Стоим на страже

Виктор Лесков ПЕРВАЯ ВЫСОТА Рассказ

Нет ничего тягостнее этих минут ожидания падения. Оно неизбежно. Самолет вздыблен вверх, поставлен в небо «крестом», тяги никакой — сектор газа убран до упора, — скорость падает, безнадежно падает до критической…

Никто не видит сейчас лица Николая. Он один в кабине. И хорошо, что над ним только нежная синь мая, словно небо склонилось в светлой улыбке. Ничего этого Николай не замечает.

Взгляни на него сейчас Леся — она бы не узнала! Что сталось с ее любовью! Куда девалось ощущение его молодой удали, где оно, надежное мужское плечо, к которому ей так нравилось тихонько прикоснуться щекой.

В кабине, поникнув, сидел еще совсем юноша, весь в испарине, напухлив губы, ничем не похожий на отважного рыцаря девичьего воображения.

Она привыкла видеть его уверенным в себе, с ярким румянцем на щеках, но сейчас его побледневшее лицо было серым и неподвижным, как маска; взгляд загипнотизирован медленным движением указателя скорости на циферблате прибора. Да, на земле перед девчонкой можно пройтись гоголем — не всякому дано в восемнадцать лет держаться за ручку управления легкокрылой машины, но в небе — другое дело.

— Вот смотри, скорость уменьша-а-а-ется, — нараспев говорит инструктор, будто ему этот факт доставляет удовольствие.

Капитан Хохлов сидит в задней кабине, отгороженный от Николая Одинцова плексигласовой переборкой, и видит через мутное окошко лишь тыльную часть шлемофона курсанта.

Николай отнюдь не в восторге от сообщения инструктора. Он еще замечает, как бессильно шелестит винт в потоке, как, тяжелея, «вспухает» под ним машина. Все это признаки близкого срыва, и холодок страха растекается по его груди, подступает к горлу. Однако он не сдается, крепится духом, тянет ручку управления, удерживая самолет от клевка вниз. Главное сейчас для Одинцова, чтобы инструктор не заметил его страха, не заметил слабеющей воли. Надо держаться, держаться до конца, пока хватает сил. Отступать некуда! Сейчас, именно в этом полете, решится для него: пилотом быть или готовить самолеты другим.

Не все становятся летчиками. Вон Андрей Верхогляд уже укладывает чемоданчик — так и сказали: списан по «нелетной». И еще четырех ждет то же самое. Может, и ему, Николаю Одинцову, пришла пора собираться домой. Попробовал, как оно в небе, — оказывается, не только приятные ощущения, но и тяжелый труд, — и теперь, может, самое время кончать это дело, тихонько отойти в сторону. И утешение для себя есть: держался сколько мог, терпел до последнего…

Но ведь и ему тогда, как Андрею, скажет кто-нибудь из однокурсников, панибратски хлопнув по плечу: «Не горюй, дружище, рожденный ползать летать не может!» В шутку скажет, вроде для утешения, но обидно будет до слез. Нет, не такой он, Николай Одинцов, чтобы сдаваться без боя, характер у него настырный. А гордости — так этого добра на двоих хватит. Главное сейчас, чтобы инструктор ничего не заметил. А то развернет самолет на аэродром и после посадки вышвырнет из кабины. Или скажет: гуляй, парень! Нам нужны орлы, а не цыпленки. Так рассуждал курсант Одинцов. А капитан Хохлов рассуждал по-другому.

— На какой скорости будем вводить в штопор? — будто издалека слышит Николай вопрос инструктора.

— Сто двадцать, — отвечает он.

— Отлично!

Капитан Хохлов знал, что можно легко напугать молодого человека. Бросит он, инструктор, сейчас машину в пикирование, заложит глубокий крен, а затем из виража сорвет в штопор да придержит подольше, чтобы вывести в сотне метров от земли — и, кто знает, может, это отобьет у парня охоту к небу если не навсегда, то надолго. Молодежь в опасность надо вводить с чуткостью, осторожно.

— Так, скорость ввода подходит, — Хохлов прекрасно понимает состояние курсанта и постоянно вызывает его на разговор. — Не забыл, какая последовательность выполнения? Рассказывай…

Одинцов тянет ручку управления на себя, хотя все его существо восстает против этого. Человек привык чувствовать под ногами землю и очень чутко реагирует на малейшее изменение равновесия. Чуть где поведет — и рука уже на опоре. А тут никаких опор, ты, почти полулежа, запрокинут на сиденье, чувствуешь его спинку, а перед твоим лицом только голубая пустота. И вдруг ты проваливаешься куда-то вниз.

— Надо дать педаль до упора, а затем ручку на себя, — отвечает он инструктору. Казалось бы, к чему такие испытания, летит же самолет отлично, как ему и положено, и пусть себе летит тихонечко, зачем ему мешать, вгонять в беспорядочное падение? А надо! Надо для жизни. Никогда курсанта не выпустят лететь самостоятельно, пока он не научится выводить самолет из штопора. В полете он будет один, всякое может случиться. Засмотрится, к примеру, на землю, перетянет ручку на себя и кувырнется. Кого потом звать на помощь, если сам не научен? Там некого…

— Все правильно! Начинаем! Какой будем делать: правый, левый?

«Правый, левый?» Да какая разница Одинцову, куда сыпаться, но инструктор его — душа-человек, «правый, левый», — еще и выбирать дает. Определенно Николаю он нравится. Другой бы уже давно на него наорал.

— Лучше левый! — наугад решает Николай.

— Отлично, запоминай ориентир. Видишь деревеньку, на нее будешь выводить. Левую педаль до упора!

