Стихотворения. Рассказы. Гора

Величав и одинок, руки простирает йог,

Глядя на восток.

На закате — лунный рог, море плещется у ног,

Небосвод глубок.

Перед йогом — меркнет мгла, свет исходит от чела,

На лице — покой.

Чуть решается дохнуть на его нагую грудь

Ветерок морской.

Широко простор открыт. Посреди миров стоит

Одинокий йог.

Он огромен и космат, волны робкие дрожат,

Лишь коснутся ног.

Нерушима тишина, мир объят пучиной сна,

Но незаглушим

Голос моря, — он поет, славя солнечный восход

Гулом громовым.

Йог один на берегу. Волны тают на бегу…

И в душе его

Необъятный океан, даль, ушедшая в туман,

За предел всего.

Йог, молчание храня, стережет рожденье дня,

Далью окружен.

За его спиною ночь тихо уплывает прочь,

Погружаясь в сон.

Там — небесная река^{2} — Ганга мчит сквозь облака

Звездный свой поток.

Там — темнеющий закат, здесь — сиянием объят

Неподвижный йог.

Словно светом божества, озарилась голова

Солнечным огнем.

А на западе, вдали, угасает ночь земли

Пред возникшим днем.

Над бескрайностью зыбей яркой россыпью лучей

Запылал восход.

Тайны величавей нет, чем сияющий рассвет

Над лазурью вод.

Вся морская глубина света теплого полна,

Смотрит на восток, —

Разогнав туман густой, рдеет лотос золотой,

Огненный цветок.

И светлы и горячи, обоймут его лучи

Весь земной предел.

Поднял руку йог-всевед и стихи священных вед

Медленно запел.

Чутко внемлют уста устам любимым.

Два одержимых сердца друг друга пьют.

Две любви, два желанья, подобны двум пилигримам,

Безоглядно покинули пустынный дом,

К слиянию губ идут они неторным путем.

Две волны, два желанья друг к другу льнут,

Две взметенные страсти жаждут и ждут.

Встреча двух существ — в устах, на границе тела —

Песнь свою любовь начертала тут,

Письмена поцелуя тут напечатлела.

Дом влюбленных сердец теперь не пуст.

Губы сияющие на гирлянды цветов похожи.

О, свиданье светлое алчных уст,

Две улыбки, горящие на брачном ложе!

Подруга, освободи! Объятья свои расплети,

Вином своих поцелуев не пои страстотерпца!

Я ветер, в тюрьме цветов рыдающий взаперти, —

Сердце раскрепости, выпусти пленное сердце!

Где небо? Где свет рассвета? Как бесконечна ночь!

Ты распустила волосы — меня ты задушишь ими.

Я погружен в тебя — мне ничем не помочь,

Я вижу только тебя, твое лишь я слышу имя.

Касаются рук моих беспокойные пальцы твои,

Взлетают пальцы твои, сеть для меня сплетая.

На небо вновь и вновь я гляжу в забытьи,

Мне улыбкою вечной отвечает луна седая.

Подруга, освободи, внемли смиренным мольбам

И сердце мое свободное сам я тебе отдам.

Ночь. Полнолунье. Ветра нежная легкокрылость.

Неба светлы края.

Если б, как сонные очи, медленно вдруг закрылась

Усталая жизнь моя!

Яркой луне навстречу в сумраке розоватом

Два раскрыты окна.

Стрелки часов не дремлют… Ганга течет куда-то

В темных объятьях сна.

Лодочник о Вриндаване^{3} поет, погруженный в мысли, —

Сердце его зажглось,

Вспомнив о жизни вечной, и на ресницах повисли

Капли внезапных слез…

Сон увлекает душу в бездну, где ночь слепая

Черной зальет волной, —

Так же от ветра гаснут светильники, утопая

В Ганге, во тьме ночной…

Хлещет ливень, и мрак небеса заволок.

Я стою у реки. О, как я одинок!

Мой урожай был к сроку сжат,

У ног моих снопы лежат.

Река размыла перекат,

Блещет стремнины клинок.

Хлещет ливень. Я жду. Я до нитки промок.

Я один на пустынном прибрежном лугу.

Что на том берегу — разглядеть не могу.

Чуть вырисовывает мгла

Штрихи деревьев у села,

А хижины заволокла.

Здесь, на этом пустом берегу,

Ни души. Я один на прибрежном лугу.

Чу! Над бездной реки чья-то песня слышна!

Я узнал эту песню! Все ближе она.

Над лодкой парус распростерт,

Он реет, он полетом горд.

Бессильно бьется в твердый борт

Речная волна.

Эта песнь мне знакома! Все ближе она!

Друг мой, в какой направляешься край?

Погоди! Прошу тебя — не уплывай!

Хотя б на миг причаль! Постой!

Возьми мой урожай с собой!

Потом отчалишь в край любой.

Только мой золотой урожай

Ты в ладью забери. Хочешь — людям отдай!

Все возьми. Все тебе до зерна отдаю.

Погляди, нагрузили мы лодку твою.

Я здесь трудился столько дней!

На ниве я стою своей,

Ни колоска теперь на ней.

Я один у причала стою.

Ты возьми и меня в золотую ладью!

Места нет, места нет, слишком лодка мала,

Много места поклажа моя заняла.

Наш край безмолвен, а над ним

Клубятся тучи, словно дым.

Над полем я стою пустым,

Все я отдал дотла.

Далеко золотая ладья уплыла.

Раджа Хобучондро в раздумья свои погружен:

Приснился радже среди ночи таинственный сон.

Увидел он трех обезьянок… Да, именно трех!

Усердно они выбирали и щелкали блох.

Когтями своими — едва шевельнется раджа —

Царапали больно лицо его, тонко визжа.

Но вот в изголовье внезапно сменил обезьян

Неведомо как очутившийся рядом цыган.

К радже наклонившись, он вымолвил: «Птица летит!»

Над самым лицом его громко заплакал навзрыд

И вдруг, подавив Хобучондро безвольный протест,

Раджу посадил на высокий и гнущийся шест…

И старая, старая женщина, жутко смеясь,

Ступни Хобучондро внизу щекотать принялась.

Брыкая ногами, от страха всем телом дрожа,

Кричал: «Помогите!» — и бился, как птица, раджа.

Никто не являлся спасти Хобучондро, и вот

Цыган прошептал ему в ухо слова: «Хинг, тинг, чхот!

Воистину так!

Сновиденье подобно амрите^{4}.

Рассказу поэта —

Певца из Гаура^{5} — внемлите.

Шесть дней не смыкали сыны добродетели глаз,

Все царство сидело и думало, не шевелясь.

Мужи молодые с почтенными старцами в ряд

Молчали, вперив в беспредельность задумчивый взгляд.

У пандита местного — ворох нетронутых дел,

Забросил занятья ученый, иссох, побледнел.

Он мыслил, в персты шевелюру густую забрав.

Не бегали дети, отстали от шумных забав.

Все женщины даже, — и это, видать, неспроста, —

Казалось, всерьез и надолго сомкнули уста.

И жены, и дети, и мысли могучей мужи

Пытались проникнуть во смысл сновиденья раджи.

Тяжелая дума на каждом из ищущих лиц.

Затылки и шеи, понуро склоненные ниц,

Как будто бы там, под землею, скрывался ответ,

Как будто за трапезу сели, а трапезы нет.

Лишь изредка слышались вздохи, да чей-нибудь рот

Исторгнет задумчивым возгласом вдруг: «Хинг, тинг, чхот!»

Воистину так!

Сновиденье подобно амрите.

Рассказу поэта —

Певца из Гаура — внемлите.

Шло время. И вещего сна Хобучондро лучи

Достигли пределов Магадхи, Кошалы, Канчи^{6}.

Отвсюду стекались сюда мировые умы,

Чтоб тайну виденья великого вырвать из тьмы.

Прославленный отпрыск певца Калидасы^{7} — и тот

Покинул Уджайни по манию слов: «Хинг, тинг, чхот!»

Пришельцы потели, барахтаясь в книжной пыли,

Чихали, сопели и враз головами трясли.

И шрути^{8} и шмрити^{9} они извлекали на свет

И даже в пуранах^{10} желанный искали ответ.

Один порывался полезть за разгадкой в словарь,

А этот пытался осмыслить украдкой букварь.

Рябили здесь знак анусвара и висарга^{11} знак —

Все тщетно: ответ мудрецам не давался никак.

В унынье, со лбов вытирая струящийся пот,

Мыслители хрипло шептали слова: «Хинг, тинг, чхот!»

Воистину так!

Сновиденье подобно амрите.

Рассказу поэта —

Певца из Гаура — внемлите.

А время бесплодно тянулось. И день наступил,

Когда Хобучондро, теряя терпенье, спросил:

«Найдется ли в царстве неверных такой эрудит,

Что мне сновидения смысл до конца прояснит?»

Вот греки явились, и грянула музыка вдруг.

Заполнили звуки большое пространство вокруг.

Глаза голубые и золото рыжих волос,

Одежда и лица — все было курьезным до слез.

Без всяких вступлений они заявили: «Мы тут Вам выделить можем всего лишь семнадцать минут. Быстрей задавайте вопросы — и дело пойдет».

И все, кто их слышал, вскричали одно: «Хинг, тинг, чхот!»

Воистину так!

Сновиденье подобно амрите.

Рассказу поэта —

Певца из Гаура — внемлите.

Пришельцам рассказано было о чуде ночном,

И лица язычников вспыхнули гневным огнем.

По левой ладони ударил их правый кулак,

И молвили греки: «Здесь шутят над нами, никак?»

Потом оказался какой-то француз впереди;

Слегка поклонившись и руки сложив на груди,

С учтивой улыбкой, как будто прощенья моля,

Сказал: «Сновиденье достойно и впрямь короля!

Не скрою: не каждому видеть такое дано,

Но кажется мне, что… значенья оно лишено.

Хоть я понимаю, что сон этот видел король,

Но в смысле какого-то смысла мне мыслится ноль.

Пускай «Хинг, тинг, чхот» пронеслось в голове короля —

В нем тайны не больше, чем в самом простом «тра-ля-ля».

Но пусть меня правильно общество ваше поймет:

Мне было приятно услышать от вас: «Хинг, тинг, чхот».

Воистину так!

Сновиденье подобно амрите.

Рассказу поэта —

Певца из Гаура — внемлите.

Француз замолчал, и поднялся неистовый крик:

«Прочь, рыжий бездельник, глупец, негодяй, еретик!

Сон — форма мышленья — и только, доказывал ты.

Да это грабеж! Мы не стерпим такой клеветы.

Глубокою верой известен наш мудрый народ.

Неверный, ты хочешь принизить слова: «Хинг, тинг, чхот».

Нет, набожность наша не внемлет бессовестной лжи!»

Дрожащий от гнева послышался голос раджи:

«Сажай, Гобучондро, безбожников между шипов,

Свяжи их веревками крепче да выпусти псов!»

Приказ был исполнен. Был суд над неверными крут.

Безумцев не стало. Прошло лишь семнадцать минут.

Покой воцарился, промчалась лихая гроза,

Умильные слезы застлали ученым глаза.

Их взоры витали за гранью небесных высот,

И, руки воздев, возопили они: «Хинг, тинг, чхот!»

Воистину так!

Сновиденье подобно амрите.

Рассказу поэта —

Певца из Гаура — внемлите.

И вот из Гаура явился отшельник-мудрец.

Шептали вокруг, что теперь-то догадкам конец,

Что знает он многое. Бритой была голова,

Одежды его наготу прикрывали едва.

Был худ он настолько, что мог бы сойти и за труп,

Но голос его оказался как тысяча труб.

Манерам его изумился ученый синклит:

Ни слова привета не вымолвил сей эрудит.

Его попросили назвать свое имя и дом —

Тогда и раздался в ответ оглушительный гром.

Спросил он: «Чему разъяснение должен я дать?»

Ученые, все как один, закричали опять:

Мол, пусть объяснение гость из Гаура найдет

И сну Хобучондро, и тайным словам: «Хинг, тинг, чхот».

Воистину так!

Сновиденье подобно амрите.

Рассказу поэта —

Певца из Гаура — внемлите.

Когда потонул в тишине перезвон голосов,

Гортанная речь зазвучала на много часов:

«Доступны рассудку идея и фабула сна,

Привычная форма виденья предельно ясна:

Три глаза у Шивы^{12}, три века, субстанции три,

Природы и личности силы столкнулись внутри,

А именно: здесь разделенье, движение, связь

С явлением Шивы последняя оборвалась.

Отталкиванье, тяготенье, пуруша^{13}, пракрити^{14},

Распад, единение атомов, если хотите,

Причина и следствие… Если же дальше пойдем,

То мысль, совершенство, энергию тут же найдем.

По трем направленьям развитие триады идет,

А это, иными словами, и есть «Хинг, тинг, чхот».

Воистину так!

Сновиденье подобно амрите.

Рассказу поэта —

Певца из Гаура — внемлите.

Отшельник умолк, и послышались крики: «Прекрасно!

Все просто и мудро, и каждое слово так ясно!»

Как тучи на небе, пред истинной силой ума

Рассеялась тайны виденья угрюмая тьма.

Раджа Хобучондро, вздохнув облегченно, привстал

И тощего гостя короной своей увенчал.

Придавленный ею, бенгалец держался едва,

То влево, то вправо клонилась его голова…

Волненья забылись. Настал долгожданный покой.

И вновь забавляются дети веселой игрой,

И ожило царство — за трубки взялись старики,

Все женщины вмиг развязали свои языки,

И тайной не мучился больше счастливый народ,

Постигший разгадку таинственных слов: «Хинг, тинг, чхот».

Воистину так!

Сновиденье подобно амрите.

Рассказу поэта —

Певца из Гаура — внемлите.

Вы слышали, братья, как мудро толкуются сны?

От тьмы заблуждений теперь мы отречься должны.

Молвой о реальности мира того не проймешь,

Кто верит, что в правде самой заключается ложь;

Кто знает: все сущее — только иллюзия, бред;

Ничто — вот реальность, а прочего попросту нет!

И если секрет сновидения слишком уж прост,

Разумный к нему, не стесняясь, приделает хвост,

Сумеет понятное тонко туманом облечь…

Не лучше ли, братья, и нам позевать да прилечь,

Поскольку, надеюсь, понятно теперь и для вас,

Что мир наш — иллюзия, если смотреть без прикрас,

И лишь сновидения правдою можно назвать,

А правде другой не приказано существовать.

Воистину так!

Сновиденье подобно амрите.

Рассказу поэта —

Певца из Гаура — внемлите.

Пропыленный, косматый безумец идет,

Он жаждет в пути камень пробный найти.

Губы сжав, шагает вперед и вперед,

Он бесплотен, как дух, безмолвен и глух.

Лишь глаза не погасли. Горят в ночи,

Словно два светляка, словно два уголька,

Каждый камень ощупывают их лучи.

К тем, кто бедно одет, в людях жалости нет,

Не накормят, не пустят тебя на порог.

Ты в пыли, в грязи — ни о чем не проси,

Кто к тебе снизойдет? Ты нищ и убог!

Сколько бед и невзгод! Но скиталец бредет,

Гордится свободою и нищетой.

Он всегда презирал благородный металл,

Пробный камень дороже казны золотой.

Море вздыбилось, море скитальцу грозит,

На пути, как стена, вырастает волна,

Глядит, не мигая, бездонный зенит,

Хохочут ветра, и с утра до утра

Море злобно смеется оскалом волны.

Над сверканьем вод утром солнце встает,

Вечерами всплывает светильник луны.

Стихнет шторм — и тогда что-то шепчет вода;

Океану поручено тайну беречь,

Но поведать он рад, где скрывается клад.

О! Когда б могли мы понять его речь!

Не томясь, не скорбя, он поет для себя,

Увлеченный пеньем, забыл обо всем.

Люди шли — кто куда, прошли — ни следа.

Странник ищет камень и ночью и днем.

По преданью, возник в незапамятный год

Первой звездочки свет (так золота след

На поверхности пробного камня сверкнет).

И один за другим к прибрежьям седым

Любопытные боги и духи пришли,

Поглядели на дно — в пучине черно;

Стояли в молчанье, склонясь до земли;

Тих был моря напев. Тогда, осмелев,

В пучину они погрузились — и вмиг

Устремились ко дну, возмутив глубину,

Взбаламутили вечный подводный тайник,

А из пены густой, блистая красой,

Лакшми^{15} вышла — богиня с ясным челом.

Здесь, у пенистых вод, нынче путник бредет,

Пробный камень ищет и ночью и днем.

Он устал, но встает и шагает опять.

Сколько минуло лет! Камня пробного нет,

Нет надежды — осталась привычка искать.

Так всю ночь напролет птица друга зовет,

Но навеки покинута, вечно одна,

Не умолкнет и днем, тоскует по нем,

Нет надежды — и все же поет она.

Океаном века правят боль и тоска,

Он кого-то зовет — не зная, кого.

В пустынный простор он объятья простер,

Вечный поиск — предназначенье его.

Мир в движенье всегда — звезд кочуют стада,

Вечно ищут кого-то в скитанье своем,

Так над пеной морской, забыв про покой,

Странник ищет камень и ночью и днем.

Как-то встречный мальчишка кричит: «Постой!

Где ты цепь эту взял? Сверкает металл!

Опоясан ты цепью, видать, золотой!»

И тот — потрясен: явь или сон?

Золото?.. Цепь ведь железной была!

Он ощупал ее — золотое литье!

Странное дело! Как цепь тяжела!

Мутным стал взор, руки путник простер

И, рыдая, упал на дорогу, во прах.

Труден был путь. Тот миг не вернуть,

Когда камень заветный держал он в руках!

Брел ночь он и день, трогал каждый кремень,

Не глядя, прикладывал к цепи своей.

Как тут горю помочь? Отбросил он прочь

Пробный камень — один меж сотен камней!

Солнце сонно садится над ясной водой,

Позолочен простор, весь в огне кругозор.

Снится тихому вечеру сон золотой.

Человек изнемог, но бредет на восток,

Снова ищет он то, что, найдя, не нашел.

Изможден, изнурен, сутулится он,

Сердце высохло, словно поверженный ствол.

Тропы тянутся вспять, ни души не видать,

Тропы тянутся из ничего в никуда.

Пути далеки, бескрайни пески,

Ночь окутала мир, ни пути, ни следа.

Быть полжизни в пути, мысля: «Только б найти!»

На миг прикоснуться, не зная о том!

И полжизни опять тому же отдать, —

Пробный камень разыскивать ночью и днем.

Пленница в клетке жила золоченой,

Вольная птица — в глуши лесной,

Не знали друг друга, судьбой разлученные,

И вот повстречались они весной.

«Умчимся, — лесная птица вскричала, —

Будем вдвоем в небесах кружить!»

«Останься, — ей пленница отвечала, —

Будем вдвоем в этой клетке жить!»

Лесная птица сказала: «Нет!

Я в клетке и дня прожить не могу!»

Ответила пленница ей: «Увы!

А я в небесах кружить не могу!»

Тысячи песен чудесных знала

Та, что в лесах провела весну,

Песней заученной отвечала

Та, что с рожденья жила в плену.

«Спой, — попросила лесная птица, —

Как на зеленой ветке поют!»

«Спой, — возразила ручная птица, —

Как в золоченой клетке поют!»

Лесная птица сказала: «Нет!

Чужих я песен не признаю!»

Ответила пленница ей: «Увы!

А как я лесную песню спою?»

«Смотри, как небо лучисто, ясно,

Зарей залито со всех сторон!»

«А в клетке так чисто и безопасно,

Она закрыта со всех сторон!»

«Мы будем резвиться в небе огромном,

Мы в облака улетим вдвоем!»

«Останься! Здесь, в уголке укромном,

Мы счастье безоблачное найдем!»

Лесная птица сказала: «Нет!

В клетке нельзя ни летать, ни петь!»

Ответила пленница ей: «Увы!

А можно ли на облаках сидеть?»

Родными друг другу они казались,

Лишь прутьями клетки разделены,

Клювами нежно они касались,

Сердцем к сердцу устремлены,

Горестно крыльями трепетали,

Но не могли друг друга обнять,

Жалобно звали и щебетали,

Но не могли друг друга понять…

Лесная птица сказала: «Нет!

Страшно в неволе остаться мне!»

Ответила пленница ей: «Увы!

Нет сил у меня летать в вышине!..»

Буду играть со своею душой. Без устали льет

Ливень всю ночь напролет.

Плачет небо. Тревожна ночная пора.

Мы будем сегодня играть до утра.

Утлый мой плот в этом празднестве диком плывет.

На жизнь и на смерть игра идет

Всю ночь напролет.

Взвихрены воздух и воды. Стихия, грозна ты сейчас!

Раскачивай нас!

И ветры качают во весь размах,

Как тысячи якшей^{16}, хохочут впотьмах,

Ветры безумствуют, ветры ревут, разъярясь.

Буря, разгул твой и небо и землю потряс.

Раскачивай нас!

Душа замирает, сегодня душе не до сна,

В смятенье она,

Робко прижалась ко мне, чуть дыша.

Чувствую я, как трепещет душа.

Сердце дрожит — как близко душа, как нежна!

В страхе сегодня она, восторгом полна,

Трепещет она.

Я убаюкивал душу, я усыпить ее смог

И чутко стерег.

В цветах, на супружеском ложе моем,

Была душа со мною вдвоем.

Я от печалей упрятал ее и тревог,

Я заточил ее в тайный, укромный чертог

И нежно берег.

Губы, глаза целовал я душе моей, милой моей

Все нежней и нежней.

На грудь мне склонилась ее голова,

Шептал я ей лучшие в мире слова.

Лучшее все я дарил ей: бери и владей!

В лунные ночи я песни наигрывал ей

И пел все нежней.

Ласки пресытили душу, усталую сон охватил,

Лишил ее сил,

Гроза бы ее разбудить не могла,

Ей стала гирлянда цветов тяжела,

Спутались ночи и дни, полумрак наступил,

Стала душа безразличной, остыл ее пыл,

Проснуться нет сил.

Я заласкал мою душу, увяла она взаперти.

Как ей жизнь обрести?

Светильники свадебной ночи чадят,

Стою, озираясь, тревожен мой взгляд,

Вянут в гирляндах цветы, больше им не цвести.

Все, что отверг я — мечтатель! — в начале пути,

Хочу обрести.

Пусть же сегодня игра на жизнь и на смерть идет

Всю ночь напролет.

На гибельных этих качелях вдвоем,

Держась за канаты, в полете замрем.

Пусть ураган нас толкает вперед,

Пусть продолжается этот безумный полет

Ночь напролет.

Раскачивай нас!

Раскачивай нас!

Буйствуй, стихия! Качни еще раз!

Вновь подруга со мной, не свожу с нее глаз,

Разбудил ее бури неистовый глас.

Бьется кровь моя, пламень ее не погас.

Буря в сердце моем с непогодой слилась,

А у подруги коса расплелась,

Гирлянда цветов развилась, ткань покрывала взвилась,

Браслеты звенящие сотрясает неистовый пляс,

Раскачивай нас!

Налетай, ураган, сокруши, оглуши.

Все одежды сорви, все покровы с души!

Пусть она обнаженной стоит, не стыдясь!

Раскачивай нас!

Я душу обрел, мы сегодня вдвоем.

Без боязни друг друга опять познаем.

В безумных объятьях сплелись мы сейчас.

Раскачивай нас!

Пусть безумцам откроется мир без прикрас

Раскачивай нас!

Не мать, не жена, всех родивших и всех родившихся краше!

Отрада небесного сада, Урваши^{17}!

