Турское перемирие, самое обычное, оставляло все как есть: англичане пока оккупировали большую часть Нормандии и Мена, почти всю область Бордо, область Байонны, а на севере королевства — область Кале. Это перемирие, как всегда в подобных случаях, было непрочным, и капитаны из обоих лагерей его много раз нарушали. Однако как во Франции, так и в Англии все настолько нуждались в мире, что перемирие было встречено взрывом радости. Лишь некоторые мрачные личности упрекали здесь — Карла VII, что бросил своих нормандских или гасконских подданных, там — Генриха VI, что женился на племяннице врага.
Если приглядеться ближе, передышка, дарованная бойцам, не была одинаково выгодной обеим сторонам. За Ла-Маншем политическое положение оставалось неопределенным. Генрих VI оказался монархом слабым, неспособным править самостоятельно. На него уже начинала воздействовать молодая жена, которую ему навязали и влияние которое отныне будет непрерывно расти. После ухода с политической сцены Бофора, который, старея, утрачивал интерес к власти, Маргарита Анжуйская облекла своим доверием того, кто вел переговоры о ее браке: графа — после маркграфа — Саффолка. И хоть страна была признательна ему за прекращение войны, шовинисты не забывали и об унижениях, которые входили в условия перемирия. Глостер продолжал разжигать недовольство, так что Саффолку удастся отделаться от него, только обвинив его в 1447 г. в измене. Арестованный дядя короля загадочным образом умер в тюрьме. Для негодующего общественного мнения это стало еще одним поводом для ненависти ко всемогущему министру, в котором видели лишь прислужника иностранцев. Напрасно Саффолк принял предосторожности, добившись в июне 1445 г. от парламента присуждения ему похвального листа за мирную политику. Английские националисты, единодушно поднявшиеся против него, тем более ярились, что чувствовали себя бессильными. Они не хотели расставаться с химерой континентальных авантюр, но не желали приносить материальные жертвы, необходимые для их совершения. Чтобы не уязвлять своего самолюбия, они предпочтут обвинять в некомпетентности и измене министров, на которых ложится ответственность за военные неудачи. Саффолк, творец мира, падет 2 мая 1450 г. — сразу же после поражений, которых его политика согласия, получавшая мало поддержки со стороны ослепленного общества, не сумеет ни предвидеть, ни предотвратить.
Совсем в ином положении находились советники Карла VII. Четыре-пять лет, которые дало им перемирие, ушли на то, чтобы завершить реорганизацию структуры королевства, восстановить порядок в управлении, приступить к созданию новой армии. Даже монета, почти напрочь обесценившаяся от неоднократных девальваций, ожила и стабилизировалась на уровне, позволяющем возродить коммерцию. Благодаря безопасной торговле росло благосостояние горожан, и они стали более верной опорой монархии, чем когда-либо. Произошли перемены даже при дворе: король понемногу стряхивал свою апатию. Может быть, этому способствовала Агнесса Сорель, Прекрасная дама, первая известная нашей истории фаворитка, которая вплоть до своей смерти в феврале 1450 г. оказывала на него благотворное влияние. Ни ей, ни министру Пьеру де Брезе интриги принцев не могли причинить ни малейшего вреда. Разобщенные после неудачи с Неверским собранием, принцы не решались еще раз объединиться. Только дофин Людовик упорно продолжал тайно вредить отцу. Но с 1445 г. ему пришлось укрыться в своем апанаже Дофине. Грязные интриги его агентов в окружении короля не были опасны для положения фаворитов.
Последним принадлежала и заслуга использования перемирия для улучшения дипломатического положения Валуа. В июле 1445 г. в Англии высадилось великое французское посольство, возглавляемое Жаном Жювенелем, новым архиепископом Реймским, и сопровождаемое полномочными представителями Кастилии, Бретани и Анжу. Подобного не происходило лет тридцать со времен плачевного провала миссии Винчестера. Послы, получившие пышный прием, не предложили во имя «окончательного мира», в который никто всерьез не верил, ничего, кроме постоянно уменьшавшихся территориальных уступок: Гиень, Керси, Перигор и область Кале. Но за продление перемирия они добились от Саффолка и Генриха VI двух важных обещаний: назначения на ближайшее время встречи обоих королей, от которой ожидали многого, и уступки Рене Анжуйскому графства Мен, где все еще пребывали английские гарнизоны. Несомненно, опасаясь единодушного протеста со стороны шовинистически настроенного общественного мнения, лондонское правительство не решилось сразу же выполнить эти обещания. Обмен посольствами и переговоры продолжались более двух лет, и назначенное свидание всякий раз откладывалось, а с передачей Мена возникали все новые трудности. Наконец, уверенный в своей правоте, Карл VII решил, несмотря на перемирие, прибегнуть к вооруженной силе. Переговоры еще продолжались, когда королевские войска блокировали город Ле-Ман. Английские гарнизоны, оказавшиеся в опасности из-за этой масштабной демонстрации силы, предпочли в июне 1448 г. оставить провинцию и отойти в Нормандию.
Срок перемирия должен был истечь только весной 1450 г. Но история с Меном показала, что французский король хотел возобновить борьбу, чтобы возвратить себе все королевство. К проведению такой воинственной политики его подталкивало все: деятельность его легистов, несомненно, полностью поддерживаемая всем обществом, — они рассматривали перемирие лишь как простую передышку перед окончательным штурмом; нетерпение воинов, собранных в новые роты; недоброжелательность и недобросовестность английских чиновников во Франции, постоянно придиравшихся к пустякам, без конца откладывавших выполнение самых торжественных обещаний Саффолка и Генриха VI. В Руан как раз только что прибыл новый наместник английского короля, его кузен Эдмунд Бофор, герцог Сомерсет, который, хотя ланкастерская Нормандия была истощена, счел возможным — несомненно, чтобы угодить общественному мнению за Ла-Маншем — прибегнуть к неосторожной политике провокаций. Гарнизоны, выведенные из Мена вследствие численного превосходства врага, не отвели в Кан или Руан, а послали к западным границам герцогства, чтобы занять крепости Мортен и Сен-Жам-де-Беврон на территории, до сих пор считавшейся нейтральной. Это была прямая угроза герцогу Франциску Бретонскому, которого его дядя Ришмон уже окончательно убедил подчиниться французскому королю. Когда Карл VII вступился за обиженного герцога, высокомерный Сомерсет его грубо одернул: мол, это не его дело, потому что Бретань — фьеф английской короны. Более того, Сомерсет и Саффолк, нуждаясь ради престижа в более громком успехе, тщательно подготовили новый удар, надеясь отомстить за Мен. Они поручили печально известному атаману рутьеров, Франсуа де Сюрьенну, по прозвищу Арагонец, который томился в бездействии в Нормандии, подготовить карательную экспедицию против герцога Бретонского, тем самым косвенно задевая и его покровителя Валуа. 24 марта 1449 г. дерзкий рейд Арагонца сделал его хозяином Фужера, расположенного в глубине бретонской территории. В разгромленный город ввели английский гарнизон.
