Стихотворения и поэмы

Мы двигались к югу от гор.

Черный ворох

туч с запада вырвался.

Неба простор

обрушен.

Он в стон превратился и в шорох.

И гулы дождя разбрелись между гор.

Мы замерли.

Мы напряглись, будто стебли.

Мы — стрелы травы на полях.

Далеки

от крова дерев.

Струны бури окрепли

под ветром.

Звон капель — как песня тоски.

Нас бьют эти тяжкие слезы.

И тучи,

сгустившись, нисходят с высот.

Но молчи.

Дай руку и вслушайся.

Будто тягучий

из далей доносится плач кяманчи.

Мокры эти струны.

И что тут вначале?

Дождем ли развернута грусть.

Или речь

дождя —

порожденье шуршащей печали.

Мы вымокли.

Как мне тебя уберечь?

Дорога вся в шелестах.

Небо сырое

внедряется в душу.

Нет, мы не горды.

Хрупка ты

в сравненье с дождем и горою.

Вся вздрагиваешь от холодной воды.

Поля принимают пустыми глазами

мрак облачный.

О, если б дождь, уходя,

тоску мою взял!

Кто-нибудь за горами,

наверно, заждался такого дождя.

А он словно плащ по полям.

Прогони же,

день, эту унылую непогодь с круч.

Вот ветки и те нагибаются ниже,

мечась: «Мы хотим быть сухими, как луч».

И капли колотят листов оперенье,

алмазами прыгают.

Где мы идем?

Мы слепнем.

Что наше бессильное зренье?

Как спрятаться телу под этим дождем?

Нам нужно стать шелестом листьев.

Родная,

спаси меня!

Грозно ненастье.

Но там

вскрывается небо, присоединяя

свою синеву к возбужденным листам.

И нас утешает дорога.

И капли

стекают с одежды.

Скорее бы вновь

просохнуть.

Мы в поле от бури ослабли,

но не ослабела от бури любовь.

Прямым кипарисом воздвигнуто тело

твое.

Оно движется.

Грузную мощь

пространства и дождь оно выдержит

смело,

но я виноват, что завел тебя в дождь.

Приблизься ко мне.

Обними.

Дождь влачится

еще.

Только совесть со мною и ты.

Ты вымокла вся до последней частицы,

до атомов нежности и чистоты.

О, если б, насытясь ненастьем, я бездны

исследовать бросил…

Мы шли вдоль полей.

И шли облака по дорогам небесным.

Шел пар от пылающей кожи твоей.

И влажное платье к ногам прилипало.

А день умирал у твоих каблуков.

И небо просило прощенья.

Устало

отары брюхатых влеклись облаков.

Лишь мы еще в мире мокры.

И не скоро

мы станем сухими, как были вчера.

Нам дождь, будто ветер, пронизывал поры.

Просторы стонали.

Чернела гора.

Зачем ты так? Зачем ты это сделала?

В Манглиси ты, как дерево, росла,

ты тень свою дарила мне, как дерево,

и тень свою с собою унесла.

В твоей тени я всё тебе выкладывал.

Свои надежды, молод и упрям,

пристраивал, как лозы виноградные,

к высоким и раскидистым ветвям.

Но эти ветви были только маскою,

и вот расстались, не простившись, мы.

С тобой зима была такая майская,

а нынче май — как пасынок зимы.

Я крепостью на скалы и расселины

гляжу над одичалой крутизной,

и, как знамена, пулями простреленные,

мои раздумья реют надо мной.

Мрачнеют башни, в облака одетые,

и бродит ворон, черный, как монах,

и твое имя, от тебя отдельное,

порхает в развалившихся стенах.

Мне чудится, что ржанье где-то слышится,

и я навстречу ржанию иду,

иду, и горы в сумерках колышутся,

как бы горбы верблюжьи на ходу.

Исполненный величья и ничтожества,

несчастный и счастливый вместе с тем,

внизу — я вижу — город суматошится…

Кому ты даришь в нем сегодня тень?

А ты всё дальше, за хребты последние.

Остановись! На север не спеши!

Любовь моя такая малолетняя,

но ведь она — росток моей души.

Душа кричит и плачет, обезверенная.

Себя я на плечах своих тащу,

грущу, и сам, как тень твоя потерянная,

потерянную тень свою ищу.

Я по тебе тоскую, как по юности.

Тебя вернуть, как юность, я хочу.

Сначала я кричу, потом пою уже,

но не пойму — пою или кричу.

Взбираюсь на вершину, мхом поросшую.

Печально птицы слушают меня…

Но ты — ты слышишь песнь мою, похожую

на ржанье одинокого коня?!

Вот комната. Солнце. Жилое тепло.

Зеленое пекло в распахнутых окнах.

В еще не проветренном мире светло.

Он плавает в матовых ватных волокнах.

Вот важная мудрая кошка в лучах.

В оранжевых отблесках книги и кресла.

Слежавшийся мир. Человечий овраг.

Опять это вылезло. Снова воскресло.

Поэт проклинал свою комнату. Но

за это ему и платили дороже.

Но сердце поэта прогоркло давно

и стало на комнату очень похоже.

Бывало, оно воевало, круша

прогорклую кухню жилого адата.

Тут первый мятеж начинался когда-то,

тут первое слово сказала душа.

Но корни пустили и гнезда мы свили,

боялись, как нянек, домашних тишин,

и — словно традицию Бараташвили —

поставили стол, и тахту, и кувшин.

И демон, белесый как гипсовый слепок,

по комнатам ходит. И колокол воет:

«Не тронь, революция, этого склепа!

Не двигай вещей! Не ломай бытовое!»

Поэты, не тратьте на опись чернил.

Изменим страну и обрушим гранит.

Но комнатный демон лицо сохранил.

И комната рухлядь свою сохранит.

Иль дайте ей визу, на Запад отправьте —

к лжецам-эмигрантам, к поэтам без тем.

Отправьте к изменникам собственной правде —

на Запад, на Запад — и к черту затем.

Вот в комнату входят и небо и пихта,

влетает луна вместо маленьких ламп.

Поэт! Если ты не потомок каких-то

прапрадедов — сердце разбей пополам,

на две половины, и выкинь одну!

Останется лучшая, верная в бое.

И комната лопнет в прожилках обоев.

И книги ей тоже объявят войну.

И время ей бросит «прощай», уходя,

и ласточек горсть, и последний звоночек

у двери, и листья, и капли дождя.

Так время с одной из жилых одиночек

простится, на волю навек уходя.

Помогут ей ласточки, незаселенной,

поможет ей солнце, пустой и большой.

Поэты придут из деревни зеленой

бороться с ее постаревшей душой.

Набери мне ежевики в мой кувшин,

Но только знай,

Он не зря стоит в сторонке,

У кувшина стенки тонки,

Хрупок он — не поломай!

Набери воды холодной в мой кувшин,

Но не забудь,

Мне идти еще далеко,

Береги его ты стойко,

Чтобы в целости вернуть.

Вся ты светишься, сияешь,

Как немятый снег вершин,

У ручья с ручьем играешь,

Наполняя мой кувшин!

Утром спелых гроздьев нарежу,

В полдень выпью вина молодого,

Вечером с жизнью посоревнуюсь,

Ночь отдам поединку со смертью.

Но не отдам свое сердце старухе!

Я сберегу его для свиданья

С дымом домашним, со сказками детства,

С кровлей родительскою, родной,

Скажет постель: «Твой отдых заслужен.

Твой талисман неподкупно надежен».

И засну я легко и блаженно,

Утро вечера мудренее!

Ты дупло гнилое. Я выточен из стали,

Ты поклонник лиры дряхлой, неродной,

Свой народ любя, я хочу ему оставить

Острые слова, что веют новизной.

Крепкокрылый, звал я к стремительным полетам,

И взметнулась радость, словно щелкнул кнут,

Причастившись кровью эпохи, о далеком

Я мечтал… Я вижу, как поля цветут.

Мелок ты, и жилы у тебя водянисты.

Пурпур наших дней не по твоим глазам.

Ты, пригрет чужбиною, в злобе стал неистовым…

Мой народ забудет всё, что ты сказал.

Голосом иным — молодым, правдивым, страстным

В бешенство привел я всех друзей твоих.

Прославляю мужество и люблю пространства…

Моему народу — мысль моя, мой стих.

Кто к болотам тянется, к тростникам под ветром,

Душу увяданья желтизной облив, —

Ни во что, как я в свою цель, он не уверует,

Не любил, как я, он плотности земли.

Не пленен я статикой линейною греков,

Мне не нужны маски, париков туман.

Новый голос мой — пусть я взял его от предков —

Не для твоего угасшего ума.

Выброшен ты жизнью, заезжен, будто кляча.

Стряпать стих пытался ты на старый лад.

Ты в борьбе со мною не выдержишь горячих

И разящих слов: бессилен твой булат.

С классом боевым я иду вперед упорно,

А твоя дорога — глохнуть и неметь.

И сложу я песни, манящие просторами.

Их народ, тебя забывший, будет петь.

Ты дупло гнилое. Я выточен из стали.

Враг своей страны, живешь ты клеветой.

Лира твоя чахнет, а я в стихах оставлю

Отраженье мысли, острой и простой.

Как спокойно и просто

ты письма мои возвратила.

Я любовью и нежностью

вскармливал эти листы,

на которых уже

выцветать начинают чернила,

но цветешь и не вянешь

и прелестью светишься

ты.

Жаль мне писем обиженных.

Бедные эти страницы

прижимаю к груди —

слышу голос воркующий твой.

Запоздалая ревность

на прошлое тенью ложится,

повергает в смятенье,

крадется усмешкой кривой.

Расклевали птенцы

сердцевину заветного слова.

Удрученное сердце

пред горем повергнуто ниц.

Я вконец разорен.

Не осталось богатства былого.

Увядают без влаги

апрельские листья страниц.

Где богатство мое?!

Полюбились мне тени заката,

никну солнцем вечерним

в тускнеющую синеву.

Письма вместе с мечтами

заброшены мною куда-то,

вместе с ними я выбросил

розы, лозу и траву.

Было даже письмо

с деревенскою кроткой луною,

но теперь и ее

не найду и назад не верну.

Я друзей потерял,

или письма потеряны мною,

или по мосту ветер

мою угоняет весну.

Уповаю на возраст,

который поможет мне вспомнить

всё, что в письмах потерянных

было, осталось и есть,

восстановит, проявит,

любые пробелы восполнит,

обессмертит любовь

и позволит ее перечесть.

Память наглухо запер

и думами дверь опечатал,

и того лишь страшусь,

что затерянных писем листы

кто-то третий нашел

и в укромное место запрятал,

чтобы к юности нашей

ни я не вернулся, ни ты.

Я вконец разорен,

а вдобавок еще и ограблен.

Но искать не устану,

от поисков не отойду.

Каждый год по весне

лепестками белеющих яблонь

листья писем забытых

в твоем опадают саду.

Я помню дерево,

Чья жизнь отшелестела

Под топором отца

В дни юные мои.

Глухим стенанием

Подрубленное тело

Просило помощи

У матери-земли.

Во мгле предсмертия,

В томлении глубоком

С тех пор, усопший ствол,

Наследую тебе

И вижу, молодость

Теряя ненароком,

Что не поможет мне

Никто в моей судьбе.

Звенит листва твоя

В моих четверостишьях

О горькой участи,

Что людям суждена,

О том, что жизнь моя

Вершин достигла высших

И в двадцать восемь лет

Склоняется она.

Хотел я все мосты

Взорвать перед собою,

Пегаса вскачь пустить.

Оставить бытие…

Не наделили нас

И коркою сухою,

Пылающей мечты

Сломалось лезвие.

Хоть плакать мог, как все,

Когда-то я над этим

И сердце бередить

Певучею стрелой.

Но ты, печаль, была

Отвергнута столетьем

И голосом глухим

Влилась в ветряный вой.

Одушевленное,

Едва мерцает пламя,

Заржавели на мне

И шлем, и меч, и щит…

Так раненый орел

О землю бьет крылами,

Пока в смятении

Всех сил не истощит.

Кто взглянет холодно?

Кто горю не поможет?

Ведь фосфор песенный

В краю земном не част…

Но стороной пройдет

Какой-нибудь прохожий

И руку помощи

Мне в горе не подаст.

Что ж? Если так — умри,

Отрада молодая,

Умри, безумствуя,

Досадуя, скорбя,

Как буйволы вершин,

Что роют, умирая,

Рогами острыми

Могилу для себя.

Ты говоришь мне, стих,

Суровый и отважный:

«В кости недужной смерть

Гнездиться начала.

Так угасает день,

Как угасал вчерашний,

И так восходит он,

Как восходил вчера».

А если и любви,

Что есть по крайней мере,

Не оправдает жизнь —

Навек померкнет взор,

Как драма странная,

Умолкшая в партере,

Как бурей на море

Потопленный линкор,

Что ж? Если так — крепись,

Мой стих, мое созданье,

И, озарясь, звени,

Блестящий и стальной,

Чтоб раздались опять

И хохот и стенанья,

Чтобы сразить врага

Железною строфой.

С породистыми ты

Воспитан скакунами,

Ты, стих мой, — ветер, смерч —

Как хочешь, назови!

Со стен столетия

Свисающее знамя —

Огонь твоей, мой стих,

Пылающей крови.

Пускай изменчив ты,

Пускай грешишь порою

И предаешь меня,

Как пес, — да, предаешь,—

Но знаю, что спасешь

Меня в минуту боя,

Когда на жизнь мою

Враги отточат нож.

Скрепись, душа моя,

И бейся всё бесстрашней!

Скрепись же, кость, и ты!

Судьба еще щедра:

Не так темнеет день,

Как угасал вчерашний,

Не так восходит он,

Как восходил вчера.

Умри же, старина,

Умри во мне, седая,

Чтоб юность долгую

Познал я, жизнь любя,

Умри, как буйволы,

Что роют, умирая,

Рогами острыми

Могилу для себя!

Я вспомнил дерево,

Чья жизнь отшелестела,

Летами юная,

В родимой стороне.

И отзвучавший стон

Подрубленного тела

Изнеможением

Откликнулся во мне…

Что ж! Если так — крепись,

Мой стих, мое созданье,

И, озарясь, звени,

Блестящий и стальной,

И радуйся весне,

Преодолев стенанья,

Чтобы сразить врага

Железною строфой!

По рельсам, по степи, по знойной долине,

не оскудевая, как свист соловья,

летит она, в свивах бесчисленных линий,

прямая, ночная дорога моя.

Республика правды, труда и свободы!

За свистом, за степью, за цепью колес

вот желтое небо в кустах непогоды

орлами за мной из-за гор понеслось.

Всё мимо! Вот на поле мельницы сели,

руками дощатыми ветер ловя.

Вот поле за полем под звон карусели

сменяется, как ритурнель соловья.

Всё мимо! Кавказ уже кончился. Каспий

лежит позади. Протянулись в струну

огни за окном. Набирает их наспех

задымленный в трубах Ростов-на-Дону.

Кто скажет, кто помнит историю боя,

историю гордых боями годин,

где пляшет Азова лицо голубое

и морщится рябью весенних путин?

Вот в окнах проносится старая церковь,

у поля подкошенная на краю.

И вечер.

И вечер, на взморье померкнув,

смывает осеннюю краску свою.

Большая страна, где свобода и труд

решают, что сбудется, в будущем кроясь.

Какие бои человечество ждут, —

а сколько, а сколько их было…

Но поезд

гудком запевает. Но из-под колес,

сминаясь, опять выпрямляются степи.

И трутся рессоры, и лязгают цепи.

И снова — гудок, доводящий до слез.

А горы-то в Грузию, видно, вернулись.

Дороги вперед устремляются все.

Дорога летит в лихорадочном пульсе,

несется страна в первозданной красе.

Ты, родина всех человеческих стран,

ты, родина радости, здравствуй, Россия!

Какими дорогами ни колеси я,

найду по морям, по полям, по кострам,

по горным тропам, за Азовом и Понтом

глаза золотые от хлеба твои,

и кожу, покрытую бисером потным,

и чащу, где льются в ночи соловьи.

Где рельсы и свищут, и льются, и стелют

огни по уже пролетевшим огням,

где конь мой Мерани ныряет в метели

в безжалостной жадности к будущим дням.

Дико в укрытом горами Ушгуле.

Мести обычай жив в нем доныне.

Грязь вековую в круг свой замкнули

сонные башни мглистой твердыни.

Ни телеграфа, ни почты в Ушгуле.

Не услыхать ему нашего слова.

Век лишь Ингури тут карауля,

жить стороною от мира живого.

Доступа нет ниоткуда. Заминка,

под ноги взглянешь — и копчено, крышка.

Страшным зигзагом змеится тропинка

и пропадает, как молнии вспышка.

Книг и газет не найти и в помине,

нечем очистить разум от дури.

Горы и горы, и в их котловине —

сонный Ушгул на унылой Ингури.

На небе Шхары контур бараний —

разве медведю лазать в отвагу.

В кошках, кирками скалы тараня,

шаг отвоевывают за шагом.

На мост висячий взглянуть — обескроветь,

в шутку он прозван бабьей плотиной.

Тащат козла продавать, так и то ведь

залихорадит со страха скотину.

Тур невзначай из Лаорби нагрянет.

Волк забредет, осмелевши, до снега.

Ржаньем расскажет, как в степь ее тянет,

лошадь, соскучившись по разбегу.

Скал — на один перемах даже птахе.

Кто развернется в этой теснине?

Ахнет крылами орел и с размаху

взмоет и сгинет в дали темно-синей.

Но ни Ингури, ни Шхаре не меркнуть —

обе сольются в песне совместной.

Раненый тур как шарахнется кверху,

так на рогах и повиснет над бездной.

Молча выстаивал я, Чиковани,

перед отвесной Твиберскою кручей.

Башни не льстят мне: без ликованья

обозревал я камни и тучи.

Как мне взмолиться, в это не веря:

«„Лилео“, Дали! Мяса и крови!»

Если олень из легенд на Твибери —

пусть его рыщет там на здоровье.

В вас, комсомольцы Пирбе и Ражден,

участь Ушгула, а не в богине.

Мысли и планы ставьте — как граждан —

в вышки на стражу вашей твердыни.

Ныне жилища в кучах навозных,

в них угорают ум и догадка.

Чтоб коммунизму выйти на воздух,

надо под башни новую кладку.

В дебрях, где дятлом долбят сознанье

месть и обидчик, месть и обидчик,

вы — Робинзоны, островитяне

первых социалистических стычек.

Тут же и ты, Ивдит, босоножка,

с ведрами на коромысле упругом,

строгость и ласку пьешь вперемежку

неразговорчивого супруга.

Ах, кареглазая, цвета каштана

вся, как вошла, озаренная печью,

ах, до чего ж тебя жаль, неустанной,

шиферный дом этот взявшей на плечи!

Может, ты помнишь писателя снизу,

из Имеретии? Этим же мигом

строки о вас он подымет карнизом

и на коне разлетится по книгам.

Помню прием ваш. Как, балагуря

в братской беседе, ужинать сели,

и комсомолец под звук чианури

свел меня в тайны сванских ущелий.

Жаль, не прочтешь ты этих писаний,

жаль, что из них не сумеешь напиться,

что средь забот за горами, в тумане

кончится грусть и пройдет любопытство.

Как-нибудь леса соседнего зелень

пуля прорежет — и дальше промажет.

Зверь, наслонявшись меж тесных расселин,

к башни подножью подкошенный ляжет.

Ражден, Ивдит! Друзья, заведите

нравы долин у себя в захребетье.

Мстители выйдут из-под прикрытья,

башни утратят в авторитете.

И говорите, другим в назиданье:

«Помним писателя с крепкою грудью.

Хаживал часто сюда Чиковани,

и говорил он нужное людям».

Башня в меня уставится криво,

Шхара в Ингури шаг свой оттиснет.

Тур чебурахнет за выступ обрыва

и на стихе моем, рухнув, повиснет.

Снег идет в горах, а сени

Леса щепками богаты,

И в Сванетии осенней

Вспоминаешь ли меня ты?

Как бродил в горах я ваших!

Рощи, ветер на Горваши.

Под дождем бродил я мокрый.

Плыл Горваши высью блеклой

Среди осени бродящей,

Над ущельем шелестящей.

И тогда же в буре страшной

Весь простор пустынный ожил,

Словно сам стонал Горваши,

Ветер бил над ним в ладоши.

Шквал конем крылатым бился,

Как заря, туман светился.

Ты тропой, меня спасая,

Шла, как молния, бесследно.

Птицу дивных гор — тебя я

Звал сестрою милосердной.

Все ручьи в обрывах мглистых,

Все изломы стрел огнистых,

Клич охоты в горном мире,

Орлий клекот, вихорь поздний

Ты читала как шаири,

Что природой дикой создан.

Ты, тропу мне расчищая,

Шла, туманами обвита.

Всеми листьями вздыхая,

Лес умолк, грозой побитый.

С первобытным людом схожий,

Башен строй во мраке ожил.

С упоеньем, полуголый,

У огня я грелся в дреме.

Комсомольцев шаг веселый

Зазвучал в вечернем доме.

