Сто лет восхождения

Часть III. ВВЕРХ!

Да, они стали победителями. С того момента, когда бесстрастный голос из мощных динамиков заполнил собой все помещения командного пункта и произнес: «Ноль», а Курчатов нажал главную кнопку полигона, их не покидало неизведанное чувство могущества. Смогли! Сделали!

Оплавленная, словно залитая каким-то неведомым составом, каменистая земля в эпицентре взрыва. Обугленный скелет города, до этого напоминавший своей продуманной беспорядочностью площадку гигантской киностудии, сейчас походил на кадр из фильма ужасов. Искореженные, раскиданные, смятые взрывной волной недавно непробиваемые туши танков и самоходок. Рулоны лент со змейчатыми пиками самописцев. Споры по поводу точности их показаний среди специалистов. И почтительное уважение военных к физикам и инженерам — героям сегодняшнего дня, изменившим враз многие представления.

Курчатов не позволил сразу после испытания разъехаться с полигона. Он подождал, пока улягутся страсти. И созвал большое совещание.

Угрожающая тень во сто крат более разрушительной — водородной бомбы уже поднималась за океаном. Ядерная физика, которой они отдали, быть может, лучшие творческие годы, упорно превращалась в орудие политического шантажа. Поэтому требования нашего правительства были вынужденно жесткими.

Присутствуя на совещаниях, слушая выступления Курчатова, его реплики, конкретные указания: кто что должен делать, с кем скооперироваться, чтобы в кратчайший срок решить новую, не менее глобальную задачу, Арцимович думал о том, что перед войной они мыслили только категориями созидания. Теперь же атомное горючее производится на заводах.

Многое переменилось в мире с тех пор. Но вот мысль о мирном использовании энергии атомного ядра так и не оставляет наших физиков. И хотя Курчатов ведет совещание, точно нацеленное на создание водородного оружия, Арцимович-то знает: замыслы Курчатова лежат в иной плоскости. «Мирный атом» — как часто звучит это выражение в тех редких откровенных разговорах, когда им, старым физтеховцам, удается сойтись вместе. И Арцимович на такие идеи, как первая атомная электростанция, реагирует в своем стиле: «А все-таки — это уже не «чистая физика». Но кто знает, где сегодня, при сложившемся положении дел, может быть столь ими любимая «чистая физика».

В Казани они работали по оборонной тематике, но при этом конкретно решали чисто физическую проблему. И вот здесь, на полигоне, Арцимович воочию увидел, во что трансформировался их поиск. Неуклюжая установка превратилась в компактный прибор ночного видения. Да и проблема, которую решал он теперь в лаборатории номер два, только на первом этапе была «чистой физикой». Затем она превратилась в солидную отрасль промышленности с крупными предприятиями, мощным управленческим аппаратом, жестким государственным планом.

Курчатов, с его размахом, с его талантом организатора, поднялся на новую ступень деятельности, сочетая в себе незаурядного исследователя и государственного деятеля. И многое ему теперь видится по-другому. Может, поэтому, проводя первое совещание здесь, на полигоне, намечая круг новых конкретных задач, Курчатов так настойчиво говорит о более широком привлечение к работе над их проблемами физиков нового поколения, которые в войну или сразу после, в сорок пятом, заполнили университетские аудитории. У молодых уже иной взгляд на «чистую физику», иное отношение к этому понятию.

Каждый подлинный ученый, занимаясь созданием сверхоружия, мечтает об ином предмете исследований. Настоящей творческой мысли свойствен дух созидания, а не разрушения.

Как рождаются идеи? Мы любим повторять слова Пастера, что «случай помогает подготовленному уму». И как правило, так и происходит. И это логично. Когда постоянно думаешь об одном и том же, в какой-то момент «количество переходит в качество», и это почему-то принято называть случаем. Но, помимо логики, существуют еще и ассоциации. Принято считать, что они — привилегия литераторов и художников. Но в жизни бывает всякое...

Рядовой Олег Лаврентьев первый раз нес караульную службу на Сахалине. И когда шаги разводящего затихли в чуткой тишине глубокой ночи, ему сначала стало не по себе.

В полумраке едва различались раскинувшиеся вокруг сопки. Было холодно. Тропинка, выбитая в высокой траве сапогами караульных. И одиночество, лизнувшее сердце непривычной тревогой.

Вселенная нависла над ним своим глубинным мерцающим сводом. И этой ночной порой зрелой холодной осени в глубокой тишине разгорался не виданный им никогда звездопад. Да, природа на Сахалине преподнесла ему сюрприз. Для одного этого стоило заступить на неуютный, отдаленный от остальных точек пост.

За длинные, однообразные месяцы армейской службы это было первый раз, когда Олег Лаврентьев один на один остался со своими мыслями. Заведенный раз и навсегда распорядок гарнизонного бытия был четким и нерушимым, словно строй на плацу, где новобранцы принимали присягу.

Побудка и физзарядка. Завтрак и зубрежка устава. Занятия по строевой и изучение скорострельного карабина. Наряды на кухню и чистка оружия.

Даже два часа перед отбоем, которые именовались в распорядке дня как «личное время», и те с непривычки съедались разными непредусмотренными мелочами: написать письма домой, подшить свежий подворотничок, бегло просмотреть газеты и журналы.

На раздумья, воспоминания не оставалось и минуты времени.

И вот этот отдаленный пост у склада. Было зябко и сыро. Легкий ветер, срывавшийся с сопки, проказливо шуршал ломкой высокой травой, уже увядшей в холодные сахалинские ночи. И это едва слышимое шуршание только усиливало тоскливое чувство, охватившее Лаврентьева.

Подошвами кирзачей Лаврентьев нащупал утрамбованную извилистую тропинку. Он ступил на нее, поднял воротник шинели. Мелкий ельник, вскарабкавшийся на склон сопочки, быстро кончился. Тропинка круто свернула влево.

Солоновато-влажный ветер резко ударил в лицо, пробрался под шинель, заполнил легкие. Лаврентьев чуть не захлебнулся этим пронзительным воздухом с океана. Сразу стало холодно. Он попробовал натянуть пилотку поплотнее, запрокинул голову и увидел звездопад.

...Педагоги считали его вдумчивым юношей, а товарищи по классу — не от мира сего. Он был далек от нехитрых интересов юнцов послевоенной поры. Его не привлекали танцульки под патефон в чьей-нибудь квартире, пока родители не вернулись с работы. Он не ходил на каток — самое удобное место, где можно было познакомиться с девчонкой из соседней школы. Олег не стал заниматься в кружке бальных танцев и упорно игнорировал вечера в своей и соседней женской школе. Он был далек от всех этих «страстей школьного значения». Олег не занимался, как многие тогда, радиолюбительством. Не мастерил самодельные приемники и радиолы. Мир теорий, догадок и гипотез владел его мыслями.

С того дня, как планета узнала о Хиросиме, атомная физика стала для Олега Лаврентьева стержнем всех его интересов. Он с головой погрузился в специальную литературу. Продираясь сквозь сжатые недоступные формулы, составлявшие в иной статье добрую половину, он пытался постичь суть той или иной проблемы.

В своих поисках он возвращался на десятилетия назад, читая довоенные журналы, и жадно следил за всем, что появлялось в этих журналах сегодня.

Еще неясная догадка уже зародилась в его голове. И он мечтал, как через год-два, когда все отстоится, примет облик четких немногословных формул, он обнародует свое удивительное открытие.

Но повестка из военкомата притормозила эти планы.

У Лаврентьева было немало времени на размышления, пока эшелон из теплушек с разномастно одетыми новобранцами шел на восток. Впервые он ощутил, как огромна его Родина. Горные хребты сменяли неоглядные степи, прорезанные мощными полноводными реками. И бесконечная тайга подступала вплотную к распахнутым дверям вагона.

Потом трюм парохода, упрямо преодолевающего заштормившее море, пробивающегося на остров Сахалин. Все прошлое отсечено, закрыто на замок, отложено до другого времени.

И вот отдаленный пост, поразительный звездопад, разбудивший все, что Олег Лаврентьев приказал себе забыть на три солдатских года.

Звезды неслись вниз и перечеркивали уже не такой черный, набухавший рассветом небосклон. Олег упорно шагал по извилистой неровной тропе, запрокинув голову вверх. Исхлестанные мокрой травой полы шинели тяжело били по голенищам сапог. Карабин упрямо давил на плечо сквозь толстое шинельное сукно. Но Лаврентьев двигался, не замечая ничего. Что-то неведомое случилось с его памятью и сознанием. Мозг работал ясно, четко, складывая из разрозненных фактов, предположений, домыслов четкую картину найденного им решения.

Затем он сдал пост и усталый пришел в караульное помещение. Первым желанием Лаврентьева было тут же пойти поспать. Но он все же нашел в себе силы, чтобы раздобыть бумагу и карандаш, так как понимал, что за потоком обыденных забот все забудется, сотрется, исчезнет.

Суть многочасовых раздумий можно было уместить всего в нескольких фразах. Лаврентьев так и сделал. Зафиксировал мысль о том, что звездную температуру можно получить в земных условиях. Для того чтобы удержать плазму, надо окружить ее электрическим полем. А уж затем...

Карандаш все быстрее бежал по бумаге. Лаврентьев писал жадно, торопливо. Он боялся упустить что-либо важное, необходимое, что так неожиданно и четко вдруг сомкнулось, собралось воедино в его сознании под осенним звездопадом.

Взводный обращается к Лаврентьеву с вопросами. Тот механически отвечает на них. Молодой лейтенант не знает, что сейчас в караульном помещении вершится научный поиск. Гипотетическая теория двух питомцев Геттингенского университета Аткинса и Хоутерманса о термоядерных реакциях на Солнце спустя четверть века сомкнулась с весьма практической идеей Олега Лаврентьева — воссоздать на Земле предмет той теории.

Через две недели тщательно переписанное самым красивым почерком, на который только был способен рядовой Советской Армии Олег Лаврентьев, письмо было отправлено в Москву. На конверте тем же аккуратным, старательным почерком был выведен адрес: «Москва, Кремль. Советскому Правительству».

Это было зимой 1950 года.

Два месяца путешествовало солдатское письмо по столбовой дороге деловых бумаг, обрастая входящими и исходящими, пока посыльный не доставил его в здание ФИАНа на Миусской площади в Москве и не сдал под расписку. К письму была приложена резолюция из ведомства, курирующего атомные проблемы, в сжатые сроки рассмотреть и дать отзыв о работе товарища Лаврентьева.

Человек, принявший пакет, в физике разбирался слабо. Но службу знал. А посему...

Так несколько страничек, заполненных старательным округлым почерком солдата, попали в группу, которую возглавлял Игорь Евгеньевич Тамм.

Игорь Евгеньевич письмо просмотрел мельком, главным образом обратил внимание на резолюцию и пригласил к себе молодого кандидата наук: «Вот, ознакомьтесь. Подумайте, что и как, и составьте толковое письменное заключение...»

Молодой кандидат, уже завоевавший среди теоретиков признание «восходящей звезды», прославившийся своей крайней безапелляционностью и категоричностью в суждениях, письмо с Сахалина взял с неохотой: своих дел выше головы, а тут еще возись с какой-то самодеятельностью. Резолюция его не волновала, но поручение исходило от самого Тамма, которого теоретик почитал и как учителя, и как ученого. Молодой кандидат в тот же день просмотрел солдатский «опус» с Сахалина.

Не надо было обладать особенно глубоким знанием физики, чтобы с первого же взгляда обнаружить ошибку на страничках письма. Электрические поля, в которые предлагал заключить плазму автор, явно не удержали бы ее. Уже начальные приблизительные расчеты, которые молодой теоретик сделал сразу же, свидетельствовали, что письмо это бесполезно и только отнимает время у занятых людей. Но требуется написать заключение. Да не обычное, доступное физикам, а обоснованное и убедительное, чтобы поняли и те, кто снабдил это солдатское письмо весомой сопроводиловкой. На это необходимо время, и поэтому рецензент отзыв отложил на некоторое время, занялся прямыми своими делами. Но мысль об этом письме все же не оставляла его. Все-таки тут что-то было.

Изоляция для плазмы. Электрополя, которые удержат плазму. Мечтания наивного юноши, воплощенные в неумело сделанные чертежи, похожие на детский рисунок. Звездные температуры и термостойкие сетки. Нет еще на планете материалов, способных выдержать подобные температуры. Нет! Не электрические, а магнитные поля! Именно магнитное поле не даст частицам плазмы осесть на стенки, запрет, задержит этот раскаленный сгусток солнечной материи в вакууме.

Значит, не так уж и бессмысленно письмо солдата с Сахалина. Есть в этих страничках из ученической тетради изначальный импульс для движения ума, для поиска.

Идею еще предстояло проверить беспрекословностью и беспристрастностью математических расчетов. Ей предстояло пройти всесторонний придирчивый анализ самого Тамма. Ее предстояло защищать на семинаре перед вечно сомневающимися столпами и безудержными скептиками теоретической физики.

Солдат Олег Лаврентьев, естественно, не мог еще принимать в этом участие. Но ему была предоставлена возможность приехать в Москву и поступить в университет. Он стал физиком. Теперь он профессор, доктор наук и продолжает работать над термоядерной проблемой в Украинском физико-техническом институте.

Игорь Евгеньевич Тамм, познакомившись с приблизительными расчетами своего сотрудника, произнес: «Любопытно. Весьма заманчиво!» И вынес эти расчеты на семинар группы теоретиков. К ним отнеслись вполне доброжелательно. Но о перспективах их воплощения говорить было рано. Да это и не дело теоретиков. Хотя дерзость идеи захватила многих. На семинаре, где обычно властвовал дух здорового скептицизма, разговор вдруг принял научно-фантастический характер. Решено было идею «прокрутить».

Начали готовить доклад руководству. Писали обстоятельные пояснения, из которых даже неискушенному в теоретической физике должностному лицу должно было стать понятным, что дело это перспективное. Один из ближайших соратников И. Е. Тамма — В. Л. Гинзбург написал по этому поводу два отчета.

Наконец идея покинула тесноватое для все разраставшегося ФИАНа здание на Миусской площади и вернулась в ведомство, откуда было доставлено письмо Лаврентьева.

Там не было лабораторных приборов, больших грифельных досок и других привычных примет научно-исследовательского института. Кабинеты заполняли обыденные канцелярские столы и вместительные двустворчатые шкафы-сейфы. На полке одного из этих шкафов и предстояло идее, оформившейся к тому времени в объемную папку, еще дозреть. Знали о ней пока лишь немногие.

Курчатова в Москве тогда не было. Он форсировал работы по созданию водородной бомбы, пробивал сооружение первой в мире атомной электростанции и находился в постоянных разъездах. Поэтому к руководству поехал его заместитель по лаборатории Игорь Николаевич Головин. Было это двадцать второго октября 1950 года.

Там Головин услышал об идее МТР — магнитного термоядерного реактора, Так окрестил Игорь Евгеньевич Тамм предложенную его группой идею реактора в виде торроидальной камеры с магнитным полем.

Стало ясно, что речь идет о совершенно новом направлении в ядерной физике. Быть может, самом фантастическом, но и самом благородном за всю историю науки. И гораздо более сложном, чем деление урана и получение атомной энергии. Тогда ученые имели конкретный объект исследования, существующий в природе, в недрах планеты. И то сколько сил нескольких поколений физиков, и не только физиков, понадобилось для этого. А МТР требует иного подхода. Прежние, уже испытанные методы исследования вряд ли окажутся пригодными. Ведь речь идет о том, чтобы создать объект исследований, которого на Земле не существует. Изучить его, покорить, заставить работать. Задача грандиозная. Но в случае успеха человечество получает практически неисчерпаемый источник энергии. Ведь горючее для МТР будут извлекать из воды, запасы которой на планете неограниченны.

Кроме того, сейчас в лаборатории номер два немало времени отдают проблеме защиты от радиации. Безопасность атомных электростанций, возведение которых еще только планируется, уже выросла в серьезную проблему. Над ней ломают голову и физики, и биологи. А отходы? Вопрос о безопасности всплывает теперь на каждом совещании.

Да, привлекательная идея, масштабная... Но пока стоящая очень уж особняком от конкретных, решаемых их коллективом задач.

Сколько потребуется средств? Каковы сроки? Какова будет конкретная отдача?

Правда, после срока «Ч» последний вопрос им задают крайне редко. Они — победители.

Молчит и Игорь Николаевич Головин. Его, как экспериментатора, поразила необычность, оригинальность идеи.

Курчатов вернулся в Москву похудевший, усталый. Но как только Головин вошел в кабинет, задал свой традиционный вопрос:

— Достижения есть?

— Есть идея, Игорь Васильевич.

Курчатов сосредоточенно слушал, забыв о своей привычке оглаживать бороду. То ли идея сразу же захватила его необычностью, перспективностью. То ли, слушая заместителя, думал он совсем о другом, о том, что осталось за сотни километров отсюда. Там воплощались в жизнь, обретая зримые черты, задачи ближайших лет. А что потом? Где та глобальная проблема, которой не жалко отдать оставшиеся силы, весь накопленный опыт не только исследователя, но и масштабного организатора и авторитет, который без ложной скромности тоже не должен работать вхолостую, а приносить максимальную пользу?

Да, авторитет высок. Хотя сейчас приходится отстаивать идеи, которые не имеют непосредственного отношения к обороне. Когда рассматривался проект первой атомной электростанции, в правительстве его спросили:

— А зачем все это надо? Вы что, товарищ Курчатов, сомневаетесь в мощи и перспективности великих строек? В их числе, между прочим, и гидроэлектростанция под Куйбышевом, крупнейшая в мире. Энергией наша страна будет обеспечена в достатке.

Пришлось пустить в ход именно авторитет, заставить его поработать на первую АЭС.

Сколько же сил потребует новая идея? Да и готовы ли мы к ее осуществлению на данном этапе? Дело ведь не только в огромных ассигнованиях, которые потребуются для этого. А кадры исследователей? А принципиально новая аппаратура? Теперь-то Курчатов отчетливо представляет: новая научная объемная проблема предъявляет свои, непредсказуемые в самом начале пути жесточайшие требования к технике.

Но Курчатов только погладил бороду и сказал:

— Значит, идея есть...

И вновь в здании на Миусской площади на втором этаже, в отделе Игоря Евгеньевича Тамма состоялся семинар теоретиков. По накалу страстей обсуждение напомнило Курчатову далекий теперь их «Ядерный семинар».

Курчатов задает теоретикам каверзный вопрос. Замечает, как они переглядываются между собой, потом бросаются в бой. Курчатов машинально гладит свою бороду. Раз столь горячо защищают идею, значит, уверены. Из здания на Миусской он увозит два обстоятельных отчета, написанных Гинзбургом. Надо поработать над ними, разобраться детально.

В машине Курчатов сидит в привычной позе, довольный, даже несколько расслабленный. Просторный ЗИС-110 несется по знакомому, ставшему привычным Ленинградскому шоссе. Но эти минуты кажущейся расслабленности и умиротворенности обрываются неожиданным вопросом к Головину:

— А что думают экспериментаторы?

Проходит месяц, и идея, как крохотный сгусток сверхплотного вещества, вбирает в себя мысль многих людей. У нее появляются свои энтузиасты и свои скептики. Последних особенно много среди экспериментаторов. На предшествующих этапах освоения атома они накопили немалый опыт и отлично знают, как самые, казалось бы, оптимистичные предложения и выводы теоретиков рассыпаются в прах после эксперимента.

Отчеты Гинзбурга уже не просто прочитаны, а изучены досконально. Замечания, сомнения, утверждения, сделанные четким размашистым почерком, густо разбросаны по полям этих отчетов. Но глобальность идеи уже захватила Курчатова. За обилием дел, первоочередных, важных, он постоянно возвращается к ней.

До Нового года, начинающего шестое десятилетие двадцатого века, остаются считанные часы. Секретарь уже укрепил на подставке новую пухлую, еще не тронутую записями пачку листков перекидного календаря. Давно опустели коридоры обжитого здания, показавшегося тогда, в сорок третьем, Курчатову несколько великоватым и ставшего теперь тесным. Безлюдно и в других корпусах, выросших на территории, опоясанной солидным забором. Человек ко всему привыкает быстро. Погруженное в темноту здание циклотрона уже не вызывает тех горделивых эмоций, как это было еще совсем недавно. Теперь все с нетерпением ждут, когда закончится строительство нового атомного реактора на обогащенном уране. На нем намечено провести цикл обширных исследований, которые необходимы и создателям первой атомной электростанции, и работникам уже действующей, набирающей темпы атомной промышленности.

Курчатов смотрит на строительную площадку. Тени как четкие линии чертежа, которые отбрасывают на блестящий свежий снег жирафьи шеи мощных кранов. Вся жизнь с первых дней здесь проходит под знаком бурного строительства. Возводятся лабораторные корпуса, рядом строятся кварталы добротных жилых домов. Да, средств для них не жалеют.

В этот предновогодний вечер, на пороге нового десятилетия, можно подвести и некоторые итоги. Скоро результаты научных исследований, проведенных здесь, воплотятся в металл и бетон, примут вещественные, весьма внушительные очертания энергоблоков атомных электростанций, скуластых обводов массивных атомных кораблей. Но для Курчатова-экспериментатора — это все уже прошлое. Он поворачивается спиной к окну и неожиданно спрашивает Головина:

— А экспериментаторов вы познакомили с задачей?

Тот сразу же схватывает суть вопроса:

— Явлинского, Лукьянова, Андрианова и Осовца. Кстати, Андрианов и Осовец много работали с плазмой.

Курчатов кивает и спрашивает:

— А теоретики рассчитали критические размеры МТР?

— Рассчитали.

Курчатов уже изучил интонации своего заместителя. Без прежнего энтузиазма произнес Игорь Николаевич это «рассчитали». Но вот голос Головина обретает прежнюю убежденность:

— В лучшем случае расчеты не выходят за пределы технически разумного, хотя и огромны.

Дипломатом стал Игорь Николаевич. Как он выразился: «Расчеты не выходят за пределы технически разумного...»

А Головин продолжает:

— На обмотку потребовался бы полугодовой выпуск меди всей нашей промышленности. Для питания реактора едва хватило бы мощности строящейся близ Куйбышева ГЭС.

За последние годы Курчатов привык оперировать внушительными цифрами. Он психологически перестроился на иной масштаб. И он сам, и его соратники, и даже те, кто курирует их работу, уже перешагнули барьер, поняли, что атомные исследования невозможны без солидных затрат. Но расчеты, о которых доложил сейчас Головин, даже для Курчатова оказались неожиданными. Половина всего годового производства меди — этот аргумент не в защиту столь перспективной, как показалось на первых порах, идеи. Курчатов на мгновение представил, как к результатам этих расчетов отнесутся там, наверху.

— Внушительные цифры? А что мы получим? Какие аргументы вы, а точнее, мы выдвинем в защиту столь перспективной идеи?

— Тритий и добавочную мощность...

Знает заместитель, как отстоять идею, что произведет безотказное впечатление там, в высших сферах. Опять тритий, столь нужный для водородной бомбы. И все же это не стопроцентный довод.

— Защищайте, защищайте идею, уважаемый Игорь Николаевич! Какие вы теперь двинете аргументы...

— Игорь Васильевич! МТР — ведь это величественная проблема двадцатого века — получение неисчерпаемой энергии путем сжигания океанской воды! Это задача, решению которой не жаль отдать всю жизнь!

Все верно, все правильно. В свое время так же горячо они боролись за право заниматься в Физтехе атомными проблемами. Все повторяется, только на ином витке спирали. Новому поколению, идущему вслед за ними, к которому принадлежит Головин, требуются уже иной импульс для действия, иной заряд идей, иная масштабность планов. Да, заместитель прав. Накоплены силы. И немалые. Накоплен опыт исследовательской работы. Накоплен опыт кооперирования научных и технических сил, которые, если надо, будут сконцентрированы на одной проблеме.

Наши физики и физики Запада уже прошли нелегкий период проб и ошибок. Сначала по неведомому пути двигались экспериментаторы, искали, открывали, не замечали, проходили мимо, возвращались назад. А уж затем найденное, добытое, как кирпичик к кирпичику, ложилось в стену здания, которое возводили теоретики.

В данном случае все наоборот. Теоретики выдвинули идею. Перспективную в масштабах планеты. Очевидно, поэтому она увлекает каждого, кто с ней соприкасается.

Курчатов, улыбаясь, смотрит на увлекшегося Головина. На мгновение Головину кажется, что он убедил своего руководителя.

— Проблема величайшая! — соглашается Курчатов. И тут же следует неожиданный вопрос: — А как вы создадите горячую плазму?

— Неясно.

— Вот именно!

— Но в этом и состоит основная задача! — Головин продолжает упорное сопротивление.

Вопросы следуют один за другим, как снаряды при хорошей артподготовке, когда все сколько-нибудь заметные объекты противника тщательно пристреляны.