Карл VII мог бы использовать это явное нарушение перемирия как предлог, чтобы немедленно выступить в поход. Он предпочел продлить бесполезные переговоры еще на несколько месяцев. Но своих капитанов он отправил продолжить «бретонскую распрю» именем Франциска I; они захватили Пон-де-л'Арш и Конш в Нормандии и другие крепости в областях Бове и Бордо. Деморализованный противник не мог оказать сопротивление. Тем временем войско сосредоточивалось у нормандских границ. Наконец 17 июля совет, специально созванный близ Шинона, принял решение начать боевые действия, доверив командование ими ветерану Дюнуа, и прервал все отношения с Сомерсетом.
Хоть Нормандия еще была усеяна английскими гарнизонами, тем не менее она пала после поразительной кампании, длившейся без перерывов двенадцать месяцев. Повсюду, особенно в деревнях, население встречало французов как освободителей; довольно часто оно даже восставало, не дожидаясь победоносных войск. Благодаря столь обильной помощи все свелось к одной из тех осадных войн, которые будут так по нраву Людовику XI, — не очень дорогостоящих для осаждающего и менее долгих, чем в прошлом, поскольку развитие артиллерии позволяло использовать «батареи», мечущие молнии, несущие опустошение и деморализующие противника. Концентрическое наступление велось силами трех основных корпусов. Графы Э и Сен-Поль, выступив из Бовези и получив пополнение от пикардийского дворянства, переправились через Сену выше Руана, взяли Пон-Одемер, Пон-л’Эвек, Лизье, сданный 16 августа его епископом Тома Базеном, и приступили к методической очистке области Брея. В центре Дюнуа при поддержке герцога Алансонского на левом фланге сначала вошел в Верней без единого выстрела (до того в Лувье его нагнал король), захватил Мант и Верной, а потом, вторгшись в нижнюю Нормандию, 4 октября вышел к Аржантану. На западе в ходе блестящей осенней кампании Франциск I и его дядя Ришмон заняли Кутанс, Карантан, Сен-Ло, Валонь — почти все крепости Котантена и кончили поход 5 ноября освобождением Фужера.
Тем временем король, перегруппировав свою армию, появился 9 октября под стенами Руана. Горожане, более половины которых перешло на сторону короля, открыли осаждавшим ворота. Сомерсет и его гарнизон, попав в жестокую осаду в замке, предпочли отступить в Кан. 20 ноября Карл с триумфом вступил в столицу Нормандии. Наконец в самый разгар зимы пали и другие крепости, в том числе Арфлёр.
До сих пор сопротивление англичан было довольно слабым. Поначалу Тальбот тщетно пытался сдержать продвижение противника. Имея несколько сот бойцов, он не мог добиться успеха. Зимой, преодолев неслыханные трудности, Саффолк, хоть и стоял на пороге опалы, предпринял последнее усилие. Небольшое подкрепление силой едва в пять тысяч человек под командованием рыцаря Томаса Кириеля высадилось в Шербуре 15 марта 1450 г., взяло несколько крепостей на Котантене, соединилось с двумя тысячами воинов, которыми еще располагал Сомерсет, и, форсировав Виру, вошло в Бессен. 15 апреля при Форминьи эти отряды потерпели сокрушительное поражение. Военная история мало интересуется последними сражениями Столетней войны, в противном случае она бы констатировала их близкое сходство с битвами при Креси, Пуатье, Азенкуре или Вернее. Только теперь роли переменились. Вместо беспорядочных рыцарских полчищ, которые посылали в бой первые Валуа, Карл VII использовал маленькие армии, включавшие артиллерию и пехоту, но численно уступавшие экспедиционным корпусам противника, пусть даже жалким. При Форминьи граф Клермонский, располагая ничтожными силами, не мог и помыслить о наступлении. Но прицельный огонь его полевой артиллерии вынудил англичан, уже укрепившихся по своему обыкновению, выйти на открытую местность. Они вступали в бой поочередно. Победную точку поставил подход Ришмона с отрядом подкрепления. Французы не понесли серьезных потерь, а противник потерял почти пять тысяч убитыми и пленными. В плену в числе прочих оказался и Кириель.
Бой при Форминьи решил судьбу Нормандии. Пока бретонцы очищали Котантен, основные силы королевской армии двинулись на Кан. Сомерсет капитулировал 1 июля и с остатками английской администрации погрузился на корабли, отходившие в Кале и Дувр. Несколько крепостей еще держалось. Фалез пал 21 июля, Донфрон — 2 августа, наконец, Шербур — 12 августа, день в день через год после начала кампании.
Англия уже ощущала последствия этих непоправимых катастроф, беспомощно наблюдая синдромы, предвещавшие начало ужасной гражданской войны. Первым из них было падение Саффолка, чья политика мира с Францией и союза с Анжуйцами потерпела крах. Горящие ненавистью баронство и общины искали только повода, чтобы его погубить. Его обвинили в смерти епископа Адама Молинса, убитого в Портсмуте в январе 1450 г. Когда он попытался оправдаться, парламент начал против него процесс по обвинению в государственной измене. Король отправил его в изгнание, пытаясь тем самым спасти, но все равно 2 мая 1450 г. Саффолка убил матрос на корабле, идущем во Фландрию. Не нашлось ни одного способного человека, чтобы заменить его в руководстве государственными делами. Над Сомерсетом, назначенным его преемником, тяготел весь груз поражений в Нормандии. Оскорбленное национальное достоинство, гнетущее бремя бесполезных налогов, непрерывный отток солдат, побежденных и склонных к грабежам, из Франции, всеобщая нищета породили в юго-восточных провинциях острова новую жакерию, может, еще более опасную, чем восстание 1381 г.: ведь ее поддержало мелкое дворянство и некоторые священники. Во главе ее стоял авантюрист из графства Кент — Джек Кэд, 31 мая давший знак к восстанию, потребовавший смещения дурных советников, захвативший Лондон, предавший смерти королевского казначея и устроивший грабежи. Генриху VI понадобился месяц, чтобы собрать армию, которая 5 июля наконец разгромила повстанцев. Последствий эти события не повлекли — во всяком случае, в социальной сфере. Но зато возникла серьезная политическая проблема. В самый разгар восстания из Ирландии прибыл герцог Ричард Йорк, который был там губернатором. Это был ближайший родственник короля и его официальный наследник, которого назначили в расчете, что узаконенные Бофоры не станут претендовать на трон. Став преемником Глостера в качестве главы партии войны, он сделался врагом королевы Маргариты Анжуйской и соперником Сомерсета. Вокруг обоих соперников уже начали возникать аристократические группировки в зависимости от предпочтений и родства. Близость неизбежной схватки парализовала Англию в тот самый момент, когда на ее последние континентальные владения вот-вот обрушится вся мощь французской державы.
