Стихотворения и поэмы

Я не запомнил, на каком ночлеге

Пробрал меня грядущей жизни зуд.

Качнулся мир.

Звезда споткнулась в беге

И заплескалась в голубом тазу.

Я к ней тянулся… Но, сквозь пальцы рея,

Она рванулась — краснобокий язь.

Над колыбелью ржавые евреи

Косых бород скрестили лезвия.

И все навыворот.

Все как не надо.

Стучал сазан в оконное стекло;

Конь щебетал; в ладони ястреб падал;

Плясало дерево.

И детство шло.

Его опресноками иссушали.

Его свечой пытались обмануть.

К нему в упор придвинули скрижали —

Врата, которые не распахнуть.

Еврейские павлины на обивке,

Еврейские скисающие сливки,

Костыль отца и матери чепец —

Все бормотало мне:

— Подлец! Подлец! —

И только ночью, только на подушке

Мой мир не рассекала борода;

И медленно, как медные полушки,

Из крана в кухне падала вода.

Сворачивалась. Набегала тучей.

Струистое точила лезвие…

— Ну как, скажи, поверит в мир текучий

Еврейское неверие мое?

Меня учили: крыша — это крыша.

Груб табурет. Убит подошвой пол,

Ты должен видеть, понимать и слышать.

На мир облокотиться, как на стол.

А древоточца часовая точность

Уже долбит подпорок бытие.

…Ну как, скажи, поверит в эту прочность

Еврейское неверие мое?

Любовь?

Но съеденные вшами косы;

Ключица, выпирающая косо;

Прыщи; обмазанный селедкой рот

Да шеи лошадиный поворот.

Родители?

Но в сумраке старея,

Горбаты, узловаты и дики,

В меня кидают ржавые евреи

Обросшие щетиной кулаки.

Дверь! Настежь дверь!

Качается снаружи

Обглоданная звездами листва,

Дымится месяц посредине лужи,

Грач вопиет, не помнящий родства.

И вся любовь,

Бегущая навстречу,

И все кликушество

Моих отцов,

И все светила,

Строящие вечер,

И все деревья,

Рвущие лицо, —

Все это встало поперек дороги,

Больными бронхами свистя в груди:

— Отверженный! Возьми свой скарб убогий,

Проклятье и презренье!

Уходи! —

Я покидаю старую кровать:

— Уйти?

Уйду!

Тем лучше!

Наплевать!

Над вывеской лечебницы синий пар.

Щупает корову ветеринар.

Марганцем окрашенная рука

Обхаживает вымя и репицы плеть,

Нынче корове из-под быка

Мычать и, вытягиваясь, млеть.

Расчищен лопатами брачный круг,

Венчальную песню поет скворец,

Знаки Зодиака сошли на луг:

Рыбы в пруду и в траве Телец.

(Вселенная в мокрых ветках

Топорщится в небеса.

Шаманит в сырых беседках

Оранжевая оса,

И жаворонки в клетках

Пробуют голоса.)

Над вывеской лечебницы синий пар.

Умывает руки ветеринар.

Топот за воротами.

Поглядим.

И вот, выпячивая бока,

Коровы плывут, как пятнистый дым,

Пропитанный сыростью молока

И памятью о кормовых лугах,

Роса, как бубенчики, на рогах,

Из-под мерных ног

Голубой угар.

О чем же ты думаешь, ветеринар?

На этих животных должно тебе

Теперь возложить ладони свои:

Благословляя покой, и бег,

И смерть, и мучительный вой любви,

(Апрельского мира челядь,

Ящерицы, жуки.

Они эту землю делят

На крохотные куски;

Ах, мальчики на качелях,

Как вздрагивают суки!)

Над вывеской лечебницы синий пар.

Я здесь! Я около! Ветеринар!

Как совесть твоя, я встал над тобой,

Как смерть, обхожу твои страдные дни!

Надрывайся!

Работай!

Ругайся с женой!

Напивайся!

Но только не измени…

Видишь: падает в крынки парная звезда.

Мир лежит без межей.

Разутюжен и чист.

Обрастает зеленым,

Блестит, как вода,

Как промытый дождями

Кленовый лист.

Он здесь! Он трепещет невдалеке!

Ухвати и, как птицу, сожми в руке!

(Звезда стоит на пороге —

Не испугай ее!

Овраги, леса, дороги:

Неведомое житье!

Звезда стоит на пороге —

Смотри — не вспугни ее!)