Курчатов-руководитель задает вопросы уже не одному Головину, но еще и Курчатову-экспериментатору. Над многим еще предстоит думать и думать. И разумеется, не только им двоим.

Напольные часы, похожие на египетский саркофаг, поставленный вертикально, прерывают разговор басовитыми гулкими ударами. До Нового, 1951 года осталось всего два часа. Курчатов заканчивает разговор:

— Да, хотя теоретики работают уже полгода, опыты еще не начинались. Пора экспериментировать, приниматься за дело. Потребуется привлечь большие силы.

Глаза его азартно блестят. При всех регалиях, званиях что-то мальчишеское, задиристое появляется в нем.

— Возьмемся за это дело! Начнем новый год не с оружия, а с МТР. Потребуются деньги, помощь промышленности. Обратимся в правительство. Сразу же после Нового года соберем большое совещание. Арцимовича нужно привлечь! Послушаем теоретиков. Пусть их покритикуют. Отлично!

Но еще до большого совещания экспериментаторов и теоретиков в кабинете Курчатова состоялся один разговор.

Курчатов решил, что нужна консультация с физиком острого ума, с человеком, который беспристрастно взвесит все «за» и «против», не увлекшись сам грандиозной идеей. Негативное отношение к идее у экспериментаторов понятно. Им иметь дело с «железом» и в дальнейшем расхлебывать «красивую идею». С теоретиками сложнее. Необычность, оригинальность сразу же импонирует теоретику. И все же...

Через два дня курчатовский ЗИС привез в лабораторию номер два академика Ландау.

Три часа продолжался напряженный разговор. Л. Д. Ландау сидел в глубоком кресле, скептически выпятив нижнюю губу, внимательно просматривал отчеты, накуривал одну от другой вошедшие тогда в моду сигареты «Друг». Пачка с добродушной собачьей мордой на красном поле опустошалась с поразительной быстротой. Курчатов сам поднимался из-за стола, деликатно открывал форточку. Ядреный морозный воздух клубами пара устремлялся в кабинет. Становилось холодно. Ландау, не любивший галстуков, в рубашке с распахнутым воротом, в каком-то новом тонком пуловере, зябко поводил плечами. Курчатов прикрывал форточку. И в кабинете снова начинал копиться сизый дым. Когда воздух приобрел какой-то загустевший, удушливый оттенок, Ландау примял последний окурок в переполненной пепельнице и произнес:

— Противопоказаний нет.

За несколько лет до разговора Курчатова с Ландау курчатовцы готовили к сдаче госкомиссии один из объектов атомной промышленности. Спецпоезд прибыл в пункт «Н». Сроки, как всегда, были совершенно нереальными. Курчатов нажимал не только на строителей, но и на своих сотрудников. На площадках велась напряженная, круглосуточная работа. Готовили объект к пуску на сплошных нервах. В самые последние дни, когда небольшой состав с членами госкомиссии уже вышел из Москвы, Курчатов распорядился доставить сюда срочно самолетом новую французскую кинокомедию. И научные сотрудники, инженеры, техники, собранные на завершающую оперативку, хохотали, наблюдая, как на экране в провинциальном Клошмерле разгорались нешуточные страсти вокруг постройки на центральной площади городка общественной уборной. Потом, после кино, все разошлись по своим участкам. Трудились всю ночь. Но расчет Курчатова и на этот раз оказался точным. К утру, к прибытию госкомиссии, объект был полностью готов.

Потом, когда были подписаны все документы, отзвучали торжественные речи, кинокомедию прокрутили еще раз уже тем, кто принимал объект. Все это были люди занятые сверх меры, работали, как тогда было принято, до глубокой ночи, в кино в Москве явно не ходили и с удовольствием посмотрели веселый фильм. Тогда же кто-то из гостей и назвал мимоходом новый, только что принятый объект Клошмерлем.

На следующий день спецпоезд с членами госкомиссии отбыл в столицу. А шутливое название прочно приклеилось к этой географической точке.

И вот знакомый пейзаж за окнами вагонов. Маленький разъезд, окруженный рослым лесом. Обилие товарных составов на путях. И широкая дорога-просека, уходящая куда-то в глубь леса, к одному из объектов атомной промышленности. Спецпоезд прибыл в Клошмерль.

Конечно, летали сюда и самолеты. Но Курчатову категорически не рекомендовано было пользоваться авиацией.

Совещание с теоретиками, о котором говорили они с Головиным в канун Нового, 1951 года, решено было провести здесь. Вопрос один, но кардинальный. Он определит их деятельность на годы вперед: термоядерный синтез.

Уютные комфортабельные коттеджи, редкой цепью рассыпавшись между вековых сосен, окружали подступы к объекту. Заседали же в зале для совещаний, вход в который преграждал огромный бильярдный стол в холле.

Игорь Евгеньевич Тамм в это здание приходил первым, а в зал для заседаний входил последним. Не мог Игорь Евгеньевич миновать бильярд, чтобы с азартом, со страстью не разбить пирамидку и не сгонять хоть одну партию. Только Курчатову удавалось в такие минуты оторвать ведущего теоретика от зеленого сукна. Он появлялся в проеме стеклянной двери, огромный, бородатый. Несколько секунд с завистью смотрел на Тамма, азартно прицеливающегося кием в шар-верняк, и затем произносил неизменное: «Игорь Евгеньевич, не пора ли сделать перерыв на работу?» Тамм с сожалением ставил кий в стойку и направлялся в зал.

Сейчас в зале заседаний находились немногие, но в основном те, кого он знал не первый десяток лет. Здесь были Харитон и Зельдович из Химфизики, подключившиеся к исследованиям физтеховцев еще в далеком тридцать девятом, сумевшие рассчитать параметры необходимых условий для цепной реакции деления урана. Были теоретики из ФИАНа во главе с неутомимым Таммом.

Были, разумеется, и свои: Арцимович и Головин. Лев Андреевич — уже член-корреспондент Академии наук — в последние годы работал с мощными электроустановками, с плазмой, газовыми разрядами, занимался измерительной аппаратурой, разделением изотопов. Сейчас возглавлял отдел.

Головин начинал свою деятельность в лаборатории номер два в отделе у Арцимовича и одновременно уже три года являлся заместителем Курчатова. Но лаборатория номер два давно превратилась в мощный исследовательский комплекс, административные обязанности все разрастались. Для научной работы времени у Головина оставалось мало. Но Головин загорелся идеей, которой им здесь предстояло вынести своеобразный приговор.

Арцимович воспринял работу теоретиков пока весьма настороженно. Он-то отдавал себе отчет, как сложно работать с плазмой даже в эксперименте. Получить плазму можно, нагрев газ до очень высоких температур, изменив тем самым внутриатомные связи. Состояние это неустойчивое, частицы стремятся возвратиться к изначальному равновесию. Чтобы удержать их длительное время в неестественном положении, нужна тепловая энергия огромной мощности, примерно двадцать тысяч градусов. А чтобы в плазме началась термоядерная реакция, необходима температура в десятки миллионов градусов. О том, что такая реакция началась, свидетельствуют нейтроны, которые вылетают из плазмы, и их можно обнаружить специальными приборами.

Арцимович заметил одному из старых общих друзей но Физтеху: «Опять Курчатов замыслил добыть жемчуг со дна морского. Только кто на этот раз окажется ныряльщиком?»

Арцимович понимал, что к термояду его отдел сегодня стоит ближе всех. Недавно, когда речь зашла об МТР, Арцимович прямолинейно заявил, что задача в целом видится ему сугубо технической, а не научной.

Проходит еще два дня. И общее мнение наконец-то объединяет всех, таких разноплановых по характерам, интересам в науке, участников совещания. Решено поддержать идею термоядерного синтеза как одно из перспективных направлений. Но даже начальные эксперименты требуют солидных капиталовложений. Решено войти в правительство с письмом по этому поводу. За каждым пунктом пока лишь приблизительного проекта письма стоит объемная проблема, не только научная, но и производственная.

Курчатов в борьбе за право заниматься проблемами ядра в тридцатые годы прошел хорошую организационную выучку у академика Иоффе. «Совет по термоядерному синтезу» — это звучит весьма убедительно. Решено, что возглавит его Курчатов. На первом, стартовом, этапе понадобятся авторитет, вес, которыми Игорь Васильевич обладает отныне не только в кругах ученых, но и среди руководящих деятелей страны. Арцимович возглавит всю экспериментальную часть исследований. Вопросами же теории займется Михаил Александрович Леонтович.

Так закончилось первое совещание по термоядерному синтезу.

Вечером, накануне отъезда, темпераментный Игорь Евгеньевич Тамм наконец-то всласть поиграл на недоступном все прошлые дни бильярде. Он подряд вырвал несколько партий у Арцимовича. И было непонятно, что же больше разозлило Льва Андреевича: проигрыш Тамму или новые заботы, которые со свойственным Курчатову упорством тот навязал ему.

Спустя несколько месяцев письмо, составленное Курчатовым и Головиным, ушло наверх. Они ходатайствовали о выделении десяти миллионов рублей из резерва Совета Министров на развертывание первоначальных экспериментальных работ по термоядерному синтезу. Проблема эта не была связана с делами обороны, которым тогда в первую очередь давалась «зеленая улица», Вопрос об МТР должен был дождаться своей очереди.

Прошло несколько недель. В лаборатории номер два ждали вестей из Совета Министров, но последовали они из ...Латинской Америки. Весной 1951 года информационное агентство Аргентины передало заявление президента Перона. В нем сообщалось, что в исследовательском центре Аргентины физик Рихтер, покинувший Австрию, захваченную Гитлером, получил нейтроны, свидетельствующие о термоядерной реакции в разогретой плазме. Информация была расплывчатой и неточной. Курчатова пригласили наверх для консультации и разъяснений. Тут-то Игорь Васильевич и напомнил о письме, которое долгое время оставалось без ответа. Письму дали ход. Оно стремительно миновало дистанцию, на которой по заведенному порядку с определенной скоростью двигались подобные бумаги. И пятого мая 1951 года было решено развернуть исследовательские работы по термоядерному синтезу и выделить необходимые для этого средства.

Как выяснилось вскоре, генерал Перон несколько поспешил со своим заявлением относительно нейтронов, полученных физиком Рихтером. Но на территории лаборатории номер два уже строилось здание для будущих термоядерных исследований. Группа для первоначальных экспериментов была собрана в единый мощный кулак. Готовились аппаратура, измерительная техника. Все были полны радужных надежд.

На памятном совещании в Клошмерле теоретики очертили заманчивую перспективу: магнитно-термоядерный реактор. Там все выглядело таинственно и красиво, будто режиссер-искусник показал экспериментаторам постановку: роли распределены, костюмы сшиты, декорации изготовлены. Только играй. И вот занавес поднят. Но дальше... Дальше спектакль не идет. И никто не может понять, в чем дело.

К созданию атомного оружия исследователи шли все же через готовый мирно работать атом. Но политика заставила ученых начать новый этап поисков, борьбу за более сверхмощное оружие. Сегодня и этот путь уже пройден. Отныне проблема перенесена из лабораторий в цехи еще только зарождавшейся промышленности. Пройдет год, и на том же самом полигоне, где в сорок девятом проходило испытание нашего, созданного в силу необходимости, атомного оружия, наступит новый срок «Ч».

Но те процессы, которые возможны на полигоне во время взрыва водородной бомбы, явно не поддаются укрощению здесь, на экспериментальных установках. То, что, очевидно, сработает на взрыв, вызвав колоссальные разрушительные силы, не желает отдавать свою огромную скрытую энергию постепенно, мирно.

Год ушел на первоначальные эксперименты, но не принес даже малых результатов. Он прошел под знаком сплошных неудач, в которых и винить-то было некого. Команду, занимавшуюся этой проблемой, составили из опытных бойцов-экспериментаторов. И среди сотрудников лаборатории номер два уже пошел гулять беспощадный, брошенный в сердцах очередной афоризм Арцимовича: «Плазма — это тощий скелет экспериментальных данных, облаченный в пышные одежды, сшитые из догадок теоретиков».

Но неудачи заставили Арцимовича посмотреть на проблему иными глазами. Что-то тут все же есть. Что-то пока неуловимое, ускользающее от них.

Рабочих гипотез по экспериментам высказано немало. Есть идеи по совершенствованию установок, есть идеи по изменениям методики экспериментов. Кое-какие предположения энтузиасты пытаются проверить сразу. Недостатка в предложениях нет. Но нет пока и нейтронов — вестников термоядерной реакции. Надежды на стремительный успешный штурм проблемы, в котором так уверены были теоретики, не оправдались.

В решении, по которому лаборатория номер два получила деньги на исследования термояда, были и такие строки: «Л. А. Арцимовичу уделить этой работе одну треть своего рабочего времени». Но кто по минутам даст точный хронометраж жизни исследователя? Были другие обязанности, от которых его никто не освобождал. Термоядерный синтез пока оставался дополнительной хлопотливой нагрузкой. И все же незаметно, исподволь именно эти исследования брали руководителя отдела в плен, заставляли думать, искать. Что-то еще неясное, едва ощутимое, стоящее на пороге, но очень важное тревожило интуицию опытного исследователя.

Неделю назад они вынесли безоговорочный приговор этой установке: «На слом». Но прежде на ней предстояло отладить диагностическую аппаратуру. Чтобы уж потом, на новой, более мощной, не пришлось тратить времени на выверку приборов. Сотрудники, которым поручили это нудное, кропотливое и неблагодарное дело, были еще молоды и зелены. Н. Филиппов и В. Синицын недавно пришли сюда, в отдел.

И вот первый день их работы уже истек. Филиппов выводит в журнале дату второго дня: четвертое июля 1952 года. Вряд ли они уложатся в срок.

Скорее по привычке, начав работу, они включили счетчик нейтронов. А наладка аппаратуры — дело тонкое, изнурительное. Приходится гонять установку на разных режимах, которые, быть может, и не понадобятся в последующих экспериментах. Вот и сейчас они задали совсем уж бредовый режим. Хоть маленькое развлечение в монотонной, однообразной работе. Синицын включил ток. Мощный импульс энергии пошел в установку. Все внимание настраиваемой аппаратуре. И вдруг!

Сначала они даже толком не поняли, что же случилось. В привычную шумовую гамму вплелся какой-то другой, незнакомый звук. Это ожил счетчик нейтронов. Двойное превышение над фоном.

Они смотрят друг на друга. Ни у кого не хватает духа спросить у товарища, что же это за штуку отколол нейтронный счетчик. Потом, не сговариваясь, снова дают в установку мощный импульс энергии. Но что-то уже нарушено. Что? Они не знают. На этот раз счетчик нейтронов продолжает уныло фонить, как весь долгий прошлый день, как, впрочем, и в те многочисленные дни, когда на установке напряженно и целеустремленно трудились «зубры». Быть может, случайность? А если нет?

Они, не сговариваясь, в третий раз дают импульс. Счетчик нейтронов не реагирует. Значит, в то единственное, краткое мгновение все же что-то произошло, если счетчик показал двойное превышение над фоном. Но что?

Филиппов и Синицын несколько секунд молча сидят на своих местах. Друг на друга не смотрят. Одновременно они тянутся к записям в рабочем журнале. Теперь это единственная ниточка, по которой можно попытаться распутать весь клубок противоречий и сомнений. Сколько раз они слышали от «стариков» о таких вот секундах в жизни исследователя и довольно скептически относились к тем рассказам.

Шаг за шагом, как в следственном эксперименте, они повторяют все свои действия с самого начала дня. Чувства обострены до предела.

Шаг за шагом, действие за действием. Все повторяют они скрупулезно, точно, как это записано в журнале. Но молчит счетчик...

Новый режим. Новый импульс. Все тот же нудный утомительный фон. Нейтронов нет.

Новый шаг. А может, им все это почудилось? Ведь целый год в отделе прошел под знаком ожидания этих самых сухих щелчков, разрывающих унылый фон включенного счетчика. Сколько было надежд, ожиданий, попыток, разочарований. А им довелось услышать. Довелось ли?

Филиппов и Синицын все-таки добираются до того, случайно заданного ими скорее из озорства, в знак протеста против нудной, неинтересной работы режима. Ожил все-таки проклятый счетчик, разорвал нудный бесстрастный фон сухими щелчками. Есть эффект! Есть нейтроны!

Они повторяют пуск. И счетчик снова отвечает четкой очередью щелчков. Есть нейтроны! Это не случай, не ошибка. Им удалось то, что не смогли совершить другие. Пусть случайно, эмпирическим путем. А грубо говоря, методом тыка. Это неважно! Главное — результат.

Да, результат! Только и здесь какая-то чертовщина. Не так, как в предсказаниях теоретиков. Безусловно, плазма излучает нейтроны. Счетчик не может врать. Все точно как в аптеке: двойное превышение над фоном. Но каждому импульсу с нейтронным выходом предшествует не один, как предсказывали теоретики, а два разряда. Но нейтроны-то— свидетели ядерных превращений — есть! А это главное. Когда они, новички, только переступили порог отдела, Лев Андреевич сказал им: «Если вы возьметесь проверять уравнения Максвелла, то через месяц выясните, что они справедливы только с точностью до десяти процентов, а через год — с точностью до процента. И так далее».

А теперь надо идти докладывать начальству. Филиппов и Синицын знают, что они получили нейтроны, но не могут объяснить каким образом.

Молодые исследователи даже не предполагают, какая карусель закрутится вокруг их случайного открытия, какие разгорятся страсти. Какие противоречивые, порой абсурдные мнения вызовут они на физическом Олимпе. И сколько сил и стойкости потребуется Арцимовичу, чтобы выявить скрытую пока от всех истину.

Весть о давно ожидаемых и все же так неожиданно полученных нейтронах стремительно распространилась в отделе. Закипели самые противоречивые споры. Что это? Долгожданная термоядерная реакция? Оптимисты говорили: «Да» — и уже прикидывали, каким же будет этот термоядерный реактор.

«Ну, а если это не термояд? — спрашивали скептики.— Искали в одном месте, а нашли в другом. Да, нейтроны есть, но есть и неясности. Много неясностей».

И тотчас же следовал оптимистичный аргумент из истории, столь любимой их руководителем. Колумб тоже не собирался открывать Америку. Его целью была Индия. Но ведь открыл-то он Америку.

Арцимович обладал тонкой интуицией физика-экспериментатора. Но имел ли он право полностью отдаться во власть только профессиональной интуиции? Сбросить со счетов добытые молодыми физиками данные?

Велико было желание Арцимовича поддаться почти всеобщей восторженности. Тем более что этот оптимизм, подкрепленный на первый взгляд очевидными результатами, открывал ошеломляющую перспективу. И дело не только в конечной цели — в термоядерном реакторе. До него еще, по-видимому, очень далеко. Но успех даст не только славу. Прежде всего успеху сопутствуют большие ассигнования. Появятся иные технические возможности, когда на твои идеи начнут работать целые отрасли промышленности. А это, в свою очередь, позволит материально закрепить удачу.

Но Лев Андреевич любил говорить: «Экспериментатор ошибается один раз. Потом ему просто перестают верить».

Арцимович внимательно изучал результаты. Да, нейтроны, безусловно, есть, но что-то не нравится ему.

Арцимович прикрывает глаза. Пальцы машинально легким щелчком сбивают пепел с дымящейся папиросы. И эта краткая пауза слегка притупляет энтузиазм сотрудников, с которым они докладывают о неожиданных результатах. Пауза длится долго. Даже слишком долго. Затем резкий поворот не головы, а всего тела, вместе со стулом. Пронзительный взгляд на сотрудника и быстрый вопрос:

— Не с катодов ли идут нейтроны?

— Уже проверяли, Лев Андреевич, нейтроны идут из центра плазмы.

Первая атака отбита. Это хорошо. Хотя так ли уж хорошо? Значит, это первое его сомнение лежит на поверхности. Нет, дело не в случайности полученных результатов. В сущности, в судьбе любого значительного открытия случай часто играет не последнюю роль. Но сколько раз и незначительное, ошибочное с восторгом принималось за то единственное, к чему стремились, задумывая эксперимент.

— Ну, хорошо...— Арцимович весь подобрался, словно готовился к стремительному прыжку.— А как нейтронный выход зависит от плотности плазмы?

Но и этот вопрос принимается спокойно. Все предусмотрели, все проверили, и поэтому отвечают уверенно:

— Находится в хорошем соответствии с расчетным.

— А что говорят теоретики? — Лев Андреевич задает этот вопрос потому, что уже исчерпал доводы в пользу своих необъяснимых, но крепнущих сомнений.

— Теоретики на все реагируют просто: «А мы что вам говорили!»

— Да, серьезный довод,— в голосе Арцимовича звучит откровенная насмешка.

— Еще они говорят,— голос сотрудника тверд, насмешливого тона он не замечает,— довольно заниматься бесплодными проверками. Стоит серьезно покрутить вопрос о термоядерном реакторе на базе сильноточных систем.

Ну вот, некоторым уже все ясно. Раньше самый незначительный результат выверялся, перепроверялся месяцами. Или время стало иным, стремительным. И за год они действительно достигли того, на что раньше ушло бы, пожалуй, несколько лет. Но напряженный темп в экспериментальных исследованиях не обусловливает непременной поспешности в выводах. Правда, сотрудники ждут от него именно этого. Но что-то необъяснимое пока удерживает его. Интуиция? Сейчас, увы, это слово не в чести. Кое-кто поспешил приклеить к нему безоговорочный ярлык «идеализм». И некоторые коллеги напрочь изъяли такое понятие, как «интуиция», из обращения. «Предвидение» — значительнее, весомее. Но именно интуиция подсказывает ему, что с выводами не стоит спешить. А вот мысль, подкрепляющая эти сомнения, теперь уже выкристаллизовалась.

Арцимович еще некоторое время молчит, а потом говорит:

— Рано упиваться успехом. Давайте-ка лучше проверим зависимость нейтронного выхода от разрядного тока.

Проходит еще несколько недель. И в кабинете Арцимовича повторяется та же сцена. Только теперь в тоне сотрудников нет первоначального оптимизма. Предположение Арцимовича проверено, и, увы, руководитель отдела оказался прав. Нейтроны могут возникать и при слишком малых токах. И вполне вероятно, что они — не результат нагрева плазмы, а продукт каких-то иных, непонятных пока факторов.

Теперь есть предмет для разговора. Есть смысл самому провести серию контрольных экспериментов, чтобы окончательно дать ответ, что же это: случайность, побочный эффект непознанного процесса или столь упорно предсказываемый теоретиками термояд.

Арцимович изложил суть уже продуманного им в деталях контрольного эксперимента.

— Давайте разберемся в простом. Если нейтроны — результат термоядерного синтеза, то распределение их в пространстве должно быть изотропным (то есть равномерным. — В. В. Д.).

Так началась подготовка к контрольному эксперименту, в котором Арцимович сам решил принять участие.

Эксперимент, задуманный Арцимовичем, длится уже несколько часов. Командует Андрианов, так же как и Осовец, давний товарищ Явлинского по ХЭМЗу. Лукьянов меряет. Осовец считает. Арцимович наблюдает, подсказывает, что-то быстро пишет на папиросной коробке.

Шестой час длится контрольный эксперимент. Который уж раз они включают рубильник, мощный импульс устремляется в установку. В разрядной камере вспыхивает микросолнце на сотые доли секунды, на мгновение, которое в своей краткости недоступно пониманию непосвященного человека: Отрывистая автоматная дробь нейтронного счетчика. Всплеск на экране осциллографа. И тишина. Нет, короткая передышка.

В начале дня ими владели разные чувства. Досада на Арцимовича, который, вопреки мнениям весьма уважаемых физиков, все же не верит, что это термояд. Злость на забарахливший вдруг прибор, который все предыдущие дни работал, как бог, а тут засбоил. Раздражение, что вот придется провести целую серию испытаний, а за окном благодатный летний день.

Но все это ушло, растворилось после первого часа. Работа захватила их, спаяв в целостный не коллектив — организм. В нем соединилось все: и скрупулезность Лукьянова, и неторопливая раздумчивость Андрианова, и противоречивая, вопреки мнению руководителя отдела, уверенность Осовца, и здоровый скептицизм Арцимовича. Все сомкнулось ради одного — выяснить, добыть, вылущить наконец-то зерно истины. И, вызывая к жизни мощную, пока непонятую ими стихию, исследователи оказывались сами словно замкнутыми неведомым им полем единства мыслей, чувств, устремлений.

Слова им не нужны. Достаточно жеста, взгляда.

Когда-то на фронте, отлеживаясь после одной из отчаянных атак, Осовец думал, что напряжение скоротечного боя — это высшее и самое изнурительное напряжение. Как он был неправ. Смертельное — да! Но не самое изнурительное. Сейчас, здесь, в этом замкнутом пространстве лаборатории, начиненном установкой, измерительной аппаратурой и батарейными емкостями, напряжение духовных и физических сил достигло действительно высочайшей степени. Все мысли и чувства вычерпаны до донышка. И это же напряжение уничтожило полностью все симпатии и антипатии, которые до этого незаметно скапливались в душе любого из них каждый день, каждый час, когда им приходилось общаться друг с другом.