Буря за стеной стихала,

Хлопнул дверью ветер строгий;

Здесь Ивдити хлопотала,

Еще мокрая с дороги,—

Пить дала мне из охаро,

Отряхая капли с платья.

Мой приход доставил радость —

Чианури взяли братья.

Над столом шел пар чудесный,

С ним забыл я все туманы.

Хором славным, горлом бездны

Пели «Лилео» мне сваны.

Где теперь ты? В гор оправе,

На гумне колхозном, дома,

Молотилкою ты правишь,

С ней плывешь в морях соломы.

Зерен злато солнцем полно,

Звонче праздничного чанги,

И снопы встают, как волны,

Полны зерен, величавы.

Здесь не Дали взор блистает,

Лик горит от приношений,

Дева Свании сияет —

Комсомола украшенье.

На гумне на молодежном,

От задора хорошея,

То — краса девиц колхозных,

То — Ивдити зерна веет.

Молотильных досок скаты

Под тобой плывут скрипяще,

Иль сидишь у очага ты

За лесной зеленой чащей?

Вспомнишь песню колыбели,

Что певали в детстве раннем,

Иль обвалом над ущельем

Бедный дом снесенный свана.

Звук свирели перед ночью,

На тропе — чужое стадо,

На рогах тумана клочья,

Дни отцовы без отрады.

Кто сочтет былого муки,

Сразу всё припоминая,

Словно зимней ночи скуку, —

Но теперь и ночь иная.

Ночью лунной ты не ляжешь,

Где стога стоят по склону,

Встав с оружием на страже,

Чтоб злодей гумна не тронул.

Слышишь ты, как над Хасаном

Вьются вражеские пули,

Над разбитым вражьим станом

Меч сверкает Мирангули.

В край далекий и туманный

Хочешь ты уйти из дому,

Быть сестрой, врачуя раны,

Комсомольцу боевому.

Может быть, возьмешь в дорогу

И стихов моих немного.

Шквал, что мчался на Горваши,

В стиховой закован речи,

Солнце силу душам нашим

Дало, распрямило плечи.

Зов твой дальний я услышу,

Ты стиха услышишь зовы,

В сердце строк моих задышит

Голос друга несуровый,

Что поет меж гор родимых

О бойцах непобедимых!

Спи, сердечко,

Спи, нанил,

чтоб во сне

набраться сил!

Вдоль Ингури

мишка бурый

бродит ночью.

Спи, нанил!

Утром рано

солнце встанет

и прохладного тумана

наверху раскинет сети!

Чтобы ты вершины эти

полюбил, как я любила,

рано разбужу нанила.

Сладко спи,

родимый сын

затуманенных вершин.

Спи! В Ушгуле

мил восход,

комсомол

нанила ждет.

В сене так тепло тебе.

Я целую лобик потный.

Будешь храбрым ты в борьбе,

будешь доблестный охотник.

Станешь коши надевать,

чтобы дебри гор изведать.

И когда-то скажешь:

«Мать!

Нынче я убил медведя,

и орел в пути лихом

задевал меня крылом.

Горы в страхе полегли,

и орлы кричат вдали».

Коль охотиться не станешь,

грамотеем стань, мой сын,

и ушгульские туманы

ты проймешь пером своим.

То, чего нам недостало,

на бумаге разберешь.

Слышишь, как грохочут скалы?

В хриплой песне — гром и дождь.

Будешь вместе с молодыми

привыкать к громам большим.

Горы высоки —

над ними

на камнях,

на льду сидим.

Домик наш

некрепко сбит.

…Даже летом

бродит волк…

Слышишь ты,

как бык мычит?

Надо спать,

чтоб не быть слабым!

Набирайся, милый, сил!

Спи, пока далек восход, —

иль медведь сюда придет.

В Сванетию иду.

Плутаю в облаках,

ветрам подставив грудь

с пылающею раной.

Люблю тебя, люблю,

никто не знает как,

никто не знает как

в Сванетии туманной.

В Сванетию иду

и думаю о том,

что вечный снег вершин

поможет исцеленью

и что долинный зной

высокогорным льдом

сумею остудить,

пройдя тропу оленью.

Мой путь пересекла,

заливисто трубя,

игривая река,

стремнина вихревая.

Над пропастью цветок,

похожий на тебя,

к нему не подойдешь —

но я его срываю.

Вспорхнув над ивняком,

метнулась птица ввысь, —

я опустил глаза,

чтоб не следить за нею.

Но прежние мечты

в душе отозвались,

и думы о тебе

зажглись еще сильнее.

В Сванетии

меня

ты бьешь, как птицу, влет,

застреленный тобой,

я падаю, как птица.

Долинную жару

высокогорный лед

не в силах остудить —

она во мне клубится.

В Сванетию тропа

вторгается, как весть,

в раздумье облака

толпятся над поляной.

Заоблачных вершин

в Сванетии не счесть,

но ты — превыше всех

в Сванетии туманной.

Теперь и сам я думаю: ужели

по той дороге, странник и чудак,

я проходил?

Горвашское ущелье,

о, подтверди, что это было так.

Я проходил. И детскую прилежность

твоей походки я увидел.

Ты

за мужем шла покорная,

но нежность,

сиянье нежности взошло из темноты.

Наши глаза увиделись.

Ревниво

взглянул твой муж.

Но как это давно

случилось.

И спасла меня равнина,

где было мне состариться дано.

Однако повезло тому, другому, —

не ведая опасности в пути,

по той дороге он дошел до дому,

никто не помешал ему дойти.

Не гикнули с откоса печенеги,

не ухватились за косы твои,

не растрепали их.

Не почернели

глаза твои от страха и любви.

И, так и не изведавшая муки,

ты канула, как бедная звезда.

На белом муле, о, на белом муле

в Ушгули ты спустилась навсегда.

Но всё равно — на этом перевале

ликует и живет твоя краса.

О, как лукавили, как горевали

глаза твои, прекрасные глаза.

А после — шаль висела у огня,

и волосы, не знавшие законов

прически, отряхнулись от заколок

и медленно обволокли меня.

Я в них входил, как бы входил в туман

в горах Сванетских, чтобы там погибнуть,

и все-таки я их не мог покинуть,

и я плутал в них и впадал в обман.

Так погибал я в облаке твоем.

Ты догадалась — и встряхнула ситом,

пахнуло запахом земным и сытым,

и хлеб ячменный мы пекли вдвоем.

Очаг дышал всё жарче, всё сильней.

О, как похожи были ты и пламя,

как вы горели трепетно и плавно,

и я гостил меж этих двух огней.

Ты находилась рядом и вокруг,

но в лепете невнятного наречья,

изогнутою, около Двуречья

тебя увидеть захотел я вдруг.

Чуть не сказал тебе я: «О лоза,

о нежная, расцветшая так рано…»

В Сванетии не знают винограда,

я не сказал. И я закрыл глаза.

Расстались мы. И вот, скорей старик,

чем мальчик, не справляюсь я с собою

и наклоняюсь головой седою,

и надо мной опять туман стоит.

Верни меня к твоим словам, к рукам.

Задуманное облакам поведай,

я догадаюсь — по дождю, по ветру.

Прошу тебя, поведай облакам!

Передо мной не гаснут две вершины —

Я их люблю, они живут во мне, —

Два в облаках парящих исполина,

Тетнульд и Ушба в снежной седине.

Двух альпинистов две горы позвали,

И лег их след на синих ледниках.

Туман и стужу преодолевали,

Как туры настоящие, в горах.

Мне видится, как два отважных брата

Ступени по льду скользкому кладут.

Угрюмы горы, тучами объяты,

И высоту без боя не сдадут.

Укутались вершины снежной шубой,

Висит обвал в зловещей вышине.

С Тетнульдом грозным, со свирепой Ушбой

Они вступили в спор на крутизне.

Бушует снег, летит сухой, колючий,

И град шумит, и брата брат зовет.

«Эгей!» — звучит с Тетнульда из-за тучи.

Второй от Ушбы голос подает.

Два храбрых сердца да Тетнульд и Ушба…

И, прозвенев в холодном серебре,

Сквозь дождь и снег, как мост любви и дружбы,

Зов протянулся от горы к горе.

Там, в облаках тумана ледяного,

Бой одному последний предстоит,

На волоске повисла жизнь другого;

Кругом безмолвье звонкое царит.

Сверкнула молния в крутых изломах,

Дыша бедой, лавина понеслась.

И старший брат впервые сделал промах,

И младшего веревка сорвалась.

Большому горю слезы не услада —

Крутой дорогой, презирая страх,

Сестра пойдет на льдистые громады,

Чтоб письма братьев отыскать в горах.

Она идет по их следам упорно,

Ревниво на вершины гор глядит.

С Тетнульда снег белеет в косах черных,

В плаще дыханье Ушбы шелестит.

Сестра отважно место братьев заступила!

Она идет, по плечи в облаках,

Похожая на мать, что уловила

Два зова на далеких ледниках.

И, ледорубом кованым крошимый,

Ей уступал ледник за шагом шаг…

И альпинистка вносит на вершину

Победы знак, земли Советской флаг.

Впервые Ушба терпит пораженье

И покоряется Тетнульд седой.

День ясен, даль прозрачна, и в волненье

Я мужества любуюсь красотой.

Пусть утвердится жизнь! Пусть без изъятья

Рассеется глубокая печаль!

И горы за тобой идут, как братья,—

Вся в снежных кряжах утренняя даль!

И в сердце стих поет, как ключ горячий:

«Ты победила смерти вопреки!..»

Лазурно небо, светел день прозрачный,

Заводят перекличку ледники.

Под солнцем Ушба и Тетнульд красивый,

На горизонте — как сестра и брат.

В моей груди те горы вечно живы.

В горах две жизни вечные горят.

Сзади оставивши долы,

Перевалили в горах мы

Дихчо. Но все-таки долог

Путь по верховьям Арагви.

Глохнем в Арагвином шуме,

Входим, стихи повторяя,

В Гудамакари, в Лутхуми,

В дебри обильного края.

Взмыли стервятники смело

И в синеве потонули.

Вот и деревни Пшавела:

Чаргали, Мигриаули.

Нас провожает по этой

Местности горец толковый.

Там, где серьгою продето

Солнце в утес ледниковый,

Там, над хевсурским селеньем,

Брошен ничком, у обвала

Плачет о крови оленьей

Синдаурай, как бывало.

Гнал он когда-то с откоса

Зверя в свирепом веселье —

Так и застрял тут и сросся

С пропастью в зубьях расселин.

Глохнет от грохота, замер,

Путь потерял, будто не был.

Тщетно пустыми глазами

Мерит дождливое небо.

Эй, продержись, сколько можешь,

Там, у предела природы!

Может быть, завтра уложишь

Тигра могучей породы.

Тигр оцарапает камень,

Кровью его обагряя,

Брошенный в пропасть руками

Призрака Синдаурая.

Горы, на нас нависая,

Смотрят легендами дико.

Вспахана рать их косая

Временем, будто мотыгой.

В Орцхали вцепились друг в друга

Две разных Арагви. Выходит

Навстречу из бражного круга

К нам пшав и беседу заводит:

«Привет, молодцы из долины,

Зарей освещенные люди!

Примите и тост мой недлинный

И выпейте горное луди.

Мы тут, как отара овечья,

В расселину сбиты и сжаты,

Но чуем, что время далече

Ударило в бубен набата.

В глазах ваших вижу, как будто

Неведомой азбуки слово

На радость хевсурам оттуда

По горной тропе привело вас».

Он молвил и, выгнувши локоть,

Как жахнет в ущелье двустволкой!

Откликнулась пропасть. И охать

Пошло в ней отчетливо долго.

У неба в глазах потемнело.

Завыла гора, убегая.

Покрытая пеной, как мелом,

Гремела Арагви нагая,

Зачатая за ледниками,

Сгибалась волною горбатой

По этой стране, где стихами

Усердствуют даже ребята.

Брюхатые овцы пыхтели,

Столпясь на отвесной дорожке,

И шустрые шуртхи слетели

И взмыли с откоса сторожко,

И, смутную ночь карауля,

Виднелась тропа еле-еле,

Где Чаргали, Мигриаули

В Арагвином горле гремели.

И ночь, рассыпавшая щедро

Дары свои, дальше вела.

Врезаясь в скалистые недра,

Ломала река удила.

Арагви вцепились в Орцхали

Друг в друга и рвут на куски.

И пшав повествует нам дале

Преданье хевсурской тоски.

Нам зверь подвывает, ощерясь,

За щебнем пробитого русла,

Где ветер стихает в пещере,

Туманы сползаются тускло.

Как девушка мчалась по круче,

Забывши адат родовой.

Как луч издалека зыбучий

Луна протянула ей свой.

Как мчалась по следу беглянки,

Стреляя, родня женихова,

Как билась у дикой стоянки

Арагви от стона глухого.

Несла она девушку мертвую,

От холода остервенев,

В стремительном беге наверстывая

На кручах растраченный гнев.

Нам пшав эту сказку рассказывал

Над кручей, над пеной Орцхали.

Он рану свою перевязывал

И хмуро оглядывал скалы.

«Там некогда сросся оплечьем

Со скалами Синдауридзе,

И высох костяк, искалечен,

И жаждет в долину спуститься.

Но в голые зубья расселин,

Где сумрачен быт бедняка,

Врезается, ясен и зелен,

Свет, видимый издалека.

Деревни, висящие в тучах,

Влачили безвыходно ночь.

Но там быть приветливым учат

И слова там ведают мощь.

И ждем мы сегодня такого

Рассказа иль песни такой,

Чтоб нам объяснили толково

О жизни долин городской», —

Так, руша гнездовья адата,

Сказал нам приветливый пшав.

Арагви неслась, как когда-то,

Столетьями в лица дыша.

И ночь разверзала нам щедро

Созвездья и дальше вела.

Врезаясь в скалистые недра,

Ломала река удила.

Вот уж на тропах видим: хевсуры.

Значит, в предгорьях конец пути.

Завтра возьмем мы хребет темно-бурый, —

легче сказать о нем, чем перейти.

Вечер навстречу — идем, нахмурясь,

усталость качает, шли дотемна.

В Хахмати стали у Алудаури,

Кудиа будет хозяин наш.

Плоская крыша. Овчины горою.

Хахмати! Водкой полощем рот.

Об этом гнездовье древнем героев

достойную Кудиа речь ведет.

Хвтисо зовут одного, и Хвтисо

кличут другого, и третий еще

Хвтисо сидит, и в лесные выси

солнце уносит румянец щек.

И, от людей как бы отпрянув,

утесы взвились — столбовики,

только кружит тропа неустанно

за извивами дикой реки.

Кудиа, шрамами битв темнея,

о замке хахматском поведает быль:

пустынна крепость, в ней и над нею

лишь раскаленная тишь да пыль.

Кудиа дружески спрашивать будет:

«Как с барантой у вас, как покос?»

К нам, из долины пришедшим людям,

он обращает тихий вопрос:

«Как я шофером хочу быть! Смогу ли?

Сердце мое никак не легло

к косности сельской, к дикости… Пули,

меч — вот они опекали село».

Путает сумрак деревья, осыпи…

Лишь в опадающей в тьму крутизне

луч застревает в плече утеса,

словно стрелы отбитой конец.

Подумайте, Кудиа кинуть жаждет

лесами обвитые гор бока,

выйти из облака горных стражей

в автомобильные облака.

Мчаться долинами… Судьба любая

этой, трущобной, всё ж веселей.

Знает ли город, бушуя, сияя,

какая по нем тоска на селе?

Как темны еще эти выси,

за душу держит гор закон.

«Ты о шофере? — скажет Хвтисо. —

В Хахмати что будет делать он?»

«Лягут дороги по Хевсуретн,

так по-иному дела пойдут.

Мы перед новой жизнью в ответе, —

Кудиа молвит Хвтисо тут.—

Там, у реки, поставим школу,

листы газетные развернем,

святыни не впрок нам, войдем в веселый

Военно-Грузинской дороги гром».

Но Хвтисо-третий на это слово

грозно взглянул на нас из-под бровей,

словно он диском метнул свинцовым,

слово метнул нам серпа кривей:

«Что вы стараетесь понапрасну?»

Поднял меч — и сейчас же вниз.

Кудиа удалый отвел опасность,

Хвтисо — все трое — опомнились.

«Это же гости! Мужи, как Важа,

они о хевсурах сложат песнь…»

И взяли мы роги и пили важно.

И здравицам слов не хватало здесь.

И первый Хвтисо, и Хвтисо двое

пили за нас; мы пили, клянясь

союзом гор и долин травою,

и пели песни, объединясь.

Птичьим гнездом село висело.

Вдаль устремив над пропастью взор

и бормоча о глуши без предела,

с мечом и щитом сидел шофер.

Тьма поглотила скалы, ставни,

рукам своим волю дряхлым дав,

тупо река колотила камни,

замыслы Кудиа угадав.

В сон нас влекло осторожный, турий,

спало село, как одна семья.

Тихо сказал нам Алудаури:

«А все-таки буду шофером я!»

Минуя шаткий мост через ущелье,

Стада, стада брели по склонам гор,

Пастух, играя песню на свирели,

Вел с ними свой нехитрый разговор.

С древнейших лет корова для хевсура

Единственной надеждою была.

Медлительная, мелкая, понуро

Она брела на зорьке из села,

Траву щипала по альпийским склонам,

Шел молодой пастух за нею вслед,

И прыгал около нее теленок,

Счастливый тем, что он рожден на свет.

Но мир был шаток. И когда темнело

И полз туман лениво, как стада,

Из-за далеких гор зелено-белых

На пастбище хевсура шла беда.

Стада пугая топотом и свистом,

Свалившись, словно на голову снег,

Разбойничий отряд соседей-кистов

Скакал вершить свой воровской набег.

…Я вижу, как по бурой бычьей шкуре

Из рваной раны кровь бежит ручьем,

Я слышу звон пастушьего пандури,

Расколотого вражеским мечом.

Я вижу, как копыта бьют о камень,

Я слышу звон металла средь камней,

И бугаи с опущенными лбами,

Ревя, бегут на взмыленных коней.

Встречал людское горе ветер свистом,

По тропам и дорогам пыль мело

Туда, где в котловине каменистой

Окаменело мирное село.

А утром с гор, зловещих и туманных,

С остатком стад, усталы и тихи,

В рубахах, окровавленных и рваных,

В селенье возвращались пастухи.

Так жил хевсур.

Свой славил труд суровый,

И горный край и солнце славил он.

И снова тень теленка и коровы

Ложилась на крутой зеленый склон.

И снова шли стада под звон свирели

Щипать траву и пить из родника,

И тяжелело вымя, и звенели

О днище ведер струи молока.

Хевсур любил свой труд. И труд хевсуру

Давал, что мог: одежду и еду.

На плоских крышах просыхали шкуры

Быков, убитых старшими в роду.

Ноябрь. Детишки мал мала и меньше

У очага садились в полукруг.

Внимало пламя причитанью женщин

И завыванию ветров и вьюг.

Сухой кизяк, тепла давая мало,

Скорее душу согревал, чем плоть,

Но всё же это пламя помогало

Озябшим людям стужу побороть.

Приготовляли женщины хинкали,

Вскипала медленно вода в котле.

Коровы в хлеве каменном мычали,

Тоскуя о весне и о тепле.

В зубах хевсура трубка догорала,

Молился он за свой очаг родной,

Чтобы его несчастье миновало

И чтоб прошли обвалы стороной.

Но вот к столу хинкали подносили,

Из полных мисок жадно брали их,

Старик цветистыми словами были

Рассказывал о временах былых.

Припоминая звуки старых песен,

За маслом лезли пятерней в кувшин,

И оставались капли, словно плесень,

Покрыв пушистые усы мужчин.

Глава семейства, потянувшись сладко,

Произносил: «Куда нам, грешным, в рай!»

И по обглоданной гадал лопатке,

Чтоб предсказать грядущий урожай.

Потом, на жбан с продажным маслом глядя,

Бачками и уздечками звеня,

Для сына он оседлывал коня,

Одолженного у соседа на день.

И сын, привьючив груз и взяв немного

С собой еды, отдав отцу поклон,

Из сального стакана на дорогу

Пил второпях овсяный самогон.

Потом он на коня взлетал и мчался,

И вся семья смотрела вслед ему,

А он скакал, с туманами сливался

И не был уже виден никому.

Предстали предо мной картины эти,

Прошедшее на память мне пришло,

Когда я очутился в Хевсурети,

Приехав в Рошку — горное село.

Я вижу стройных, золотоволосых

Красавиц.

Словно колос наливной,

На солнце отливаются их косы,

Омытые водою дождевой.

Я слышу: девушка смеется звонко,

Я вижу: яснолица и стройна,

Прижала к платью плотному она

Смешного годовалого ягненка.

Мне возле неба встретить довелось

Край, где Саната, Мзиа и Манана,

Встав на заре, на самой ранней рани,

Дождями моют золото волос.

Уже садится солнце, гонят стадо.

Напев пандури слышится вдали,

Дыханье горных пастбищ, их прохладу

Стада с собой в селенье принесли.

Бредет отяжелевшая корова,

Ей, видно, уж дорога нелегка.

Дай нам телка, пусть будет он здоровым.

Дай, дорогая, людям молока.

Жевать сухую корку скучновато,

Без масла не пойдет она нам впрок.

