Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

Вечный революционер —

Дух, стремящий тело к бою

За прогресс, добро, за волю, —

Он бессмертия пример.

Ни поповства козни злые,

Ни орудия стальные,

Ни царевы казематы,

Ни жандармы, ни солдаты,

Ни шпионы всей земли

В гроб титана не свели.

Он не умер, он живет!

Сотни лет назад рожденный,

Он восстал, освобожденный,

Силой собственной идет.

Он окрепнул, он шагает

В те края, где рассветает,

Словом зычным, как трубою,

Миллионы кличет к бою, —

Миллионы вслед за ним:

Голос духа слышен им.

Голос духа слышен всем:

В избах, к нищете привычных,

В тесноте станков фабричных,

Всюду, где тоска и темь,

И, веленью духа внемля,

Горе покидает землю,

Мощь родится и упорство —

Не сгибаться, а бороться,

Пусть потомкам, не себе

Счастье выковать в борьбе…

Вечный революционер —

Дух, наука, мысль, свобода, —

Не прервет вовек похода,

Неуклонности пример.

Опрокинута плотина,

С места тронулась лавина, —

Где найдется в мире сила,

Чтоб ее остановила,

Чтоб опять свела на нет

Пламенеющий рассвет?

Сидел в шпике и пил хмельную,

А возле сердца что-то жгло.

И вспомнил он жену больную,

Детей и счастье, что ушло…

Да, был хозяином и он,

Его любили все соседи,

Ему — и ласка, и поклон,

И слово доброе в беседе.

Но дальше… дальше ни к чему

И вспоминать!.. Беда настала!

Зачем не промолчать ему,

Когда вся община молчала?

Когда село обидел пан,

Зачем вступился он ретиво

И встал за правду, за селян,

Хоть не своя пропала нива?

Как он ни бился, ни старался,

Да только — наша не взяла:

И правды панской не дождался.,

И разорился сам дотла.

Скотину, хату, поле, сад —

Все отсудили, все забрали…

И в белый свет, в кромешный ад

Со всей семьей его погнали.

Родные дети в наймах мрут,

Горячка бьет жену больную,

А где отец?… Известно, тут —

Сидит в шинке и пьет хмельную.

Добрый был мужик Михайло,

Тихий человек:

По-соседски, мирно, ладно

Жил да жил свой век.

Самого пусть горе гложет, —

Других веселил.

«Заживем еще. Быть может!» —

Часто говорил.

Да пришла пора крутая.

Где уж там зажить:

Гнись, трудись, не отдыхая.

Чтоб долга платить.

И Михайло хоть смеялся,

Смех-то был не тот:

С арендатором встречался —

Так бросало в пот.

От беды не схоронился:

Тяжкий срок настал,

С молотка пошла землица,

Пить хозяин стал.

Что ни день, с тоскою злою

К шинкарю он шел.

Пел, смеялся сам с собою.

Не понять — что плел.

Шинкарю земли остаток

Вскоре пропил он,

И жену с детьми из хаты

Вытолкали вон.

В голос плакала, рыдала,

Идя с узелком.

Горько мужа проклинала.

Стоя пред шинком.

А Михайло, головою

Свесившись на стол,

Пел, смеялся сам с собою,

Не понять — что плел.

Допил чарку, встал и вышел,

Больше не ходил:

Шинкарем чуть свет под крышей

В петле найден был.

«Мамочка! — зовет Иван,

Мальчик с виду лет шести. —

Погляди-ка, погляди:

Вот монетка, галаган!»

«Где ж ты взял его, родной?

Отчего ты так дрожишь?

Боже, да ведь ты босой,

По снегу босой бежишь!»

«Это мне паночек дал…

Я с ним шел вперегонки:

Я босой за ним бежал,

Он — обутый в сапожки.

«Догони, монетку дам!» —

Мне сказал — и наутек.

Я… догнал его… ма… мам…»

«Что с тобою, мой сынок?»

Весь дрожмя дрожит Иван,

Зубы стиснул, посинел, —

Выронил свой галаган,

Повалился и сомлел.

Миновала неделя —

Горько мать зарыдала:

Косы в травах пропели,

И травинка — завяла!

Тихо спит в гробу Иван,

Не мечтая ни о чем, —

А в ручонке галаган,

Подаренный паничом.

Змея эта всюду, зеленая, жадная,

Вдоль тощих посевов снует,

То — Terminus[7]^{24} наш, то — межа беспощадная,

То — знак, где «мое» и «твое».

Вон с краю — четыре полоски Трофимовы,

А здесь вот — Михайловы три:

Живи на своем и плати за «родимую»,

Чужого ж — вершка не бери!

Кто помнит о том, что с Михайлом Трофим

На этих полосках кроваво бедуют,

Хоть рук от работы бедняги не чуют, —

С весны голодать уж приходится им?

Кто помнит о том, что скотина у них

С «чего-то» не держится, чахнет, тощает,

Земля же с годами все меньше рожает,

Хоть бьются над нею не меньше других?

Кто помнит о том, что иною порой

У них уже руки в тоске опускаются?

«Ох, мало землицы! С такой теснотой

И в двери и в окна долги пробираются.

Погибель приходит… Как рыба в сети —

Так бьемся в нужде и в неволе!»

Ну, что им сказать? Где таятся пути

К иной — человеческой доле?

А станешь средь поля вот так у межи:

Ведь вместе у них семь полосок — именно!

Надел не из худших — живи не тужи, —

Прокормит, пожалуй, душ восемь, не менее…

А душ у них шесть! Так какая ж причини

Мешает им полем сложиться вдвоем,

Сложиться домами, орудьем, тяглом?

Ведь, может быть, в этом и выход единым!

Да вот ведь — межа! Посреди залегла,

Их слабую силу расторгла на части,

И где бы их вместе беда не взяла,

Там их в одиночку задавят напасти.

Мальчонкой, когда-то, все межи я знал:

В полях каждодневно я с мамкой бывал —

Для дойкой коровы за свежей травой

Она вечерами ходила со мной.

И помню — на каждой меже без труда

Мы по два мешка нажинали тогда.

Свободно ступал я босыми ногами,

Широкие межи стелились пред нами!

А ныне посмотришь: и нивы всё те ж,

Но нет стародавних, просторных тех меж.

Едва их приметишь: как тонкая нить, —

Чужой бы, наверно, не смог различить.

Тот здесь их подрезал, тот там обкорнал, —

Рад каждый, что лишнюю долю достал.

Зачем же любой над землею дрожит?

Какая причина, что тягостно жить?

Иль слишком плодится бессмысленный люд?

Иль, может, потребности наши растут?

Нет, нужды всё те же у бедных людей,

Народу ж не больше, а меньше скорей, —

Его обступили и грабят чужие,

Как жадные трутни, слетелись к поживе.

Иной неразумный толкует у нас:

«Война бы ударила, что ли, сейчас,

Всех лишних побила, и стало б опять

На свете вольнее и жить и дышать».

Вольнее! Но, кроме несчастий и мук,

Мы лучших для дела лишились бы рук,

А горе в народе как было — так было б,

Лишь к старому новое зло привалило б!

Не может, притиснутый к межам, народ

Постигнуть начало всех бед и невзгод,

Увидеть, откуда растет это горе,

Что все его силы повысосет вскоре.

Ой, межи, вы, межи, ой, цепи земли,

В какую трясину народ завели!

Уперся во тьму он глазами, голодный!

Кто ж путь нам укажет прямой и свободный.

Ко мне за советом пришел человек:

«Что делать, как быть, научите!