Все ушло, оставив им лишь порыв и понимание друг друга — товарищей по оружию в поисках истины.

Они стали другими. И иными глазами уже смотрели на очевидное. И одинаково воспринимали все то, что удалось получить, наблюдать, измерить.

А картина становилась более запутанной, чем в начале их сегодняшнего затяжного пути. Утром у них были разные мнения: термояд это или нет. Сейчас мнение едино, хотя никто не высказал еще его вслух. Но ясности-то нет. Какова же тогда природа возникновения нейтронов. Какие процессы происходят в плазме?

Высочайшее напряжение, охватившее их, давало уверенность, что еще немного, еще самую малость и истина откроется им, внесет ясность, четкость, разрешит все сомнения. Ради этого стоит работать и сутки, и двое...

Но Арцимович ровным, бесстрастным тоном роняет:

— Осталось четыре банки аккумуляторов.

В последний раз они запускают установку. В последний раз в этот длинный день оживает счетчик нейтронов, стреляя краткой автоматной очередью. В последний раз ложится новой строкой запись в лабораторном журнале. И в последний раз Арцимович что-то сосредоточенно пишет своим мелким, твердым почерком на тыльной стороне пустой коробки из-под «Казбека», не замечая благостной, расслабляющей тишины, которая заполнила каждый уголок, каждую щелочку в перегретом за день помещении.

Они все в изнеможении еще сидят на местах, лишь начиная возвращаться мыслями и чувствами в окружающий мир. Напряжение медленно, нехотя покидает их, уступая место тяжкой усталости. Не только что-либо обсуждать, нет сил просто перекинуться друг с другом даже незначительной житейской фразой. Но вдруг Арцимович стучит пальцами по крышке папиросной коробки и бросает убежденно твердо:

— Нет! Не термояд!

И это восклицание, гулко разлетевшееся по всему помещению, подводит черту под долгим, изнурительным днем.

Они медленно выходят в парк. Волна запахов приближающейся осени накатывается на них. В дальних аллеях сжигают засохшую листву. А в кронах еще не оголенных деревьев сонно перекликаются птицы. Участники контрольного эксперимента молча бредут по пустынным дорожкам к проходной. И только перед самой дверью Арцимович произносит:

— Отрицательный результат — тоже результат.

Но это им еще предстоит доказывать.

А пока группа под руководством Арцимовича бьется над тем, чтобы получить управляемую термоядерную реакцию для мирных целей, американцы готовятся к испытанию водородной бомбы.

Второго ноября 1952 года, теперь уже над атоллом Эниветок в Тихом океане, вновь поднялось, запылало, устрашающе вспухло многокилометровое грибовидное облако. Американцы провели испытание первого термоядерного устройства. На этот раз событие под кодовым названием «Майк» уже не было окутано таким плотным покровом сверхсекретности, как испытание первой атомной бомбы в Нью-Мехико. Наоборот, целый отряд американских журналистов был приглашен, чтобы восславить еще раз техническую мощь и силу разума Америки. Это было крайне необходимо после шока 1949 года, когда мир узнал, что монополия Соединенных Штатов на атомное оружие безвозвратно ушла в прошлое. Теперь американские газеты вновь обрели свой обычный тон превосходства, публикуя репортажи, комментарии корреспондентов, наблюдавших за взрывом термоядерного устройства на атолле Эниветок.

Но в хоре восторгов и похвал звучали и скептические нотки. Один из видных американских журналистов Старк Олсоп назвал это приспособление для взрыва «чудовищно большим, превышающим по своим размерам большой дом». И дальше с трезвой горечью констатировал: «Невозможно запустить в космос нечто столь большое, как дом. Проблема заключается в том, чтобы уменьшить «Майка» так, чтобы водородный заряд, достаточно маленький для того, чтобы его можно было поместить в баллистическую ракету, мог нанести мощный удар порядка миллиона тонн».

Американцы продолжали козырять пока еще несуществующей водородной бомбой. Достижения физики опять стали орудием политического шантажа.

И все помыслы Курчатова и его соратников и сотрудников были направлены на то, чтобы в кратчайший срок создать для страны надежный ядерный щит.

Проведены необходимые расчеты. Подготовлена тончайшая аппаратура для регистрации ядерных реакций во время взрыва. И, как всегда, привлечен к работе самый широкий круг специалистов разных областей науки и техники. Это стиль Курчатова, основа его деятельности и его успехов.

Но все чаще крупное тело Игоря Васильевича мучают приступы слабости. Кружится голова. Знакомое чувство, будто он вот-вот потеряет сознание, подступает к нему. Такое уже было в далекие тридцатые годы во время отладки циклотрона в Радиевом институте. Тогда все обошлось. Он даже не обращался к врачам. Но сейчас медики сами вмешиваются, вынося суровый диагноз: спазм сосудов головного мозга — и укладывают в постель. Но Курчатов и в постели руководит по телефону, дает советы, устраивает разносы и со смехом отвечает сотрудникам и друзьям: «У меня микрокондрашка».

Он не может позволить себе роскошь болеть, как все люди. Близится новый срок «Ч». На этот раз будет испытана первая действительно водородная бомба, а не громоздкое сооружение, как у американцев.

Двенадцатого августа 1953 года предрассветную сизую темноту на далеком полигоне в клочья рвет сокрушительный, плавящий все вокруг — броню и базальтовую почву — ослепительный термоядерный взрыв.

Все повторяется, как в сорок девятом. И все — по-другому. Мучительно тянется расчетное время. Надо ждать, пока осядет радиация. И хотя жадное нетерпение владеет физиками, первыми к эпицентру взрыва на танках, облаченные в спецкостюмы, отправляются все же медики и биологи. Только после их разрешения представители армии, исследователи, ведущие измерения, направляются к тому месту, где еще недавно возвышалась металлическая конструкция, на которой лежала водородная бомба. Но башни теперь нет. Металл испарился. Бесследно исчезло даже бетонное основание, на котором покоилась металлическая конструкция. Только глубокая воронка дает точную привязку на местности.

А вокруг, как вулканическая лава, спекшаяся, желтая, испещренная трещинами земля. Расплавленная почва тянется на многие километры, постепенно превращаясь в пленку, потом просто в полосу обугленной земли.

Но это была бесплодная, удаленная на тысячи километров от человеческого жилья земля. И все равно предусмотрены все меры безопасности. Игорь Васильевич любил и ценил жизнь.

Да, он знал, что американцы превратили в Тихом океане атоллы Эниветок и Бикини в полигон. Но еще не было известно, что на этих атоллах, с которых американцы бесцеремонно выселили коренных жителей, уже существуют плантации кокосовых пальм, окруженные надписями: «Не ешьте плодов с деревьев, они отравлены». И никто не предполагал, что стремление американцев догнать русских во что бы то ни стало в гонке с водородной бомбой закончится так трагически для экипажа японского рыболовного траулера с поэтическим названием «Счастливый дракон № 5».

1 марта 1954 года на атолле Бикини американцы произвели очередное испытание водородного оружия. Они не думали о метеоусловиях. Но ветер, как утверждали потом американцы, «неожиданно переменился», подул вместо севера на юг. А две недели спустя рыболовный траулер с умирающим экипажем добрался до порта Яидзу. Мир узнал, что Япония снова заплатила по атомному счету, навязанному Соединенными Штатами Америки всему человечеству...

Ненастным зимним днем в конце 1953 года Филиппов впервые стоял перед сонмом именитых физиков и молчал. А те смотрели на него, кто равнодушно, кто испытующе, кто с усмешкой, и ждали. Где-то сзади сидели Лукьянов, Осовец, Андрианов, Явлинский. В отделе было решено, что доклад о результатах длительных экспериментов сделает молодой научный сотрудник, первым вместе с Синицыным обнаруживший нейтроны.

Больше полутора лет прошло с того дня, как в их лаборатории прозвучала сухая автоматная очередь нейтронного счетчика. Давно уже разобрались они, почему этому явлению непременно должны предшествовать два разряда. Оказывается они были необходимы для очистки стенок камеры. Этому явлению дали пусть и не совсем благозвучное, но довольно точное название — «баннопрачечный эффект».

Результаты экспериментов уже обработаны, суммированы в отчете лаборатории. С ним детально познакомились видные физики, которых привлек к обсуждению термоядерной проблемы Курчатов.

Сейчас Курчатов невозмутимо сидел среди маститых физиков и ждал, когда молодой человек приступит к делу.

Поначалу Филиппов волновался и говорил не очень гладко. Но длилось это недолго. Работа выглядела внушительно. А результаты будили мысль, воздвигали непроходимый частокол вопросов. Присутствующие, особенно приглашенные со стороны, что-то спрашивали, что-то уточнили, в чем-то сомневались. Особую дотошность проявил Игорь Евгеньевич Тамм. Но он же был одним из первых, кто, вопреки скепсису и сомнениям, заявил: «Да — это термоядерный синтез».

Блохинцев, член-корреспондент Академии наук, будущий руководитель объединенного института в Дубне, сказал более обтекаемо: «Нет причин сомневаться».

Один из гостей, весьма уважаемый академик, автор серьезных работ, вдруг к удивлению всех заявил, что сомневаться в том, что наблюдаемое явление — термоядерный синтез,— значит недооценивать капиталистическое окружение.

Свои, сидевшие сзади, отдавшие этой проблеме почти два года, знавшие чуть ли не наизусть все результаты, только переглянулись между собой. Явлинский явственным шепотом, который наверняка достиг Курчатова, заметил: «И академики пускают пулю в молоко».

Курчатов насупился и грозно посмотрел в их сторону. Он был воспитанным человеком и не мог допустить, чтобы нарушались элементарные законы гостеприимства.

Но Арцимович попросил слова и очень едко и остроумно обратил внимание гостя на ряд противоречий, существенных в эксперименте, которые явно бессильно сгладить, а уж тем более объяснить капиталистическое окружение. Затем Арцимович довольно недвусмысленно посетовал, что в последнее время слишком часто начали смешивать физику с политикой. А это, увы, противопоказано истине.

Многие откровенно улыбались. Гость обидчиво побледнел. Курчатов хоть и хмурился, но молчал. Он хорошо знал своего давнего товарища и понимал, Что тут уж он будет беспощаден, невзирая ни на какие авторитеты, и остановить его невозможно. Но Арцимович довольно неожиданно оборвал свою саркастическую эскападу и перешел к результатам эксперимента.

Все, что ощущал он, что, подобно энергии импульсного заряда, копилось в нелегких его размышлениях,— все это теперь на представительном совещании аккумулировалось в твердое и убежденное: «Нет, это не термояд». Он был тверд и доказателен в своих выводах, и теоретики не смогли опровергнуть его. Курчатов непроницаемо молчал.

Время текло в серии экспериментов, в выявлении неясных, неразгаданных явлений, в напряженном поиске и мучительных сомнениях. Но чем дальше уходило в прошлое то широкое совещание, тем яснее становилось для всех, что Арцимович, которого поругивали между собой за скептицизм, все же оказался прав.

Да, идея, которую все они обсуждали в Клошмерле, была дерзкой, заманчивой, перспективной. Тогда казалось, что достаточно найти удачное техническое решение и проблема будет решена.

Но вот открыто новое явление, протекающее в быстрых сильноточных разрядах. Возникла новая область — физика высокотемпературной плазмы, которая зародилась как задача сугубо узкая, конкретная, скорое, техническая, нежели научная, но вдруг превратилась в увлекательную, коварную и загадочную область поисков и надежд, разочарований и взлетов мысли как для экспериментаторов, так и для теоретиков.

Давно уже начала таять пухлая стопка листков на перекидном календаре в кабинете Арцимовича с цифрой 1954 на каждом, а конца проблеме так и не видно.

В тот вечер они говорили о многом; фотоснимки с результатами веером разлеглись на столе. И теперь все, даже такой оптимист, как Игорь Евгеньевич Тамм, соглашались с Арцимовичем: по-видимому, нейтроны в пинчах — это, увы, не термояд. И создан, вероятно, не термоядерный реактор, а микроускоритель. А нейтроны, скорее всего, не результат ядерных превращений, а следствие неустойчивости плазменного столба.

Игорь Евгеньевич резко собрал со стола разбросанные фотоснимки, сложив их, продолжая разговор. Теперь уже ясно, что цель не достигнута. И сколько на это понадобится времени, не знает никто. Многие уже понимают, что проблема грандиозна и потребует всей жизни каждого из присутствующих. Сколько кому отмерено еще природой мыслить, действовать — вот о чем, по-видимому, думают они,— сколько успеют пройти) по этой дороге? Уж очень хочется быть победителем, увидеть все своими глазами.

Тамм ребром колоды из фотоснимков постукивает по поверхности стола и уверенно бросает:

— Проблема термоядерного синтеза будет решена лет этак через пятнадцать. Да, что-нибудь году в шестьдесят девятом — семидесятом. Не раньше...

— Позже! — откликается Арцимович.— Лет на пять позже, Игорь Евгеньевич. Накоплен исследовательский потенциал. Другие возможности будут у техники. И все равно лет двадцать уйдет на это.

Леонтович сложил руки на груди, пластичным жестом отставил ладонь с неизменно дымящейся сигаретой в длинных чутких пальцах, блеснув быстрым взглядом над стеклами очков в тонкой металлической оправе, кратко бросает:

— Через тридцать лет.

Так думали они в начале пути, когда были сделаны лишь первые шаги. Что же на самом деле ждет их впереди? Какие сюрпризы и парадоксы готовит им плазма? И никто из троих, сидящих в кабинете Арцимовича, не знал, что в своих прогнозах они ошиблись все. Но это могло показать только время.

А время бежало, как всегда, и вот уже апрель 1956-го.

Увесистые якоря с тяжелым вздохом ударили в водную грудь вместительной бухты. За кормой крейсера «Орджоникидзе» затих пенистый след от винтов. И на мачте корабля Военно-Морского Флота СССР согласно традициям мореходов взвился вымпел Великобритании: синее поле, перечеркнутое красными крестами с белой каймой поперек и по диагонали. Правительственная делегация Советского Союза прибыла в Англию.

С верхней палубы вместе с другими членами делегации Курчатов смотрел на незнакомый ландшафт, на толпы людей, усыпавших берег бухты, на старинные постройки — свидетели разных эпох истории.

В сознании одних Англия сочеталась с романами Диккенса и Голсуорси. У других она олицетворялась с коварством Черчилля и руинами Ковентри. Для Игоря Васильевича Курчатова в первую очередь это была страна Резерфорда. Отсюда была отправлена во все крупнейшие лаборатории мира знаменитая телеграмма Чедвика об открытии им нейтронов.

До начала второй мировой войны физики работали в разных лабораториях мира, но были едины в своем поиске. В стремлении овладеть энергией атома они объединялись в удивительное братство, которым гордились, традиции которого поддерживали. Война оборвала эти интернациональные связи, а атомные бомбы, сброшенные в Японии, превратили их в пепел. И неужели навсегда их науке суждено быть только инструментом в руках политиков?

Да, Игорю Васильевичу пришлось потратить много сил, чтобы подготовить президиум Академии к мысли: достижения советских ученых в области атомных исследований должны стать достоянием мира. Это будет проявлением не слабости, а силы советской науки.

Доклад, который Курчатов вез в Англию, состоял из двух частей. Одна — о достижениях атомной энергетики, о тех, теперь уже ближайших, перспективах, которые скоро примут зримые, вещественные черты новых электростанций и первого в мире атомного ледокола. Вторую часть доклада он отводил проблемам управляемого термоядерного синтеза. Штурм закончился не так, как ожидали теоретики. И советские исследователи сейчас перестраиваются, переходят к планомерной осаде плазмы. Но все равно, уже есть достижения, есть результаты.

В тридцатые годы, в самом начале пути, они лишь повторяли уже пройденное другими. Теперь они получили свои результаты. Спустя столько лет Курчатов снова будет выступать перед зарубежными коллегами, соревнование с которыми так много значило всегда для тех и для других. Ему предстоит не только прочитать доклад, но и отвечать на вопросы из зала. В одних будет заключена здоровая жадность истинных физиков — знать и понять новое. В других проявится явственный скептицизм. В третьих будет свое видение проблемы, отрицающее значимость, весомость сделанного советскими исследователями. Не так-то легко расставаться с положением лидеров, которое складывалось в этой области науки десятилетиями. Сможет ли здравый смысл переломить недоверие, враждебность, разобщенность минувших лет, сковавших Европу, да только ли ее одну, панцирем «холодной войны»?

В последние дни перед отъездом Игорь Васильевич вместе с Арцимовичем не только тщательно выверял каждую фразу во второй части доклада. Они еще вели и своеобразную игру. Лев Андреевич «играл» за противную сторону. И трудно было бы найти более придирчивого и коварного противника. Арцимович — в эпицентре проблемы. Он прошел весь путь от совещания в Клошмерле до того решительного первого заявления: «Нет, это не термояд!» Тогда многие видные физики, особенно теоретики, не сомневались в достигнутом и требовали ударить в победные литавры. Но Курчатов поверил не им — Арцимовичу.

В дни подготовки доклада они сидели в просторном кабинете Курчатова вдвоем. На ходу вместе уточняли формулировки ответов, шлифовали фразы, добиваясь, чтобы мысль была отточена, как клинок.

Чем продолжительнее эта репетиция, чем точнее ответы Курчатова, тем мрачнее становится Арцимович.

Понять перемену в его настроении не так уж сложно. Четверть века знают они друг друга. И если мерить их отношения в традиционном масштабе — не один пуд соли вместе съели. Курчатову известно, как самолюбив его давний товарищ. По сути дела, этот доклад — результат работы коллектива, который возглавляет Арцимович, а докладывать будет Курчатов. Обидно? Наверняка.

Но речь-то идет о большем, чем ожидание возможного признания. Этот визит — тропа, если уж мыслить образами, в глубоком рыхлом снегу, которую выпало проторить Курчатову.

...Кортеж машин советской правительственной делегации в сопровождении традиционного эскорта мотоциклистов по широкому шоссе быстро удаляется от Лондона. Плывут мимо зеленые ухоженные поля, перемежаясь еще только закипающими листвой редкими перелесками. Мелькнет одиноко за плотной стеной придорожного кустарника фасад стоящего на этой земле столетиями старинного фермерского дома. И опять поля, поля...

Путь делегации лежит в центр атомных исследований Великобритании — Харуэлл. Уже мелькают разбросанные среди газонов краснокирпичные коттеджи городка ученых. Вместительные старомодные «роллс-ройсы» втягиваются, вплывают в плотный коридор людей, выстроившихся вдоль дороги к главному зданию атомного центра.

Когда шум автомобильных моторов затихает, в весеннем воздухе, особенно чистом после Лондона, слышатся аплодисменты. Джон Коккрофт, директор Харуэллского центра, произносит традиционные слова приветствия. Звучит в его речи и воспоминание о совместной борьбе с фашизмом, о военных тяготах, основной груз которых вынес на своих плечах русский народ. Все-таки не забыли об этом здесь, на Британских островах, не стерли из памяти, несмотря на годы «холодной войны».

После торжественного приветствия гостей облачают в белые халаты, специальные боты, и начинается осмотр центра. Они поднимаются на крышу главного здания и со смотровой площадки оглядывают всю территорию Харуэлла. Что ж, нетесно живут английские физики-атомники. Над двумя кубами зданий нависли строительные краны. Джон Коккрофт поясняет гостям:

— Сейчас мы строим два мощных реактора, работающих на тяжелой воде,— «Дидону» и «Плутон». «Дидону» собираемся в августе закончить. Вы же увидите графитовый котел «Бепо» и реактор «Зевс».

Ну что ж, теперь, когда глава лаборатории номер два увидел все собственными глазами, можно с уверенностью сказать: напряженная жизнь последних десяти лет не была напрасной. Советские ученые явно ушли вперед в перспективных исследованиях. Курчатов думал сейчас о том, как хорошо, что в свое время удалось отстоять идею строительства первой атомной электростанции, привлечь к работе над проектами будущих атомных энергогигантов широкий круг конструкторов и видных деятелей промышленности. И можно смело ответить на вопросы корреспондентов, обращенные непосредственно к нему. Правда, он пока ограничится сдержанным заявлением: «Установки в Харуэлле похожи на те, которые имеются в Советском Союзе». Крупнейшие агентства, освещавшие посещение английского атомного центра советской делегацией, не прошли мимо высказывания Курчатова, выделили его в отчете.

Через три дня в солидной «Таймс» появилось сенсационное заявление представителя управления Великобритании по вопросам атомной энергии: «Джон Коккрофт пригласил И. Курчатова прочитать лекцию в Харуэлле. Джон Коккрофт удовлетворен своей продолжительной беседой с гостем и пояснил, почему пригласил Курчатова прочесть лекцию в Харуэлле. Она должна «восполнить пробелы в наших сведениях о развитии атомной энергии в России».

Потом западные журналисты назвали этот день для атомной физики Англии «черным». А началось двадцать пятое апреля 1956 года в Великобритании ясным весенним солнцем. Знакомый городок английских физиков-атомников вновь стремительно возник из-за поворота шоссе.

Просторный зал, так похожий на аудиторию физфака МГУ в новом здании на Ленинских горах, плотными рядами кресел поднимается к потолку и гудит сдержанным ожиданием. Заполнен он до отказа.

Игорь Васильевич спокойно поднимается на кафедру под обстрелом репортерских фотообъективов, оглядывает пока чистое поле коричневой доски за спиной. Привычно оглаживает свою черную, уже тронутую сединой бороду, неторопливо, раздельно и четко бросает первые слова в затихающий в напряженном внимании переполненный зал.

На первый взгляд доклад для этой аудитории построен несколько необычно. Здесь привыкли к сообщениям сугубо конкретным, посвященным одной или нескольким физическим проблемам. Сейчас рослый, бородатый, энергичный человек говорит, казалось бы, о совсем ином: «В Советском Союзе в ближайшие годы будет осуществлено большое энергетическое строительство...» Непривычное начало. Непривычно и это всеобъемлющее «мы», которое так часто звучит в речи докладчика. Кто он? Только ли исследователь, многие годы занимавшийся проблемами атома? Но тогда почему так свободно оперирует непривычными для аудитории экономическими понятиями, употребляемыми в Англии в кругах политиков и государственных деятелей?

«На ближайшие десятилетия имеющихся у нас ресурсов будет достаточно, но в несколько более отдаленном будущем атомная энергия может оказаться тем практически неисчерпаемым и относительно дешевым источником, который обеспечит изобилие энергии в европейской части, СССР... Мы ставим задачу создать атомную энергетику, которая, по крайней мере для условий европейской части Союза, будет экономически более выгодной, нежели угольная...»

В Англии пока работы в этой области ограничены лишь одним направлением: атомные реакторы с графитовыми замедлителями и газовым охлаждением. Все остальное — лишь неясные наметки отдаленной во времени перспективы. А у русских, оказывается, уже строятся мощные атомные электростанции трех различных видов. В первом замедлителем и теплоносителем является вода. Во втором случае замедлитель будет графитовый, а тепло отводится водой и паром. И наконец, третий тип атомной электростанции, в которой замедлителем окажется тяжелая вода, а охлаждение газовое.

Гость не критиковал существующий уровень в исследованиях этих направлений у англичан. Он тактично, ненавязчиво лишь подсказывал, на что следует обратить внимание, на сколько румбов повернуть в иную сторону корабль их работ. Гость дал понять, что Советский Союз готов поделиться опытом, который уже накоплен учеными, конструкторами, инженерами. Все это звучало оглушительно здесь, в аудитории атомного центра Великобритании.

Курчатов показал, как планомерно, последовательно развиваются в его стране различные отрасли атомной техники и как тут же все это становится на службу народному хозяйству. Научные обозреватели крупнейших газет и агентств покрывали торопливыми записями листки блокнотов, спешно меняли бобины в портативных магнитофонах, боясь упустить хоть одно слово.

Но главная сенсация была еще впереди. Курчатов перешел ко второй части своего доклада — об исследованиях управляемых термоядерных реакций, тех самых, что и здесь, в Харуэлле, и в Соединенных Штатах были закрыты плотным покровом сверхсекретности.

Да, русские преуспели и на этом пути. Еще бы, они уже провели цикл исследований. Ими уже изучен мощный электрический разряд. И максимальная сила тока в установке достигла двух миллионов ампер, а мощность этих кратковременных разрядов более чем в десять раз превосходила мощность крупнейшей на тот момент в Европе, тоже, кстати говоря, советской, электростанции на Волге близ Куйбышева.