Об изобилье песню сепаратор

Поет и гонит масла ручеек.

Сегодня все здесь счастливы и сыты.

И радость заглянула к нам под кров.

Белеют деревянные корыта,

Наполненные маслом до краев.

Земля хевсуров, край животноводов,

Ты светел, и светлы твои дела,

И слава о стадах твоей породы

Всю Грузию, всю землю обошла.

Состарился последний хевисбери,

Он так боится новшеств и машин,

Что, в доме окна заперев и двери,

Он не выходит, он сидит один.

Ты шла в платье пыльном… Я помню, как было:

Твой голос повел меня горной тропою,

На кровле широкой мы встретились, Дзила,

На гребне горы я расстался с тобою.

И снова пришел я дорогой неблизкой.

Но, Дзила, досуг ли встречать стихотворца?

Ведь ты возглавляешь село, коммунистка,

Наездница, дочка хевсурского горца.

На кровле широкой тебя подожду я.

Сиянье рассвета холмы озарило.

И впрямь не хевсур ли! Сестру молодую

Я здесь поджидаю, рошкинская Дзила!

Тебя не узнаешь! Ты взрослою стала,

С хевсурскою скромностью, чуждой прикрасам,

Ты мне о поездке в Москву рассказала,

Я жадно следил за правдивым рассказом, —

Как видела город глазами горянки,

Порхала по выставке горлинкой дикой,

Хевсурские тесные ваши полянки

Невольно сравнив с этой ширью великой,

Ты вдруг загрустила о родине горной,

Вернулась, и, светлой тревоге поверя,

Ты серое платье с каймою узорной

Сняла и повесила около двери.

Пусть ветер шуршит этой грубою тканью,

Пусть выдует жгучую горечь полыни:

Отжившее зашелестит одеянье

О горе, которого нет и в помине.

Лишь пеструю шапочку ты сохранила

Да рыжую челку, и, ветра быстрее,

На диком коне ты проносишься, Дзила,

Под тучами птицей бестрепетной рея.

В полете стремительном дышится шире…

Все девушки здесь, все рошкинки такие.

Придет к вам народный сказитель шаири,

Старик, он о многом услышит впервые.

Услышит рассказ твой, душой молодея,

И, сняв со стены закопченный пандури,

Он струны встревожит рукой чародея,

И звонкие горлинки взмоют в лазури.

Но кто же он? Кудри седые похожи

На облако над головою Казбека.

Он струны доводит до песенной дрожи,

Огонь пробуждает в душе человека.

Умолкнул, и трубка в зубах задымила.

Деревья шумят, как бегущие воды.

Лишь стихшую песню подхватишь ты, Дзила,—

Пред нами раскроется книга природы.

Уже полсолнца в море. Так олень,

бросаясь вплавь, по грудь уходит в воду.

Но тополя мегрельских деревень,

как девушки, толпою ждут захода,

наряженные в шелест во весь рост.

Когда закат весь пурпур свой засолит,

он из-за брызг седых морских борозд

по розе к каждой ма́кушке приколет.

С мотыгами стоят крестьяне в ряд.

И, до зари не нашумевшись вдоволь,

трепещущие тополя стоят.

Что дом — то двор, и сумерки, да тополь.

Бывало, состязаясь с соловьем,

под тополя такие звал я музу.

Теперь не то: не тополь воспоем —

засеянный гектар под кукурузу.

Передвигаясь по его ковру,

колхозники в поту поют «Надури».

«Надури» было дедам по нутру

и нам в работе, дружной по натуре.

Лишь соловей, усевшись вдалеке, —

единоличник в доле щекотливой, —

трещит вовсю на сливовом сучке,

весь истекая мленьем спелой сливы.

Приморский ветер остужает грудь

певца с огнем неугасимым в зеве,

и руки вместе силятся сомкнуть

разросшиеся тени и деревья.

В сторонке, злобы доверху полна,

клянет старуха век, что так напорист,

и, отгоняя дали с полотна,

вдали на всех парах проходит поезд.

Своя печать на всем вечернем есть.

Осмысленней с полудня солнца пламя.

Закат, как свеженачатую десть,

исписывает ширь полей лучами.

Испариною вяжущей маис

мог оттянуть бы час повечеренья,

но полем с моря ходит легкий бриз,

и вечер в ветре входит в испаренья

и входит в лес. И он шумит вверху

о старине и жалуется с дрожью:

«Не чтут межи, обидели соху».

Вдруг, изогнувшись, тополь помоложе

выбрасывает ветру вслед аркан.

Напрасный труд — времен не остановишь.

Но целый лес, поддавшись на обман,

встает за ним толпой, как на чудовищ.

«Накрывшись общей шапкой облаков,

куда вы строем ломитесь отсюда?

Давайте людям топливо и кров,

служите нам, не то вам будет худо».

А лес в ответ: «Что толку от машин?

Порубленные рощи, рельсы, шпалы.

Баклан, где сесть, не сыщет мочажин,

по росчисти сквозной летя устало.

Осоки обезводевшую топь

обвоют овдовевшие лягушки.

И паровоз, вдали рассыпав дробь,

приблизившись, обдаст дыханьем пушки.

Косяк гусей взметнется в вышину.

До Очамчир идет пути прокладка

по жидкому когда-то зыбуну.

Кому-кому, а нам ничуть не сладко».

Пастух пригнал быков на водопой.

Речное устье клином входит в море.

Топ по мосту, мычанье, разнобой.

В деревне рядом — скрип ворот в затворе.

Со дна реки на водяную гладь

всплывает перевернутое стадо.

Прощай тенями стланная кровать, —

ходи кругом, когда уснуть бы надо.

Гоня валы теченью вперекор,

плывут быки. Звон колокола дальний

сквозь дальний лай собак зовет на сбор,

и плеск стоит в тенями стланной спальне,

С такой природы пахарь бы хотел

сорвать небес и облаков лохмотья,

чтоб телом всем обнять ее предел

и покорить, поспорив с ней в работе;

чтоб вывесть ночь в просторы без болот,

как буйволов. Слепней сгоняя с лядвей,

уже в деревню с ревом входит скот,

мыча как бы об августе и жатве.

Нисходит ночь. Звезды вечерней ртуть

зазыбилась. Такая тишь в просторе,

что страх дохнуть. Такая тишь, что жуть

встревожить поседелый мрамор моря.

Лишь всплеску ненасытному не лень

сосать песок. Лишь тополя предгорий,

как девушки мегрельских деревень,

толпясь вдали, спокойно сходят к морю.

Такая ночь. Так вольно. Час такой.

Теперь дано обняться в единенье

звезде и лесу с пеною морской.

Природе, натерпевшейся гонений,

отныне обещается покой.

В смарагды моря падают сапфиры,

как будто ночь блаженной вязью слез

связала сноп из всех сокровищ мира.

Вдали вдоль моря гонит паровоз.

Песню услышали мы в отдаленье,

медленно двигались наши челны

под колыбельное, полное лени

пенье утихшей озерной волны.

Гулкой трубою пропеллера грянув,

с озера плавно взлетел гидроплан.

Мысль понеслась за крылом гидроплана

сквозь исчезающий тонкий туман.

С чувством отрады я вспомнил о друге —

сыне Колхиды, ведущем корабль.

Крылья раскрыв, как громадные руки,

тенью покрыл он озерную рябь.

Как расцвела эта даль перед нами

с зарубцевавшейся язвой болот!

Вымощен пламенем, заткан тенями,

падает вечер на зеркало вод.

Вижу колхозников здешних владенья,

рощи подернула теплая мгла.

И шевельнулось во мне сожаленье,

что моя юность не с ними прошла.

Но, я подумал, на берег сойду я,

и от росы будут ноги мокры.

Снова я радость найду молодую,

свежесть и цвет невозвратной поры.

Бурей уходит от нас лихорадка.

Благоуханьем просторы поя,

вышла из топей к народу и сладко

розой раскрылась Колхида моя.

Сколько наград за усилия наши!

Вот садоводы обходят сады.

Как золотые тяжелые чаши,

в руки из рук переходят плоды.

Пестрый, как шкура тигровая, вечер

светом и тенью ложится на луг.

Сельский садовник идет нам навстречу,

птичьим пером застегнув архалук.

Он гидроплана следит повороты,

с гордостью взглядывая на гостей.

Он, словно книгу, читает природу,

чтоб богатели сады у людей.

Я видел вас, колхидские сады,

был вечер ваш похож на шкуру барса,

катился с моря тихий шум воды,

вдоль по дороге юный всадник мчался.

Уж посинели выступы холмов,

тень от платанов вытянула плечи,

лучи заката на рогах быков

горели, пламенея, словно свечи.

И речь садов доступна стала мне.

Неслась река, ворочая каменья,

и труженица пчелка в тишине

работала над чашечкой растенья.

И я следил, мегрелка, за тобой,

в тени листов ты — украшенье сада!

Как хороша ты сделалась собой,

луна небес, души моей отрада!

Зачем же ты глядишь из-за плетня?

Ужель тебя подстерегла измена?

Нет, верен друг, он в Поти мчит коня,

он там на скачках будет непременно.

Среди друзей помчится молодец,

из-под копыт взлетят метеориты,

чтоб выпала победа наконец

ему — посланцу солнечной Колхиды.

Смуглянка гладит цитрусовый плод,

ласкает листья тучного инжира.

Она сама — участница работ

на благо расцветающего мира.

Она теленка треплет по спине,

но мысль о друге не дает покоя,

и стан ее, как тополь при луне,

вздымается, колеблясь над тропою.

Среди недавно созданных пород,

весь в белых пятнах солнечного света,

могучий Кварацхелия идет,

одетый в чоху праздничного цвета.

Быки над ним рога взметнули ввысь,

но он смеется — всё ему веселье!

А тени потемнели и слились,

и сельские ворота заскрипели.

Закрылись мглою выступы холмов,

трава покрылась жемчугом далече,

лучи заката на рогах быков

сияют, догорая, словно свечи.

Услышу я чонгури нежный звук,

сольюсь, исчезну в воздухе пустынном,

и застегнет мегрельский архалук

седой пастух пером своим гусиным.

Он девушке подтягивать начнет,

судьбу страны приветствуя с волненьем,

и вся Колхида, весь родной народ

ответят песне радостным гуденьем.

Смотрю на раковину белую,

что с детских лет знакома мне.

Она как малый лебедь онемелый,

колхидский лебедь, спящий на спине.

А на столе пред лебедем точеным

блестят очки средь вороха теней,

и у окна тень книжницы ученой —

спокойной, мудрой бабушки моей.

Когда переставал строптивый ветер,

входила черной ночи суетня,

ее я слушал, всё забыв на свете,

у тихого мегрельского огня.

В приставший к раковине пепел

смотря, под лампою большой

следил я сказки длинной лепет,

Рионом вдруг шумевший над душой,

про жизнь и пламень Амирани,

про дикий плен, где вся во льду гора,

как в море пепел утром ранним

был брошен от его костра.

И Гуриэли с Гугунава четко

за сказкой стих певали свой,

плетеный стул скрипел, был слышен четок

янтарных старых тихий перебой.

Морскую пепельницу брал я

и слушал, ухо важно приложив,

как зыбь морская в ней играла,

пространство ночи бурей освежив.

Частицей настоящей бури,

чуть слышным ветром у плеча

в тигровой раковинной шкуре

гул моря пленный мне звучал.

Я, удивляясь, спрашивал с тревогой:

зачем стихий частица чуть жива

и заперта природой строгой,

чтоб только в ухо тихо колдовать?

Мне бабушка ответила: тревожит

она лишь в комнате людей,

сам Амирани снится ей, быть может, —

так море завещало ей.

Чтоб гостью моря больше я не слушал,

ее сослали просто на чердак,

но зиму всю, мою тревожа душу,

сквозь сон мне гул ее рыдал.

В ту зиму выпал снег огромный,

когда совсем ты, бабушка, ушла…

Но память над могилой снежной, скромной

твоими всё рассказами жила,

засыпана осколками сказаний,

полна твоих сверкающих легенд…

И вот над старым миром Амирани

воскрес и сбросил древний плен.

Колхиды блеск в садах над морем —

и раковина на моем столе

как память детства о просторе,

мегрельском ветре на земле.

Я, как Шекспир, доверюсь монологу

в честь раковины, найденной в земле.

Ты послужила морю молодому,

теперь верни его звучанье мне.

Нет, древний череп я не взял бы в руки.

В нем знак печали, вечной и мирской.

А в раковине — воскресают звуки,

умершие средь глубины морской.

Она, как келья, приютила гулы

и шелест флагов, буйный и цветной.

И шепчут ее сомкнутые губы,

и сам Риони говорит со мной.

О раковина, я твой голос вещий

хотел бы в сердце обрести своем,

чтоб соль морей и песни человечьи

собрать под перламутровым крылом.

И сохранить средь прочих шумов милый

шум детства, различимый в тишине.

Пусть так и будет. И на дне могилы

пусть всё звучит и бодрствует во мне.

Пускай твой кубок звуки разливает

и всё же ими полнится всегда.

Пусть развлечет меня — как развлекает

усталого погонщика звезда.

Тигрица моя, не игравшая с тигром,

Тростник мой, нетронутый и тонконогий,

Хотел я к тебе, но к непойманным рыбам,

Как волны, пошел голубою дорогой.

Решил я, что невода ставить не надо.

Что в рыбе? Холодная кровь с чешуею.

Мне снится сегодня другая отрада —

Хочу я попасть в этот невод с тобою.

Мне тень от ветвей и деревьев — ресницы

Твои! Все другие не стоят сравненья,

И даже лучи у луны белолицей

Не так хороши и достойны забвенья.

Мне только что чайная роза сказала,

Что ты над бутоном над чайным склонялась,

Мечтательно веточку чая качая,

Сама в этот миг чистотой наполнялась.

Взорлила душа моя и полетела

К прекрасной, наполненной жизнью долине,

К пыланию чистого женского тела,

К судьбе неизбежной, к своей половине.

Наказывал я тебе с чайною розой,

Что сад мой, собранье зеленых наречий,

Отныне без нашей любви невозможен,

Он бредит, как я, ожидаемой встречей.

Неистово, яростно землю копытит,

Грызет удила и волнуется конь мой,

Сказать не дано ему, только он видит,

Какой рыболов красотой твоей пойман!

Мое гнездо меня гнетет —

Любимая его покинула.

Сеть рыболовная зовет:

«Скорей, скорей в реке топи меня!»

Иду. Вода ревет в ночи,

Колотится в утес неистово,

Пасутся лунные лучи,

Разгуливает форель пятнистая.

Уверенно закинул сеть,

Тяну, надеюсь и загадываю,

И, как в махорочный кисет,

В мотню намокшую заглядываю.

А там форель. Она точь-в-точь

Как серебро, еще прохладнее.

Любовь моя темна как ночь,

А ревность — даже непрогляднее.

Форель моя стройна, как ты,

Но вот она из рук выскальзывает,

На миг один из темноты

Мне, как насмешку, хвост показывает.

Безмолвны руки, сеть мокра.

Лишился я того, что дорого.

А ночь из лунного шатра

Меня охватывает холодом.

Ветер улегся, но зыбь, еще хмельная,

Лодку мою подымала с разбега.

Волны шумели, как песнь колыбельная,

И освежали грудь человека.

На берегу, как чудес провозвестники,

Встали деревья стеною зеленой;

Эти — как сабли, а те — как наездники,

Высились в небе их светлые кроны.

Вот уже солнце вечернее бросило

В борт корабельный шлепки позолоты,

Давние дни мне напомнило озеро —

Детство и двор наш у края болота.

Там я мечтал — над просторами водными

Новым Колумбом помчаться отважно.

Вспомнились ранние детские годы мне —

В луже плывущий кораблик бумажный,

Там башмачок, у бабки украденный,

Воображал я фрегатом-громадиной…

К нам издалека, сильны и легки,

Двигались лодки по зыби шумливой;

Эти — как с тонким крылом башмаки,

Те — словно лошади с пенною гривой.

К дому везли мы изрытый водой

Камень, из озера поднятый нами.

Виделся профиль на нем молодой,

Вился трехтысячелетний орнамент.

Камень рассказывал нам, что на дне

Озера город лежит в глубине;

Там, где над черной священной дубровой

Высился, словно под шкурой тигровой,

Дуб в золотом драгоценном руне.

… Мчался корабль с кормою крутою,

Вымпелом вея из темноты.

Взяли пришельцы руно золотое,

Чтобы Колхиду лишить красоты.

Скрылся корабль в черноморской дали,

Ветры нас пылью потом занесли;

Топи болотные, тяжко вздыхая,

Стали владыками нашего края;

И, дочерей из домов похищая,

Их на продажу корсары везли…

Эту легенду мне передала

Бабушка — мы у камина сидели.

Болью, как угли, сердца в нас горели,

Медленно, тихо беседа текла,

Чем-то с природою схожа была

Наша беседа… Камин догоревший

Слушал, разинув мечтательно рот.

Бабушка молвила: «В осиротевшей

Старой Колхиде лишь буря поет…»

И, как на озере челн в непогоду,

Ветер качал нашу свайную оду.

В дремотных трущобах колеблется ключ,

зима, затуманясь, уходит отсюда,

но почки еще не прозрели покуда

и теплые ливни не хлынули с круч.

Весною садовник прилежен к труду.

Сын Картли, он полон любови к отчизне.

Он хочет, чтоб первое яблоко жизни,

как зарево, вспыхнуло в нашем саду.

Как карта, в морщинах сухая ладонь,

на ней отпечатались корни растенья.

Как трут, она дышит. Он полон терпенья,

чтоб высечь соцветий волшебный огонь.

Ножом расщепляя побег молодой,

он надвое делит древесные ткани.

И, выбранный плод прививая заране,

две жизни стремится зажечь из одной.

И саженцы любят его всё нежней.

Они как ребята из детского сада.

Он их переносит туда, куда надо,

он их бережет, словно малых детей.

Он мира живого творит уголок,

ему вручена созиданья частица.

Готова природа ему подчиниться,

чтоб он насладиться плодом ее мог.

И встанут над садом, как сладостный дым,

соцветия персиков, спутников лета,

и крик петушиный из горла рассвета

прорвется и грянет, ликуя, над ним.

Он дерево лепит, как лепят кувшин,

он влагой его наполняет весенней.

Мой славный соперник, он всё вдохновенней,

он в деле своем достигает вершин.

А в небе уже догорает закат,

и движутся тени под ветками сада,

и бродит садовник в сиянье заката —

полезных деревьев творец и собрат.

Солнце в воду вонзается косо;

как топазы искрится река;

в волнах по пояс, каменотесы

укрепляют ее берега.

Еще трудно волнам, еще тесно.

Но ведь скоро наступит пора,—

словно чувства, внедренные в песню,

шелестя, распрямится Кура.

Тополевой толпой окруженный,

берег ярко горит ввечеру.

И Тбилиси стоит, погруженный

в солнце, в летописи и в Куру.

Ты поглубже вглядись в эти воды,

пылью влаги лицо освежи

и прозрачную мудрость природы,

как ребенка, с душою сдружи.

И стихи мои плещут, как птицы,

бьет заря им в тугое крыло,

где ударники нашей столицы

прорубают столетьям русло.

Их приветствуют шумные листья

тополей в водяном серебре.

И в сказаниях тонет Тбилиси,

в испареньях Куры и в заре.

Ты выходишь на берег тбилисский,

где балконы висят, как карниз.

Стаи ласточек кружатся низко,

ищут гнезд, где они родились.

Так завистливо смотришь один ты,

как летают стрижи над рекой.

Вот уж солнце по краю Мтацминды

величаво идет на покой.

Тополя поднялись над Курою,

как гонцы из прошедших веков,

свежий шелест их родственен строю

и напеву грузинских стихов.

Лишь Мтацминда прижмет на прощанье

солнце к каменной груди своей,

вновь умчат меня воспоминанья

к Самегрело — отчизне моей:

вспомню буйвола в зарослях сонных

и над кровлею — тополь седой,

где обиженный кем-то ребенок

плакал, спрятавшись в купе густой;

крики ворона в дымке небесной,

соколиный полет на ветру,

о Риони старинную песню

и забытую детства игру.

Но там сушат болотные топи,

здесь крепят этот берег крутой.

Я хотел бы шуметь, словно тополь,

и витать, словно мысль, над Курой.

Как корзинки, сплетенные плотно,

сотней пепельниц у потолков

гнезда лепятся. Ласточки сходны

в этот день с мастерами стихов.

Напоивши и землю и зелень,

миллионом бубенчиков дождь

прогремел. Лишь на дне у расселин

влажный след его в полдень найдешь.

Капли рушатся с кровельки низкой.

Разминаясь, шумит горячей

величавый осокорь. И в брызги

разлетается быстрый ручей.

И в Куру, словно скал славословье,

низвергается пенный каскад.

Кровли — словно омытые кровью,

как щиты после боя, — блестят.

Глубже гул городской в последождье.

Мягче окрик трамвайных звонков.

А из лужиц, подернутых дрожью,

блещут снегом клочки облаков.

Всюду капли остались на листьях,

словно шумного пира следы.

Подымаются, как альпинисты,

на Мтацминду дома и сады.