На атом вот поле мой дед прожил век,

Хоть жить тут, по правде, и печем, — взгляните:

Полоска! Но прежде, наверно, не так

Теснилися люди, как ныне;

Ни сладко, ни горько, тишком, кое-как

Прожить довелось старичине.

Дед вырастил двух сыновей, поженил,

Но жили все хатой одною.

Говаривал он: «Я бы вас разделил,

Да поле у нас небольшое.

Теперь оно худо, но может кормить,

А что будем делать раздельно с клочками?

Нет, я на беду вас не стану делить!

Не смею с сумою по свету пустить.

Умру — вот тогда и делитесь уж сами».

Случилось же так, что от тифа весной

И дед и сыны отошли на покой,

Осталося четверо нас, малолетних.

Мне три миновало, и был я — старшой,

А дядькину хлопцу шел только второй,

Сестренки ж грудные совсем. У бездетных

Богатых соседей пристроили нас,

Мальчишек, чтоб с голоду мы не пропали.

Они, мол, за все, что получат от вас,

Отслужат, как вырастут, — вдовы сказали.

И мы испытали, что значит беда!

Скончались и матери. Мне уж тогда

Исполнилось двадцать, меня «рассчитали»,

Домой я вернулся, жену подыскал

И, поле забрав, что старик завещал,

Стал строиться — рьяно вначале.

Решил: все долги заплачу поскорей,

И поле, по дедовой воле,

Останется цело, и я на том поле

Сумею подняться без «добрых людей».

Сестренкам приданое справлю, а брат

Поженится С доброй вдовою…

А землю делить-что рубаху порвать:

Уж лучше кому-нибудь целую дать,

В одну ведь не втиснутся двое.

Нет, землю один только должен забрать!

Я брату нередко, бывало,

Вот так говорил. Но любезный мой брат,

Как враг, не смущаясь нимало,

Прошение вдруг на меня написал,

Чтоб дом, и орудья, и поле

Судом разделили на равные доли,

Как если б один из дядьев умирал.

Узнал я, и горько мне сделалось. Шлю

Соседей к нему: согласись на уплату;

И сам за ним следом хожу и молю:

«Ну, ладно, поделим мы поле и хату,

Но как на клочках нам с тобою прожить?

Не зря ведь и дед зарекался делить,

А ты его волю желаешь нарушить?»

Куда там! Про деньги не хочет и слушать!

Два года судились. Из города ныне

Бумагу прислали: что дед накопил —

На равные две разделить половины,

Да каждый еще чтоб сестру наделил.

И что тут придумать — не ведаю боле!

Вконец разорят, коли сделают так.

Пол нивы! Мое уж заложено поле,

Сестре не поможешь, ведь сам я бедняк.

Хочу вот свидетелей в суд привести,

Что дед не хотел делить поля, —

Прикажут авось на уплату пойти,

А нет — ну, господняя воля!»

Я думал о будущем братстве людей,

Я звал это время прийти поскорей.

Безмежные видел я в мыслях поля:

Трудом обновленная общим, земля

Кормила народ мой, свободным, счастливый.

Украина ли это? Твои ль это нивы,

Впитавшие крови и пота немало?

Да, это Украина родная моя!

И лютая боль в моем сердца стихала.

Виденье исчезло. Гляжу я. Вон там

За межи сцепилися Гриць и Степан;

Там дед пашет полн и слезно скорбит

О сыне, что в Боснии дальней убит^{25};

Отец там на сына топор поднимает;

Там мачеха бедных сирот проклинает…

О край мой родимый, забытый всем светом,

Пусть лучше судьба тебя в прах истребит,

Коль ты осужден пропадать без ответа!

Стану на пашне, умытой зарею:

Пурпуром солнце нежарко горит,

Пташки щебечут над тихой землею, —

Что же печаль в мое сердце стучит?

Царь и владыка природы, взгляни же,

Сколько в ней счастья, любви, красоты!

В сердце краса эта просится, ты же

Бродишь несчастен, одни только ты.

Тучное поле, левада за хатой,

Луг неоглядный с травою густой —

Так почему же, усердный оратай,

С голоду мрешь ты: в хатенке пустой?

В гор твоих лоне железо струится,

Так почему же затуплен твой плуг?

Или железо на то лишь годится,

Чтобы цепями свисать с твоих рук?

Жарким земля твоя светом богата,

Что в подземельях ключами кипит;

Так почему же, усердный оратай,

Не для тебя светит он и горит?

Много ты соли, до века рожденной,

В светлой, хрустальной скале накопал;

Так почему же ешь хлеб несоленый?

Солью земли почему сам не стал?

Сердце мое устремляется с плачем,

Пашня мужичья, к твоим бороздам,

Тонет мой дух в твоем лоне, горячий,

Словно упавшая в море звезда.

В каждую жилку твою проникает,

В каждый комок, корешок и сучок,

К каждой пылинке прильнув, вопрошает:

«Кто плодоносный ваш высосал сок?

Тысячелетья по вас проходили,

Кровью и трупами вас напитали —

Что же так мало вы хлеба родили?

Где же святые те соки пропали?»

Хорошо, в чаще леса блуждая,

Где безмолвие манит ко сну,

Под навесом ветвей отдыхая,

Слушать летнего дня тишину!

Вкруг безлюдно, а все ж не пустынно —

В том святом одиночестве я

Снова сердцем ловлю беспричинно

Бесконечную песнь бытия.

И я счастлив, покуда скрываюсь

В этих чащах, бродя наугад, —

Я людей повстречать опасаюсь,

Люди тихий мой рай разорят.

Люди всюду, и к этому раю

Слезы горькой недоли несут.

Не однажды с тревогой встречаю

Я проклятое горе и тут.

Вот ободранный дед-старичина

Ковыляет, склоняясь к земле,

Низко гнет его долу сушина,

За плечами — грибы в кошеле.

Знаю сызмала деда седого,

За селом его хата гниет.

Он живет одиноко, убого —

Собирает грибы, продает.

Пищу, рубище взять ему где же?

А пойдешь по грибы — заберут!

Лесники отведут на Медвежью,

А в Медвежьей под арест запрут.

Я спешу за деревьями скрыться,

Чтоб меня не увидел седой.

Знаю: встретиться старый боится

С черным платьем, как с черной бедой!

Да напрасно! Приметил, бедняга,

Из груди его вырвался крик,

Кинул связку и и темень оврага

Торопливо укрылся старик.

Долго слышалось мне, как хрустело

Под ногами, где старый бежит,

И в груди его что-то хрипело, —

Так больной перед смертью хрипит.

И подумал я: «Сгинь же, проклятый

Мой господский наряд, — ты меня

Для убогого, бедного брата

Сделал пугалом — пуще огня!»

На смену тоске отупенья

Вновь песен плеснула волна,

Как будто из пепла восстала

Блестящих огней пелена.

Что раньше казалось покоем,

То пепел минувшего был;

Под ним животворная искра

Любви сохранила свой пыл.

Она еще тлела, искрилась,

Под пеплом томилась в тиши;

Но ветер повеял и пепел развеял —

Попробуй теперь потуши!

Так нет же! Тушить я не буду!

Пусть плещет огней пелена!

И сердце пусть бьется, и вольно пусть льется

Бурливая песен волна!

Ты, только ты — моя единая любовь,

Но не дано тобой мне в жизни насладиться;

Ты темный тот порыв, что отравляет кровь,

Вздымает грудь мою — и не осуществится.

Ты тот напев, что мне в час вдохновенья снится,

Но для него, увы, не нахожу я слов;

Ты славный подвиг мой, и я к нему готов.

Когда бы веру мне да мощную десницу!