И ведь все не только получено в эксперименте, а еще просчитано, измерено, даже зафиксировано. Но для этого понадобился немалый арсенал современной аппаратуры: быстродействующие осциллографы, сверхскоростные кинокамеры, фотоаппараты с затворами электровзрывного действия. Ведь скорость процессов русскими исчисляется не сотыми, а тысячными долями секунды. Русские довели температуру плазменного шнура до миллиона градусов. Водородная молния, вполне безопасная, уже создана, уже изучена в лабораториях. Это — реальность!

Вопросов много. Джон Коккрофт распоряжается подключить второго переводчика. Тот должен для ускорения переводить вопросы английских коллег на русский язык. Переводчики трудятся в поте лица. Вопросы, вопросы...

Курчатов стоит под этим обстрелом спокойно, невозмутимо, монументально. Кажется, и не было долгого доклада и этого шквала вопросов. Нет, не зря все же они с Арцимовичем провели, как выразился Лев по старой боксерской привычке, «спарринг-встречу» двух интеллектуалов.

«Роллс-ройс» катил по шоссе, увозя Курчатова в Лондон. Он сидел на заднем сиденье, откинувшись на обшитую кожей спинку, устало смежив глаза, не подозревая, какого джинна выпустил там, в Харуэлле.

Ведущие физики оседлали телефоны, пытаясь дозвониться в лондонский центр, в другие правительственные учреждения, даже на Даунинг-стрит, 10, в традиционную резиденцию премьер-министра Великобритании. Лекция Курчатова потрясла их. Им казалось, что требовались какие-то декларации, официальные заявления на самом высоком уровне.

Только через пять часов непрерывных консультаций по телефону с правительственными кругами было все же решено воздержаться от немедленных заявлений и комментариев по поводу выступления Курчатова. По трезвому размышлению политических деятелей и ученых, физикам потребовалось бы несколько дней, чтобы дать исчерпывающую оценку тем научным и техническим сведениям, которые они услышали в тот день в Харуэлле.

Но английские газеты немедленно оповестили не только Англию, но и весь мир о «взрыве» в святая святых английских атомных исследований — Харуэлле.

«Россия намного опередила Англию и, вероятно, Америку в стремлении поставить энергию водородной бомбы на службу промышленности»,— писал в пространном комментарии редактор научного отдела «Дейли экспресс» Чэмпен Пинчер.

«Во-первых... русские закончили эксперименты, которые в Харуэлле находятся только в стадии планирования, во-вторых, он (Курчатов. — В. В. Д.) привел все подробности используемых методов, иллюстрируя это цифрами и формулами, которые считались бы совершенно секретными в Англии или Соединенных Штатах. Доктор Курчатов говорил о таких деталях атомной проблемы, которые ученые никогда не предвидели. Он отвечал на все вопросы очень подробно, не пытаясь уклониться от ответа. Ясно, что ему было предоставлено полное право говорить все, что угодно, о работе русских в этой области, поскольку, как он сказал, эта работа преследует чисто мирные цели».

Агентство Рейтер сообщало: «По общему мнению, главный советский атомник доктор И. Курчатов поразил английских ученых, рассказав, что Россия находится на пороге установления контроля над энергией водородной бомбы для использования ее в мирных целях. Английские эксперты нашли эту лекцию сенсационной».

Со сложным чувством читал эти сообщения в Москве академик Арцимович. Да, сделано огромное дело. Проблема обнародована. Освобождена наконец-то от покрова сверхсекретности. Очевидно, Курчатову удалось пробить брешь в «заговоре всемирного молчания» вокруг термояда. В этом направлении сделан первый решительный шаг. И какой шаг! Не может быть, чтобы исследователи на Западе не откликнулись. Тем более что в Советском Союзе эта проблема миновала стартовый этап, а в Харуэлле, например, термояд — лишь отдаленная перспектива. Ну что ж, теперь они побегут по проторенной лыжне.

Теперь у нас все стало иначе. Не повторяется более неумолимое жесткое слово «сроки». Иные времена, иная тональность разговора. Но исследования продолжаются в прежнем темпе. Потому что в этом — жизнь исследователей. Правда, Арцимович всем опытом прошлых десятилетий приходит к мысли, что до финиша еще очень далеко.

В отделе плазменных исследований уже появились новые молодые люди. Арцимович с интересом наблюдает за адаптацией молодых в институте. Он теперь ждет на семинарах выступления Б. Б. Кадомцева. Всегда спокойный, внешне неторопливый, он как бы нехотя выходит перед аудиторией. Но вот произнесены начальные слова. И слушатели попадают в плен убежденности Бориса Борисовича, его логики. За неброской раздумчивостью вдруг начинает ощущаться основательность размышлений. За раздражающей Арцимовича поначалу медлительностью — игра ума и всегда нетривиальный подход к проблеме. А такой подход к любому вопросу Арцимович ценит больше всего в человеке. Эта нетривиальность характерна и для Виталия Шафранова, другого молодого исследователя из группы теоретиков. Серьезное внимание привлекла его новая работа.

Как все-таки новые обстоятельства проявляют характер человека. Уравновешенный, пунктуальный Владимир Стрелков с неукоснительной точностью и обязательностью готов выполнить порученную работу. Ксения Разумова, прежде чем приступить к делу, обязательно должна проникнуться сутью поставленной задачи. Без этого она не может начать действовать. Из таких людей с годами вырабатываются великолепные исследователи. Сейчас для тех задач, которые только вызревают в недрах отдела и ложатся на ватманские листы конструкторов эскизами новых установок, очень подходит основательная вдумчивость Ксении Разумовой и скрупулезная деловитость Владимира Стрелкова. Именно они должны сказать на новом этапе осады термояда свое слово.

Молодым придется активно действовать в дальнейшем. Он возлагает на них большие надежды главным образом потому, что их мышление еще не отягощено грузом предыдущих неудач и успехов. Даже больше успехов. Ничто в исследованиях так не вредит новому, как успех прошлых свершений. Человек, хочет он того или нет, невольно будет обращаться к накопленному опыту, искать схожие ситуации при анализе неясностей. А стереотипность мышления их делу просто противопоказана.

Новая техника всегда требует новых кадров исследователей. И руководители отдела заранее готовят кадры, выбирая способных ребят среди студентов Московского университета.

Теперь уже никто не возражал против организации на физическом факультете МГУ специальной кафедры атомной физики. Арцимович начал готовить цикл лекций для подготовки специалистов по физике плазмы. Ветераны лаборатории номер два привыкли, что на их дело средств не жалеют. Но проект кафедры рассматривался, увы, другим ведомством. Многое из задуманного так и осталось пока лишь на бумаге. Но как бы там ни было, в сентябре 1955 года Арцимович и Лукьянов начали чтение своих курсов.

Лев Андреевич несколько нарушил привычный ритуал, установившийся в старейшем учебном заведении страны. Он стремительно появился в центральной аудитории физфака, шутливо поздоровался. Вынул коробку «Казбека», продул мундштук, закурил, а уж потом начал говорить. Так и продолжал лекцию, прерываясь лишь, чтобы прикурить от затухающей папиросы новую. Расхаживать по кафедре, излагая проблему, было одно удовольствие. Правда, иногда он не мог почему-то обнаружить начатую пачку «Казбека». Он знал за собой эту слабость. И поэтому в кармане пиджака всегда была наготове запасная.

Наверное, такое поведение выглядело несколько экстравагантно. Но об этом он не думал. Раскуренная папироса, глоток табачного дыма для него такой же неотъемлемый атрибут научного разговора, как и кусок мела, и грифельная доска за спиной.

Вскоре первый, слабый шумок в аудитории улегся.

Лев Андреевич заставил слушателей не обращать внимания на папиросу, а следить за тем, что говорил, писал на доске, подчинил их логике своих рассуждений и выводов.

Да, Курчатов сумел поднять термоядерную проблему до уровня грандиозной всепланетной проблемы будущего, решение которой немыслимо без сотрудничества физиков разных стран. Бесспорно, теперь развернется широкий экспериментальный поиск во многих научных центрах мира. Цель будет одна, но пути, возможно, окажутся разными. Это и хорошо и плохо.

Хорошо потому, что, чем шире полоса поиска, тем больше неожиданных открытий. Плохо же потому, что стратегия поиска предусматривает непременно направление главного удара. Так было с атомными делами. Так должно быть и с термоядом.

Но где это стратегическое направление, еще неясно. И тут не избежать споров и разногласий с Курчатовым... Он мечтает о скором покорении термояда, вопреки очевидному положению дел.

Так размышлял Арцимович, возвращаясь с Ленинского проспекта, из президиума Академии наук, в институт. За окном машины мелькали привычные улицы Москвы, уже окончательно облачившиеся в кумач транспарантов, плакатов, флагов к грядущему Первомаю. Гирлянды лампочек, непривычные в сиянии весеннего дня, то вспыхивали, то гасли на людной улице Горького, на Ленинградском проспекте. Было тридцатое апреля 1956 года.

В этот час самолет Ту-104, на котором правительственная делегация возвращалась из Англии, заходил на посадку, снижаясь над Москвой.

А Курчатов действительно спешил. Трость, некогда подаренная Абрамом Федоровичем Иоффе, вновь начала служить по своему прямому назначению. Сказывалось нечеловеческое напряжение предыдущих лет. Давал о себе знать и тот тяжкий груз ответственности, который с сорок третьего года он нес на своих плечах.

Курчатов выступал с отчетом о визите в Харуэлл, работал с журналистами, готовившими его выступление в «Правде». И спешил, спешил...

Та первая ниточка международных связей с исследователями других стран, которую удалось ему соткать в Харуэлле, не должна оборваться. И приходится прилагать усилия, чтобы получить согласие правительства и рассекретить их тематику. И название их исследовательского комплекса, совершенно очевидно, следует изменить.

Действительно, лаборатория номер два — это годилось для тех суровых, но минувших лет. Тогда цель была иной: не привлекать излишнего внимания. Теперь все кардинально переменилось. Глобальная мысль Курчатова — сделать атом не только оборонным, но, главное, рабочим — уже претворяется в жизнь. Он сам находит новое название: «Институт атомной энергии». Именно «энергии». Великий смысл заложен в этом слове, введенном в обращение древними греками: деятельная сила, настойчивость и жизнерадостность. Именно жизнерадостность, а не испепеляющая сила взрыва. Очевидно, так думает и Джон Коккрофт. Во всяком случае, об этом свидетельствует его письмо. Курчатов отвечает английскому коллеге, приглашает приехать в Москву.

Вскоре в Москве должен состояться конгресс по физике высоких энергий. В его работе примут участие ученые из Швеции. Решено, что они станут первыми зарубежными гостями в Институте атомной энергии.

Дела, планы... Сколько их бывает у каждого человека. Но сегодня вечером Игорь Васильевич сядет в поезд, который увезет их с Мариной Дмитриевной в Крым. Там, на каменистой земле его юности, буйство весны особенно прекрасно. Нет ничего целебнее напитанного солнцем и морем сухого воздуха Крыма.

Список предотпускных дел подходит к концу. На календаре шестнадцатое мая 1956 года. Можно двигаться домой. Но Курчатов беспомощно сидит за освобожденным от бумаг столом, откинувшись большим, еще недавно послушным телом на спинку кресла, и ждет. Томительно ждет, когда же отпустит, возвратит ему прежнюю послушность рук и ног внезапно накатившая слабость.

Поздним вечером от перрона Курского вокзала на юг устремляется заполненный экспресс. Лишь в международном вагоне остается незанятым одно купе.

В эти минуты в доме Курчатова, который расположен на территории института и уже заслужил среди сотрудников название «Хижина лесника», врачи констатируют: инсульт. Курчатов их не слышит.

Здесь, в комнате, в окно которой заглядывают кроны уже загустевших от листвы деревьев, ему предстоит провести наедине с самим собой, со своими недугом и слабостью не одну неделю.

В первые дни Игорь Васильевич все время с беспокойством ощущал, что ему чего-то не хватает. Только когда сквозь неплотно закрытые двери он уловил где-то в глубине дома слабую трель телефонного звонка, понял — ему не хватает привычного телефона. Только одно дозволено теперь Курчатову: лежать и слушать, как будут читать ему вслух какую-нибудь книгу. В этом вопросе врачи проявляют необычайный демократизм, позволяют ему высказать свои пожелания. И Курчатов выбирает толстенный том Д. Неру «Биография».

Размеренно звучат в этой опостылевшей комнате знакомые голоса жены, секретаря, дежурной сестры, которые читают вслух. Сколько же событий прошло мимо его внимания, пока он сражался за овладение энергией атома. И как поразительно богат, философски насыщен мир не только одного человека — автора биографии, — а целого народа. Но восприятие текста на слух все равно что суррогатный кофе. Тот же темно-коричневый, густой цвет, но нет аромата, да и вкус не тот. Нет, когда он встанет, то непременно сам перечитает объемный том в прекрасном сером переплете. Обязательно перечитает, несмотря ни на какие дела...

Дела... как-то они идут без него? Особенно первые международные контакты.

Москва навалилась на делегацию Шведской академии наук чрезмерно насыщенной программой.

После размеренной жизни сравнительно небольшого, даже патриархального Стокгольма размах, ритм, многолюдность Москвы поражали и утомляли. И когда сопровождающий гостей сотрудник Академии наук многозначительно произнес, что им предоставляется возможность посетить еще одно научное учреждение, они встретили это предложение без энтузиазма. Тем более что в устах сопровождающего очень неясно прозвучало название. То ли Московский институт физики, то ли как-то иначе.

— Как же так? — с недоумением спрашивал представитель Академии наук СССР. — Вы сетовали, что в программе вашего визита мы крайне мало запланировали встреч с коллегами. Теперь вам предоставляется возможность встретиться с такими физиками, как Арцимович, Будкер, Леонтович, Головин, а вы отказываетесь?

— Но мы никогда не слышали этих имен. И не имеем понятия, чем занимаются, как вы говорите, наши коллеги, — возразил Ханнес Альвен, действительный член Королевской академии наук Швеции.

Уже в машине, которая даже по московским масштабам достаточно долго добиралась от «Метрополя» до загадочного института, Ханнес Альвен все еще сокрушался, что не сможет увидеть знаменитый театр кукол. Машины миновали ворота и среди ухоженной зелени кустов подкатили к новому лабораторному корпусу.

Гостей встречала небольшая группа людей. Их возглавлял невысокого роста человек с тонким интеллигентным лицом. Приветливо и радушно улыбаясь, он крепко пожал руки гостям и на английском языке представил своих коллег: жизнерадостного Будкера, высокого, сухощавого, несколько замкнутого Головина, узколицего, изысканного Леонтовича. Сам представился как академик Арцимович. Шведские гости с трудом воспринимали на слух фамилии и имена хозяев. Но все первые впечатления заслонила лаборатория. Конечно, можно было бы посетовать на то, что здесь отсутствует какой-либо дизайн: все однотонно, однообразно, скромно. Может быть, даже чересчур аскетично. Но при всем том достаточно беглого взгляда, чтобы понять — это царство подлинной физики.

В объяснениях русских коллег поражал не только высокий уровень, широкая научная эрудиция, но еще и незаурядный потенциал инженерного мышления, особенно у Арцимовича и Головина. Чувствовалось, что это исследователи высочайшего класса, владеющие немалым экспериментаторским багажом. Кроме того, все четверо оказались отличными, нет, просто обаятельными людьми.

Ханнес Альвен долго и радушно пожимал руки всей четверке советских ученых, благодарил за гостеприимство. И наконец, пригласил всех на симпозиум по астрофизике, который через четыре месяца должен состояться в Стокгольме, добавив при этом, что здесь, в Москве, русские коллеги тоже некоторым образом имеют дело со звездами.

Переводчик еще излагал заключительные слова шведского академика, а четверо советских ученых обменялись между собой быстрыми взглядами.

Уже в машине, когда по сторонам широкого шоссе понеслись мимо вперемежку с разросшимся парком еще не застроенные пустыри и складские помещения, столь непривычные для облика виденного ими ранее огромного столичного города, Ханнес Альвен сказал своим спутникам: «Сегодня мы с вами открыли одну из самых сокровенных и интереснейших страниц советской физики...»

Подробности первого визита зарубежных ученых в институт Курчатов узнал лишь месяц спустя. Под бдительным присмотром медиков и домашних Игорь Васильевич начинал свое возвращение в прежний, насыщенный делами мир. Правда, шло оно слишком медленно. Не привык Курчатов к такому темпу. И люди с ним раньше были другими. Решительными, напористыми, прямолинейными, стремительными в мыслях и планах. Но прежде всего откровенными. Это было краеугольным камнем в его отношениях с подчиненными, товарищами, друзьями.

Сейчас почему-то откровенность уступила место напряженной осторожности. Курчатов чувствовал, как любой посетитель контролирует свои слова и даже жесты.

Приходится применять специальную тактику, чтобы незаметно выудить у гостя нужные, но тщательно скрываемые детали. Потом, оставшись один, Курчатов сможет по ним воссоздать скрываемую от него ситуацию. Опыт руководителя и исследователя позволяет ему это делать с блеском. И как забавно смотреть, когда при следующем визите у ничего не подозревающего гостя можно нарочито равнодушным тоном неожиданно спросить: «Ну, а с тем делом как у вас?..»

И вновь, Курчатов начинает погружаться в знакомый, так ему необходимый мир забот и дел, что кипят в институте.

Только однажды эта хитрая тактика дала осечку. В один из визитов Анатолия Петровича Александрова Курчатов попросил давнего друга пронести контрабандно что-нибудь почитать. Лучше всего Биографию Д. Неру. Истосковался без книг, а домашняя библиотека под замком. И ключи Марина Дмитриевна спрятала надежно. Врачи до сих пор не разрешают читать.

Александров кивнул, лишь на мгновение в глазах его мелькнуло знакомое, насторожившее Курчатова озорство. С Александровым у них давний счет в розыгрышах.

Анатолий Петрович пришел снова лишь через неделю. Под полой пиджака он скрытно пронес толстый сверток и распаковал его, когда они остались одни. Курчатов с радостью увидел знакомый внушительный серый переплет с тиснением: «Д. Неру. Биография». Он с жадностью потянул увесистый том к себе, раскрыл... 400 страниц превосходной бумаги были заключены в серую кожу переплета. Но все страницы оказались девственно белыми. На этот раз давний друг оказался заодно с медиками.

Александров бесстрастно и честно смотрел на Курчатова. А тот с ехидством и торжеством взирал на Александрова. Он уже знал, какое достойное применение найдет этому подарку.

Одна из первых записей в этом своеобразном блокноте была посвящена подготовке к предстоящей поездке Арцимовича и Головина в Швецию.

Это была первая поездка Арцимовича и Головина на Запад.

Курчатов в Харуэлле сделал первый шаг, чтобы освободиться от груза прошлого: разобщенности и недоверия. Но крупнейшие атомные державы не спешили с ответными действиями. Термоядерные исследования все еще оставались и в США, и в Англии строго засекреченными. Но ведь подлинная наука так развиваться не может. Для больших свершений нужна концентрация научной мысли во всепланетном масштабе.

Арцимович был снова точно на ринге, как в далекие годы молодости в Сосновке. Чутка, собранна, отмобилизована каждая клеточка тела. Глаза пристально, настороженно ловят каждое движение противника. А мозг со скоростью компьютера принимает единственно правильное решение.

Бой только начат. И противник еще неизвестен. Первый раунд — осторожная разведка: боксеры лишь присматриваются друг к другу, кружат по рингу, обмениваясь незначительными короткими ударами.

Правда, пространство ограждают не упругие канаты ринга, а глубокие кожаные кресла. И торсы бойцов не обнажены до пояса, а, наоборот, облачены в блестящую белизну входящих в моду нейлоновых сорочек. И руки бойцов уверенно держат дымящиеся сигареты и высокие бокалы с коктейлем.

Арцимович и Головин ведут первый разговор с коллегами из США и Англии Л. Спитцером и П. Тонеманом. Как недвусмысленно им дал понять хозяин дома Ханнес Альвен, эти двое, по-видимому, также занимаются у себя проблемами термоядерного синтеза.

Никто из присутствующих в доме Альвена не говорит впрямую о подробностях и деталях своей работы. Незримая черта, как граница, еще разделяет их. Но много ли надо специалистам, чтобы понять, как же нелеп этот незримый водораздел, который разобщил исследователей, бьющихся над грандиозной, быть может, одной из самых человечных проблем.

Разговор тянется с перерывами, паузами, несущественными на первый взгляд вопросами и ответами.

Давно уже растаяли кубики льда в высоких бокалах. Для этого оказалось достаточно тепла ладони, которой в самом начале разговора Арцимович обхватил так и неопустошенный тонкостенный сосуд. Он даже не заметил, как разошелся этот прозрачный, идеально точный кубик льда.

Какой же срок потребуется, чтобы растаяло недоверие физиков друг к другу? И сколь велики будут затраты энергии?

Они говорят о литературе, о Достоевском, которым так увлекается сейчас Запад.

— Никто не станет спорить, — говорит Арцимович, — что Достоевский — великий писатель-психолог, занимающий в мировой литературе место, равное Шекспиру. Но ведь никто не станет прикладывать шекспировский «шаблон» к современным англичанам.

Беседа оживилась, растаяла настороженность. И хотя о физике, о том, что планируется, задумано, свершается в их лабораториях, далеких от уютного дома Ханнеса Альвена, они больше не говорят в тот вечер, какая-то новая, едва открывшаяся тропа доверия и взаимных симпатий уже появляется перед ними.

Четыре дня работал симпозиум по космической электродинамике. Уже выступил со своим докладом советский астрофизик Андрей Борисович Северный. И был встречен с большим интересом. Доклад Арцимовича объявлен вне программы. Так в первый же день сообщил им с Головиным Ханнес Альвен. И это, как показалось Арцимовичу, несколько осложняло дело.

Ну действительно, кого из приехавших астрофизиков могут всерьез заинтересовать их работы по пинч-эффекту? Двух-трех, не более. Это не аудитория в Харуэлле, где улавливалось, воспринималось с кровной заинтересованностью любое слово, произнесенное Курчатовым. Правда, можно на их исследования посмотреть и иным взглядом. Это удалось, например, Ханнесу Альвену. Работа в какой-то мере может быть сопредельна интересам астрофизики. Но для того чтобы понять это, необходимо выйти из плена привычных для своей области науки представлений.

Все эти дни Арцимович непривычно сдержан, задумчив и замкнут.

Вопреки мрачным предположениям Льва Андреевича зал, где проходил симпозиум, был заполнен до отказа. На заседание пришли не только участники форума специалистов по космической астрофизике, но и ученые Стокгольма и даже студенты, прослышав о предстоящем докладе советского академика, имени которого еще никто не знал. И, поднявшись на трибуну, окинув взглядом переполненные ряды уходящих вверх скамеек с пюпитрами, ощутив на себе сотни взглядов, Арцимович пожалел, что нет в карманах пиджака спасительных коробок с «Казбеком». Непривычный, необходимый по протоколу галстук сдавил шею. Он ослабил тугой узел. И бросил первые слова в ждущий, настороженный зал.

Да, английский язык Арцимовича был далек от совершенства. Но так продолжалось первые несколько минут. Потом сила, решительность, напор и целеустремленность исследовательской мысли вдруг предстали перед слушателями, несмотря на непослушные еще докладчику слова и фразы чужого языка. Советский ученый говорил ка языке мысли, поиска. Он открывал мир иных представлений, противоречивых исканий и совсем неожиданных открытий.

И опять, как весной в Харуэлле во время доклада Курчатова, слушателей поражало это столь непривычное, но часто повторяемое понятие «мы», «у нас», «нам удалось». Этим обобщением докладчик давал понять, что проблемой термоядерного синтеза занимаются не отдельные группы, это не цель для разрозненных напряженных исканий, а благодатный плацдарм для сосредоточения сил ученых многих стран. И это было, пожалуй, главным, что захватило аудиторию, — призыв к взаимному сотрудничеству.

Вопросов было очень много. И к ответам на них вынужден был подключиться другой участник советской делегации астрофизик А. Северный. Он переводил вопросы на русский язык и ответы на английский. А. Северный все время жалел, что и его английский, увы, несовершенен. За бортом оставались остроумные реплики Арцимовича, а главное — непередаваемое обаяние его личности, сильной именно в полемике, в научном споре.

Но пора иных дел, забот, более масштабных, более обширных и значимых, уже стояла на пороге.

После Харуэлла к работам Института атомной энергии было приковано пристальное, неослабное внимание. Многое из того, что раньше было известно лишь узкому кругу посвященных, теперь стало открыто широкому числу исследователей и у нас в стране, и за рубежом.

Но во многом ли они могли удовлетворить тот жадный интерес, который пробудился к их работе? Дух беспокойства, неудовлетворенности, жажды качественно новых свершений прочно поселился в обжитых стенах отдела.

Уже шли работы на новой тороидальной установке с магнитным полем. Но было еще далеко даже до перспективы получения горячей плазмы. Первый успех сыграл с исследователями злую шутку. Он словно отклонил луч внимания на какой-то период в сторону, заставив забыть об исходной идее — стационарной самоподдерживающейся термоядерной реакции.