Одинцов видит впереди внизу, за обрезом капота, нечто вроде детских кубиков, расставленных в шахматном порядке, не сразу понимая, что это и есть его главный ориентир.

— Ну, что сидишь, милый? Работать надо!

Николай робко подает левую ногу вперед, давит на педаль, пересиливая себя, будто наступает своим ботинком на что-то хрупкое.

— Смелее, смелее! — подбадривает его инструктор.

А у Одинцова нет больше сил давить, установилось критическое равновесие.

— Смелее! Вот так, — и Хохлов сам дожимает педаль.

Одинцов икнул, будто его опустили в купель с ледяной водой. Самолет куда-то провалился левым крылом, потащило его вниз, одновременно опрокидывая вверх колесами.

— Ручку, ручку на себя, — подсказывает капитан Хохлов, но куда там, разве Одинцову сейчас до этой ручки управления.

— Вот так, чувствуешь? — инструктор сам добрал ее, несколько раз поддернул до верхнего упора. — Чувствуешь, ответь мне!

— Чувствую, — не очень внятно подал голос по переговорному устройству Одинцов.

Как не чувствовать, если на их самолете управление спаренное и любое движение в одной кабине дублируется в другой. Все чувствовал Одинцов, поскольку левая его рука, как приклеенная, лежала на секторе газа, а правой он держал ручку. Однако сейчас он самому себе казался распростертым над далекой землей, вроде падал с разведенными в стороны руками, и будто он вне кабины, вне самолета, а так, свистит вниз даже без парашюта. В первый момент у него даже дыхание перехватило, и он никак не мог сделать выдох. Земля кружилась перед глазами каруселью, была ровной и сочно-яркой. В едином хороводе потянулись аккуратные, прямоугольные лоскуты полей, островки березовых рощ, осколком сверкнул пруд. И в этом установившемся вращении Одинцов начал медленно отходить от испуга. «Так же летишь, только лицом вниз», — отметил он, чувствуя тяжесть своего тела на плечевых лямках парашюта. Николай уже смог перевести взгляд с земли на приборную доску, отсчитать потерянные метры по высотомеру.

— Видишь ориентир? Выполнили первый виток, — убедившись в его способности к восприятию, заговорил инструктор.

Им по заданию полагалось выполнить два витка, два скоротечных оборота, а затем повторить все сначала. Не успел Одинцов разобраться, где же эта деревенька, а инструктор уже дал отсчет:

— Второй виток, выводи!

Теперь от Одинцова требовались точные и быстрые действия. Однако он все еще не мог до конца преодолеть состояние растерянности, мобилизоваться. Больше всего он боялся сейчас ошибиться, лихорадочно вспоминая последовательность движений согласно инструкции — то, о чем он так хорошо рассказывал на земле. И еще где-то в уголке сознания тлела малодушная надежда, что инструктор сам выведет самолет из штопора. Раз мог ввести, значит, должен хотя бы начать выводить…

— Третий виток! — оказывается, Хохлов не собирался и пальцем пошевелить, чтобы помочь. — Выводи!

Одинцов поспешно, не давая себе отчета, двинул вперед правую педаль, а следом ручку управления.

— Ох, мать моя родная! — только и вздохнул инструктор. И еще сказал что-то неразборчиво.

Одинцов действовал не самым лучшим образом. Получилось, что он остановил вращение на полувитке, и самолет продолжал снижение в перевернутом положении, так что летчики оказались вниз головами.

— Слушай, хватит, а? — попросил его Хохлов. Было очевидно, что такой полет не доставлял ему большой радости.

Но Одинцов уже взял себя в руки. Теперь он знал, что делать. Собственно, знать-то ничего особенного не надо было: тяни ручку на себя да смотри за перегрузкой, а то и самолет развалить можно, сложатся крылья, как у бабочки.

— Энергичней, не теряй много высоты, — легонько поддернул Хохлов ручку управления.

Николай послушно увеличил усилие, самолет маятником прошел положение отвесного пикирования, по крутой дуге выровнялся в горизонтальный полет и вновь взмыл в небо.

Одинцов торжествовал. «Только и всего? — с легкостью, которая приходит после тяжелых минут опасности, думал он о штопоре. — Да там же делать нечего!» Ему стало радостно и свободно в этом теплом небе, он готов был ринуться вприпрыжку по зарождающимся внизу редким островкам кучевых облаков.

«Разве это фигура — штопор? Семечки! Зря только страху нагоняли! Да я вам его сейчас повторю! Запросто!»

Теперь все, что несколько минут назад происходило в воздухе, казалось делом его рук и воли. Он радостно смотрел вниз, на землю, вправо-влево, будто открывал небо заново, лишь теперь замечая высокую голубизну майского утра.

Он в небе — уже не чужом, пустом и страшном. Теперь он знал точно: отныне и навсегда оно — его дом. Как там поется в песне? «Небо наш, небо наш родимый дом!..»

Одинцов праздновал победу, наивно полагая, что это только его личная победа. И, упиваясь ею, он, кажется, увлекся немного с набором высоты.

— Тяни, тяни, — вернул его к действительности насмешливый голос Хохлова в наушниках шлемофона. — Газ не дал, а тянешь. Сейчас без скорости сковырнешься в другую сторону…

«Нет уже, не выйдет», — немного рисуясь перед собой, одним движением установил Одинцов мотору номинальный режим работы.

— Ну что, повторим? — не без скрытой улыбки спросил Хохлов.

— Так точно! — с готовностью отозвался Николай. — Разрешите набирать высоту?

— Набирай, набирай!

Хохлов снял руки с органов управления, расслабленно откинулся на спинку сиденья, предоставляя курсанту полную свободу действий. Теперь инструктор был спокоен.