Как сгубленную страсть, угасшие желанья,

Не спетый мной напев, геройские дерзанья,

Как все высокое, что я в душе таю,

Как пламя, что меня и греет и сжигает,

Как смерть, что, погубив, от мук освобождает, —

Вот так, красавица, и я тебя люблю.

Как ты могла так ровно, так спокойно

Сказать об этом? Как не задрожал

Твой голос в горле, как тревожным стуком

В твоей груди не заглушило сердце

Те страшные слова: «Оставь надежду!»

Оставь надежду! Или ты не знаешь,

Что в тех словах таится преступленье,

Убийство сердца, духа, мыслей всех,

Живых и нерожденных? Или совесть

При тех словах в тебе не шевельнулась?

Оставь надежду! Мать-земля родная!

Ты, ясный свет! Ночная темнота!

Вы, звезды, люди! Что вы все теперь?

Что я теперь? Зачем не прах бездушный?

Зачем не камень, не вода, не лед?

Тогда бы я в груди не слышал ада

И не сверлил бы нор в мозгу моем

Червяк несытый, кровь моя, пылая,

В горячке не вызванивала б вечно

Вот этих страшных слов: «Оставь надежду!»

О нет, не верю! Все обман, обман!

Живительной воды в напиток мне

Ты подлила, а в шутку лишь сказала,

Что там отрава. Ведь за что бы ты

Могла убить и душу мне, и тело?

Нет, нет, не верю я! В тот миг, когда

Уста твои меня убить хотели, —

Твой бледный облик и тоска во взоре

И вся ты, вся, дрожащая мимозой,

Все говорило мне: «Не верь! Не верь!»

Душою ты добра! О, не обманешь

Ты сердца мне завесою гордыни!

Тебя я понял! Ты добра душою!

Лишь бури мира, муки недоверья

Заволокли тебя туманом этим.

И вновь я в сердце ощущаю силу

Туман рассеять, теплотою чувства

И жаром мысли воедино слить

Тебя и жизнь — и я в ответ тебе

Кричу: «Надейся и крепись в борьбе!»

Бескрайное поле под снежной волною,

О, дай мне простора и воли!

Я здесь, одинокий, лишь конь мой со мною,

А сердце изныло от боли.

Носи ж меня, конь мой, по чистому полю,

Как ветер над степью широкой, —

Быть может, уйду я от тягостной боли,

Терзающей сердце жестоко.

Непроходимою стеной меж нами

Стоит судьба. Мы, как два судна в море,

К двум берегам гонимые волнами,

Звезда моя, ты — радость мне и горе!

Тебя далече провожает взор,

К твоим следам хочу припасть лобзаньем

И душу напоить твоим дыханьем,

С любимых губ слетевшим на простор.

Исчезла ты! Во мраке, без дороги,

Я как в лесу… Куда ж теперь мне, друг?

Подсеклись думы, подкосились ноги.

А в сердце холод… Дым, лишь дым вокруг

На тебя не жалуюсь я, доля:

Ты вела меня, как мать родная.

Ведь в степях, где хлеба ждут от поля,

Плут идет, цветы уничтожая.

Плуг скрипит в чернеющем просторе,

И цветы вздыхают при кончине…

В сердце — нож, уста замолкли в горе,

И душа истерзанная стынет.

Ты ж идешь, бросая, как и прежде,

В черный пласт, в зияющие раны

Семя правды, новые надежды,

И вдыхаешь жизни дух румяный.

Как знойно!

Широкое поле спокойно.

Равнина — немая, глухая —

Без края!

Безлюдье, пустыня на взгляд…

Лишь травы, волнуясь, как море,

Красуются в пышном уборе

Да где-то сверчки гомонят.

И снова

В безмолвье заречья лесного

И дальше, к расселинам гор,

Мой взор

Летит, в тишине утопает,

И в травах душа отдыхает,

И душу теплом наполняет

Простор.

Но — вот!

Чей там стон — затаенный,

Как будто напев похоронный,

Плывет?

Мое ли то горе родное?

Чье сердце томится больное?

О нет! Словно голос разлуки,

Свирели доносятся звуки.

И вмиг

К тем звукам я сердцем дрожащим приник,

И, рай забывая, оно зарыдало

Без слов.

Тебя, моя зорька, оно увидало.

И слиться с напевом народным

Напев мой в порыве свободном

Готов.

Ой, зелен явор, да зелен явор,

А ива — зеленее;

Ой, между всеми красавицами

Всех мне одна милее.

Прекрасней розы, прекрасней розы

Нету цветка на свете;

Не знаю розы, не знаю розы

Нежней, чем щеки эти.

Ясные звезды, ясные звезды

Светят в небесном море, —

Все утонули ясные звезды

В едином ее взоре.

Девичий говор, как птичий гомон,

Тешит ухо, ласкает.

А ее голос — пшеничный колос,

Он за сердце хватает.

Что больше моря, что глубже моря —

Сходятся в нем все реки.

А мое горе больше, чем море:

С ней разлучён навеки.

Стройная девушка, меньше орешка,

Что ж в твоем сердце злая насмешка?

Что ж твои губы — словно молитва,

Что ж твои речи — острая бритва?

Нежно сияют глаз твоих чары,

Что зажигают в сердце пожары,

Ах, эти очи, пасмурней ночи,

Тот, кто их видел, солнца не хочет!

Что ж мне улыбка стала страданьем,

Сердце, как в буре, бьется желаньем?

Ясная зорька, что в твоем взоре?

Ты — моя радость, ты — мое горе!

Встречи добившись, пылко люблю я,

Пылко влюбившись, душу сгублю я.

«Калина, калина, зачем долу гнешься?

  Зачем долу гнешься?

Иль солнца не любишь, и к солнцу не рвешься,

  И к солнцу не рвешься?

Иль жаль тебе цвета для радости света?

  Для радости света?

Иль вихрь тебе страшен, иль гром среди лета?

  Иль гром среди лета?»

«Не жалко мне цвета, а в гром улыбаюсь,

  А в гром улыбаюсь,

И солнце люблю я, я вся в нем купаюсь.

  Я вся в нем купаюсь.

Но в небо не рвусь я, не хватит мне силы,

  Не хватит мне силы,

Румяные гроздья к земле я склонила,

  К земле я склонила.

Я дубу не пара, не рвусь я на кручи,

  Не рвусь я на кручи;

Меня ты, высокий, затмил, словно туча,

  Затмил, словно туча».

Зачем ты совсем не смеешься?

Не холод ли в сердце твоем?

Не с горя ли сердце застыло

И смех не рождается в нем?

Зачем ты совсем не смеешься?

Быть может, какой-нибудь грех

На совесть налег и сжимает

Задорный и радостный смех?

Неявной печали отметка

Лежит на прекрасном челе.

Улыбка твоя — как под осень

Блистание солнца во мгле.

Вьется та тропиночка,

Где она прошла

И из сердца запросто

Счастье унесла.

Вот туда пошла она,

Все гуляючи,

Со своим возлюбленным

Напеваючи.

Словно сумасшедший,

Я бежал за ней.

Обливал слезами я

След среди камней.

Словно утопающий,

Как спасение,

Взглядом я ловил ее

На мгновение.

Как в лесах коралловых

В глубине морской,

Слух ловил мой с жадностью

Жемчуг речи той.

Вот идет тропиночка.

Извивается,

А сердечко бедное

Разрывается.

Залегла на дне его

Мысль всего одна:

Что вот тут загублена

Жизнь моя сполна.

Все, что мне милей всего,

Мной взлелеяно,

Чем душа была жива,

Здесь развеяно!

Чем душа была жива,

Было — минуло…

Ах, чтоб эта тропочка.

Вовсе сгинула!