Теперь уже все понимали, что цель благородна, трудна и огромна. Но немногие пока отдавали себе отчет в том, что путь к ней лежит через систематическое восхождение, через отказ от привычных масштабов в эксперименте. Чего только не пытались сделать тогда с плазмой. Прогоняли сквозь нее импульсы тока невиданной силы. Сжимали ее сверхсильными магнитными полями. И многим еще казалось, что стоит решить только вот эту, новую хитроумную задачу, как будет покорен термоядерный синтез и в награду простому солдату воспоследует маршальский жезл.

Когда силы вновь вернулись к Курчатову, он пришел в отделение, осмотрел новую установку, которая раньше наверняка вызвала бы у него интерес, поскольку позволяла сделать еще один шаг вперед. Но после Харуэлла Курчатова уже не устраивал всего лишь очередной шаг. Не тот темп, не тот размах.

Авторы установки ждали от Курчатова ободряющих слов, а он бросил только одну реплику:

— Все прямоточные трубы да трубы. Миллиона ампер хотите достигнуть? Ну, а что он даст — миллион? Не вижу широты замысла. А где же поиск решения практического вопроса? Где МТР?

Арцимович без особого энтузиазма отнесся к тому, что осенью 1956 года в лабораторных журналах Головина и Явлинского впервые появились два новых, непривычных названия «Огра» и «Токамак».

Да, бесспорно, с созданием этих установок начался бы новый этап дальнейших работ по достижению заветной цели. Но сколько сил, средств уйдет на то, чтобы их построить. А результат весьма проблематичен. Предположение, высказанное Будкером об инжекции молекулярных ионов в открытую ловушку, легло принципиальной идеей в конструкцию такой огромной машины, как «Огра». Но как в будущей установке плазма начнет взаимодействовать со стенками, это еще вопрос. Быть может, вопрос вопросов.

Принцип «Токамака» иной. Собственно, он зашифрован в самом названии установки— «ток, камера, магнит». И взаимодействие плазмы со стенками в этой машине пока что отходит на второй план. Но как будет на самом деле, этого не знает никто.

Энтузиазм Головина и Явлинского можно понять. Их захватила перспектива получить плазму с поистине термоядерными параметрами. Иными способами она, по-видимому, недоступна. Но цель эта более техническая, чем научная. А где же физика? Та «превосходная физика», которая для Арцимовича — вся его жизнь.

Явлинский нашел в отделении свое особое место, стал лидером определенной группы исследователей. Он активно пробивает сейчас идею «Токамака», потому что создание принципиально новой машины ближе всего по духу Явлинскому-конструктору, Явлинскому — творцу мощных электромашин. Явлинский хоть и обладает незаурядным исследовательским талантом, но прекрасно знает и производство. Так стоит ли вмешиваться в его дела? Головину тоже энергии не занимать. Человек исследовательского склада, за годы своей работы заместителем у Курчатова Игорь Николаевич приобрел умение ходить не только высокими, но и заводскими коридорами и добиваться поставленной цели. У него тесные контакты и обширные связи. С созданием такой большой установки, как «Огра», он прекрасно справится сам.

Да и потом, почему некоторых обуял дух беспокойства? Что случилось? Термоядерный синтез не термоядерное оружие. И напряженная гонка здесь ни к чему. Тем более что стартовали они, по-видимому, значительно раньше, чем зарубежные коллеги.

Что же касается плазмы с «поистине термоядерными параметрами», то, конечно, заманчиво ее получить. Но вряд ли это удастся на проектируемых установках. Арцимович чувствует это интуитивно. И за рубежом, очевидно, дело обстоит так же.

Опыт атомных исследований показал, что путь в физике един для всех. Если говорить об истинном пути. Различие может быть только в тактических деталях. Стратегия же поиска — одна. Первый этап на пути к термоядерному синтезу советские исследователи, по всей видимости, выиграли.

Весь опыт прошлых лет подсказывал Арцимовичу, что, может быть, и не стоит так торопиться, а следует как можно тщательнее разобраться в обнаруженном, открытом. А уж затем, подтянув тылы, учтя возможности техники, четко определить направление главного удара.

Весна 1957 года была в разгаре. Апрель с холодными ночами и теплыми, ясными полуднями уж просушил асфальт московских улиц и доедал серый, набухший талой водой снег в парке на территории Института атомной энергии. Небольшая группа советских ученых готовилась к поездке в Венецию, где должна была состояться третья международная конференция по газовому разряду. По предварительным данным, которые стали известны в процессе подготовки, конференция обещала быть интересной.

Курчатов собирался сам заняться подготовкой нашей делегации. Он понимал, как важен для будущего, обозначившегося пока еще пунктиром, международного сотрудничества этот следующий шаг вслед за Харуэллом и Стокгольмом.

Немногочисленная делегация в начале мая отбыла в Италию.

Курчатов был прав, когда в Харуэлле подробно рассказал о работе по термоядерному синтезу. Правда, зарубежным коллегам понадобился почти год, чтобы доказать своим правительствам всю бессмысленность засекречивания работ по термоядерному синтезу. Тень ревностного службиста генерала Гровса и ему подобных все еще маячила за спинами зарубежных физиков. А мысль чиновника, естественно, более консервативна, чем мысль исследователя. Но к началу конференции в Венеции победил все же здравый смысл. Американские ученые открыли большое число своих трудов по этой проблеме. И хотя новое в тех работах для советских физиков оказалось незначительным, было ясно: американцы миновали первый стартовый этап.

После конференции в Венеции Игорь Евгеньевич Тамм проявил беспокойство. Еще бы, такая богатая, перспективная идея, у истоков которой стоял он, могла быть осуществлена другими. И это после стольких лет восхождения в экспериментах. Тамм начал действовать...

Лето 1957 года катилось в август. Москва готовилась к Всемирному фестивалю молодежи и студентов — первому большому наплыву гостей из-за рубежа. На улицах столицы уже запестрели многоцветные ромашки — эмблемы предстоящего праздника. И силуэты белоснежных голубей, вырезанные из бумаги, разлетелись по оконным стеклам московских домов. Непривычные, еще сверкающие свежим лаком, с никелированным оленем на капоте, только что выпущенные «Волги» уже начали теснить с московских магистралей привычные силуэты «Побед». Дни, предшествующие фестивалю, были насыщены атмосферой праздничного ожидания.

Но в большой аудитории Института атомной энергии в тот день словно и не было этого всеобщего ожидания надвигающегося праздника. Все заслонил собой один вопрос: «По какому пути следовать дальше в покорении термоядерного синтеза?»

Совещание было представительным и солидным. Приехал первый заместитель председателя Главного управления по использованию атомной энергии Д. В. Ефремов. Обзорный доклад о положении дел в области термоядерных исследований — доклад беспощадный, в котором очень четко просматривалась мысль о том, как далеки еще советские исследователи от первоначального замысла МТР, — сделал Арцимович. Он намеренно не высказал никаких предложений. И это умалчивание о дальнейших путях, как и рассчитывал Арцимович, сработало детонатором.

Едва докладчик покинул трибуну, как на нее в своей стремительной манере поднялся Игорь Евгеньевич Тамм. Речь его была бурной, темпераментной. И сводилась она к одному вопросу, обращенному и к экспериментаторам, сидящим в зале, и к начальству в лице Д. В. Ефремова, занимавшему место в президиуме.

— Неужели исчерпаны все пути и нет надежды на экспериментальное получение высокой температуры плазмы, действительно поддерживаемой в магнитном поле? Но если этих путей не видно сейчас, сегодня, то их нужно, нет, просто необходимо энергично искать!

Яростное нетерпение и требовательный напор Тамма захлестнули всех. Видимо, поэтому Головин, предполагавший выступить позднее и более сдержанно, вдруг встал в центре аудитории и бросил в зал категорично и убежденно: «Есть способ получения плазмы с очень высокой температурой. Есть! Он предложен Будкером, но никто его не реализует».

Так и не поднявшись на трибуну, прямо с места, Головин изложил и предполагаемые параметры «Огры», вероятные трудности.

Некоторым тогда казалось, что говорить об «Огре» в том тоне, в тех выражениях, в которых построил свое спонтанное выступление Головин, пожалуй, рано. Нет пока даже коллектива, способного в будущем провести цикл экспериментов. Нет детальных проработок теоретиков. А уж о технике на данный момент и говорить нечего. Есть лишь голая идея. Бесспорно, перспективная, заманчивая. Но не слишком ли Игорь Николаевич торопит события?

Противоположные мнения раскололи аудиторию. Разгорелись страсти. Головину уже основательно влетело от деликатнейшего Михаила Александровича Леонтовича. Нет, руководитель теоретиков не был столь темпераментным в высказываниях, как Тамм. И речь его казалась спокойной, размеренной. Но внутренний накал ее был очень силен.

Мнения присутствующих на том совещании явно разошлись. Одно было утешительным для Головина: первый заместитель председателя Главного управления по использованию атомной энергии Д. В. Ефремов безоговорочно стал на сторону тех, кто высказался за создание «Огры» и «Токамака». Все-таки заряд спонтанного, взрывчатого выступления Игоря Николаевича не пропал даром. Вызов скептикам брошен. Теперь надо запастись терпением и ждать, как развернутся события дальше, уже в иных сферах, а пока исподволь делать свое дело.

Через несколько дней Головин и Явлинский выехали в Ленинград. Там, в одном из научно-исследовательских институтов, где разрабатывалась электрофизическая аппаратура, их уже ждали. Дмитрий Васильевич Ефремов не только на словах был за новые установки. Он дал ленинградским конструкторам указание немедленно приступить к проектированию «Огры» и «Токамака».

И снова купе «Красной стрелы». Снова мелькают за занавесками тусклые огни пригородных станций. Только теперь Головин и Явлинский могут подвести итог своей поездки в Ленинград. Работы по проектированию новых установок начали неумолимо раскручиваться. Неумолимо, но медленно.

Что ж, поездку в Ленинград можно считать удачной. Но все же какой-то червячок неудовлетворенности точит их. Что-то не так... Явлинский находит точное определение: «Нет напора. Нет мобильности. Сделают все в срок. Но с Бородой дело бы рванулось вперед».

И оба надолго замолкают. Ушли, раздвинулись вагонные стены. И видит Головин не сероватый холст на спинке дивана напротив, а отдаленную аллею в институтском парке.

По ней медленно, но настойчиво движется рослый бородатый человек. Где-то он подобрал сучковатую палку. Она длинна, выше роста человека. Но зато может при случае выдержать тяжесть массивного тела. С ее помощью человек учится заново ходить. Ладонь уже отполировала сук, как многотрудный посох паломника. Да это и есть посох, с которым Курчатов упорно, настойчиво возвращается в жизнь.

— Рисуй! — повелительно говорит Курчатов и подвигает Головину увесистый блокнот, заключенный в серую обложку с тиснением «Д. Неру. Биография». Добрая треть страниц в нем уже заполнена размашистым почерком Игоря Васильевича.

И Головин чертит схему будущей «Огры». Сосуд для плазмы, который скорее можно сравнить с тоннелем, закупоренным с двух концов магнитными пробками — усиленными магнитными полями. Специальный ускоритель, из которого частицы, получив необходимую, строго заданную скорость, будут как бы впрыскиваться в эту закупоренную камеру. Там, испытав многократное отражение от магнитных зеркал, частицы распадутся, превратившись в высокотемпературную плазму.

Идея, высказанная А. М. Будкером, оформилась конструктивно, превратилась в принципиальную схему громадной установки во время болезни Курчатова. Но много ли ему необходимо данных, чтобы мгновенно оценить сделанное и принять решение? Курчатов рассматривает далекий от совершенства чертеж и снова повелительно бросает:

— Так! Пиши основные параметры...

Первый снег уже лежит на разлапистых ветвях сосен, которые окружили «хижину лесника».

Из окна комнаты хорошо видно, как с этих белоснежных шапок очередной порыв ветра сдувает хлопья снега.

Курчатов приветливо смотрит на Головина. Затем говорит:

— Значит, конструкторы уже рассчитали и чертят? Молодец Ефремов, сразу заставил работать. Когда собираетесь начать опыты?

Головин начинает рассказывать о сроках. Ему кажется, что для создания большой установки они весьма приемлемы. Даже, пожалуй, несколько сжаты.

— К лету будет закончен проект. За год заводы изготовят оборудование. К этому времени закончится строительство здания. Опыты начнем в конце пятьдесят девятого.

— Не годится! Не согласен!

Со странным чувством обиды и удовлетворения слушает Головин эти слова Курчатова. С обидой, потому что по «Огре» сделано им уже предельно много. Под неослабным контролем держит он работу конструкторов. И очевидно, надоел им бесконечными визитами в Ленинград.

Потом под такой же жесткий контроль и опеку возьмет работу заводов-изготовителей.

Но с другой стороны, раз так резко бушует Курчатов, значит, все встало на место. И вернулись силы, энергия, напор.

Курчатов решительно набирает номер Ефремова:

— Дмитрий Васильевич! Привет! «Огру» строите?

Головин вслушивается в эти привычные интонации курчатовского голоса, в памяти всплывает недавний разговор с Явлинским в купе «Красной стрелы».

Вот он, тот мощный заряд, который любому делу придаст немалое ускорение.

— У меня тут Головин, — говорит по телефону Курчатов. — Они хотят «Огру» закончить в конце пятьдесят девятого! Что? Не согласен! Мы с вами строили фазотрон? Труднее было? Строили полтора года. «Огра» проще. Дадим Головину полгода на все. Привет!

И, развернувшись всем корпусом к заместителю, бросает энергично:

— Слышали? — Но тут же устало, досадуя на внезапно подкатившуюся слабость, произносит с иной, более мирной интонацией: — Про «Токамак» в другой раз послушаем. Позовем Явлинского. А пока отдыхайте.

Слишком хорошо за годы работы бок о бок изучил Головин Курчатова. Какой теперь отдых!

Декабрь стремительно рванулся к финишу. Казалось, будто всю огромную дистанцию длиной в год исследователи копили силы, чтобы сейчас, на последнем отрезке пятьдесят седьмого, резко устремиться вперед. Кто только не перебывал в последние недели уходящего года в «хижине лесника».

Арцимович и Леонтович, с которыми Курчатов детально, въедливо обсудил перспективные стратегические направления исследований по термоядерному синтезу. Явлинский с проектом «Токамака». И снова, как и с Головиным, не согласился с ним Курчатов по поводу сроков. Туда же приезжали вызванные из Ленинграда конструкторы новых установок.

Сам Игорь Васильевич не раз ездил в Управление по использованию атомной энергии, в ЦК, в другие инстанции. И во всех встречах, беседах привычно произносил неумолимо жестко: «Сроки!»

Тридцать первого декабря 1957 года в коттедже Головина днем раздался звонок. Игорь Николаевич услышал явно довольный голос Курчатова:

— Вы, молодой человек, больше не мой заместитель. Ваша забота теперь строить «Огру», и чтобы она была готова через полгода. Был сейчас в ЦК. Все одобрено. Повеселитесь сегодня в новогоднюю ночь и завтра — в Ленинград! Пока с конструкторами и заводами всего не уладите, в Москве вам делать нечего. Ну как? Держит Курчатов свое слово?

Да, бесспорно, это был новогодний подарок. Неожиданный и роскошный. В духе Курчатова.

В сорок девятом, уже после срока «Ч», в квартире Игоря Николаевича вот так же вечером раздался неожиданный звонок и беспрекословный голос сказал, что товарищу Головину завтра необходимо явиться в Кремль. Пропуск уже заказан. Вход у Спасской башни...

Пока Игорь Николаевич добрался до нужной комнаты его еще несколько раз останавливали немногословные офицеры и так же внимательно изучали документы. Потом приемная, в которой человек пятнадцать сидят на стульях и терпеливо ждут. Некоторых из них Головин знает, но считает почему-то неудобным подойти, спросить, зачем их вызвали. Наконец в комнате появляется улыбающийся Курчатов. Головин срывается со стула, подходит к нему и вполголоса спрашивает: «Игорь Васильевич, почему меня вызвали?»

Хитрый взгляд Курчатова лишь мельком скользит по взволнованному лицу сотрудника. Но отвечает веселым, даже озорным тоном: «Не знаю. Не знаю». И, не глядя на него, Курчатов проходит к кабинету за массивными двойными дверями. Головин по инерции делает шаг за Игорем Васильевичем, но помощник преграждает ему путь, произнося отрезвляющее: «А вы подождите».

Проходит минут пятнадцать, и Головина приглашают в кабинет. За большим письменным столом сидит нарком. Рядом расположился улыбающийся Курчатов. Головину предлагают занять место за приставным столом.

Внешне он спокоен. Но состояние такое, будто вернулись давние тревожные дни октября сорок первого года, когда он, аспирант МГУ, вместе с другими бойцами восемнадцатой дивизии ополчения Ленинградского района Москвы с боями отступает к столице, обходя Гжатск, уже замятый противником.

Мельком Головин успевает заметить, что Курчатов довольно оглаживает бороду. И от этого знакомого жеста становится как-то спокойнее на душе. Но тут же звучат слова, произнесенные хозяином кабинета: «Есть мнение назначить вас, товарищ Головин, первым заместителем товарища Курчатова. Вы согласны?» ~

— А как же с лабораторией? — Но продолжить вопрос Головину не удается. Нарком с нажимом произносит:

— Договорились. Согласны?..

Восемь лет напряженной работы, когда дела организационные заметно потеснили исследовательские, тоска по настоящему эксперименту и неудовлетворенность, что он так и может остаться администратором от науки. Но открыто Головин ни разу никому не дал этого понять. Правда, пропагандируя идею МТР, он втайне надеялся, что получит возможность заниматься этой темой. Но первый, стартовый этап все же состоялся без его активного участия. И вот этот новогодний звонок, в котором весь Курчатов со своей стремительностью в решениях и действиях.

До наступления Нового, 1958 года оставалось несколько часов.

Буквально с первых дней нового года все они закрутились в уже привычном темпе. Головин почти безвылазно торчал в Ленинграде, сначала у конструкторов, потом на заводах. Явлинский тоже наседал на тех, кто конструировал его «Токамак». У Головина сроки были предельно сжатыми. Поэтому он забрал себе почти всех инженеров отдела. Явлинский, сам обладавший недюжинным инженерным мышлением, сделал в отборе упор на физиков. В его команде теперь были Ксения Разумова, Валерий Муховатов, позже присоединился Владимир Стрелков.

Головину еще только предстояло создать свою группу исследователей. И он крутился между институтом, конструкторами, заводами. На территории строители спешно возводили огромный корпус будущих установок, здесь тоже не обошлось без вмешательства Курчатова. Он спешил...

Организовали еженедельный семинар по термоядерным реакциям, на который съезжались физики со всей страны. Сам Курчатов окрестил эти мероприятия емко и образно — ликбез. Необходимо было прояснить исследователям некоторые «манеры поведения» и «коварство» все еще не укрощенной плазмы.

Словно вернулись вновь времена «Ядерного семинара» — давние прекрасные времена молодости, когда кипели страсти, сшибались мнения и всех пленял азарт неукротимого поиска. Но тогда для «Ядерного семинара» достаточно было обычной институтской комнаты средних размеров. Теперь же семинар собирался в большой аудитории Института атомной энергии, где кресла сомкнутыми рядами круто поднимались вверх.

Курчатов с прилежностью первого ученика пунктуально появлялся на этих семинарах с неизменным томом для записей, одетым в переплет от биографии Неру, и занимал место в первом ряду. Многим казалось, что Курчатов в то время сосредоточил все свои усилия на термоядерном синтезе. Но в «хижину лесника» приходили работать авторы нового реактора. Им казалось, что Борода всецело поглощен развитием атомной энергетики, строительством Воронежской и Белоярской АЭС, испытанием атомных судовых реакторов, которыми занимался академик Анатолий Петрович Александров.

Помимо этого, вскоре предстояла конференция в Женеве по мирному использованию атомной энергии. В научных кругах распространился упорный слух: американцы попытаются в Женеве взять реванш за Харуэлл и первый советский спутник. Курчатов с жадностью взялся за изучение материалов к конференции.

Каждую среду в большой аудитории на семинаре малейшая неясность подвергается всестороннему коллективному анализу. Теперь в большой моде стиль Арцимовича, который долгие годы раздражал многих, — все подвергать безжалостному сомнению и требовать аргументированных доказательств.

Сам Лев Андреевич готовит обзорный доклад для Женевы. Он дает в нем четкую классификацию различных методов использования магнитного поля для удержания и нагрева плазмы. В этом докладе детально рассматриваются свойства будущих термоядерных реакторов. Но главное — в заключительных словах доклада. Молодец Лев! Игорь Васильевич даже отметил на полях этот предельно точный по мысли абзац: «Проблема термоядерного синтеза требует для своего решения максимальной концентрации интеллектуальных усилий и мобилизации очень значительных материальных средств и сложной техники. Она как бы специально создана для того, чтобы стать предметом тесного сотрудничества ученых и инженеров различных стран, работающих по согласованной общей программе и непрерывно обменивающихся результатами своих расчетов, опытов и технологических разработок. Объединение исследований по проблеме управляемых реакций синтеза в интернациональном масштабе, несомненно, должно привести к значительному сокращению срока, который нужен для того, чтобы мы пришли к намеченной цели».

Вот так, достаточно четко и прямо. Без дипломатических подходов. Путь у физиков может быть один. Возможны различные нюансы. Но магистраль одна. И нечего нестись по ней взапуски, очертя голову, а нужно творить одно общее дело.

В «хижине лесника» члены советской делегации обстоятельно рассказывали потом о конференции на берегу Женевского озера.

Две с половиной тысячи докладов по различным проблемам атомной физики было сделано в те дни во Дворце наций.

Сто пять из них оказались посвященными управляемому термоядерному синтезу. Но именно они и стали главной темой конференции. В этой области физики началась новая эпоха. Быть может, это уже не их эпоха, а идущего за ними, пока еще молодого, неопытного поколения исследователей.

Курчатова интересовало все. И реакция зала на доклады советских физиков. И реакция публики на азартную попытку Игоря Евгеньевича Тамма прокатиться на водных лыжах по Женевскому озеру. И совместные походы советских и американских ученых в уютные швейцарские ресторанчики. И темы бесед в кулуарах. И тот дух взаимного узнавания, который хоть в чем-то должен был возродить прекрасное довоенное братство физиков.

Монтаж «Огры» шел в стремительном темпе. Головин, официально назначенный в марте 1958 года начальником нового объекта, доказал, что за годы работы заместителем у Курчатова прошел отличную школу. «Огра» была построена в поразительно короткий срок. Начались планомерные эксперименты, в ходе которых надеялись получить плазму с поистине термоядерными параметрами.

Ум человеческий дерзок и решителен, но при появлении нового, неизведанного старается подобрать для сравнения привычные образы и понятия. Говорили и писали, что плазма в «Огре» заключена в невидимый тоннель, закупоренный с двух сторон магнитными полями. Может, потому, что эти магнитные поля между собой физики называли зеркалами, родился и очередной, даже поэтический образ. Плазма сравнивалась с пламенем горящей свечи, помещенной между двух зеркал, как в сцене гадания Светланы.

Но в балладе Жуковского пламя свечи горело хоть и трепетно, но все же устойчиво. В камере же «Огры» все происходило, увы, не столь стабильно. По первоначальным расчетам, когда «Огра» лишь задумывалась, за основу было взято предположение, что достаточно сильное магнитное поле способно образовать незримую стену необычайной прочности. Но плазма в магнитном поле теряла устойчивость. В сущности, цель экспериментальных работ на новой установке сводилась к тому, чтобы в ходе упорных исследований досконально изучить капризы плазмы и найти такие конфигурации магнитных полей, при которых утечка из магнитного сосуда была бы минимальной.

Это уже были рабочие будни, в которых не оставалось места для образных сравнений. Все вытесняли конкретные задачи.

В январские дни пятьдесят девятого Курчатов стал ежедневно бывать в новом здании, где разместилась «Огра». Он обсуждал первые наблюдения вместе с другими членами команды «Огры». Обмен мнениями, хотя один из спорящих — академик, трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий, а второй — вчерашний студент. По молодости лет слегка самоуверенный, даже гордый, что вот он на равных спорит с самим Курчатовым. Он не понимал пока элементарной истины: атмосфера простоты научного спора без тени превосходства — это прежде всего заслуга Курчатова, его многолетний талант руководителя. Его понимание человеческой психологии и память о своих первых шагах в науке.

Спустя годы, остепенившись, став лауреатами, достигнув определенных научных высот, молодые сотрудники вспоминали эти последние уроки Курчатова, в которых широкий демократизм сочетался с жесткой требовательностью.

Курчатов спорил с ними на равных, когда дело касалось частностей. Но обостренным чутьем опытного экспериментатора он сразу же, окунувшись в работы на «Огре», сумел определить слабые точки поиска. Например, стандартность режимов, при которых вряд ли можно получить что-либо существенно новое. Или плохой вакуум. Игорь Васильевич проявил свою власть, запретив проводить исследования, пока не будет разработан детальный план дальнейшего поиска.