В каплях стекла распахнутых окон,

и в тени не просох еще двор,

я люблю уноситься далеко —

в освеженный грозою простор.

Тучкой, в скалах застрявшей, плененный,

я люблю меж каменьев скользить

быстрой ящерицею зеленой

и одежду на солнце сушить.

Я пройду вдоль кварталов растущих, —

тихой думой объяты они.

Вновь Кура, словно радуга в тучах,

предвещает погожие дни.

Воздух зябко дрожит, словно полный

кокон, в сумрачных и голубых

пропастях. И, подобием молний,

горы врезываются в мой стих.

В облаках — ястребиных кочевьях —

величаво пропеллер пропел.

Вечереет, и вновь на деревьях

клейкий сок, как кристалл, затвердел.

Уж на отдых к далекому дому

солнце тихо сошло с высоты.

Юный день ожидает парома

на другом берегу темноты.

Я иду над Курою. Сверкает

влажный камень в редеющей мгле.

И заря над горой возникает,

день чеканящая на земле.

Я возвращаюсь.

Возвращаюсь мимо

пяти мостов, что над Курой висят,

и на меня собаки лают мирно,

а иногда и лаять не хотят.

Спят памятники,

дремлет старый садик,

и магазины в сон погружены,

и на горах не видно старых ссадин —

да мне и сами горы не видны.

Всё спит спокойно,

углубленно, строго,

завидным сном —

рабочим крепким сном,

и только неоконченные строфы

не спят в квартире на столе моем.

Да вот идет навстречу сторож старый.

«Который час?»

Да,

а который час?!

Высокий, величавый

и усталый,

идет он, сединой своей лучась.

И слышат сквозь дремоту скверы,

парки

и лавки под охраною замков

спокойное постукиванье палки

и поступь этих тяжких башмаков.

Идет он.

На плечах желтеют листья.

Идет он

как отец и как судья.

И кажется мне, будто бы Тбилиси

обходит этой ночью сам себя.

И я ходить, как сторож, не устану,

по переулкам дремлющим кружа.

Я твой, Тбилиси,

как твои платаны,

твои мосты,

базары,

сторожа.

Гляжу я на туманные строенья,

не отвожу от них счастливых глаз…

Который в мире час?

Час вдохновенья.

Горчайший час,

сладчайший час…

Когда в Тбилиси ночь приходит

и тянет холодком с Куры,

он с рыбою живой обходит

передрассветные дворы.

Блеснет ли где ночник из щели,

он — с солнцем к окнам кладовой,

как будто сверх речной форели

торгует зорькой весовой.

Когда в подставленную кадку

летит покупка, как в Куру,

он вам поверит без задатка,—

он не купец, а гость в пиру.

И вновь он шествует и шарит,

не пьют ли с ночи где-нибудь.

Найдет — и ястребом ударит,

к столу прокладывая путь.

Шум, хохот, голос толумбаша,

и весь на взводе, как курок,

рыбак встает с заздравной чашей,

подбросив шапку в потолок.

Пока он пьет, от чувств прилива,

как рыба проданная, нем,

она, как тост красноречивый,

горит и ходит телом всем.

А уж лучи, как в полдень, жгучи,

и, их не ставя ни во что,

вздымает ветер пыли тучи,

клубя их, как штаны кинто.

Валится с ног, вернувшись в хату,

рыбак, недавней встречей пьян,

и спит… и видит челн дощатый,

речную зыбь, ночной туман.

Такие ночи сердце гложут,

стихами замыслы шумят.

То, притаившись, крылья сложат,

то, встрепенувшись, распрямят.

За дверью майский дождь хлопочет,

дыханье робости сырой.

Он на землю ступить не хочет

и виснет паром над Курой.

Как вдруг рыбак с ночным уловом, —

огонь к окну его привлек.

До рифм ли тут с крылатым словом?

Всё заслонил его садок.

Вот под надежным кровом рыба.

Но дом людской — не водоем.

Она дрожит, как от ушиба

или как окна под дождем.

Глубинных тайников жилица,

она — не для житья вовне.

А строчке дома не сидится,

ей только жизнь на стороне.

А строчку дома не занежишь,

и только выведешь рукой,

ей слаще всех земных убежищ

путь от души к душе другой.

Таких-то мыслей вихрь нахлынул

нежданно на меня вчера,

когда рыбак товар раскинул,

собрал и вышел со двора.

Прощай, ночное посещенье!

Ступай, не сетуй на прием.

Будь ветра встречное теченье

наградой на пути твоем.

Мы взобрались до небосвода,

живем у рек, в степной дали,

в народе, в веянье народа,

в пьянящем веянье земли.

Мы лица трогаем ладонью,

запоминаем навсегда,

стихов закидываем тоню

и тащим красок невода.

В них лик отца и облик вдовий,

путь труженика, вешний сад,

пыль книг, осевшая на брови,

мегрельский тающий закат.

Всё это жизнь выносит к устьям,

но в жизни день не сходен с днем.

Бывает, рыбу и упустим,

да после с лихвою вернем.

Когда ж нагрянувшая старость

посеребрит нас, как рассвет,

и ранняя уймется ярость,

и зрелость сменит зелень лет,

тогда, как день на водной глади

покоит рощи и луга,

так чувства и у нас в тетради

войдут и станут в берега.

Я работал всю ночь,

а на раннем рассвете

шум и свист за окном

всполошили меня.

Я увидел — отара течет в Триалети,

ей откликнулась

Мтквари, волною звеня.

Площадь круглую всю запрудила отара,

стих оборван,

и больше не пишется мне.

Вспомнил прошлое: алые вспышки пожара,

вспомнил битвы в горах и отары в огне.

Шелковичной ли пряжею

площадь клубится?

Или облаком? Слышится посвист вдали.

Потянуло травой —

чебрецом, медуницей, —

это овцы дыханье полей

принесли.

В Триалети пастух направляется бодро.

Саламури звенит, как напев ручейков.

Он отару ведет

и в ненастье и в вёдро,

рассыпает в лугах,

как гряду облаков.

Окликает овец пастырь

с посохом длинным,

по росе Гареджийской горою кружит,

поспешает на выгон с расшитым хурджином,

и за ним неразумный ягненок бежит.

То потянутся тучки

над нивой веселой,

то колхозник пройдет

по тропинке рябой.

На пути пастуха гомонящие села,

и в глазах его

отсвет горы голубой.

Ветер в бурку закутав,

несет, как ягненка,

на пути никому не желая отдать.

И отара, как нива,

колышется звонко —

нашей мирной

грузинской земли благодать.

Если б шел я с отарой,

мой голос певучий

воспевал бы ее

и течение дней.

Проходили бы овцы

зеленою кручей,

саламури бы стала

утехой моей.

Над водой тростник склонился,

Тень на озеро легла…

Вдруг читателю на милость

Станет песнь моя легка?

Буду прост и односложен,

Всем доступен, скромен, тих,

И любой прохожий сможет

Отпереть ключом мой стих.

Буду славить горы, чащи,

Мудрость мастера презрев.

Что сказал бы мне мой пращур,

Неожиданно прозрев?

Прошуршал камыш, и аист

Взмыл по облачной тропе…

Может быть, в былом покаясь,

Так же просто мне пропеть?

Опечален и рассержен,

Сам себе я стану мстить…

Ну, а сердце? Разве сердце

Мне в строку тогда вместить?

Когда расстанусь,

Кажется — растаю

Всем сердцем

в сердце маленьком твоем.

Из сердца твоего произрастаю,

Одной звездой волнуемся вдвоем.

Тогда спешу, чтоб ты не откололась,

Дарю тебе все отблески души.

Я всё боюсь — не потерять бы голос,

Твой голос —

Колыбель в моей тиши.

Мне в самом деле кажется и мнится —

Твое гнездовье в сердце у меня.

Ты молодости первая зарница,

И старость ты

До рокового дня.

Когда в комнате сон, и на улице тишь,

и смолкают все звуки ушедшего дня,

ходят только часы, осторожно, как мышь,

окликают, зовут, будоражат меня.

Счет минутам ведут, или просто бегут,

или целят стрелою в рассвет золотой,

или цифрами время в осаду берут,

или круг обегают, как рог налитой.

Мои думы сливаются с ходом часов,

и минуты как четки — то нечет, то чет,

я сливаюсь с мерцаньем ночных голосов,

эта ночь, словно звездная песня, течет.

Ходом этих часов отмечались года,

с ними детство текло и рождалась строка,

и они, словно пульс, трепетали, когда

у отца моего остывала рука.

Они меряли жизнь, как теченье ручья,

были радостям вехой и мерой забот.

И мерцают они в тишине бытия,

и с природой самой согласуют свой ход.

Словно искры, минуты взлетают, легки,

и на струнах часов мирозданье поет,

по-особому ночью кричат петухи,

Млечный Путь надо мною густеет, как мед.

Эту ночь проведут они вместе со мной

с глазу на глаз — их поступь легка и тиха —

и, минуты похитив из бездны ночной,

переплавят их в мерные строки стиха.

У снегопада тоже почерк свой.

Бубенчик славит санную дорогу,

метель подходит к самому порогу, —

я рад сегодня гостье снеговой.

Причудливо, задумчиво и тихо

усталый дым чуть гнется на ветру.

Порхают хлопья. И метель-франтиха,

вся в белом, павой бродит по двору.

Как звезды, хлопья в воздухе повисли,

пробрался снег ко мне за воротник.

Как хлопья, кружат медленные мысли,

и речь природы льется, как родник.

Что мне еще в такое утро надо!

Ель, словно свечка, около окна.

Ловлю руками клочья снегопада,

на стеклах разбираю письмена…

Как я мечтал — пушинку снеговую

внести в твой дом, чтоб видела и ты

во всей красе игру ее живую,

холодный свет и трепет чистоты.

Хотелось мне, чтобы она, не тая,

перед тобой сияла в доме, как

январского простора мысль простая

или как проседь на моих висках.

Но от прикосновения к ладони

снег исчезает, словно от огня…

И я ни с чем пришел к тебе на склоне

январского завьюженного дня…

Одна лишь нежность в сердце не растает,

она надежней снежной кутерьмы,

возьми ее — она перерастает

в любовь, с которой неразлучны мы.

Скоро снег рассыплет чистый пух,

звездочками двор оденет скоро,

ночью окна разошьет узором.

Белый дед в ворота вступит вдруг,

звон саней осеребрит просторы,

поломает ветви снежный ворох,

лес застонет от холодных вьюг.

Ель, согнувшись под морозным даром,

доброй гостьей к нам войдет сама,

теплый островок найдет впотьмах,

тихо встанет рядом с самоваром.

Пусть взовьется на дворе зима, —

ель недаром красит нам дома

и с детьми беседует недаром.

Белоконных всадников лихих

под ветвями встретят наши дети,

и напомнит елка им о лете,

будет много звонких игр у них,

снова ляжет тишь на целом свете…

Звон саней в просторах неприметен,

шум дроздов над кровлями затих.

Лишь задремлет суета дневная —

весь в лучах, степенный пестрый кот

мимо ели медленно пройдет,

человечий гомон презирая.

Я же, утомленный от работ,

выйду за дверь, гляну из ворот —

в тишину оснеженного края.

День новогодний. На ели нарядной

дед снеговой рядом с птичкою яркою.

Весело детям, и деду отрадно,—

прямо с мороза он — в комнату жаркую…

Кружатся дети вкруг еловых веток.

Дедовой шубой белеет долина.

Мнится мне: воспоминанье о летах

детства присело со мной у камина.

Воспоминание мне рассказало

сказку про деда: «А помнишь ли ты его?

Разве не светит тебе, как бывало,

белая лампа седой бороды его?»

…Детские думы мои, как ручей,

мчались, играли средь наших полей…

Дед мне сейчас как живой вспоминается;

тропку к воротам в сугробах топча,

он у дверей во весь рост подымается…

И промелькнул предо мной как свеча.

Он величаво скакал по дороге,

в зимнюю ночь потеплей укрывался

и в ожидании смерти, в тревоге,

в землю святую пойти собирался.

Ну, а пока — дичь с охоты он нашивал,

Саба Сулхана по памяти знал.

Миндией был он селения нашего

и городов больших не видал.

Снежные ль бури в долине ревели,

он тхиламури к подошвам привязывал.

По вечерам же играл на свирели

или же страшные сказки рассказывал.

…Помню: расширив глаза удивленные,

темные, словно озера бездонные,

передавал он нам, малышам,

жуткую тайну: болотные лешие

в ночь заплетают хвосты лошадям,

лошади же становятся бешеными…

Вновь он на елке в родимом дому,

смотрит на лампочек пестрых сверкание,

дети рассказывают ему

повесть о Чкалове и о Папанине.

Им Циклаури потом вспоминается,

что над Казбеком сияет вдали.

И Циклаури ведь тоже является

дедом детей нашей доброй земли!

Юность, молодость, зрелость…

Лежит между вами граница —

краткий миг передышки,

смущенья и смутных забот.

Чаша ядом священным

еще не устала искриться,

но всё явственней сокол

усталую руку гнетет.

Этот миг наступил —

и сомненье меня охватило:

если пальцы мои

обожжет догорающий трут,

значит, пламя иссякло,

остались одни лишь чернила,—

но они без огня

на странице строку не зажгут.

Если свойства души

заключаются в пенье и плаче,

чтоб вернее раскрыть

эти свойства, подобно тому

как весенние почки

апрель раскрывает горячий,

оробелые руки

для исповеди подниму.

Руки робкие мастера!

Вам довелось потрудиться.

Как же вас подниму,

если крыльями сокол не бьет?!

Юность, молодость, зрелость…

Лежит между вами граница —

время тайных раскаяний,

смутных тревог и забот.

Это время пришло.

Снег валится всё гуще и гуще.

Он растает еще.

Но сегодня долина бела.

Я хочу, чтобы жизнь

уподобилась ниве цветущей,

чтобы нивой в цвету,

а не сломанной веткой была.

Сети трудных раздумий

в житейское море закину:

поздней ночью, в слезах,

я на милую землю пришел —

и поэтому с песней

подняться хочу на вершину,

как бы ни был мой путь

утомителен, долог, тяжел.

О родная страна!

Дай росою твоей окропиться.

По распаханной ниве

твой сеятель с песней идет…

Юность, молодость, зрелость…

Лежит между вами граница —

краткий миг передышки,

смущенья и смутных забот.

За самим собой в погоне,

Пел ручей на горном склоне,

Пылью радужною цвел,

Разговор открыто вел:

«Не ищу я зыбких истин.

Я — ручей. Я — бескорыстен.

Я затем хочу бежать,

Чтобы землю освежать.

Я бездомен. Я бродяга.

Вечный путь — моя отвага,

Мой недремлющий мотор…»

Пел и скатывался с гор.

И задумывался: «Небо!

Что-то дождь давненько не был,

Я твой сын, я твой гонец,

Силы мне прибавь, отец!

Я ручей, и я ручаюсь:

Дашь дождя — я не отчаюсь,

Буду прыгать по камням,

Помогать родным полям…»

Синеву закрыла туча,

Буркой землю нахлобуча,

Славный, добрый дождь упал.

«Я спасен!» — ручей кричал.

Вся рукопись, как россыпь лепестков,

как рдеющие угли, не простыла.

Я знаю мощь звенящей краски слов…

Но по ночам, за росписью стихов,

вдали я слышу пенье Автандила.

Как сладостно звучит оно в тиши

иль пламенно, с какою яркой силой…

Далекий друг поэта, подскажи,

как мне запеть подобно Автандилу?

Хоть этой ночью новая тетрадь

напевом налетевшим окропилась,

с картиной звук не мог я сочетать,

в единый строй она не заключилась.

Земли красою зримой я пленен,

листком в росе, яйцом в гнезде голубки.

И как бывает сумрак оживлен,

лишь огонек блеснет у деда в трубке!

А образ ищет голоса себе;

янтарным житом ток не так сиял бы,

когда б не пел, как бубен, в молотьбе

и тружеников песней не звучал бы.

И вот когда ты на палитре слов

смешаешь краски ярко и богато,

ты голос молодой своих стихов

проверь на слух читателя-собрата.

И если, щедрым сердцем порожденный,

в сердцах сумеет отклик он найти,

он будет жить, живыми повторенный,

в потомстве и, как Млечный Путь, цвести.

Я не сплю. Я во власти тревоги.

Я послушен дождю за окном.

Ветер в двери! Отец на пороге,

В мокрой чохе он входит в мой дом.

Это сон. Это явь. Он в могиле.

Он мерещится мне в забытьи.

«Где ты был? Мы тебя не забыли.

Как промокли одежды твои!»

Он стоит, не скрывая обиды,

Опираясь на тот же костыль;

И по дому под ветром Колхиды

Дождевая проносится пыль.

Вот он кашляет глухо — он болен,

Воду пьет и чуть слышно потом

Говорит, что невесткой доволен,

Что моим он доволен жильем.

Опускаются влажные веки,

Растекаются капли дождя:

«Если дочь потерял я навеки,

Я измучусь, ее не найдя!»

«Погляди на меня, — я отвечу, —

Я в слезах пред тобою стою.

Думал я, ты готовишь ей встречу

Там, в твоем безымянном краю.

Чоху высушим, в нарды сыграем,

Отдохнешь у меня наконец.

Ничего, мы ее повстречаем.

Стол накрыть разреши мне, отец!»

Но отец мой уходит из дома,

Слышен капель томительный звон —

И меня покидает истома,

Принесенный дождем полусон.

Я песней утолю печаль свою.

Отца я помню, наш очаг, беседы.

Боялся он за нас:

Обиды, беды

Мерещились ему

В чужом краю.

Он становился пепельным не раз,

Хотя и слышал, кто они, студенты.

Глаза то вниз глядят,

То вверх воздеты,—

Он всё мечтал, переживал за нас.

Он пел и говорил о том же самом.

Как Диккенс, на рассказы был мастак.

Была ему отчизна вечным храмом,

Амвоном —

Трудовой его верстак.

Студенчество он понял из молвы.

Ему вокзалы виделись,

Вокзалы,

Мечты его, как бы мосты,

связали

Селенье наше

С берегом Невы.

В дорогу подбивая башмаки,

Он думою о сыне жил тревожной,

Тоской томился

Железнодорожной,

Вокзалы мнились, слышались звонки.

Пыль книжная запорошила белым

Его густые брови.

И с тех пор

Он видел меня горным инженером,

Проникшим в тайны белых наших гор.

Чтоб нищета ушла — ему хотелось,

Чтоб я земные отыскал дары,

А там, в горах, меня догонит зрелость

И поведет меня в нутро горы.

Я был ошеломлен звучаньем встречным,

Меня увлек

Мир звуков и тревог.

Мечта отца Путем осталась Млечным,

Никак его осилить я не смог.

Ветрами всех материков обдутый,

Нашел дорогу в горы, да не ту.

И жизнь моя

Любой своей минутой

Так не похожа на его мечту.

И всё же — это он. Его заветы.

Мой стих запомнил заповедь отца.

Вставай скорей,

Громи людские беды.

Входи любовью в горы и сердца!

Молодой, молодой угасала она.

Всё трудилась без сна, не щадила красы.

Как вечерняя зорька, тиха и грустна,

в нежном золоте незаплетенной косы.

Простояла над люлькой последние дни.

И ушла. И черты потонули в тени.

О, какие я должен затеплить огни,

чтоб могильную тень разогнали они!

Мама, тени могильные злы и густы.

Мне осталось в колодезь глядеть с высоты, —

в эту воду, наверно, глядела и ты,

на поверхности запечатлевши черты.

Может, пламя, что здесь в очаге занялось,

это отсвет твоих золотистых волос?

Может, дымка затейливо вьющихся лоз —

это твой поясок… Я не вижу от слез.

Мама! Речи твои я на память прочел,

чтоб не рвалась надежды подаренной нить.

Словно улей, хранящий жужжание пчел,

я твой голос далекий умею хранить.

Я был замурован в стене крепостной.

Развалины эти меня родили.

Упал со стены я на берег речной,

лежал у подножья в холодной пыли.

И плакала матерь-стена в вышине.

И встал я в рубахе из диких плющей,

и слезы и пот утирал я стене —

горячих страданий горючий ручей.

И крикнул я крепости: «Благослови!

Открой ворота бытия моего!

Я сын твой!.. Хоть жажду я новой любви,

меня не смущает такое родство!

В Сурамской твердыне для дел я созрел,

Хертвисская башня хранила меня.

Их ласковый мох мое тело согрел,

и тесаный камень сберег от огня.

Грузинская крепость меня родила.

Я к стенам ее до рожденья приник.

Над глиняным сердцем рассеялась

мгла,

оно превратилось в звенящий родник.

Доверился родине я, как Зураб,

и вздрагивал долго в могучей стене.

Но камень от слез бесконечных ослаб, —

я рухнул к подножию по крутизне».

Немая твердыня глядит с вышины,

своей материнской любви не тая.

Новыми песнями высушу я

извечные слезы сурамской стены.

Я возвращаюсь

в отчий край,

домой,

и, если спросит у меня попутчик,

где мой очаг,

где дом родимый мой,

отвечу я, что возле гор могучих.

Скажу, что он стоит в тени чинар,

что до Куры

могу достать рукою,

что здесь я жизнь когда-то начинал

под сенью гор,

над серою рекою.