Над вывеской лечебницы синий пар

Мне издали кланяется ветеринар.

Скворец распинается на шесте.

Земля — как из бани. И ветра нет.

Над мелкими птицами

В пустоте

Постукиванье булыжных планет,

И гуси летят к водяной стране;

И в город уходят служителя;

С громадными звездами наедине

Семенем истекает земля.

(Вставай же, дитя работы.

Взволнованный и босой.

Чтоб взять этот мир, как соты,

Обрызганные росой.

Ах! Вешних солнц повороты,

Морей молодой прибой.)

Весенний ветер лезет вон из кожи,

Калиткой щелкает, кусты корежит,

Сырой забор подталкивает в бок,

Сосна, как деревянное проклятье,

Железный флюгер, вырезанный ятью

(Смотри мой «папиросный коробок»),

А критик за библейским самоваром,

Винтообразным окружен угаром,

Глядит на чайник, бровью шевеля.

Он тянет с блюдца, — в сторону мизинец, —

Кальсоны хлопают на мезонине,

Как вымпел пожилого корабля,

И самовар на скатерти бумажной

Протодиаконом трубит протяжно.

Сосед откушал, обругал жену

И благодушествует:

— Ах! Погода!

Какая подмосковная природа!

Сюда бы Фофанова да луну!

Через дорогу, в хвойном окруженье

Я двигаюсь взлохмаченною тенью,

Ловлю пером случайные слова,

Благословляю кляксами бумагу.

Сырые сосны отряхают влагу,

И в хвое просыпается сова.

Сопит река.

Земля раздражена

(Смотри стихотворение «Весна»).

Слова как ящерицы — не наступишь;

Размеры — выгоднее воду в ступе

Толочь; а композиция встает

Шестиугольником или квадратом;

И каждый образ кажется проклятым,

И каждый звук топырится вперед.

И с этой бандой символов и знаков

Я, как биндюжник, выхожу на драку

(Я к зуботычинам привык давно).

А критик мой недавно чай откушал.

Статью закончил, радио прослушал

И на террасу распахнул окно.

Меня он видит — он доволен миром —

И тенорком, политым легким жиром,

Пугает галок на кусте сыром.

Он возглашает:

— Прорычите басом,

Чем кончилась волынка с Опанасом,

С бандитом, украинским босяком.

Ваш взгляд от несварения неистов.

Прошу, скажите за контрабандистов,

Чтоб были страсти, чтоб огонь, чтоб гром,

Чтоб жеребец, чтоб кровь, чтоб клубы дыма, —

Ах, для здоровья мне необходимы

Романтика, слабительное, бром!

Не в этом ли удача из удач?

Я говорю как критик и как врач.

Но время движется. И на дороге

Гниют доисторические дроги,

Булыжником разъедена трава,

Электротехник на столбы вылазит, —

И вот ползет по укрощенной грязи,

Покачивая бедрами, трамвай.

(Сосед мой недоволен: — Эт-то проза!)

Но плимутрок из ближнего совхоза

Орет на солнце, выкатив кадык.

— Как мне работать!

Голова в тумане.

И бытием прижатое сознанье

Упорствует и выжимает крик.

Я вижу, как взволнованные воды,

Зажаты в тесные водопроводы.

Как захлестнула молнию струна.

Механики, чекисты, рыбоводы,

Я ваш товарищ, мы одной породы, —

Побоями нас нянчила страна!

Приходит время зрелости суровой,

Я пух теряю, как петух здоровый.

Разносит ветер пестрые клочки.

Неумолимо, с болью напряженья,

Вылазят кровянистые стручки,

Колючие ошметки и крючки. —

Начало будущего оперенья.

— Ау, сосед! —

Он стонет и ворчит:

— Невыносимо плимутрок кричит,

Невыносимо дребезжат трамваи!

Да, вы линяете, милейший мой!

Вы погибаете, милейший мой!

Да, вы в тупик уперлись головой,

И, как вам выбраться, не понимаю! —

Молчи, папаша! Пестрое перо —

Топорщится, как новая рубаха.

Петуший гребень дыбится остро;

Я, словно исполинский плимутрок,

Закидываю шею. Кличет рог, —

Крылами раз! — и на забор с размаха.

О, злобное петушье бытие!

Я вылинял! Да здравствует победа!

И лишь перо погибшее мое

Кружится над становищем соседа.

Пыль по ноздрям — лошади ржут,

Акации сыплются на дрова.

Треплется по ветру рыжий джут.

Солнце стоит посреди двора.