И, словно сбросив с себя путы опеки, Одинцов уверенно увеличил угол атаки, твердо зная, что вот сейчас он пошел в набор своей высоты.

Он был счастлив, но не знал, что не меньше его счастлив и капитан Хохлов — летчик родился!

Айвен Сиразитдинов ИДУ НА КОНТАКТ Рассказ

Выждав, когда самолет, плавно качнув носом, прекратит движение по рулежной дорожке, Алексей Раскатов вытянул кнопку стояночного тормоза, отпустил педали и откинулся на спинку пилотского кресла. Ждал, пока осмотрят самолет, пока освободится взлетная полоса.

Со стороны летчик, небрежно облокотившийся о планку подлокотника, в своей расслабленной позе мог бы сойти за автолюбителя, возвращающегося с загородной прогулки и ожидающего, когда откроют переезд. Это со стороны. Но мысль Алексея уже работала в характерном полетном ритме: образ этого полета жил в нем в сотне повторений. В конечном счете все зависит от того, насколько и когда ты сумеешь перевоплотиться в другого человека, живущего в скорости и высоте, слиться воедино с самолетом, без чего самолет будет всего лишь неодушевленной железкой, а ты сам — бескрылым манипулятором.

С началом взлета самолета-заправщика, громадная махина которого долго разгонялась, прежде чем оторваться от бетонной полосы, Алексей отпустил тормоза и напомнил:

— Включил секундомер, штурман?

— Засек, командир!

— Хорошо, штурман!

— Тридцать секунд осталось, командир! — доложил штурман, когда Раскатов подрулил к исполнительному старту.

Через положенный после взлета самолета-заправщика интервал Раскатов доложил о готовности к полету.

Двигатели, выведенные бортинженером на полную мощность, сотрясали самолет, их могучий гром уже раскатился эхом далеко окрест. Мощь взлетного режима водопадом нарастающей крылатой силы вливалась, казалось, в самого Алексея.

— Экипаж, взлетаем! — подал команду капитан Раскатов, отпуская тормоза.

Взлет короток, но за эти секунды многое надо успеть. И мысль и действие — все должно уложиться в отведенные мгновения. Линия горизонта стремительно отодвигается вниз и вдаль — все нормально! «Колеса в воздухе!» — так говорят летчики.

После отрыва Алексей осмотрелся. Самолет-заправщик уверенно карабкался вверх по облачной круче. Теперь главное — не потерять его в этих облаках…

Взгляд, брошенный на высотомер, отметил: три тысячи. Самолет Раскатова уже пробил облачный слой. После разворота — пристраивание.

— Пристраиваюсь! — предупредил Алексей командира самолета-заправщика. — Полста-первый! Как слышите? Пристраиваюсь!

— Отвечаю… Пристраивайтесь!

Никто не расставит в небе верстовых столбов. Здесь — только глазомер. Дистанция, скорость сближения — это только на глаз. Навскидку. Сначала Раскатов подошел к самолету-заправщику на интервале в полтораста метров справа и на той же дистанции. Уравнял скорость со скоростью заправщика, стараясь делать все, как учил его в контрольном полете инструктор, подполковник Довгань. «Как, батько, правильно я делаю?» — мысленно посоветовался летчик с инструктором. Довганя, командира первой эскадрильи, летчики не называли между собой иначе. Батькой его величали давно и уважительно. Может, оттого, что многие из них еще под стол пешком ходили, когда Довгань уже крутил в небе петли и иммельманы, может, за украинский выговор и простецкое добродушие, с которым опытный летчик нес свое командирское старшинство.

Потом Алексей примерялся минуты две, набрасывая невидимые линии в пространстве между двумя воздушными кораблями.

— Ну что, Гриша! — окликнул он правого летчика. — Будем переходить в кильватер!

— Я готов! — спокойно прогудел по переговорному устройству бас Гриши Зацепы.

— Берись за газы́ и смотри в оба. Без команды не трогай, — предупредил Раскатов и накренил самолет влево.

«Чего «смотри»?! — проворчал про себя Зацепа. — Ясное дело — в случае чего загремим вместе…» И Довгань о том же предупреждал его: «Смотри в оба, Гриша: командир молодой, главное — не допускай излишне быстрого сближения!» С капитаном Раскатовым Зацепа в одном экипаже сравнительно недолго, но он уже заметил, что летает тот неплохо, держится в воздухе уверенно, есть у него хватка и на заправку пороху хватит. «Комэску виднее, — подумал Зацепа, — да я сам соображаю, что значит первая сцепка для молодого командира…»

Силуэт заправщика, спроецированный на остеклении кабины, пополз вправо. Сейчас это выглядело так, будто самолет Раскатова стоит на месте, а чья-то невидимая рука стаскивает самолет, летящий впереди, на одну линию с самолетом Раскатова. За Полста-первым тянулся белый след инверсии, как свежая лыжня по целине, — это облегчало задачу пристраивания в кильватер.

— Теперь вперед, Гриша! — скомандовал Алексей. — Хорошо… Не так резко… Хо-ро-шо!

Пятьдесят метров. Конус, раскачивающийся на шланге за самолетом-заправщиком, увеличивается в размерах. Кажется, что он несется в воздухе независимо от самолета-танкера, но нельзя терять из виду и самого заправщика. «Хорошо сейчас Полста-первому, — подумал Алексей, — включил автопилот, самолет идет себе, как утюг. Где это я читал, что заправка в воздухе — это все равно что двум бешено мчащимся навстречу водителям успеть дать прикурить друг другу в момент встречи. Точнее будет — прикуриваем одни мы…»

Тридцать метров. «А было время — с одного планера на другой бутерброды передавали. Да, конус — это вам не бутерброд, это больше похоже на бублик, только с очень маленькой дыркой…»

Командир огневых установок с заправщика начал монотонный отсчет расстояния между конусом и штангой.