Мне из окна открытого видна

встающая далеко за горами

безбрежной Волги ясная волна,

и гомон Сожа

слышен мне на Храми.

Я знаю —

ограничивать нельзя

свой кругозор условностью предела;

хочу, чтоб вечно множились друзья,

чтоб чувство дружбы бесконечно зрело.

Я сам, как Терек,

не жалея сил,

прошел ущельем по дороге длинной,

свои глаза к простору приучил,

к необозримой широте долинной.

Передо мной Казбек в голубизне

красу возносит над природой всею.

Как надо жить,

чтоб дотянуться мне

и до Арагви и до Енисея!

Парит орел над снежной синевой,

и, долгим взглядом провожая птицу,

я безграничным

край считаю свой,

как всей советской родины частицу.

Меня простор волнует и зовет,

мне дом любой

открыт по праву дружбы,

я слышу дома

шум днепровских вод

к на пути далеком

вижу тень от Ушбы.

В душе звучит многоголосый хор —

так дружно никогда еще не пели!

И песня для пятнадцати сестер —

в пятнадцати ладах моей свирели.

И ветер гор

в порыве молодом

вслед за Курой торопится к предгорьям,

все двери настежь

в мой просторный дом

он распахнул перед Московским морем.

Нет, одному невесело поется.

Прошу я жизнь, чтоб друга мне дала.

Мне песня в одиночку не дается.

Мне для полета надо два крыла.

Дай мне крыло! От лести и нападок

друг друга мы крылами защитим.

Рабочее понятие «напарник»

к высокому искусству приобщим.

Дай мне крыло! И от меня потребуй

мое крыло… И — вместе в вышину!

Пусть внук услышит наших крыльев трепет

и боль двух песен, слившихся в одну!

Стихи начать — как жизнь построить снова,

и не могу я разгадать черед

живых приливов и отливов слова,

хоть душу мне зародыш песни жжет.

Что стоит стих, с которым из гортани

душа не хлынет? На его призыв

не отзовется горных вод журчанье,

цветок не вздрогнет, венчик приоткрыв.

Скажи мне, песня, что твоя основа?

Отрада ближних, боль от ран моих,

дождь — воспитатель хлеба золотого —

или туман в морщинах гор седых?

Рябь на воде? Плоты на синей глади?

Дыханье сена, сметанного в стог?

Иль у моей единственной во взгляде

за огоньком бегущий огонек?

Начать стихи не легче, чем сомненья

стереть — сплошную ржавчину с души,

в кустах найти кольцо, в одно мгновенье

звезду избрать (все в небе хороши).

Нет во вселенной силы непреклонней

мечты, взращенной сердца глубиной.

Стих — это ладан тлеет на ладони,

стих — это юность спорит с сединой.

Настоящий поэт осторожен и скуп.

Дверь к нему изнутри заперта.

Он слететь не позволит безделице с губ,

не откроет не вовремя рта.

Как блаженствует он, когда час молчалив!

Как ему тишина дорога!

Избалованной лиры прилив и отлив

он умеет вводить в берега.

Я сдержать налетевшего чувства не мог,

дал сорваться словам с языка,

и, как вылитый в блюдце яичный белок,

торопливая строчка зыбка.

И, как раньше, в часы недовольства собой —

образ Важа Пшавела при мне.

Вот он сам, вот и дом, вот и крыша с трубой,

вот и купы чинар в стороне.

И, как к старшему младший, застенчив и нем,

подхожу я к его очагу

и еще окончательнее, чем перед тем,

должных слов подыскать не могу.

Я ищу их, однако, и шелест листа

пробуждает под утро жену.

Мы читаем сомнительные места.

Завтра я их совсем зачеркну.

И начальная мысль не оставит следа,

как бывало и раньше раз сто.

Так проклятая рифма толкает всегда

говорить совершенно не то.

Под карнизом на моем балконе

ласточка гнездо проворно вьет

и, как свечку в выгибе ладони,

жар яйца в укрытье бережет.

Ласточка искусней нижет прутья,

чем иглой работает швея.

Это попеченье об уюте

сказочнее пенья соловья.

Может быть, помочь мне мастерице?

Я в окно ей кину свой дневник.

Пусть без связи выхватит страницу

и постелет, словно половик.

Даже лучше, что, оставшись втуне,

мысль моя не попадет в печать.

Пусть она у бойкой хлопотуньи

не шутя научится летать.

И тогда в неузнанном обличье

грусть, которой я не устерег,

крыльями ударивши по-птичьи,

ласточкою выпорхнет из строк.

Не летите прочь от нас, касатки!

В Грузии вам ласка и почет,

четверть века вскапывали грядки,

почки набухают круглый год.

Грузия весь год на страже мая,

в ней зима похожа на весну.

Я вам звезд на гнезда наломаю,

вас в стихи зимою заверну.

Режьте, режьте воздух беспредельный,

быстрые, как ножниц острия!

Вас, как детство, песней колыбельной

обступила родина моя.

Что же ты шарахаешься, птаха?

Не мечись, не бейся — погоди.

Я у слова расстегну рубаху

и птенца согрею на груди.

О стихи, я бы вас начинал,

начиная любое движенье.

Я бы с вами в ночи ночевал,

я бы с вами вступал в пробужденье.

Но когда лист бумаги так бел,

так некстати уста молчаливы.

Как я ваших приливов робел!

Как оплакивал ваши отливы!

Если был я присвоить вас рад,

вы свою охраняли отдельность.

Раз, затеяв пустой маскарад,

вы моею любимой оделись.

Были вы — то глухой водоем,

то подснежник на клумбе ледовой,

и болели вы в теле моем,

и текли у меня из ладоней.

Вас всегда уносили плоты,

вы погоне моей не давались,

и любовным плесканьем плотвы

вы мелькали и в воду скрывались.

Так, пока мой затылок седел

и любимой любовь угасала,

я с пустыми руками сидел,

ваших ласк не отведав нимало.

Видно, так голубое лицо

звездочет к небесам обращает,

так девчонка теряет кольцо,

что ее с женихом обручает.

Вот уже завершается круг.

Прежде сердце живее стучало.

И перо выпадает из рук

и опять предвкушает начало.

Когда на рассвете я рифмы искал —

Мой край благодатный сверкал новизною,

И стих отраженьем ее заблистал,

И я прослезился внезапной слезою.

Сомненья мои далеко-далеко,

Я предан своим убежденьям и узам.

Но тайное чувство найти нелегко,

Такое, что было б неведомо музам.

Я вновь начинаю с печалью писать,

Гадаю, когда бы и чем вдохновиться.

Мечта поднимает свои паруса

И в поиски новых просторов стремится.

Лишь зрелые души слагают стихи,

Лишь зрелое сердце искрится огнивом.

О скалы Фазиса, вы так высоки,

Но стих вас достигнет в стремленье ревнивом!

Его не упрячешь в уюты теплиц,

Он жизнью замешен, а это не просто,

Он сложен, как сложные линии лиц,

Исполненных ясности и благородства.

А если у голоса нота одна,

То правда стирается от повторенья.

Поэзия! Ты в новизну влюблена,

Ты вечно нова со времен сотворенья!

Уже октябрь. Я брошен лозняками

к развалинам. Над башенным углом

сидит печальный Теймураз в былом,

даль обводя угасшими глазами.

Поэт-властитель одряхлел как будто,

разорена врагом его страна.

Он жаждет разорвать Ирана путы.

Надежда — в Имеретии видна.

Ворота Греми крыты черной тканью.

Окно дворца раскрыл поэт седой,

холмы, как временем, покрыты мглой,

и лай собак как будто за веками.

И, вспугнутый, взметнувшись с ветки черной,

сквозь три столетья голубь к нам летит.

И Теймураз стиха трубой подзорной

в грядущее Кахетии глядит.

«Там осень!» — шепчет, как бы сожалея.

Айва желтеет, зреет виноград.

Живет Кахетия, и вновь над нею

и журавли и соколы летят.

Деревья тонут в щебете и звоне,

с подойниками женщины идут.

И листья ветру сыплются в ладони

и крыльями павлиньими цветут.

И туча проплывает над долиной,

раскроется листва в лесу густом,

и сгрудит солнце огненным клинком

цвета пунцовый, золотой и синий.

Янтарный, желтый, красный и зеленый

цвета трепещут, блещет синь волны.

И блеск листвы, и ясность небосклона

у юношей в глазах отражены.

И в этот мир, живой и шумный, бросив

в Ширазе выкованный горький стих,

поэт сказал: «Тебя воспел я, осень,

но задыхаюсь средь щедрот твоих.

Всё досказать хотел бы я, да поздно:

жизнь замерла, как звук шагов вдали.

О матери в слезах шумели сосны

и мне печаль великую несли.

Себя и мать, казненную Аббасом,

я в дань моей Кахетии принес.

Я стал певцом, и был мне дан Ширазом

строй песен и удел скорбей и слез.

Певца любви и доблести высокой,

что озарил пергамент волшебством,

я полюбил в дни юности далекой,

но, полюбив, пошел своим путем.

Я вкусом винным, пеньем соловьиным

любви дал имя — в стих оно легло.

Но вороны меня терзали! Ими

я сломан, как орлиное крыло.

Стал жить стихом и предал я забвенью

Кахетии военную звезду.

Чужбина обрекла меня мученью,

я старых гнезд в отчизне не найду.

И каждый стих мой вырвали страданья,

в грядущее мостом кладя его.

Кахетия, каких созвучий гранью

луч сохраню я солнца твоего?

А свежий ветер, вспенивая ветви,

как девушка, в садах смеется нам.

О судьбах Грузии свистящий ветер

пословицей летит по деревням.

О новой родине, о счастье, о покое

по Грузии проносит он молву.

И мне б свое гнездо свивать с тобою,

и мне б там быть с тобою наяву!

Как я вмещу, Кахетия родная,

твою природу в чуждый строй маджам?

Хочу сказать, оленя догоняя,

там, где стоял наш Алавердский храм,

где мой ретивый конь, раскинув гриву,

летал стрелою, легок и могуч,

я вижу: вновь сады страны счастливой

насытил хрусталем полдневный луч.

Вот поле, где я в мяч играл когда-то.

О, стать бы мне живым среди живых!

Я пожелал бы с чашею подъятой,

чтоб, как форель, метался каждый стих;

чтоб, радуя народ игрой всегдашней,

сверкали строфы, как глаза, в веках!»

Умолк поэт. И день над кровлей башни

склонился в холодеющих лучах.

И смотрит на темнеющие пашни

поэт в густых, как иней, сединах.

Поэт проснулся. С кровли голубь-вестник

навстречу временам летит с письмом.

Старик подзорною трубою песни

следит за быстрым вестника крылом.

И из оконца, дряхлый, темнолицый,

он вниз глядит, подобно сироте.

Осенний день в деревне веселится,

как грузный дядя средь гурьбы детей.

Довольством нашим добрый день утешен.

Он сыплет зерна щедрою рукой,

скользит лучом по белым азарпешам

и листья, словно мысли, вводит в строй;

колеблет рощ багряные наряды

и почву винным запахом поит,

как искру, зажигает плод граната,

сады полками яблок полонит.

Стол для крестьян в хоромах накрывает,

не видно жалких хижин бедняков,

отчизны голос с севера взывает,

и Картли откликается на зов.

Храм Алавердский погрузился в холод,

лишь он напоминал бы о былом…

Из будущего возвратился голубь,

и перышка былого нет на нем.

И у вина, наполнившего чаши,

приятнее, чем прежде, вкус и цвет.

Дол Алазанский осенью украшен,

и новый почерк на страницах лет.

Везде веселье порождает песню.

Плоды обильны, радостны труды,

и невод солнца с высоты небесной,

блистая, упадает на сады.

И мир не тот, каким он был когда-то,

и век иной повсюду утвержден,

здесь век семнадцатый на век двадцатый

глядит — и он, старейший, поражен.

Седой поэт глядит на дол и горы,

пьет воду конь, волна шумит, свежа.

Из чащи выбежал олень Важа,

и встали в ряд на берегах Иори

всей Грузии певцы, как сторожа.

И вот к нему стихи как стрелы мчатся —

крестьянских песен вешняя гроза,

гремит за нею следом Чавчавадзе,

и эхом отзываются леса.

И позабыли все, что царь был в Греми,

лишь песня над могилою цветет.

О, Греми строфы оживляет время

и, как мечи, потомкам отдает.

«Из тех, кто населяет склоны эти,

властителя не вспомнит ни один.

Мой дом исчез, а за чертой столетий

поэзия дарит — не властелин!»

Стих падает подзорною трубою

из ослабевших старых рук. И вот

он, прошумев сквозь годы над землею,

в простом саду крестьянском упадет.

И со стиха обдует пыль крестьянин,

потом посмотрит сквозь него на свет,

и столь привычный воздух будет странен,

совсем другим покажется сосед.

Крестьянин скажет: «Так в то время злое

слагали песнь про горестную жизнь».

Как сокола, погладит стих рукою

и вновь научит подыматься ввысь.

И снова Теймураз невольно дрогнет,

сражен своим же собственным стихом,

задернет занавес, захлопнет окна

в своем покое темном и глухом.

Ключ трижды повернет в двери тяжелой…

И складками знамен совьются долы,

века щитами башню заградят.

Опять колхозники толпой веселой

идут снимать созревший виноград.

Позабытым в веках фолиантом

эти двери висят над горой.

Всё здесь дышит умом и талантом,

и долина блистает Курой.

Вечерело. На древние своды

я смотрел, не смыкая очей.

По уступам, как вешние воды,

прокатилась громада камней.

Сотни глаз отворив молчаливо,

надо мною зияла скала.

Чудо чудное, дивное диво —

всю округу она стерегла.

Я подумал: «Сколь надо усилий,

чтоб построить подобную дверь!

Как здесь имя твое возносили,

славный мастер, забытый теперь!»

И тогда я представил, как в келье

ты цедил из кувшина вино,

как бродил с подмастерьем в ущелье,

объясняя, сколь чудно оно.

Как измерил ты скалы и горы,

вдохновенной мечтою томим,

как скалистые эти просторы

изукрасил твореньем своим.

Лоно скал укрепив колоннадой,

ты чертоги воздвиг в глубине

и четыреста глаз над громадой

прорубил в каменистой стене.

Может быть, и поныне, мечтая,

посещаешь ты каменный зал.

Сила духа твоя молодая

здесь столкнулась с твердынею скал.

Я смотрю: как строка Руставели,

блещет светлый вардзийский родник.

Чую сердцем, как в каменном теле

ты подобьем чертога возник.

Как вместилось столь дивное чудо

в древний круг ограниченных дней?

У кого появилась, откуда

мысль, проникшая в тело камней?

И томит мое сердце утрата —

позабытое имя твое.

Лишь Кура тебя знала когда-то,

но безмолвно теченье ее.

Не к лицу тебе, мастер, забвенье!

Сквозь ушедшие в вечность года

не тебя ли мое поколенье

призывает в столетье труда?

Именованный в книге поэта,

Руставели бессмертен теперь.

Но твердыня беспамятна эта,

и безмолвна вардзийская дверь.

Неужели тебя загубили,

благодетеля нашей земли,

колыбель топором изрубили,

руку, полную сил, отсекли?

Уничтожили дух Возрожденья,

тот, которым ты скалы сдвигал

и, достигнув вершины творенья,

обвенчался с величием скал?

То искусство, с каким напоследок

ты устроил вардзийский родник?

Встань из гроба, неведомый предок,

разорви покрывало на миг!

Не к лицу тебе, мастер, забвенье!

Сквозь ушедшие в вечность года

не тебя ли мое поколенье

призывает в столетье труда?

Ты — наш мастер, ты — наша отрада,

мы гордимся твоим мастерством,

и недаром твоя колоннада

нам твердит о величье твоем.

Мертвый камень мечтами своими

оживил ты в великой борьбе,

и коль ты потерял свое имя —

будет Вардзиа имя тебе!

Такая здесь повсюду тишина,

что кажется, едва взлетит пушинка,

разбудит нам окрестности она

и зашумит вардзийская тропинка.

Так думал я, скитаясь меж холмов,

но озеро, прозрачнее лазури,

пронзив меня стрелою тростников,

запело вдруг, воркуя, как чонгури.

Клочком письма тоскующей Нестан

оно застряло в скалах отдаленных,

откуда птиц умчался караван,

где ни лесов, ни зарослей зеленых.

Лишь тростники, как тысяча ресниц,

колеблются над сонною водою.

Как грустно без деревьев и без птиц

качаться им, беседуя с горою!

Но стаи уток, шеи приподняв,

как барельефы древнего картвела,

сидят в воде, и стебли тонких трав

дрожат над ними, наклоняя тело.

Быть может, здесь и ты чинил тростник,

и на пере, как капельки, висели

то Веспер, то Меркурий, и на миг

красавец тигр мелькал среди ущелий.

Быть может, ты, рыдая возле скал,

здесь озеро оставил, вдохновенный,

когда слова для песен высекал,

Хертвисской башней встав перед вселенной.

И озеро теперь — лишь только твой

застывший вопль, раскрывшееся око

природы величавой и немой,

что возле Тмогви блещет одиноко.

И дремлют в нем высокие мечты,

твои былые мысли и страданья,

сокровища труда и красоты,

первоначальных дней воспоминанья.

Приветствуя случайный наш приход,

шумит тростник над берегом пустынным,

и ждет тебя, и медленно поет…

Иль это песнь о гении старинном?

И слов твоих мне слышится прибой,

как будто ты проходишь над водою

и, мысль народа чуя за собой,

как верный лук, сгибаешь стих рукою.

И учишь нас ты словом управлять,

чтоб наша песнь звенела, как чонгури.

Чтоб снизошла на воды благодать

и в скалах Тмогви не стонали бури.

И сладко нам, и стрелы тростников,

терзаемых в столетии угрюмом,

встречают солнце на заре веков,

осыпав нас передрассветным шумом.

На ветхом списке «Вепхисткаосани»

цветная тушь и пурпур не померкли:

вот вся земля в полуденном сиянье,

вот опрокинут тополь в водном зеркале…

Как будто только что монашек истовый

воскликнул: «Кшш!» —

и пташка заметалась.

Потом он долго книгу перелистывал,

но гостья в ней пернатая осталась.

Ее художник на листе привесил,

ей перышки вздувает ветерок.

А рядом — всё родное поднебесье

плывет, плывет, синея между строк.

Не сгинет пташка под охраной львиной

у башен руставелевских шаири.

Не сгинет семь столетий с половиной,

вскормленная родимой яркой ширью.

Зеленый мир по-прежнему теснится

пред витязем, сидящим у реки.

И тигры обступили ту страницу

и лапами касаются строки.

И вспомнил витязь о «Висрамиани»,

о повести,

похожей на печаль его.

Лицо любимой видит он в тумане,

в воде и в чаще — розовое зарево.

А там второй в пустыне одичалой

со звездами родными говорит.

И только слово песни прозвучало,

небесный свод сочувствием горит.

Так переписчик и художник рядом,

усердствуют в товарищеском рвенье,

и дивным облекается нарядом

страница в миг ее возникновенья.

И в ней сквозят Иран и Византия

дымками благовоний, пестрой пряжей.

Синеет даль, синеют льды седые,

синеют пропасти родимых кряжей.

Художник — тоже витязь, полный

доблестным

восторгом и любовью беззаветной,

как бы в ночи разбужен ранним проблеском

иль пеньем петуха передрассветным.

Не целовал он древо крестной муки,

не кланялся языческим божкам.

Сжимали кисть его сухие руки,

и покорялись формы тем рукам.

Как Тариэла Автандил, бывало,

художника вел переписчик грамотный.

И дружба их народу отдавала

богатство этой были незапамятной.

Был слышен переклик дозоров башенных

из Тмогви,

Вардзии,

Бостан-калаки

и дальний конский топот —

в ошарашенных,

разбуженных расселинах во мраке.

И, бодрствуя в каморке полунощной,

трудясь над дивным вымыслом поэта,

для Грузии своей, грядущей, мощной,

сокровище они хранили это

и свечи жгли… А между тем под спудом

горело пламя слова ярче свеч,

чтобы своим простым и вольным чудом

всех мракобесов беспощадно жечь!

Смывая след полуденного жара,

о камни бьется в сумраке Кура.

Склонилась над водой твоя чинара,

поникли ветви в брызгах серебра.

Я шел к тебе. И ночь стихом дохнула,

и тень твоя покрыла берега.

Твоя строфа в струях Куры мелькнула,

как девичья блестящая серьга.

Здесь на Мтацминде ты встречал закаты,

вправляя в стих, как изумруд в кольцо,

и одиночество, и боль утраты,

и Кетеваны тонкое лицо.

В твоем стихе печальный звук чонгури,

и ропот рек, и горечь дум слились,

и крыльев шум, подобный шуму бури,

коня Мерани, скачущего ввысь.

Быть может, голос древнего героя

позвал тебя из глубины веков,

из мглы времен, разбуженных тобою,

и сердце вздрогнуло, почуя зов.

О сердце, сердце! Пепел дней бесплодных…

Не для того ль от тайного огня

сгорала жизнь, чтоб в тьме ночей холодных

ты видел взлет крылатого коня?