Вечер накинет на землю усталую свою золотую полу,

Но ты не затеплишь светильник в углу;

Когда ночь совершит полкруга,

Не подойдешь, с опущенным взором, подруга,

Шагом стыдливым к постели супруга, —

Заря нагая и нежная!

Ты — безмятежная!

Саморожденный, без завязи, цвет неземного растенья, Урваши!

Скоро ль твое цветенье, Урваши?

Ты в утро вселенной возникла из моря, из пены курчавой, —

Чаша амриты в правой, а в левой — чаша с отравой.

У влажных ног небесами дарованной Океан разволнованный

Змеей притих зачарованной.

Жасмина цветок белоснежный, богов любимица вечная!

Ты — безупречная!

Молодость мира! Чьей уродилась ты дочкой, Урваши?

Где проросла непорочной цветочной почкой, Урваши?

В чьем доме, в каком обиталище темного дна

Самоцветами и жемчугами играла одна?

Лился ли свет драгоценных камней над люлькой твоей из коралла,

Убаюкана морем, ты веки свои закрывала, —

Но во вселенной явилась в красе небывалой,

Очнувшаяся, прозревшая,

Дивно-созревшая!

От века возлюбленная вселенной, Урваши!

С красотой несравненной, Урваши!

Мысли отшельников — коврики для твоих лучезарных ног,

Перед очами твоими все три мира томимы тоской сладчайших тревог.

Ароматами веет пьянящими ветер, тобой упоенный.

Как шмель, насосавшийся меду, бродит поэт опьяненный, —

В очарованном сердце с песнью неугомонной.

Но тебя уже нет, — в звоне браслетов исчезла в легкой одежде своей

Ты, что молний быстрей!

Когда перед взором богов самозабвенно ты пляшешь

Волной разыгравшеюся, Урваши,

Море вторит тебе, и оно свою гладь взволновало,

Колышутся, зыблясь, хлеба — золотое земли покрывало.

С твоего ожерелия сыплются звезды, и нет им конца, —

Смертные смотрят — замирают сердца,

Отливает кровь от лица.

У окоема рвется твой пояс, повязь потайная,

Необычайная!

В небесах, позлащенных восходом, ты сияешь, Заря-Урваши!

Сверкаешь, улыбкой весь мир одаря, Урваши!

Омыто слезами вселенной тело твое искони,

Кровью сердец три мира обагрили твои ступни.

В лотос, таящий все сладострастные мира тревоги,

Ты погрузила подобные лотосам ноги.

В струях влажных волос, ты блещешь в земном чертоге,

Ты, для кого не бывало на свете весов,

О спутница снов!

О не знающая сострадания! Ты рыдания слышишь наши?

Без тебя, страдая, рыдая, мы томимся, глухая Урваши!

Из сонных, бездонных глубин, как на рассвете века,

В покрове из мокрых волос вернешься ль в мир человека?

В первых лучах заревых, на виду у вселенной целой,

Будет ли каплями слез струиться тело?

Возникнешь ли вновь, чтобы море запело,

Славя тебя полнозвучною песней,

Всех песен чудесней?

Месяц восторга угас, не вернется держащая чаши.

О закатившаяся Урваши!

Ныне, увы, и дыханье весны, ее нежные звуки

Слиты со вздохом вечной разлуки.

В ночь полнолунья, когда лишь улыбки кругом,

Память играет на флейте в унынье немом;

Слезы мы льем, —

Но вдруг мелькнет среди слез надежда, едва постижимая, —

О ты, неудержимая!

Знаю — виденью этому однажды конец придет.

На веки мои тяжелые последний сон упадет.

А ночь, как всегда, наступит, и в ярких лучах сиять

В проснувшуюся вселенную утро придет опять.

Жизни игра продолжится, шумная, как всегда,

Под каждую крышу явится радость или беда.

Сегодня с такими мыслями гляжу я на мир земной,

Жадное любопытство сегодня владеет мной.

Нигде ничего ничтожного не видят глаза мои,

Кажется мне бесценною каждая пядь земли.

Сердцу любые малости дороги и нужны,

Душе — бесполезной самой — нет все равно цены!

Мне нужно все, что имел я, и все, чего не имел,

И что отвергал когда-то, что видеть я не умел.

Через реку людей перевозит паром.

Кто — из дома, а кто возвращается в дом.

Две знакомых деревни по двум берегам.

От зари до зари все в движении там.

Сколько в мире крушений, столкновений и бед,

Сколько помнит история с незапамятных лет,

Сколько золота, крови, сколько попранных прав,

Сколько новых корон порассыпалось в прах!

Бесконечные смены стремлений сулят

То амриту сладчайшую, то убийственный яд.

Ну а здесь — их названья известны навряд —

Только две деревушки друг на друга глядят.

Ходит изо дня в день через реку паром.

Кто — из дома, а кто возвращается в дом.

Когда одолеть преграды у реки не хватает сил,

Затягивает пеленою стоячую воду ил.

Когда предрассудков ветхих повсюду встает стена,

Застывшей и равнодушной делается страна.

Тропа, по которой ходят, остается торной тропой,

Не пропадет она, сорной не зарастет травой.

Кодексы мантр^{18} закрыли, преградили стране пути.

Теченье остановилось. Некуда ей идти.

Ты кто, скажи? И почему чужой одежде рад?

Тебе не стыдно ли терпеть весь этот маскарад?

Добро хозяйское тебе не давит разве плеч?

Как оскорблением таким ты можешь пренебречь?

«Эй, нищий! Береги меня, — твердит тебе пиджак, —

Я шкуры собственной твоей дороже как-никак!»

Когда достоинства в душе у человека нет,

Его легко изобличит одежды черный цвет.

А шляпа жалкая твоя не исказит твой вид?

Народной гордости она в тебе не оскорбит,

Твердя: «Ничтожность головы твоей, что я топчу,

Великодушием своим свести на нет хочу»?

Ты в унижение одет с хозяйского плеча.

Перед одеждою такой и рубище — парча!

Рассказывают, что когда-то, ради женской любви,

Спустились боги на землю, оставив дела свои.

Миновало то время. Сегодня, в бойшакха^{19} лютый зной,

В дни рек пересохших и поля, опаленного засухой злой,

Молит крестьянка жалобно, с неба глаз не сводя,

Исступленно молит, отчаянно: «Пошли хоть каплю дождя!»

С надеждою и волнением, напрасной веры полна,

В дали тоскливым взглядом всматривается она.

Но дождь не приходит. Ветра безжалостная рука

Разгоняет нетерпеливо последние облака.

Языком своим солнце вылизывает последний след синевы.

В Калиюга^{20}, в наш век железный, постарели боги, увы!

Былые очарованья уже не волнуют их.

Доходят женские просьбы теперь до мужчин одних.

Управляет лодкой моей легчайший из ветерков.

Впереди горизонт белеет пеной утренних облаков.

Река от влажных муссонов полноводна и широка.

Словно сытый ребенок, безмятежная спит река.

По берегам безмолвие зеленых рисовых нив,

Мир, подобно беременной женщине, медлителен и лепив.

Почему так спокойно сегодня на земле и воде?

Лодок нет, берега пустынны, почему ни души нигде?

Одинокая в этом мире, пряча печальный взгляд,

Смерть — знакомая старая — облачилась в прекрасный наряд:

В волосах ее спрятались белоснежные облака,

На высоком челе сияет бледный отсвет издалека.

Что-то грустное напевает, еле слышное в тишине,

Обольщает меня, смущает беспокойное сердце мне.

Так начал брахман^{21}: «В дом ко мне,

В покой уединенный,

Ворвался вор к моей жене,

Нарушил он законы.

Его связал я. Как мне быть?

Как наказать его сурово?»

Подумал царь, сказал: «Убить!» —

Всего одно лишь слово.

Гонец примчался: «Тот злодей,

Из ревности убитый, —

Принадлежит к семье твоей,

Твой отпрыск родовитый.

Велел я брахмана схватить.

Как наказать его сурово?»

И царь сказал: «Освободить!» —

Всего одно лишь слово.

Встал и запел молодой Кашинатх,

вкрадчивым голосом зал наполняя.

Семь безупречных мелодий-тонов —

семиголосная певчая стая.

Звук — то, как острый, пронзающий меч,

в танце кружась, оглушит на мгновенье,

То, услаждая напевностью слух,

мягко меняет свое направленье;

Вот паутинку из трелей плетет,

рвет ее легким движеньем гортани…

С благоговеньем внимая певцу,

слушатели затаили дыханье.

Лишь Протап Рай, престарелый раджа,

внемлет певцу равнодушно и вяло.

Можно ль мелодии эти сравнить

с песнями друга его — Борджолала!

Много их с детства запомнил раджа

и привязался к певцу поневоле:

Песни о тучах в дождливые дни,

песни весеннего праздника Холи^{22}…

Песню «Агомони»^{23} пел Борджолал

осенью, в праздник веселый Биджойа^{24}.

Песни… От них трепетала душа,

было волненье в них, счастье покоя.

Знал он напевы прошедших времен,

помнил немало пастушеских песен.

Слушать его приходили друзья,

вечно был зал переполнен и тесен.

Своды его оглашало не раз

свадебных пиршеств ночное веселье.

Слуг многочисленных красный наряд…

Сотни светильников ярко горели.

Вот он — жених со смущенным лицом,

весь в украшеньях, в камнях драгоценных,

Тут же друзья награждают его

градом насмешек и шуток отменных.

Сев перед ним, Борджолал запевал

песню приличного случаю лада…

Все это вспомнилось ныне радже,

душу наполнили грусть и отрада.

Песнь Кашинатха не греет раджу,

отклика в сердце его не находит.

Как ни старайся певец молодой —

старое с нынешним дружбы не водит.

Песня пропета. Молчит Кашинатх,

зал благодарный застыл, ожидая.

Смотрит с надеждой на друга раджа,

взором, улыбкой его ободряя.

На ухо шепчет ему: «Борджолал,

это ль искусство великое пенья?

Спой, остад-джи^{25}, настоящую песнь,

спой, покажи нам былое уменье.

Трель Кашинатха — пустая игра,

будто охотится кошка за птицей.

Прежние песни забыты, увы,

спой же, не дай им навеки забыться!»

Старец поднялся, по залу прошел,

всем поклонился и сел посредине.

Яркий тюрбан на седой голове,

руки на старом лежат тамбурине.

Вот голова опустилась на грудь,

медленно-медленно веки смежились,

Звуки мелодии «имонколлян^{26}»

над головамд людей заструились.

Птичкой, попавшею в бурю, дрожит

старческий голос певца Борджолала:

Сил не хватает, чтоб вырваться ввысь,

глохнет в просторах огромного зала.

«Громче! — раджа наклонился к певцу, —

слава почтенному мастеру, слава!..»

В зале не слушают, нет тишины,

слышатся возгласы слева и справа.

Этот — зевает, тот — к двери идет,

третий — слугу посылает за паном^{27}.

«Жарко сегодня!» — «Эй, где мой табак?»

«Очень уж душно!» — «Домой не пора нам?»

Шумно… Теряется голос певца

утлой лодчонкою в бурной стремнине.

Видно, как пальцы дрожат старика

на стародавнем его тамбурине.

Сердце — мелодии светлый родник —

сдавлено камнем людского презренья,

Честь господина певцу дорога,

дорою только радже его пенье.

Вот потерялась из песни строка,

Старец в волненье строфу повторяет,

Краска стыда заливает лицо,

снова поет он и вновь забывает…

Вот уж мелодия только звучит,

ритм поломался, слова позабыты.

Голос, дрожащий огнем на ветру,

вдруг оборвался… Заплакал навзрыд он,

Голову на тамбурин опустил,

телом бессильный, лишившийся речи.

Катятся жемчугом слезы из глаз,

мелко дрожат стариковские плечи.

Песню забыл он и, словно дитя,

вдруг зарыдал от обиды и горя…

Гладит рукою певца Протап Рай

и утешает с любовью во взоре.

«Встань, поскорее отсюда уйдем!..»

За руки взявшись, шагнули из круга

И на глазах многоглазой толпы

вышли из зала два преданных друга.

Борджо с поклоном сказал: «Господин,

трудно найти нам теперь пониманье,

Новые песни у новых людей,

немногочисленно наше собранье.

Ты в нем остался да я, а другим

мир наш совсем уже не интересен.

Новых в наш круг ты теперь не зови…

Нет у певца одинокого песен.

Где, господин, единение двух —

там же и песня всегда возникает.

Кто-то один — поет ее вслух,

кто-то другой — в душе напевает.

Только на берег волна набежит —

Слышим прибоя мы рокот и ропот,

Вздрогнет от ветра таинственный лес —

листьев послышится шорох и шепот.

Прежде, чем в мире рождается звук,

объединятся две разных стихии,

Песнь не возникнет нигде без любви,

места ей нет, где собрались глухие».

О пьяные, в беспамятстве хмельном

Идете, двери распахнув рывком,

Вы все спускаете за ночь одну,

С пустым домой идете кошельком.

Пророчества презрев, идете в путь

Наперекор календарям, приметам,

Плутаете по свету без дорог,

Пустых деяний груз таща при этом;

Вы парус подставляете под шквал,

Канат перерубая рулевой.

Готов я, братья, ваш обет принять

Пьянеть и — в пекло головой!

Копил я мудрость столько долгих лет,

Упорно постигал добро и зло,

Я в сердце столько рухляди скопил,

Что стало сердцу слишком тяжело.

О, сколько я убил ночей и дней

В трезвейшей изо всех людских компаний!

Я видел много — стал глазами слаб,

Я стал седым и дряхлым от познаний.

Мой груз пустой, весь нищий мой багаж

Пускай развеет ветер штормовой.

Я понял, братья, счастье лишь в одном:

Пьянеть и — в пекло головой!

О, распрямись, сомнений кривизна!

О буйный хмель, сбивай меня с пути!

Вы, демоны, должны меня схватить

И от защиты Лакшми унести!

Есть семьянины, тружеников тьма,

Их мирный век достойно будет прожит,

На свете есть большие богачи,

Встречаются — помельче. Кто как может!

Пускай они как жили — впредь живут.

Неси меня, гони, о шквал шальной!

Я все постиг — занятье лучше всех:

Пьянеть и — в пекло головой!

Отныне я, клянусь, заброшу все, —

Досужий, трезвый разум в том числе,

Теории, премудрости наук

И все понятья о добре и зле.

Я памяти сосуд опустошу,

Навек забуду и печаль и горе,

Стремлюсь я к морю пенного вина,

Я смех омою в этом зыбком море.

Пускай, достоинство с меня сорвав,

Меня уносит ураган хмельной!

Клянусь идти по ложному пути:

Пьянеть и — в пекло головой!

В той же я живу деревне, что она.

Только в этом повезло нам — мне и ей.

Лишь зальется свистом дрозд у их жилья —

Сердце в пляс пойдет тотчас в груди моей.

Пара выращенных милою ягнят

Под ветлой у нас пасется поутру;

Если, изгородь сломав, заходят в сад,

Я, лаская, на колени их беру.

Называется деревня наша Кхонджона,

Называется речушка наша Онджона,

Как зовусь я — это здесь известно всем,

А она зовется просто — наша Ронджона.

Мы живем почти что рядом: я вон там,

Тут она, — нас разделяет только луг.

Их лесок покинув, может в рощу к нам

Рой пчелиный залететь с гуденьем вдруг.

Розы те, что в час молитв очередной

В воду с гхата^{37} их бросают богу в дар,

Прибивает к гхату нашему волной;

Зачастую из квартала их весной

Продавать несут цветы на наш базар.

Называется деревня наша Кхонджона,

Называется речушка наша Онджона,

Как зовусь я — это здесь известно всем,

А она зовется просто — наша Ронджона.

К той деревне подошли со всех сторон

Рощи манго и зеленые поля.

По весне у них на поле всходит лен,

Подымается на нашем — конопля.

Если звезды над жилищем их взошли,

То над нашим дует южный ветерок,

Если ливни гнут их пальмы до земли,

То у нас цветет кадамбовый^{38} цветок.

Называется деревня наша Кхонджона,

Называется речушка наша Онджона,

Как зовусь я — это здесь известно всем,

А она зовется просто — наша Ронджона.

Я люблю мой песчаный берег,

Где одинокой осенью

Аисты гнезда вьют,

Где цветы белоснежно цветут

И стаи гусей из холодных стран

Зимой находят приют.

Здесь на ласковом солнце греются

Черепах ленивых стада.

Вечерами рыбачьи лодки

Приплывают сюда…

Я люблю свой песчаный берег,

Где одинокой осенью

Аисты гнезда вьют.

Ты любишь лесные заросли

На своем берегу —

Там, где ветвей сплетенье,

Где колышутся зыбкие тени,

Где юркая змейка тропинки

Огибает стволы на бегу,

А над нею бамбук

Машет сотней зеленых рук,

И вокруг полутьмы прохлада,

И тишина вокруг…

Там на рассвете и к вечеру,

Пройдя через рощи тенистые,

Собираются женщины возле пристани,

И дети до темноты

По воде пускают плоты…

Ты любишь лесные заросли

На своем берегу —

Там, где ветвей сплетенье,

Где колышутся зыбкие тени.

А между нами река струится —

Между тобой и мной —

И берегам бесконечную песню

Напевает своей волной.

Я лежу на песке

На своем берегу пустынном.

Ты на своей стороне

Рощей прохладной прошла к реке

С кувшином.

Мы долго слушаем песню речную

С тобою вдвоем.

Ты на своем берегу слышишь песню иную,

Чем я на моем…

Между нами река струится —

Между тобой и мной —

И берегам бесконечную песню

Напевает своей волной.

Природой завладевает сегодня покой осенний.

Небо, поля и полдень словно в оцепененье.

И тишина над миром в усталости и бессилье

Простерла до горизонта зеленоватые крылья.

Река не поет сегодня, окутанная туманом,

Не чертит своих узоров на берегу песчаном.

Словно глаза зажмурив, греются в отдаленье

Под золотистым солнцем дремлющие селенья.

Но слышу в молчанье этом, но слышу в природе всей,

В травах густых, в просторах, в путанице ветвей,

Слышу в крови горячей, питающей плоть мою,

В солнце, планетах, звездах, в потустороннем краю, —

Атомов слышу танец! О всеблагой, предвечный —

Ты окружен отовсюду радостью бесконечной.

Бьют, угрожают, копья нацеля.

Я сбросил браслеты и ожерелья.

Дай мне, наставник, меткие стрелы,

Да будет рука моя твердой и смелой.

Любовь твоя в этот суровый час

Пусть превратится в грозный приказ.

Силы мои обновив, утроив,

Даруй мне славу и честь героев.

Даруй страданий плащ и покров

И ожерелья ран и рубцов!

Раба недостойного благослови

В битвах, в дерзаньях, в вере, в любви.

Какой бы очам ни открылся край —

В свободе и мужестве укрепляй.

Родину бедную, всеблагой,

От вечного страха избавь, укрой.

Страхи терзают ее, нахлынув.

Слабый страшится всех властелинов.

Слезы стыда сердце прожгли,

Честь распростерта в прахе, в пыли.

Согнуты спины, плети суровы,

Души покорны, тяжки оковы.

Грязь, поруганье, обиды, срам,

Клонится гордость к чьим-то ногам.

О, ниспровергни нагроможденья

Рабства, позора и оскверненья.

Дай наконец-то расправить грудь —

Утро, свободу, небо вдохнуть.

Мы на задворках далеких где-то

В разрушенном доме, лишенном света.

Под взорами мрачных, враждебных глаз

Мы трепетали, всего страшась.

По мановенью властелина

Идем за толпой, сгибая спину.

Слышим приказы, пугаясь тени,

Созданной в собственном воображенье.

В доме угрюмом томит впотьмах

Наши сердца бесконечный страх.

Сами себя, отдавшись бессилью,

Делаем прахом, ничтожной пылью.

Словно сироты, мы бредем

Без правды, без бога в мире чужом.

Лишь вольного утра взор светло-синий

Внезапно сверкнет на белой вершине,

Пронзающей неба свод голубой —

Пусть, родина, голос раздастся твой,

Утра победного повторив

Первую песню, первый призыв.

В светлых одеждах, свершив омовенье,

Жарко молись, преклонив колени:

«Благость, приди же, о неба дочь,

Демонов злых изгоняя прочь!»

Тогда вознесется твой свет великий,

Как перл драгоценный, в чертог владыки.

Кроткая, чистая до конца —

Стань украшеньем его венца!

Где души бестрепетны, где чело

Всегда приподнято и светло;

Где всю вселенную стены оград

На узкие улицы не дробят,

На комнаты, лестницы и дворы;

Где речи свободны, сердца щедры;

Где вдохновеньям дано цвести,

Где раскрываются все пути;

Где предрассудков мертвая мгла

Порывы и чувства не оплела;

Где правду не делят, где ты один

И мыслей и радостей властелин, —

От долгого, тяжкого сна наконец

Ты Индию там разбуди, отец!

Люблю, о всевышний, синие дали,

Небо безоблачное Бенгалии,

Эти просторы и свет без тени,

Струящийся, словно тихое пенье;

Девичий стан, над рекой склоненный,

Браслетов ритмичные перезвоны.

Эту любовь, тенистым шатром

Укрывшую нежно мой мирный дом,

Приют, утонувший в счастье, в любви,

В небе, в закате, — благослови!

Но только услышу твой призыв, —

Всех покидая и все забыв,

Ради тебя — на скорбь и беду,

На подвиг, на битву, на смерть пойду.

Подруга, нет тебя ни дома, ни на гхате…

Плывешь ты в облике прекрасной Сарасвати^{39}

В столистном лотосе, и музыка звучит;

Желаний озеро у ног твоих молчит.

Ты отражением озарена вселенной.

Нет более преград красе всесовершенной,

Весь мир вокруг нее. Восторженно слиясь

Со светом истинным, теперь вкушаешь связь

С весельем всех миров. Звенят твои запястья,

Сверкают женственно и излучают счастье.

Твоя любовь жива в сердцах у смертных жен,

Твой благородный дух в их душах отражен.

Вселенский образ твой, источник благодати,

Обрел внутри меня лик Лакшми-Сарасвати.

Нисходит полумрак и синим краем сари

Окутывает мир в его грязи и гари, —

Дом развалившийся, одежды рваной срам.

О, пусть, подобная спокойным вечерам,

Скорбь о тебе сойдет в мой бедный дух и мглою

Всю жизнь окутает с ее тоской былою,

Когда влачился я, изношен, хил и хром.

О, пусть она в душе, сливая зло с добром,

Мне начертает круг для золотой печали.

Желаний в сердце нет, волненья замолчали…

Да не предамся вновь глухому мятежу, —

Все бывшее ушло… Туда я отхожу,

Где пламя ровное в светильнике свиданья,

Где вечно радостен владыка мирозданья.

Я, как безумный, по лесам кружу.

Как мускусный олень, не нахожу

Покоя, запахом своим гонимый.

О, ночь фальгуна! — все несется мимо:

И южный ветер, и весны дурман.

Какая цель меня во мгле манила?..

К чему стремлюсь — безумье и обмаи,

А что само дается, мне не мило.

И вырвалось желанье из груди.

То мечется далеко впереди,

То вырастает неотвязным стражем,

То кружит вкруг меня ночным миражем.

Теперь весь мир моим желаньем пьян,

А я не помню, что меня пьянило…

К чему стремлюсь — безумье и обман,

А что само дается, мне не мило.

Увы, моя свирель сощла с ума:

Сама рыдает, буйствует сама,

Сошли с ума неистовые звуки.