Не отвлекаясь на переустройство отвоеванной Нормандии, возложенное на коннетабля Ришмона, Карл VII решил бросить все наличные силы на Гиень. Предварительные операции, предпринятые летом 1449 г., дали пока немного. Все побуждало гасконцев к сопротивлению: корыстная преданность герцогской династии, вековые привычки к политической автономии, торговые связи с Англией, обеспечивавшие их процветание. Вести завоевание без поддержки населения было бесконечно трудней. Пока граф Фуа действовал в долине Адура, небольшая армия графа Пантьевра с солидной артиллерией 10 октября 1450 г. взяла Бержерак, захватила База и, подойдя к столице Гиени, обратила в бегство коммунальные ополчения. Наступление зимы вынудило прервать операции. Но в апреле 1451 г. мощная армия под началом Дюнуа выступила в решающий поход. Она вступила в область Бордо, взяла там одну за другой крепости Блей, Фронсак, Сент-Эмильон и начала блокаду Бордо, который не мог держаться долго при полном отсутствии английских подкреплений. Переговоры о сдаче были поручены Жану де Фуа, капталу де Бушу, до сих пор сохранившему верность Ланкастерам. Он договорился, что город капитулирует 23 июня, если прежде для его освобождения не придут подкрепления из Англии. Дюнуа вошел в Бордо 30 июня. Сразу же без боя сдались все еще державшиеся крепости, кроме Байонны, для которой пришлось устраивать правильную осаду. Этот город в свою очередь капитулировал 20 августа. Подчинение Гиени, как и Нормандии, заняло ровно год.
Вскоре по вине победителей все эти достижения оказались под угрозой. Конечно, Карл VII везде ставил гасконцам очень либеральные условия подчинения. Одна Байонна была наказана за строптивость: на нее наложили репарацию и лишили ее коммунальных свобод. В остальных местах победитель подтвердил местные привилегии и сохранил все институты. Но он совершил ошибку, доверив управление Гиенью французам с Севера, не слишком склонным к снисходительности и быстро снискавшим ненависть населения, — бретонцу Оливье де Коэтиви, ставшему сенешалем Гиени, и финансисту Жану Бюро, которого назначили мэром Бордо. Их излишние придирки, бесчинства их воинов, полное прекращение морской торговли разозлили гасконских горожан, знать и чиновников, вытесненных со всех должностей. Они были готовы восстать в любой момент и сообщили об этом в Лондон. А Сомерсету, который в то время пришел к власти, был нужен военный успех, чтобы остановить падение своей популярности. Побежденный при Кале был, к великому негодованию аристократии из партии войны, назначен коннетаблем Англии. Йорк, сделавшийся его соперником, обличал его в Совете, собирал войска и грозил начать гражданскую войну. Сомерсет сумел на время нейтрализовать угрозу с этой стороны. Предложения гасконских заговорщиков, сделанные в августе 1452 г., дали ему средство восстановить пошатнувшийся престиж. Подкрепления, первоначально собранные для обороны Кале, уже ожидали в портах на Ла-Манше. Эти четыре-пять тысяч человек отдали под начало старого Тальбота, графа Шрусбери, единственного воина, который мог успешно сражаться за Ланкастеров. Хоть со времен его последних побед прошло двадцать четыре года, бывший полководец Бедфорда выказал незаурядную энергию. Высадившись 17 октября в Медоке, через четыре дня он вступил в Бордо, где до его прихода вспыхнуло всеобщее восстание. Все крепости от границы Ланд до границы Ангумуа открыли ему свои ворота, прежде изгнав французские гарнизоны.
Карл VII не успел вовремя среагировать на эти события. Он знал о приготовлениях Тальбота, но полагал, что англичане пойдут на Нормандию, оборона которой и была усилена. Теперь, когда Гиень снова оказалась потеряна, на подготовку ответной операции требовалась целая зима, что, конечно, давало бордосцам возможность получить новые подкрепления из Англии. Когда весной 1452 г. королевская армия вступила в Гиень, она была столь велика, что Тальбот не посмел напасть на нее. Он выждал, чтобы она разделилась на несколько корпусов, позволил графу Клермонскому пойти к Медоку и сам двинулся на менее многочисленное соединение, только что осадившее Кастильон невдалеке от Либурна. Тальбот рассчитывал, что со своими семью тысячами легко одержит здесь победу. Но обнаружил, что враг, усвоивший уроки Креси и Азенкура, прочно укрепился за частоколами. Не раздумывая, он со своим привычным напором атаковал противника. Сначала ряды англо-гасконской конницы поредели под огнем артиллерии Жана Бюро. Потом началась рукопашная — в условиях, неблагоприятных для наступающих. Фланговая атака контингента бретонских «копий» решила исход сражения в пользу французов. Пав на поле брани 17 июля, Тальбот унес с собой в могилу и последние надежды англичан сохранить аквитанский Юго-Запад. Главным событием этой кампании стала осада Бордо, предпринятая сразу же и усиленная морской блокадой со стороны устья Жиронды. Осада ожидалась трудной — гасконские горожане и знать были готовы к яростному сопротивлению. Но, не получив никаких подкреплений и даже поддержки со стороны последних английских отрядов, уцелевших при Кастильоне, но не пожелавших возвращаться в Бордо, жители города в конце сентября пошли на переговоры. 19 октября гасконцы и англичане сдались на милость победителя.