И Грузия твой голос полюбила,

и за тобою шла Кура как тень,

и звезды провожали Автандила,

пока с востока не забрезжил день.

И Автандил спешил тебе навстречу,

в движенье звезд угадывая путь,

чтоб исцелить израненные плечи,

отвагу рыцаря в тебя вдохнуть.

Кровь воина в тебе заговорила.

Неукротимый! Ты воспел простор…

Теперь земля Мтацминды приютила

певца и странника под сенью гор.

И вот ты спишь. Пришла пора покоя.

Ты отдохнешь в тени чинар густых.

Свет мудрости плывет над головою,

а вещий голос навсегда затих.

Ты спишь. Но нет. Не может быть!

Послушай!

Не может тот, кто мчался на коне,

отдать могиле солнечную душу

и шум Арагви позабыть во сне.

Твой стих пронесся по горам в тумане,

вставая перед жизнью на дыбы.

Я слышу свист и шелест крыл Мерани,

гул вечности, дыхание судьбы.

Не умер ты, твой стих не умирает.

И вижу я: Мерани вновь летит.

Кура тревожным всплеском повторяет

с Мтацминды долетевший звон копыт.

Теперь поэта ждет судьба иная,—

взлети по кручам в отсветах зари

и, стих заздравной чашей поднимая,

о Грузии свободной говори.

Умолк давно твой ворон, вестник скорбный.

Взгляни вокруг! Преград полету нет!

Цветет земля. Промчись тропою горной,

и на Мтацминде встретит нас рассвет.

Как келья отшельника дом твой в Чаргали,

и буки чернеют, как сажа в печах,—

весь путь они в изморозь рядом шагали,

так вот твой хваленый когда-то очаг!

Ты сам его выложил в виде камина,

чтоб в доме живое иметь существо.

Ты в комнате этой, немного пустынной,

поставил и глиной обмазал его.

Ты клал кирпичи по натянутой нитке

и вывел под звезды кривой дымоход,

чтоб с искрами вместе души пережитки

кружащимся вихрем несло в небосвод.

Увидев, что в жизнь воплотилась затея

и в обществе с нею — уже не один,

ты в творческой жадности, как Прометея,

к простенку в углу приковал свой камин.

Когда ты приделал железные дверцы

и вьюшку для тяги пред топкой прожег,

в счет будущей неги ты пламенем сердца

каминное устье ссудил под залог.

И вот началось бушеванье растопки.

Посыпались искры, послышался гул,

как будто свой голос и опыт неробкий

ты ветру поведал и в уголь вдохнул.

Как обе Арагви на водоразделе

текут, не сливая воды двух цветов,

так жизнь твоя знаменовала в ущелье

границу людских поселений и льдов.

Шел дождь, словно сыпали на пол пшеницу,

от струй поднимался светящийся пар,

и, видя, что солнце за тучей садится,

спускался орел на одну из чинар.

Сушилась развешанная одежда,

шипя, закипала вода в котелке,

и были на музыку горы похожи,

безмолвные после дождя, вдалеке.

Здесь зимние ночи, не ведая лени,

писал ты без устали, неутомим.

Ты весь был как пламя — порыв и горенье

и, с пламенем рядом, соперничал с ним.

Я — отпрыск творений твоих и героев,

и книг твоих отзвук, и мыслей двойник,

и, душу на лад твой посмертный настроив,

по шелесту леса в Чаргали проник.

И вот я в Чаргали. Шумит непогода.

Растапливаю. Запылала смола.

И первое, что я встречаю у входа, —

простертого вширь над камином орла.

Смотря на меня с нескрываемой злобой,

он, как самозванца, встречает меня,

как будто я с мыслью какой-то особой,

тебя унижая, сижу у огня.

Орел свирепеет от огненных знаков.

Он в отсветах пламени весь, как в крови.

Всю ночь я борюсь с ним, как праотец Яков,

и утром прошу его: «Благослови».

Мудрец, загадавший полуночью зимней

вот этот рассвет и вот эту мечту,

будь тоже поддержкою мне, помоги мне,

шум рощ помоги понимать на лету

Муж, полный сил, дитя, старик седой

под солнцем и луной родного неба,

когда в дороге встретятся с тобой,

блеснув очами, скажут: «Гамарджвеба!»

В годины бед, в нужде и на пирах

нас это слово мужеству учило,

и знал грузин — врагов развеет в прах

родной земли невянущая сила!

Мы помним предков дивные дела

и дальний зов старинной славы слышим…

Мы ныне станем твердо как скала

и «гамарджвеба» на мечах напишем.

Благословенна храброго рука!

Нам прадеды желали славной доли.

Как молния, сверкание клинка

пусть озаряет грозной битвы поле!

Стояла стража в древних крепостях,

и пахарь пел, спокоен под защитой, —

его хранил грузинской рати стяг,

зовущий к битвам, славою повитый.

И «гамарджвеба» — слово давних лет —

осталось нам… И слиты в этом слове

долин зеленых сладостный привет,

тень синих гор и строгий голос крови…

Так пусть теперь наш пыл горит вдвойне!

Всех к полю брани, родина, потребуй!

Все встанем в строй, все будем на войне, —

руке отчизны — войску — гамарджвеба!

Благословен победы нашей путь,

все, как один, в победу верим свято!

Грузинский воин, мужественным будь,

ждет роковая недруга расплата.

Позор и смерть врагу! Победа — нам!

Бойцам и полководцам — гамарджвеба!

Несокрушимой армии бойцам —

от мала до велика — гамарджвеба!

Единой волей воодушевлен,

народ исполнен праведного гнева,

врага испепелять клянется он!

Отечеству родному — гамарджвеба!

Перевяжите рану.

Под голову — седло.

Обманывать не стану —

я ранен тяжело.

Олень от раны плачет,

упавши у ручья,

и слез своих не прячет,

но не заплачу я.

Себя я не жалею —

жалею только вас.

Был ранен тяжелее

я в жизни столько раз!

Я замерзал в метели

и от жестоких слов,

и спал я на постели,

постели из шипов.

Вы не берите сбрую,

седло и кобуру…

Ведь, если и умру я,

я всё же не умру!

Себя я не отчислю.

Останусь я в строю.

Ты жизнь взяла, отчизна,—

прими и смерть мою!

Снесите на вершину

меня —

я так хочу.

Сосновую лучину

зажгите, как свечу.

Меня на белом свете

когда-нибудь весной

колхидский вспомнит ветер

и конь мой вороной.

Когда утихнет битва —

у каменной скалы

в груди, где сердце было,

гнездо совьют орлы…

Ворон каркает — горя глашатай.

Кукурузных корней волоконца

истлевают, и нивы не сжаты,

и подсолнух не смотрит на солнце,

умирает, согнувшись от боли.

Стали травы бесцветны и длинны.

Не шуршит утомленное поле.

И трепещут от взрывов осины.

Где же пахари? К пажити черной

наклонилась чинара, тоскуя.

Уронили подсолнухи зерна

на полоску землицы сухую.

Спят поля, словно умерших души,

всё же солнце нашел я за тучей.

Это солнце никто не затушит

у преддверия славы грядущей.

Цвет подсолнухов серо-свинцовый.

Танк топтал их простертые тени.

Где-то пес завывает дворовый,

и подсолнухи словно в смятенье.

Ждут и знают, что жизнь на пороге!

Сгинет враг, и герои вернутся,

станут снова цветы у дороги

петь о солнце и к солнцу тянуться.

В той давности, в том времени условном

что был я прежде? Облако? Звезда?

Не пробужденный колдовством любовным

алгетский камень, чистый как вода?

Ценой любви у вечности откуплен,

я был изъят из тьмы, я был рожден.

Я — человек. Я — как поющий купол,

округло и таинственно сложен.

Познавший мудрость, сведущий в искусствах,

в тот день я крикнул:

«О земля моя!

Даруй мне тень!

Пошли хоть малый кустик —

простить меня и защитить меня.

Я по колено в гибели! По пояс!

Я вязну в ней! Тесно дышать груди!

О школьник обезумевший! Опомнись!

Губительной прямой не проводи!

Я человек! И драгоценен пламень

в душе моей!

Но нет, я не хочу

сиять заметно!

Я — алгетский камень!

О господи, задуй во мне свечу!»

И отдалился грохот равномерный.

И куст дышал. И я дышал под ним.

Немилосердный ангел современный

побрезговал ничтожеством моим.

И в этот мир, где пахло, где белело,

смеркалось, пело, силилось сверкнуть,

я нежно вынес собственного тела

родимую и жалостную суть.

Заплакал я, всему живому близкий,

вздыхающий, трепещущий, живой.

О высота моей молитвы низкой,

я подтверждаю бедный лепет твой.

Я видел одинокое, большое

свое лицо. Из этого огня

себя я вынес, как дитя чужое,

слегка напоминавшее меня.

Не за свое молился долговечье

в тот год, в тот час, в той темной тишине —

за чье-то золотое, человечье,

случайно обитавшее во мне.

И выжило оно. И над водою

стоял я долго. Я устал тогда.

Мне стать хотелось облаком, звездою,

алгетским камнем, чистым как вода.

…И ныне помню этот самолет

И смею молвить: нет, я не был смелым,

Я не владел своим лицом и телом.

Бежал я долго, но устал и лег.

Нет, не имел я твердости колен,

Чтоб снова встать. Пустой и одинокий,

Я всё лежал, покуда взрыв высокий

Землей чернел и пламенем алел.

Во мне скрестились холод и жара.

Свистел пропеллер смерти одичавшей.

И стал я грубой, маленькою чашей,

Исполненною жизни и добра.

Как он желал свести меня на нет,

Разбить меня, как глиняную цельность,

Своим смертельным острием прицелясь

В непрочный и таинственный предмет.

И вспомнил я: в былые времена,

Глупец, мудрец, я счастлив был так часто.

А вот теперь я — лишь пустяк, лишь чаша.

И хрупкость чаши стала мне смешна.

Что оставалось делать мне? Вот-вот

Я золотыми дребезгами гряну,

Предамся я вселенскому туману,

На искру увеличив небосвод.

Пусть так и будет. Ночью как-нибудь

Мелькну звездой возле созвездья Девы…

Печальные меня проводят девы

В мой Млечный и уже последний Путь.

Разрозненность сиротская моя

Воспрянет вдруг, в зарю соединяясь.

И может быть, я всё ж вернусь, как аист,

На милый зов родимого жилья.

Земля моя, всегда меня хранит

Твоя любовь. И все-таки — ответствуй:

Кто выручит меня из мглы отвесной

И отсветы души соединит?

Смертельно раненный, без сил,

приплыл с той стороны Баксана.

Он многим жизнь укоротил

из неприятельского стана.

И вот, защитник и боец,

в дыму пылающей долины

встречал он в муках свой конец,

подкошенный осколком мины.

Он простонал: «В глазах круги, —

как бы ища во мне опоры, —

я умираю. Помоги!» —

и в высоте увидел горы.

Как лучезарны небеса

за поясами снеговыми!

Их выступы как паруса,

и Грузия моя за ними!

«Смочи мне лоб!» — шепнул он вдруг

и задышал всё учащенней,

но испустил внезапно дух,

пока я воду нес в ладони.

Я стал, не в силах отойти

от места роковой развязки,

с водой ненужною в горсти,

с живой водой из детской сказки.

Я думал: «Уходи, вода,

назад в подпочвенную жилу.

Мы с ним из одного гнезда,

нас буря с домом разлучила.

Мы на краю родной земли

в одном окопе с ним сидели

и выход к югу стерегли

по эту сторону ущелья.

И этот смертный оборот —

лишь кажущаяся утрата.

Я в живости своих забот

нашел нечаянного брата».

Был снег нагорный ярко-бел,

и небо сине за горою,

и куст смородины горел

свечою в головах героя.

В Черкессии,

в черкесской стороне

лежу в огне от незакрытой раны.

Мои виденья медленны и странны,

река в ущелье

плачет обо мне.

И причитает надо мной гора,

и всё лютей,

на самом солнцепеке,

глубоко провалившиеся щеки

пылают,

как дубовая кора.

Над раной пар восходит тяжело,

на ниве сохнет колос переспелый,

Черкессии суровые пределы

туманной пеленой обволокло.

Обыскивая долы и луга,

жена страдает в нестерпимом зное,

и в низком небе

облачко лепное

похоже на орнамент очага.

И солонее

материнских слез

точащиеся капли

жгучей крови,

и не шумит листвою в изголовье

платан тенистый,

под которым рос.

В теснине раскаляется гранит,

из горловины

пышет,

как из домны.

И на моей руке орел огромный,

как на суку надломленном, сидит.

Он рану не когтит и не клюет,

он восседает на руке

державно

и крыльями помахивает плавно,

как будто собирается в полет.

И от движенья крыльев

надо мной

редеет зной и ширится прохлада,

а ране только этого и надо —

и облачко мне кажется женой.

Оно

от человеческих забот

слезами истекает над долиной,

но я заботой окружен

орлиной, —

орел мне пищу в клюве подает.

Одним крылом

он песню заслонил,

другим крылом высушивает рану,

и верю я,

что исцелюсь и встану, —

и устремлюсь в дорогу, полон сил.

И вот уже дорога та видна,

над нею крылья распростерла птица,

Тяжелый сон

в Черкессии мне снится.

Светает. Продолжается война.

Опасною ночью мы в море ушли,

Блестящее небо светилось во взорах.

Но что же мне делать вдали от земли —

Тобою дышать или думать о звездах?

О, как бы ты вздрогнула, вдруг увидав

Наш катер, окутанный тьмой и волнами.

Я воин, а ты виноградник, я прав,

Оставив тебя далеко за горами.

Но как ты решилась меня отпустить,

Неужто не дрогнуло сердце от горя?

Рискует, но всё же пытается плыть

Наш катер-смельчак, обезумевший в море.

Но с робостью, видимо, я не знаком,

Рука не дрожит при крутых поворотах,

Готов я вплотную схватиться с врагом

На всех девяти безымянных дорогах.

Пусть мина стоит на одной из дорог —

Я на берег выброшен буду волною.

Ты к берегу выйди на желтый песок

И щедрые слезы пролей надо мною.

Нет, я не исчезну, не кану на дно,

Не рухну, как буйвол, мыча бессловесно,

Лишь сердце останется рассечено

И две половины тебе вернет бездна.

Родимому краю одну подари,

Согрей на груди половину другую.

Пусть сердце мое неустанно горит,

Тебя утешая в минуту такую!

А катер без устали крутит винтом,

В туманах скрываются волн караваны.

Ты так далеко за высоким хребтом…

Мечтать о тебе ли, смотреть ли в туманы?

Не страшно по морю пустынному плыть.

От близости пуль мое сердце не плачет.

Упрямой волне меня в море не смыть,

Любовь и надежда в тумане маячат.

Деревню разбомбили самолеты,

Облили землю ливнем из металла.

Я был в землянке, а неподалеку

Испуганная девочка лежала.

Объятые землей, огнем и прахом,

Мы замерли в землянке, как в могиле,

Ее глаза, наполненные страхом,

«О, помогите мне!» — меня молили.

Снаряд ударил в реку, поднял брызги,

Осколки с грязью по земле хлестнули,

И петушиный крик раздался близко

И тут же замер в грохоте и в гуле.

Ребенок плакал: «Помогите, дядя!»

Он трепетал, как слабое растенье,

И, в детские глаза-озера глядя,

Я ниоткуда не видал спасенья.

Ребенок плакал: «Дядя, помогите!»

А чем помочь, когда в землянке душной,

Как погребенный заживо в могиле,

Лежишь распластанный и безоружный?

И я подумал: расскажу ей сказку,

Которая кончается счастливо,

Но всё забыл — начало и развязку,

Когда снаряд обрушился на иву.

Вокруг стояли крики и стенанья,

А мы полузарыты, как в могиле…

О, это неизбывное страданье

И детский шепот: «Дядя, помогите!»

Под ливнем пуль, под грохотом бомбежки

Я был не в силах к сказке возвратиться…

Прошли года. Все стежки и дорожки

Позаросли,

А этот плач всё длится.

Где б ни был я — в горах или в долине,

Брожу в полях, ромашки обрываю,

Но этот плач в моих ушах поныне,

Я этот плач нигде не забываю.

Фиалки расцветают на Мтацминде,

Сползает снег с усталого нагорья.

А я всё слышу: «Дядя, помогите!»

И раны открываются от горя.

Кто сказал, что будто бы мала

моя отчизна, Картли дорогая,

что словно малый диск она легла?

Кто выдумал: мала земля родная?

А ну, поставь-ка скалы сверху скал.

В их серебре, в туманной пене,

орлиных крыльев у виска

послушай-ка и трубный крик оленей.

И крепостей на всех вершинах мощь

измерь-ка мастера глазами,

все собери ты краски наших рощ,

их в тьме времен уже сиявший пламень.

Измерь-ка крылья ураганов гор,

ущельями зажатых и ревущих,

измерь-ка рек клокочущий костер,

льды купола, вонзившиеся в тучи.

Рукою, что в бою закалена,

коснись ворот Дербентских, взятых в сече,

тогда откроется она —

моей отчизны бесконечность!

Кто сказал, что будто бы мала

моя отчизна, Картли дорогая,

что словно малый диск она легла?

Кто выдумал: мала земля родная?

Тает утренней дымки завеса

и лучи простирает восток

там, где волны в теснине ЗАГЭСа

создают электрический ток.

Мцхет Арагвой обвит и Курою…

Где б я ни был, рассветной порой,

лишь глаза на мгновенье закрою,

вижу — Ленин стоит над Курой.

Вижу — Ленин стоит над волнами,

озирая земли торжество,

и листва Зедазени, как знамя,

за плечами шумит у него.

Смотрит пристально он с пьедестала,

как цветут берега над водой

там, где прежде волна клокотала,

в белой кипени, в пене седой.

Пробудились деревья во Мцхете

в чистом цвете живого луча,

и сверкнул этот луч на рассвете,

словно мысль над челом Ильича.

И красою увенчаны строгой

гордых скал вековые верхи,

где Военно-Грузинской дорогой

Пушкин шел, сочиняя стихи.

Где ветра возносили впервые

над снегами нагорий седых

сочиненный поэтом России

воспевающий Грузию стих.

И прекрасен рассветной порою

гор Кавказа незыблемый строй.

Там, где Ленин стоит над Курою,

загорается свет над Курой.

Этот свет величав и нетленен

в нашей жизни, в трудах и в бою.

И меж всеми народами Ленин

делит светлую мудрость свою.

Бывает, мнится, что из мглы времен

Я выехал однажды на коне.

Был долгим путь. Но потрудился он,

Чтоб современность стала ясной мне.

Глядят в меня прошедшие века,

Чтоб наши дни узнать сквозь сумрак злой…

Ковш держит материнская рука,

Наполненный слезами и землей.

Весь лик ее морщинами пробит.

Кахетию оплакивает мать.

О Гванце безутешная скорбит,

Ресницы разучившись подымать.

Но над Казбеком рассвело уже.

К его вершинам рвусь я издали.

И слезы материнские в ковше,

Как розы, встрепенувшись, зацвели.

Тех слез горячих ножевая боль

Доспехи накаляла добела,

Земле грузинской сохранила соль,

Под плиты к мертвым ветер принесла…

Смотри же, мать! Счастливую звезду

Твой сын любимый держит над судьбой.

Ты счастлива. Светло в твоем саду.

Позволь на землю пасть мне пред тобой!

Сними лечаки траур с головы.

Остались беды за спиной в ночи.

Пусть седина под платом синевы

Трепещет, как рассветные лучи.

Не нахожу достойных слов любви.

Твои следы целую я в пути.

О мать моя! Народ благослови!

Грядущие дороги освети!

Чтоб свет твоих неувядавших роз

За рубежи струился. И еще —

Чтоб сердце, не страшащееся гроз,

Во все века стучало горячо.

Пора сенокоса — и косу я правлю,

зарей серебрю и подругу зову,

зову тебя, жизнь, заклинаю и славлю —

приди! Для тебя расстилаю траву.

Дай силы на труд до соленого пота,

с корзинами, полными туты, приди,

со мной поделись повседневной заботой

и сон подари у тебя на груди.

А помнишь — мне засуха кости крушила,

но всё ж целину подымал я весной?

С шестой пятилеткой души легкокрылой,

как с песней, теперь возвращаюсь домой.

Мой долг — эту сталь заострить на точиле

мечты и до блеска зари довести.

О, только б теснее меня обхватили

объятья твои! Подойди! Обхвати!

И если я в поле прилягу на камни,

окликни меня, разбуди, не жалей,

молю: будь и в старости ясно видна мне,

как в пору зари отгоревшей моей.

Влюбленное сердце безумно и жадно, —

возьми его, милая, не прекословь,

сожми; пусть прольется, как сок виноградный,

на нивы грузинские жаркая кровь.

Как пьяно пахнет это сено!

В его росе твои колена.

Иди ко мне!

Скорей иди!

Забудь всё прошлое мгновенно.

Меня не думать убеди.

И сладостно и откровенно

в цветы и сено упади!

Швырни пахучей горстью тута,

глазами темными маня.

С тобой не будет мне уюта.

Ты как восстание,

как смута.

Ты — моя сладкая минута

и вечность горькая моя!