Я их ловлю, протягиваю руки…

Но мерный строй безумному не дан.

По морю звуков мчусь я без кормила…

К чему стремлюсь — безумье и обман,

А что само дается, мне не мило.

Та женщина, что мне была мила,

Жила когда-то в этой деревеньке.

Тропа к озерной пристани вела,

К гнилым мосткам на шаткие ступеньки.

Названье этой дальней деревушки,

Быть может, знали жители одни.

Холодный ветер приносил с опушки

Землистый запах в пасмурные дни.

Такой порой росли его порывы,

Деревья в роще наклонялись вниз.

В грязи разжиженной дождями нивы

Захлебывался зеленевший рис.

Без близкого участия подруги,

Которая в те годы там жила,

Наверное, не знал бы я в округе

Ни озера, ни рощи, ни села.

Она меня водила к храму Шивы,

Тонувшему в густой лесной тени.

Благодаря знакомству с ней, я живо

Запомнил деревенские плетни.

Я б озера не знал, но эту заводь

Она переплывала поперек.

Она любила в этом месте плавать,

В песке следы ее проворных ног.

Поддерживая на плечах кувшины,

Плелись крестьянки с озера с водой.

С ней у дверей здоровались мужчины,

Когда шли мимо с поля слободой.

Она жила в окраинной слободке.

Как мало изменилось все вокруг!

Под свежим ветром парусные лодки,

Как встарь, скользят по озеру на юг.

Крестьяне ждут на берегу парома

И обсуждают сельские дела.

Мне переправа не была б знакома,

Когда б она здесь рядом не жила.

Пылкий, снисходительный супруг!

Девочку — созданье молодое —

Называешь ты своей женою.

Во дворце твоем она охотно

Целый день резвится беззаботно.

Ты придешь к ней — девочка считает:

Создан ты для игр, как все вокруг,

Пылкий, снисходительный супруг!

Нет, ей долг хозяйки незнаком;

Волосы, одежды — в небреженье,

Непонятны стыд ей и смущенье.

Не себя, а куклу наряжает,

Дом песочный строит, разрушает

И в душе уверена, должно быть,

Что полезным занята трудом…

Нет, ей долг хозяйки незнаком.

Старшие ей часто говорят:

«Это — муж твой, это — божество.

Почитай и слушайся его».

Девочка испуганно внимает,

Как ей почитать тебя — не знает.

Думает порой, игру оставив:

«Непременно выполню подряд

Все, о чем мне взрослые твердят».

Вот на брачном ложе, средь цветов,

Обнимаешь ты ее влюбленно,

Но лежит она в забвенье сонном.

Ожерелье с ложа соскользнуло,

Множество мгновений зря минуло.

К твоему восторгу безучастна,

Спит она, не слышно нежных слов

Ей на брачном ложе средь цветов.

Только в дни, когда сгустится мрак,

В дни, когда всесильная природа

Вдруг пошлет ненастье, непогоду, —

Игры и забавы позабыты,

Сон нейдет, глаза ее открыты.

Девочка к тебе прижмется крепко,

Сердце задрожит тревожно так

В дни, когда сгустится грозный мрак.

Мы в душе тревожимся порой,

Как бы эта юная голубка

Не свершила пред тобой проступка.

Но смеешься ты великодушно,

Видимо, тебе совсем не скучно

Наблюдать, как этот несмышленыш

Увлечен веселою игрой…

Нет, мы зря тревожимся порой!

Ты уверен: день такой придет,

День, когда у стоп священных мужа

Домик игр ей станет вдруг ненужен.

Для тебя нарядится со тщаньем,

Будет ждать, терзаться опозданьем.

Твоего отсутствия минута

В вечность для нее перерастет…

Ты уверен: день такой придет!

Пылкий, снисходительный супруг!

Девочку, что занята игрою,

Ты уже назвал своей женою;

В комнате безлюдной для нее же

Пышное ты приготовил ложе,

И сосуды с медом золотые

Для нее расставил ты вокруг,

Пылкий, снисходительный супруг!

С работой покончено. Черная ночь.

Мы ждали весь день, нетерпеньем горя,

Когда же стемнело, подумали мы:

«Сегодня уже не дождемся царя».

Захлопнулись двери одна за другой,

В селе наконец наступает покой.

Но все ж кое-кто не сдавался, твердил:

«Приедет он, спать вы расходитесь зря!»

Промолвили мы, усмехнувшись: «Нет, нет,

Сегодня уже не дождемся царя!»

Нежданно послышался явственный стук.

Что это? И стар его слышит и мал.

Друг другу мы тихо сказали тогда:

«Наверное, ветер к нам в дверь постучал».

Погасли светильники в каждом окне,

Усталые, мы улеглись в тишине.

И все ж кое-кто не ложился, твердил:

«Как видно, гонец махараджи примчал!»

С усмешкою мы повторяли свое:

«Наверное, ветер к нам в дверь постучал».

Притихло селенье, нигде ни души,

И только на ложе забылись мы сном,

Как загрохотало вдали, и тогда

Сквозь дрему подумали мы — это гром.

Земля сотрясалась, дрожала вокруг,

Так тяжек был тот нарастающий звук.

И кто-то, в своей правоте убежден,

Сказал: «Это грохот колес за окном».

Но мы, пребывая еще в забытьи,

Сказали: «Нет, нет, это гром, это гром!»

И вдруг зазвучали литавры вдали,

Запели, безмолвию ночи грозя.

И кто-то вскричал: «Спать не время сейчас,

Вставайте, уж долее медлить нельзя!»

Вскочили мы. Сердце забило в набат,

И каждый был страхом внезапным объят.

Тогда кое-кто, торжествуя, сказал:

«Уж царское знамя мы видим, друзья».

Очнувшись от сна, мы воскликнули тут:

«И вправду нам долее медлить нельзя!»

Где все украшенья? Гирлянды? Огни?

Какое, скажите, без них торжество?

Приехал владыка в наши края,

Возможно ль не встретить достойно его?

О, стыд! Нанесен нашей чести урон!

Где место для праздничных сборищ? Где трон?

Друг другу шептал кое-кто на ушко:

Теперь причитанья уже ни к чему:

Придется с пустыми руками встречать

И гостя приветствовать в темном дому».

Трубите же в раковины, эгей!

Раскройте все двери навстречу ветрам!

Сегодня в ненастную черную ночь

Царь темного дома пожаловал к нам!

Гремит в небесах, надрывается гром,

И молнии быстрым сверкают огнем.

Постели убрав, украсьте дворы

И праздничный вид придайте домам!

Сегодня, сопутствуемый грозой,

Царь бедствий и мрака пожаловал к нам!

Заставь меня головой коснуться

Стоп твоих запыленных.

Тщеславье мое, гордыни безумство,

В слезах утопи соленых.

Стремясь возвыситься, я не вижу,

Что только позорю себя, опускаюсь ниже,

Отгораживаю себя, мечусь ежечасно

Среди сует обыденных.

Тщеславье мое, гордыни безумство,

В слезах утопи соленых.

Не помогай мне в моих деяниях, —

Я человек, не боле.

Через мое бытие земное

Выполни свою волю.

Молю тебя о покое конечном,

Раствори меня в блеске своем, в сиянии вечном,

Встань на лотос души моей

Стопами ног запыленных,

Тщеславье мое, гордыни безумство,

В слезах утопи соленых.

О, помоги расцвесть душе моей,

Сокрытый в глубине души,

В нее слепящий свет пролей,

Бесстрашие внуши,

Сомнения развей,

Тревогу утиши,

Ей красоту и чистоту и счастье дать спеши.

О, помоги расцвесть душе моей,

Сокрытый в глубине души,

О, если бы она

Свободу обрела!

Внеси спокойный лад

Во все мои дела.

У стоп твоих душа моя пусть отдохнет в тиши,

Дай радость ей, дай радость ей,

Дай радость ей.

О, помоги расцвесть душе моей,

Сокрытый в глубине души.

Молю, мой страх гони, гони,

Ко мне свой лик ты поверни.

Не видно мне со стороны,

Где то, что очи зреть должны.

Все помыслы тобой полны,

С улыбкой в сердце загляни.

О, молви, молви слово мне,

Ко мне приникни, обойми.

Свою десницу простерев,

Меня из праха подними.

Не мог понять я, что узнал,

Не мог найти я, что искал;

Улыбки лгут и слезы лгут, —

Все заблужденья проясни.

Сегодня душу у меня

Закрыла туч гряда,

Летит, летит моя душа

Неведомо куда,

И на струнах души моей

Удары молний все сильней,

И грома песнь гремит в груди,

Могуча и горда.

Сгущается, синея, мгла;

Она мой стан обволокла

И в тайники души моей

Проникла навсегда.

Мне пьяный ветер — друг сейчас,

Он бешено пустился в пляс

И с хохотом летит вперед,

Не ведая стыда.

Подошел отдачи первый срок,

Жизнь была похожа на цветок,

Лепестков не счесть в его короне.

Щедрый, он нисколько не в уроне,

Отдавая ветру лепесток.

А сегодня, на исходе лет,

Лишнего в руках у жизни нет.

Клонится она покорно долу,

Словно в пору жатвы плод тяжелый,

Сердце чье переполняет сок.

В одеянье красивом пришел ты в мой час предзакатный. —

Привет мой тебе!

Озарил мою душу улыбкой своей благодатной, —

Привет мой тебе!

В этих кротко-безмолвных глубинах небес безмятежных

Привет мой тебе!

В этом дремлющем ветре, в его дуновениях нежных

Привет мой тебе!

На зеленом подоле усталой земли — в этот вечер

Привет мой тебе!

Под замершими звездами, под их беззвучные речи —

Привет мой тебе!

В этой тихой гостинице, труд завершив свой желанный,

Привет мой тебе!

Этой пышной вечерней гирляндою благоуханной

Привет мой тебе!

Облако молвило: «В путь мне пора».

Ночь говорит: «Уходить я должна».

Море вздохнуло: «Вот берег.

Дальше не плещет волна».

Печаль прошептала: «Я след Его ног.

Пребуду безмолвною в мире тревог».

«Я» говорит: «Исчезаю.

Здравствуй, вечная тишина».

Вселенная шепчет: «Гирлянду почета

Сплела я тебе, не забудь!»

Небо сказало: «Сто тысяч светильников

Твой осветили путь».

Любовь сказала: «Из века в век

Я бодрствую ради тебя, человек».

Смерть говорит: «Ладьей твоей жизни

Правлю я лишь одна».

Везде царит последняя беда.

Весь мир она наполнила рыданьем,

Все затопила, как водой, страданьем.

И молния средь туч — как борозда.

На дальнем бреге смолкнуть гром не хочет,

Безумец дикий вновь и вновь хохочет,

Безудержно, не ведая стыда.

Везде царит последняя беда.

Разгулом смерти жизнь пьяна теперь,

Миг наступил — и ты себя проверь.

Дари ей все, отдай ей все подряд,

И не смотри в отчаянье назад,

И ничего уж больше не таи,

Склоняясь головою до земли.

Покоя не осталось и следа.

Везде царит последняя беда.

Дорогу должно выбрать нам сейчас:

У ложа твоего огонь погас,

В кромешном мраке затерялся дом,

Ворвалась буря внутрь, бушует в нем,

Строенье потрясает до основ.

Неужто ты не слышишь громкий зов

Твоей страны, плывущей в никуда?

Везде царит последняя беда.

Стыдись! И прекрати ненужный плач!

От ужаса лицо свое не прячь!

Не надвигай край сари на глаза.

Из-за чего в душе твоей гроза?

Еще твои ворота на запоре?

Ломай замок! Уйди! Исчезнут вскоре

И радости и скорби навсегда.

Везде царит последняя беда.

Ужель твой голос скроет ликованье?

Неужто в пляске, в грозном колыханье

Браслетам на ногах не зазвучать?

Игра, которой носишь ты печать, —

Сама судьба. Забудь, что было прежде!

В кроваво-красной приходи одежде.

Как ты пришла невестою тогда^{40},

Везде, везде — последняя беда.

Твоя труба лежит в пыли,

И не поднять мне глаз.

Стих ветер, свет погас вдали.

Пришел несчастья час!

Зовет борьба борцов на бой,

Певцам приказывает — пой!

Путь выбирай быстрее свой!

Повсюду ждет судьба.

Валяется в пыли густой

Бесстрашия труба.

Под вечер шел в молельню я,

Прижав цветы к груди.

Хотел от бури бытия

Надежный кров найти.

От ран на сердце — изнемог.

И думал, что настанет срок,

И смоет грязь с меня поток,

И стану чистым я…

Но поперек моих дорог

Легла труба твоя.

Свет вспыхнул, озарив алтарь,

Алтарь и темноту,

Гирлянду тубероз, как встарь,

Сейчас богам сплету.

Отныне давнюю войну

Окончу, встречу тишину.

Быть может, небу долг верну…

Но вновь зовет (в раба

В минуту превратив одну)

Безмолвная труба.

Волшебным камнем юных лет

Коснись меня скорей!

Пускай, ликуя, льет свой свет

Восторг души моей!

Грудь мрака черного пронзив,

Бросая в небеса призыв,

Бездонный ужас пробудив

В краю, что тьмой одет,

Пусть ратный пропоет мотив

Труба твоих побед!

И знаю, знаю я, что сон

От глаз моих уйдет.

В груди — как в месяце срабон^{41} —

Ревут потоки вод.

На зов мой кто-то прибежит,

Заплачет кто-нибудь навзрыд,

Ночное ложе задрожит —

Ужасная судьба!

Сегодня в радости звучит

Великая труба.

Покоя я хотел просить,

Нашел один позор.

Надень, чтоб тело все закрыть,

Доспехи с этих пор.

Пусть новый день грозит бедой,

Останусь я самим собой.

Пусть горя, данного тобой,

Наступит торжество.

И буду я навек с трубой

Бесстрашья твоего!

Неужели ты — только портрет, всего лишь портрет?..

Разве холоден ты, как таинственный свет

Созвездий туманных,

Что в небесных плывут океанах

Век за веком своею дорогой ночной,

Окруженные тьмой?

Разве призрачен ты, как мерцанье далеких планет?

О портрет,

Неужели ты — только портрет?

Почему в этом вечном движенье светил

Ты один неподвижно застыл?..

О портрет, день и ночь с твоего полотна

Задумчиво смотрит она.

Ей с портрета дорогу к живым не найти —

Закрыты пути, забыты пути…

День и ночь среди нас, вечно с нами она,

Но меж нами и ею — глухая стена.

Нависла стена неподвижно и хмуро

Над узницей вечного онтохпура^{42}.

Колышется серого сари край.

Желтая пыль, как пух, мягка,

Взлетает вверх под рукой ветерка

И кружится в небе. Веселый май

Играет пылью, срывает со вдов

Скорбный вдовий покров.

Эта пыль, что в воздух взлетела,

Ласкает земли пробудившейся тело,

Для новой весны его украшая,

Для счастья, для урожая.

Пыль — реальна. Она — жива.

Жива и ты, молодая трава,

Что ковром разостлалась, ноги лаская.

И трава и пыль — в неустанном движенье.

Живы они, они — не тени,

Не безмолвные призраки, нет!

Лишь ты неподвижно застыл, портрет,

Потому что ты — только портрет…

А было время — ты знала к нам путь.

Ты шла по жизни. Дышала грудь.

Каждой частицей души и тела

Ты танцевала, смеялась, пела.

И каждая песня, что ты сочиняла,

Неповторимым ритмом звучала

И в ритм вселенной, как в море — река,

Влилась, свежа и легка.

Когда это было?

Неужто давно?

Где это время,

Где оно?..

Не на холсте, не в недвижном портрете, —

Нет! — с нами рядом, на белом свете,

В мире реальном, среди людей,

Жила ты в то утро жизни моей.

Ты солнечный мир на холсте рисовала

И кистью своей предо мной открывала

Высшую мудрость земли.

Мы рядом с тобою по жизни шли

Дорогой одной.

Но расстались мы.

Прервался твой путь под покровом тьмы.

Я дальше пошел. Все дальше вела

Меня дорога, вперед звала.

И я все шагал и шагал вперед

Средь света и счастья, средь бед и невзгод.

Я шел печальный, я шел счастливый,

Я видел света и тьмы приливы,

И полчища туч, дождем напоенных,

И ясное солнце в просторах бездонных.

Я видел все новые, новые дали,

Я видел — цветы свои краски сменяли,

Менялась погода, мелькали сроки,

На тысячи струй дробились потоки —

Дробились, струились, о жизни пели

И в колокольчики смерти звенели.

Я все вперед и вперед шагал,

Слушая песни, что ветер слагал.

Шагал, познавая мечты и тревоги,

Охваченный радостью дальней дороги…

А ты свернула. Сошла с пути.

Ты стоишь неподвижно, не в силах идти…

И пыль, и трава, и звезды, и луны серебристый свет —

Все движется в мире бескрайнем. Но неподвижен портрет.

… Нет, не верьте тому, что болтает поэт!

Нет! Ты — не только портрет!

Кто сказал, что ты неподвижно застыла,

Что линий портретных холодная сила

Связала, сковала твои черты,

Что в рыданьях безмолвных томишься ты?

Кто сказал, что ушла навсегда ты в чужие, немые края?

Да ведь если бы свет твоего бытия Померк навсегда,

Исчез и погас навсегда, —

Тогда б и река

Не играла волной,

Тогда б облака

Не летели сейчас надо мной,

Отражая закат золотой.

И если б в тот день,

Когда ты из жизни ушла,

Если б с собой и чудесных волос твоих тень

Ты с земли унесла,

Унесла без следа, —

Я знаю: тогда

Деревьев воздушные тени,

Что шепчутся в рощах, увитых мадхоби,

Ушли бы в мир сновидений…

Разве тебя я забыл?

Ты из жизни моей не ушла,

В сердце жизни моей гнездо ты свила —

Оттого я тебя и забыл —

Забыл, как частицу себя самого,

Забыл, как себя самого…

Я по лугу иду, погруженный в мечты, —

Замечаю ли я под ногами цветы?

Я в полуночный час по дороге бреду —

Замечаю ли в небе звезду?

Он со мною всегда — луч звезды голубой.

И дыханье цветов неразлучно со мной.

Потому я про звезды забыл, про цветы,

Что они неразлучны со мною, как ты.

Скажи: разве это — забвенье?..

На мир я сегодня смотрю — и вижу твой образ весенний:

В нежной зелени трав — это ты зеленеешь,

В лазури небес — это ты голубеешь.

Не знает никто — и сам я не знаю! —

Что вместе с тобою я песни слагаю;

Твои мелодии в песнях моих,

Ты вдохновляешь мой стих.

Ты — поэт. И живешь ты в сердце поэта,

А не в холодных штрихах портрета.

Тебя на рассвете

Я встретил.

Потом потерял среди мрака ночного.

А потом — в темноте нашел тебя снова.

Увидел, обрел, как незримый рассвет.

Ты — не портрет!

Не портрет!

О любимая, чем же тебя одарю,

Встречая зарю?

Не рассветною ль песней? Но солнце все горячей,

И заря угасает от жгучих его лучей.

Жаркий ветер повеял, колебля

Рдяный венчик ее на дрожащем стебле,

Лепестки осыпаются, ослабев,

Замирает напев.

О подруга, чего же ты ждешь от меня,

Подойдя к моей двери на склоне дня?

Какой подарок тебе вручу?

Не вечернюю ль эту свечу?

Но ее огонек еле-еле мерцает сквозь мглу

В одиноком моем углу.

Ты хотела бы людям сияющий свет нести,

Но чтоб выдержать ветер — где силы ему найти!

Он угаснет в пути.

Что ж тебе подарить?

Может быть, самоцветы, нанизанные на нить?

Но зачем же тебе терпеть мученье тенет,

Ожерелья гнет?

Скоро ль — нет, а настанет мгновение это,

Когда разорвется нить, рассыплются самоцветы,

И ладони твои

Их тяжелой струи

Не сумеют сдержать второпях, —

Мой подарок исчезнет в пыли, обратится в прах.

Не лучше ль, когда, не загадывая ни о чем,

Бродя одиноко в цветущем саду моем,

Затрепещешь ты от душистого дуновенья,

Замрешь на мгновенье,

И этот нечаянный дар живой

Будет навеки твой.

Блуждая в садах, мой прекрасный друг,

Очарованно глядя вокруг,

Ты заметишь вдруг,

Как выскользнет луч из вечерней зари, —

Посмотри на него, посмотри, —

Он коснется мечтаний твоих трепетом тайных чар…

Бери этот дар, мой нечаянный дар,

Бери…

Богатство мое в зарницах, мерцающих нощно и денно.

Оно возникает мгновенно, исчезает мгновенно.

У него названия нет, но запомни его приметы, —

Воздух вдруг запоет, зазвенят на ногах браслеты…

Я и сам не знаю к сокровищнице пути,

Руками ее не взять, словам до нее не дойти.

Так возьми же сама, что сочтешь ты всего желанней,

Всего чудесней, —

Тем дороже подарок, чем он нежданней,

Чем неизвестней,

Как дуновенье благоуханья, —

Цветок иль песня…

О мой Пресветлый!

Когда несметной,

Разгоряченною толпой,

Вздымая пыль клубами за собой,

Проходят нечестивцы мимо

И загрязняют лик прекрасный твой,

Душа скорбит, и боль неисцелима.

В слезах я говорю:

«Прекрасный мой!

Возьми свой жезл и стань судьей!»

Но что я зрю?

Врата суда открыты день и ночь,

Вершится суд всегда, и день и ночь,

Но даже первые лучи рассветов ясных

Не гасят блеска глаз кроваво-красных,

И даже лотосов благоуханье

Не заглушает смрадного дыханья,

А в сумерках, когда отшельник-вечер

Затеплит звезд бесчисленные свечи,

Семь Мудрецов^{43} взирают с высоты

На буйный бред в пыли бредущих мимо

Твоей непостижимой доброты;

Душа моя скорбит неудержимо!

Прекрасный мой,

В тиши лесной

Твой правый суд, и в птичьем пенье,

В жужжанье пчел и ветра дуновенье,

В цветах и в трепете листвы весенней,

Над берегом, лобзаемым волной.

О мой любимый!

Неукротимы

В безмерной алчности слепой,

Они крадутся за тобой,

На все готовы,

Чтобы похитить светлые покровы

И скрыть под ними сердца пустоту

И вожделений грязных наготу.

Они любовь попрали, истерзали,

Повергли в прах…

Нет сил терпеть, не вынести печали!

И я к тебе взываю, весь в слезах.

Я говорю: «Любимый мой!

Возьми не жезл, а меч и будь судьей!»

Но что я зрю?

Над злобой их ты слезы проливаешь,

Как мать детей, прощаешь,

Грудь подставляешь стрелам их мятежным,

На ненависть любовью отвечаешь,

На ярость — взором нежным.

О мой любимый!

Твой суд незримый

В любви, переборовшей все страданья,

И верности, не знающей сомненья,

И в дружбе, что прошла все испытанья,

В ночах разлуки, полных ожиданья,

И в трепетных рассветах возвращенья,

Омытых кроткими слезами всепрощенья.

О Рудра^{44}, повелитель грома!

Тупою жадностью влекомы,

В твой храм они вошли тайком,

Как воры в дом,

И завладели

Святыней, что хранилась там доселе.

Но с каждым часом ноша все тяжеле,

Гнетет их души тягостным ярмом, —

Они согнулись, сникли, ослабели…

И я, рыдая, говорю с мольбой:

«Прости их, Рудра мой!»

Но что я зрю?!

