,

Кукушка, или ты слепа!

Ведь этот Лис бесстыдно врет,

Коль гору он своей зовет.

И кем ему здесь всё дано?

Гора для всех стоит равно.

И кто позволит, чтобы он

Установил здесь свой закон?

Всем угрожает топором

И разгоняет всех кругом.

Вчера — птенца, сегодня двух

Он съел. А ты лишь плачешь, друг…

Откуда взять ему топор?

Ну вот, не бойся с этих пор

И, если он придет опять,

Скорей спеши его прогнать»,—

так сказала ворона и улетела. Вот опять пришел Лис.

«Хозяин здесь — я,

Гора здесь моя…»

Едва успел промолвить он, — кукушка высунула голову из гнезда:

«Не верю я тебе теперь,

Проклятый, ненасытный зверь!

И кем тебе гора дана?

Для всех равно стоит она.

Зачем так врал ты мне, злодей?

Я лжи поверила твоей,

Я отдала тебе птенцов.

С меня довольно лживых слов!

И сколько ты теперь ни злись,

Меня не испугаешь, Лис.

И про топор ты мне солгал….»

— «А кто сказал?»

— «Ворона… Кто ж?»

— «Отмщу за ложь!»

Сердитый Лис убрался восвояси. В поле он прикинулся мертвым, а ворона подумала, что Лис подох, прилетела, чтобы выклевать ему глаза. Лис — хвать и поймал ее.

— «Кра-кра! Ой-ой!

Ой, сударь мой..»

— «Так, ябедница злая, так!..

Ты наплела кукушке врак,

Что нет у Лиса топора.

Ну, кончилась твоя пора!» —

— «Ой, сударь, ой,

Перед тобой

Грешна, грешна! Винюсь во всем.

Терзай меня, глотай живьем.

Карай как хочешь, но сперва

Услышь последние слова:

На той вон горке, против нас,

Я клад зарыла про запас;

Хоть все насесты обойдешь,

Нигде такого не найдешь.

Обидно зря ему пропасть, —

Ведь ты бы мог покушать всласть.

Пойдем, достанем этот клад

Из-под земли. Сам будешь рад.

А если я тебе совру, —

Что ж, я в зубах твоих умру!»

«Пойдем, — сказал Лис. — Будет клад — хорошо, не будет — я тебя съем».

Пошли.

Пролетая, ворона заметила лежащую в кустах собаку крестьянина. Вела-вела она Лиса и прямехонько привела к этим кустам.

«Вот, — сказала, — в этих кустах мой клад».

Лис с жадностью бросился в кусты. Собака вскочила, схватила Лиса за горло и подмяла. Лис, задыхаясь, захрипел:

«Ах, с давних пор

Я был хитер!

И вдруг, дурак,

Попал впросак.

Будь проклята Ворона та!..»

— «Да, сударь Лис, ты злой хитрец,

Но должен быть и злу конец,

Таков закон. Судьба мудра.

Кра-кра… Кра-кра!..» —

ответила ворона и улетела.

В ущелье гор, среди села

Лавчонка тесная была.

Туда забрел в базарный день

Пастух одной из деревень.

Он на плече дубину нес.

За ним бежал мохнатый пес.

— «Есть мед, купец?»

— «Есть, молодец!

Давай горшок или корец.

Ай, что за мед, душистый мед!

Похвалит всякий, кто возьмет».

Купец по капле мед цедил,

Но слов медовых не щадил.

Его и медом не корми,

А дай поговорить с людьми!

И за беседой невзначай

Он пролил каплю через край.

Сверкнула капля, как топаз.

О ней и будет наш рассказ.

Почуяв мед издалека,

Слетела муха с потолка.

Жужжит и жадно тянет мед,

А к ней ползет хозяйский кот.

Припал к земле и в тот же миг

На муху — прыг!

Но пес, пришедший с пастухом,

Такую прыть почел грехом.

Вскочил он с пеною у рта,

И ну терзать, трясти кота,

Трепать, катать,

Валять, мотать!

Чуть отпустил —

И снова хвать!

Потом, как тряпку, отшвырнул.

Кричит хозяин: «Караул!

Мой славный кот! Моя краса!

Держите бешеного пса!

Ах, он такой! Ах, он сякой!..»

И всё, что было под рукой —

Горшок, жаровню с кочергой,

Полено, ось от колеса, —

Обрушил на голову пса.

Пес завертелся, завизжал

И на пол лег, где кот лежал.

«Мой бедный лев! — вскричал пастух.—

С тобою свет очей потух!

Кто будет мне стеречь овец?

Тебя прикончил злой купец.

Пусть он провалится со всей

Дрянной лавчонкою своей!