Коль не вижу тебя —

Мне минуты, как век, бесконечны;

Коль увижу тебя —

Вновь страдаю от раны сердечной.

Коль не вижу тебя —

Я окутан морозом и мглою;

А увидев тебя —

Опален я горящей смолою.

Чтоб увидеть тебя —

Понесут меня ангелов руки;

А увижу тебя —

Гонят прочь меня адские муки.

Я утратил покой

И с тобой, и в разлуке с тобою!

Я не принят землей

И отвергнут небес синевою.

Если ночью услышишь, что там, за окном.

Кто-то плачет безумно и тяжко, —

Не тревожься о том, спи бестрепетным сном,

Не гляди в эту сторону, пташка!

Не бездомный бродяга грустит о судьбе,

Не голодный бедняк, моя зорька, —

Это вся моя скорбь и тоска по тебе,

Это плачет любовь моя горько.

Как вол в ярме, вот так я день за днем

Влачу свой плуг до крайнего предела;

Я только тлею медленным огнем,

Порывов нет, и сила ослабела.

Мечта моя заглохла молодая,

Ручей былых иллюзий пересох,

И резкой стала речь моя сухая. —

Я вижу: урожай мой будет плох.

Плох урожай! Я мало, может быть,

Посеял иль пшеницу взял гнилую?

А дни идут! Уж скоро ливням лить, —

Нам звезды возвещают осень злую.

Льдом студеным покрыта,

Не волнуется в речке вода;

Если лампа разбита,

Свет ее не дрожит никогда.

Не услышишь мелодий,

Если сломай на части смычок.

Как же песни выходят

Из-под бремени злобных тревог?

Иль как пресс это горе,

Чтоб из сердца стихи выжимать?

Иль как колокол — песня,

Чтобы горестный плач заглушать?

Аллеей летнею, ночною,

Как тень, я шел, не зная сна,

Горели звезды надо мною,

Темнела неба глубина,

Миротворящей тишиною

Вливалась в душу. Как же я

Еще вчера любил вас, зори,

Тебя, голубизна моя!

Душа в распахнутом просторе

Купалась, уносилась вскоре

К лугам прозрачным, где цветут

Бессмертные цветы, живут

Чудесной сладости мотивы!

А ныне так темны, тяжки вы,

И для меня ваш свет погас.

Теперь я ненавижу вас!

Жизнь ненавижу я и силу,

Мечты о счастье, о весне,

Стремленье к свету, к вышине, —

Одно забвенье любо мне,

Покой, безмолвие могилы.

Аллеей летнею, ночною

Я шел, как тень… О сердце, стынь!

Передо мною и за мною

Сновали люди. «Дзинь-дзинь-дзинь»,

Звенел велосипед. И шепот

Влюбленный слышен был порой…

Но против боли роковой,

Терзающей рассудок мой, —

Не отыскал лекарства опыт.

Я шел и знал, что я — могила,

Что жизни нерв давно угас,

Что тут, на самом дне, сейчас

Душа моя похоронила

Все радости и все страданья,

Все песни, что не встанут вновь,

Свое сильнейшее желанье,

Свою последнюю любовь.

Каморка и кухня, два низких оконца,

Две вазы с цветами на окнах,

Две белых постели, раскрытые двери

И тюль занавесок поблеклых.

Часы на стене, пять иль шесть фотографии

На темном, комоде понуром,

Стол круглый со скатертью — посередине,

И лампа на нем с абажуром.

А в кресле сидит у стола мое счастье —

Одна, в молчаливом раздумье:

Кого-то все ждет и шаги чьи-то ловит

Там, в уличном крике и шуме.

Кого-то все ждет… И не мне уж, конечно,

Улыбка в глазах се светит!

Но с улицы в рай тот прокрался я взором —

Никто меня в тьме не заметит.

Вот здесь мое счастье! Так близко!

Так близко! И все ж недоступно навеки!

Болит мое сердце, но высохли слезы,

Горят отягченные веки.

От комнаты тихой, лицо закрывал,

Бегу я в тоске и тревоге:

Так раненый зверь в свою чащу уходит,

Чтоб тихо издохнуть в берлоге.

Песня, подбитая милая пташка,

Смолкнуть приходит пора.

Полно рыдать нам и горько и тяжко,

Кончилась эта игра.

Полно тревожить нам рану открытую,

Полно вопить про любовь,

С каждой строфою и с каждою нотою

Каплет горячая кровь.

С каждой терциною, с каждой октавою

Ритм ослабляется твой…

Песня напитана горем-отравою, —

Время идти на покой.

Ох, тяжело ярмо родного края,

И ноша не легка!

Как под крестом, под ней влачусь я, поникая,

И кубок с ядом пью, что поднесла родная,

Твоя, мой край, рука.

Так будь благословен! В грядущей, светлой дали

Дождешься ль славы, ясных дней весны,

Не знаю, — об одном молюсь в своей печали,

Чтоб с горя, с голоду тебя не покидали

Все лучшие твои сыны.

Чтоб сеющих добро другое поколенье

Не осмеяло в песнях злых.

Чтоб памятником им не стали те каменья,

Которыми, платя за зерна просвещенья,

При жизни все забрасывали их.

Ты, братец, любишь Русь,

Я ж не люблю, бедняга!

Ты, братец, патриот,

А я — всего дворняга.

Ты, братец, любишь Русь,

Как любишь хлеб и сало, —

Я ж лаю день и ночь,

Чтоб сном не засыпала.

Ты, братец, любишь Русь,

Как пиво золотое, —

Я ж не люблю, как жнец

Не любит в поле зноя.

Ты, братец, любишь Русь,

Одетую картинно, —

Я ж не люблю, как раб

Не любит господина.

Ведь твой патриотизм —

Одежда показная,

А мой — тяжелый труд,

Горячка вековая.

Ты любишь в ней господ

Блистанье да сверканье —

Меня ж гнетет ее

Извечное страданье.

Ты любишь Русь, за то

Тебе почет и слава —

А предо мною Русь

Избита и кровава.

Ты, братец, любишь Русь,

Как заработок верный, —

Я ж не люблю ее

Из-за любви чрезмерной!

Я декадент? Вот это вправду ново!

Из жизни взяв всего один момент

И, модное найдя, пустое слово,

Ты вопиешь: «Смотрите, декадент!»

Да, в этих песнях — боль, печаль, забота,

Так жизнь сошлась, дорога ведь крута.

Но есть в них, братец, и другая нота:

Надежда, поля, светлая мечта.

Я не терплю печалиться без цели,

Бесплодно слушать, как звенит в ушах;

Пока я жив, я жить хочу на деле,

Борьба за жизнь меня не вгонит в страх.

Нередко желчь и уксус я глотаю,

Не раз и прел, и хрипнул я, и стыл,

А все-таки изжогой не страдаю,

Катар кишок покуда не добыл.

Какой я декадент? Я сын народа,

Который рвется к солнцу из берлог.

Мой лозунг: труд, и счастье, и свобода,

Я сам — мужик, пролог, не эпилог.

Я за столом не пропущу стакана,

Зато и в драке — тоже не смолчу,

На жизненном пиру скучать не стану,

И в нищете я рук не опущу.

Не паразит я, одуревший с жиру,

Который в будни помнит лишь процент,

А в праздник на «ура» настроит лиру…

Какой же, черт возьми, я декадент?

Привет тебе, цветок, упавший с ветки,

Моя мечта прекрасная, — тебе я

Последний шлю привет!

Пусть в прошлом наши встречи были редки,

Но, вспоминая их, я сердцем млею,

Хоть горек давний след.