— Десять… восемь… шесть…

«Ишь ты, дикция — будто секунды до космического старта отсчитывает», — одобрительно подумал Алексей о человеке с другого воздушного корабля. Он ничего не знал о нем и попытался представить себе, каков он. Вышло у него — маленький крепыш с серьезным лицом.

На расстоянии двух метров от конуса Гриша уравнял скорость. Сближение прекратилось. Удерживая самолет на шланг-конус, Раскатов попытался успокоиться и осмотреться. Конус теперь был прямо перед ним. Конус жил своей жизнью: он тоже летел, изворачивался и, видимо, тоже решал какую-то свою задачу, в которую не входило намерение садиться на штангу так просто, за здорово живешь, до конца не испытав летчиков. От струй воздуха, стекающих с конуса, кабину сотрясало мелкой дрожью, такой, какая сотрясает самолет при стрельбе из носовой пушки.

«Можно начинать!» — скомандовал себе Раскатов.

— Вперед, Гриша!

Зацепа аккуратно подвинул рычаги двигателей вперед, затем прибрал их на полхода назад. Работа газами здесь ювелирная.

Полметра. Алексей взял штурвал чуть-чуть на себя. Таким движением, которому инструкторы учат: «Не взял, а только подумал». Можно стрелять! Но в этот момент конус хитро увильнул влево. «Как плащ тореадора… — Алексей весело усмехнулся этому странно пришедшему на ум сравнению. — Скажи так Довганю, покажет тебе батько бой быков… Понятно. Конус имеет свой норов, характер, и, видимо, в каждом полете иной. Надо постараться предвидеть, что следует ожидать от него в каждое новое мгновение, уметь предвычислить орбиту его вращения, идти на контакт с упреждением!»

— Иду на контакт! — скомандовал Раскатов перед повторной попыткой. Уверенность в нем возросла. Прикинув воображаемую точку прицеливания, летчик, не выпуская из поля зрения конус, поправил педалями рыскание самолета, оставив только небольшое боковое движение для упреждения. «Теперь-то обязательно насажу его на штангу», — думал Алексей; в нем проснулся горячий азарт, сопутствующий любому трудному и рисковому делу.

Конус ушел вправо. И не только в этом было дело. Раскатов, сбитый с темпа неудачей, непростительно поздно заметил, что конус, обогнув нос самолета справа, как голова кобры, зачарованной музыкой факира, потянулся в сторону третьего двигателя. Первым заметил опасность правый летчик и резко стянул газы до нуля. «Умница, Зацепа!» — одобрил его действия про себя Раскатов. Конус остановился, будто в недоумении, и нехотя попятился назад от сверкающего на солнце веера винтов.

Холодок в кончиках пальцев, сжимающих штурвал, сменился теплом облегчения.

— Командир, прямая кончается! — предупредил штурман. — Отставай, готовься к развороту!

За время, что они летают вместе, Алексей успел хорошо узнать своего штурмана и сдружиться с ним, как это водится в слетанных экипажах. Штурман, Петр Караев, уравновешенный, добросовестный, отлично подходил по характеру командиру. В беде всегда был готов подставить плечо. Страстный охотник и рыбак, Петр часто брал Алексея в тайгу, на горную речку, и это тоже сближало их. Нередко заворачивали после удачной вылазки к Петру домой.

«Нам с командиром чего-нибудь существенного бы, умаялись», — басил штурман с порога жене Валентине — миловидной, неизменно приветливой. Она быстро накрывала на стол, несмотря на поздний час. «Славная все-таки семья у Петра, — думал Алексей о штурмане. — Нам бы так с Людмилой… И тогда все заправки нам — семечки».

Сейчас голос штурмана был буднично спокоен. Словно он и не заметил того, в каком опасном соседстве с конусом была его штурманская кабина, похожая на хрупкий стеклянный фонарь.

«Штурман хочет, чтобы я успокоился, — понял Алексей, — мол, охолонь, командир. Понятно, так и сделаем».

— Я — Полста-первый, курс сто восемьдесят! — доложил командир заправщика.

Можно начинать все сначала. Из-под шлема по виску скатилась струйка пота.

— Гриша, работай газа́ми! Идем на сближение!

— Работаю, командир! — в голосе правого летчика звучала спокойная бодрость.

Снова монотонный отсчет. Работая одним рулем направления, Алексей старался точнее держаться в кильватере. Работа педалями утомляла ноги, стоило их только расслабить, как от ступней и до колен пробегали волны дрожи. «А мог бы отказаться от заправки, — вкрадчиво подобрались к Алексею непрошеные мысли. — Сказать, не потяну. И все! Но выбор остановлен на тебе. Значит, обязан мочь. Право летать утверждается всей жизнью: каждой минутой, каждым полетом, каждым шагом на земле и в воздухе».

Алексей внутренне подобрался. Конус, по-прежнему такой безобидный с виду, болтался между брюхом заправщика и размытой линией горизонта. Алексей поймал себя на мысли, что сейчас в этот конус втиснуты все его желания, все стремления и цели — большие и маленькие. И все, что прежде казалось таким значительным, измельчало в поле тяготения этих отливающих шлифованным блеском концентрических кругов неугомонного конуса. Пустяком показалась и затянувшаяся размолвка с женой. Холодок непонимания, первым заморозком выпавший между ними, тяготил его все время. Обычно Людмила провожала и встречала его с полетов, отогревала его светлой милой улыбкой от злых аэродромных ветров. А теперь придешь домой — не взглянет!