Горожанам их мятеж радости не принес. На сей раз с ними обошлись безжалостно. На Бордо был наложен коллективный штраф; самым скомпрометированным горожанам пришлось отправиться в изгнание. Парламент, пожалованный Гиени в 1451 г., не стали восстанавливать; как и в прошлом, теперь по судебным делам следовало апеллировать в Париж или в Тулузу. Французскую власть, суровую и придирчивую, здесь по-прежнему не любили. Но, по крайней мере, в заслугу ей можно было поставить тот факт, что она удержалась. Пришел конец долгому трехвековому союзу между гасконцами и английскими королями, прекратил существование крупный фьеф Аквитания, из-за которого началась война.
По знаменитым словам Жанны д'Арк, враг был «изгнан из Франции». У него, правда, оставались Кале и графство Гин. Карл с 1451 г. замышлял напасть на этот последний оплот ланкастерского владычества на континенте. Но герцог Бургундский, без поддержки которого успех операции был невозможен, враждебно отнесся к этой идее, так что ее осуществление пришлось отложить. К ней попытаются вернуться несколько позже, столь же безуспешно. Таким образом, взятие Бордо знаменует финальную точку — если не войны, поскольку никакого мира заключено не было, то во всяком случае военных действий, которые с большей или меньшей интенсивностью продолжались сто шестнадцать лет. Примем вместе с традиционной историографией, что Столетняя война, развязанная в мае 1337 г., завершилась в октябре 1453 г. Нам остается оценить ее результаты и последствия для каждой из сторон.
Пусть нас не вводят в обман слава и престиж победителя. Заявления легистов, королевские воззвания, дифирамбы наемных сочинителей и даже легенды на памятных медалях воспевали успех, сообщали о чудесном взлете суверена из ничтожества на самую вершину могущества, наперебой возносили хвалу Французскому королевству, вновь занявшему первое место в христианском мире. Сам Карл VII постарался изгладить все воспоминания о былых поражениях, ошибках юности, проявлениях слабости, омрачивших начало его царствования. Главной частью этой кампании была реабилитация Жанны д'Арк. Сразу же после взятия Руана, в феврале 1450 г., было приказано провести предварительное расследование, надолго затянувшееся из-за саботажа римской курии. Легат, кардинал д'Этутвиль, в 1452 г. согласился выслушать свидетелей, собрать воспоминания и справки. Но Николай V боялся поссориться с Англией, если он вновь начнет в политических целях процесс, уже проведенный по всем канонам. Его преемник Каликст III в июне 1455 г. наконец согласился начать следствие по делу, поручив его архиепископу Реймскому, Жану Жювенелю, который был одним из судей в Пуатье. После этого начался процесс, с обычной помпой и медлительностью, и наконец было вынесено решение о реабилитации, объявленное в Руане 7 июля 1456 г. Тем самым уничтожались последние сомнения в легитимности помазания Карла, которые еще могли оставаться. Жанна была объявлена доброй католичкой, несправедливо обвиненной в ереси. Теперь ничто не мешало поверить в сверхъестественный характер ее миссии. Итак, Бог защитил Валуа в самый мрачный момент их упадка, как и позже — во время их новых побед: сверху целенаправленно распространяли слухи, что походы на Нормандию и Гиень сопровождались чудесами и знамениями.
Но престиж — это еще не все. Часто цена победы заранее отравляет ее плоды. Для Франции в целом Столетняя война была тяжелейшим испытанием, из которого она вышла ослабленной, разбитой, и пройдет не один век, прежде чем она сможет вернуть себе былое положение. Настал конец спокойной гегемонии, которой некогда располагали, даже при ограниченных средствах, последние Капетинги над Европой, у которой возможностей было еще меньше. Мир, развитие которого во время столкновения Валуа и Ланкастеров не прекращалось, стал иным, менее подверженным французским влияниям.
Материальное обеднение страны очевидно. Долгая борьба, грабежи и эпидемии сильно сократили население и снизили его производительность. Не повсюду эта беда была непоправима в равной мере. Встречались менее затронутые войной области, например, лангедокский Юг, Центральный массив, а вне королевского домена — Бретань и Бургундия, которые, не сумев оправиться после жестокого кровопускания 1348 г., в конечном счете не испытали новых потерь населения. Там для возрождения хозяйства найдутся более благоприятные условия; до конца века заезжие путешественники будут воспевать тамошнее процветание, обильные житницы, сравнивая их с более опустошенными провинциями. Но земли по средней Луаре, Нормандия, Иль-де-Франс, Шампань, то есть сердце королевства и колыбель монархии, находились в состоянии крайнего истощения, которое продлится еще долго. Когда в 1461 г. Людовик XI, узнав о смерти отца, покинет тучные фламандские равнины, чтобы короноваться в Реймсе и вступить в свою столицу, по дороге он увидит вокруг только развалины и опустошение: десяти лет мира не хватило, чтобы на разоренной земле зажили шрамы.
Ведь больше всего, как всегда в подобных случаях, пострадало сельское хозяйство. Здесь ханжеский тон королевских грамот о помиловании, громкие заявления хронистов, по традиции весьма склонных к одобрению действий власти, полностью согласуются с неопровержимыми свидетельствами архивных документов. Некоторые кантоны были практически обращены в пустыню. Жители умерли или бежали от эпидемии либо с приближением рутьеров. Самые смелые вернулись, когда опасность миновала, но их было так мало, что в некогда процветавших деревнях теперь осталось всего по несколько дворов. Производительность земледелия упала настолько, что возникла опасность нехватки его продуктов для пропитания городов, где подорожание жизни и голод ставят под угрозу жизнь бедных ремесленников. От такой ситуации беднели все, кто живет за счет земли, а особенно сеньоры, чья земельная рента обращалась в ничто по мере расширения ланд и целины. С тех пор как война прекратилась, в каждой провинции начиналась энергичная восстановительная работа, направленная на возрождение пришедших в упадок доменов, создание условий для земледелия, пересмотр норм оброков, выплачиваемых за держание земли. С этим движением возрождения связаны и ордонансы Карла VII, до мелочей расписывавшие порядок управления королевским доменом. Аналогичные усилия предпринимались всеми крупными земельными собственниками, как светскими, так и церковными. Сочинение Иоанна де Бурбона, аббата Клюни, к счастью сохранившееся в архивах и потому доступное для изучения, — несомненно, не единичный пример. Повсюду старались привлечь крестьян к земле, объединяя держания, облегчая чинш, переводя самые тяжкие повинности в денежные и даже иногда приплачивая на обзаведение хозяйством — сеньор рассчитывал возместить эти затраты за счет будущих повинностей. Бесспорно, такая политика принесла конкретные результаты. Несомненно, достигнуть их можно было и быстрее. Но этому возрождению сельского хозяйства недоставало надежды на более щедрый доход, который бы ускорил демографический рост. Бремя налогов, особенно чувствительное для «бедного землепашца», будет беспрерывно расти до самой смерти Людовика XI, тормозя возрождение села. Возможно, следует учесть и тот факт, что горожане, все в большей степени получавшие возможность приобретать владения сеньоров, проявляли себя менее либеральными по отношению к держателям, чем старые имущие классы: из тщеславия нуворишей они строго требовали выплаты пошлин и повинностей, уклонявшихся от этого крестьян привлекали к суду и в конечном счете действовали во вред собственным интересам в широком их понимании.