Меня и засухой пытало,

меня и голодом шатало,

но снисхожденья не прошу.

И раз пора косить настала,

мне быть усталым не пристало!

Ты погляди, как я кошу!

Стирая добрый пот обильный,

я, молодой,

большой и сильный,

свою косу точу не зря.

Так помоги, брусок точильный,

чтобы горела,

как заря!

Любимая,

навстречу вышли

к тебе и яблони и вишни,

и просьба всей моей души:

как гроздь,

ты сердце мое выжми,

потом еще немного выжди

и, запрокинув,

осуши!

Мне снился сон — и что мне было делать?

Мне снился сон — я наблюдал его.

Как точен был расчет — их было девять:

дубов и дэвов. Только и всего.

Да, девять дэвов, девять капель яда

на черных листьях, сникших тяжело.

Мой сон исчез, как всякий сон. Но я-то,

я не забыл то древнее число.

Вот девять гор, сужающихся кверху,

как бы сосуды на моем пути.

И девять пчел слетаются на квеври,

и квеври тех — не больше девяти.

Я шел, надежду тайную лелея

узнать дубы среди других лесов.

Мне чудится — они поют «Лилео».

О, это пенье в девять голосов!

Я шел и шел за девятью морями.

Число их подтверждали неспроста

девять ворот, и девять плит Марабды,

и девяти колодцев чистота.

Вдруг я увидел: посреди тумана

стоят деревья. Их черты добры.

И выбегает босиком Тамара

и девять раз целует те дубы.

Я исходил все девять гор. Колени

я укрепил ходьбою. По утрам

я просыпался радостный. Олени,

когда я звал, сбегали по горам.

В глаза чудес, исполненные света,

всю жизнь смотрел я, не устав смотреть.

О, девять раз изведавшему это

не боязно однажды умереть.

Мои дубы помогут мне. Упрямо

я к их корням приникну. Довезти

меня возьмется буйволов упряжка.

И снова я сочту до девяти.

Любовь и силу —

Тратил всё, что было, —

Горенье сердца, юности накал.

Работал,

Чтобы только сил хватило,

Сам из себя я искры высекал.

И замечаю —

Молодость осталась,

Вновь восхищен небес голубизной.

Отчизна, ведь проглядывает старость,

Как сокол старость вьется надо мной.

К любви и к жизни,

как и прежде, жаден.

Узлы дорог вяжу я на ходу.

Какой мне срок, скажи, тобою даден?

Как мне поймать, скажи, свою звезду?

Развязываю все мои сомненья

И не боюсь ночевок на пути.

Ты — моя жизнь,

В боренье каждый день я,

Я близок к цели,

Победил почти.

Мне по душе крестьянская работа —

Пшеницы горсть рассыпать в полукруг.

На яблоках осенних капли пота

И листья, облетающие вдруг…

Не жадничал я.

Тратил всё, что было, —

Любовь и силу, юности года.

И молодость на сердце не остыла.

А что берег —

Пропало без следа.

Я — путник, я шел по ущелью,

Спешил в Триалет из Атени,

И, как шелковичные черви,

Отары в горах шелестели.

Орешник стелил предо мною

Свои беззаботные тени.

Деревья шумели листвою,

А по небу птицы летели.

Догнал я мальчишку и деда,

Которые шли спозаранку.

Овечьи отары к рассвету

Спускались с горы на стоянку.

Дед вел мальчугана за руку,

Мы вместе дошли до селенья.

И старец подобен был внуку

В ребяческом увеселенье.

Орешник стелил предо мною

Свои беззаботные тени.

Деревья шумели листвою,

А по небу птицы летели.

В кувшин подземный для вина

забрался дед с большой скребницей,

на небо смотрит он со дна,

бормочет, булькает водицей.

Потратил он немало сил

на виноградниках Атени,

но, как колхозный старожил,

хлопочет вновь, не зная лени.

Внизу прохладно и темно.

О чем поет он там, как дома?

И я взглянул к нему, на дно,

как бы сквозь горло водоема.

Задравши голову, старик

внизу, как облако, клубился.

Он тер кувшин и каждый миг

из тьмы на солнышко дивился.

Он распростился с ясным днем

и, как положено от века,

вину готовил чистый дом,

подобный дому человека.

Он бормотал, жужжал пчелой,

он тряс короткую бородку

и, уж в земле одной ногой,

как молодой, впивался в щетку.

И я подумал: «Вот так дед!

Упорен он, как корень дуба!

Ему без дела жизни нет

и потому работать любо.

Немолод он, но не сдает

живое сердце и поныне.

Настанет срок, и запоет

янтарный сок в его кувшине!»

Что за рога украсили быка!

Я видел что-то чистое, рябое,

как будто не быки, а облака

там шли, обремененные арбою.

Понравились мне красные быки.

Их одурманил запах урожая.

Угрюмо-напряженные белки

смотрели добро, мне не угрожая.

О, их рога меня с ума свели!

Они стояли прямо и навесно.

Они сияли, словно две свечи,

и свечи те зажгла моя невеста.

Я шел с арбой. И пахло всё сильней

чем-то осенним, праздничным и сытым.

О виноградник юности моей,

опять я янтарем твоим осыпан.

Смотрю сквозь эти добрые рога

и вижу то, что видывал когда-то:

расставленные на лугу стога,

гумно и надвижение заката.

Мне помнится — здесь девочка была,

в тени ореха засыпать любила.

О женщина, ведущая быка,

сестра моя! Давно ли это было?

Прими меня в моих местах родных

и одари теплом и тишиною!

Пусть светлые рога быков твоих

как месяцы восходят надо мною.

Люблю я старинные эти старания:

Сбор винограда в ущелье Атени.

Волов погоняет колхозник Анания,

По ягодам туты ступают их тени.

Пылает оранжевым шея вола!

Рогам золотым его — честь и хвала!

Сквозь них мне безмерная осень видна.

Уже виноград претерпел умиранье.

Но он воскресает с рожденьем вина,

В младенчестве влаги, что зрела века.

Ведь эта дорога и прежде вела

Туда, где хранит свои тайны марани.

Ах, осени этой труды и сияния!

А вон и ореха обширная крона,—

Как часто под ней засыпал ты, Анания,

И было лицо твое славно и кротко.

Меж тем вечереет, и в новой длине

Все тени бредут в неживой вышине,

Как луны, мерцают волы при луне,

И столько добра и усталости в теле.

Как часто всё это припомнится мне:

Тяжелые скрипы арбы в тишине,

И, в мирном и медленном лунном огне,

Анания, и волы, и Атени…

Я молод был. Я чужд был лени.

Хлеб молотил я на гумне.

Я их упрашивал:

«Олени!

Олени, помогите мне!»

Они послушались. И славно

работали мы дотемна.

О, как смеялись мы, как сладко

дышали запахом зерна!

Нас солнце красное касалось

и отражалось в их рогах.

Рога я трогал — и казалось,

что солнце я держу в руках.

Дома виднелись. Их фасаду

закат заглядывал в лицо.

И вдруг, подобная фазану,

невеста вышла на крыльцо.

Я ей сказал:

«О, совпаденье!

Ты тоже здесь? Ты — наяву?

Но будь со мной, как сновиденье,

когда засну, упав в траву.

Ты мне привидишься босая,

босая на краю гумна.

Но, косы за плечи бросая,

ты выйдешь за пределы сна.

И я скажу тебе:

„Оденем

оленям на рога цветы.

Напьемся молоком оленьим

иль буйвольим — как хочешь ты“».

Меж тем смеркается, и вилы

крестьянин прислонил к стене,

и возникает запах винный,

и пар клубится на столе.

Присесть за столик земледельца,

и, в сладком предвкушенье сна,

в глаза оленьи заглядеться,

и выпить доброго вина…

Лиахви — мощь,

Безумная Лиахви.

Река у древней Картли на груди.

А ну в ворота гор

С размаху ахни,

Все дремлющие горы разбуди!

Иди ко мне

И удостой удара,

Чтобы мне сердце вал твой оплескал.

Ты исполинов нянчила недаром.

Кто ты —

Рыданье замков?

Слезы скал?

Всесильная Лиахви,

Это ты ли

Снегами шапки гор разоткала?

Хочу, чтобы меня с разгона били

Твои валы.

Я буду как скала.

Кочевникам, Лиахви,

Печенегам

Не ты ль точила грозные клинки?

Мое лицо обрызгано разбегом

Твоей волны,

Летящей напрямки.

Лиахви, слушай,

Я еще исторгну

Песнь о тебе.

Ты — Грузии слеза.

Дай мне проникнуть к твоему истоку,

Потом опять пойду на полюса.

Не раз в твоей опасной крутоверти

Бывал.

И заплывал в водоворот.

Взмывал в бессмертье,

был в когтях у смерти,

Опять иду к тебе со всех широт.

Пешком пришлось сквозь заросли пробиться,

Сквозь горы необычной вышины.

Кувшины, что тебе посвящены,

Твоей волной готовятся напиться;

Мои поля

Тобой орошены.

Гудело море и гудело —

непобедимый нелюдим.

То неожиданно седело,

то становилось молодым.

И всадник с бурею во взоре

на склоне пасмурного дня

его увидел, это море,

сошедши с красного коня.

Вдыхал он гул прибоя мерный.

Сверкала сабля на боку,

и след решительный и нервный

чертила шпора по песку.

В лицо с размаху море било.

Он в плен, как музыкой, был взят…

Когда, когда всё это было?

Две тыщи лет тому назад.

Другие дни, года другие,

другие на песке следы…

Но я прошу, Диоскурия,

дай мне своей живой воды!

Воспоминания в смятенье

бегут, бегут ко мне на зов,

как голубые эти тени

от белоснежных парусов.

Как волны бурные игристы!

Над ними песни, шепот, смех…

Абхазцы, лазы и эгрисцы —

хватило моря нам на всех!

И, как когда-то всадник первый,

счастливый, к морю я бегу,

дышу серебряною пеной

и надышаться не могу.

И капли на щеках морские,

и долго-долго я стою,

и я пою Диоскурию,

пою, как молодость свою!

У моря, загорелы и крепки,

сидели летчики и моряки.

Война их опалила и прожгла.

И вот они столпились вкруг стола.

И тени их лежали на волне,

как облака в полдневной вышине.

В соленых брызгах, в пене облаков

шел праздник летчиков и моряков.

И глаз их зорких светлая лазурь

еще темнела от недавних бурь.

Над ними туча грозная плыла.

Но дума их была уже светла,

как отблеск звезд, как отсвет голубой

прибрежной гальки, брошенной в прибой.

Они играли мирно в домино.

Их дружество в боях закалено.

Но вот качнулись тени на волне,

как облака в полдневной вышине.

И от стола, отважны и крепки,

вставали летчики и моряки.

Их бескозырок и фуражек цвет

сверкал над синим морем, как рассвет.

Встают они, стройны как на подбор,

идут, смеясь, как дети мирных гор.

В глазах их отражаются заря,

и снежный кряж, и синие моря.

Сколько белых стволов белокорых,

сколько белых гигантов подряд.

И заманчивый зелени шорох…

Эвкалипты над морем шумят.

Стая чаек кружит над волнами

и пред скалами падает ниц.

Устремленными в небо ветвями

эвкалипты похожи на птиц.

То стоят они, словно олени,

и на море глядят с вышины.

Издалека пришло приглашенье:

«Эвкалипты, скорей, вы нужны!»

Воздух сильным дыханьем очистив,

там, где зной и томителен труд,

вечной музыкой трепетных листьев

эвкалипты прохладу несут.

Осушая болота в осоке,

корневища раскинув везде,

в сапогах своих белых высоких

эвкалипты идут по воде.

Что это? Утро над берегом Рицы

или твои шевельнулись ресницы?

Может быть, собраны чашею скал,

это лишь слезы твои предо мною?

Светится озеро влагой ночною.

Выйди ко мне на лесной перевал!

Буком и ясенем заняты скаты.

Здесь неуместен столетиям счет.

И не состаришься здесь никогда ты,

если приляжешь у берега вод.

Срезал тростник я, и вновь у постели

буду я петь для тебя на свирели.

Озеро так же поет, как и я.

Где ты, моя быстрокрылая птица?

Око природы и мысль бытия —

ждет тебя в скалах прозрачная Рица.

В сердце она уместилась моем

и твоему уподобилась взгляду.

В ней мы сегодня опять узнаем

нашей отчизны красу и отраду.

Небо — лазурно, вода — изумруд.

Слава Абхазии, милому краю!

Около Рицы тебя ожидаю,

все ее тайны откроются тут.

Пухом ланит твоих, бархатом кожи

влага подернута, словно с небес

ринулось в грудь мою, полную дрожи,

лучшее чудо из наших чудес.

Тени сгустились на озере Рица.

Щеки твои побледнели, но я

лишь о тебе продолжаю томиться,

нежная горная птица моя!

Здесь возле буков и ясеней ночи

вечная молодость смотрит в волну.

Дай же и мне заглянуть в твои очи —

в Рицу мою и ее глубину!

Слышишь, липы шумят?

Старый пасечник трогает соты.

Вдоль Бичвинтской дороги

зеленая плещет листва.

Над Бичвинтской дорогой

небес голубые высоты.

Жарким шумом листвы

я окутаю эти слова.

Слышишь, липы шумят?

Я присел у забора на камне.

Посредине двора

блеклым золотом сохнет табак.

Вьются пчелы в листве.

Принеси же скорее, пчела, мне

Каплю светлого меда,

чтобы зной ощутить на губах.

Слышишь, липы шумят,

на душистом ветру зацветая?

В желтоватых цветах

предо мною они, как в меду.

Заслони же от зноя,

цветущая ветка густая,

и на пасеку я,

словно в маленький город, войду.

Слышишь, липы шумят?

«Здравствуй, пасечник, друг мой старинный,

я с тобой по душам

толковать дни и ночи могу.

Ты ревниво хранишь

этот маленький город пчелиный,

другу — сладостный мед,

и колючее жало — врагу.

Слышишь, липы шумят?

Мы толкуем с тобой не впервые,

ты и сам, как пчела,

жгучей жаждой труда обуян,

и навстречу тебе

дышат медом цветы полевые,

дует ветер с полей,

возвращаются пчелы с полян.

Слышишь, липы шумят?

Зноем полдня наполнены соты,

не растаял еще

под листвой холодок теневой,

но горит ярче солнца

высокое пламя работы,

и сияньем труда

городок озаряется твой.

Слышишь, липы шумят?

Пробудилась трава под ногами,

и на пестрых цветах,

как на росном лугу косари,

ходят пчелы, гудя,

и над пасекой вьются кругами.

Все пчелиные улья

скорей, пчеловод, отвори!

Слышишь, липы шумят?

Наша пасека солнцу открыта.

Яркий солнечный луч

на пчелином играет крыле,

ключевая вода

в деревянное льется корыто.

Будет праздник в селе,

будет мед на колхозном столе.

Напитай меня сладостью

родины нашей зеленой,

пусть поющая тень,

как мечта, прикоснется ко мне.

Что задумался ты,

старый труженик неугомонный?

Слышишь, липы шумят?

Слышишь, липы шумят в вышине?!»

Темнеет в тихом море полоса

пред встречей с ливнем, перед самой сечей.

Луна залегла рыбачьи паруса,

и, кажется, горят средь моря свечи.

О чем-то море шепчет в тишине —

не о каких-то ль сожаленьях поздних?

Сомнений волны пенятся во мне…

Да море ль это? Или небо в звездах?

Отправились рыбачьи лодки вдаль,

молчит вода, покуда не коснется

ее заря, и, неба высший дар,

вплывет в рассвет корабль огромный —

солнце.

Волной отхлыну — поплывет за мной

соленый запах, принесенный бездной,

над морем, над округлостью земной,

над целым миром облака исчезнут.

И корабли я подыму со дна,

и днища их от раковин отмою…

И лапой укрощенного слона —

волной своей — меня коснется море.

Прозрачный тополь на морском прибрежье

напоминает шелестом волну

или, застыв, горит свечою нежной

и задевает ветками луну.

Он замирает, слившись с темнотою,

прислушиваясь к морю, чуть дыша.

Я у окна. Я тоже жду прибоя,

и шумом веток полнится душа.

Взметенный тополь, мой знакомец давний,

ты с морем — два подобных существа!

Волна, как тополь, шелестит о камни,

и, как волна, вверху шуршит листва.

Кто повелел на страже стать деревьям,

пасти хлеба, свершать бессонный труд?

Они закату служат опереньем,

восходу колыбельную поют.

Мне тополь возвращает юность, ниву,

рионский берег, листьев серебро.

Там, где-то в детстве, в юности счастливой,

стан тополя впечатан, как тавро.

Высокий тополь, юности свидетель,

стучится в двери дома моего.

Я слышу шорох. Шапку не надеть ли

и не пройтись ли около него?

Волна лепечет сказки мне у пляжа.

О чем-то шепчет темная листва.

Здесь — тополя, полей цветущих стража,

а дальше море — глубь и синева.

Буйволы — как изваянья.

Буйволы — как валуны.

Щурятся и изнывают

Посреди речной волны.

Снятся им стога, дороги,

Скрип, тяжелая арба.

Снятся беды и тревоги,

Потому что жизнь — борьба.

Вспоминают, как, бывало,

Богатырским батогом

Наводненье их сбивало,

Бычий рев стоял кругом.

Но на это не в обиде

Буйволы-богатыри.

Снятся рощи Чаладиди,

Снятся россыпи зари.

Лист как в обмороке замер,

В ульях сон медовых сот.

Тишина свое сказанье

В бычьей памяти несет.

Буйволы в речной прохладе

Млеют, нежатся, жуют.

Находившиеся за день,

Ноги стонут и поют!

Балахвани, Сапичхия и Орпири —

вы у целого света меня отбили!

Как растили меня,

как меня баловали

вы,

Орпири,

Сапичхия

и Балахванн!

Я хочу возвратить с нетерпением, с жадностью

расстоянье меж юностью и возмужалостью.

Я хочу возвратить всё минувшее,

канувшее,

возвратить запоздало и виновато.

Я хочу возвратить

ну хотя бы те камушки,

о которые я спотыкался когда-то…

Я протягиваю к вам руки,

птицы —

ласточки и пестрогрудки,

к вам, косматые пчелы сытые,

к вам, цветы золотые и синие!

Кем вы,

кем вы из жизни похищены,

на стога похожие хижины,

фаэтоны высокие, черные,

появленьем авто удрученные?!

Снова слышу я

сверстников речи,

снова сети у речки плету

и с тобой ожидаю встречи,

как тогда,

на Белом мосту…

О, безмолвные узкие улочки!

О, родные мои места!

Здесь раздумья мои,

как удочки,

до сих пор стоят у моста.

Я пришел сюда гостем желанным.

Я за всё,

в чем ошибся,

прощен.

Я обвит,

как Риони, туманом

и, как храм Баграта,

плющом.

Я хожу,

улыбаясь,

волнуясь,

вновь поверил я в красоту —

и свою уж далекую юность

догоняю на Белом мосту!

Бывало,

на корнях могучих дуба

сушу одежду, глядя с высоты,

как мчатся мимо,

связанные грубо,

твои, Риони, зыбкие плоты.

Бывало,

ты когтишь меня волнами.

А я плыву,

плыву,

плыву,

плыву.

На берег выйду

и за валунами

валюсь в твою колючую траву.

Казалось мне,

что ты и в самом деле

передо мной покачивал слегка

лежащие в зеленой колыбели

поля,

туманы,

горы,

облака.

Что на меня смотрел отцовским оком

и надо мной, расщедрившись, зажег

в грузинском небе,

ясном и высоком,

рассвета петушиный гребешок.

В рассветный час поры моей весенней

ты сеть любви

закинул в грудь мою

и окружил ветвями сновидений,

по милости которых я пою.

Моя любовь с твоей волною схожа:

порывами восторга и тоски

ворвалась в жизнь,

ломая и корежа,

удобный мост разрушив на куски.

Как на скрижалях,

на мосту разбитом

я ревность вырезал,

судьбу кляня.

Но юношеским бедам и обидам

ты не позволил победить меня.

Ты одарил влюбленных гордой силой,

ткемалей снег

рассыпал на пути.

И камешки свои, как слезы милой,

помог собрать мне

в бережной горсти.

Ты парус мой

наполнил ветром свежим,

дал опереться о свою волну.

К твоим, Риони, влажным побережьям,

как ветка засыхающая, льну.

Не дай же мне увянуть раньше срока

хотя бы потому, что я всегда

туман твоих ущелий

издалека

улавливаю взглядом без труда.

Не дай же мне засохнуть, словно ветке,

окутай горло тучей дождевой

и для лесов

грядущей пятилетки

гони плоты,

чтоб долг исполнить свой.

Ты не сдаешься старости на милость,—

быть может, мне уже не по плечу

рабочая твоя неутомимость,

но я об этом думать не хочу.

Твою волну студеную целую,

вхожу сторожко

в мир весенний мой.

Так спой мне снова про любовь былую

и с тела моего

усталость смой!

Старею.

Мне уже не суждено

в твоей воде плескаться, как бывало,

взлетать на гребне пенистого вала

И опускаться,

доставая дно.

Туманы над тобой отголубели,

листву чинар

унес в ущелье шквал.