И причиной размолвки была эта самая заправка. Алексею был запланирован отпуск летом, в июле. «Золотое время — солнце светит и палит», — говорят обычно с завистью счастливцам те, кому выпадало отдыхать хмурой осенью. И о путевке в санаторий на Черное море он позаботился заблаговременно. О семейной, вдвоем с Людмилой. Сколько было уже переговорено об этом отпуске! И вдруг за неделю до отъезда Алексей объявил:

— Должен тебя огорчить, Люда. Отпуск отменяется.

— Это еще почему? — не поверила сначала жена.

— Еду в командировку, осваивать дозаправку в воздухе.

— Значит, ты все-таки согласился?

— Пойми, я не мог иначе.

— Но ты мог отказаться.

— Считай, что не мог.

Людмила взяла путевки, лежавшие на крышке пианино.

— А с ними что будем делать?

Еще вчера за ними зримо угадывались пальмы, золотой песок, голубое море под щедрым южным солнцем. А теперь…

— Придется сдать, — сказал Алексей невозмутимо. Он уже твердо знал, что моря не будет, а будет прозаический степной простор аэродрома, раскаленная кабина самолета.

— Сдашь только свою, — сказала Людмила как о решенном. — А мою оставь, я все-таки поеду в санаторий.

— Одна? — переспросил Алексей.

— Да, одна! — отрезала Людмила.

Конечно, Людмила одна в санаторий ехать не отважилась. Но отчуждение, появившееся в ней после того разговора, уже не исчезало.

…На миг Раскатову показалось, что он недостаточно сбалансировал самолет. Когда до конуса осталось не далее полуметра, он резко снял нагрузку с руля, затем легонько взял штурвал на себя, пошел на контакт. Но излишняя резкость маневра вызвала задирание носа машины — конус провалился вниз.

И внезапно по рулям ударило чем-то упругим, словно некто, сидящий на верхотуре, колотил по ним тяжелыми резиновыми палками, вроде тех, которые техники мастерят из обрезков шланга, чтобы отбивать лед с крыла на стоянке. «Струя», — успел сообразить Алексей — едва ли не самое худшее, что может случиться с экипажем, выполняющим заправку, то, от чего летчиков предупреждают беречься, как от огня.

На самолет Раскатова обрушились смерчи, стекающие с концов крыла летящего впереди заправщика. Плотно закрученные воздушные жгуты туго пеленали крылатую машину, корежили направление ее полета. Самолет, опустив нос, с глубоким креном пошел влево и вниз.

Штурман, почувствовав, как его тело отдирает от кресла, бросил тревожный взгляд вперед — ни конуса, ни самолета-заправщика не было на прежних местах. Петр обернулся к летчикам — их натужные позы с руками почти крест-накрест на штурвалах, выкрученных до упора, рогами вниз, показались неестественными. Предельное напряжение мышц угадывалось даже под глянцевой кожей курток.

«Давайте, ребятки!» — мысленно подбодрил летчиков штурман. Непреодолимо было желание протащить отяжелевшее от перегрузок тело в узкий проход, отделявший его от кабины летчиков, помочь додавить штурвал, отдать всю свою недюжинную силу, лишь бы предотвратить сваливание самолета.

Через несколько долгих, неповоротливых секунд самолет медленно, как борец-тяжеловес, уже положенный на одну лопатку, но сбросивший с себя готового торжествовать противника, выровнялся, и все стало на свои места: самолет — горизонт — конус.

«…Не соблюдены правила игры. Я подверг экипаж ненужной опасности. Но мои товарищи знают не хуже меня, что порой мы вместе подвергаемся риску, как альпинисты в связке». Для Алексея суждение экипажа было важным. Но и комэск, подполковник Довгань, узнай он, какую «пенку» допустил молодой летчик, не похвалил бы. Это он, Довгань, давал Раскатову первые провозные полеты строем, он же контролировал его перед самостоятельным полетом на сцепку. Подполковник Довгань — удачливый, способный летчик, а что касается заправки — считается докой.

Как педагог, как инструктор действует вроде бы по старинке, без всяких там методических новшеств, по надежному принципу: «Делай, как я!» Тем не менее ребята улавливали все, что следовало, а батько одобрительно хлопал их по плечам, как при посвящении в рыцари, и говорил: «В гору пошел, человеком будешь!» В случае чего не ругался нудно, а повторял: «Я вам трактую, трактую, а вы не гармонируете!»

— Командир! — разорвал тягостную тишину в экипаже голос штурмана. — Осталось время еще на одну попытку!

«Штурман настроен попытаться еще… Спасибо тебе, Петр, за веру в командира! Только стоит ли делать эту попытку?» — подумал Раскатов невесело. Навалилась усталость, вызывающая безразличие. «Завтра разберемся, что к чему. Завтра Довгань скажет: «Я тебе трактую, трактую…» — и даст еще один провозной. Научимся в конце концов. Лиха беда начало…»

Вместо ответа Алексей резко убрал газ — самолет стал быстро отставать от заправщика. Передал управление Зацепе:

— Лети, Гриша.

Сам подтянул ноги к чашке сиденья и, опершись о колени, стал перебирать причины неудачи. «Вроде бы все делал, как с Довганем. Комэск даже хвалил в контрольном полете. Но чем-то картина этого полета не похожа не предыдущую. Так ведь самостоятельный полет тем и отличается от контрольного, что картину эту создаешь ты сам… А если? Да, пожалуй, так! — Алексея даже передернуло от этой мысли. — Довгань шел на контакт со скоростью сближения несколько большей, так что конус не успевал уходить из прицельной точки. И с предвычислением орбиты я тоже намудрил. Все гораздо проще — надо выждать момент, когда амплитуда колебаний конуса будет минимальной, дать ему успокоиться».