Снисходишь ты грозой необоримой,

Неудержимой,

Неправедное с них срываешь бремя,

Украденное в ветре развеваешь,

В прах повергаешь,

Карой их прощаешь…

О Рудра мой, ужель настало время?

Да, вижу я теперь: твое прощенье —

Гремящих молний мщенье,

Тьма светопреставленья,

Ливни крови…

Тем милостивей суд, чем он суровей!

Катит волны Джилам, — на излуке сверкнула река

Синей сталью кривого клинка;

И уже в темноте, как в ножнах, утопает.

День отхлынул, ночи прилив наступает,

Вижу лилии звезд на поверхности черной воды.

Горных кедров ряды

Спят на склонах крутых. Мир сковала дремота,

Дали сонные, кажется, шепчут мне что-то,

Только слов не пойму,

Уплывают невнятные звуки во тьму.

Вдруг родился в поднебесных просторах —

Шорох,

А потом

Вихрь стремительный в небе пустом.

Это крылья безумные, крылья, от счастья хмельные,

Хохочут, ликуют, как пляска стихии,

Изумляют они небеса и просторы земли.

Журавли, журавли!

Словно девы небес этот вихрь пронесли,

Немоту разорвали,

Потрясли молчаливые дали.

Горные кедры, трава —

Все проснулось,

Едва

Вихря дыханье к земле прикоснулось.

Шумом крыльев наполнилась мгла,

В сердце мертвого сна ожила

Затаенная страсть к быстроте. Даже кручи

Пожелали взлететь, заклубиться, как тучи.

Машут ветви, деревья трепещут вдали,

Корни силятся вырвать из черной земли.

Им лететь бы за шумом воскрылий,

Новые дали они бы открыли.

Вздымаются волны тоски.

Небеса далеки, высоки.

Крылья, крылья, могучие, птичьи!

В самом сердце вселенной услышал ваш клич я:

«Не сюда, не сюда! Дальше, дальше! Вперед!»

Журавли, куда же вас крылья несут?

Вы разбили безмолвья сосуд.

В молчании вод, небосклона и суши

Мои чуткие уши

Слышат шум беспокойный крыла.

И трава подняла

Свои крылья зеленые к выси просторной.

Где-то там, под землей, встрепенулись набухшие зерна.

Сотни, тысячи зерен готовы к полету давно,

Вьется птицей любое зерно.

Вижу: рвутся в просторы

Горы,

Расправляют зеленые крылья леса,

В неизвестность стремятся они, в небеса.

Перед светом рыдающим тьма отступила,

Лишь взмахнули крылами ночные светила.

Голосов человеческих слышу я хор, —

По незримой дороге стремятся в простор,

От неведомой давности к новым векам пролетая.

Крики кочующей стаи

Услышал я в сердце моем.

Птицы в полете и ночью и днем.

Устремляясь от берега к берегу, птица

То сквозь мрак, то сквозь даль голубую промчится.

Дружных крыльев напев в мирозданье плывет:

«Не сюда, не сюда! Дальше, дальше! Вперед!»

Старого года усталая ночь,

Странник, ушла она, дряхлая, прочь!

Путь, как лучи, озаряют призывы —

Грозные песни великого Шивы.

И по дороге уносится вдаль,

Словно напев заунывный, печаль,

Словно блуждающий в поисках света

Голос поющего песню аскета.

Странник, твой жребий по-прежнему строг:

Ноги ступают по пыли дорог,

С места срывает тебя ураган,

Крутит тебя средь неведомых стран.

Должен все время ты быть одинок,

Не для тебя — на окне огонек.

Не для тебя — слезы преданных глаз.

Буря повсюду. Бьет гибели час.

Ночь привечает раскатами грома.

Ласки шипов — на тропе незнакомой,

Иль незаметной змеи капюшон.

Брань ты услышишь, как праздничный звон.

Так ты шагаешь все дальше — счастливый

Благословеньем великого Шивы…

Все, что теряешь, — то дар лишь судьбе.

Если ты просишь бессмертья себе,

Знай, — что не счастье оно, не покой,

Даже не отдых обыденный твой.

В час, когда смерть к тебе грозно придет,

Всюду получишь ты славу, почет.

Нового года благие порывы —

Благословенье великого Шивы.

Странник, не бойся, не бойся: в ненастье

Ты под защитой богини несчастья.

Старого года усталая ночь,

Странник, ушла она, дряхлая, прочь.

Ожесточенья пришли времена.

Пусть упадет над тобою стена,

Пусть опрокинется чаша вина.

Нового года не слышно движенье.

Руку его ты возьми на мгновенье,

В сердце — его ты почуешь биенье.

Странник, все время идущий вперед,

Старая ночь пусть скорее пройдет!

За веком век терпеливо ждали

Земные глубины, воздушные дали —

И вот он сегодня расцвел на рассвете,

Цветок мадхоби, прорвавший сети

Тысячелетней незримой вуали,

Которой от нас это чудо скрывали.

Думы мои, мечты и речи

Сквозь время стремятся кому-то навстречу,

Чтобы улыбкой в какой-то вечер

Озарить кого-то, когда-то, где-то,

В чьем-то саду, весною, летом…

Этой надеждой, мечтою этой

Сердце мое согрето.

Под вечер я вижу нередко:

За ржавой решеткой сидит Нондорани — соседка,

Одна в тоске,

Как лодка у высохшей речки на жарком песке.

Росла, подрастала,

Невестою стала,

И в доме тревога: когда ж, наконец,

Найдется жених, озабочен отец;

Наверно, дела ее плохи,

Когда, словно волны, над нею расходятся вздохи.

Я в доме напротив, внизу, в пансионе считаю недели,

В колледже экзамен столкнул еле-еле —

Как лодку шестом…

На жизнь зарабатывал тяжким трудом:

На дню по два раза уроки давал,

И поздно ложился, и рано вставал,

А ел что придется и вполживота,

Вконец опостылела мне нищета!

Пороги колледжа я стал обивать,

Просил, умолял их без платы принять,

А думал когда-то полцарства и дочку раджи получить,

Казалось, судьба мне хотела казну золотую вручить

И тайную силу, с которой я перевернул бы весь свет —

Да нет!

В заботы уйдя с головой, не угадывал я,

Что в новой Бенгалии сила, надежда моя.

Судьба иногда злую шутку играет,

И в клетке для мойны^{45} павлина плясать заставляет,

Ломаются перья о прутья, и стелется пух по железу —

Какой же сухарь сочинил эту пьесу?

На этой земле, где свободны леса, где грозы гремят в барабан,

Куда ни посмотришь — обман,

На что ни посмотришь — ограда,

И сердце не радо.

Верчусь без работы, гляжу без улыбки, совсем я зачах,

От зноя и голода еле держусь на ногах,

Валюсь тяжело на топчан, проклиная в душе все и всех,

Лежу на полу, а глаза устремляются вверх,

И вижу в квадрате проема —

Сидит Нондорани, смуглянка из ближнего дома,

Как будто бы черная туча в полуденный зной

Прохладно висит надо мной.

А взгляд —

Вечерний жасминовый сад,

Безмолвная полночь, луна на ущербе,

И темные воды в прибрежной пещере,

И робкий ручей,

Бегущий в долину из горных ключей,

Она, словно птица, не слышит себя и не знает,

Пока ее трель среди звезд замирает,

И смотрит в глубокое небо глазами,

Наполненными голубыми слезами.

A помню: когда-то в тени под баньяном, как все деревенские дети,

Любил я играть на бамбуковой флейте,

Об этом забыл я, но вдруг

Однажды проснулся в душе моей сладостный звук.

На время каникул разъехались все, у кого есть семья,

Остался лишь я,

Обычно я под вечер флейту забытую брал,

И дул осторожно, и пальцами перебирал.

И вижу вверху Нондорани, смуглянку из ближнего дома,

В квадрате проема,

В котором мерцает ночными слезами

Душа ее — черная тайна под черными небесами…

И грустно сидит Нондорани часами,

И друг, приютившийся в темной каморке души,

Беседует с нею в вечерней тиши.

Вот так же и флейта — забвенье мое; хоть стены и толстые, но

Едва заиграет — и настежь окно,

Звучание песни простой

Стирало преграду меж ею и мной,

И в мире теней — лишь в стране ее звука —

Два друга нашли и узнали друг друга,

Немое рыданье и плач бессловесный, войдя в ее узкое горло,

Раскрылись в молитве — печально и гордо,

Лишь в тихих мелодиях флейты могли мы судьбу облегчить

И то получить, что возможно, — и то, что нельзя, получить.

Стояла ночь.

По лестнице моя малютка дочь

Спускалась, слыша голоса подруг.

Она пугалась темноты вокруг,

Ступала осторожно, чуть живая,

Светильник краем сари прикрывая.

Весенней ночью я на крыше был,

Глядел на небо, полное светил.

Внезапно ветер детский плач принес,

Я вниз сбежал — узнать причину слез.

И вижу, в этот поздний час,

В руках у дочки огонек погас.

Я спрашиваю: «Бами, что случилось?»

Она в ответ: «Я заблудилась».

И вновь весна, и выхожу опять

В тиши ночной на крыше постоять.

И чудится: небесными тропами

Проходит девочка, точь-в-точь как наша Бами,

Светильник синим сари заслоня.

О, только б ветер не задул огня!

О, только б не остановилась

Она, крича: «Я заблудилась!»

На одной ноге стоит она,

Кроной выше всех вознесена.

Кажется: еще одно усилье —

И пальмира тучи просверлит,

Унесется высоко, в зенит.

Только как же обрести ей крылья?

Широки округлые листы…

Вот оно — свершение мечты.

В самом деле, чем не крылья это?

Вмиг расправит их над головой

И покинет дом родимый свой.

Улететь отныне нет запрета.

Попросилась на простор душа,

Листья мчат, качаясь и шурша,

Или это чудится пальмире?

Вот она взлетает в вышину,

Миновала звезды и луну,

Небо все бездоннее и шире.

Но стихает ветер, и тотчас

Листья поникают, чуть шепчась,

Снова у себя пальмира дома.

Все же мать-земля всего родней,

Снова, как и прежде, дорог ей

Этот уголок земли знакомый.

Я никогда не вспоминаю мать,

И лишь порой, когда я выбегаю

На улицу — с мальчишками играть,

Какая-то мелодия внезапно

Овладевает мной, не знаю где родясь,

И кажется мне, словно это мама

Вошла ко мне, с моей игрой слилась.

Она, качая колыбель мою,

Быть может, эту песню напевала,

Но все ушло, и мамы больше нет,

И песни маминой не стало.

Я никогда не вспоминаю мать.

Но в месяце ашшин^{47}, средь зарослей жасмина

Как только начинает рассветать,

И влажен ветер, пахнущий цветами,

И тихо плещется волна,

В моей душе встают воспоминанья,

И мне является она.

А верно, мама часто цриносила

Цветы, чтоб вознести моления богам;

Не оттого ль благоуханье мамы

Я слышу всякий раз, входя во храм?

Я никогда не вспоминаю мать.

Но, глядя из окошка спальной

На мир, который взором не обнять,

На синеву небес, я чувствую, что снова

В мои глаза глядит она

Внимательным и нежным взглядом,

Как в золотые времена,

Когда, меня сажая на колени,

Она смотрела мне в глаза.

И взор ее тогда во мне запечатлелся,

И от меня закрыл он небеса.

«Не забуду», — сказал я глазам твоим, полным слез.

Прости, если забуду. Столько осыпалось роз

После того поцелуя, столько весен минуло,

Столько раз увядали цветы парула^{48},

Чтобы вновь расцвести, а голуби в знойный час

Прилетали сюда, чтобы вновь улететь, — столько раз…

Взгляд твоих черных очей

Первой любви посланье в душе моей

Запечатлел… Но на каждом слове твоем

И свет возникал, и тени скользили — день за днем,

И столько закатов слова твои покрывали

Золотом забытья, и столько ночей, что едва ли

Я счесть их могу, — писали по строчкам твоим

Что-то свое, понятное только им.

Рисуя, как дети, — и вкось и вкривь, — сменялись мгновенья.

Не распутать, не разорвать эту сеть забвенья, —

Я бессилен, если оно овладеет мной…

Если ту весну я забуду этой весной

И светильник печали сюда не смогу донести,

Если пламя угаснет — прости.

Но знаю, что ты когда-то была.

Тогда и возникли песни, и не было им числа,

Они и сегодня звучат еще… В миг единый,

Солнечный свет мне их подсказал, зазвенела вина,

И все это — взгляд твой… Я больше не встречу его,

Но в сердце моем осталось твое волшебство, —

Этот дивный мир и сегодня озаряет душу мою,

Безотчетную радость чашею полной пью.

Прости, если забуду… Но ты позвала меня

Сердцем когда-то. Во имя этого дня

Прощаю судьбе все горести, все печали,

Все, чем терзала, забыв, что было вначале,

Прощаю, что счастье мое обернулось бедой,

Что от жаждущих губ моих чашу с водой

Судьба отняла, и обманывала, и лишала силы,

И груженую лодку возле причала топила —

Все прощаю… А ты, ты уходишь в далекую даль.

Вспоминая твой облик, погружается вечер в печаль.

Жизнь без друга в дому опустевшем не радостна, не светла.

Больше всего благодарен тебе, что ты была.

Прости, если я, преисполнясь гордыни,

Поверю пригрезившейся картине:

Семнадцатилетняя — в еще не пришедшие времена —

Ты читаешь стихи мои в одиночестве у окна,

А в небе плывет луна.

Безмолвие ночи трепещет в ритмах стиха,

Былая мелодия льется, нежна и тиха,

И радость, быть может, блеснула в глубине девических глаз,

И, может быть, ты шепнула: «Если б он жил сейчас,

Меня он любил бы, наверно, и тосковал обо мне…»

А может быть, говоришь ты: «Он не вернется, нет,

Но лишь для него этой ночью горит одинокий свет

В моем окне».

Где жизни теченье сливалось

С течением небытия,

Где время для нас обрывалось,

Однажды сошлись ты и я.

А нынче каким океаном

Плыву я к неведомым странам?

Мне челн одинокий — жилище,

И волны бьют в утлое днище.

Плыву и плыву, вспоминая:

Где низкого неба края

Срезает граница земная,

Однажды сошлись ты и я.

Бок о бок сидели мы двое,

И я, в забытьи наяву,

Постиг, чье дыханье живое

Колеблет густую траву

И радостью проникновенной

Пронзает глубины вселенной.

Я понял, как звездная сила

Блеснула и сумрак сразила.

Как трепетно, неудержимо

Дыханье летит бытия,

Я понял, когда недвижимо

Сидели вдвоем ты и я.

Мы в небо глядели. Вовеки,

Сдавалось, нам рук не разнять.

Ни разу не дрогнули веки,

Уста замыкала печать.

Я понял, что слова граница

В груди мирозданья таится,

Где — в самой его сердцевине —

Богиня играет на вине.

Я понял ее сопричастье

К причинам того забытья,

Когда от щемящего счастья

Рыдали вдвоем ты и я.

Я понял, как ветру фальгуна

Губительно пламя свое.

Заря улыбается юно,

Стирая себя самое.

Как в море вливаются реки,

Чтоб там затеряться навеки,

Как ночь в состязанье с рассветом

Стремится погибнуть при этом,

Как молния самозабвенно

В себя мечет стрел острия,

Я понял, когда дерзновенно

Играли вдвоем ты и я.

Как золотистый пахучий мед,

Этот утренний час течет.

Я пью его медленно, он тягучею влагой струится,

И песня безмолвна моя, как утомленная птица.

В центре лотоса-неба молчаливой пчелой

Я вкушаю душистый покой

И роняю секунды лениво в рассветный поток,

Смакуя неторопливо каждый глоток.

Щедро к цветам и деревьям я сердце простер,

Туда, где юный росток, как клинок, остер,

Сердце земли пронзая, зеленый вздымает костер.

Я слышу, как сердце мое, дыханье земли вобрав,

До краев наполняется ароматами трав,

Как вся трепещет душа моя,

Как в ней рокочет поток бытия,

В себя вбирая и свет и прах,

Качая и жизнь и смерть в своих неизбывных волнах.

Я слышу: в моей крови деревья ведут разговоры,

В моей крови перекликаются птичьи хоры,

Ропот вселенной, рожденье дня…

Океаном весь мир омывает меня,

И безмолвный напев мне слышится в том океане,

И небо струит мне в глаза синеву расстояний…

О чужеземный цветок, над лепестками склоняясь твоими,

Я спросил твое имя.

Ты вместо ответа качнул головой.

Я понял тогда: вопрос неуместен мой.

Но ты улыбнулся, цветок, и улыбка твоя

Мне сказала, что мы друзья.

О чужеземный цветок, тебя к груди прижимая,

Я спросил: «Из какого ты края?

Какая земля твою красоту взрастила?»

«Не знаю», — ответил ты тихо с улыбкою милой.

Я понял тогда, что важно другое:

Важно, чье сердце живет и владеет тобою,

Важно, чья грудь согревает тебя.

В любящем сердце, цветок, отчизна твоя.

О чужеземный цветок, я шепнул, наклонясь над тобой:

«На каком языке говоришь ты? Скорее открой,

На наречье каком мы можем с тобой объясниться?»

В ответ лепестки твои дрогнули, словно ресницы,

Ты улыбнулся, качнулась опять голова,

Зашепталась вокруг листва.

Я понял тогда, что понятней и внятней стократ

Наречий любых твой безмолвный язык — аромат.

О чужеземный цветок, склонясь над твоим стебельком,

Я спросил на рассвете: «Тебе я знаком?»

Ты тряхнул головой и улыбнулся в ответ.

Я понял тогда, что неважно, знаком я тебе или нет.

И сказал я: «Цветок, тобою душа полна.

Прикосновеньям твоим власть надо мною дана,

Ты в мое сердце радости льешь поток,

О чужеземный цветок!»

О чужеземный цветок,

Когда я тебе говорю: «Будешь ли помнить меня?» —

Ты улыбаешься, голову молча клоня,

И я понимаю, что значит твой молчаливый ответ:

Мысли твои за мною помчатся вслед.

Я скоро уеду, но буду из дальних краев

Твои посещать мечты.

Я знаю, цветок, меня не забудешь ты.

Иль женщинам нельзя вести борьбу,

Ковать свою судьбу?

Иль там, на небе,

Решен наш жребий?

Должна ль я на краю дороги

Стоять смиренно и в тревоге

Ждать счастья на пути,

Как дара неба… Иль самой мне счастья не найти?

Хочу стремиться

За ним в погоню, как на колеснице,

Взнуздав неукротимого коня.

Я верю: ждет меня

Сокровище, которое, как чудо,

Себя не пощадив, добуду.

Не робость девичья, браслетами звеня,

А мужество любви пусть поведет меня.

И смело я возьму венок мой брачный,

Не сможет сумрак тенью мрачной

Затмить счастливый миг.

Хочу я, чтоб избранник мой постиг

Во мне — не робость униженья,

А гордость самоуваженья,

И перед ним тогда

Откину я покров ненужного стыда.

Мы встретимся на берегу морском,

И грохот волн обрушится, как гром, —

Чтоб небо зазвучало.

Скажу, с лица откинув покрывало:

«Навек ты мой!»

От крыльев птиц раздастся шум глухой.

На запад, обгоняя ветер,

Вдаль птицы полетят при звездном свете.

Творец, о, не лиши меня ты дара речи,

Пусть музыка души звенит во мне при встрече.

Пусть будет в высший миг и наше слово

Все высшее в нас выразить готово,

Пусть льется речь потоком

Прозрачным и глубоким,

И пусть поймет любимый

Все, что и для меня невыразимо,

Пусть из души поток словесный хлынет

И, прозвучав, в безмолвии застынет.

Полаша^{53} горделивый вид

Меня не привлечет.

Ашока^{54} слава, бокула почет,

Поэт, устанешь славить ты

И малоти^{55} и моллики^{56} цветы.

О Мохуа, по-деревенски просто

Зовешься ты, но по осанке, росту

Ты так же величава и горда,

Как женщина труда,

И деревом моим любимым

С достоинством неколебимым

Стоишь в лесу ты, устремив

Высоко к небу свой порыв.

Средь пальм и зарослей баньяна

Ты утром рано

С приветом солнцу шлешь поклон.

Темнеет, хмурясь, небосклон,

В лесу тревожен шум ветвей,

И завывает жгучий суховей,

Но от него спешат укрыться

В твоей листве, как гости, птицы.

В дни засухи по диким тропам

Голодным скопом

Лесные звери тихо бродят

И подаяние твое находят.

Строга, сурова,

Ты, как отшельник, претерпеть готова

Лишения и горести одни, —

Но видел я тебя в другие дни,

Как трепетно в цветенье ты встречала

Весны начало,

Наполнив чашечки цветов вином

Для пчел, гудящих радостно кругом,

И дев лесных, копивших сок цветочный

Для пляски под луной полночной.

В тебе живительный источник сил,

О, как в стволе он тайно накопил

Такой пленительный весенний пыл?

И я шепчу тебе наедине,

Что имя «Мохуа» я дам моей жене.

К благодеянью тайной тягой

Душа ее наполнена, как влагой

Насыщены густые тучи

Для утоленья жажды жгучей.

Ашарха^{57} месяца томление под стать

Ее душе, дары стремящейся отдать.

Она — шатер ветвистого тамала^{58},

Гостеприимство, из-под покрывала

Глядящее с порога:

Не приведет ли путника дорога?

Ресницы опустив, она постелет ложе,

Чтоб отдохнул измученный прохожий.

Сама — как водоем прохладный, цветом схожий

С вороньим оком;

В таком пруду глубоком

Лучами поглощенными всегда

Пронизана спокойная вода.

Однако черные бутоны глаз

Бывали затуманены не раз

Слезами, что веселью, как страданью,

Порой сопутствуют, являясь данью

Душевной божеству.

Ее «Усладой Взора» назову.

Из одинокого окна

Ей в полдень даль видна

Как на ладони.

Ни облачка на светлом небосклоне.

За полем рисовым — широкая река

Блестит среди густого тростника.

За нею пелена зеленой полумглы,

Где пальм кокосовых высокие стволы,

Деревья хлебные, горбатый джам^{59}.

Житье-бытье другой деревни там

Проходит, как бы в отчужденье:

Людей неведомых рожденье,

Их смерть, их праздники, их будни.

На крыше, с книгой, пополудни

Она сидит. Не собранные сзади,

Свободно ей на грудь скользнули пряди.

Душа ее блуждает где-то,

Оплакивая вымысел поэта.

Сказанье о герое

Находит в ней сочувствие живое,

И с тем, кого не видела, в разлуке

Она тоскует. В полнолунье звуки

Унылой песни лодочника к ней

Доносятся сперва сильней,

Затем слабее, словно дальний зов,

С челна, плывущего меж сонных берегов,

И слезы беспричинные из глаз

Струятся в этот час,

И пробуждаются в ней смутные желанья.

Из глубины веков ей слышатся преданья.

О, как, должно быть, сладко в темноте

Писать письмо на пальмовом листе

Пером, обмокнутым в настой печали!

«Мечтательницы» имя мы ей дали.

Нет спору, эта женщина — творенье

Той силы, чье бессмертное прозренье,

Чья вековечная игра

Столь нескончаемо цветиста и пестра, —

Того умельца,

Что насекомых тельца

И крылья бабочек разглядывал веками

И вдруг мудреными украсил письменами.