Рычаньем и чадом воздух прорыв,

Приходит обеденный перерыв.

Домой до вечера. Тишина.

Солнце кипит в каждом кремне.

Но глухо, от сердца, из глубины,

Предчувствие кашля идет ко мне.

И сызнова мир колюч и наг:

Камни — углы, и дома — углы;

Трава до оскомины зелена,

Дороги до скрежета белы.

Надсаживаясь и спеша донельзя,

Лезут под солнце ростки и Цельсий.

(Значит: в гортани просохла слизь,

Воздух, прожарясь, стекает вниз,

А снизу, цепляясь по веткам лоз,

Плесенью лезет туберкулез.)

Земля надрывается от жары.

Термометр взорван. И на меня,

Грохоча, осыпаются миры

Каплями ртутного огня,

Обжигают темя, текут ко рту.

И вся дорога бежит, как ртуть.

А вечером в клуб (доклад и кино,

Собрание рабкоровского кружка).

Дома же сонно и полутемно:

О, скромная заповедь молока!

Под окнами тот же скопческий вид,

Тот же кошачий и детский мир,

Который удушьем ползет в крови,

Который до отвращенья мил,

Чадом которого ноздри, рот,

Бронхи и легкие — все полно,

Которому голосом сковород

Напоминать о себе дано.

Напоминать: «Подремли, пока

Правильно в мире. Усни, сынок».

Тягостно коченеет рука,

Жилка колотится о висок.

(Значит: упорней бронхи сосут

Воздух по капле в каждый сосуд;

Значит: на ткани полезла ржа;

Значит: озноб, духота, жар.)

Жилка колотится у виска,

Судорожно дрожит у век,

Будто постукивает слегка

Остроугольный палец в дверь.

Надо открыть в конце концов!

— Войдите. — И он идет сюда:

Остроугольное лицо,

Остроугольная борода.

(Прямо с простенка не он ли, не он

Выплыл из воспаленных знамен?

Выпятив бороду, щурясь слегка

Едким глазом из-под козырька.)

Я говорю ему: — Вы ко мне,

Феликс Эдмундович? Я нездоров.

…Солнце спускается по стене.

Кошкам на ужин в помойный ров

Заря разливает компотный сок.

Идет знаменитая тишина.

И вот над уборной из досок

Вылазит неприбранная луна.

— Нет, я попросту, — потолковать. —

И опускается на кровать.

Как бы продолжая давнишний спор,

Он говорит: — Под окошком двор

В колючих кошках, в мертвой траве,

Не разберешься, который век.

А век поджидает на мостовой,

Сосредоточен, как часовой.

Иди — и не бойся с ним рядом встать.

Твое одиночество веку под стать.

Оглянешься — а вокруг враги;

Руки протянешь — и нет друзей;

Но если он скажет: «Солги», — солги.

Но если он скажет: «Убей», — убей.

Я тоже почувствовал тяжкий груз

Опущенной на плечо руки.

Подстриженный по-солдатски ус

Касался тоже моей щеки.

И стол мой раскидывался, как страна,

В крови и чернилах квадрат сукна.

Ржавчина перьев, бумаги клок, —

Все друга и недруга стерегло.

Враги приходили — на тот же стул

Садились и рушились в пустоту.

Их нежные кости сосала грязь.

Над ними захлопывались рвы.

И подпись на приговоре вилась

Струей из простреленной головы.

О мать-революция! Не легка

Трехгранная откровенность штыка;

Он вздыбился из гущины кровей —

Матерый желудочный быт земли,

Трави его трактором. Песней бей.

Лопатой взнуздай, киркой проколи!

Он вздыбился над головой твоей —

Прими на рогатину и повали.

Да будет почетной участь твоя;

Умри, побеждая, как умер я. —

Смолкает. Жилка о висок

Глуше и осторожней бьет.

(Значит: из пор, как студеный сок,

Медленный проступает пот.)

И ветер в лицо, как вода из ведра.

Как вестник победы, как снег, как стынь.

Луна лейкоцитом над кругом двора,

Звезды круглы, и круглы кусты.

Скатываются девять часов

В огромную бочку, возле окна.

Я выхожу. За спиной засов

Защелкивается. И — тишина.

Земля, наплывающая из мглы,

Легла, как неструганная доска,

Готовая к легкой пляске пилы,

К тяжелой походке молотка.

И я ухожу (а вокруг темно)

В клуб, где нынче доклад и кино,

Собранье рабкоровского кружка.