— Разрешите убрать конус? — запросил Полста-первый.

— Отставить! — раскатился в эфире властный голос Алексея.

Штурман, занятый уточнением расчетов на возвращение, оторвался от карты. Он уже по одной манере пилотирования умел определять настроение командира. Бывало, если командир начинал волынить на посадочном курсе, штурману стоило подзадорить его фразой вроде: «Так и промазать недолго», и командир серией быстрых точных движений штурвалом и педалями вгонял самолет в створ посадочной полосы. «Еще одна попытка!» — определил штурман.

Самолет энергично шел на сближение с конусом. Машина нервно отзывалась на искусно рассчитанные, короткие, властные движения рулей, вписываясь в единственно возможную для данного варианта траекторию.

«Нет! — отрезал про себя Раскатов. — В правилах неба есть только одно правило — игра без проигрышей! А в воздушном бою? Если тебя перехитрили на вираже, ты не будешь думать: мол, завтра все будет иначе — противник тем временем всадит заряд тебе в хвост. Ни один полет не должен разрушать уверенности летчика в себе. Летчику нужны только победы!»

— Шесть! Пять! Четыре! — снова повели отсчет с заправщика.

«Шалишь, малыш! — Раскатов дружески подмигнул воображаемому крепышу. Этот малый, должно быть, успел уже сменить выражение лица с симпатичной серьезности на язвительное. — Ничего, я тебя прощаю, крепыш… Дудки! Ты уже успел записать счет не в мою пользу. Нет, сейчас будет «мяч на игру»!»

Конус тоже будто оробел от неожиданной напористости летчиков. На какое-то время он замер перед штангой озадаченной круглолицей физиономией. Конус репетировал роль, отведенную ему в картине, которую создавал Алексей по своему сценарию.

В корпусе самолета отдался дробный грохот выстреливаемой штанги. Штанга сверкнула короткой хромированной молнией и легко вошла своим наконечником в жерло конуса.

Еще некоторое время Раскатов держался в строю заправки и только в конце прямой скомандовал:

— Расцеп! Полста-первый, следуйте самостоятельно. На сегодня — конец!

Над аэродромом клубились высокие облака. Пилотировал Зацепа. Он одной рукой флегматично двигал штурвал. Алексей обозревал землю и облака — отдыхал. «Надо бы показать все это Людмиле, — спокойно думал Алексей, — согласилась бы, что этим стоит жить. Стоит любить. Пусть съездит домой. Так надо, наверное. А из сложного положения семью придется выводить все-таки тебе — на то ты и летчик. Уходя в полет, нельзя оставлять на земле непонимание. Везде должна быть ясность — и на земле, и в воздухе».

Далеко на юге намечалась гроза, но на подходе к аэродрому облака еще не успели налиться опасной синевой. Стоило задержать на них взгляд, и снова чудились в них фигуры и лица. «Ишь, деды собрались, бороды в кулак!» — весело заметил про себя Алексей.

В разрывах облаков показалась посадочная полоса. После дождя она была похожа на спину спокойной реки.

Леонид Самофалов НОВЫМ МАРШРУТОМ Отрывок из повести «Предпосылка»

Задание — отработка парной слетанности на маршруте. Но сам маршрут! До сих пор новичков не допускали к границе, теперь Баталину предстояло приблизиться к ней и довольно долго идти вдоль на восток. Ему сказали, что он идет в паре с Логиновым, которому этот маршрут хорошо знаком.

У Алексея было чувство какого-то открытия, радостной неожиданности. Из всех новичков его первого посылают по этому маршруту.

Алексей рассчитал полет, Логинов пришел на СКП, проверил и сказал:

— Приемлемо, елки-палки, лес густой. Хорошо считаешь, где только учили.

Подшучивая, он по-своему создавал «мажор», проводил ту самую целевую психологическую подготовку, которая должна была настроить Баталина на полет, вселить в него уверенность, мобилизовать его, как говорится, духовные и физические возможности. Баталин заулыбался. Командир звена подписал полетный лист и велел идти осматривать машину.

Солнце уже заметно клонилось к западу, и Попов не задержал их с вылетом. Взлетев, описали над аэродромом круг, пошли к югу, затем начали постепенно доворачивать к востоку. При подходе к границе Логинов приказал Алексею перейти из правого пеленга в левый, то есть внутренний по отношению к изломанной пограничной линии. Алексей приподнял нос, чтобы ненароком, при случайном проседании истребителя, не попасть в спутную струю командирской машины — это всегда гибель! — и благополучно выполнил маневр. Теперь машина Логинова была справа и чуть ниже, в таком положении должен был видеть ее Баталин до самого подхода к аэродрому.

Справа и слева по борту тягуче двигались назад скалистые громады с глубокими бороздами, расходящимися от вершин, почти всегда заснеженных. С высоты казалось, будто вершины только слегка припорошены снегом, на самом деле он лежал многометровым слоем. В узких и глубоких разломах ущелий царила темнота, поэтому не проблескивали речки, лишь пороги и водопады выдавали себя пеной.

В целом, если не придавать значения деталям, горы были похожи на внезапно застывшее штормовое море. Сходство дополнялось тем, что снег лежал в основном на северных пологих склонах, тогда как южные обрывались круто, и вершины напоминали собой белые гребешки. Были тут свои четвертые и девятые валы, под ними — наиболее широкие долины, подернутые голубоватым туманом.

— Внимание, пятнадцатый! — неожиданно нарушил режим радиомолчания Логинов. — Справа «соседи»!