Тем не менее в нашем сельском ландшафте остаются неоспоримые следы этого возрождения — религиозные и гражданские постройки, церкви, помещичьи дома, жилища, свидетельствующие о строительной лихорадке, охватившей страну, которая наконец избавилась от векового бедствия. Конечно, строительство не прекращалось никогда, даже в самые мрачные периоды, и особенно в городах, где экономический кризис сказался менее остро. Ведь именно в первой трети XV в., среди бедствий гражданской и внешней войны, хрупкое и слащавое искусство XIV в., высшее достижение готической классики, с ее воздушными витражами, ее слегка вялой лепкой, ее грациозным и манерным скульптурным декором уступило место тяге к обновлению и оригинальности, результаты которого дадут о себе знать вплоть до триумфа итальянского Возрождения. Нам плохо известно, какие влияния позволили французской готике вновь более чем на век вернуться к жизни. Может быть, пример английской архитектуры, уже развивавшейся в направлении более вычурных форм, вдохновил отдельных художников англо-бургундской Франции, а после их начинания были подхвачены по всему королевству. Именно лепка нервюр с их открытыми ребрами и призматическими профилями всегда придает основным линиям постройки их суховатую выразительность. Та же сухость проявляется в угловатых складках драпировок, в растительном декоре, блистающем пышностью савойской капусты и густой листвы. Барочная вычурность особенно ощутима в использовании обратной кривизны, то есть фигурных выкружек, и в том орнаментальном изображении огня в оконных переплетах-горбылях, из-за которого это искусство назвали пламенеющим. Первые свидетельства этого обновления появились задолго до 1450 г.: Руан, Труа, Бурж — достаточно упомянуть эти три города — сохранили для нас очаровательные образцы такого искусства. Как только вернулся мир, оно восторжествовало повсюду, вплоть до самых маленьких деревень, где в настоящей лихорадке перестройки спешили восстанавливать разрушенное, воссоздавать развалившиеся постройки в духе нового времени, строить для богатых более просторные и удобные жилища вместо крепостей, где те укрывались во время бури. Принимая в сельских церквах более строгие и менее избыточные формы, чем в городских зданиях, оно на местах приспосабливалось к провинциальным вкусам, порой порождая настоящие художественные школы, которым, как, например, в Бретани, была суждена долгая и благополучная жизнь.
Города в целом пострадали меньше, чем сельская местность. Их население, порой значительно сократившееся, не теснилось на своих слишком просторных землях за городскими стенами, где незаселенные пространства занимали фруктовые сады, парки и поля. Иногда демографический дефицит здесь частично восполнялся за счет притока сельских жителей, бежавших из своих деревень и приспосабливавшихся к городской жизни. Никакие осады, выкупы, грабежи, ненасытность налоговых служб, небезопасность дорог никогда не останавливали коммерции, от которой горожане богатели. Ремесла, несмотря на мелочную и жесткую регламентацию, продолжали процветать. Города Шампани, Пикардии, Нормандии, сама столица и в меньшей степени Бордо с приходом мира очень быстро восстановили прежние темпы производства и торговли. Новая эпоха процветания началась для городов по Луаре во главе с Туром: их богатство росло из-за длительного пребывания двора. Сукноделие за полтора века испытало значительную децентрализацию и больше не было исключительно монополией Нидерландов. Наконец, активизировалась торговля между городами по мере того, как повышалась ее безопасность и богатели самые смелые менялы, банкиры, дельцы.
Но пусть нас не вводит в заблуждение эта активизация. В торговой конкуренции, где отныне участвовали все европейские страны, доля Франции теперь была гораздо меньше, чем до длительного испытания, только что пережитого ею. Фландрия, Артуа, Бургундия уже не входили в состав королевства, и их богатство, сильно выросшее после 1450 г., не приносило пользы ни королю, ни его подданным. Важные пути международной торговли, когда-то проходившие через провинции Капетингов, теперь окончательно удалились от них. Выходя из Флоренции и Венеции, они переваливали центральные Альпы, обеспечивая процветание женевским ярмаркам, которым Лион никогда не сможет создать серьезную конкуренцию, потом пересекали Южную Германию — настоящий рай международного банковского дела и, пройдя через Рейнскую область, заканчивались в Антверпене, чье сияние уже затмевало ветшающую славу Брюгге. Французские ярмарки, число которых множилось из-за некой искусственной конкуренции, лишь на периферии и косвенно участвовали в этом европейском движении, из которого подданные короля слишком часто бывали исключены.