Тем, что меня к себе ты не пускала,

В моей груди гасила, заглушала

Любовные мечты, —

Тем женственности идеал высокий

В душе томящейся и одинокой

Навек вписала ты.

Меж нами нынче и леса и горы, —

Но, муть нахлынут злобных мыслей своры,

К тебе стремлюсь душой,

К твоей груди тогда я припадаю,

У стоп твоих я сердцем оживаю,

Все бури голос усмиряет твой.

Когда же ты приходишь в сновиденье, —

Уходят прочь и злоба и смятенье,

Их отгоняю, как лукавых змей;

Весь день тогда душа светла без меры;

Пусть не надежда, не любовь, не вера, —

В ней ясный свет души твоей.

Поняв, что смерти близится година,

Отец, позвав единственного сына,

Сказал, поникнув старой головой:

«Сынок, я вижу, срок приходит мой.

Дал мне господь прожить немало лет,

Добра нажить и поглядеть на свет.

Тебе оставлю все. Добром своим

Ты дорожи, но не дрожи над ним.

Не тщись цель жизни в нем найти своей,

Такая цель убожества страшней.

Сокровищем владеешь ты иным,

Наиважнейшим — сердцем золотым,

Есть разум у тебя, к познаньям дар,

И схлынул ранней юности угар…

Лишь одного на жизненном пути

Тебе желаю: друга обрести».

«Отец, благодарю вас, но, ей-ей,

Не сосчитать мне всех моих друзей!»

«Да, за столом, чтоб коротать досуг…

А как беда, так где он — верный друг?

За семь десятков лет могу назвать

Лишь одного, да то еще как знать».

«Да что вы? За меня, ручаюсь вам,

Любой из них на плаху ляжет сам!»

Отец тут усмехнулся: «Все ж, сынок,

Не худо бы проверить это впрок.

Так вот, телка зарежь, в мешок зашей,

А в ночь ступай с ним, обойди друзей.

Скажи: «Беда! Мной человек убит!»

Просись, пусть друг укроет, приютит.

Так испытав своих друзей, потом

Ты к другу моему направься в дом».

Сын поступил по слову старика.

Как смерклось, на плечи взвалив телка,

Путь выбрал к лучшему из всех дружков

«Живей, — он крикнул, — отмыкай засов».

«Ты с чем в такую пору?»-друг спроси.

«Впусти и дай укрыться. Я убил!»

Но тот не стал ворота отпирать.

«Ступай, — сказал, — а то не миновать

Из-за тебя беды ужасной мне,

Ведь, допытавшись о твоей вине,

С чего начнут? Нагрянут к другу в дом!

Так что стоишь тут со своим мешком?»

Ко всем друзьям в ту ночь стучался сын,

Но не укрыл, не принял ни один.

Нашелся и такой, кто крикнул: «Прочь!

Иль должен буду сам властям помочь…

Ведь скажут: коль дружил с тобою я,

Причастен, значит, и к разбою я».

Так, прогнанный и с этого крыльца,

Бедняк пошел к приятелю отца.

«Увы, убил я, и, к моей беде,

Об этом слух прошел уже везде.

За мной спешат, и в толк я не возьму.

Где спрятать труп, где скрыться самому?

Старик немедля отомкнул затвор

И юношу с мешком втолкнул в свой двор.

«Ну, не горюй, сынок, сам спрячься тут,

А труп в укромный сволоку закут», —

Сказал он, с плеч мешок тяжелый взял,

К его ногам тут юноша припал.

«Спасибо, но вины за мною нет,

Никто за мной не гонится вослед».

Слова отца поведав, рассказал

Все, что за эту ночь он испытал

И сколько выгадал, уверясь в том:

Кто друг всегда, а кто — лишь за столом.

Голодный пес, продрогший от метели,

От лютого мороза чуть живой,

Но улице тащился еле-еле,

Искал тепла и пищи даровой.

И милостивый человек нашелся,

Он в комнате своей его пригрел.

По-дружески с несчастным обошелся,

С ним разделив еду, что сам он ел.

Пса приютил и накормил хозяин

И обогрел, а все ж в конце концов

Неблагодарным сам он был облаян,

Едва лишь избежав его зубов.

Как часто люди на него похожи:

И ты добра не помнишь, милый брат,

Нередко оскорбляя, и кого же —

Тех, кто тебя на ум наставить рад!

Два соседа живут-поживают рядком:

В этом доме венчают, хоронят в другом.

В этом доме рыдание над мертвецом,

А в соседнем — веселье и хор над венцом.

Здесь одетого в саван во гробе выносят,

Там дары молодым новобрачным подносят.

Тот же путь для покойника и для живых,

Тот же поп хоронить и венчать будет их.

И из церкви одной воротясь в тот же час,

И веселый и грустный напьются зараз.

То не сказка, друзья, аллегория тут:

Как печали и радости рядом идут,

Так к концу одному неизбежно ведут.

На Подгорье^{28}, в долах, по низинам

Села неприветливы и строги,

Разлеглись, как нищие под тыном,

Дремлют у проселочной дороги.

Клонят вербы головы большие,

В речке ветви длинные купают;

И скрипит журавль, кругом босые

Ребятишки на дворе играют.

Между верб, и груш, и яворины

Крыши почернелые нагнулись,

Крыты мохом, ветками калины,

И на ветер, как сычи, надулись.

Наклонились пихтовые стены,

Там и сям подпертые жердями,

Как калеки ждут себе замены —

Отдохнуть разбитыми костями.

Узкие, ослепшие оконца

В дедовских еще засовах ходят.

Или ясного боятся солнца

Те, что в хатах весь свои век проводят?

Незаметно и трубы на крыше;

Утром дым всю хату заполняет,

Из-под стрех валит, клубится ниже,

Ест глаза и слезы выжимает,

В хате печь в полкомнаты, с запечьем,

С глиняным припечьем и заслонкой,

То — желудок хаты, теплый вечно

И огромный, как живот ребенка.

Хлеб да каша — здесь иного краше,

Цель всех дум, стремлений и заботы,

Человек тут знает лишь работу,

Трудится во имя горсти каши.

Спит хозяин на досках не сбитых,

На соломе, под мешком дерюжным;

Печь — для ребятишек не укрытых,

А большим постели и не нужно,

Батраки в конюшие кости греют,

Девкам и на лавках крепко спится;

Об удобстве думать не посмеют,

Отдохнула б за ночь поясница.

Об одеже помышляют мало:

Есть кожух да сапоги смазные,

Для хозяйки — в сундуке кораллы,

А для девушек — платки цветные.

Войлочные шляпы в праздник хлопцам, —

Так и наряжаются годами;

Вся одежда будней дома шьется

Из холста, что приготовят сами.

На стене в углу, в божнице старой,

Древние иконы со святыми:

Страшный суд, Никола да Варвара^{29},

Как от дегтя — в копоти и дыме.

Вот и все от божеских устоев, —

Не совсем и письменность забыта:

Там в тряпье, под матицей, снятое,

Безыменное письмо зашито

Да указ о панщине^{30} проклятой,

Роспись прадеда на тридцать палок^{31},

Деда жалоба за клип изъятый,

Акт отца лицитацийный^{32} мятый, —

Вот и все, что правнукам осталось.

Когда услышишь, как в тиши ночной

По черным рельсам тарахтят вагоны,

А в них, как будто мух немолчный рой

Плач детворы, болезненные стоны,

Проклятия и брань со всех сторон,

Глухая песня, девичьи дисканты,

Не спрашивай; чей это эшелон?

Кого везут? Куда? Откуда он?

  То — эмигранты.