Ты осыпал цветами колыбели

и звездами могилы выстилал.

У каждой песни есть исток и устье,

из Рачи песня вылилась твоя,

неразделимость радости и грусти

в рождественской мелодии тая.

И снится мне,

что я сегодня снова

на берегу оставил след босой,

дышал парами молока парного

и душу окропил твоей росой.

Но признаюсь, что этого мне мало, —

я захотел,

чтобы твоя волна

в теснине скалы грозные взломала,

чтоб новым светом

вспыхнула она.

Пробив дорогу в каменной громаде

мешавших твоему движенью скал,

в моей душе,

как в небе над Гумати,

ты увеличил световой накал.

И снятся мне

твой паводок бурливый,

клубящаяся полая вода,

заплаканная тень плакучей ивы,

Гуматигэс косые провода.

Идут года.

Всё дальше мы уходим

от невозвратной юности былой.

Клуби мои раздумья половодьем

и сердце рань

закатною стрелой.

Не дай отстать.

Не опечаль разлукой.

А если я устану —

подожди

и для меня в ущельях убаюкай

прозрачные апрельские дожди.

В Гегути ночь еще не побледнела,

когда во мраке теплом и густом

стыдливый светлячок-цицинатела

над придорожным вспыхнула кустом.

Не устремляйся к небу понапрасну,—

твой свет холодный звездам не родня.

Погаснешь, а вослед и я погасну,

цицинатела! Пожалей меня.

Не улетай, не делай жизнь короче!

О, сколько взглядов за тобой следят!

Ты — молодая рана этой ночи —

то Нина, то Натэла, то Асмат.

Возникни снова из ночного дыма,

останови бесцельный свой полет,

когда о том, что ты неуловима,

тростник свирельный плачет и поет.

Твой жгучий след искать не перестану:

я ранен был на раннем утре дня, —

так уврачуй же ночью эту рану,

огнем холодным опали меня.

Его испепеляющую стужу,

цицинатела, в жизнь мою внедри.

А если ревность в сердце обнаружу —

не улетай до утренней зари.

Ночным цветком гори в грузинских селах,

над Грузией стыдливо расцветай,

светись во мраке кос ее тяжелых.

Моя свеча! Не тай! Не улетай!

Как же так, чинара! Почему

постарела ты, скажи на милость!

Словно в сердце что-то надломилось,

словно свет убавился в дому.

Тень твоя состарилась заметно,

обветшал наряд.

Раньше листья грохотали медно,

а теперь, как жесть, они бренчат.

Есть закон, придуманный не мною:

годы клонят долу всё земное,

отцветает буйная весна

и мелькают пестро дни за днями, —

но твоими властными корнями

молодость моя оплетена.

Корнями оплетенная тропинка

бежит и пропадает вдалеке,

и бронзовая Леся Украинка

стоит на пьедестале в сосняке.

Она лечилась тут…

Вставала рано

и шла по этой самой же тропе.

Лежала, легче горного тумана,

под этою сосною на траве.

И, натянув на лире корни дуба,

она в Сурами пела о Днепре —

и струнами озвученная дума

звучала над горами на заре.

Она в природу Грузии внедрила

украинский задумчивый напев.

В ней, маленькой,

жила такая сила,

что отступал недуг, оторопев.

Она бежала,

шишкой в белку метясь,

как девочка неловка, но быстра.

И тихо плыл

грузинский узкий месяц

в ее глазах,

как в капельках Днепра.

И ветерки сурамские стихали,

когда под сенью хвойного плаща

лежала Леся,

звучными стихами

измученное горло полоща.

И, полные любви и удивленья,

о ней поэты Грузии грустят…

Ее стихи,

как добрые деревья,

в моей душе,

качаясь,

шелестят.

Незнакомка из Зубовки, в буре огней

о тебе я пою постоянно.

Где бы ты ни ступила — там роза, и в ней

пламенеет Давидова рана.

Незнакомка степей, полевая Нестан,

ты — как родинка в книге поэта.

Не вчера ли еще обнимал я твой стан,

хоть ищу тебя долгие лета?

Неужели тебя не увижу опять,

как когда-то увидел впервые?

К нам былая любовь возвращается

вспять

и бросает цветы полевые.

Ворвалась ты мне в сердце, сгубила меня.

Неужели ты нынче в неволе?

Оседлал я опять боевого коня

и лечу в украинское поле.

Окрестил я тебя Катериной моей.

Полюбил я твой взор соколиный.

Ты — лоза виноградная, роза полей

на странице из книги старинной.

Если б мог я страданья твои сократить!

Запах кос твоих нивы чудесней.

Если помнишь еще обо мне, — может быть,

и моей ты утешишься песней.

Я тебе уготовил супружеский дом.

Стих, как колокол, стонет и бьется.

Размышления взвешены в сердце твоем,

очи черные — глубже колодца.

Ты — грузинской поэзии свет и любовь,

навсегда ты свободна отныне.

Твой платок развернулся по ветру,

и вновь

я зову тебя — на Украине!

Не окропив себя водой Севана,

в родимый край вернуться не могу.

Я с перевала опустился рано,

и тени гор лежат на берегу.

Снимают скалы тусклую кольчугу,

туман по склонам движется, скользя.

И мы опять глядим в глаза друг другу —

Севан и я,

как старые друзья.

И мнится мне,

когда иду, считая

окрестных гор литые купола,

что охрой голова моя седая

от зноя покрываться начала.

Двенадцать лет назад

кольцо Севана

мне довелось найти меж этих скал —

всё тот же свет Севана

неустанно

с тех пор в глазах любимой я искал.

Я ласку волн севанских взял с собою

и обронил мечту на берегу,

и удочку

над гладью голубою

увидел, словно тонкую серьгу.

Сегодня вновь к Севану я вернулся

и ощутил, как сердцу он знаком,

когда на корни прошлого наткнулся,

к Севану вновь приблизившись пешком.

Я вижу волн бегущих эстафету,

рыбачьи лодки,

крылья парусов.

За светом братства

я иду по свету,

на зов друзей, на дружественный зов.

Опять Севан раскинулся широко,

косыми парусами осенен.

Армении задумчивое око,

в себе так много

отражает он.

Мы грудь в горах

отрадой наполняем,

волну в сердца вселяем, как птенца.

Севан под солнцем

обернулся маем,

и нет ему ни края, ни конца.

Армяне в ясном отсвете озерном

внедрением весны увлечены.

Пылает солнце раскаленным горном,

и на форелях —

крапинки луны.

За светом братства

следую по свету

но, если сердцем всем не запою

на берегу Севана песню эту,

как мне вернуться в Грузию мою?

Он дошел до меня, этот голос нестрогий,

как доходит жужжанье далекой пчелы:

«Почему ты не пишешь мне писем

с дороги?

Или сделались, может быть, сутки малы?»

Я плечами пожал и помедлил с ответом.

Что скажу, если в сердце моем навсегда

поселились друзья и негаснущим светом

осветили дорогу мою сквозь года.

Если думой о них, словно пчелами улей,

где б я ни был, всегда мое сердце полно.

Мы друг другу в глаза не напрасно

взглянули,

распахнули сердца, словно в доме окно.

Да и сам я из сердца друзей не исчезну, —

не они ли когда-то в горах для меня

в час беды перекинули мост через бездну,

помогали мне выбраться из-под огня.

У походных костров на коротком привале

мы навек побратались в просторах земли,

Волго-Дону дорогу в степях пробивали

и к Тбилиси иорскую воду вели.

И на гребень днепровской плотины взошли мы

и услышали гулкое эхо шагов.

О друзья! Ваши помыслы неразделимы —

вы стоите, как тополи у берегов.

Словно стройные тополи, путь урагану

преграждаете вы ради ясного дня,

с вами я против ветра идти не устану,

в одиночестве враг не застанет меня.

Даже удочку в реку без вас не забросить

мне, вовеки не знавшему с вами тоски.

У меня в волосах появляется проседь —

ваше мужество снегом легло на виски.

Каждый миг мой от вашего мига зависим —

в этом сила и вечная юность моя.

Но не хватит чернил и бумаги для писем,

если всем вам ответить попробую я.

Я хочу, чтобы сердце взволнованно билось,

чтобы море клубилось, вздымая прибой.

Здравствуй, жизнь! Мне движенье твое

полюбилось,

я повсюду ищу столкновений с тобой.

Неизменно на труд и на подвиг готовы,

отрешившие робость, неверье и страх,

о друзья неразлучные, кто же вы, кто вы,—

пастухи! Вы стоите, как туры в горах.

Девять гор перешел я и девять ущелий,

вновь сегодня к равнинам привыкнет мой

взгляд,

и друзья, с кем шагал сквозь дожди и метели,

новой песней в дороге меня окрылят.

На польской равнине, в чужой стороне

мы ищем село Фредерика Шопена.

Сказанье о чанги мерещится мне,

и я вспоминаю его постепенно.

Мелькнут в отдаленье развалины стен,

высокие липы метнутся к машинам.

Ударь же по струнам, волшебник Шопен,

и слезы вчерашней поры осуши нам.

Я знаю, растают снега по весне,

сотрутся отметины тяжкого плена.

И пахарь по мирной пройдет целине…

Всё ближе село Фредерика Шопена.

Сосульки, примерзшие к прутьям ветвей,

за кисть винограда я принял сначала,

я вспомнил о Грузии милой своей,

грузинская песня в душе зазвучала.

Отец мой певучий мне вспомнился вдруг.

Как пел он красиво, легко и степенно.

Мне жалко, что сын не наследовал слух…

Всё ближе село Фредерика Шопена.

Мечты, словно искры с огнива, летят,

хочу, чтоб от песен душа раскололась,

хочу, чтобы с песней народною в лад

звучал, по примеру Шопена, мой голос.

Но слух мой неточен. Как сделаюсь я

наследником песни великой Шопена?

И стелется по снегу песня моя,

приветствуя дом Фредерика Шопена.

В пути на Татры, возле поворота,

за перелеском, на исходе дня

окликнул дом бревенчатый меня,

и я вошел в открытые ворота.

Здесь Ленин жил,

и вести из России

под этот кров сквозь тысячи преград

с конспиративной почтой приносили

подпольщики,

и Ленин был им рад.

Он у окна просматривал газеты.

Вершины Татр сияли невдали.

Дыханьем революции согреты,

здесь до рассвета совещанья шли.

Здесь на стекле запечатлелись взоры

глядящего в просторы Ильича.

И эхо слов хранят ревниво горы,

и слышен голос горного ключа.

И ленинскими мыслями до края,

как книжный том, наполнен этот дом;

здесь на меня, горя и не сгорая,

зарницы мыслей падают дождем.

Здесь даже дверь — как родины частица,

открыта для грядущего она,

и слышу я, как о порог стучится

истории тяжелая волна.

Когда весной, прохладной и недолгой,

манили Татры Горного Орла,

скалистыми ущельями с двустволкой

его тропа охотничья вела.

Он затевал с крестьянами беседы

и слушал здесь пастушеский рожок.

Он сеял искры. Он зарю победы

под кровлей дома этого зажег.

Густые тучи шли по окоему,

клубилась мгла над соснами внизу,

и Ленин в Татрах радовался грому,

подставив грудь под вешнюю грозу.

Подобен Волге,

гневно и упорно

сражающейся с засухой земли,

здесь Ленин сеял

мудрых мыслей зерна —

и нивы Польши дружно расцвели.

Ее земля просторна и богата,

ее судьба крылата и светла.

И через двор, где Ленин шел когда-то,

теперь дорога мира пролегла.

В дверь домика история стучится,

и домик этот видится тебе,

как в летописи Истины

страница

о ленинской работе и борьбе.

И не однажды я припомню снова

то, что запомнил сердцем и душой:

в пути на Татры домик небольшой —

свободной Польши прочная основа!

Мне в Татрах тень какой-то горной птицы

случайно тень напомнила твою.

Моя любовь

в разлуке не двоится,

я жалких клятв любимой не даю.

В такой дали,

в такой далекой дали,

туманной пеленой разделены,

мы друг у друга мысли отгадали,

одни и те же увидали сны.

На склонах гор

лежат заката тени,

дрожат сполохи гаснущего дня.

И голос твой,

как теплый дождь весенний,

меня настиг, лаская и маня.

Мне вспомнилось,

как маленьким ягненком

когда-то любовалась ты в горах,

и с думой о тебе

в тумане тонком

набрел я в Татрах на речной овраг.

Донес до слуха ветер хлопотливый

стук мельницы

и гул речной струи,

и, в думах о тебе,

с апрельской нивой

я сравниваю волосы твои.

Внизу гремит

мятежная стремнина.

Я слышу голос властный и живой,

в нем два призыва слиты воедино —

призыв любимой родины

и твой.

Мы по горам

бродить любили вместе,

но в Татрах я один,

и мне нужны,

мне здесь твои необходимы вести,

летящие из дальней стороны.

Тебе на зов я песнею отвечу,

пошлю ее дорогою прямой,

чтоб голосу любимому навстречу,

как дождь, спешил

влюбленный голос мой.

Без тебя эти горы

казались бесцветными мне.

По лесистому склону

я вверх поднимался устало.

Но твоими глазами

гора на меня в вышине

неотрывно глядела

и сердце мое окрыляла.

Обещала мне встречу

вершина скалистая та,

потому и представился

путь каменистый короче.

Полюбились мне в юности

радуги нежной цвета.

И твои полюбились

глубокие ясные очи.

Мне на этой горе

вспоминается дальний Хахмат,

кисловатые воды

и в зелени шумной дорога.

Два подъема я взял.

Облака надо мною летят,

я, наверное, в Татрах

похож на хевсура немного.

Вспоминается полдень,

пронизанный солнцем насквозь.

Ропот горной реки

и навьюченный мул над водою.

Сколько утренних зорь

с той поры над горами зажглось,

сколько утренних звезд

закатилось за горной грядою.

Нам с тобой довелось

через грозные бури пройти —

я клянусь, что сегодня

о прожитом не сожалею.

Очень хочется верить,

что я не состарюсь в пути,

что подъемы возьму

и препятствия преодолею.

Мне известно давно,

что дорога в горах тяжела,

но на ней укрепляются

мускулы сердца и сила.

Ты глазами своими

мне радугу в небе зажгла,

ты вторую весну

подарила и жизнь озарила.

Предвечерняя тень,

удлиняясь, лежит на земле,

угасающий день

безвозвратно уходит в былое.

Эти строки письма

я писал не пером на столе,

а на дикой скале

заходящего солнца стрелою.

Всё гуще сумрак дальних горных гряд.

Красавица и юноша парят

в круженье вихревом. И на лету

разглядывают яркую звезду.

Он — словно ветер. А она, скользя

пред ним, — как виноградная лоза.

И танец их — похож на сказку он,

на темный лес, на струн скрипичных звон.

Трепещут розы в капельках росы.

И горный кряж невиданной красы

их обступил. Вдали рога поют.

И в быстрой пляске горный воздух пьют

тот юноша и девушка-дитя,

с крутых стремнин в грядущее летя.

Как плеск волны, как дальней бури гул,

мне шелест платья сердце полоснул…

Над могилою Гёте

безмолвные липы застыли,

ожидают кого-то

живые цветы на могиле.

И упал теневой

саван легкий на камень тяжелый,

и гудят над листвой

в кронах лип золотистые пчелы.

А за сетью ветвей

очертанья казармы угрюмой,

там в берлоге своей

бредил Гитлер кровавою думой.

Мне почудилось вдруг,

что калина колышется алая,

смолкли пчелы вокруг,

и стоит тишина небывалая.

Речка рядышком где-то

поворачивать жернов не ленится,

и с могилой поэта

беседует старая мельница.

Здесь хлопочет она,

чтоб над Веймаром песня звучала

и прикладом война

в двери Веймара не постучала.

У поэта с чела

исчезают морщины печали,

хочет он, чтоб трудилась пчела,

чтобы воды в каналах журчали,

чтобы по целине

жизнь за плугом стальным проходила.

Вся в цветах, как в броне,

возле Веймара дремлет могила.

Здесь ни жизни, ни сил

не жалел мой собрат в наступленье

и цветок посадил,

пред могилою встав на колени.

Этот стройный цветок —

сын горячего волжского лета —

пчелам отдал свой сок

и украсил могилу поэта.

Не изгладится след,

что оставил под Веймаром воин, —

зерна будущих лет

с Волги в сумке принес полевой он.

Эти зерна взошли —

и обильные росы покрыли

нивы здешней земли,

листья лип и цветы на могиле.

В изголовье певца

мне мерещатся горы в тумане,

и в руках у жнеца

острый серп излучает сиянье.

Ветви лип над могилой

прохладную тень расстилают,

розы Грузии милой

на каменных плитах пылают.

И врачуют они

нанесенные войнами раны,

и в прохладной тени

тихо шествует вечер туманный.

Для поэта природа —

чаша, полная звуков и песен,

но певец без народа

безгласен, бескрыл, бессловесен.

Зерна в почве живут,

жить без почвы они не смогли бы.

К новой жизни зовут

над могилой склоненные липы.

Не увял, не поблек,

не склонился под ветром крылатым

отсвет Волги —

цветок,

что посажен советским солдатом.

Кончался «Фауст» на веймарской сцене,

когда в театр донеслись извне

какие-то возгласы, шум, смятенье…

Я вышел, и стало понятно мне,

что это юность поет, вздымая

к беззвездному небу знамен леса,

что связан недаром с девятым мая

день, когда Гёте у них родился.

И вот я иду по главной аллее,

по старому парку на дальний зов.

Чем глубже в парк, тем ночь светлее,

тем больше юных вокруг голосов.

Проходят мимо гуськом и попарно,

и факелы их раздвигают мрак.

Мерцают искры в ночи легендарной,

подобно рожденью светил в мирах.

Всё небо в снопах победного света!

Свобода и мир дарят на земле.

И скрылись проклятые годы где-то

в отравленной и безвозвратной мгле.

«О молодость! Ты на дороге верной!» —

я крикнул, войдя в дружелюбный сонм.

Всё глубже в парк мы движемся мерно

и славное имя Гёте несем.

На старой уличке у поворота

притихла молодость наших дней:

«Когда-то жила здесь фрейлейн Шарлотта…»

И липы тепло шелестят о ней.

Откройте же настежь дом поэта!

Весь парк осветили думы его.

И старый Веймар, и шествие это

справляют мирных дней торжество.

Пусть клятва, что юность нынче давала,

поможет людям бороться с тьмой,

пускай на всех парусах карнавала

вернется Гёте к себе домой!

И я молодежь всю ночь провожаю,

хотя на висках моих седина,

и радость ее для меня не чужая,

и правда моя для нее нужна.

К цветущим липам, в звезды одетым,

Германия шлет своих сыновей.

А я расскажу о празднике этом,

когда возвращусь, отчизне своей.

Люблю твои балконы и мосты…

Но иногда представлю вдруг, что ты

со мной повздоришь, —

и вцепляюсь в корни

твоих чинар, толпящихся в саду,

и твой туман над крышами пряду,

траву в горах кошу еще упорней.

На мне с рожденья тень твоя и свет,

и на рубашке сердца

виден след

твоей иглы и твоего наперстка.

Я — современник твой и ветеран,

в душе не гаснет боль крцанисских ран,

геройски бьется арагвинцев горстка.

Я жил твоей победой и бедой,

смывал обиду серною водой

и волю не давал

страстям угрюмым.

И в дни моей усталости тайком

ты подносил мне чашу с молоком

и потчевал меня своим изюмом.

Сияньями Мтацминды просветлен,

я постигать учился ход времен,—

твою мечту от сердца не отрину.

Шаги, не подчиненные судьбе,

я соразмерил

с думой о тебе

и замесил твою крутую глину.

К закату дня ты озарил мой путь,

помог в горах лавины оттолкнуть,

поднять в долинах целину и залежь.

В награду за орнамент на стене

ты радугу подаришь завтра мне,

как подарил зарю свою вчера лишь.

Ни слова пока о дожде.

Всё после о нем уяснится.

То просо мешают в воде,

то с веток летит шелковица.

То в капанье слышится треск

расправленных крыльев павлиньих,

то их переливчатый блеск

мерещится в молниях синих.

К дождю обратим все мечты.

Прижмемся на улице к зданьям.

Средь давки откроем зонты,

в толпе под платанами станем.

Дождь шлепает по мостовой

и брызжет струями с балкона,

дождь хлопает над головой

забытою рамой оконной.

Я сам становлюсь бестолков.

Мне слышится в плеске капели

твой шаг, стук твоих каблуков

по каменным плитам панели.

Мы встретимся чуть погодя,

душой освеженной воспрянув.

Ведь только лишь после дождя

приходят развязки романов.

Ни слова пока о дожде.

Сначала увериться надо,

что не пострадали нигде

зеленые всходы от града.

Но ярко блестят зеленя,

и свет отражается в лицах,

и капли, пленяя меня,

дрожат у тебя на ресницах.

Прекратим эти речи на миг,

пусть и дождь свое слово промолвит

и средь тутовых веток немых

очи дремлющей птицы промоет.

Где-то рядом, у глаз и у щек,

драгоценный узор уже соткан —

шелкопряды мотают свой шелк

на запястья верийским красоткам.