Лучшей иллюстрацией этого ложного и в целом второстепенного положения королевства Валуа служит молниеносный взлет и падение Жака Кёра, в котором слишком часто видели предвестника мнимого процветания, хотя его неумение создавать что-либо новое и устойчивое, казалось бы, буквально бросается в глаза. Конечно, этот сын скорняка из Буржа, неграмотный, но предприимчивый, был первым из тех дельцов, тех авантюристов, которые пробрались в Совет суверена: двор Людовика XI уже будет кишеть ими. Монетчик короля в Бурже, потом казначей, то есть хранитель королевских драгоценностей и посуды, выполнявший также фискальные и дипломатические миссии, он пользовался милостью власть имущих лишь для собственного обогащения. Как смелый новатор он проявил себя в двух сферах: добивался права на эксплуатацию среброносных месторождений в Лионской области, рассчитывая, что они изобилуют богатыми жилами, и со страстью бросил в морскую коммерцию, стремясь напрямую соединить Монпелье со сказочными богатствами Леванта. Разведывая эти месторождения, он понял, какое богатство ждет того, кто вбросит в мир, жаждущий золота и серебра, страдающий от растущей нехватки монет, новую порцию драгоценных металлов. К несчастью, жилы в Лионской области были бедными, малоприбыльными — после его опалы они будут заброшены, — тогда как в то же время, систематически эксплуатируя серебряные рудники Штирии, дом Габсбургов создавал себе состояние, которое одно позволяет объяснить его изумительный подъем. В сфере средиземноморской торговли ошибка в расчетах была не менее масштабной. Чтобы лишить Венецию и Геную монополии левантийской торговли, Кёр оснастил и зафрахтовал, не без некоторого преувеличения окрестив «первым крупным торговым флотом Франции», небольшую флотилию — полдюжины скорлупок. Скромный дебют еще можно простить: все должно с чего-то начинаться. Но верно ли оценил ситуацию Жак Кёр, отправляя эти суда в Средиземное море? Следуя пятивековой традиции, он полагал, что Александрия и Кипр всегда останутся открытыми воротами восточных житниц, неисчерпаемыми рынками шелка и пряностей. Он не понял, что опасность приближения османов заставит эти источники в ближайшее время иссякнуть. Его извиняет разве что тот факт, что не он один совершил эту ошибку: ее повторят и его преемники — советники Людовика XI. В то время как в начале XV в. именно нормандские мореходы-авантюристы разведали Канарские острова, основав там эфемерное колониальное королевство, навязчивая идея освоения Средиземноморья вскоре заставила забыть о вылазках в Атлантику. Когда в последние годы века дьеппцы возобновят их, окажется, что их уже оттеснили более смелые: Америка попала в руки испанцев, Африку обогнули португальцы, а Франции останутся лишь крошки с праздничного стола и опять-таки унизительное положение. Все это в зародыше уже находилось в предприятиях Жака Кёра, как и его громкое падение в 1453 г.; его заключение под стражу, побег и преждевременная смерть на Хиосе в 1456 г. поглотили его состояние и прервали начатые им дела.
Ослабев в материальном отношении, вышла ли французская монархия из сильнейшего политического кризиса? Здесь достижения кажутся более очевидными, хотя и уравновешиваются некоторыми слабостями. Бесспорно, война позволила королевству усовершенствовать административную базу и быстрей, чем если бы этого не требовали военные и фискальные нужды, превратиться из феодальной монархии в то авторитарное государство, одновременно патерналистское и тираническое, каким является Франция Людовика XI. Несмотря на кризисы, поражения, жакерии, восстания городов и принцев, Валуа сумели достичь своих целей. Они избавились от всех опек: при Иоанне Добром — от опеки Штатов, а позже — от опеки со стороны принцев. Они отвергли все реформы, навязывавшиеся извне, но в нужный момент сумели реформировать свою власть совершенно самостоятельно, научились контролировать чиновников при помощи других чиновников и в конечном счете повысили эффективность работы административного механизма, ничуть не поступившись его мощью и не создав у подданных впечатления, что тех притесняют сильнее, чем прежде. Наконец, эту эволюцию, основные этапы которой были упомянуты по ходу нашего повествования и к которой мы больше не вернемся, ускорил целый ряд событий.
Но одна лишь устойчивость институтов не объясняет популярности режима. Она формирует его основу, но не вдыхает в него душу. Престиж Людовика Святого не зависел от органов управления и суда, парламентов, иерархии функционеров. Если Карл VII и Людовик XI командовали целыми армиями чиновников, это не обязательно значит, что им повиновались лучше, чем святому королю. Бесценная поддержка, которую они получили как наследие Столетней войны, была поддержкой со стороны национального чувства, которое отныне и веками будет кристаллизоваться вокруг особы суверена: эта преданность монархии сильней, чем была феодальная верность в любой период прошлого. Чувство, о котором мы говорили, на заре XV в. было еще очень нестойким, а в момент заключения договора в Труа, казалось, угасло совсем. Однако вскоре жизненный опыт народа возродил его и дал ему вызреть. Для того чтобы совершилась эта нравственная трансформация, ярких примеров которой на последней стадии войны можно обнаружить тысячи, хватило многократных набегов врага, нескончаемых рейдов рутьеров и прежде всего длительной оккупации некоторых провинций. Народ — ведь о нации говорить еще слишком рано? — близко узнал и возненавидел чужеземца, потому что чужеземец поселился в его доме: во всей мировой истории нет примера, чтобы военная оккупация способствовала достижению согласия между победителем и побежденным. Отсюда эти новые слова, звучащие до странного современно, которые были в ходу в окружении буржского короля. Подданные, оставшиеся верными Карлу, были «истинными французами», добрыми французами, а остальные — «французами-ренегатами», «английскими французами»: так интуиция сердца клеймила измену вопреки всем юридическим аргументам, какие можно было привести в ее пользу. Что значила фикция законного династического наследования, сохранение французской администрации по сравнению с присутствием иностранных солдат, которые говорили на чужом языке, отличались чуждыми нравами и, несмотря на все предосторожности, вели себя как завоеватели?
Итак, возникшее в негативной форме — в виде всеобщей ненависти к иноземному захватчику — это национальное чувство позволило достичь позитивного результата — преданности подданных своему легитимному суверену. Верность монарху, столь крепкая уже в последний век Капетингов, лишь усилилась среди несчастий и руин. Ее укрепляли и заявления легистов, старавшихся возвеличить суверена, подтверждая его достоинство короля всей Франции. На аргументацию договора в Труа, согласно которой Карл VII был лишен наследства, они ответили новой теорией короны, предвосхитившей теорию государства нового времени. Корона, то есть совокупность домениальных владений, феодальных прав и королевских прерогатив, которыми пользуется суверен, по их теории становится неотчуждаемым наследством, которое монарх только хранит, как он уже ранее охранял закон и наделял судей правом вершить суд. Общественное право отделяется и приобретает отличия от частного. Тем самым король как слуга народа приобретает неоспоримый авторитет, усиливающий исконное благоговение перед монархом, столь распространенное уже при последних Капетингах. В этом отношении, как и во многих других, юридические теории — отражение перемен в народном чувстве.