Когда увидишь где-нибудь в углу

Людей, набитых тесно, как селедки,

Усталых женщин, спящих на полу,

Мужчин, бродящих шаткою походкой,

Седых отцов, ребячью мелкоту,

Узлы, в которых явно не брильянты,

Всю неприкрашенную нищету,

На лицах — след тоски, надежд тщету,

  То — эмигранты.

Когда увидишь, как таких людей,

Вписав в реестр, толкают и ругают,

Как матери в отхожее детей

Укачивать и пеленать таскают,

Как их жандармы гонят прочь от касс

Как сбрасывают с поездных площадок,

Пока толпой не кинутся все враз:

«Бери нас или раздави всех нас!» —

  Вот наш порядок.

Два панка пошли гулять.

На детишек изможденных,

На измученную мать

Поглядели с видом сонным.

И качая головой,

Старший рек: «Эх, голь какая!»

И тот час за ним второй

Возглашает: «Вот лентяи!»

«Кто лентяи?» «Да народ!

Край родной на пшик меняет».

Первый: «Нет, виновен тот,

Кто их дальше не пускает».

«Не пускать их? Так пойдут

Все за сине море сдуру!»

«Что ж им делать, если тут

Сообща дерем с них шкуру?»

Разлучила нас толпа.

Долго те панки в запале

И впопад и невпопад

Про «лентяев» рассуждали.

Ой, расплескалось ты, русское горе,

Вдоль по Европе, далече за море!

Стены Любляны да Реки видали^{35},

Как из отчизны славяне бежали.

Русские стоны взлетали до неба

Там, где белеет горами Понтебба^{36}.

Ведь от Кормон^{37}, как живых в домовину,

Гнали жандармы людей, что скотину.

Небо Италии — нет его краше —

Видело бедность, униженность пашу.

Генуя долго, поди, не забудет,

Как гостевали в ней русские люди,

На ночь рассказывать станут ребятам:

«Странный народ к нам заехал когда-то.

Землю родную в слезах вспоминал он.

Сам же с проклятьем ее покидал он.

Продал хозяйство, не числя потери.

Басне про царство Рудольфа^{38} поверя.

Кинул он дом свой с землею родною.

Да и погнался за детской мечтою.

Смелый в мечтаньях, в любви беззаветен,

В жизни он, словно дитя, безответен.

Ни пошутить ему, ни посмеяться.

Только и знал, что просить да сгибаться».

Ой, расплескалось ты, русское горе,

Вдоль по Европе, далече за море!

Гамбурга доки, мосты, паровозы, —

Где не струились вы, русские слезы?

Все, мой народ, с тебя драли проценты:

Польские шляхтичи, швабы-агенты.

Что еще ждет тебя на океане?

Что-то в Бразилии, в славной Паране?

Что-то за рай тебя ждет, раскрываясь,

В Спириту-Санто и Минас-Жерасе^{39}?

Ходят ветры по краю,

как хозяин счастливый,

колосочки качая

на желтеющей ниве.

Бьют колосья поклоны:

«Дайте вёдро нам, братцы,

чтобы нам без урона

до Петра продержаться^{42}.

Чтобы грады и грозы

стороной проносило,

чтоб холодным и поздним

ливнем нас не побило.

Чтобы тучами злыми

мошкаре не роиться —

пусть питаются ими

перелетные птицы.

Дайте зреть, наливаться,

изогнуться дугою,

чтоб серпам разгуляться,

чтобы песня — рекою.

Пусть для жатвы повсюду

устоится погода,

чтобы сельскому люду

позабыть про невзгоды».

Ходят ветры по краю,

как хозяин счастливый,

колосочки качая

на желтеющей ниве:

«Только дайте нам сроку —

будет вёдро для хлеба,

будет бедным дар с неба,

только мало в том проку!

Ни холодным, ни поздним

ливнем вас не побило,

злые грады и грозы

стороной проносило.

Мошкару поклевали

перелетные птицы;

но опять набежали

три врага поживиться.

На кого ни наткнутся —

хоть протягивай ноги;

ведь враги те зовутся —

долг, корчма и налоги.

И ползут они в хаты,

будто запах могильный, —

мы врагов тех проклятых

уничтожить бессильны!»

Внизу, у гор, село лежит,

по-над селом туман дрожит,

а на взгорье, вся черна,

кузня старая видна,

И кузнец в той кузне клеплет

и в душе надежду теплит,

он все клеплет и поет

и народ к себе зовет:

«Эй, сюда, из хат и с поля!

Здесь куется ваша доля.

Выбирайтесь на простор,

из тумана к высям гор!»

А мгла-туман качается,

но-над селом сгущается,

на полях встает стеной,

чтобы путь затмить людской.

Чтобы людям стежки торной

не найти к вершине горной,

к этой, кузне, где, куют

им оружье вместо пут.

Ой, идут, идут туманы

над днестровскими лугами,

как полки под знаменами,

перед войском — атаманы.

Трубы к бою не скликают,

не звенят стальные брони,

только хмурость навевают,

вербы низко ветви клонят.

Только в мути тонут села

и, томя игрой пустою,

дума — нищий невеселый —

ходит по миру с сумою.

Над широкою рекою

на скале крутой сижу

и, в мечтанья погруженный,

в воду быструю гляжу.

Валом волны, валом волны

плещут, мечутся, блестят,

вербы, их листвой ласкают

и на солнце шелестят.

Тихо из-за поворота

плот выходит за волной,

свежей зеленью обвитый,

пляшет, пляшет, как живой.

Руль тихонько волны режет,

не скрежещет, не скрипит;

рулевой, как на картинке

нарисованный, стоит.

Кто-то на плоту играет,

песня громкая слышна,

и давно полны стаканы

ароматного вина.

Блещут очи молодые,

шутки, смех и шутки вновь…

Смех и песни. Здесь пируют

Радость, Красота, Любовь.

Я взглянул, и вздох тяжелый

поднимает грудь мою.

О мечты мои былые,

узнаю вас, узнаю!

Я вас часто с криком боли,

со слезами догонял, —

но, увы, на плот веселый

я ни разу не попал.

Нет, теперь уже за вами

я не брошусь больше вслед!

Молодых пускай отныне

радует мечтаний свет!

Смех, и музыку, и песни

слышу, сидя на скале;

вот исчез за поворотом

плот, сияющий во мгле.

Погружен опять в мечтанья,

я гляжу на быстрину,

вижу ласковые руки

сквозь летящую волну…

Вижу я лебяжью шею,

юного лица овал…

Ах! Ведь я ее когда-то

в упоенье целовал.

Вот она, она, чей образ

стихнуть грусти не дает!

Бедное былое счастье

до сих пор во мне живет!

Смято! Стоптано! И в воду

вне себя кидаюсь я —

уловить хоть призрак счастья…

Но мертва мечта моя.

В дремоте сёла. За окном

веселый луч играет,

но тянет с поля холодком —

все осень предвещает.

Темно-зеленые сады

стряхнули груз богатый,

и вербы гнутся у воды,

и молча дремлют хаты.

Речушка сонная, течет

холодною струею,

и все плетни и берега

забиты коноплею.

Снопы, и скирды, и стога —

как башни у дороги,

стоят и берегут село

от горя и тревоги.

Вот пахарь в поле за сохой

идет, как будто дремлет,

и под озимые хлеба

распахивает землю.

Коровы, лежа на жнивье,

жуют траву сырую;

пекут картошку пастухи

и у костра пируют.

Еще не стонет черный лес

осенним, долгим стоном,

еще стрелою ласточка

летает над загоном.

Вокруг покой и тишина,

как будто дремлет море, —

и кажется: глубоким сном

уснуло злое горе.