Сколько они спорили, пока появился этот огромный разграфленный лист ватмана! На нем в каждой клеточке было записано несколько задач, которые необходимо решить в экспериментах. Все они обсудили, все обговорили и всей группой отправились для беседы в «хижину лесника», о которой многие лишь слышали, но никогда еще там не бывали. С торжеством развернули этот лист перед Курчатовым. Но ему достаточно было лишь бегло взглянуть на этот свиток.

— Шорох орехов — а не план! Знаете, что такое шорох орехов? — Курчатов посмотрел на притихшие молодые лица. — Нет? Молодой грузин торгует орехами на базаре за ту же цену, что покупал их. Зачем торгуешь? Люблю шорох орехов! Так и вы. Десятки задач, видимость большой работы. А где цель? Где этапы пути к горячей плотной плазме?

Кое-кто из группы «Огры» пытался самолюбиво спорить. Но на этот раз Курчатов был непреклонен и беспощадно использовал и авторитет опытного экспериментатора и свою власть директора института.

— В работе и в жизни делайте только самое главное. Иначе второстепенное, хотя и нужное, легко заполнит все ваше время, возьмет все силы, и до главного вы не дойдете.

Ах как хотелось тогда кое-кому из присутствовавших возразить, сказать, что и второстепенное кто-то должен делать. Им казалось, что на этом ватмане все существенно, все важно! Но не перебили, не вклинились в мысль Курчатова. А он сразу же перешел к основному предмету разговора — предстоящим исследованиям.

— Какой сейчас самый важный этап? Измерение плотности и времени жизни плазмы в условиях, самых близких к тем, какие будут в горячей плазме. Так не работайте при легко получаемых режимах. Это будут студенческие опыты. Исследуйте то, что ведет вас к цели. Устойчивость, вы говорите, самое главное, — так исследуйте ее, но не вообще, а в тех условиях, которые, как вы предполагаете, необходимы для достижения цели. Подумайте над планом, завтра приду к вам, посмотрю, поняли ли вы, что такое шорох орехов.

Тогда они еще не предполагали, что, быть может, это один из главных уроков Курчатова им, еще только стоящим у подножия неведомой и грандиозной проблемы. И этой присказкой, как некоей стандартной единицей, они будут затем всю свою исследовательскую жизнь мерить достигнутое, искомое, стремясь делать только главное.

Все чаще в эти месяцы спорили Курчатов и Арцимович. Еще в 1953 году Лев Андреевич был избран действительным членом Академии наук, а в 1957-м стал академиком-секретарем отделения общей физики и астрономии АН СССР. И за делами академическими, как казалось Курчатову, не столь интенсивно занимался термоядерными проблемами. А они требовали, по мнению Игоря Васильевича, всех сил без остатка.

Институт, как огромный дредноут в тесной гавани, медленно и неуклюже разворачивался, чтобы приготовиться покинуть акваторию привычной бухты и лечь на новый, неизведанный курс. В принципе Арцимович тоже считает, что Институт атомной энергии должен стать ведущим по термоядерным исследованиям в нашей стране. Но как быть с материальным обеспечением? Кто в состоянии добиваться новых немалых ассигнований? Только Курчатов. Арцимович отчетливо понимал, какой вес, влияние в официальных кругах имеет Игорь Васильевич. «Миллиардный человек» — так однажды назвал Лев Андреевич своего давнего товарища по Физтеху, и в этом прозвище не было и капли насмешки. Да, «миллиардный человек», которому могли пойти навстречу и шли.

Арцимович был поглощен проблемами сугубо научными — своей любимой «превосходной физикой». Всеобъемлющее представление о плазме удастся прояснить и выстроить лишь спустя годы, после длительных экспериментальных и теоретических изысканий. Для экспериментов нужны установки. Исследования на «Огре» только развернулись. Явлинский лишь «собирает железо» для большого «Токамака». Лев Андреевич считает, что они находятся в самом начале пути и до «превосходной физики» дело еще не дошло. Арцимович пока что с головой окунулся в проблемы академические.

Авторитет Курчатова сейчас выше, чем когда бы то ни было. Он может пригласить в институт Петра Леонидовича Капицу, чтобы тот познакомился с работами по термояду. Созвать представительное совещание, на котором будут всесторонне обсуждены работы по «Огре». Вызвать из Киева известного Б. Е. Патона для разговора о методах сварки конструкций в новых установках для термоядерных исследований.

Этот многолетний спор его с Арцимовичем, где многое осталось, как говорят кинематографисты, за кадром, не высказанным напрямую, эта напряженная жизнь в лабораториях отделения, где каждый испытал на себе нетерпеливый прессинг директора, — все оборвалось разом воскресным морозным днем 7 февраля 1960 года.

В заснеженной аллее санатория «Барвиха», куда Игорь Васильевич приехал навестить своего давнего друга академика Ю. Б. Харитона, последние слова Курчатова тоже были посвящены термоядерному синтезу.

— Давайте поговорим о последних результатах. Я расскажу об идеях, которые надо осуществить.

Идеи и продолжали осуществляться, как продолжалась сама жизнь. Машина, запущенная Курчатовым, продол-жала, как продолжает и сейчас, работать, ускоряя темп. Остановить ничего уже было нельзя.

Группа М. Иоффе провела опыты по удержанию горячей плазмы в магнитных ловушках с открытыми пробками.

Этой работе предшествовало предсказание теоретиков, что в подобных системах плазма неустойчива. Более того, может вырваться из магнитного плена как раз поперек магнитного поля.

У многих экспериментаторов этот прогноз теоретиков вызвал скептическое отношение.

И действительно, не только первые, но и последующие опыты на новой мощной установке не принесли подтверждения правоты теоретиков. Никто не мог в эксперименте обнаружить именно эту, предсказанную неустойчивость. Любому опыту всегда сопутствует множество непредсказуемых условий, которыми легко потом объяснить отрицательный результат.

И М. Иоффе со своей группой, действуя неторопливо, основательно, все же подтвердил догадку теоретиков, обнаружил неустойчивость плазмы. Результаты перепроверялись неоднократно. Было доказано, что на ловушках подобного типа вообще нельзя получить требуемое удержание плазмы. Данные экспериментов не только подтверждали, но и позволили уточнить теорию Кадомцева о механизме потерь плазмы.

Ранней весной 1961 года Арцимович, знакомясь с аннотациями докладов предстоящей конференции в Зальцбурге, узнает, что группа американского физика Кэншена в простой магнитной ловушке получила плазму, которая живет якобы в пять — десять раз дольше, чем в аналогичных установках у других исследователей. Правда, утверждение это базировалось лишь на времени испускания дейтериевой плазмой нейтронов, рождавшихся за счет термоядерных реакций. Это можно было объяснить только одним — односторонним подходом к результатам эксперимента, помноженным на желание любой ценой сорвать аплодисменты. Если бы при подготовке этого доклада американские исследователи потрудились проверить самих себя, то сразу же обнаружили бы свою ошибку. Почему они этого не сделали, оставалось загадкой.

Зальцбургу предшествовал Мюнхен, где проходила конференция по явлениям в ионизированных газах. Участвовали в ней и советские физики. Напутствуя их, Лев Андреевич просил обязательно сообщить американским коллегам об обнаруженной ошибке. Мнение советского академика стало известно американским коллегам. Но в доклад, который будет сделан в Зальцбурге, необходимых корректив не внесено. Как это понимать? Жажда успеха, во имя которого можно поступиться очевидной истиной? Чисто американское стремление к рекламе и полное пренебрежение к чужому мнению? Но ведь поспешные выводы могут дискредитировать грандиозную проблему, требующую объединенных усилий, а контакты еще только устанавливаются.

И вот советская делегация в Зальцбурге. Старинная крепость на крутом холме возвышается над волнами красных черепичных крыш. И за первый день пребывания в Зальцбурге Арцимович не один раз услышал о том, что крепость эта ни разу, несмотря на свою древность, не была взята неприятелем. А сколько войн, больших и малых, за минувшие столетия прошлись огнем и мечом по этим благодатным местам... Это уже превратилось для него в забавную игру. Местный чиновник — устроитель конференции, портье в отеле, официант в ресторане, все одинаково повторяли: «Это самая древняя постройка города Зальцбурга, мой господин. И самая неприступная крепость в Европе... — палец собеседника, на какой бы ступеньке общественной лестницы тот ни стоял, непроизвольно и многозначительно поднимался вверх. — Ее не брали приступом вражеские войска».

Забавное очарование этой игры безжалостно разрушил физик из ФРГ. Высокий, спортивный, в больших роговых очках, он бесцеремонно ворвался в начинавшийся разговор в вестибюле «Конгресс-хауза»: «Это истинная правда. Крепость в Зальцбурге никто никогда не брал, герр Арцимович. Ее не только не брали, но даже не осаждали. Ее просто обходили, потому что она построена на таком месте, что никакого стратегического значения не имела».

В этом тирольском городе начинал свою работу форум, который будет иметь огромное историческое значение, — первая Международная конференция по физике плазмы и управляемому термоядерному синтезу. Академик Арцимович возглавлял советскую делегацию.

Необходимо было собраться внутренне перед предстоящим выступлением, принципиальным не только для советских термоядерщиков, но и для всех, кто занимается на планете этой проблемой. Со сцены «Конгресс-хауза» уже неслись слова вступительной речи, а Лев Андреевич думал о другом. Да, поездка в Зальцбург, по сути дела, его первая серьезная, по-настоящему значительная встреча с западными коллегами, если не считать Стокгольм. Без контактов, совместных усилий решение термоядерной проблемы станет просто невозможным. Так стоит ли оставаться столь же бескомпромиссным и принципиальным, каким был всегда, или следует проявить хоть немного осмотрительности и дипломатии?

Да, возможность отрицательных результатов не исключена. Но только не поспешные, односторонние выводы. В тот момент, когда они возникают, кончается подлинная наука. Так с какой же стати он будет облекать свои выводы в одежды обтекаемых формулировок?

Это был длинный день, вскипавший внезапными страстями и эмоциями, столь чуждыми для научных конференций и симпозиумов в зале «Конгресс-хауза».

При обсуждении доклада, представленного группой Ф. Кэншена, Арцимович первым взял слово. В довольно резкой форме он не только указал американским коллегам на их ошибку, но и объяснил ее причину. Его критика была направлена не на личности, а на методику подхода к проблеме и отношение к полученным результатам. Он начертил кривую, которую американские исследователи легкомысленно не посчитали нужным вывести. И сейчас неточность их поспешных выводов была особенно ясна всем присутствовавшим в зале.

До сих пор сам Арцимович считал, что его английский язык далек от совершенства. Но в раздражении на научную недобросовестность, на пренебрежение элементарными правилами эксперимента нашлись и подходящие слова, и довольно хлесткие обороты. И трудно сказать, что больше побудило аудиторию ощетиниться: найденная и обнародованная ошибка или его тон. По-видимому, все-таки тон. Несколько делегатов поднялись, чтобы возразить Арцимовичу.

Причем о явной ошибке американских физиков говорили вскользь, а призывали главным образом проявить терпимость. В ответ Лев Андреевич бросил жестко: «Мы не в пансионе благородных девиц, мы собрались здесь, чтобы выяснить истину!»

Поздним вечером они с Леонтовичем вышли побродить по опустевшему от туристов Зальцбургу, посмотреть ночной город, а разговор все равно возвращался к тому, что произошло днем.

В памяти Арцимовича зацепились сведения о достопримечательностях древнего европейского города. До этого вечера видели они все мельком. Гид с основательностью человека, привыкшего как можно добросовестнее выполнять порученное дело, стремился перенасытить советских ученых информацией.

Самый большой в мире концертный зал, сценой которого стало древнее ристалище — место средневековых рыцарских турниров.

Собор с чудотворной иконой, гарантирующей стопроцентное исцеление женщинам.

Скальный гараж в горных пещерах на полторы тысячи машин, кажется, тоже самый крупный в мире.

И конечно же, дворец с поэтическим названием Мирабель, построенный для цыганки — возлюбленной одного из зальцбургских кардиналов. После смерти любвеобильного высокопреосвященства горожане изгнали Мирабель со всеми кардинальскими отпрысками из города. А магистрат даже принял закон, по которому цыганам запрещалось проживать в Зальцбурге. Кажется, этот закон действует и поныне. Законы порой живут дольше, чем государства.

Сейчас дворец Мирабель, с причудливой резьбой по камню, с террасой, по краю которой выстроились забавнотрогательные фигурки уродцев в шутовских колпаках, был погружен в призрачную сумеречность. Вечернее освещение скрыло фундаментальную основательность здания. Сделало его изящней, таинственней.

Но все это не занимало ни Арцимовича, ни Леонтовича. Разговор упрямо возвращал их к событиям в «Конгресс-хаузе», вернее, к излишне резкому, так считал Михаил Александрович, выступлению Арцимовича. Так считал не только Леонтович, но и некоторые другие члены нашей делегации. Его бескомпромиссность была всем хорошо известна. Но здесь, на международной конференции, в самом начале контактов с физиками других стран. Некоторым это казалось чуть ли не трагическим срывом.

Однако страстное выступление Арцимовича имело совершенно неожиданный резонанс. «Мы не в пансионе благородных девиц, мы собрались здесь, чтобы выяснить истину» — эту фразу повторяли участники конференции все пять дней, пока продолжалась работа. Но главное, конечно, было в том, что за резкостью советского ученого все увидели глубокое, всеобъемлющее понимание нюансов глобальной научной проблемы, ради которой, собственно, они собрались в Зальцбурге. Оргкомитет конференции принял несколько необычное, но почетное для Льва Андреевича, да и всей советской делегации, решение: поручить Арцимовичу обобщить все сообщения и выступления об экспериментальных работах, сделанные на первой конференции по термоядерному синтезу учеными разных стран, суммировать их и сделать обзорный доклад в завершающий день работы. Тем самым члены оргкомитета как бы признавали лидерство не только Арцимовича, но и всей научной школы советских термоядерщиков.

С мыслью подняться наконец в древнюю, единственную в своем роде крепость пришлось распрощаться. Заключительный итоговый доклад — это не шутка. Придется разобрать по косточкам, выделить самое главное и существенное из 250 экспериментальных и теоретических работ, доложенных на конференции.

С тезисами докладов Арцимович знакомился перед отъездом в Зальцбург, но они не давали всеобъемлющего, детального представления о работах. Остается лишь одно — собственное восприятие услышанного на конференции, собственные впечатления и суждения, собственное понимание и видение дальнейших путей развития проблемы. Ну что ж, придется добровольно заключить себя в номере гостиницы и поработать.

Арцимович засел за доклад сразу же после вечернего заседания. Утром он уже вручил представителю оргкомитета солидную пачку листов. Это была лишь первая часть доклада. Ее сразу же отнесли печатать. Лев Андреевич стал работать над второй частью.

Из «Конгресс-хауза» в отель служитель нес уже перепечатанные странички доклада и возвращался с новой порцией листков, исписанных торопливым, но четким почерком. Затем рукописные листки начали редеть. Пошли страницы, перепечатанные на машинке, испещренные не просто поправками, а вписанными заново от руки не отдельными предложениями и даже абзацами, а целыми страницами. Но зато когда в «Конгресс-хаузе» закончилось дневное заседание, стопка перепечатанных набело страниц обзорного доклада лежала на письменном столе в гостиничном номере Арцимовича. Лев Андреевич был за обедом непривычно молчаливым, опустошенным, даже не расспрашивал, как прошло дневное заседание. Но вечером и свои и чужие, слушая его обзорный доклад, были захвачены глубоким пониманием предмета, глобальностью мышления и смелым видением грядущих трудностей. В докладе аккумулировался опыт собственных успехов и собственных неудач незаурядного исследователя.

«Сейчас всем ясно, что первоначальные предположения о том, что двери в желанную область сверхвысоких температур откроются без скрипа при первом же мощном импульсе творческой энергии физиков, оказались столь же необоснованными, как и надежда грешника войти в царство небесное, минуя чистилище.

И все же вряд ли могут быть какие-нибудь сомнения и том, что проблема управляемого термоядерного синтеза будет решена.

Неизвестно только, насколько затянется наше пребывание в чистилище. Из него мы должны будем выйти с идеальной вакуумной технологией, отработанными магнитными конфигурациями с точно заданной геометрией силовых линий, с программированными режимами электрических контуров, неся в руках спокойную, устойчивую высокотемпературную плазму, чистую, как мысль физика-теоретика, когда она еще не запятнана соприкосновением с экспериментальными данными...»

Огромный зал «Конгресс-хауза» бурно аплодировал советскому академику.

Глубоким вечером Арцимович все же выбрался в старую крепость над Зальцбургом. И был несказанно разочарован. Осматривать там оказалось нечего. Унылые приземистые казармы да замшелые капониры, увы, далекие от романтического чувства, которое охватывало его всякий раз, когда там, внизу, запрокинув голову, Арцимович оглядывал эти стены с тремя перстами башен, тянущихся к голубому небосклону с отвесной скалы. Разве что отличный летний ресторанчик с террасой, с которой открывался великолепный вид на Зальцбург.

Что же, в сущности, произошло в Зальцбурге? Драма идей?

К слову сказать, именно в те годы начали употреблять это выражение. И писатели, журналисты, ученые-физики и лирики, как говорили тогда, или интеллектуалы всех мастей, как говорят теперь, спорили по этому поводу.

Возможно, многим участникам конференции казалось, что речь идет исключительно о физике.

Но такие категории, как жажда успеха и первенства или справедливое возмущение недобросовестностью, — это все чувства, свойственные человеку любой сферы деятельности.

Незадолго до конференции в Зальцбурге у нас с огромным успехом прошел фильм «Девять дней одного года». Работа над ним начиналась в Институте атомной энергии.

Михаил Ильич Ромм присутствовал на теоретических семинарах, наверняка не понимая даже десятой доли того, о чем бурно спорили. Наблюдал за всеми в лаборатории. Охотно принимал приглашения в гости. И как-то незаметно, исподволь, в разговорах разворачивал физиков на дела хоть и прошлые, по недавние, заставляя вспомнить детали истории обнаружения нейтронов в пинчах. Потом они все читали сценарий. Что-то критиковали, с кем-то не соглашались. Потому что их мышление — мышление людей конкретных дел и проблем — никак не могло свыкнуться с мыслью, что события первого этапа штурма термояда всего лишь отправная точка для будущего фильма.

Михаил Ильич, деликатнейший человек, благодарил за внимание, за помощь, кое-что из замечаний принимал. Иногда резко спорил. Вообще, прославленный кинорежиссер как-то очень естественно и органично вписался в их жизнь. Стало даже пустовато, когда киногруппа прочно осела в Дубне.

Одними из первых физики смотрели «Девять дней одного года» в зале институтского Дома культуры. Узнавали и не узнавали себя, своих товарищей, свои мысли, жесты, поступки, даже манеру вести разговор. Поразил их монолог Смоктуновского о дураках. И кто-то уже готов был приписать его авторство целиком Арцимовичу. Фильм понравился, все были радостно возбуждены. Просмотр завершился дружными аплодисментами и лестными отзывами, только Арцимович был почему-то непривычно молчалив.

На следующий день в отделении все разговоры шли вокруг «Девяти дней». Восторгались режиссурой, говорили, что впервые на экране удалось показать во всей глубине мысль, передать романтику научного поиска, которую они не замечают, перестали воспринимать из-за ее будничности.

И вот тут Арцимович заговорил:

— Чушь собачья! Этот фильм построен на антигуманистической идее. Ради науки не надо погибать, науке можно и нужно отдавать жизнь. Вместо того чтобы показать драматизм в науке, борьбу идей, авторы показали драматизм событий. Ну, зачем, скажите, Гусев полез в работающую установку? Что он там мог увидеть? Ничего.

И вы это знаете не хуже меня. Наука — дело не импульсивное.

Арцимович проговорил все это четко, раздельно, убежденно и вышел из помещения, оставив всех в растерянности. Подлинное искусство, с которым сделан фильм, не позволяло согласиться с Львом Андреевичем, но и возразить было нечего. Спор готов был закипеть с новой силой. Но Явлинский, не случайно прозванный Курчатовым «мудрым», вовремя бросил: «Давайте-ка работать». Но сам он потом много размышлял над этим очередным парадоксом Арцимовича. В чем-то Лев Андреевич был, пожалуй, прав. Опять неумолимо, логически прав. Действительно, для чего тому же Гусеву было нарушать элементарные правила техники безопасности. Действительно, драматизм событий подменил драму идей.

Драма идей... Как-то она развернется теперь, когда уже построен, почти отлажен большой «Токамак». Что ждет Явлинского и команду, собранную по настоятельному совету Арцимовича из молодых: Владимира Стрелкова, Ксении Разумовой, Владимира Муховатова, Сергея Мирнова? И как поведет себя в дальнейшей работе сам Арцимович? Какое место он отводит себе? Бесстрастного наблюдающего за всеми перипетиями грядущей драмы идей?

С тех пор как еще в сорок четвертом Явлинский шагнул за турникет проходной лаборатории номер два, его не покидало двойственное чувство. С одной стороны, немалый опыт конструктора, творца мощных электромашин в прошлом позволял ему всегда быть на уровне, находить единственно правильное решение проблемы. Каждый раз, как правило, это была нестандартная ситуация, которая требовала от него напряжения всех его инженерных способностей.

В то же время здесь, за высоким забором, царствовал иной, еще непривычный для инженера Явлинского мир физики, мир науки, мир большого поиска. Это сказывалось во всем. Даже в языке, на котором общались люди. Первое время он с трудом воспринимал их разговоры, споры, выступления на семинарах.

Потом это прошло. Наступила адаптация. Но он остро ощущал отсутствие запаса прочности в постижении тончайших нюансов чисто физических проблем. Правда, Явлинский отлично понимал свою силу, свое право активно действовать в этом своеобразном, несколько противоречивом мире.

Право это базировалось не только на его исключительных инженерных способностях, но и на редком даре общения с людьми любого уровня — от таких «небожителей», как Курчатов, Тамм, Арцимович, до рабочего-такелажника, перетаскивающего прибывшие узлы машины в новый корпус отделения. Это тоже был багаж Явлинского, приобретенный еще на ХЭМЗе. Багаж, который принес ему у сдержанного на похвалы Курчатова прозвище Натан Мудрый. Но из прозвища, даже такого лестного, шубу все же не сошьешь.

Некоторые инженеры, как и Явлинский, пришедшие в институт уже кандидатами технических наук, в темпе и довольно легко делали диссертации — подводили стандартный фундамент в виде докторских степеней под свое бытие. Предмет исследований, результаты экспериментов, в которых роль их была велика, давали им такое право. Явлинский считал этот путь возможным, но для себя не очень приемлемым. Потому и тянул с защитой докторской, несмотря на нажим друзей и напоминания руководителя отделения академика Арцимовича. Явлинский считал, что его путь к признанию в мире физиков должен пролегать в иной плоскости — в физике. О том он сказал Арцимовичу, а затем и Курчатову, когда в пятьдесят шестом году впервые предложил создать тороидальную камеру большого «Токамака» из металла.

Это был принципиально новый шаг в решении проблемы термоядерного синтеза на втором ее этапе. «Огра», несомненно, внесла свой вклад в покорение плазмы, во многом прояснила для физиков капризные и упрямые ее свойства, но стало ясно, что на «Огре» термоядерных параметров ни по времени, ни по температуре получить пока нельзя.

Арцимович в самом начале, когда еще только эти большие установки задумывались, был настроен к «Огре» весьма скептически. Надежды на получение горячей, устойчивой плазмы руководитель отделения, вопреки мнению Курчатова, все же связывал с будущим «Токамаком». Лев Андреевич горячо поддержал идею Явлинского, правда, особо в дела, связанные с постройкой принципиально новой машины, не вникал.

Когда был необходим его авторитет крупного исследователя, академика-секретаря отделения общей физики и астрономии Академии наук, чтобы пробить, ускорить изготовление тех или иных узлов для большого «Токамака», Лев Андреевич помогал. Но раскручивать, дожимать, брать на себя хлопоты конкретные, организационные Арцимович избегал. Поначалу Явлинский, как и все, воспринимал такую позицию руководителя отделения с неодобрением. Принцип самого Явлинского всегда оставался неизменным: «Дело прежде всего!» Об этом он однажды рискнул впрямую сказать Льву Андреевичу. Вопреки ожиданиям академик не обиделся.

— Вы, Натан Аронович, — человек конкретной мысли, конкретных действий, — сказал он. — Вам по плечу построить, взорвать, запустить. Я же по складу своему — исследователь. Мое дело — докапываться до сути явления. И я считаю, что каждый должен заниматься своим делом! Вот когда вы построите эту установку и начнете на ней работать, а я буду отстраняться, тут вы будете вправе меня упрекнуть. Только, думается, такой возможности вам не представится...