Ему припомнится мой пес…»

Тут над купцом силач занес

Свою дубину — и купец

Нашел безвременный конец.

«Грабеж! Разбой средь бела дня!» —

Кричит, орет его родня.

Со всех дворов, из всех ворот,

Из всех дверей валит народ.

Бегут на шум

Сосед и кум,

И теткин сват,

И тещин брат.

Свекровь, и деверь, и сноха

Колотят, валят пастуха.

«Ах ты, медведь косматый с гор!

Головорез, разбойник, вор!

Не покупать

Пришел, злодей,

А убивать

Честны́х людей!»

С врагами в бой вступил пастух,

Сбил одного, отбросил двух

И пал на землю вниз лицом

Между собакой и купцом…

И вот до горного села,

Как дым пожара, весть дошла.

Всех взбудоражил этот слух:

«Убит в долине наш пастух!

Нельзя нам смерть его простить.

Убийцам надо отомстить!..»

Ребята летнею порой

Вспугнут в гнезде осиный рой

И убегут. А тучи ос

Прохожих жалят в глаз и в нос.

Так муха бурю подняла…

Бегут со всех концов села

И старики, и молодежь,

Хватают вилы, серп и нож,

Лопату, вертел и топор

И вниз спешат с высоких гор.

Ведут коней на поводу

И рассуждают на ходу:

«Худой народ внизу живет.

Таким он исстари слывет.

За каплей меда вниз пойдешь —

Да и погибнешь ни за грош.

Черна их совесть от греха.

Идем же мстить за пастуха!

Мы их сожжем!

Мы их убьем!

Мы их — ножом!

Мы их — дубьем!»

Так верхнее село пошло

Войной на нижнее село,

На брата — брат.

Галдят, кричат.

Кто бьет кого — не разберешь.

И вот уж в ход пустили нож.

Сверкнул отточенный кинжал.

Огонь по крышам побежал.

При виде крови и огня

Еще сильней пошла резня.

Младенцы плачут, и ревет

В хлевах, в клетях забытый скот…

Огонь село спалил дотла.

А были эти два села,

Где жили сотни две крестьян,

В пределах двух различных стран.

Рубеж меж ними проходил,

Закон различный их судил,

И подати несли они

Царям различным в эти дни.

Вот одному царю гонец

Донес, явившись во дворец,

Что жители чужой земли

В его стране село сожгли.

Властитель скипетром потряс

И начертал такой указ:

«Мы, божьей милостью и проч.,

Сим возвещаем: нынче в ночь

Король соседний, словно вор,

Презрев священный договор,

Границы наши перешел,

Вступив в одно из наших сел.

У поселян он отнял кров.

Стенанья жен и слезы вдов

Текут к престолу моему.

А посему,

А потому

Приказ мы отдали войскам,

Лихим наездникам, стрелкам,

Начав немедленно войну,

Занять соседнюю страну.

Согнем врага в бараний рог!

За нами — пушки. С нами — бог!»

Под сим — число календаря

И подпись грозного царя.

Но и во вражеской стране

На каждой городской стене,

На каждом тыне и плетне,

На всем, что только видит глаз,

Монарший вывешен указ:

«Мы, сын небес и царь царей,

Сим объявляем, что злодей

Соседний царь идет войной,

Чтоб нашей завладеть страной.

В наш край он вторгся, точно вор,

Презрев священный договор

И для сего найдя предлог.

Но с нами меч и с нами бог!»

Под сим — число календаря

И подпись оного царя.

И запылал огонь войны,

И две страны разорены,

И поле некому косить,

И мертвых некому носить.

И только смерть, звеня косой,

Бредет пустынной полосой…

Склоняясь у могильных плит,

Живой живому говорит:

«Откуда и за что, сосед,

На нас свалилось столько бед?»

Ленг-Тимур[21] пришел — изувер, палач;

С ним — огонь и меч, с ним — туга[22]́ и плач;

Не узлом сдавил нас удав-дракон —

Наше племя враг полонил в полон.

На прибрежье, где дышит мглой Севан,

У озерных струй он разбил свой стан —

Там, где, к богу сил воскрылясь душой,

Сторожит наш край монастырь святой.

В те поры в скиту — опекун армян —

Преподобный жил схимонах Ован,

День и ночь молясь за родной народ,

За крещеный люд, за неверный род.

Как прознал Ован из затворных стен

Злых татар набег, христианский плен,

Осерчал зело, затужил вельми,

Что владеет так сатана людьми.

Не скончал молитв седовласый мних[23],

Хвать за жезл — и вон из ворот святых.

Бормоча идет, куда путь ведет,

В забытьи — на гладь бирюзовых вод:

Заплескал Севан, но седой росой

Доплеснуть не смел до ступни босой.