Но это тело —

Творца отдохновенье, а не дело,

Забава праздности минутной, дань мгновенью,

Когда он был охвачен ленью

И, в одиночестве, вечернею порой

Увлекся облаков причудливой игрой…

Осенних рек излучины; красу

И негу пылкую в гранатовом лесу

В бойшакхе месяце, то юное презренье,

С каким на полдень и его горенье,

Высокомерия полна,

Бросает беглый взор она;

В срабоне месяце, на дне разлива — глянец

Плывущих водорослей, их подводный танец,

А в магхе^{60} месяце — дрожащую листву

Смоковниц и росой омытую траву;

Надменность плавную, с какой при первом громе

Павлины расправляют хвост в истоме, —

Все это взял за образец,

Красавице давая жизнь, творец.

Но радужной окраски пузыри

Переливаются — и ничего внутри.

Души никак я не найду:

Все — внешнее, все — на виду.

Рассудок неглубокий, без раздумья,

Без остроумья.

Ей неизвестно чувство ожиданья.

Утраты не приносят ей страданья.

Она подарки с легкостью берет

И так же забывает в свой черед.

Как сгусток радости вселенской,

Она явилась в оболочке женской.

Сарасвати, богиня, наобум,

Бездумно лепеча, в нее вдохнула ум.

Не потому ли дух ее и плоть —

Земли щепоть,

Что вмешана в бессмертное питье?

Я «Изваяньем» назову ее.

Это месяц-красавец фальгун, — это ног его легкие звоны…

Не звенят ли браслетам в ответ на лиане сапфирной бутоны?

Небу невмочь замыкать уста,

Небо измучила немота, —

Плеснулось оно лазурью, тревогой весны обуяно,

Полнит небесной струей голубые фиалы лиана.

Тенью на дальней скале безмолвье легло голубое,

Ищет, жаждет оно воплотиться в марево зноя,

Канув в безбрежную гладь,

В море свой лик угадать.

Гроздьями нежных цветов ветвей разрешилось молчанье,

Непостижимая тайна в их ровном раскрылась качанье.

Перед свиданием затрепетавшее женщины тело

Сжимало синее сари и речь, задыхаясь, немела, —

Но стали несказанные слова

Беспредельны, как синева.

Небесной радости свет, сквозь голубые туманы,

Затрепетал синевой в бутонах сапфирной лианы.

Это — на голос скитальца ответил путник безвестный,

Лиана познала себя в своей лазури небесной.

Везде, вблизи и вдали,

Зацветают джуй^{61}, шефали^{62}.

О, сколько сладостных слов у ашшина, срабона, фальгуна!..

Цветов имена мою душу любовью наполнили юной.

Кто золотому чампаку шлет отзвук звонкоголосый?

Кому аромат нагкешора^{63} струится в смольные косы?

Во влажных, черных глазах —

Жасмин в дождевых слезах.

Розовый пыл олеандра в бряцанье браслетов стозвонных,

В кадамбе с красной пыльцой — отраженье томлений бессонных.

Сапфирная, ты низошла посланницей дальнего мира.

Твой голос звонок и чист, как чаша неба — сапфира,

В потоке непостоянства,

Вне времени, вне пространства,

Ты — голос бога, весна, его голубая причуда, —

Скажи, незнакомка-весна, зачем ты явилась, откуда?

Зачем и откуда? — вопросом встречаю твое новоселье,

Тебе с беспричинной любовью плету из цветов ожерелье.

Воздушные волны струят

Весенний цветов аромат,

И тени манговых рощ дрожат от пчелиного гула.

Пестрые крылья раскрыл мотылек… Зачем он, откуда?

Как знать — зачем и откуда? Цветы, деревья и травы…

Пред гордой их красотой и восторги души величавы!

Полуденный ветер весенний

Завел в древесные сени

Павлина, и я, изумленный, смотрю на кружки изумруда,

И думаю, и говорю: кто ты? Зачем и откуда?

Робок наш ум и окован, привычки — что облако пыли.

Чужды чудес изумленья, глаза в безразличье застыли.

Что видит разум? — Застой.

Мир дряхлеет пустой.

Но ты обновленье души, весна, ты явила нам чудо.

Любуюсь тобой и тихонько шепчу — зачем и откуда?

Где я поныне живу? Я — гость, я в далеком пределе, —

Твоя голубая краса звучит мне в сельской свирели.

Пусть завершается год,

И в темной одежде идет

Чойтро^{64}… Скоро ты наземь уронишь листву, — но покуда

Чудной цветешь красотой. Зачем ты пришла и откуда?

^{65}

Перед гордым светом солнца полон мрак ночной стыда.

Птица в клетке, но для песни нет темницы никогда.

Из отверстья водомета

Устремляясь для полета,

Свет зари благословляет полоненная вода.

Дурги^{66} мощь в себе почуяв, из земли, в заветный срок

С жаркой вестью о свободе пробивается росток.

В людях — та же мощь богини:

Пусть умрете вы, — отныне

Вы бессмертия людского созидаете чертог.

Вы сказали: «Влагу жизни мы испили, став сильней:

Мы бессмертье обретаем, жизнью жертвуя своей.

Кто отвоевал у горя

Свет и счастье, с мраком споря,

Тот в тюрьме познал свободу, внемля музыке цепей!»

Прошедшее встает в моей душе опять, —

Мне двадцать пять:

Давно то было — тридцать лет назад…

Я вижу вновь тот самый дом и сад.

Сюда приехал я закатною порою

На краткий срок. Я помню: за горою

Пылало солнце, полное огня,

Над соснами лицо свое склоня.

На скаты гор ложились тени сосен,

А в облаках вершин темнела просинь.

В день изо дня

Знакомый шум шагов приветствовал меня:

То почтальон являлся длинноногий

На гравием усыпанной дороге:

Он точен был всегда… Как быстро пролетели

Вслед за неделями недели!

Как в давние года, пылает солнце снова

Над рощею сосновой,

И тени вечера звенят, как в те года,

У скал, где горная волнуется вода,

И снова за звездой звезда,

Как в те года,

Молитвы шепчет горному отрогу.

И только на мою дорогу,

Теперь, когда я жизнью утомлен,

Не вышел почтальон.

Но все же почему поверил я надежде?

Сегодня, как и прежде,

На почту, за три мили, без нужды

Пошел я, обогнув сады.

Колеблясь, полчаса я пробродил вокруг.

К почтовым служащим, решившись вдруг,

Я подошел, спросил: «Есть почта мне?» В ответ

Услышал: «Нет».

Задумавшись, в тоске неясной и немой

Я повернул домой.

Когда же к своему приблизился я дому,

Печальному, пустому,

И трепетала в сумраке листва,

Какой-то женщины услышал я слова, —

Сказала спутнику (а в голосе — тревога):

«Будь завтра непременно, ради бога».

Вечерний сумрак скрыл обоих скоро,

Оставив мне обрывок разговора.

Я боль в своей душе почувствовал опять,

Как в те года, когда мне было двадцать пять,

Когда, как песня звезд, мятежно и влюбленно

Шаги звенели почтальона.

Словно страж у дверей твоего сновиденья,

Дожидался я солнца, считая мгновенья.

Я сидел и смотрел на тебя в тишине,

И сияла звезда предрассветная мне.

Так саньяси^{67} ночною порой неустанно

Смотрит с берега в темный простор океана.

Ветер стих. Просыпается солнце вдали,

Чтобы снова лучами коснуться земли;

И отшельник, исполненный благоговенья,

Жаждет этого первого прикосновенья.

Распускается, первых дождавшись лучей,

Нежным трепетом губ, теплым блеском очей,

Словно чампак, улыбка твоя золотая.

Я сорвать ее жажду, томясь и мечтая.

Я проснулся. За окном мрак ночной исчез.

Мир раскрылся, как цветок. Чудо из чудес.

Поражен я! Сколько звезд и материков

Не оставило следа. Сколько лет, веков

Пролетело. Где герой, наводивший страх?

Только тень его живет в сказках и стихах,

Сам истлел давным-давно… Не сочтешь племен,

Возводивших на костях стройный лес колонн.

Возникали города. Где они? Зола.

В смерче гибельном времен мне на лоб легла

Метка — солнца ранний луч, светлый знак небес.

Я проснулся. Вот оно — чудо из чудес.

Пред собранием светил встал я в полный рост,

Гималаи предо мной, семь небесных звезд —

Семь великих Мудрецов. Вот и океан,

Там, где Рудра — грозный бог, от веселья пьян,

Пляшет шумно в брызгах волн… Вот и древний ствол.

Я столетий письмена на коре прочел.

Столько рухнуло при нем тронов, что не счесть.

Как-то этот исполин разрешил мне сесть

Под своей густой листвой… И безмолвный звон

Донесло к моим ушам колесо времен.

О, пробудись, Восток седой!

Сокрылся ты во тьме густой

Извечной, бесконечной ночи.

Но сон твой с каждым днем короче,

Исчезнет он с рассветною звездой.

О, пробудись, Восток седой!

Поет сверчок, звенит цикада, —

Нам песен их ночных не надо!

Лишь свету утра сердце радо,

Сверканью, шуму жизни молодой.

О, пробудись, Восток седой!

Я верю: ты воспрянешь снова

От одного живого слова!

Мир, засверкав светло и ново,

Оденется одеждой золотой.

О, пробудись, Восток седой!

Чтоб солнце дней твоих сияло,

Сбрось мертвой спячки покрывало

И гордо жить начни сначала,

Отвергнув неподвижность и застой.

О, пробудись, Восток седой!

Ты слышишь? Век взывает новый:

«Открой мне дверь, сорви оковы!

Пусть, озарив твой лик суровый,

Взметнется пламя вольности святой!»

О, пробудись, Восток седой!

Все громче новизны призывы,

Как будто рог не молкнет Шивы.

Прими же в руки дар счастливый —

Цветы, что блещут юной чистотой…

О, пробудись, Восток седой!

Лениво ум мой по теченью Падмы

Блуждает.

На песчаном берегу,

Далеком, обнаженном, равнодушном

К живущему и страждущему миру,

Деревья одинокие собрались

Вкруг хижины разрушенной… Бамбук…

Да манговое дерево… Да старый

Баньян, такой же древний, как она.

За хижиною пруд. Горчицы поле.

Индиговой фактории остатки,

Где день и ночь шумят деревья джхау;

На этом берегу,

Таком же хмуром,

Раджбоншей^{71} поселение.

Их козы

Пасутся тут же… А с холма взирают

Базара гофрированные крыши.

И кажется, объят поселок страхом

От леденящей близости реки.

Она течет из древних текстов прямо.

И Ганги кровь священную несет

По венам гордо.

От домов поселка

На расстоянье держится. Как будто

Она не видит их. Не узнает!

О, как ее манеры величавы.

Они иль с одинокою вершиной,

Иль с одиноким зовом моря схожи.

Так схожи, что невольно вспомнил я,

Как здесь однажды в лодке задремал

В ночном уединенье

Под созвездьем

Медведицы Большой.

Проснулся же я с утренней звездою…

И эти волны

Бежали равнодушно мимо края

Моих ночей и дней. Точь-в-точь как путник,

Идущий мимо радости и горя,

Что в придорожных домиках живут,

Так близко и далеко от него.

И вот, прощаясь с юностью, вернулся

Я вновь сюда,

На старую равнину,

Тут в зелени укрылась деревушка

Санталов^{72}. Тут бежит со мною рядом

Речушка Копаи^{73},

Соседка с детских лет.

Ей не хватает древности и славы.

Зато она свое простое имя

Смешала с громкой болтовнею женщин.

И здесь, между водой и берегами,

Нет разногласия.

Любовь к деревне

От берега до берега слышна.

Здесь конопля над самою волною.

Кивают головой побеги риса.

А там, где с речкой

Встретилась дорога,

Вода великодушно уступает

Прохожим путь, чтоб вброд переходили

Прозрачный и болтливый ручеек.

Над полем вознеслась высоко пальма.

На берегу теснятся манго, джам.

Язык реки — язык простого дома,

А не ученых речь.

Волну и берег

Объединяет общий ритм. И речка

Богатствам не завидует земным.

О, как она изящна, извиваясь

Среди теней и света!

Как в ладоши

Умеет хлопать! Как гибка, упруга

Бывает в дождь! Она не уступает

Танцующим девчонкам деревенским,

Что выпили немножечко вина.

Но и тогда речушка не выходит

Из берегов, чтоб затопить окрестность,

А лишь стремительным движеньем юбки

Бьет в берег и со смехом вдаль бежит.

По осени становится прозрачной

Ее вода и отмели виднее.

Но бедность не стыдит ее.

В богатстве

Она была не наглой,

И унизить

Теперь ее бессильна нищета.

И потому она всегда прекрасна,

Как девушка — и радостная в танце

И грустная, с усталостью во взоре,

С усталою улыбкой на устах.

Ритм Копаи похож необычайно

На ритм моих стихов.

Объединяет

И землю он и воду. Наполняет

Он музыкой часы дневных работ.

В незримом ритме том сантальский мальчик

Бредет лениво с луком и стрелою.

И в этом ритме движется телега,

Нагруженная сеном. И горшечник

На ярмарку идет, неся посуду

В корзинах двух, привязанных к шесту.

И за хозяйской тенью собачонка

Бежит в том ритме.

В нем учитель школьный,

Не заработавший трех рупий в месяц,

Идет устало,

Свой облезлый, старый,

Дырявый зонт раскрыв над головой.

На западе сад, лес, поле

Слились в одну фиолетовую полоску.

Посередине — скрытое в зарослях

Манго, джама, пальм и тамаринда

Сантальское селение.

Вьется длинная дорога без тени,

Словно цветная кайма по краю зеленого сари.

Неожиданно поднялись одиночные,

Отбившиеся от рощи пальмы.

Они словно вехи на пути не знающей, куда идти,

Неопределенности.

Без предела — зеленая накидка земли,

На северной ее стороне — надрез.

Почва разрушилась,

Появилась

Застывшая зыбь красного гравия.

Кое-где тронутая ржавчиной земля,

Похожая на голову Махишасуры.

Наша планета Земля

В одном из своих уголков

Ударами дождя

Построила безымянные игрушечные горы,

У подножья которых течет

Безымянная игрушечная река.

Осенью на западном крае неба

В скоротечном великолепии заката

Сталкиваются, схватываются, борются различные цвета.

Над серыми игрушечными

Горами и рекою

Я увидел великолепие заката,

Которое так редко бывает в конце дня

На берегу этого моря из красного гравия,

Над голыми холмами цвета

Запекшейся крови,

Что похожи на гневные брови Рудры,

Несущего гибель всеобщую.

С западного края неба

Мчались яростные бури

С развевающимися стягами цвета охры,

Словно отряд маратхской^{75} конницы.

Шаловые и тиковые деревья^{76}

Тряслись и раскачивались,

Деревья джхау^{77} сгибались,

Бамбуковые заросли стенали,

Банановые сады были подвергнуты опустошенью.

При виде гравия, серого в дни ненастья,

Под рыдающим небом

Мне показалось:

На красном море поднялся шторм,

Высоко взлетают и падают брызги.

Я приходил сюда в детстве, —

Здесь, в пещерах и в ущельях,

У звенящего родника, я выдумывал тайны,

Я громоздил камни друг на друга,

Я играл среди безлюдного полдня,

Один.

С тех пор прошло много дней.

Подобно роднику над камнем,

Надо мной протекло много лет.

Я мечтал возвести

Под этим небом, там, где оканчивается разрушенная земля,

Символ деянья,

Подобно тому как в детстве

Строил из камней крепость.

Вот шаловый лес, вот одинокая пальма.

А вот единенье алой земли

С зеленым полем.

Где те, с кем я смотрел когда-то на это,

С кем мы сливались взорами и душами

Под песни дождей и под мои песни о дожде?

Кто-то еще жив, кто-то уже ушел.

Когда окончатся мои труды и дни,

Полночная звезда позовет меня

С вон того края неба.

А потом?

Потом останется с северного края

Эта душераздирающая краснота земли,

А с южного края — пашня.

На поле у восточного края

Будут пастись коровы.

По дороге, что идет через красную землю,

Крестьяне будут ходить на рынок за покупками,

А на западном краю неба

Останется нарисованной одна

Фиолетовая полоска.

Узкий переулок.

Дом двухэтажный.

Внизу, за решеткой — окно,

Двери — прямо на улицу,

Стены в мутных подтеках,

Обветшалые и облупленные.

Над дверью пришпилен ярлык

С ликом Ганеши^{78},

Покровителя всех начинаний.

В этой комнате я живу и плачу за нее.

Здесь же ящерица обитает,

От меня отличаясь лишь тем,

Что всегда обеспечена пищей.

Я — младший клерк в конторе.

Двадцать пять рупий — жалованье.

Столуюсь я в доме Дотто —

Даю уроки их сыну.

А вечера коротаю

На вокзале — и мне

Не надо платить за свет.

Шипенье паровика,

Рев гудка,

Толкотня пассажиров,

Клики кули…

Но бьют часы —

Десять тридцать.

Домой…

Тьма. Тишина. Одиночество.

На берегу Дхалешвари, в деревне, тетка живет,

У ее деверя — дочка.

Была назначена свадьба,

Благоприятный час

Был избран — но я сбежал

Именно в этот час,

Спас девушку — и себя…

Она не вошла в мой дом,

Но в душу мою вошла.

Даккское сари на ней,

На лбу, у пробора — киноварь…

Дожди, дожди… Надо

Тратиться на трамвай.

А тут еще вычеты, вычеты…

В переулке гниют

Манго объедки, рыбьи жабры,

Дохлая кошка и прочая дрянь.

Дырявый мой зонтик похож

На жалованье, изрешеченное

Вычетами.

Одежда моя конторская —

Словно душа вишнуита,

Открыта для всех впечатлений.

Темная тень ненастья,

Как зверь в западню, попадает

В мою угрюмую комнату.

Кажется, небытием

По рукам и ногам я скован.

Канто-бабу живет на углу.

Тщательная прическа,

Выразительные глаза.

Он прихотлив и нежен.

Обожает игру на флейте.

И в мерзости переулка нашего

Иногда — средь ночи поникшей,

Иногда — во мгле предрассветной

Возникают внезапные звуки…

А то — на закате, вечером,

Небеса обнимая,

Вековая печаль разлуки

Вдруг запоет протяжно.

И начинает казаться

Нелепостью, бредом пьяного

Переулок этот зловонный.

И кажется — разницы нет

Меж мною, клерком Хориподом,

И падишахом Акбаром^{79}.

И в струях грустящей флейты

Влекутся к единому раю

Мой зонтик — и зонт царя^{80}…

Но это — мираж.

А там,

Где эта песня — действительность,

Там,

В бесконечных мгновениях вечера,

Тамал расстилает тени

На берегу Дхалешвари.

И во дворе — она.

Даккское сари на ней.

На лбу, у пробора — киноварь.

Рамананда^{81} сан высокий носит,

Молится, весь день постится строго,

Вечером тхакуру^{82} носит яства,

И тогда лишь пост его закончен,

И в душе его — тхакура милость.

Был когда-то в храме пышный праздник.

Прибыл сам раджа с своею рани,

Пандиты пришли из стран далеких,

Разных сект служители явились,

Разные их украшали знаки.

Вечером, закончив омовенье,

Рамананда дар поднес тхакуру.

Но не сходит божество к святому,

И в тот день он не вкушает пищи.

Так два вечера случалось в храме,

И совсем иссохло сердце гуру^{83}.

И сказал он, лбом земли коснувшись:

«Чем, тхакур, перед тобой я грешен?»

Тот сказал: «В раю мой дом единый

Или в тех, пред кем мой храм закрыли?

Вот на ком мое благословенье.

С той водой, которой я коснулся, —

В жилах их течет вода святая.

Униженье их меня задело,

Все, что ты принес сюда, — нечисто».

«Но ведь нужно сохранять обычай», —

Поглядел на бога Рамананда.

Г розно очи божества сверкнули,

И сказал он: «В мир, что мною создан,

Во дворе, где все на свете — гости,

Хочешь ты теперь забор поставить

И мои владенья ограничить, —

Ну и дерзок!»

И воскликнул гуру: «Завтра утром

Стану я таким же, как другие».

И уже давно настала полночь,

Звезды в небе млели в созерцанье,

Вдруг проснулся гуру и услышал:

«Час настал, вставай, исполни клятву».

Приложив ладонь к ладони, гуру

Отвечал: «Еще ведь ночь повсюду,

Даль темна, в безмолвие дремлют птицы.

Я хочу еще дождаться утра».

Бог сказал: «За ночью ль идет утро?

Как душа проснулась и услышал

Слово божье ты — тогда и утро.

Поскорее свой обет исполни».

Рамананда вышел на дорогу,

В небесах над ним сияла Дхрува^{84}.

Город он прошел, прошел деревню,

У реки посередине поля

Тело мертвое чандал сжигает.

И чандала^{85} обнял Рамананда.

Тот испуганно сказал: «Не надо.

Господин, мое занятье низко,

Ты меня преступником не делай».

Гуру отвечал: «Я мертв душою

И поэтому тебя не видел,

И поэтому лишь ты мне нужен,

А иначе мертвых не хоронят».

И отправился опять в дорогу.

Щебетали утренние птицы.

В блеске утреннем звезда исчезла.

Гуру видит: мусульманин сидя

Ткани ткет и песнь поет чуть слышно,

Рамананда рядом опустился

И его за плечи нежно обнял.

Тот ему промолвил, потрясенный:

«Господин, я — веры мусульманской,

Я же ткач, мое занятье низко».

Гуру отвечал: «Тебя не знал я,

И душа моя была нагая,

И была она грязна от пыли.

Ты подай мне чистую одежду,

Я оденусь, и уйдет позор мой».

Тут ученики догнали гуру

И сказали: «Что вы натворили?»

Он в ответ им: «Отыскал я бога

В месте, где он мною был потерян».

На небо уже всходило солнце

И лицо святого озаряло.

Шонкорлал — пандит, славный ученостью.

Остер его ум,

Словно клюв ястребиный.

Молнией

В споре разят его доводы,

В пух и прах разбивая противников…

Однажды

Ньяяк^{86} явился в царский дворец

Из южных сторон.

Диспут назначен: ждет победителя грамота.

Вызов принял Шонкур — и вдруг замечает:

Грязен тюрбан.

Надо идти к красильщику.

Красильщик Джошим

Живет у края цветочного поля, за кустами хны.

Дочь у него Амина, семнадцати лет.

Песни поет весь день,

Краски разводит.

Косы красной нитью украшены.

Накидка — цвета корицы.

Сари — небесного цвета.

Красит ткани отец.

Раствор Амина готовит.

Подошел к красильщику Шонкор — и говорит:

«Перекрась мой тюрбан.

Я приглашен во дворец».

Амина присела на корточки.

Тюрбан стирает в канаве, под смоковницей.

В воде играют лучи весны.

А поодаль

Голубь воркует — в манговой роще.

Наконец окончена стирка.

Разостлав тюрбан,

Надпись увидела красильщица

В одном уголке:

«Твои стопы — на челе моем, о Вседержитель».

Долго думала девушка.

А голубь все ворковал на манговой ветке.

Сбегала домой Амина.

Цветную нить принесла она.

И вышила еще строку:

«Потому и нет тебя в сердце моем, о Вседержитель».

Минули дни.

Снова приходит Шонкор.

Спрашивает:

«Кто вышил эти слова на тюрбане?»

Испуганный,

В поклоне склонился Джошим:

«О господин,

Прости мою дочь.

Разумом она еще малый ребенок.

Иди ко двору.

Может быть, надписи ее не поймут».

«Красильщица, — молвил Шонкор, —

По тропе, что ты вышила,

Стопы Всевышнего

В сердце сошли с моего чела,

Обвитого витками гордыни;

Потерял я путь во дворец

Отныне».