Тот разговор многое прояснил Явлинскому. Позиция Арцимовича казалась странной. Кое-кто из кадровых, старых курчатовцев даже поспешил приклеить к ней ярлык — «барство». Более молодые, которые пока еще мало соприкасались с Арцимовичем, были готовы при случае с горячностью обрушиться на «снобизм Льва».

Явлинский на корню резал такие поползновения. Не то чтобы он до конца был согласен с Арцимовичем. Но какая-то еще не понятая им логика и глубинная сила ощущались в поведении Арцимовича. Явлинский чувствовал, что Лев Андреевич прав, вопреки мнению большинства. По-своему прав. И кстати, спор о фильме был гораздо более принципиальным, чем может показаться на первый взгляд.

И вот наконец «Токамак» празднично поблескивает свежей светло-оранжевой краской. Огромная тороидальная камера, в которой им предстоит разогреть плазму до звездных температур, очень напоминает грандиозный аппетитный бублик, плотно оседланный кольцами электромагнитов. За его оранжевыми стенками отличный вакуум, которого они так добивались. Явлинский рассчитывал вернуться из отпуска и начать интенсивную атаку плазмы на новой, мощной установке.

А сейчас впереди — настоящий, традиционный для всей семьи Явлинских отдых в Лазаревской. Их постоянное место на галечном пляже. Походы с мальчиками в горное ущелье, рыбалка на рассвете, подводная охота. Юлий, старший сын, студент-физик, уже ждет их там вместе со снаряжением для нее. Год назад Явлинский ездил в командировку в Америку и истратил там всю свою валюту на ласты, маски, подводное ружье.

За иллюминаторами понеслись рваные клочья бурых, напитанных влагой облаков. Самолет, ровно гудя моторами, плавно пробивал толстый слой предгрозовых туч, которые собрались над Адлером. Между разрывами облаков уже проглядывала бледно-голубая, в мареве, бескрайняя блестящая чаша воды. Самолет заходил на посадку со стороны моря.

Жена плохо переносила эти минуты, когда самолет резко начинал снижение. Чтобы отвлечь ее, Явлинский начал оживленно рассказывать ей о своих предстоящих планах работы на новой установке.

Говорил Явлинский увлеченно, самозабвенно. Так, что жена даже не заметила, как самолет вошел в слоистые, набухшие влагой облака.

Да, впереди отпуск, безмятежный отдых с мальчиками. Но живет-то он, ее Натан Явлинский, только работой. Так будет всю их совместную жизнь, до самого конца.

Никто из них не знал, что планам Явлинского, столь обширным, продуманным до мельчайших деталей, суждено осуществиться уже без Натана-мудрого, как называл его Курчатов.

Явлинский ушел из жизни в момент великого своего торжества — он построил «Токамак», первый в мире. Потом будет второй, пятый, десятый... Вот уже два десятилетия все термоядерщики планеты — советские, французские, американские — работают на «Токамаках». Никто пока ничего другого не придумал.

А ведь именно Явлинский, талантливый конструктор больших электромашин, только он и мог построить этот, по сути своей, огромный трансформатор. Ведь что такое кольцевая камера в форме бублика (тора), заполненная дейтерием при низком давлении, как не вторичная обмотка трансформаторного витка. При пропускании тока в ней происходит пробой в газе. Он ионизируется. И протекающий по нему ток нагревает газ до высоких температур. Само же магнитное поле этого тока должно удержать нагретую плазму от соприкосновений со стенками тора, А чтобы плазма была устойчивой, должно помочь и дополнительное магнитное поле, которое создают катушки, расположенные вдоль тора.

Когда развернулись исследовательские работы на новом большом «Токамаке», ребята еще не набрали того запаса прочности, который необходим серьезным экспериментаторам и приходит только со временем.

В последние годы Арцимович не опекал их в прямом смысле этого слова, лично не принимал участия в экспериментах. Тут он должен был целиком положиться на молодых, еще, быть может, и не созревших для экспериментальных работ такого объема и размаха, да еще и с такой техникой. Но Лев Андреевич приезжал в институт, и все становилось на место. Достаточно было выслушать Володю Стрелкова, четко излагающего ход работ, узнать противоречивые, но всегда интересные рассуждения Сережи Мирнова, чтобы понять, на чем запнулась на этот раз команда токамачников.

Весь путь их после трагической гибели Явлинского в 1962 году был похож на непрерывное восхождение по крутой, каменистой, упрямо взбирающейся вверх горной дороге. Слишком сложный узел проблем завязался вокруг термоядерного синтеза. И как с ним справятся его ребята — вопрос весьма проблематичный.

Арцимович часто ощущал, как не хватает им всем здесь, в зале, где обосновалась новая мощная машина, именно Явлинского. Его умения преодолеть чисто технические трудности. Его понимания настроя и характера каждого. Его рассудительности и спокойствия.

В мае 1963 года в Москву прилетел Гленн Сиборг— глава комиссии атомной энергии США с группой американских физиков. Закончился этот визит подписанием соглашения о сотрудничестве в мирном использовании атомной энергии между СССР и США. Посетил Гленн Сиборг и Институт атомной энергии, носящий теперь имя И. В. Курчатова. Арцимович лично показывал гостю внушительную «Огру-1», на которой уже удалось получить плазму небывалой по тем временам плотности. Но наиболее сильное впечатление на американских физиков произвел все же «Токамак», который сокращенно называли Т-3.

Ноябрь 1963 года. Личный самолет вице-президента США предоставлен в распоряжение Гленна Сиборга и его гостей — советских физиков, путь которых лежал сначала в Ок-Ридж, затем в Брукхэвенскую национальную лабораторию и в Принстон. Там, в университетской лаборатории по физике плазмы, Арцимович должен был встретиться с Лаймоном Спитцером. С тем самым «коллегой из США», разговор с которым им некогда устроил любезный Ханнес Альвен в Стокгольме.

Личный самолет Линдона Джонсона должен доставить русских ученых в штат Теннесси, где среди холмов, покрытых дубовыми рощами, что явствовало из самого названия — Ок-Ридж, раскинулся комплекс заводов по производству атомного горючего, технологию получения которого еще так недавно тщательно оберегали молодчики генерала Гровса.

Самолет шел достаточно низко, и члены советской научной делегации поначалу не отрывались от иллюминаторов. Смотрели, как проплывают под крыльями геометрически точно расчерченные пейзажи Америки. Здесь, по другую сторону Атлантического океана, с воздуха все выглядело почти так же, как и в Старом свете, и в своей стране. Разве что артерии шоссейных дорог — знаменитых бетонок Америки — были пошире. Да и поток машин на этих серых лентах с многорядным движением даже отсюда, с трехкилометровой высоты, выглядел более интенсивным, чем на автобанах Европы. Рассматривая пейзаж, советские физики не сразу обратили внимание на то, что лопасти одного из винтов вдруг стали различимы в круговом вращении. Дверь кабины распахнулась настежь. Появившийся в салоне пилот, почтительно склонившись над побледневшим Гленном Сиборгом, пытался втолковать ему: один из двигателей вышел из строя, второй тоже вот-вот должен был «сдохнуть». Именно «сдохнуть». Арцимович уже достаточно знал английский, чтобы подобрать в русском языке эквивалент энергичному словцу, брошенному пилотом. Тот принял решение попытаться сесть на военном аэродроме под Вашингтоном и просил у Сиборга разрешения на этот маневр.

Глава делегации председатель Комитета по использованию атомной энергии СССР Андрей Михайлович Петросьянц, расположившийся рядом с Сиборгом, повернулся к Арцимовичу, сидевшему сзади, и как ни в чем не бывало спросил:

— А что пьют по этому поводу?

Арцимович сразу же включился в игру:

— Очевидно, виски. Только не разбавляя водой.

Вопрос Петросьянца сразу снял напряжение в салоне.

Кто-то прошелся насчет виски: пахнет кожей, не питье.

Кто-то вспомнил, каким божественным коньяком их угощал Артем Исаакович Алиханьян в Армении.

Гленн Сиборг с недоумением слушал этот внезапно возникший веселый разговор. Пожалуй, даже слишком веселый. Арцимович, наклонившись над спинкой кресла Сиборга, добросовестно переводил ему бодрые, пусть не всегда блещущие юмором реплики своих товарищей.

Самолет, тяжело ревя одним мотором, заходил на полосу военного аэродрома. Когда шасси коснулось бетона, веселье в салоне выключилось так же внезапно, как и началось.

Потом снова был Нью-Йорк. Многолюдный, напряженный форум атомной промышленности, в котором советские физики тоже принимали участие. Наступила пора откровенных бесед между коллегами. Многие уже поняли, что тот корпоративный дух доверия и сотрудничества, которым прославились двадцатые — тридцатые годы в истории физики, не только может, а просто должен возродиться.

В Нью-Йорке уже было известно о происшествии с авиалайнером. Гленн Сиборг рассказал, очевидно, и о том, как вели себя русские. Быть может, поэтому непривычно сердечны и особенно уважительны были приветствия американских ученых.

Советская делегация побывала и в Беркли, в знаменитой лаборатории, носящей теперь имя Лоуренса, где в сорок втором году удалось добыть первые крохи плутония. После гигантских корпусов, раскинувшихся на многие гектары в Ок-Ридже, после первоклассного оборудования, которое им показал Лаймон Спитцер в Принстоне, после современной аппаратуры, которую они увидели в Беркли, с щемящим чувством смотрел Арцимович на тот неуклюжий масс-спектрограф, с помощью которого Лоуренс и его сотрудники сделали первый дерзкий шаг, чтобы добыть атомное горючее. Ощущение было такое, словно он, преодолев тысячемильное пространство над Атлантикой в комфортабельном авиалайнере, прошагав по огромным бетонным восьмиугольникам современного аэропорта, миновав его огромные залы из стекла, металла и пластика, вдруг вновь очутился в детстве, в Москве, на Ходынском поле, где неуклюжие самолеты-этажерки пытаются оторваться от земли.

Арцимович хотел было сказать о своих впечатлениях Гленну Сиборгу, но был выбит из колеи неожиданным сообщением, которое заставило остолбенеть всю Америку, да что там — весь мир.

Кеннеди, Даллас, Техас, — эти три слова, как многоголосое эхо, были повторены всеми, кто находился в тот момент в лаборатории в Беркли. В жизни Америки наступила «черная пятница».

Вся программа их поездки, рассчитанная по минутам, была сломана трагическими событиями. Многое в те часы стало неясным, смутным, тревожным и для гостей, и для гостеприимных хозяев. Русские физики проявили мужество, терпение, спокойствие и понимание. Спустя два дня визит советских исследователей вновь разворачивался по строго намеченной программе. Они осматривали национальную станцию испытаний реакторов в Айдахо. Но атмосфера подавленности и смятения, охватившая Америку, не могла оставить равнодушным никого. Во время осмотра станции вместе с сопровождающими они смотрели по телевизору, как траурный кортеж движется по магистралям Вашингтона к Арлингтонскому кладбищу.

Телеоператоры работали мастерски. Крупным планом они выхватывали из толпы скорбные лица людей. И в этом печальном калейдоскопе мелькнуло на экране хорошо знакомое скорбное усталое лицо Гленна Сиборга, медленно идущего среди видных правительственных чиновников в траурном шествии.

В оцепенелом молчании русские и американцы смотрели, как гроб с телом убитого президента опускали в могилу под звуки унылого армейского рожка и артиллерийский салют, как четырехлетний малыш отдает честь памяти отца перед белой стелой памятника.

Очевидно, именно в эти дни между Арцимовичем и Сиборгом возникло по-настоящему прочное понимание. Они отныне надежные спутники на затянувшемся неизведанном пути.

Да, затянувшемся. В Калэме только что закончилась вторая конференция МАГАТЭ по управляемому термоядерному синтезу.

Именно там стало ясно, что не только в Москве, но и во всем мире исследователи, экспериментирующие с зеркальными ловушками, вплотную подошли к порогу, который сегодня перешагнуть просто невозможно. Стабилизированный пинч, с которого они все начинали штурм термояда, как выразился один из видных зарубежных коллег, отжил свой век. И хотя уже во многих лабораториях мира начались работы с плазмой в тороидальных системах, эти эксперименты выглядели пока как первые робкие шаги.

Именно в Калэме Арцимович не без удовлетворения подумал, что на этом общем, не очень оптимистическом фоне, они имеют право чувствовать себя лидерами. И снова вспомнил о Явлинском, который деловито, спокойно и целеустремленно пробивал, строил первый большой «Токамак». На нем сейчас разворачивали обширную программу экспериментальных работ. Уже получены первые обнадеживающие результаты. И кривые температуры горячей плазмы и времени ее удержания неуклонно поднимались вверх.

Да, команда токамачников, отсутствие у которой солидного опыта еще недавно вызывало серьезные опасения Арцимовича, упрямо двигалась вперед. С большими планами вернулся после Калэма Лев Андреевич в Москву.

И вот внезапный приступ, который нанесла ему давно подбиравшаяся болезнь сердца.

Отдавшись невеселым размышлениям, лежал беспомощно и бездейственно, что противно всей его натуре, впервые находился Арцимович в больнице. Неужели угодил он сюда надолго и всерьез?

Никто не смог бы ответить Льву Андреевичу на единственный вопрос, который интересовал его сейчас: какой отпущен ему срок? Сколько еще он успеет сделать?

А жить ему оставалось всего восемь лет.

Но узнай тогда Арцимович об этом в тот первый день на больничной койке, он обязательно сказал бы иначе: «Еще целых восемь лет...»

И покатились годы. Понеслись, убыстряя бег, набирая темп. Но Арцимович не думал об этом. Не было времени у него остановиться, спокойно поразмыслить, оценить ситуацию. Всем, и ему тоже, казалось, что он круто поднимается вверх. И дело было не только в науке, где Арцимович действительно стал признанным лидером важнейшего направления у нас в стране и за рубежом. Неожиданно резко возросла его общественная значимость. Он вдруг стал позарез нужен многим людям, не имевшим отношения к физике, особенно к концу шестидесятых годов.

Не пришли, а проникли в клинику, даже прорвались сквозь кордон врачей художники, ревностные охранители древней архитектуры. И не просили, требовали от Арцимовича вмешательства и участия. Стало известно, что кое-кто из ведущих архитекторов столицы, не довольствуясь новыми современными районами, вынашивает планы снести центр старой Москвы и возвести нечто необычное. Это было весной 1968 года.

Просители, как правило, приносили заранее заготовленные письма в инстанции. Но прикованный к постели Арцимович возвращал эти листки, стараясь четко, вопреки слабости, чеканить слова: «Я не привык подписывать бумаги, которые не составлял лично. Дайте подумать. Приходите дня через два». И затем, контрабандно от врачей, начинал работать над письмом.

В официальных кругах его знали как человека дела, четкой, резкой мысли, жестких формулировок. К документам за подписью академика Арцимовича привыкли относиться с уважением. Они всегда отличались конкретностью и государственным подходом. Но это письмо звучало на удивление эмоционально: «Новые проспекты пробиваются, как просеки в лесу, по живому телу старого города, ломая его самобытную градостроительную структуру». Дальше следовали строки, в которых запечатлелась вся боль патриота: «Подобно Риму, Парижу, Лондону и другим столицам мира Москва сочетает в себе старый и новый город. Столица — это не просто населенный пункт, характеризующийся наличием жилплощади, километрами автомобильных магистралей, удобствами коммунально-бытового обслуживания. Столица — это священная история народа, запечатленная в каменной летописи».

Вопросы архитектуры не были епархией Арцимовича. Но логика письма, сочетание поэзии и гражданственности сыграли свою роль. Размашистый проект с виадуками над площадью Революции и прудом вместо старинного Манежа был погребен.

Лев Андреевич был непременным членом Комитета по Ленинским премиям. Порой он резал на корню, как казалось поначалу многим, бесспорные работы. Доказательства его всегда были точны, неумолимо логичны, зачастую убийственно немногословны. Иногда он позволял себе даже шутки. И довольно смелые.

На одном из заседаний рассматривался вопрос о присуждении премии авторам проекта реконструкции Волго-Балта. Арцимович заметил, что в принципе он не возражает, но список соискателей, увы, неполный. Председательствующий Мстислав Всеволодович Келдыш, ничего не подозревая, спросил:

— И кого же в этом списке, по вашему мнению, нет?

— Главного автора проекта, того, кто задумал Волго-Балт.

— Кто же это?

— Петр Алексеевич...

— А фамилия? Звание? Должность?

— Романов, должность — самодержец российский...

И все же дела общественные были всего лишь ярким фоном, доступным пониманию многих и от того снискавшим академику Арцимовичу немалую популярность. Но при всех его общественных и академических нагрузках, при всех поездках за рубеж, очень пестрых по силе впечатлений и событий, главным для него все равно оставалась физика.

Да, в долгих разговорах с Артемом Исааковичем Алиханьяном, одним из последних могикан физтеховского «Ядерного семинара», Арцимович сетовал, что термояд — не «чистая наука». Вот астрофизика, проблемам которой он, будучи академиком-секретарем отделения общей физики, начал уделять немало сил, — это истинная наука. А термояд, при всей своей глобальности, скорее прерогатива техники.

Артем Исаакович с жаром, который не загасили минувшие десятилетия, отчаянно бросался в бой. Он старался вовсю. Он выискивал множество убедительных доказательств, выстраивал целую цепь неопровержимых логических заключений. Он едко и темпераментно обрушивался на слюнтяйские умствования российских интеллигентов, занятых извечными самокопаниями. Арцимович по-прежнему, по-молодому хохотал, слушая цветистую речь, в которой стыковались цитаты из Омара Хайяма и хлесткие выражения из рассказов Михаила Зощенко. Запал у младшего, а теперь, увы, единственного из «братьев-разбойников», был по-прежнему огромный. Но даже он не мог убедить Арцимовича.

— Ладно, Артюша... Мне виднее...

Ему действительно было виднее. Тем более что в последние годы над токамачниками вставала довольно мрачная тень Бома, вернее, аномальной диффузии, предсказанной этим американским ученым.

Впервые она замаячила в 1965 году, когда американцы на стеллораторах «С» — тоже тороидальных установках — получили весьма убедительные данные. Результаты были доложены на международной конференции в Калэме. И мнение многих видных зарубежных коллег оказалось стереотипно однозначным. Потери плазмы согласно диффузии Бома очень велики. Но самое печальное — они будут неизбежно увеличиваться с ростом температуры плазмы. Это был своеобразный приговор замкнутым системам, и в первую очередь «Токамакам», поскольку они, если слепо подчиниться выводам теоретических изысканий Бома, оказывались напрочь непригодными для создания термоядерного реактора.

Правда, результаты исследований, полученных на «Токамаках», свидетельствовали, что скорость потерь плазмы раза в три меньше, чем должна быть по закону, предсказанному Бомом. Именно поэтому тогда, в Калэме, Арцимович высказал сомнения в универсальности бомовской диффузии. Но одно дело «поднять знамя борьбы за освобождение от формулы Бома», как цветасто выразился один из английских коллег, а другое удержать его, не рухнуть сраженным прицельной очередью неопровержимых данных, добытых в эксперименте.

Может быть, поэтому, выйдя из больницы, Арцимович с такой жадностью набросился на работу.

Да, его ребята возмужали за эти годы, набрали вес настоящих экспериментаторов. В чем-то переняли у Арцимовича непреклонное, жесткое, скептическое отношение к добытым результатам. И постепенно им приоткрывался смысл сказанных академиком, зачастую на ходу, мыслей. В основе всех его действий и требований лежала борьба за факт. Да он и не мог иначе. Это уже его стиль.

Стрелков, Разумова, Муховатов принимали такой принцип безоговорочно. Может быть, потому, что были постарше и работали с ним дольше. Сережа Мирнов, хотя и был по духу Арцимовичу ближе, пока что с трудом усваивал смысл его требований и вызывал беспокойство.

Сергей нетерпелив, искрометен в мыслях, высказываниях, идеях. Остер на язык. Парадоксален в суждениях. Но нынче иные времена, иная эпоха в науке. В тридцатые годы Мирнов был бы великолепен и, пожалуй, достиг бы быстрого успеха и признания. А сегодня?.. Сумеет ли он преодолеть барьер индивидуального восприятия явлений? Сумеет ли избавиться от неукротимой жажды «красивых экспериментов»? Однажды Арцимович, просматривая результаты исследований, проведенных Мирновым, обронил: «Я боюсь людей, которые все знают».

Владимир Стрелков или Ксения Разумова наверняка бы поняли предостерегающий, многозначительный смысл этих слов. Особенно когда твои результаты лежат на столе перед руководителем. А Сергей, который, наверное, не постареет никогда, бодро ответил: «А чего их бояться? Их надо слушать развесив уши...»

Арцимович пробует иначе:

— Послушайте, профессор! Неужели вам, молодому человеку, за шесть лет учебы не надоели лекции?

— Смотря какие, Лев Андреевич. И потом, вы говорили не о лекциях, а о людях, которые все знают.

Сергей тогда, по-видимому, так и не уловил подтекста высказывания руководителя об относительности знаний. Поймет ли? Особенно теперь, когда они начали борьбу против формулы Бома и когда необходима способность, а вернее, смелость критически воспринимать и оценивать даже свои, добытые изнурительным трудом результаты, какими бы обнадеживающими они ни показались. Да, борьба за факт, только безоговорочный факт, — это сейчас, пожалуй, главное.

Два года назад Арцимович поручил Разумовой и Мирнову на разных установках провести эксперимент, суть которого сам же и сформулировал: «Поиски иголки в стоге сена».

Ксения Разумова уже частично провела эти капризные диамагнитные измерения на установке ТМ-2. А Мирнову предстояло это сделать на большом «Токамаке», который во всех официальных документах кратко именовался Т-3. Собственно, от результатов, добытых этими, столь разными по складу характера, людьми, зависело многое. Арцимович все больше укреплялся в мысли, что факты, добытые Разумовой и Мирновым, должны стать последним кирпичиком в стройной и безоговорочной пирамиде доказательств.

Но высказывать свои соображения Арцимович не спешил. Наоборот, он нарочно подвергал сомнениям их выводы.

Сначала Арцимович подверг сомнениям результаты Разумовой. Ксения выслушала шефа с непроницаемым лицом. Арцимович преднамеренно приоткрывал едва приметную лазейку для возражений в своей стройной системе безоговорочных на первый взгляд доказательств. Ксения этим не воспользовалась. Она невозмутимо ответила: «Хорошо, я посмотрю все снова».

Ксения Разумова с самого начала, как только пришла в институт, усвоила главное в устремлениях шефа — борьба за факт. И этому основному правилу следовала и, очевидно, будет следовать теперь всю жизнь. А ведь многочисленные сверхточные калибровки, которые использовали и Разумова и Мирнов в измерениях, требовали не только немалых сил, но и времени.

С Мирновым разговор получился иным. Он сам пришел год назад к Арцимовичу с предложением еще раз перепроверить все результаты довольно простым способом на одной из старых установок. Правда, установку, на которой он задумал произвести проверку, решено было демонтировать в ближайшие дни. Собственно, Мирнов и прорвался к нему с просьбой повременить с демонтажом. Предложение было заманчивым. Прежде всего оно свидетельствовало: Сергей наконец-то усвоил главный постулат Арцимовича.

Академик ответил неопределенно: «Мне надо подумать. Придите завтра». Необходимо было взвесить: так ли уж нужны эти повторные измерения, сколько они займут времени, не задержат ли в последующем монтаж новой установки, которую решили возвести на месте прежней.

Мирнов думал о частном, хотя и важном эксперименте. Арцимович не имел права на такой подход.

На следующий день он ответил Мирнову в шутливой манере, которая установилась между ними: «Профессор, совпадение ваших результатов с результатами Разумовой дает основание полагать, что и вы, и она измеряете правильно. А посему — установку ломать».

Сергей все же проявил характер, воспользовался тем, что возникли неувязки с демонтажом. Ему удалось осуществить задуманные измерения, и он убедился, что академик был прав. Когда Арцимович спросил его о результатах, Мирнов буркнул: «Нечего было лезть из кожи».

Был воскресный день конца декабря 1967 года. Академик разыскал Мирнова по телефону дома. В семье Мирновых отмечали день рождения дочери. Пока Арцимович не назвал себя, женский голос отказывался позвать Мирнова к телефону, заявляя, что тот крайне занят. В мембране отчетливо звучали громкие детские голоса, какая-то музыка. Академик даже уловил досадливое мирновское: «Ну кто там еще? Я же сказал, меня нет».

Мелькнула мысль, а не положить ли трубку. В доме все-таки праздник. Но голод по работе, который Лев Андреевич так мучительно все последние недели после очередного пребывания в больнице ощущал, взял верх. Арцимович начал разговор в обычной манере, упреждая естественный вопрос о самочувствии:

— Профессор, я должен вас огорчить. Вы с Разумовой ошиблись в ваших диамагнитных измерениях. По-видимому, в калибровках. У всех бомовская диффузия, А у вас черт знает что. Так в физике не бывает.