Как увидел то басурманский князь.

Хилым былием задрожал, склонясь,

Завопил, завыл с высоты крутой:

«Не гневись, вернись, человек святой!

С миром в дом вернись!» Так взмолился хан.

Повернул стопы в монастырь Ован.

Чуть на брег сухой оперся жезлом,

Бьет угоднику супостат челом:

«Ты бери с меня, что велишь, старик:

Золоту казну аль на власть ярлык!» —

«Не купить меня ярлыком, казной:

Отпусти, отдай мне народ родной!

Пусть, куда хотят, без помех идут,

Песню вольную жития поют!

Аль в поднебесье уж простора нет

Птицам божиим? Али тесен свет?»

Лиходей в ответ: «Столько душ отдам,

Сколько душ войдет в монастырский храм.

Ну, ступай, старик, да не помни зла!»

И велел тотчас с одного крыла

Заходить толпе полоненной в скит:

Стольким вольным быть, скольких храм вместит.

Стража грозная от застав ушла;

Потянулся люд, что река текла,

За святым вослед чрез одно крыло;

За сто тысяч их в малый скит вошло, —

Не наполнился и один притвор.

Удивляется басурманский вор

Диву дивному, сторожам кричит,

Новых пленников отпускать велит.

Тучей люд валит, в церковь вваливает, —

За тьму темь число переваливает:

Всё не полон скит, всё гостей зовет;

А людской поток плывет да плывет.

Уж и в третий раз Ленк-Тимур кричит,

Остальной полон распускать велит.

Идут задние, и — за рядом ряд —

Все прошли во храм. Одичалый взгляд

Водит лютый враг до окружных гор:

Пленных нет как нет. И всё пуст собор.

Ужаснулся хан: «Это явь иль бред?

Обыскать весь скит! Разыскать их след!»

Входят бирючи во святой притон:

Там Ован один; на коленях он,

Очи ввысь вперил, словно в землю врос;

Борода влажна от обильных слез.

Сколько в малый скит ни вошло армян,

Обернул их всех в голубей Ован —

Умолил на то благодать с небес, —

И в родимый дол, и в родимый лес

Выпускал он птиц на живой простор:

Все в приют ушли неприступных гор.

Упорхнули все — и сполох утих,

И стоит, один, на молитве мних.

Некогда в царстве восточном цвела

Юная дева, резва, весела,

Краше всех сверстниц красою лица,

Радость и гордость вельможи-отца.

Только, знать, сердцу не писан закон:

В дочь властелина безродный влюблен;

Дева любовью ответной горит:

«Он мой избранник, — отцу говорит, —

Он — не другой —

Суженый мой».

Крикнул вельможа: «Тому не бывать!

Легче мне в землю тебя закопать!

Нищего зятем назвать не хочу;

В крепкую башню тебя заточу».

Камень, скала он… Что страсти скала?

Юноше дева тем боле мила.

Нежностью пылкой невеста горит:

«Он мой желанный, — отцу говорит, —

Он — не другой —

Суженый мой».

Деспот угрюмей, чем хмурая ночь;

В тесную башню сажает он дочь.

«С милым в разлуке, вдали от людей,

Блажь с нее схлынет. Остынет он к ней…»

Нет для любви ни стен, ни замка;

Лишь распаляет желанье тоска.

Страстию дева в затворе горит:

«Он мой любовник, — отцу говорит, —

Он — не другой —

Суженый мой».

Дух самовластный осетила тьма;

Сводит гордыня владыку с ума:

Башню, где клад свой ревниво берег.

Мстящей рукою безумец поджег…

Что для любови, что жарче тюрьма?

Ярым пожаром пылает сама!

Узница в душной темнице горит,

Клятвы обета, сгорая, творит:

«Он — не другой —

Суженый мой!..»

Грозная башня сгорела дотла,

В пепел истлела, что прежде цвела.

Только — о, чуда безвестного дар! —

Сердца живого не тронул пожар…

Стелется горький с пожарища дым;

Юноша плачет над пеплом седым.

Плакал он долго; застыла печаль;

В путь поманила далекая даль…

Бродит он, сир;

Пуст ему мир.

Нежная тайна! Под хладной золой

Что содрогнется — не сердце ль — порой?

Жаркое сердце в огне спасено;

Только под пеплом сокрыто оно.

Сердца живого из дремлющих сил,

Словно из корня, что ключ оросил

Слез изобильных, — в таинственный срок

Вырос прекрасный и легкий цветок.

Огненный мак;

Глубь его — мрак.

По чужедальным блуждает краям

Юноша, цели не ведая сам,

Вкруг озираясь — любимая где? —

Милой не видит нигде и нигде!