Робидаш — метельщик, пыль метущий,

Одинок и на дороге шумной,

Оттого что все его обходят,

Чтоб не оскверниться.

Омовенье кончил Рамананда,

В храм он шествует дорогой этой,

И метельщик, ставши на колени,

Лбом своим коснулся жаркой пыли.

«Друг, кто ты?» — приветно молвил гуру,

И в ответ он слышит: «Прах я жалкий,

Ты же, гуру, облако на небе.

И поток любви твоей, пролившись,

Заставляет петь пыльцу немую

В лепестках цветочных».

Обнимает гуру Робидаша

И ему любовь свою дарует;

И в душе метельщика внезапно,

Словно в роще, веет ветер песни.

Властвовала Джхали над Читором.

Царственного слуха песнь коснулась —

Сразу все иное ей постыло.

При решенье дел ее домашних

Стала эта рани часто плакать.

И куда ее девалась гордость?

Вот как у метельщика простого

Рани научилась вере в Вишну.

Но дворцовый жрец ей строго молвил:

«Как тебе не стыдно, махарани!

Робидаш рожден в нечистой касте,

Прах метет он по дорогам пыльным,

Ты ж ему, как гуру, поклонилась.

Никнет голова моя седая

Здесь, в твоем столь нечестивом царстве».

«О святой отец! — сказала рани. —

Тысячи узлов обыкновенья

День и ночь ты только вяжешь крепко, —

А как золото любви возникло,

Ты его и не заметил вовсе.

Пусть в пыли дорожной мой учитель —

Подобрал он золото во прахе,

Чистою любовью он гордится.

Ты суров, жесток и тверд как камень.

Мне же надо золота живого,

Пыли дар я радостно приемлю».

Недвижим был гуру Рамананда

В водах Ганги, обратись к востоку.

Вот волны коснулся луч волшебный,

Ветер утра заплескал в потоке.

Гуру Рамананда прямо смотрит

На всходящее, как роза, солнце.

Про себя он говорит: «О боже,

Ты в душе моей не проявился!

Подыми свою завесу, боже!»

Солнце поднялось уже над рощей,

Забелел на быстрых лодках парус,

И по небу ярко-золотому

Цапли полетели над болотом.

Омовенье гуру не кончалось.

Ученик спросил: «Зачем так долго?

Час богослужения проходит».

Рамананда юноше ответил:

«Не настало очищенье, сын мой.

Воды Ганги — далеко от сердца».

И подумал ученик: «Что это?»

Луг горчичный залит ярким солнцем.

Свой товар цветочница проносит,

И молочница идет с кувшином.

Душу гуру что-то осенило;

И тотчас же вышел из воды он

И направился сквозь рощу джхау

И сквозь щебетанье шумных птиц.

Ученик спросил: «Куда идешь ты?

Там ведь нет жилища благородных».

«Омовенье я иду закончить».

За песчаной отмелью селенье.

В улочку селенья входит гуру.

Тень куста от листьев тамаринда,

А по веткам обезьяны скачут.

Там жилье сапожника Бхаджона.

Запах кожи издалека слышен.

И кружит по небу злобный коршун.

Кость грызет собака у дороги.

Молвил ученик: «Что это, боже?»

И, нахмурясь, за селом остался.

И сапожник поклонился гуру,

Осквернить боясь его касаньем.

Гуру поднял ласково Бхаджона

И к груди прижал его сердечно.

Тут Бхаджон смущенно всполошился:

«Что вы совершили, повелитель?

Вашей святости коснулась скверна».

Но ему ответил Рамананда:

«Шел я к Ганге, обойдя селенье,

Потому-то с Тем, кто очищает,

Мне сегодня не было слиянья.

А теперь в телах обоих наших

Очищающий поток пролился.

Днем не мог я поклониться богу

И сказал: «Во мне — твое сиянье».

Почему же то, что не случилось,

Вдруг произошло теперь так явно

У обоих нас в одно мгновенье?

В храм ходить уже не нужно больше».

С тех пор, как в чашу смерти Иисус,

Незваных ради, привлеченных шумом,

Бессмертье положил своей души,

Уж миновало много сотен лет.

Сегодня он спустился ненадолго

Из вечного жилища в бренный мир

И увидал порок, что ранил прежде:

Надменный дротик и кинжал лукавый,

Свирепая изогнутая сабля.

Сегодня быстро лезвия их точат

Об камень, прочь отбрасывая искры,

На фабриках огромных, полных дыма.

И самая ужасная стрела

В руках убийц недавно засверкала,

И жрец на ней свое поставил имя —

Ногтями на железе нацарапал.

Тогда Христос прижал к груди ладони,

Он понял: нет конца мгновеньям смерти,

Кует наука много новых копий,

Они ему вонзаются в суставы,

И люди, что тогда его убили,

Безмолвно притаясь во мраке храма,

Сегодня вновь во множестве родились.

С амвона слышен голос их молитвы,

И так они бойцов-убийц сзывают,

Крича им: «Убивайте! Убивайте!»

Сын человеческий воскликнул в небо:

«О боже правый! Бог людей, скажи мне,

Почто, почто оставил ты меня?»

Как долго длится ночь?

Ответа нет.

Во мгле веков слепое время кружит.

Неведом путь, дорога неизвестна.

И у подножья гор такая тьма,

Словно в глазницах мертвого ракшаса^{87},

И груды облаков закрыли небо,

И чернота в пещерах и лощинах,

Как будто ночь разорвана на части.

На горизонте огненное буйство.

Быть может, это око злой планеты?

Иль голода предвечного язык?

Кругом предметы — словно бред тифозный,

Зарывшиеся в пыль остатки жизни:

То мощная разрушенная арка,

То мост забытый над рекой безводной,

Алтарь в змеиных норах, храм без бога

И лестница, что в пустоту ведет.

Вдруг в воздухе раздался грозный гул.

То ль рев воды, брега ущелья рвущей?

Иль мантра к Шиве, что шадхок^{88} бормочет,

В бездумной пляске бешено кружась?

Иль гибнет лес, охваченный пожаром?

И в этом реве тайный ручеек

Неясные сквозь шум приносит звуки;

И он — поток той лавы, что вулканом

Извергнута; в нем низкая молва,

И шепот зависти, и резкий смех.

А люди там — истории листки,

Снуют туда-сюда.

От факельного света и от тени

Татуировка ужаса на лицах.

Вдруг, беспричинным схвачен подозреньем,

Безумец бьет соседа своего;

И тут и там уже бушует ссора,

И женщина какая-то рыдает

И шепчет: «Наш несчастный сын погиб».

И, в сладострастье утонув, другая

Бормочет: «Все на этом свете — вздор».

Сидит недвижно на вершине горной

В безмолвье белом тот, кто предан богу.

Взгляд зоркий в небе ищет света луч.

Чернеют тучи, филины кричат,

Но он вещает: «Не пугайтесь, братья,

И помните, что человек велик».

А те — лишь силе изначальной верят

И праведность зовут самообманом.

И, получив удар, кричат: «Где брат наш?»

И слышится в ответ: «С тобою рядом».

Во тьме не видят. Спорят: «Эта речь —

Одно притворство, чтоб себя утешить.

И человек бороться будет вечно

За право обладать пустым виденьем

В усеянной колючками пустыне».

Светлеет небо.

Звезда рассвета на востоке блещет,

Земля вздохнула вздохом облегченья,

Листва лесов волнами заходила,

На ветках птицы сладостно запели.

И предводитель рек: «Настало время!»

Какое время?

Время выступать,

Движения, паломничества время.

И вот сидят и думают они.

Смысл слов его — для них остался темен,

По-своему его постигнул каждый.

Коснулось утро глубины земной,

И корни бытия пришли в движенье.

Откуда-то донесся слабый голос,

И на ухо он людям стал шептать:

«Пришла пора пуститься в путь — к успеху!»

И это слово в горле у толпы

Движенье обрело в порыве мощном;

Мужчины к небу обратили взор,

Ладони у чела сложили жены,

Обрадовались, засмеялись дети.

Украсил луч сандаловым узором

Чело ведущего, и все вскричали:

«О брат наш, почитаем мы тебя!»

Паломники сходились отовсюду —

Чрез горы, море, по степям бескрайним;

Из той страны, где Нил, и той, где Ганга;

С Тибета — плоскогорья ледяного,

Из сдавленных стенами городов,

Путь прорубая сквозь леса густые.

Тот — на коне был, на слоне — другой,

Кто — в колеснице под роскошным стягом.

Жрецы читали разные молитвы,

Прошел раджа с вооруженной свитой

Под неумолчный гулкий гром литавр,

Монах буддийский в рубище явился,

Пришли, сияя золотом, вельможи,

И, оттолкнув учителя проворно,

Явился легким шагом ученик.

А женщин сколько — дев и матерей,

На блюдах их сандал, питье в кувшинах.

Блудницы там, их голоса крикливы,

Наряды поражают пестротой.

Идут, идут хромые и слепые

И те святоши, что святым торгуют

И бога на базаре продают.

Успех — вот их кумир! Их речь темна.

В великом имени запрятав алчность,

Оправдывают речь ценой огромной.

Грабеж бесстыдный, жадность тел нечистых

Заманивают мнимым раем всех.

Путь беспощадный камнями усеян.

Но предводитель шел, за ним другие.

Старик и мальчик; и сосущий землю,

И тот, кто за бесценок пашет землю.

Изранил кто-то ноги и устал;

Другой разгневан; кто-то весь в сомненьях.

Считают каждый шаг. Когда ж конец?

Но предводитель только песнь поет.

Их брови хмуры, нет пути назад.

Движенье человеческого кома

И тень надежды их влекут вперед.

Спят мало и почти не отдыхают,

Друг друга обогнать они хотят,

Боится каждый оказаться лишним.

А день идет за днем.

Даль уступает место новой дали.

Неведомое тайным знаком манит.

И все суровей выраженья лиц.

И все грознее, все сильней упреки.

Настала ночь.

Постлали все циновки у баньяна.

Погас светильник от порыва ветра.

Густы потемки — непрогляден сон.

И вдруг один в толпе людей встает,

На вожака указывает пальцем

И говорит: «Ты, лжец, нас обманул!»

Упрек, из уст в уста перелетая,

Сгущался. Брань мужчин, проклятья жен

Гремели, а один из смельчаков

Ударил вожака с огромной силой

(Лицо его скрывалось в темноте).

И все они вставали, чтоб ударить.

К земле припала жизнь, утратив тело.

Оцепенела ночь — тиха, безмолвна.

Источник где-то близко рокотал,

И в воздухе жил нежный дух жасмина.

Наполнил души путников испуг.

Рыдают жены. Им кричат: «Молчите!»

Залаявшего пса огладил хлыст,

И смолкнул лай.

Ночь тянется, не хочет уходить,

И спор о преступленье все острее.

Кто говорит, кто плачет, кто орет.

Уже кинжал готов покинуть ножны,

Но в это время тьма небес ослабла.

Заря, светлея, разлилась по небу,

Паломники внезапно замолчали.

Как пальцем указательным коснулся

Луч солнечный кровавого чела,

И во весь голос зарыдали жены,

Ладонями мужья закрыли лица.

И кто-то убежать хотел, но тщетно —

Цепь преступленья связывала с жертвой.

Слышны вопросы: «Кто нам путь укажет?»

И старец из страны восточной молвил:

«Тот и укажет путь, кого убили».

Все головы понуро опустились.

И старец снова рек: «Его отвергли,

В сомнении и гневе погубили,

Теперь его в любви мы возродим.

Он смертью возродился в нашей жизни.

Он — величайший, победивший смерть!»

Тогда все встали и запели хором:

«Хвала тебе, о победивший смерть!»

И юноши вдруг стали старших звать:

«Отправимся же в путь — к любви и силе!»

И много тысяч голосов вскричало:

«Мир этот завоюем и иной».

Уже не цель ведет их, а порыв.

Движенье общей воли смерть осилит.

Сомнений нет, пред ними ясный путь.

И нет уже усталости в ногах.

Душа убитого внутри их и вокруг:

Ведь он победу одержал над смертью,

Перешагнув уже границу жизни.

Идут полями, где посев окончен,

И вдоль хранилищ, где лежит зерно.

Идут по той земле неплодородной,

Где ждут их те, что худы, как скелеты.

Идут по многолюдным городам.

Идут они по местности пустынной,

Где прошлое в своей померкло славе.

Мимо домов — разрушенных, несчастных,

Что, кажется, глумятся над жильцами.

Влачится время жгучего бойшакха.

Под вечер вызывают звездочета:

«Не арка ли вон там надежды нашей?»

«Нет, то закат окрасил облака».

И юный голос раздается: «Братья,

Сквозь ночь должны мы пробиваться к свету!

Они идут во тьме.

Дорога словно помогает им.

Пыль направляет их, ступней касаясь.

Безмолвно звезды говорят: «Идите!»

И слышен глас убитого: «Не медлить!»

В лесной листве, забрызганной росой,

Заря лучами первыми сверкнула.

И звездочет промолвил: «Мы пришли».

До горизонта с двух сторон дороги

Шевелятся колосья в мягком ветре —

Ответ земли небесному посланью.

Из горного села в село у речки

Поток людей струится, как обычно.

Гончарный круг вращается, гремя.

Несет дрова на рынок дровосек.

Пастух на поле выгоняет стадо.

К реке кувшины девушки приносят.

Но где оплот раджи? Где рудники?

Где книги мантр, в которых смерть и мука?

Ученый молвил: «Б знаках нет ошибки,

Сюда вели и здесь остановились».

Так он сказал и голову склонил

И к роднику затем сошел с дороги.

Вода из родника течет, как свет,

Как утра песнь, в которой смех и слезы.

И хижина невдалеке, меж пальм,

Окружена недвижностью стоит.

Поэт к порогу с берегов нездешних

Пришел и просит: «Мать, открой мне дверь!»

Луч солнца тронул запертую дверь.

И люди все почуяли в себе

Слова рожденья: «Мать, открой мне дверь!»

И дверь открылась.

Мать на траве сидит, в руках — младенец,

Словно в руках зари — звезда рассвета.

Коснулось солнце головы младенца.

Коснулся струн поэт и песнь запел:

«Да славится родившийся, бессмертный».

Все слышавшие стали на колени:

Раджа и нищий, праведник и грешник,

Глупец и мудрый. И провозгласили:

«Да славится родившийся, бессмертный!»

Сияющая ночь

Мрак, словно чадор^{89}, сбрасывает прочь.

Он падает у ног баньяна,

Там, где поток струится неустанно.

При ярком свете дня скупой цветок

Благоухание в душе своей берег.

А ночью нет сомнений и преград,

И аромат свой всем дарить он рад.

С лесной опушки

Приносит ветер пение кукушки.

И мнится: хочет выразить она

Все, чем душа ее полна.

И я подумал: не удержишь слова,

Что рвется из-под темного покрова;

Сегодня узник, из своей темницы

Освободясь, умчится.

Когда пришла она,

В окно струила свет луна

Сквозь ветви дерева густые.

Подумал: отыщу слова простые.

Скажу: «Взгляни в глаза и позови

Безмолвным зовом истинной любви!

Еще молитвы на читали люди,

И нет еще святой воды в сосуде;

Сегодня мы с тобой

Навеки будем связаны судьбой…»

Она сердито

Сказала, что команда их побита.

Да, да, у Форта, на Майдане,

Проиграно, увы, соревнованье.

Подчеркивали все ее движенья

Обиду, гнев и горечь пораженья.

И вновь, и вновь она негодовала…

А за окном кукушка куковала.

Сыплется благостный дождь на равнину!

Тучи, спустившись, касаются пальм,

Зыблются трепетно темные воды.

Душу мою тоже дождь освежает,

Если приходит по зову.

Был я в краях чужеземных.

Месяц срабон там не время дождей,

С зовом души моей он не согласен.

Он не свершил омовенья

В сердце моем.

Там я не видел круговорота

Синих туч, приносящих влагу.

Засуха там истощала землю.

Только ведь влага приносит деревьям

Силу могучего роста.

Каждый год постоянно

Роспись от капель дождя на стволах остается.

Радость дождя ежегодно

Также в мою сердцевину

Свежие соки вливает.

Так ежегодно

Новый слой краски ложится

На дерево жизни.

Так ежегодно печаткою перстня

Тайный свой знак Художник

Ставит на сердце мое.

Перед окном я сидел одиноко,

Тихо часы проходили,

Дар свой оставили перед порогом,

В тайной сокровищнице души

Много скопилось забытых мгновений.

В радуге многоцветной искусства

Все существо мое

С тайным душевным богатством

Перед божественным взглядом когда-то

Сможет ли полно раскрыться?

Все существо мое в жизни стремилось

К мигу полного проявленья,

Словно звезда над зарею вечерней,

Проблеск рассвета над Ночью, — оно говорило:

«Миг проявленья, явись!»

Явится миг проявленья, и я

Сам себя вдруг в своем свете увижу, —

Женщина так вот себя постигает,

В жизни замужней себя Проявляя;

Если любовь у нее воцарилась в душе,

Носит несчастье она, как ожерелье,

Бедную жизнь украшает своим благородством,

Даже и смерть не лишает ее совершенства.

При встрече

Мы с ней переглянулись.

Я был так молод,

Она меня спросила:

«Кого ты ищешь?»

Я ей ответил:

«Поэт вселенной из своей поэмы бесконечной

Одну строку зачем-то вырвал

И плыть ее пустил

В поток земного ветра,

Где аромат цветов плывет

И звуки флейты.

Строка кружит, ища строку созвучную другую,

И поисков безмолвное жужжанье

Звучит в ее пчелиных крыльях».

Она молчала,

Смотрела в сторону куда-то.

Мне стало грустно,

И я спросил: «О чем ты думаешь?»

И, обрывая лепестки, она сказала:

«А как узнаешь ты — нашел иль нет

Среди бесчисленных мельканий

Ее созвучную одну?»

Я ей ответил:

«То, что ищу

В раздвоенной неполной жизни —

Большая тайна,

Она откроется сама собой,

Откликнувшись необычайно,

И тайну я узнаю —

Созвучие с душой другого».

Она молчала.

На смуглой нежной шее

Блеснуло тоненькое ожерелье,

Как будто облачка слегка коснулся

Осенний бледный луч.

В ее глазах мелькала

Какая-то растерянность, боязнь,

Что кто-то навсегда уйдет, ей не открывшись.

Она стояла неподвижно

В тревоге — и не знала,

На что решиться.

Я встретился с ней на краю дороги

В широкий мир,

Я ждал

Желанной встречи…

Она ушла.

Мерцал светильник медный на подставке,

Фитиль соломинкой в нем подправляли.

Узорный светлый пол блестел,

Как будто сделан из слоновой кости,

А на полу расстелены циновки.

Мы, дети, кучкой собрались в углу

При тусклом свете.

Вошел старик Мохон Шордар,

Лицо его с дубленой темной кожей,

Окрашенные волосы завиты,

Навыкате глаза.

От дряхлости все тело дряблым стало,

II ноги, руки — длинные костяшки,

А голос или зычный, или тихий.

Мы любим страшные его рассказы.

Вот он садится между нами

И начинает свой рассказ о Рогхо.

Мы слушаем, оцепенев, чуть дышим,

II все у нас колышется в душе,

Как ветви джхау в южном ветре.

Перед окном открытым в переулке

Столб с газовым зажженным фонарем

Стоял, как одноглазый призрак,

С угла на темной улице раздался

Певучий выкрик продавца жасминов.

А рядом во дворе

Залаяла собака.

Пробили в колокол у входа — девять.

Мы тихо слушаем рассказ о Рогхо.

У сына Тотторотно в доме праздник —

Ему давали шнур священный^{90};

И Рогхо передал с гонцом:

«Одним «Прими поклон» не обойдешься,

Не думай о расходах».

И Рогхо написал, чтобы правитель

Пять тысяч рупий выдал на расходы.

Вдова налог радже не уплатила,

И дом ее к продаже был назначен.

К правителю в дом заявился Рогхо,

Сполна за долг вдовы с, ним рассчитался,

Сказал: «Ты грабил многих бедняков,

Так пусть им хоть немного станет легче».

Однажды в полночь

С добычей Рогхо возвращался,

Шел к узкой длинной лодке

В тени смоковницы на берегу.

Тут он услышал —

В деревне, в доме том, где свадьба, — плач.

Жених повздорил и невесту бросил,

К ногам его отца упал с мольбой

Отец невесты, — в этот миг с дороги

Из зарослей бамбуковых густых

Раздался клич: «Ре-ре… ре-ре… ре-ре…» —

И звезды в небе

Как будто вздрогнули.

Все знают, это грозно кличет

Разбойник Рогхо.

И с женихом богатый паланкин

Носильщики в испуге уронили.

Тут прибежала мать невесты

И с плачем умоляла в темноте:

«Сынок, спаси честь дочери моей!»

Встал Рогхо, как посланец бога Ямы^{91},

Из паланкина вытряс жениха,

Отцу его отвесил оплеуху,

И тот упал на землю оглушенный.

Вновь в доме раковина заиграла,

И женщины встречают жениха.

Вот Рогхо сам с разбойничьего шайкой;

Как привиденья в ночь женитьбы Шивы^{92},

Тела умащены, полуобнажены,

А лица в саже.

Сыграли свадьбу,

Кончалась третья стража ночи.

Разбойник, уходя, сказал невесте:

«Сестра моя,

Коль вновь тебя обидят,

То вспомни Рогху».

Пришло столетье новое, иное,

И детвора теперь

При свете электрическом читает

В газетах сообщенья о разбоях.

А вечера прослушиванья сказок

Ушли из мира

С воспоминаньем нашим

И со светильником погасшим.

Вспоминаю: однажды стихами простыми

Я воспел тебя, милой назвал я моею.

До тех пор у тебя, как у всех, было имя, —

Я пишу, а назвать твое имя не смею.

Ты велишь мне писать изощренные строки,

Но моей простодушной поэмы страницы

У дверей твоих просят, отбросив упреки,

Чтоб твои — хоть на миг — задрожали ресницы.

Лишь одно мне достаточно вымолвить слово, —

Ты приходишь и смотришь внимательным взглядом.

Если даже уйдешь, — возвратишься ты снова,

Знаю, сядешь со мною, мечта моя, рядом.

В сари — чайную розу — ты бедра закутай,

Приоткрой свои локоны передо мною,

Ты обрадуй меня долгожданной минутой

И откинь от щеки сари с узкой каймою.

Непокорные кудри трепещут лукаво

И ложатся на лоб все нежней и нежнее,

А движение черного локона справа

Совпадает с изгибом сверкающей шеи.

Днем сплетенный из ютхи^{93} венок благовонный

Расцветет ввечеру от тепла твоей кожи.

В этом запахе весточку слышит влюбленный, —

Ту, что сердцу милее всего и дороже…

Все же я упрекну тебя: серьги-рубины,

Что похожи на жаркие капельки крови,

Мой подарок, — ты несколько дней, без причины,

Забываешь надеть… Ты не хмурь свои брови,

Я скажу и другие слова, — не в обиду,

Не для рифм, и на музыку их не положим.

С виду это пустяк, но пустяк только с виду,

Пренебречь пустяками такими не можем.

В наше время не внемлют рифмованным стонам, —

Что нам древний светильник и вина поэта?

Лучше ты принеси на подносе плетеном

Манго — эти плоды цвета и солнца и лета.

Прозаический пир мы сегодня устроим,

Не нужна нам теперь со стихами тетрадка.

И писателю тоже приятно, не скроем,

Чтоб во рту у него было вкусно и сладко.