…О, не буди его дождем,

холодным ливнем, туча;

и ты, осенний ветер, спи,

набегами не мучай!

Пусть отдохнет усталый люд,

забудется на время

и сбросит с наболевших плеч

забот и горя бремя!

Пусть он, страдая целый год,

как вол, — трудясь от века,

хоть раз почувствует в себе

живого человека.

И пусть, как жемчуг, для него

заблещет на свободе,

хоть часть святой поэзии,

что разлилась в природе!

Слыхал ли ты, как вожаки

медведя учат пляске?

Сначала на железный лист

поставят без опаски.

И под железом тем огонь

потом разводят малый,

а скрипкой бередят в душе

стремленье к идеалу.

Медведь ревет, как будто страсть

в груди мохнатой тлеет,

а пятки голые огонь

все жарче снизу греет.

Ревет медведь, звенит струна;

насквозь его прогрело,

он поднимает на дыбы

Свое большое тело.

А скрипка знай себе гудит,

и в подневольной пляске

то переступит левой он;

то правой — без указки.

Быстрее скрипка говорит,

поет, хохочет, плачет, —

железо жжет, а грузный зверь

быстрей за скрипкой скачет.

Уже бедняге не забыть

до смерти той науки,

в его сознании, слились

огонь и скрипки звуки.

И так слились, что, лишь струна

тихонько заиграет —

он в пятках чувствует огонь

и пляску начинает.

Не у одних медведей так!

В судьбе своей веселой

любой из нас, собрат-поэт,

проходит эту школу.

Ведет его ирония

под бубенцы и скрипки,

чтоб лапами он стал, скользя,

на поле жизни зыбкой.

Под ним костер страданье жжет,

любовь смычком играет,

он пляшет, бедный, и поет,

от муки умирает.

А хоть и не умрет — в душе

сольются неразрывно

страданья с музыкой любви —

а это ли не дивно!

Как только где услышит он

слова любви святые,

так пробуждаются в душе

страданья неземные.

Горит под ним железный лист,

весь мир — с углями бочка,

и поднимается бедняк

не на дыбы — на строчки.

Ирония ведет смычком,

стучит костями чувство,

поэт, рыдая, в пляс идет,

и это все — искусство.

Блажен тот муж, что да суде неправых^{45}

За правду голос смело поднимает

И без боязни в сонмищах лукавых

Уснувшее сознанье пробуждает.

Блажен тот муж, который в дни невзгоды,

Когда молчит у самых чутких совесть,

Хоть криком будит спящие народы

И открывает правду им, как новость.

Блажен тот муж, который в яром гаме

Стоит, как дуб среди грозы, упорно,

Не вступит в сделку подлую с врагами,

Сломается — не склонится покорно.

Блажен тот муж, хотя о нем злословят,

Преследуют, грозят побить камнями;

Враги его триумф ему готовят,

Своим судом себя осудят сами.

Блаженны все, кто говорит открыто

Всегда, когда о правде речь заходит:

Пусть будет имя их в веках забыто,

Все ж кровь их — кровь людей облагородит.

Я в чистом поле убирал пшеницу,

Перед женитьбой за три дня как раз,

И в полдень сел под дубом подкрепиться,

И словно вспыхнул вдруг в душе алмаз.

И я услышал голос несказанный,

Который чувствует душа одна,

Чуть внятный слуху, полный силы странной,

Всю душу мне он взволновал до дна.

«Еще когда ты в чреве жить не начал,

Когда не появился ты на свет,

Уже я знал, тебя и предназначил

Нести царям, народам мой завет».

И молвил я: «Кто я такой, о боже!

Мужик убогий, парень молодой!

Кого простою речью я встревожу?

И кто, признав, последует за мной?»

Ответил голос: «С этого мгновенья

Ты мой. Про все, чем раньше был, забудь!

Доверься силе моего внушенья,

И все покинь, и отправляйся в путь.

За то ж, что моего не принял слова,

Знай: никого им не затронешь ты;

Как не пробьет стрела щита стального,

Так словом будешь бить в сердца-щиты.

Глагол мой будешь ты метать на ветер,

Ты будешь проповедовать глухим;

Не приютит тебя никто на свете,

Что ты похвалишь, — будет слыть плохим».

И молвил я: «О господи, я грешный!

Иль все грехи я искупить могу?

На этот подвиг, трудный, безуспешный,

Ты призываешь своего слугу?»

Ответил голос: «Промысел господень

Неведом! Избран ты не за вину,

И не останется твой труд бесплоден,

Я сердце сильное в тебя вдохну.

Твоими буду говорить устами

Для всех народов, и для всех веков,

И за тобой тернистыми тропами

Я поведу всех избранных борцов.

Тобой я научу их отрекаться

От благ житейских для высоких дум,

Лишений и насмешек не бояться

И к светлой цели направлять свой ум!

Перстом своим я уст твоих касаюсь,

И мой глагол зажгу в тебе огнем,

И утончу твой слух, чтоб, откликаясь,

Ты слышал голос мой, как с неба гром».

Я ниц упал. «О, внемлю, боже, внемлю!»

Я бросил серп в колосьях золотых,

Невесту кинул, отческую землю,

И больше никогда не видел их.

Где ни лилися вы в нашей бывальщине,

В зной ли, в ненастье ли, в грозы —

То ли в половетчине, в княжеской то ли удальщине,

То ли в казатчине, ляшчине, ханщине, панщине, —

Русские женские слезы!

Сколько сердец разрывалось, рыдаючи,

Скольких сломили страданья!

Как же их мало таких, что окрепли, слагаючи

Слово за словом, в бессмертную песнь выливаючи

Тысячелетий рыданья!

Слушаю, сестры, напевы еще не забытых

Песен, в тоске размышляя:

Сколько сердец-то разбитых, могил-то разрытых,

Горестей стоит несытых, слез жгучих, пролитых

Каждая песня такая!

Вышла в поле русских сила,

Поле стягами укрыла;

Стяги, словно маки, рдеют,

А мечи, как искры, тлеют, —

Да не тлеют, искры крешут,

А лисицы в поле брешут.

Вышла в поле русских сила,

Вольных братьев не душила,

Бедняков не разоряла,

Злые орды отбивала,

Что при жизни гроб нам тешут, —

А лисицы в поле брешут.

Мы чужого по желаем

И свое не уступаем,

И не пень мы деревянный,

Чтоб терпеть и стыд и раны,

Пока граблями нас чешут, —

А лисицы в поле брешут

На тот славный щит червонный,

Как брехали во дни оны,

Как щитами русских сила

Поле перегородила,

Степь от края и до края,

Как пожаром, озаряя,

С одного пройдя размаха!

Задали ж лисицам страху

Те щиты! Поныне снится

Им, как шли с врагами биться

Непокорные казаки,

Удалые гайдамаки,

Что свободу добывали,

Что за правду умирали,

И прошли, как крови море,

Как пожар в степном, просторе,

Сквозь былое Украины…

Даже слабый знак единый,

Даже тень их дел доныне

Страшны вражеской гордыне,

Что зубовный сеет скрежет

И на щит червонный брешет.

На реке вавилонской — и я там сидел,

На разбитую лютню в печали глядел.

И ко мне неустанно взывал Вавилон:

«Спой хоть что-нибудь нам! Про Фавор^{50}! Про Сион^{51}!»

«Про Сион? Про Фавор? Петь не станут уста.

На Сионе — тюрьма! Ширь Фавора — пуста!

Лишь одну теперь песню могу я пропеть.

Я рабом родился, чтоб рабом умереть.

Я на свет появился под посвист бичей,

Родился от раба я, в стране палачей.

Я привык к унижениям, из году в год

Улыбаясь тому, кто терзает мой род.