В грезах о нежной склоняет главу.

Но безнадежность одна наяву.

Верной любови и смерть не конец;

Чувства не гасит небесный венец,

В оный предел

Вздох долетел…

Стон долетел к ней и тронул ее:

Тень покидает жилище свое,

К милому сходит, тоскуя, во сне,

Благоуханной подобна весне.

Молвит: «Внемли, мой печальник, завет!

Вырос над пеплом моим алоцвет.

Девы сожженной он сердце таит.

Жизнью моею тебя упоит.

В соке огня

Выпей меня!

Неги медвяной, разымчивых чар

Хмель чудотворный, целительный дар

Выжми и выпей пчелой из цветка:

Черная душу покинет тоска.

Так ты спасешься, избудешь печаль.

Смоет земное волшебная даль,

Не увядают ее красоты;

Мир и блаженство изведаешь ты —

В тонкой дали

Лучшей земли!»

Нежная тайна, ты сердцу мила!

Стала скитальца душа весела.

Соком заветным навек опьянен,

Волен, беспечен и мужествен он.

В смене вседневной воскреснет тоска,—

Радость за нею, как рай, глубока:

Прежнее бремя его не долит,

Прежнее пламя его не палит —

В тонкой дали

Лучшей земли.

«Эй, кто не брал?

Бисер, коралл!

Кольцо, браслет,

Любой предмет!

Куря́т неси,

Меняй, проси!

Всё для девиц,

Для молодиц!

За грош товар.

Хорош товар!»

Разносчик кричит, подзывает народ, —

Таких постоянно встречаешь у нас.

Но этот?.. — змеей по базару ползет

Торговцем одетый властитель Аббас.

«Иголки, нитки! Эй, кому?

Сюда! Недорого возьму!»

— «Браток разносчик! а, браток!

Иголки есть? Продай пучок».

И подошел, ускорив шаг,

К армянке-выселенке шах:

«Острее жал. Каков закал!

Пучок — за хлеб».

— «Ой, обобрал!.»

— «Не спорь, сестрица, о грошах,

Коли тебе твой дорог шах!»

— «Да будь он проклят во все дни!

Господь от шаха нас храни!

Живи, разносчик, много лет,

Но шаха поминать не след…»

— «И зла же у людей в сердцах!

Что вам дурного сделал шах?

Отвел от турка меч лихой,

Вас вывел из Джульфы сухой,

В богатый край переселил,

Заботой всякой окружил…»

— «Закрой, чарчи, свой грешный рот,

О шахе толки прекрати!

Нагрянул он, угнал народ, —

Хоть ногу бы сломал в пути!

По нашим нивам и садам

Прошел, как паводок весной.

Не внял Христу, не внял и нам, —

Всех снял, всех вывел в край чужой.

Замкнули мы дома, дворы,

Ключи забросили в Араз.

Вот обернулись с полгоры

На край родной в последний раз.

Молились: „Богоматерь-свет.

Ты наши кровы соблюди

И, где б наш ни теря́лся след,

Назад из плена приведи!“ —

Так мы молились, а потом,

Вновь оглянувшись, побрели

И под мечом да под кнутом

Толпой к Аразу подошли.

Что море, пенится Араз,

Волну выплескивает вон.

„В брод!“ — раздается вдруг приказ.

Самим Аббасом отдан он.

Там, сзади, меч, тут — бездна вод.

Рыданья, вопли… Страшный час…

Стар, млад — все мечутся… И вот,

Обнявшись, кинулись в Араз.

Такую страсть переживать

Не пожелаешь и врагам…

Да не доносятся, видать,

Проклятья наши к небесам…»

И вот изгнанниками вмиг

Аббас смущенный окружен.

Мятежный нарастает крик:

«Будь проклят шах и шахов трон!»

Аббас косится, страшен взгляд,

Угроза прячется в глазах,

Колени у него дрожат,

И мрачно спрашивает шах:

«Вы так ли речь вели о нем?

У всех, бывало, на устах:

Мы в счастье, мол, теперь живем,

Благословен Иран и шах!»

— «Мы лгали, братец! Ты ведь свой,

Чего нам от тебя таить?

А шах — он хищник, зверь лесной, —

Как сердце перед ним раскрыть?

Доколе шах и пленник есть,

Хозяин и наемник есть,

Не могут на земле процвесть

Ни счастье, ни любовь, ни честь».

Взвыл страшно разносчик, отбросил покров —

Встал шах перед пленными, грозно-суров.

Сверкнул ятаган у владыки в руках,

И старец изгнанник простерся во прах.

Доколе шах и пленник есть,

Хозяин и наемник есть,

Не могут на земле процвесть

Ни счастье, ни любовь, ни честь.