Алексей глянул вправо: на фоне грязновато-серой полосы, что громадным обручем висит на больших высотах чуть выше наблюдателя, двигались параллельным курсом две серебристые сигарки, за ними тянулись белые ниточки инверсии. Впрочем, сказать «двигались» — не совсем точно, ибо по отношению к Баталину они оставались неподвижными — скорость была одна и та же.

Здесь участок границы был наименее изломан. Вскоре Алексей усмотрел, как «сигарки» стали укорачиваться и при этом вспухать: пошли на сближение. Он напрягся, следя за ними и одновременно за Логиновым, затем включил радиолокационный прицел. Экран остался чистым, засветок на нем не было. Значит, «соседи» либо не имели на борту систему помех, чтобы забивать аппаратуру противника, либо не включали ее. Скорее всего, не имели: система помех громоздка для их типа истребителей, она — для бомбардировщиков и не уступающих им по размерам спецсамолетов.

Ну, долго, они еще будут сближаться?

Машины уже видны во всех деталях: носы как у акул, сильно скошенные назад стабилизаторы, похожие на ракеты подвесные баки, а ракеты по сравнению с ними кажутся малютками. Блеснули фонари. Солнечные блики сместились по ним назад — «соседи» перестали сближаться и пошли параллельным курсом. Зрение у Алексея было превосходное: с установившегося расстояния он различил желтоватое пятно лица пилота ближней машины. Почудилось, будто и выражение лица уловил: настороженность, недружелюбный интерес.

Чего ради они подошли так близко? Припугнуть захотели? Держите карман! Может, решили продемонстрировать машины: дескать, у нас они не хуже, не отстаем. Утешайтесь! Ведь мы всех возможностей своих машин вам не показываем.

Пришла в голову нелепая мысль: вдруг эти ринутся в атаку, как быть? Принимать бой или уходить, не скрывая преимуществ в скорости и маневренности машин? И штурман наведения молчит, хотя должен видеть не только нашу, но и чужую пару. Впрочем, горная же местность. На таком расстоянии он может не видеть даже своих. Молчит и Логинов, по-прежнему строго выдерживая курс.

— Пятнадцатый, сбавь обороты до семидесяти.

Алексей выполнил команду раньше, чем успел подумать: «Вот и Логинов».

«Соседи» проскочили вперед. Баталин сразу расслабился: они с командиром звена оказались в выгодном положении, могли следить за действиями чужой пары.

— Пятнадцатый, влево девяносто. Форсаж!

Алексей выполнил разворот, выровнял машину и с удовлетворением увидел самолет Логинова в том же положении впереди снизу. Дал форсаж, и через минуту обе машины легли курсом на аэродром. Алексей усмехнулся, представив, как мечется за пограничной чертой пара «соседей», пытаясь найти внезапно исчезнувшие советские самолеты.

Перед высоким хребтом попали в зону сильной турбулентности. Истребители неслись, глиссируя на невидимых волнах, и Баталин ощущал быстро изматывающую беспорядочную качку. Временами перегрузки были такими, что рябило в глазах. Болтанка кончилась так же неожиданно, как и началась, но Алексей, напряженный, сжатый, словно пружина, расслабился не сразу, ожидая встречи с новой вихревой зоной.

Наконец — ущелье, что выходит в долину, и сама долина, и узкая лента бетонки, и городок. Логинов прав: вернулись будто из командировки, дней вроде бы пять не были дома. Странное ощущение времени…

Командир звена начал заходить на посадку, Алексей пошел на новый круг. Видел, как машина Логинова с белым куполом тормозного парашюта мелькнула на полосе, и тогда послышалась команда Попова:

— Пятнадцатый, посадку разрешаю.

Действуя крайне осмотрительно, Баталин начал заход по знакам, после третьего разворота выпустил шасси, почувствовал, как тряхнуло машину. Взглядом привычно скользнул по приборной панели: на ней горели только две зеленые лампочки, третья не зажглась. Поначалу не сообразил, что случилось, а когда сообразил, то между лопаток побежал холод: не вышла передняя стойка.

Прежде всего — доложить.

Что бы ни приключилось, сейчас же сообщить руководителю полетов, всем бортам, находящимся в воздухе, всем, кто может слышать: случилось то-то. Потому что в следующий миг может произойти наихудшее, и никто, возможно, не узнает, что же было на самом деле. Будут потом искать причину, ломать головы, не спать ночей. И это закономерно: ненайденная причина происшествия может привести к новой катастрофе.

— Двести пятый, я пятнадцатый, — торопливо, но стараясь не выдать волнения, сообщил Алексей. — Не вышла передняя стойка шасси.

— Идите на новый круг, — мгновенно отозвался Попов. — Спокойно! Сообщите остаток топлива.

Баталин сообщил. Топлива в баках оставалось немного, кружить он долго не мог.

Но почему так не везет, а?

Мысли скакали, делались все более отрывочными. Вспомнилась Марина. Тут же вспомнилось, что мама никогда не хотела, чтобы он был летчиком. А они с отцом уговаривали ее: «Ну что ты, мам! Сейчас техника знаешь какая надежная? Если что, так на восемьдесят процентов экипаж виноват». Все верно, но порой подводит даже надежная техника.

Покуда он набирал высоту, подполковник Кострицын, находившийся на командно-диспетчерском пункте, услышал переговоры и схватил микрофон.

— Пятнадцатый, я «Узбой», — передал он. — Слушайте внимательно! Займите эшелон две пятьсот. Над Бес-Ташем развернитесь сто шестьдесят. Вниз угол двадцать. Катапультируйтесь. Как поняли?

— Понял, «Узбой», — раздалось в аэродромных динамиках. — Две пятьсот, Бес-Таш, сто шестьдесят, угол двадцать, выброс.