Арцимович отчетливо слышал, как на другом конце провода, неплотно прикрыв микрофон трубки, Мирнов зычным злым голосом крикнул: «Да тише вы!» Детская разноголосица разом испуганно спала.

— Так как же, профессор? — Арцимович отчетливо представил злое лицо Мирнова, очевидно, в полутьме прихожей с детскими пальтишками на вешалке. В трубке было отлично слышно, как Сергей глубоко вздохнул, словно набрал полную грудь воздуха, чтобы броситься и воду, и с гусарской лихостью ответил:

— Может, все остальные и ошибаются, но я нет.

— Ну да, ведь вы же у нас никогда не ошибаетесь.

После этого Мирнова, что называется, понесло. Терять ему было нечего. Разговор получился острым, в повышенных тонах. Жена раза два попыталась прервать их, входила в кабинет, щупала пульс у Арцимовича. Тот был нормальным. Лев Андреевич с лицом сатира дал ей послушать страстные возражения Сергея. Он говорил еще минут пять, а затем, выдохнувшись, заметил:

— В конце концов, Лев Андреевич, есть мой отчет о диамагнитных измерениях.

Мирнов передал на следующий день свой отчет через референта. Пока Арцимович болел, новых результатов накопилось достаточно. Отчеты Разумовой и Мирнова подтверждали основную мысль Арцимовича: «Бомовская аномалия диффузии плазмы не универсальна. И замкнутым системам, в первую очередь «Токамакам», не угрожает».

Но объявить об этом широко академик не спешил. Он с упорством и кропотливой дотошностью, как исследователь древних манускриптов, изучал многочисленные показатели экспериментов.

Да, бомовская диффузия наблюдалась не только американцами на стеллораторах. При определенных условиях сходные результаты обнаружены и у нас на «Токамаках». Но фундаментом все крепнущей убежденности Арцимовича были высокие температуры, которые уже удалось достичь на «Токамаке». Почти до десяти миллионов градусов. Это нечто существенное: десятая часть температуры, при которой согласно расчетам термоядерный реактор может стать уже экономически выгодным. И подтверждали тот факт независимые друг от друга измерения — рентгеновские и диамагнитные. Последние были выполнены в различное время, на различных установках Ксенией Разумовой и Сергеем Мирновым. В тщательности их можно было не сомневаться.

На все кропотливые проверки, перепроверки собственных выводов у Арцимовича ушло две недели. С Мирновым после памятного разговора по телефону академик виделся мельком. Лев Андреевич понимал нетерпение вопрошающего взгляда, устремленного на него, но упорно молчал. Не все еще было ясно и ему самому.

Но через две недели, опять в воскресенье, когда все уже стало бесспорным, Арцимович снова позвонил Мирнову.

— Профессор, я должен признать, что вы с Разумовой правы. Я согласен с вашими соображениями.

Арцимович ясно расслышал, как невидимый собеседник облегченно вздохнул, а затем в трубке наступила тишина.

— Алло! Алло! Куда вы пропали, Сережа!

— Я слушаю, Лев Андреевич. Слушаю... — И было что-то в интонации Мирнова неуловимо новое, еще непонятное, но начисто исключающее то прежнее, так привлекавшее и в то же время нередко раздражавшее Арцимовича. Может быть, поэтому, словно не замечая ничего, академик в привычном для них тоне продолжал:

— Кстати, а почему бы вам не написать на эту тему диссертацию?

— Я подумаю, Лев Андреевич. Я подумаю...

И по тону ответа Арцимович понял, что Мирнов вряд ли ухватится за это заманчивое предложение. Время прошло. Сейчас Сергея интересуют иные проблемы, да и две недели, что минули с первого разговора, Мирнову дались нелегко.

Третья конференция МАГАТЭ по управляемому термоядерному синтезу проходила в Новосибирске в 1968 году. Дом ученых в Академгородке, хорошо знакомые лица зарубежных коллег из Штатов, Англии, Франции, с которыми Арцимовича связывали теперь прочные отношения. В Новосибирск приехал Гарольд Фюрт из Принстона, Макс Штеенбек из ГДР, Станислав Винтер, представляющий ядерников Франции, с которым они много спорили и размышляли в Париже в 1968 году, когда на улицах, прилегающих к Сорбонне, студенты строили баррикады, а в каменистых ущельях старого города витали удушливые облака слезоточивого газа. Полицейские предпринимали безуспешные атаки на цитадель бунтующей молодежи.

В небольшом уютном отеле, где жил Лев Андреевич, окна завешивали мокрыми простынями от слезоточивого газа. Там они со Станиславом Винтером говорили не о физике, а о политике, о событиях, захлестнувших всю Францию.

Теперь это все в прошлом. Уже вывезены на свалку с улиц Парижа горы мусора, над которыми в те дни витал запах тлена и гнили, словно под жарким солнцем разлагались не отходы большого города, а сама отлаженная, крепко сколоченная, выверенная десятилетиями цивилизация. Специальные команды смыли со стен парижских зданий лозунги взбунтовавших студентов. И каменщики вновь — торец к торцу — замостили базальтовой брусчаткой мостовые на улицах, прилегающих к Сорбонне.

Все это Станислав Винтер рассказывал Арцимовичу, пока авиалайнер летел из Москвы в Новосибирск.

Зал Дома ученых в Новосибирском Академгородке. И тишина во время выступления Арцимовича, и усмешки недоверия и сомнения на лицах некоторых зарубежных гостей. Они не знают его характера, его скепсиса, его настороженного отношения к первоначальным экспериментальным данным.

Арцимович излагает данные, полученные на «Токамаках», из которых явствует, что потери плазмы на этих установках в пятьдесят—шестьдесят раз меньше предсказанных Бомом. И веско бросает в притихший зал: «Мы освободились от мрачного призрака громадных потерь, воплощенного в формулу Бома, и открыли путь для дальнейшего повышения температур с выходом на физический термоядерный уровень».

Зал реагирует бурно. Но Арцимович воспринимает эту реакцию сдержанно: то ли думает о другом, то ли сосредоточен на чем-то внутри себя. Быть может, на боли...

Да, выступление Арцимовича в Новосибирске стало сенсацией, которую при всем желании оспорить было невозможно. Покоилась она на прочном фундаменте безукоризненных данных, добытых кропотливыми экспериментами. И все же результаты были столь принципиальными для всего последующего направления термоядерных исследований, что, по мнению некоторых зарубежных коллег, нуждались еще в одной беспристрастной проверке. И дело не в недоверии к результатам советских физиков. Все было гораздо сложнее. Если то, о чем сообщил Арцимович, соответствует действительности (а похоже, что это так), то, очевидно, многим из зарубежных коллег необходимо срочно пересматривать свои исследовательские программы, создавать установки, аналогичные «Токамакам», и следовать по пути, уже проторенному русскими. Но физика ныне делается не с помощью сургучной палочки и проволочной катушки. Чтобы круто изменить программу исследований, нужно следовать известной русской поговорке: «Семь раз отмерь — один раз отрежь». Для того чтобы столь тщательно «отмерить», у английских физиков уже имеется более совершенная аппаратура, чем в Институте атомной энергии имени Курчатова. Пусть англичане проведут еще одну принципиальную проверку параметров, достигнутых советскими физиками.

Все это было высказано Арцимовичу в Новосибирске в довольно обтекаемой форме скорее намека, нежели пожелания, и даже не английскими исследователями. Но Лев Андреевич сразу уловил здесь скрытый смысл. Это соответствовало его стремлениям к широкому международному сотрудничеству в науке. Он сам пригласил английских исследователей со своей измерительной аппаратурой в Москву для участия в совместном эксперименте. Летом 1969 года английские физики должны были приехать...

За всеми своими многочисленными заботами в институте и в президиуме Академии Лев Андреевич забыл, что уже несется к финишу шестой десяток жизни. Первым напомнил ему об этом Артем Исаакович Алиханьян. Он как-то мимоходом бросил: «Лев, а ведь грядет юбилей».

Только после этих слов ему вдруг стали понятны события, которые с некоторых пор происходили у него в доме. Странный, несколько таинственный вид домашних, когда он внезапно раньше времени возвращался домой. Поспешное желание сотрудников отделения в Академии завершить оживленный разговор по телефону, когда академик-секретарь вдруг неожиданно вторгался в их кабинеты.

Юбилей! После реплики Артема он не спал всю ночь. События минувшего всплывали в памяти. Они цеплялись одно за другое. Полузабытые, почти стершиеся в памяти лица, давние встречи вдруг возникали на мгновение обрывочными, не связанными между собой кадрами, как в плохо смонтированном фильме. Утром Лев Андреевич встал с тяжелой головой и безапелляционно заявил жене:

— Я так не терплю этих торжественных церемоний... Вот представь себе: стою я на сцене в Доме ученых, растет на председательском столе гора поздравительных папок. Говорят о тебе то, что ты сам же и сделал. А я думаю, как быстро прошла жизнь, и так вдруг становится себя жаль. А потом сидение в ресторане... Не люблю я в казенных местах домашние праздники отмечать.

Жена слушала весь этот монолог с непроницаемым лицом, и Лев Андреевич повторил:

— Никаких заседаний в Доме ученых.

Но незримая, скрываемая теперь от него более тщательно суета продолжалась. Арцимович поверил свои опасения Артему:

— Боюсь, устроят что-нибудь казенно-грандиозное.

— Ну почему именно казенное? — невозмутимо спросил Алиханьян.

Арцимович еще не знал, что именно Артем возглавил своеобразный оргкомитет юбилея из родных, друзей, сотрудников. Не получив поддержки даже у Алиханьяна, Арцимович махнул рукой. Пусть делают, что хотят.

И они сделали. Он даже не подозревал, что так получится. Легко, непринужденно, весело и, главное, остроумно! И не было даже намека на ту казенщину, которой он так боялся, против которой решительно и зло протестовал.

На три длинных, казалось бесконечных, дня растянулась его круглая дата. Но утомления не было. И боль, жестокая, безжалостная, взявшая привычку настигать теперь в наивысшие минуты подъема, в эти дни ни разу не посетила его.

И снова повседневные заботы наваливаются на него, как только он позволит себе чуть замедлить привычный, стремительный и напряженный темп.

События на термоядерном фронте требовали его личного присутствия. И путь Арцимовича снова пролег над тысячемильными водами Атлантики в Массачусетский технологический институт. До контрольного советско-английского эксперимента оставалось еще несколько месяцев. Но вера Арцимовича в результаты, уже полученные ребятами на «Токамаке», была так сильна, что он согласился прочесть несколько лекций сначала в Массачусете, а затем в Принстоне именно о работах на этой установке, о дальнейших перспективах улучшения параметров плазмы, о повышении температуры.

Вопросов во время выступлений советского ученого было много, но касались они частностей. Его страстность, вера и непреклонная убежденность в своей правоте не вызывали сомнений.

Англичане наконец-то приехали в Москву летом 1969 года. Они привезли свою лазерную аппаратуру для измерений, в сравнительно короткий срок отладили ее. А затем начались эксперименты, результаты которых ожидали с нетерпением во многих научных центрах мира.

И дело было не только в извечном вопросе: «Кто прав?» Сознание правоты хоть и важнейший компонент в исследованиях, но не основной. Суть заключалась в другом — в перспективе всех термоядерных работ на планете, сосредоточении всех сил, говоря языком военных, на плацдарме прорыва, отвоеванного с таким трудом представителями советской школы физиков для остальных исследователей.

В те дни, когда в стенах отделения физики плазмы начались кропотливые работы, токамачники заметно нервничали. Арцимович был на редкость невозмутим. И это спокойствие руководителя, его вера в абсолютную достоверность добытых ранее результатов, а точнее, вера в своих учеников сыграли свою роль. В лабораторные стены вошло ровное, деловое спокойствие.

Потом была Дубна, с ее аллеями, засыпанными плотным слоем желтой, опавшей листвы на дорожках между коттеджами, с плотными туманами по утрам, протяжными гудками пароходов на отдаленном главном фарватере Большой Волги. В этом, уже известном на весь мир городке на берегу Волги в осенние дни 1969 года проходил Международный симпозиум по удержанию плазмы в тороидальных системах. В центре обсуждения встали результаты недавнего совместного советско-английского эксперимента. Значительное число зарубежных ученых относилось до сих пор несколько настороженно к результатам, полученным русскими на «Токамаках». Но теперь эти результаты были зарегистрированы, измерены англичанами.

Один из участников совместного эксперимента в интервью корреспонденту английской газеты заявил: «Результаты, полученные на «Токамаках» в СССР, даже лучше, чем об этом говорят русские». Но перед ведущими термоядерщиками планеты уже вырастали новые проблемы и новые, казалось, неразрешимые трудности.

В крупнейших атомных центрах мира начали срочно строить «Токамаки». Сооружали аналогичные установки во Франции, закладывали в ФРГ, планировали в Англии. Американцы первыми повесили траурные венки на прежние программы и начали бурно строить в традиционных ядерных центрах «Токамаки», в чем-то модернизируя их, в чем-то копируя русский вариант.

Осенью семидесятого года Арцимович, уже не как гость, а скорее как генеральный инспектор Ее Величества Плазмы, совершил поездку по лабораториям США. Лев Андреевич побывал и в Лос-Аламосе, уже комфортабельном, обустроенном городе науке, в котором ничто не напоминало теперь о далеких, напряженных военных буднях таинственного научного центра, где за воротами из колючей проволоки на несколько лет канули в безвестность крупнейшие физики планеты.

В этой поездке Арцимович прежде всего работал. Смотрел, оценивал, советовал, критиковал, подсказывал, читал лекции, делал доклады, вел нескончаемые дискуссии с коллегами, консультировал проект грандиозной будущей установки и даже написал письмо в комиссию атомной энергии США. Советский академик поддерживал проект машины, в которой американские термоядерщики собирались использовать принципиально новый способ нагрева плазмы, предложенный Арцимовичем.

Этому сопутствовали, естественно, приемы, обеды, банкеты.

Губернатор Техаса очень заинтересовался личностью советского ученого, который придирчиво осматривал сооружающийся в университете штата в Остине новый «Токамак» с турбулентным нагревом плазмы. В «хитрой штуковине», которая строится в «его университете», губернатор не смыслил ничего. Но, по-видимому, неплохо разбирался в людях. Махнув рукой на неукоснительное правило, согласно которому лица, связанные с коммунистическими организациями, не могут быть удостоены какого-либо почетного звания в США, губернатор провозгласил академика Арцимовича почетным гражданином штата Техас. И Лев Андреевич не упустил случая появиться в Принстоне — следующем пункте своей поездки — в широкополой шляпе, которая является отличительным атрибутом почетного гражданина штата Техас.

На людях Арцимович оставался бодрым, остроумным, веселым. Он легко отвечал на вопросы атаковавших его репортеров, подвергал откровенной критике все, что кололо ему глаза. Он был самим собой, ощущая немалое удовлетворение, что результаты, обнародованные им еще в Новосибирске, воспринятые тогда с известной долей недоверия американскими коллегами, теперь подтверждены здесь, по другую сторону Атлантики, выдержали испытание временем.

Но, оставаясь в глубокие ночные часы наедине с самим собой, мучаясь от бессонницы, Лев Андреевич погружался в пучину невеселых раздумий. С каждым днем ему все труднее было оставаться бодрым, полным неистощимой энергии, тем академиком Арцимовичем, к которому уже привыкли американские коллеги. И он часта ловил себя на том, что с опаской постоянно ждет, когда боль снова настигнет его.

Даже жена, которая сопровождала его в поездке, казалось, не замечала ничего. Но однажды, перед самым отлетом в Москву, она вдруг неожиданно обронила: «Как ты похудел!..» И по ее тону, вздоху Лев Андреевич понял: все это время жена не только видела, но и понимала, что с ним происходит.

Арцимович тогда внешне не отреагировал на слова жены. В мир невеселых раздумий он не хотел никого пускать.

Возвратившись в Москву, неожиданно для всех окружающих Арцимович заспешил, заторопился. Так же, как торопился Курчатов десять лет назад.

Он устроил разнос проектировщикам и строителям нового, еще более мощного «Токамака» Т-10. Он требовал ускорить темп исследований на новой, еще только созданной машине Т-4. Он задумал целый цикл новых экспериментов уже не с дейтерием, а с водородом. Он...

Все чаще опустошающая слабость укладывала его в постель. И, выключенный внезапно из потока дел и забот, Арцимович отдавался иным размышлениям, которым раньше не находилось времени в ежедневной текучке.

Всем казалось, что академик одержим одним: плазмой, экспериментами, планами на будущее. А он в эти часы думал совсем о другом. Быть может, поэтому отдельные его высказывания и поступки звучали для окружающих, как внезапный выстрел.

В 1971 году за успешное завершение цикла работ по термоядерному синтезу академику Арцимовичу и его токамачникам была присуждена Государственная премия. Второй раз страна отмечала труд физиков, укрощающих плазму. В пятьдесят восьмом году за исследование в пинчах Арцимович, тоже с группой сотрудников отделения, был удостоен Ленинской премии. Тогда в списке лауреатов значились фамилии Осовца, Андрианова, Филиппова. Теперь лауреатами стали Стрелков, Разумова, Мирнов, Муховатов.

И когда они после вручения лауреатских дипломов и медалей, радостные, возбужденные, шагали по вечерним улицам, Лев Андреевич вдруг неожиданно для всех спокойно, но настойчиво произнес: «Если со мной что-нибудь случится, исследования на «Токамаках» в институте возглавит Стрелков...»

Другой разговор произошел спустя год. Алиханьян зашел за ним в президиум Академии. Выдался свободный вечерок, и они решили провести его вдвоем. Не раздеваясь, в пальто, во внутреннем кармане которого угадывалась обязательная бутылка армянского коньяка, Алиханьян терпеливо ждал, пока Лев Андреевич запрячет в огромный сейф бумаги.

Арцимович подозвал друга к раскрытой пасти тяжелого металлического шкафа и вынул из верхнего отделения небольшой конверт:

— Когда я... ты первый должен вскрыть конверт. Референт знает...

Артем попробовал протестовать, но Арцимович с мягким нажимом оборвал друга:

— Не надо, профессор. Будем европейцами. Это так, да всякий случай...

Никто, кроме него, не знает, что написано на том листе, в конце которого проставлена дата: пятнадцатое сентября 1972 года.

В тот день барометр внезапно резко упал. Боль вспухла особенно сильно. И тогда, собрав последние силы, дотащившись до письменного стола, Арцимович набросал: «Срок, отпущенный мне Природой... приближается к естественному концу, говоря совершенно серьезно...»

Сейчас и Москва, и кабинет в президиуме Академии, и сейф, в котором хранится тот листок, запечатанный в небольшом конверте, далеко. Врачи протестовали против этой поездки и сдались, когда Арцимович дал слово ехать поездом.

Почему он так упорно, вопреки здравому смыслу, воевал с медиками? Почему так стремился сюда? Разве он не видел Парижа? Видел. Не один раз. Все достопримечательности, помеченные на карте, отпечатанной специально для туристов, осмотрены им не единожды. Но какое-то непонятное Арцимовичу чувство властно тянуло сюда, на берега Сены. Только нынешним утром он, кажется, нашел разгадку тому, что так настойчиво, вопреки советам рациональных эскулапов, заставило его совершить утомительное путешествие в поезде через несколько границ.

Конец декабря даже для Парижа был необычайно мягок и сух, словно сентябрь в дни бабьего лета в Москве. И Арцимович, оставив в квартире тяжелое ратиновое пальто, надев под пиджак лишь тонкий пуловер, налегке отправился только ему ведомым маршрутом побродить по городу.

Каким-то отстраненным, боковым зрением академик воспринимал оживленный поток людей на тротуарах, пестроту лотков, усеявших улочки Парижа, возвещавших елочной мишурой на прилавках о близких рождественских каникулах. В прежние годы Арцимович наверняка бездумно окунулся бы в предпраздничный водоворот на улицах чужой столицы. Но сегодня его прогулка по городу была наполнена иным, как казалось ему, значительным смыслом. Неведомая сила словно вела его по предопределенному маршруту. И Арцимович направился на улицу Ломон, хотя знал, что не найдет там ничего, что сохранилось бы от многих лет неистового одержимого труда супругов Кюри. Потом был Музей истории естествознания, старинное здание, кажущееся еще более приземистым из-за новостроек, резко вытянувшихся вверх. За стеклами больших окон, обрамленных тяжелыми шторами, трудно было разглядеть, что же происходит сегодня там, в глубине просторных помещений. Лев Андреевич лишь рассмотрел угол современного письменного стола, придвинутого вплотную к окну, заваленного кипой папок и журналов. Нет, и здесь, очевидно, уже не осталось ничего, что напоминало бы об эпохе Анри Беккереля, невозмутимого, кропотливого исследователя, наверняка даже не осознавшего, что он первый толкнул маятник неведомых атомных часов на планете.

Долго стоял Арцимович и у устья улицы Дофины, всматриваясь в сухой асфальт, по которому с Нового моста через Сену, нетерпеливо урча моторами, несся поток юрких «Симок», коробчатых «Рено», приземистых «ситроенов». Лев Андреевич не пошел в глубь улицы, потому что знал: никто ему не покажет точно, где, в каком месте на этом, испятнанном последними опавшими листьями каштанов асфальте трагически оборвалась жизнь Пьера Кюри, быть может, одного из самых великих исследователей только вступавшего в свои права двадцатого столетия.

«Как безжалостно мал срок, отпущенный подлинному ученому. Как короток его путь в этом мире. И редко кому удается увидеть конкретные результаты свершений, у истоков которых он стоял...» — думал Арцимович, медленно направляясь на улицу Роллен, к дому Грийо.

Сколько раз он бывал в Париже, но никогда не ходил этим маршрутом. Иные дела, иные заботы брали в плен, вели другими путями. И только теперь, когда сам подошел к последней черте и понял это, ощутил настоятельную потребность побывать в этих местах. Но почему? Или связь времен, собравшая воедино и крупные открытия и малые, казалось бы, случайные находки исследователей последующих поколений, к которым принадлежал и он, властно позвала, повела за собой, чтобы он вспомнил об истоках.

Кристаллик соли урана на пластинках Беккереля и современный «Токамак». Колбы, излучающие свет радия в нетопленом сарае на улице Ломон и пульт современной атомной электростанции. Грани единого целого, которому Ферми дал точнейшее определение: «Превосходная физика!» Но сколь ненасытна и разнолика она, вобравшая в себя жизнь не единиц — сотен людей без остатка, превратившаяся из поприща одиночек в труд огромных коллективов. Все это Арцимович знает слишком хорошо. Так почему же какая-то неведомая сила там, в Москве, так властно позвала его сюда?

Тщетно Арцимович искал ответа на этот вопрос, пока шли они с Эдмоном Грийо в колледж, где он должен был читать лекцию о «Токамаках». Только взойдя на кафедру, окинув взглядом аудиторию, Лев Андреевич забыл о мучившем его вопросе.

Но лекция кончилась, и они с Эдмоном возвращаются на улицу Роллен. Грийо оживленно комментировал прочитанную лекцию, вопросы, которые были заданы Арцимовичу, его ответы. Лев Андреевич шагал молча, слушая и не слушая друга. Хотелось остаться одному. Может быть, поэтому, подойдя к дому, он ускорил шаг и быстро миновал широкие ступени перед входом. Хотя сознание его сразу же предостерегающе среагировало: «Слишком быстро!» Но он в том же темпе начал подъем по стертым ступеням лестницы, что вела в квартиру друзей.

Пролет, упирающийся в узкое, стрельчатое окно с частым переплетом запыленных стекол, вдруг раздался, раздвинулся... И темнота глубокой ночи мягко, удушающе навалилась на Арцимовича. Темнота старинной аллеи с молчаливыми вековыми липами, зовущая и тревожная, в которой не академик, а озлобленный отчаявшийся мальчик храбро двигался по пыльной дороге в никуда.

— Тебе плохо, Левушка?! — Голос Эдмона достиг сознания, пробился. Исчезла, распалась темнота. Теплые надежные ладони спутника поддерживали Арцимовича. Он стоял, тяжело дыша, прислонившись к перилам.

Так вот как это происходит...

Арцимович помотал головой. Нащупал в кармане пиджака капсулу с нитроглицерином. Непослушными, ставшими корявыми пальцами выдернул пробку, высыпал на ладонь две таблетки. Проглотил. Мягкая сила на мгновение сжала виски. Но боль, резкая, стремительная, нахлынувшая из глубины, отступила. Он отдышался. Отстранил Эдмона. И продолжал медленное, упорное восхождение по крутым стертым ступеням.

До конца его жизни оставалось ровно три месяца.

Знал ли Арцимович об этом? Нет. Только предполагал. Точно он знал одно: к вершине пойдут другие.