Монархия становилась тем сильнее, делаясь олицетворением и символом нации, что никакая организованная оппозиция отныне не могла опереться на имущие классы. Мы уже отмечали крайнее обеднение знати, постепенное исчезновение самых дорогих ей привилегий под совместным натиском экономических нужд и монархической бюрократии. Чтобы сохранить свое положение, ей оставалось лишь одно средство — пойти на службу к королю или принцам. Именно она формировала ядро постоянной армии, претендовала на административные должности в надежде, может быть, приобрести положение при дворе или в Королевском совете. То есть она начинала приручаться. Если в какой-то области она пойдет за принцами, поднявшими мятеж, то не столько ради борьбы с сувереном, сколько продавая свои услуги патрону. В таких случаях чаще всего будет достаточно умелой раздачи милостей, чтобы заставить мятежников разбежаться и привлечь их на службу королю.
Духовенство оказалось теперь еще более зависимым от власти монарха, чем знать. Оно надеялось воспользоваться поначалу схизмой, потом — распрями на соборе, чтобы избавиться от римской опеки, вернуть «свободы» галликанской церкви, освободиться от бремени папских налогов. Карл VII в целом поддерживал его требования, советовался с ним на часто созываемых ассамблеях, какую позицию занять в отношении собора. Буржская ассамблея 1438 г. утвердила некоторые декреты Базельского собора, отменила аннаты[128], восстановила свободу избрания настоятелей, однако не отказала папе во всякой духовной власти над клиром. Ее решения были обнародованы в форме Прагматической санкции — учредительной грамоты галликанской теории. Но порывать с Римом не входило в намерения короля; когда Базельский собор, упорствуя в мятеже, вызвал новый раскол, Карл отказался признать антипапу Феликса V — бывшего герцога Савойского Амедея VIII — и с 1446 по 1449 г. активно добивался отречения самозванца и подчинения собора власти Рима. Тем более он не желал позволить французской церкви иметь автономное самоуправление. Как при обоих «отказах от повиновения» в 1398 и в 1407 гг., вся власть, которой лишали папу, переходила к королю. Прагматическая санкция позволяла каноникам избирать своих высших должностных лиц, но обязывала их учитывать «благожелательные просьбы» светской власти. Она избавляла духовенство от большей части римских налогов — но с тем, чтобы сильнее подчинить его королевскому фиску. На практике этот ордонанс нашел мало применения: Карл не отказывался ни обращаться к Риму с просьбами, ни принимать от курии предварительные взносы за бенефиции, когда они были выгодны для его протеже. Он противился папским решениям, только когда они задевали интересы его монархии. В каждом соглашении или конфликте последнее слово почти всегда оставалось за монархом. В большей мере, чем когда-либо, епископат и высшие церковные сановники набирались из числа советников короля, его близких или приверженцев; он был уверен в их послушании, еще более рабском, чем в прошлом.
Есть однако препятствия для осуществления королевской власти, которые с годами могут стать еще опаснее. Гражданская и внешняя война оживила национализм в провинциях, который то в одном месте, то в другом заглушал чувство преданности монархии. Некоторые провинции лишь с неохотой признали владычество Карла Победоносного. Нормандия, при всех ее ярых антианглийских настроениях, дорожила своими провинциальными привилегиями, своей судебной автономией, роптала против королевских налогов, навязанных извне, требовала подтверждения Хартии нормандцам. Она бы охотно согласилась принять власть удельного князя, который бы оказал сопротивление централизаторским устремлениям монархии. Людовик XI поймет это на собственном горьком опыте, когда заговорщики из Лиги Общественного блага[129] потребуют от него уступить Нормандию жалкому Карлу Французскому, а ее население вопреки воле короля пустит к себе бретонские контингенты. Еще более строптива Гиень; вся гасконская знать, так ревностно воевавшая на стороне англичан, была недовольна укротившим его королем. Придется ждать следующего века, чтобы ее капитаны и авантюристы пошли на королевскую службу. За пределами домена противодействие проявлялось еще сильнее. В Анжу, в Бурбонне население прежде всего хранило верность своим принцам, а уж потом подчинялось королю. Бретань довольно открыто следовала своим привычкам к автономии; ее герцоги, пока верные вассалы, тем не менее вели свою церковную политику, свою дипломатическую линию без оглядки на политику суверена. Когда коннетабль Ришмон в 1448 г. наследовал своим племянникам и стал герцогом Артуром II, он принес оммаж Карлу VII стоя и с мечом на боку, отказываясь преклонить колено, что означало бы признание им тесной ленной зависимости. Двух поколений бургундского владычества хватило, чтобы привить некоторым провинциям, например Артуа, страстную преданность их герцогу; они будут противиться всем королевским начинаниям, слепо повиноваться своим чужеземным господам, будь то австрийцы или испанцы, и придется ждать завоеваний Людовика XIV, чтобы их жители вновь ощутили себя французами.
Таким образом, провинциальный национализм стал опорой для опасных действий принцев — угрозы, от которой государство пока не сумело себя оградить. Цели не изменились. Вопрос стоял все так же: останется ли король независимым и сильным или воцарится «полиархия» магнатов, алчных до власти и денег, которые будут его контролировать в своих интересах. Под альтруистическими заявлениями уже можно различить их эгоистические амбиции. Облегчить страдания народа путем снижения налогов, обуздать произвол королевских чиновников, потребовать созыва Штатов — вот программа, которую они провозглашали, чтобы настроить общество в свою пользу. Требования неверских заговорщиков в 1442 г. предвосхитили Лигу Общественного блага. Но, пока был жив Карл VII, они не отваживались вновь объединиться. Сурового наказания, которому подвергся в 1455 г. граф Жан V д'Арманьяк, чьи земли заняли королевские войска, образцового процесса герцога Алансонского (он оказался вновь замешан в преступном сговоре с англичанами и за это приговорен к смерти, а потом помилован и заключен в темницу замка Лош) хватило, чтобы смирить их нетерпение. Особенно они ждали, чтобы восстать, разрыва между королем и его бургундским кузеном, считая его неминуемым.