Речь груба? В духе времени грубость такая,

А иной выражается даже почище!

Только неба посланец, крылами сверкая, —

В этом ты мне поверь, — не нуждается в пище!

То, что я говорю, — не порок и не шутка,

Это — веское, в сердце рожденное слово.

Надо прямо сказать: наполненье желудка

Есть и нашей духовной отрады основа.

Наслаждения большего нет мне на свете,

Чем смотреть, как прелестные руки проворно

Преподносят отменные кушанья эти —

Рыбный плов или шондеш^{94}, полезный бесспорно.

Но в глазах твоих вижу хитринку недаром:

Ты считаешь, что мне для того лишь и нужен

Весь набор поэтических средств, чтобы с жаром,

Чтобы с пафосом я заказал себе ужин.

Что же, пусть на меня ты посмотришь с насмешкой,

Пусть блаженства еды не познаю, бедняга, —

Приходи и с пустыми руками, не мешкай,

Ибо руки твои — это счастье и блага.

Приходи же! Пусть ветра дыханье живое

Прилетит, словно весть, что ко мне ты стремишься,

Пусть в вечерние сумерки встретятся двое,

Пусть глядят на них звезды сквозь ветви сириса^{95}.

А когда ты уйдешь — торопиться не надо, —

Ты венок свой оставь мне из ютхи чудесной,

Чтобы музыка в сердце влилась, как отрада,

Чтобы стали созвучия зрелою песней.

Я пишу — и ко мне мысль приходит благая:

На конверте должны превратиться чернила

В чье-то имя. Но в чье? И сижу я, вздыхая, —

О, когда это было, когда это было!

Начинают мне вечер и сад вспоминаться.

Ты в бассейне. Звезда в той воде заблестела.

Ты красива, тебе еще только шестнадцать,

В полосатое сари ты кутаешь тело.

За ушами цветы мне сверкают, белея;

Меж бровями — пунцовая точка; и сзади

Вижу, как вовлекается нежная шея

В эти шелковые, в эти черные пряди.

Там, где тени косые, ты коврик на крыше

Расстилаешь и влажною тканью на блюде

Покрываешь венок из цветов. Стало тише.

Но о чем ты мечтаешь в безмолвье, в безлюдье?

Тот же самый поэт написал тебе снова.

Вечер в доме пустом. На стене перед взором

Возникает картина из теней былого.

Тишина. Лишь часы занялись разговором.

Вот полрупии в ящике дальнем забыты;

Вот листочек из книги расходов… Не знаю,

Где тебя отыскать, где следы твои скрыты,

Но письмо-приглашенье тебе сочиняю.

Помню: шерсти клубок у тебя на коленях.

Ты сидишь у окна. Ждешь кого-то. Надежда

Засветилась в глазах твоих юных, весенних,

И на землю свободно спустилась одежда.

Загорелись лучи на другой половине,

А на первой — на крыше — сгущаются тени.

Тонко чамели^{96} пахнут в китайском кувшине,

Все полно аромата цветов и растений.

В ящик это письмо положу и ответа

Ждать не буду, но только из мира забвенья

Подойди ко мне сзади, и, вместо привета,

Ты глаза мне руками закрой на мгновенье.

Я хочу, чтоб твои зазвенели запястья,

Чтоб волос твоих запах я чувствовал снова,

Подари ты мне ночь сновиденья и счастья,

Подари ты мне день созерцанья живого!

Никогда не разрушится связь между нами, —

Не проникнет в нее, не поймет посторонний,

Что мы связаны светом, волшебными днями

И ладонью, в моей трепетавшей ладони.

В твоих глазах я вижу вперемежку

То нежность, то лукавую усмешку.

Я слышу песнь в молчании твоем.

В моей душе смешались свет и тени,

И радости и горе — в вечной смене.

Мы так близки и далеки вдвоем.

Порой меня ты подвергаешь пыткам,

Но, сжалившись, божественным напитком

По капле мне даруешь доброту…

Все, что даешь, ты отберешь, быть может,

В твоем пиру мне сердце голод гложет —

Как от него спасенье обрету?

О моллика! О нежный цвет фальгуна!

Твое вино — в дыханье ночи лунной.

Тебе, скажи, не южный ветер друг?

Богатством он наполнил лес пустынный

И запахов незримой паутиной

Окутал мир, простершийся вокруг.

А я сейчас — как дуновенье стужи.

Твержу мольбу, всегда одну и ту же.

С сухих ветвей осыпалась листва.

Мой взор туманят слезы, закипая;

И доброта мне жертвует скупая

Два-три цветка, раскрывшихся едва,

Все то, о чем душа моя мечтала,

Безжалостная буря разметала.

Пускай навек останусь одинок —

Рукой судьбы мне послана награда:

Два-три цветка всего. Им сердце радо,

Но мало их, чтобы сплести венок.

Деодар, раздается твой голос в тиши,

Мантрой жизни звучит он в безмолвье души.

Эта жизнь в продолжение тысяч веков

Не могла сокрушить каменистых оков,

Где-то в мертвой твердыне таилась.

В час, когда твоя жизнь зародилась,

Торжество покоренного ею огня

Приоткрыло страницу грядущего дня —

Столкновений и войн бесконечный черед,

Повседневную битву житейских забот.

Разгорается страстный огонь бытия,

И в груди извивается, будто змея,

Этот жгучий язык разгоранья —

Истерзавшие душу желанья.

Неподвижен зеленый твой лик;

И в покое своем ты велик.

Что за роль ты играешь в театре времен?

Кровью сердца живого внесен

В величайшее действо твой образ нетленный.

Жизнь и смерть — лицедеи на сцене вселенной,

И бесстрашье в дороге, лишающей сил.

Кто мог знать, что без устали ты возносил

Стяг, отважно стремящийся в бой,

Стяг, одетый красивой и нежной листвой?

Кто мог знать, что впервые звучанью тех слов,

За рожденье которых отдать я готов

Жизнь свою, добывая их день изо дня, —

В ветре прошлых веков научил ты меня,

Одаряя безмолвною мантрою их,

Что таится в шуршании веток твоих?

Ты — владыка в короне зеленой,

И к тебе обращаю поклоны.

Небо сегодня так ясно и сине.

Утро, как чампак в цвету, золотисто.

В этом, быть может, последнем ашшине

Сердце овеяно радостью чистой.

В ветре трепещутся, плещутся листья.

Грустно вздыхает цветок облетелый.

В роще жасминовой — все голосистей —

Птицы поют, отвлекая от дела.

В пору такую осеннюю в сказке

Юный царевич уходит из дома.

Он отправляется, чуждый опаски,

В путь неизведанный, в путь незнакомый.

Передо мною мелькают виденья

Мира, где небыль мешается с былью.

Дали бескрайние светом и тенью

Полный смятенья мой дух затопили.

И говорю я: «О друг мой желанный!

В путь отправляюсь, печалью объятый.

Переплыву я моря-океаны,

Клад отыщу в стороне тридевятой».

Вот и весна, отодвинув засовы,

В двери вошла — и ушла неприметно.

Пусто в жилище моем — и на зовы

Лишь откликается бокул приветно.

С ясного неба, сияньем одеты,

Мысли нисходят — лазурной тропою.

«Друг мой, навеки потерянный, где ты?

Час наступил — я иду за тобою».

Неприкасаемые… Не дозволено им и молиться, —

Священнослужитель у дверей — таких не допустит

В дом божества.

Бога ищет везде и повсюду находит их светлая,

Простодушная вера:

За оградами сел,

В звездах небесных,

В лесу, на цветущей прогалине,

В глубокой печали

Встреч и разлук, всех любимых и любящих…

Не для отверженных общенье с божественным,

Установленное, обусловленное,

В четырех стенах, за наглухо замкнутой дверью.

Не раз бывал я свидетелем

Молений их одиноких

При восходящем солнце,

Над водами Падмы, готовой размыть не колеблясь

Древние камни святилища.

Видел: с виной бредут они, вослед за своим напевом,

Ищут братьев по духу на пустынных путях.

Я — поэт, я — их касты.

Я — отверженный, мантры — не для меня.

Тому, что несу божеству моему,

Вход запретен в его тюрьму.

Вот вышел из храма служитель бога,

Ухмыляется мне:

«Бога увидел?»

А я в ответ: «Нет…»

Удивляется: «Или не знаешь дороги?»

«Нет…»

«И ни к какой не причастен касте?»

«Нет…»

Годы прошли.

И вот размышляю:

«В кого же я верую?

Молюсь — кому?…»

В того, быть может, чье имя

Слышал в сторонних устах,

Вычитывал в книгах священных,

Разноязычных и разноплеменных?

Оправдать свой выбор упорствовал

Святыми молитвами, —

Но жизнью не смог оправдать.

Я — отверженный, я мантр не шепчу.

Мантра моя от замкнутой двери святилища

К земному ушла окоему,

За любые ограды,

К звездам небесным,

В лес, к цветущим прогалинам,

По терниям скорбной дороги

Встреч и разлук, всех любимых и любящих.

Был я ребенком, когда впервые

Затрепетала грудь

Мантрой земли в ее первом цветенье,

Мантрой, полною света.

В саду

Взорам явилась моим кокосовых пальм бахрома,

Когда я сидел одиноко

На стене развалившейся, мхом приодетой.

Излилась, горяча, из предвечного жизни ключа

Света струя, крови моей

Даровала биенье божественной тайны,

Чуть внятная шевельнулась память

О сроках, отошедших в неведомое.

То было мерцание существа моего, еще не обретшего плоти,

Растворенного в жаре прадревнего солнца.

На осеннее жнивье любуясь,

В круговращении собственной крови

Я улавливал света бесшумную поступь, —

Задолго до дня воплощения

Следовал он за мной.

Изумленно ширилась мысль в беспредельном потоке,

Сознавая,

Что ныне в свете творенья,

В том самом свете я пробужден,

Где лет и веков миллиарды

Дремала мне предстоящая жизнь.

Каждодневно моленье само собой завершалось

В радости бодрствованья моего.

Я — отверженный, мантр не шепчу,

Не знаю, к кому несется, куда

Молитва моя, от святых обрядов отрекшаяся.

Ребенком я жил без друзей.

Одинокие дни мои

Устремлялись взорами вдаль.

В семье распорядка строгого не было.

Ни присмотра за мной, ни заботы.

Обыденная жизнь текла, не зная запретов.

Крепкой оградой обнесены соседей дома,

Ладно построены, кишат людьми,

А я поглядывал издали,

Как всякий народ дорогой торной бредет.

Я — отрешенный, к касте я не причастен.

Они же законы блюдут, для них я — не человек.

Привольно мне было играть на всех перекрестках, —

А те обходили ребенка,

Краем одежды лицо прикрывали,

Для своего божества наилучшие брали цветы,

Согласно с законом,

Моему божеству оставляя

Лишь те — иные, простые,

Что солнцем одним лишь признаны.

Я отвержен людьми.

Но жажду я — человека,

Того, в чьей прихожей

Нет стражей, нет стен.

Вне скопищ людских моему одиночеству

Обрел я попутчиков.

Они внесли в величайший век

Свет, меч, мысль.

Подвижники, страха не знающие, одолевающие смерть.

Эти — свои, каста моя — их каста, мой род — их род.

Их чистотой дух мой предвечный очищен.

Стезя их — правды стезя, их моления — свету,

Бессмертье — их достояние.

Замкнутый в круг, утратил я человека,

Снова обрел, круг разорвав.

Я — ладонь к ладони — сказал:

«О ты, человек человеков, вечности чадо!

Избавь нас от гордости

В круге замкнувшихся, с кастовым знаком на лбу.

О человек! Я тебя увидал на другом берегу

С берега мрака.

Я — благословенный,

Отверженный я, непричастный к кастам».

И явилась в лесную пустыню мою

Женщина — сладостный образ самой любви!

Песню мою одарила напевом,

Ритмом — танец,

Упоила амритой грезу.

Хмельна и вольна, хлынула в сердце волна, —

Затоплен паводком голос души,

Уста онемели.

А женщина из-под сени древесной

Наблюдала смущенное, удрученное

Мое лицо.

Приблизилась быстро, рядом со мною присела,

В обе ладони руки мои заключила, сказала:

«Не знаешь, кто я, не знаю, кто ты.

Дивно:

Как по сей день мы друг друга не знали?»

Я ответил: «Построим же мост

Меж двоими, друг друга не знающими!

То воля сердца вселенной».

Я полюбил.

Два потока любви заструились:

Один опоясал любимую нежностью, —

Так омывает деревню

Мелководная, всем знакомая с детства

Текущая тихо река, —

Спокойные воды

В берегах невысоких

Моей повседневной любви.

В засушливую пору мелела,

Становясь говорливой, когда наступали дожди.

Порой в волнах колыхала она

Образ женщины самой обычной,

Тускнеющей под покрывалом забот и сует.

А порой бывала насмешлива

И обидеть могла.

Теченье другое моей любви

Вело к океану.

Там, из глубин морских,

Величавая выплыла женщина,

Воплощенье моих созерцаний,

Которым нет предела,

По край наполнила душу мою и слово мое;

Затеплила в недрах моего одиночества

Вечной разлуки светильник.

Я созерцал сияющий лик Красоты

В паводке вешних цветов,

В листве древесной трепещущей,

Струящейся искрами света,

Внимал рокотанью ее ситары^{97},

Любовался пляскою света и тени

На сцене годичных смен,

В смене их покрывал разноцветных.

Я видел ее, где слагается летопись мира,

Рядом с творцом, по левую руку его.

Видел, как смрадным прикосновением

Красоту оскорбляет низменность зверя,

Струился тогда

У Рудрани^{98} из третьего ока

Огонь разрушительный,

Испепеляя приют потаенный зла.

В песне моей, что ни день, накоплялась

Первая тайна творения — света от света,

И последняя тайна творения — бессмертье любви.

Я — отверженный, я мантр не шепчу.

Ныне моленье вне стен храмовых

Завершено.

Оно зародилось в мире богов,

Ныне отдано — миру людей,

Душе, сияющей в высях небесных,

Брату по духу — в радости духа.

В тот древний, исступленный век,

Когда творец хулил свое творенье

И созданное рушил,

В тот день, когда утратил он терпенье,

Своею дланью грозный Океан

Тебя отторг, о Африка, от груди

Земли восточной.

Густого леса бдительная стража

Твою темницу стерегла.

Ты на досуге одиноком

Копила тайны чащ непроходимых,

Читала письмена воды, земли и неба, —

И волшебство природы

В душе незрячей мантру пробудило.

Ты, заслонив лицо уродливой личиной,

Над ужасом смеялась,

И, страх стремясь преодолеть,

Ожесточала дух величественным бредом,

Обрядом-пляской разрушенья

Под барабанный гром.

Тенистая! За черным покрывалом

Не видел человеческого лика

Презренья мутный взор.

С колодками, с цепями ворвались

Ловцы людей, чьи когти крепче волчьих,

Чье низкое высокомерье глуше

Твоих для солнца недоступных джунглей.

В наряде городском белесый варвар,

Как зверь, бесстыдно алчность обнажил.

Плыл по тропам лесным беззвучный голос горя,

Пыль впитывала кровь твою и слезы.

Навеки мерзкой грязи комья

Из-под сапог бандитских — оскорбленьем

Запечатлели летопись твою.

А за морем, в их городах и селах,

Воскресный звон колоколов

Предвечному добру гудел хваленья,

Младенцы прыгали в руках у матерей,

И славили поэты Красоту.

Сейчас, когда в закатном небе

За горло схвачен бурей вечер тихий

И из пещер повылезло зверье,

Конец всему предвозвещая воем,

Явись, поэт, на рубеже веков

И, подойдя к порогу оскорбленной,

Скажи: «Прости!»

Пусть этим чистым словом разрешится

Твой, варвар, бред!

Нет, я не много накопил сокровищ

За эту жизнь.

Они мне редко доставались.

Потерь я больше ведал, чем находок.

С протянутой рукою не стоял.

А в этом самом мире —

Оно цвело, сокровище, подобно

Красавице, простушке деревенской,

Закрыв лицо, презрев к себе презренье, —

Спокойный тамариндовый цветок.

Земля бедна, и дерево не в силах

Подняться в полный рост.

Его одетые листвою ветви

К земле приникли. Можно ли подумать,

Что к старости приблизилось оно?

Вблизи расцвел лимон. Нарядно рядом

Осыпан чампак множеством цветов.

Канчон^{99} цветет в углу. И посвященный

Цветам благоуханным курчи^{100}

Сарасвати обет свой соблюдает.

Мне ясен их язык. Не раз для разговора

Я позван ими был.

А только что мой слух

Почувствовал неясный шепот, слышный

Из-под опущенного покрывала. Вижу —

Из хижинки, на ветке тамаринда,

Глядит нераспустившийся цветок,

И нежно светится,

И нежно пахнет,

И вьются письмена по лепесткам.

Уже давно живет при нашем доме

Старинный тамаринд, знакомый с детства.

Как божество стоит он, как хранитель

Северо-западного края неба.

Он — как слуга, прижившийся в семье.

Он сверстник прадедов,

Свидетель многих

Рождений и поминок в этом доме,

Ученый брахман нашего семейства.

Кто им владел в прошедших поколеньях?

Пожалуй, было больше

Имен опавших, чем опавших листьев.

О многих — память

Такая ж тень, как тень под тамариндом.

Здесь, у его корней, была конюшня,

Где стук копыт тревожил помещенье

Под черепичной крышей.

Но век езды на лошадях давно уж

С покрикиваньем конюхов остался

На берегу былого, вдалеке.

Умолкло ржание.

Картины века

Уже сверкают красками иными,

А борода, расчесанная гордо

Сардаром-кучером, с его походкой важной

Со всею пышной роскошью тех дней,

Навеки удалилась за кулисы,

Где декораций свалено старье.

В лучистом солнце, утром, к десяти

Ждала коляска здесь, у тамаринда,

И отправлялась в школу каждый день

С бессильной неохотой мальчугана,

Сквозь уличную шумную толпу.

И мальчуган теперь уже не тот —

Лицом, душой и положеньем в мире.

А тамаринд все тот же. Он молчит,

В себя ушедший, в самосозерцанье,

Не поводя и бровью на людей

С их вечно переменчивой судьбою.

Мне вспомнился один из дней.

Шел дождь

От сумерек всю ночь, не затихая.

А утром — мутно,

Как в глазах безумца.

Ослепшая, без цели, бьется буря

Огромной птицей в клетке мирозданья

Крылами о невидимые прутья.

Вся улица заполнена водою.

Двор затопило.

Стоя на веранде,

Я вижу — с гневом смотрит в небо

Верхушка тамаринда, как отшельник,

Руками веток небо обличая.

Молчат дома, они остолбенели,

У них нет речи, чтоб ответить словом

На злодеяния небес.

И только

В движеньях листьев тамаринда было

Разгневанное восклицанье, было

Проклятье дерзкое — среди оцепеневших

Кирпичных стен, он представлял один

На кругозоре, бледном от дождя,

Великий лес.

Сменялись весны веснами иными —

В почете были бокул и ашок.

Казалось мне, что тамаринд — привратник

Наружных врат весны — царя времен.

И кто бы мог в то время догадаться,

Что под корою грубой великана

Таится нежность красоты?

Все помнят,

Как он надменен в пышном тронном зале

Дворца весны.

В его цветах сегодня мне представлен

Гандхарва Читраратха — колесничий,

Что Арджуну, сражаясь, победил^{101}.

Теперь один, вполголоса и втайне,

Поет он песню в райских кущах Индры.

О, если б я, поэт, тогда — подросток,

Постигнуть мог в какое-то мгновенье,

Как этот старец молодостью пьян, —

Я, может быть,

Однажды, юным утром,

Встревоженным жужжанием пчелы,

Сорвал бы грозди нежные цветов

И пальцами дрожащими подвесил

На радостно зардевшееся ухо,

Ты знаешь — чье.

И если б ты: «Как звать цветок?» — спросила,

Я бы ответил:

«Теплый отблеск солнца

Сейчас упал тебе на подбородок.

Найди ему какое-нибудь имя —

Я назову тем именем цветок».

О Шамоли!

В срабон, в дождливый месяц,

Твой подведенный черным взор подобен

Раздумью на ресницах молчаливой

Бенгальской девушки.

Твоя земля сегодня

Стихи травы слагает

Зеленой речью

В ответ на дождевую речь небес.

Твой лес оделся в облака листвы,

Взывают к облакам деревья, руки подняв:

«О вы,

Взнуздавшие восточный ветер,

Помедлите, о вы!»

Под придорожным деревом твое жилище,

О Шамоли,

Кочевница, отвергнутая всеми.

Разрушив свой шалаш, ты в беззаботный путь

Выходишь налегке, мгновенно обеднев.

Влюбленного в тебя

Не связываешь ты — пола с полою брачной.

И, выходя из спальни первой ночи,

Он даже не оглянется на дверь.

Я хижину для нас слепил из глины,

С надеждой быть с тобой наедине

За слабой, ненадежного оградой.

В то утро пели птицы.

Они не строят клеток.

Гнездо — что вить, что покидать — легко им.

Весною — здесь, порой дождей — в лесу.

Недавно, на рассвете вместе с ветром

Захлопали в ладоши листья леса.

Сегодня — пляска,

Завтра — в пыль листвой.

Они на то не жалуются даже.

Они — глашатаи в весеннем царстве.

Сегодня — трудятся, а завтра — прочь!

Все эти дни шел разговор с тобою

Лицом к лицу.

С глазу на глаз сегодня ты сказала:

«Пора! Бросай жилье и уходи!»

А я не создал прочных стен.

Я — камнем

Не выложил своей мольбы у входа.

На зыбкой почве хижину поставил,

На оползне, размытом половодьем,

Ее совсем разрушит вскоре месяц

Дождей — срабон.

И я уйду.

День расставания меня не ранит,

И будет петь, хвостом качая, птица дронго

Над хижиной разрушенной моей.

О Шамоли! Одну и ту же песню

Выводит твоя флейта,

Что в первый, что в последний день,

Один за другим погасают на сцене огни.

Зала — как сон, чьи видения стерлись;

Пусто, темно. Знак подала тишина

Строгим перстом. Спокойна душа; и наряд мой,

Перед началом спектакля казавшийся сутью

Образа, в зале пустом бессмысленным стал.

Красками, блестками, всяческой мишурою

Приукрашал я себя, толпе угождая.

Сразу стерлись они — и меня поразила

Вся полнота невидимой сути моей.

Так очертанья земли при скончании дня

Смутно сливаются в час погребенья заката,

И открывается небо, прозрачное небо

В звездном сиянье, собою самим изумленное.

В тот день, когда из недр исчезновенья

Мое сознанье вырвалось, я бурей

Был поражен, очнулся в дымном пекле

У кратера вулкана. Ревом, свистом

Он оскорблял несчастный род людской.

Гром, жар и смрад… Самоубийство века!

Век прокаженный! Пьяный бред бесстыдства,

А рядом скряга-робость прижимает

Скарб осторожности к иссохшей груди.

Вдруг заревет — и тут же тихим визгом

Уже спешит покорность изъявить.

Хозяева могучих государств

По кабинетам издают приказы

Сквозь зубы, нехотя. А птицы зла

Слетаются с прибрежий Вайтарани^{102},

Железных крыльев рев терзает небо.

Упиться кровью жаждут. О судья,

Кому престолом вечность, дай мне сил,

Чтоб молниями слов сразить я смог

Женоубийц, детоубийц — и пусть

Навек мое проклятье бьется в пульсе

Самих себя стыдящихся преданий,

Когда наш век, ничтожный пленник страха,

Испустит дух, задохшись под золою

От своего же смертного костра.