И с младенческих лет мне наставником стал

Пес, что бьющую руку покорно лизал.

И хоть ростом я — кедр, увенчавший Ливан^{52},

Но увяла душа, как ползучий бурьян.

И хоть слово гремело мое иногда —

То был гром жестяной, что не бьет никогда.

И хоть пламень свободы в душе не ослаб.

Но в крови моей — раб! Но в мозгу моем — раб!

Хоть оков не ношу на руках, на ногах —

В каждом нерве таится невольничий страх.

И хоть вольным· зовусь — точно раб, спилу гну

И свободно в лицо никому не взгляну.

Я любому шуту подчиняюсь и лгу,

Правду в сердце, как свечку, гасить я могу.

Хоть работаю много — и ночью и днем,

Все как будто тружусь на господском, чужом.

И хоть эту работу люблю — тем больней,

Что, как раб к своей тачке, прикован я к ней.

И, добро накопив, не умею им жить:

Должен, будто чужое, его сторожить.

В жизни с кем ни сойдусь — подчиняюсь ему,

Сам себе тяжелейшую долю возьму.

И хоть изредка бунтом вскипает душа,

Чтобы путы порвать, вольной грудью дыша, —

Ах, не тот это гнев, что рождает борьба.

Это низкая злость да брюзжанье раба.

Вавилонские жены, встречаясь со мной,

Отвернитесь, пройдите скорей стороной!

Чтоб не пало проклятье мое на ваш плод,

Чтоб рабов не рождал вавилонский народ.

Вавилонские девы, страшитесь меня,

Сожаленье из юного сердца гоня!

Чтоб страшнейшая вас не постигла судьба,

Жесточайшая доля — влюбиться в раба!»

Пойми, поэт, на жизненном пути ты

Заветный жемчуг — счастье — не найдешь,

От гроз и ливней не найдешь защиты.

Пойми, поэт, — изведаешь ты ложь,

Все муки бытия, все униженья,

Пока до светлой цели добредешь.

Пойми, поэт: лишь в сфере сновиденья,

В стране иллюзий и мечты. — твой рай,

Твой гений — только действие внушенья.

Пророческий твой дар — не забывай —

Затем, чтоб край заветный указал ты,

Но сам туда не внидешь, это знай!

И с чутким сердцем для того взрастал ты,

Чтоб всем в день скорби облегченье нес,

Чтоб в горе слово теплое сказал ты.

Но если горе над тобой стряслось,

Скрывайся! Ближний не протянет руки

И не отрет твоих кровавых слез.

Но ты не думай, что рожден для муки.

Твое блаженство — творческая страсть,

Твой меч, и щит, и счастье — лиры звуки.

Пусть мир тебе твою не отдал часть,

Найдешь в душе своей удел высокий:

И правду величайшую, и власть.

Потемки обходи тропой далекой,

Весь мнимый блеск, триумф недорогой,

Все, что погрязло в низости глубокой.

И сохраняй всегда над головой

Венок бессмертный чистоты и ласки

И будь простым, как ландыш полевой.

На маскарад мирской иди без маски,

На торжище глумления, мой друг,

Берн с собой фонарь из старой сказки:

Он скроет тело, но проявит дух,

Явлений темных прояснится масса.

И будь ты людям не судья, а друг,

Зерцало обновленья. Guarda e passa[11].

Гуманным будь — любви источник чистый

Клади своей гуманности в основы,

И гордостью холодной не сквернись ты.

Гуманным будь не так, как богословы,

Что мерою чрезмерной долг свой мерят,

Грозят ослу и охраняют львово

И братьями зовут лишь тех, кто верит

В законы их, в предание и чудо,

На «блага рая» жадно зубы щерят

И муху снимут, чтоб пожрать верблюда.

Люби не всех — то было б свыше меры,

Но не желай другим ни зла, ни худа.

Не всякий слух заслуживает веры;

Для лжи и фальши — палку припасай

И живодерам ставь всегда барьеры.

Не нервничай и пальцы не ломай —

Порой кошачья флегма лучше жеста;

Злых берегись, льстецам не доверии,

А дармоедам повторяй: «Нет места!»

Уж полночь. Темень. Стужа. Ветер воет.

Я весь продрог. И выпало из пальцев

Перо. И мозг усталый отказался

Повиноваться. И в душе затишье,

Ни мысль, ни чувство, даже боль — ничто

Не шевелится в ней. Притихло все,

Как будто в зарослях гнилой прудок,

Чью воду темную не шевелит

Вздох ветра.

      Но постой! А это что?

Или утопленники там со дна

Встают, из воли зловонных простирая

Распухшие в зеленой тине руки?

И голос слышен, вопль, рыданья, стоны, —

Не настоящий голос, но какой-то

Далекий вздох, тень голоса живого,

Лишь сердцу еле слышный… Но как больно,

Как больно мне!..

      «Отец! Отец! Отец!

Мы! — света не увидевшие дети!

Мы — не пропетые тобою песни,

Безвременно погибшие в трясине!

О, глянь на нас! О, протяни нам руку!

Зови на свет нас! Дай скорее солнца!

Там весело — зачем же здесь мы чахнем?

Там хорошо — зачем мы гибнем?»

Нет, вы на свет не выйдете, бедняжки!

Нет, вас уже не вывести мне к солнцу!

Ведь я и сам лежу здесь в темной яме,

Ведь я и сам гнию, к земле прибитый,

А с диким хохотом по мне топочет,

Бьет в грудь мою жестокая судьбина!

И слышно вновь: «Отец! Отец! Отец!

Нам холодно! Согрей нас! Лишь дохни

Теплом из сердца и попей весною,

Мы оживем, вспорхнем и заиграем!

Весенним ветром, пеньем соловьиным

Войдем в твою печальную лачугу,

Мы аромат Аравии на крыльях

Внесем и, словно коврик пышноцветный,

Расстелемся и ляжем под ногами!

Лишь дай тепла нам! Сердца! Сердца! Сердца!»

Но где ж я вам тепла возьму, бедняжки?

Уста мои окованы морозом,

А сердце — лютая, змея сглодала.

Когда б ты знал, как много значит слово,

Исполненное нежной теплоты!

Как лечит рапы сердца, чуть живого,

Участие, — когда бы ведал ты!

Ты, может быть, на горькие мученья,

Сомкнув уста, безмолвно не взирал,

Ты сеял бы слова любви и утешенья,

Как теплый; дождь на нивы и селенья, —

Когда б ты знал!

Когда б ты знал, как беспощадно ранит

Одно лишь слово зла и клеветы,

Как душу осквернит оно, обманет

И умертвит навек, — когда бы ведал ты!

Ты б злость спою, как будто пса ценного,

В тайник души израненной загнал,

Доброжелательства не испытав людского,

Ты б все ж в укор не бросил злого слова, —

Когда б ты знал!

Когда б ты знал, как много бед скрывается

Под маской счастья, обращенной к нам,

Как много лиц веселых умывается

Горючими слезами по ночам!

Ты б взор и слух свой обострил любовью

И в море слез незримых проникал,

Их горечь собственной смывал бы кровью

И понял страх людей; и жизни их условья, —

Когда б ты знал!

Когда б ты, знал! Но ветхо знанье это;

Нет, надо сердцем чувствовать живым!

Что для ума томно, для сердца — полно света…

И мир тебе казался бы иным.

Ты б сердцем рос. И вопреки тревогам

Всегда пряма была б тропа твоя.

Как тот, кто в бурю шел по гребням воли^{55} отлогим,

Так ты бы говорил всем скорбным и убогим:

«Не бойтесь! Это я!»