Курс сто шестьдесят означал, что машина упадет в безлюдные горы. Однако ищи ее потом, собирай обломки, чтобы установить истинную причину происшествия… Да ведь всего не соберешь. Обязательно не найдут какого-нибудь винтика, а он, может, и есть причина всему. Это же мука!

— После приземления расстелите парашют: организуем поиск. Но сейчас не торопитесь, слушайте нас. Двести пятый, ваше решение?

— Убрать шасси. На разгоне выполнить несколько «бочек». Топливо еще есть, — отозвался Попов.

— Пятнадцатый, действуйте. Курс двести семьдесят.

То есть прямо на запад, где расходятся хребты. Если придется катапультироваться, то здесь затеряться трудно: вся долина заселена.

Убрал шасси, двинув вперед ручку управления двигателем — в обиходе — РУД, начал разгон. Внизу у излучины реки промелькнул Бес-Таш. Далеко справа у подножия хребта виднеется город, в стороне дымят розовые от закатного солнца трубы завода. Марина! Она сейчас там. Знала бы… Нет! Ей лучше ничего не знать! Если даже все хорошо кончится, она не должна узнать о случившемся. Чтобы никогда не думала о таких вещах, не волновалась бы, верила: вернется.

Есть скорость. Ручку управления набок.

Где низ, где верх? Где земля, где небо?

Сам он вращается или висит в какой-то гигантской трубе, а вращаются ее стенки? Голова чугунная. Хорошо, костюм снимает большую часть перегрузок.

Довольно. Вывод в горизонталь.

— «Узбой», слышите меня?

— Слышу вас, докладывайте.

— «Бочки» выполнил.

— Топливо?

— Есть еще.

— Стройте заход.

Развернулся, пошел назад. Излучина реки и Бес-Таш проплыли слева. Начал заход. Все идет нормально… Третий разворот… Шасси!

На панели — три зеленые лампочки!

— «Узбой», двести пятый, все стойки вышли!

— Понятно. Садитесь.

Что-то явственно скрипнуло в носовой части. Это новость! Никогда такого не было…

Опять желтая сетка ближнего привода поперек курса, за ней полоса. Надо начинать выравнивание. Хорошо, что все хорошо кон… И вдруг уговаривающий, почти ласковый голос Кострицына:

— Баталин, дайте газ. Газ, газ! Идите на новый круг.

РУД вперед. Ручку управления машиной на себя!

Да черт побери, что там еще не слава богу?

— Алеша, не убирай шасси! — это Попов. — Не убирай, слышишь?

— Вас понял. Шасси не убирать. Что…

— Баталин! — Это Кострицын. — Идите вверх! Занимайте эшелон, тот самый. Как топливо?

— На пределе.

— У вас переднее шасси развернуто на девяносто градусов. Поперек развернуто. Ваше решение?

И вспомнилось: класс тактики, вбегают Лапшин и Мохов. Тарас говорит, что не успел сходить в зону — техники провозились с передней стойкой. Это было «ау»… Теперь звучит эхо.

А все-таки есть на свете справедливость. Ведь это же большое счастье, что сейчас не Лапшин сидит в кабине своей «пятнашки». Тараса в училище не раз гоняли за посадки; пожалуй, робость перед посадкой у него и до сих пор окончательно не прошла.

— Буду садиться, — передал Алексей в эфир.

— Это риск, Баталин!

— Я сажусь.

Как строил новый заход, помнил довольно смутно.

Знаки… Дальний привод… Ближний…

Ну, вот она, бетонка! Задира-а-аем нос… Касание!

Выбрасываем парашют.

Машина проседает на амортизаторах.

Двигатель выключился сам — нет больше топлива. На всякий случай мы его выключим, как полагается. Но смотри! Смотри! Не дай переднему шасси чиркнуть по бетонке на такой скорости!

Еще задира-а-ем нос…

Скорость гаснет, машину все сильнее трясет на стыках плит, она ощутимо стремится упасть на переднюю стойку. Погоди!

Еще выше нос. Как не задеть хвостом полосу? Покуда есть скорость, машина идет ровно. Но через минуту без рулевого шасси может и съехать с полосы. Не дать! Удержать рулем поворота! Нет, заюлила, однако…

Не надо тормозить, иначе клюнет резко! Пусть сама…

Все. Больше не удержать. Нос медленно опускается…

Толчок! Нос опустился ниже обычного, машину разворачивает и тащит почти боком вперед. Но недолго. Стойки основного шасси выдержали, и самолет не валится на крыло.

Алексей Дмитриевич! Похоже на то, кочки-бочки, что все это — полный порядок.

Поднял фонарь и сразу будто бы в печи оказался — в кабину хлынул жар нагретой за день земли. Ну и жарит солнышко! А ведь по календарю осень, между прочим. На родине дожди идут, листья падают. Мама любит собирать в парке кленовые, самые большие и красивые, проглаживает их утюгом, и они потом всю зиму украшают квартиру. А ты-то ведь редко пишешь домой, друг Баталин. Знаешь, кто ты поэтому? То-то! Для матери не ленись.

Рев пожарной машины и завывание «скорой помощи» отвлекли от мыслей о доме. Ну как сейчас начнут поливать из шлангов?! Им что, им, поди, машину не жалко.

Быстро освободился от привязных ремней, встал на борт и спрыгнул на землю. Все-таки стащило машину с полосы, чуть-чуть. Не успел осмотреть переднюю стойку, как оказался в кольце людей. Подлетел «газик» командира полка, Сердюков выскочил из кабины, шагнул к Алексею, положил ему руки на плечи и притянул к себе.

— Ну! — произнес с выдохом. — Молодец! Благодарю!

— Служу Советскому Союзу!