Все припев старинной песни помнят и поныне:

«Справа — Ганга, слева — Ганга, отмель — посредине».

Движет всем Владыка танца: в вечном обновленье —

Водопад имен, обрядов, песен, поколений.

Те, что в юности вдохнули правду этих слов, —

Были созданы иначе, из других основ.

Каждый знал — его светильник по волнам плывет,

Приносил дары богине у священных вод.

Робость тусклая царила в думах и в сердцах.

Смерть пугала, жизнь пугала, мучил вечный страх.

То владыки самодурство, то врагов набег,

Ожидал землетрясений робкий человек.

И к реке ходить опасно темною тропой —

Где-то воры притаились, грех, беда, разбой.

Сказки слушали, где много самых дивных дел, —

Как от гнева злой богини праведник сгорел…

Из пустых семейных распрей в деревнях тогда

Вырастала, распаляясь, грозная вражда.

И плелась коварных козней и обманов сеть,

Чтобы сильному быстрее слабых одолеть.

Побежденный изгонялся, после долгих ссор,

И другие забирали дом его и двор.

Кроме бога, кто поможет, защитит в беде?

И прибежища иного не было нигде.

Мысли робкие бессильны. Человек притих…

И хозяйка опускала взоры при чужих.

Черным очи обводила, а на лбу — пятно,

Зажигать пора светильник, — в комнате томно.

Молит землю, небо, воды: «Защитите нас!»

Ждет напасти неизбежной каждый день и час.

Чтоб дитя в живых осталось, нужно колдовство:

Кровью жертвенных животных мажет лоб его.

Осторожная походка, боязливый взгляд, —

Как узнать, откуда беды ей теперь грозят?

Ночью грабят на дорогах и в лесах густых,

И грозят ее семейству козни духов злых.

Всюду видит преступлений и грехов печать

И от ужаса не может головы поднять…

Долетает чей-то голос, мрак тревожа синий:

«Справа — Ганга, слева — Ганга, отмель — посредине».

А река плескалась так же, льнула к берегам…

Как светильники, скользили звезды по волнам.

И купцов теснились лодки около базара,

И во мгле рассветной весел слышались удары.

В мире тихо и спокойно, но заря близка, —

Розовея, озарялся парус рыбака.

На закате все стихало, словно обессилев,

Только трепет доносился журавлиных крыльев.

День прошел, гребцы устали, ужинать пора.

У опушки — темный берег и огонь костра.

Тишину успокоенья лишь порой шакал

Где-то в зарослях прибрежных воем нарушал.

Но и это все исчезло, мир земной покинув.

Не осталось грозных судей, стражей, властелинов.

Одряхлевшие ученья давят грузом тяжким.

В дальний путь теперь не едут с буйволом в упряжке.

Неизбежна в книге жизни новая страница, —

Всем обычаям и судьбам надо обновиться.

Все исчезнут властелины, грозные владыки,

Но останется таким же плеск реки великой.

Приплывет рыбак на лодке и купец заезжий, —

И такой же будет парус, всплески весел те же.

И такие же деревья будут у реки, —

К ним опять привяжут лодки на ночь рыбаки.

И споют в иных столетьях так же, как и ныне:

«Справа — Ганга, слева — Ганга, отмель — посредине».

Однажды к причалу

Ладью мою ветром весенним примчало,

И голос окликнул меня молодой:

«А кто ты такой?

Далеко ль плывешь или нет?»

«Кто знает!» — сказал я в ответ.

Вдруг волны вскипели и лодку мою закачали,

И песню запел я о юности, скорби, печали.

Услышав, как песню пою,

Какие-то девушки, юноши в лодку мою

Бросали цветок за цветком:

«Мы друга в тебе узнаем!»

О, ласка души человечьей!

О, первые встречи!

Потом успокоился бурный прилив,

И волны уснули, застыв.

Кукушка запела устало, —

Быть может, о дне отлетевшем она вспоминала…

Уже по течению вниз

Цветы золотистые вдаль унеслись,

Качаясь на волнах реки,

Как будто клочки,

Обрывки ненужных уже приглашений

На пиршество ночи весенней.

С могучим отливом не споря,

Уносится лодка в безбрежное море.

И новое время, и юность иная

Спросили меня, окликая:

«Кто это по зеркалу вод

Стремительно к звездам вечерним плывет?»

И снова, ударив по струнам,

Пою незнакомым и юным:

«Что имя мое? Только звук.

Я просто ваш друг».

Бессильны названья и речи…

Последние встречи!

Я вспоминаю: бабушка не раз

Мне напевала древний сказ.

«Под тенью манго, — пелось в той былине, —

Невеста едет в паланкине.

Браслеты на ногах, на шее ожерелье,

В глазах — веселье».

С тех пор старинный сказ в душе моей живет, —

Он возвестил мне женщины приход,

Любви полубезумное начало,

И сердце мальчика сильнее застучало…

Когда природа в сумерки одета,

Когда сливаются в боренье тьмы и света

И явь, и вымысел, и ночь, и день,

Мне женщины видна таинственная тень.

«Невеста едет», — песнь звенит, и сердце бьется,

А в сердце кровь, как путь невесты, вьется,

В конце пути — томление свирели,

Стремление к какой-то смутной цели.

Отбросив здравый смысл и с вымыслом дружа,

То замирая, то дрожа,

Не молкнет сердце, слившись воедино

С носильщиками паланкина:

Путь долог, и нельзя им отдохнуть,

И никогда не кончится их путь.

Так время шло, и о невесте

Повсюду слышались мне вести:

То красноватая листва ашока

О ней мне шелестела издалека,

То в месяце срабон шумел мне дождь о ней,

То пел о ней, блуждая много дней,

Усталый путник, жаждущий участья, —

Звенели на ногах ее запястья

На рубеже мечты, и так была нежна

Та музыка, и я вставал от сна.

Я видел в полуяви, в полусказке

Восход: полоски краски

У женщины прекрасной на ногах,

Ко мне спешившей в красных облаках.

Она ко мне из вымысла взывала,

Мне ласковые имена давала.

Я вздрагивал. Она иль не она?

Однажды вся душа была потрясена:

В одно волшебное мгновенье

Я чье-то ощутил прикосновенье.

Спросил я, — и слова затрепетали:

«Скажи мне, ты не та ли,

Которая сюда, где жизнь шумна, светла,

Из мрака вымысла пришла?»

«Я ею послана, — услышал я ответ, —

Она осталась там, где видимого нет,

Она к тебе стремится постоянно.

И там, где в глубине полночного тумана

Далеких звезд сверкают письмена, —

Там рядом ваши имена.

В былые времена, что позабыты ныне,

Отправилась к тебе невеста в паланкине.

Она блуждает много лет

Среди планет.

И у нее браслеты на ногах,

А шея в жемчугах».

Возле гхата на Бамунмара-пруду,

Под пакуром^{103}, у деревни на виду,

Там, где сходится с землею небосвод,

У лилово-золотых его ворот,

Прародительница свой ковер цветной,

С необъятный шар земной величиной,

Ровно в полдень из засохших трав плетет.

Звук оттуда, гром неясный, все растет.

Он в ушах воспоминаний преломлен,

В сонных солнечных лучах таится он:

«Барабанят в барабаны у запруд,

За разбойника красотку выдают»,

Страшен смысл недоброй песни прошлых лет.

От него остался только бледный след.

Боль мне в сердце не вонзает острие,

Время стерло, обесцветило ее.

По тропе любовной выйдя на разбой,

Дерзкий вор умчал красавицу с собой.

Листьев высохших преданье то мертвей.

От давным-давно минувших черных дней

Только кратких две строки дошли до нас,

Только пепел слов — костер давно погас.

Сокол ветра налетел на них, и вот

Это мертвое былое вновь живот.

Взмах крыла — и он уже ворвался в „таз

Между строками, где мысль оборвалась.

Пляшут в воздухе мелодии клочки,

Всплески песни, что вместила две строки.

Явь туманом застилается, и сон

Будто дымной пеленою затенен.

Току крови вновь гремит созвучно тут:

«Барабанят в барабаны у запруд…»

Сквозь бамбук идет вразвалку старый слон,

Колокольчиков нашейных слышен звон…

Бледный свет зари вечерней льется в грудь,

Прочь уносит он раздумий грустных муть.

Вдруг кольнуло что-то в сердце, в глубине,

Неприютно с той минуты стало мне.

Боль дремоту как рукою с глаз смела.

«Где чернушка та из нашего села,

Что в корзинах приносила часто нам

Зерна жареного риса, фрукты — джам,

Манго сладкие — дешевый все товар?

Добавлял три лишних аны^{104} я ей в дар».

Тут послышался слепой старухи крик

(Выжимает масло муж ее — старик).

Внучку их увел какой-то лиходей.

Зло нанес он старикам, всех зол лютей.

Сообщил сейчас мне сторож новость ту:

«Загубил, — сказал, — разбойник красоту».

Вера в светлое развеяна, как пыль.

Эта сердце раздирающая быль

Заслонила старый сказ минувших лет.

Раскатилось в небесах: «Возмездья нет!»

В рифму с прошлым этот день ложится, лют:

«Барабанят в барабаны у запруд…»

Сквозь бамбук идет вразвалку старый слон.

Колокольчиков нашейных слышен звон.

Стон Хиндустана

Слышу я постоянно,

С детства на запад влечет меня тихий зов:

Там судьба нашей Индии пляшет среди погребальных костров;

Издревле во все времена

Исступленно плясала она.

Издавна в Агре и Дели

Кричали стервятники жадные и ножные браслеты звенели,

Там руки веков воздвигнуть сумели

Из камня, покрытого пеной резьбы,

Дворец до небес — насмешку судьбы.

Там по путям неудач и удач

Летят колесницы встречные вскачь;

И сложный, по пыли петляющий след

Рисует знаки счастья и бед.

Там армии новые, что ни час,

Обрывают не конченый древний рассказ

И переиначивают конец.

Там в каждую хижину, в каждый дворец

Разбойничьи банды заходят впотьмах,

Они порождают горе и страх,

Они меж собой воюют за власть

И пищу у нищих не брезгают красть.

Им от огней драгоценных камней

Кажутся ночи светлее дней.

Хозяин и раб порадели о том,

Чтоб страна обратилась в игорный дом, —

Сегодня она от края до края —

Одна могила сплошная.

И тот, кто сразил, и тот, кто сражен,

Конец положили бесславью и славе прошедших времен.

У мощи былой переломаны ноги. Прежним мечтам и виденьям верна,

Лежит в обмелевшей Джамуне она,

И речь ее еле слышна:

«Новые тени сгустились, закат угас,

Это ушедшего века последний час».

Пора мне уезжать.

Подобен полдень раненой ноге,

Завернутой в бинты.

Брожу, брожу, задумчиво стою,

Сижу, облокотись о стол,

На лестницу гляжу.

В просторах синих стая голубей

За кругом чертит круг.

Я вижу надпись. Красный карандаш

Почти что год назад

На стенке начертал:

«Был. К сожаленью, не застал. Ушел.

Второе декабря».

Я с этой надписи всегда стирала пыль,

Сегодня же и надпись я сотру.

Вот промокательной бумаги лист,

На нем каракули, рисунки и слова,

Сложив, его кладу я в чемодан.

Не хочется мне вещи собирать,

Бездумно на полу сижу

И, опахало взяв,

Усталая, обмахиваюсь им.

Я в ящике стола

Нашла сухую розу и листы.

Гляжу и думаю. О чем?

Так, ни о чем.

Так близко Фаридпур. Там Обинаш живет.

Он предан мне,

И это очень кстати в день,

Когда мне помощь так нужна.

Его я не успела пригласить,

Он сам пришел.

Он счастлив мне помочь.

И стать носильщиком ради меня готов.

Он вмиг засучивает рукава,

Увязывает накрепко узлы.

В газету старую духи он завернул,

В чулок дырявый сунул нашатырь.

Он в чемодан кладет

Ручное зеркало, и масло для волос,

И пилку для ногтей,

И мыльницу, и щеточки, и крем.

Разбросанные сари издают

Чуть слышный аромат:

У каждого — свои и запах и судьба.

Он складывает, расправляет их,

На это он

Потратил битый час.

Он туфли оглядел

И тщательно обтер своей полой,

Подул,

Смахнул воображаемую пыль.

Картины снял с гвоздей,

И фотографию одну

Он вытер рукавом.

Вдруг я заметила, как он

В карман нагрудный положил тайком

Какое-то письмо.

И улыбнулась я, вздохнув.

Ковер, подаренный семь лет назад,

Он бережно свернул

И прислонил к стене.

На сердце камень грусти лег.

С утра не причесалась я. Зачем?

Забыла сари брошкой заколоть

И за письмом письмо

Рву на клочки.

Обрывки на полу. Их подметет

Лишь ветер жаркий месяца бойшакх.

Пришел наш старый почтальон,

И новый адрес я с тоской ему пишу.

Разносчик рыбу за окном пронес,

Я вздрогнула и поняла —

Сегодня рыба ни к чему.

Автомобиль знакомо прогудел

И за угол свернул.

Одиннадцать часов.

Пустая комната.

У голых стен отсутствующий взгляд,

Глядят в ничто.

А Обинаш по лестнице сошел

С моими чемоданами к такси,

И я услышала в дверях

Его последние слова:

«Ты напиши мне как-нибудь».

И рассердилась я,

Сама не зная почему.

Одиночество? — Что это значит? Проходят года,

Ты в безлюдье идешь, сам не зная зачем и куда.

Гонит месяц срабон над лесною листвой облака,

Сердце ночи разрезала молния взмахом клинка,

Слышу: плещется Варуни, мчится поток ее в ночь.

Мне душа говорит: невозможное не превозмочь.

Сколько раз непогожею ночью в объятьях моих

Засыпала любимая, слушая ливень и стих.

Лес шумел, растревоженный всхлипом небесной струи,

Тело с духом сливалось, рождались желанья мои,

Драгоценные чувства дала мне дождливая ночь.

Но душа говорит: невозможное не превозмочь.

Ухожу в темноту, по размокшей дороге бредя,

И в крови моей слышится долгая песня дождя.

Сладкий запах жасмина порывистый ветер принес,

Запах дерева малоти, запах девических кос:

В косах милой цветы эти пахли вот так же, точь-в-точь.

Но душа говорит: невозможное не превозмочь.

Погруженный в раздумье, куда-то бреду наугад,

На дороге моей чей-то дом. Вижу: окна горят.

Слышу звуки ситары, мелодию песни простой.

Это песня моя, орошенная теплой слезой,

Это слава моя, это грусть, отошедшая прочь.

Но душа говорит: невозможное не превозмочь.

Когда к выздоровленью наконец

Мне жизнь свое прислала приглашенье,

В тот незабвенный и недавний день

Она так щедро подарила мне

Способность мир по-новому узреть.

И золотом затопленное небо —

Как коврик созерцанья

Отшельника всевышнего.

И сокровенный изначальный миг,

Времен исток,

Открылся предо мной.

И я постигнул, что мое рожденье

Нанизано на нить рождений прежних;

И словно солнца семицветный свет, —

Так зрелище в одном себе хранит

Поток других, невидимых творений.

Когда в сетях невыносимых мук

Беспомощным я вижу человека,

Я и представить даже не могу,

Что для него возможно утешенье;

Но под влияньем собственных страстей

Я корень этой муки знаю,

Хоть в этом знанье утешенья нет.

Коль мне известно,

Что истина высокая таится

За волей человеческой души,

Что радостей и мук она превыше,

Я начинаю понимать, что люди,

Той истиной питающие души, —

Цель высочайшая всего творенья.

Они — одни они,

И, кроме них, — никто.

А те другие,

Что в плену

Обыденных привязанностей тонут,

Подобны тени —

И мнимы муки их,

И радость их обманна.

А боль их ран, хоть и неумолима,

С мгновеньем каждым меркнет,

В истории следа не оставляя.

Когда тебя во сне моем не вижу,

Мне чудится, что шепчет заклинанья

Земля, чтобы исчезнуть под ногами.

И за пустое небо уцепиться,

Поднявши руки, в ужасе хочу я.

В испуге просыпаюсь я и вижу,

Как шерсть прядешь ты, низко наклонившись,

Со мною рядом неподвижно сидя,

Собой являя весь покой творенья.

Бьют часы вдалеке.

Грохот города, оглушающий небо,

Отошел от меня.

В зное месяца магха из дальних пределов памяти

Беспричинно возникло виденье.

Проселок бежит вдоль реки,

Нанизывая деревеньки.

Вековая смоковница…

Люди сидят в ожиданье парома

Рядом с товарами, что несут на базар.

Под железною крышей амбаров —

Кувшины с душистою патокой.

На запах ее бегут деревенские псы и облизывают кувшины.

Роятся мухи.

Посреди дороги носом в землю уперлась арба,

Груженная джутом.

Орут грузчики, таская кипу за кипой

В склад.

Распряженные буйволы

Пощипывают траву на зеленой обочине

И колотят себя по бокам опахалом хвоста.

Ссыпано в кучу горчичное семя,

Ожидает, когда и его упрячут в амбар.

К гхату причалил рыбачий челнок,

Жена рыбака к бедру прижала корзину.

Распластался коршун над головой.

Челны перекупщика уткнулись в пологий берег.

Рыбак, опутан лучами солнца, на крыше плетет сеть.

Ухватившись за шею буйвола,

Крестьянин плывет через реку.

А над ближней рощей вздымается храм,

Сияющий в утреннем солнце.

По невидимой грани полей мчится поезд,

И все уменьшается, все уменьшается,

Оставляя на груди ветров черточку звука,

Дымный след волоча за собой —

Длинный стяг покорителя расстояний.

И еще невзначай вспоминаю: было это давно,

В полуночный час.

К берегу Ганги причалена лодка.

Водная гладь — в лунном свете.

По берегам черные вырезы затаившегося леса,

Меж деревьев — пламя светильников.

Я очнулся внезапно.

В молчаливый ночной небосвод

Устремляется песнь — молодой слышится голос.

Уносится стройная лодка в волнах отлива

И вдруг исчезает.

Лес, затаившийся по берегам, вдруг прохватывает ознобом.

Образ ночи, увенчанной лунной короной,

Безмолвно покоится на ковре потревоженных сновидений.

Западный берег Ганги, жилье на окраине города.

Бесконечно длинная отмель

Словно подчеркивает пустоту оголенного неба.

По сжатому просу ходят коровы;

Деревенский мальчишка

Хлыстом отгоняет козла от бахчи.

А там — крестьянка с корзиной на бедре

Собирает овощи.

Порой у кромки реки

Истомленные лодочники проходят, сгибаясь под бечевой,

И всё — и потом весь день ни души на реке и на суше.

Вблизи, в одичавшем саду, возвышается дерево чампак.

Под огромным молитвенным нимом^{106} — скамейки,

Густа и торжественна его венценосная тень,

По ночам там спят журавли.

Вода с наливного колеса,

Журча, убегает по желобу, —

Напоить кукурузное поле.

Женщина крутит домашнюю мельницу,

На руках ее медные браслеты.

Монотонное трение жернова наполняет звуками полдень.

Это все мимолетно увидено,

Мимоходом услышано

И находится где-то на грани сознанья.

Забытые образы

Порождают в сердце боль разлучения с жизнью

Под бой отдаленных часов.

Одиноко сижу у окна, у края конечного мира,

В синеве горизонта зрение ловит звук бесконечности,

Свет переплетается с тенью,

Предлагая приятную дружбу дерева сирис.

А в душе отдается: «Недалеко, совсем недалеко!»

Лента дороги ускользает за гребень закатной горы,

Стою у входа в постоялый двор вечера.

Вспыхивает в отдаленье

Крыша храма — место последнего странствования.

От подножья его летит песнь окончания дня,

С ее восходящим и нисходящим мотивом связано все прекрасное в этом моем пребывании,

Она прикасалась к душе в дни моих долгих скитаний,

Привнося в нее звук полноты.

В душе отдается: «Недалеко, совсем недалеко!»

В сфере необъятного творенья

На протяженье неизмеримых времен

Бушуют фейерверочные игры

Солнц и планет.

Пришел и я из вечности незримой

С мельчайшей искоркой

И занял точку во времени и протяжении.

Едва я начал уходить со сцены,

Угас светильник,

Померкла сущность звездных игр,

И обветшала обстановка пьесы,

Где представляли радость и печаль.

Я увидал: актеры и актерки,

Уйдя со сцены,

Сбрасывают пестрое тряпье.

Я увидал:

Там, за кулисами из омертвевших звезд,

Царь танца застыл в одиночестве.

Слышу: гремит барабан боевой,

Время больших перемен наступило —

Век настает грозовой.

Новой главы развернулись страницы:

Мир на дурные деяния силы растратить стремится,

Несправедливость спешит воцариться,

Это грядущего вестник пришел, —

Каждое зло превращается в тысячу зол.

Скупости камни сдвигает поток полноводный,

Нищей земли изменяет он облик бесплодный,

Мертвых песков размывает слежавшийся слой,

Прочь их сметает бурливой волной.

Гниль унося с побережий,

Место спешит он расчистить для поросли свежей,

А истощенное поле пытается всходы рождать,

Как параличный, пытающийся бормотать.

Пусть омертвелые души

Могут еще показаться живыми снаружи, —

Хоть и трудны времена,

В их закромах до сих пор не иссякли запасы зерна.

Но наступает расплата, — потоки ее грозовые

Сносят солому их кровель, врываются к ним в кладовые,

Рушатся градом смертельных ударов, жестоких вестей,

Болью пронизывают до костей.

Гибель нахлынула, все на пути разрушая —

Новое поле готовит для будущего урожая.

В этой проверке, в горниле мучительных дней

Станет ясней,

Что из наследия дряхлого в прах превратится,

Что сохранится.

Время под глянцем увидеть, где прячутся гниль и обман.

Вот почему загремел боевой барабан.

Океан покоя великого впереди,

В путь далекий, о кормчий, ладью мою поводи.

Вечным спутником стань мне, о кормчий мой,

В час отплытья мне лоно свое открой.

Будет с нами сиянье Дхрува-звезды

В нескончаемом нашем пути.

О свободу дарующий, в странствии вечном, от зла

Ты прощением и милосердьем меня огради.

Пусть же с бренной землею расторгнется связь,

Чтоб в объятья вселенной упасть,

Чтоб вступила душа моя, не страшась,

В Неизвестное, что ожидает ее впереди.

Вот человек великий рождается к жизни новой,

Холодок по телу, трепет восторга повсюду,

В каждой травинке, растущей из праха земного.

В мире богов гулко раковина затрубила,

В мире людей загремели литавры победно, —

Наступил миг рожденья великий.

В прах рассыпался мрак новолунья.

Пали крепости тьмы.

На вершине горы рассветной

Звучит напутствия слово:

«Смелее, смелее, — к жизни новой».

«Слава, слава рождению человека!» —

Звучит в небесах громово.

Этот день моего рождения станет мне днем разлук.

Я хочу, чтобы каждый, кто настоящий друг,

Прикоснулся руками своими к рукам моим.

Дар прощальный бренного мира, знак того, что любим,

Унесу я — последнее благословенье людей,

Унесу я — последнюю милость жизни земной моей.

Я суму свою опустошил до дна,

Роздал все, собираясь в путь.

Если сегодня в ответный дар

Мне достанется что-нибудь —

Немного прощенья, немного любви,

Все возьму, отправляясь в последний путь,

На последнее празднество, на последнем плоту,

Отплывая в беззвучную темноту.