Ведь всем казалось, что Филипп Добрый просто предназначен на роль вождя коалиции принцев. Под его властью Бургундское государство достигло вершины своего могущества. Удачные стечения династических обстоятельств, умело вызванные или использованные, отдали ему в руки нидерландское наследство Виттельсбахов, а также могущественное Брабантское герцогство. В Люксембурге он оттеснил, не без труда, последних представителей Чешского дома; рейнские князья были его клиентами. Его бастарды или его кузены занимали троны правящих епископов Утрехта и Льежа. Этот собиратель земель правил обширным и богатым доменом, простиравшимся от Соммы до Фрисландии, от Ла-Манша до Мозеля. Этой мозаике княжеств пока недостало единства, которое могли бы ей придать лишь сильные центральные институты. Но оно уже намечалось, особенно в финансовой сфере, и после 1450 г. Брюссель уже выступал в роли столицы Нидерландов. Почти все территориальные приобретения герцога были сделаны за счет Империи. Однако из этого не следует, что Филипп стал немецким князем. По отношению к германской державе он сохранял позицию высокомерной независимости, отказываясь выразить в действиях вассальную связь, подчиняющую его бесцветному Фридриху III Габсбургу. Когда в 1447 г. император, чтобы получить его помощь против швейцарцев, предложил ему поднять в ранг королевства некоторые земли, которыми герцог владел за Шельдой, например Фрисландию или Брабант, Филипп заломил за свое согласие на такой дар непомерные требования: это королевство включит в себя все его имперские домены, кроме того, как его король он будет иметь сюзеренитет над всеми рейнскими или лотарингскими княжествами, которыми не владеет непосредственно. Если он не хотел укреплять связи с Империей, так это потому, что его взгляд был постоянно обращен к Парижу, где правили его предшественники. Имперские владения, в которых он умел сохранять абсолютную власть, послужат ему лишь резервуаром, откуда он будет черпать силы для реализации своих французских амбиций.
А король Франции вовсе не жаждал удовлетворять самые далеко идущие из этих амбиций и не подпускал бургундского кузена ни к каким французским делам. Некоторые статьи Арраского договора, которые были особо важны для герцога, так и не воплотились в жизнь: исполнители убийства в Монтеро остались безнаказанными, душа Иоанна Бесстрашного не нашла поддержки в благочестивых учреждениях, которые Карл обещал основать в его память; чиновники монархии продолжали рассматривать Бургундию и Артуа как фьефы короны, бесцеремонно орудовали там, фиксировали апелляции к Парижскому парламенту. В 1451 г. король воспользовался восстанием гентских ремесленников, чтобы потребовать от Филиппа — впрочем, безуспешно — возвращения городов на Сомме, не предлагая даже обусловленной компенсации. Весь поглощенный подготовкой к великому крестовому походу против османов, которой он, как верный преемник прожектеров-Валуа занялся с 1454 г., герцог Бургундский видел, что Франция ускользает из его рук; хуже того — он опасался, что враждебность короля, растущая с каждым днем, перейдет в открытую войну; он даже уже не был уверен, что в этом поединке с монархией непременно одержит верх. В 1456 г. ему представилась возможность обеспечить себе лучшее будущее, взяв реванш за прошлые унижения. Дофин Людовик, изгнанный из Дофине отцом, которого вывели из себя его преступные интриги, просил убежища на бургундской территории. Филипп колебался, принимать ли его: он не желал провоцировать неравную войну. Если в конце концов он поселил того в Женаппе, в Брабанте, то прежде всего затем, чтобы тот позже дал ему в Париже место, какое некогда занимал Иоанн Бесстрашный.
Отныне изгнанник и его хозяин с нетерпением будут ждать смерти короля, которая даст каждому из них богатство и власть. Из всех опасностей, угрожающих возвращенному и воссоединенному королевству, гипотетическая бургундская угроза была опасней всех для его непосредственного будущего.
Опасность была бы еще серьезней, если бы Англия могла возобновить борьбу и, вступив в союз с недовольным Бургундцем, поставить под вопрос все результаты, достигнутые Валуа. После 1453 г. предполагать такую возможность в самом ближайшем будущем было отнюдь не бессмысленным, хоть в реальности при Людовике XI она и не осуществилась. Для традиционной историографии характерен упрощенческий подход: мол, Англия Генриха VI была истощена неудачами на континенте, а гражданская война, охватившая ее на целое поколение, стала неизбежным следствием ее военных неудач. Все как раз наоборот: потенциально королевство Ланкастеров все еще представляло угрозу. В глазах христианской Европы и, что еще важнее, в его собственных глазах оно морально выросло в ходе борьбы. Память о давних победах здесь была живее, чем о недавних поражениях. Общественное мнение, как ясно говорят и прошения в парламент, и комментарии хронистов, постоянно помнило об эпопее Генриха V, всегда становясь на сторону того, кто обещал возобновить войну и вообще поощрял опасные реваншистские настроения. В этой борьбе англичане осознали свою силу, о которой век назад еще не ведали. Кроме того, их национальная сплоченность укрепилась благодаря языковому единству, теперь уже прочно утвердившемуся. Аристократия, администрация и даже двор, несмотря на брачные союзы суверенов, мало-помалу отвыкли от французского; Екатерина Французская, а после Маргарита Анжуйская здесь выглядели иностранками, говорящими на чужом языке и неспособными понять английского менталитета. Уже в ходе долгого царствования Эдуарда III суды почти перестали вести дебаты на англо-нормандском жаргоне. При Генрихе IV ведомство малой государственной печати начало составлять некоторые акты на национальном языке; французский понемногу исчезал — до такой степени, что секретари уже не умели его использовать. После 1450 г. для выпуска редких актов, которые все еще составлялись на вражеском наречии, приходилось привлекать специальных чиновников, еще оставшихся от нормандской администрации, которых называли «секретарями французского языка».
Материальное истощение страны было намного меньшим, чем во Франции. Когда-то народ обложили непосильными налогами, от которых он в конце концов избавился, ускорив тем самым финальную катастрофу. Но численно он уменьшался разве что от эпидемий. С концом войн, облегчившим лежавшее на трудящихся классах налоговое и военное бремя, прогресс в экономике, ощутимый уже в течение двух поколений, быстро принял ярко выраженный характер. Это успешное развитие затронуло даже аграрную сферу, традиционно более тяжелую на подъем, более туго поддающуюся нововведениям. Здесь довольно быстро сумели восполнить потери, нанесенные периодическим возвращением чумы; лишь в некоторых областях остались какие-то разоренные войнами земли, отчего эти области несколько раз освобождались от налогов, — прежде всего это относится к графствам на границе с Шотландией. В других местах положение держателей быстро улучшалось; манориальная эксплуатация, столь архаичная на заре Нового времени, окончательно исчезала в результате дробления или трансформации сеньориального домена. Индивидуальное или коллективное освобождение вилланов, умелое назначение выкупов свели на нет отработки и сделали крепостное состояние пережитком — столь же редким, сколь и анахроничным. В результате росло благосостояние свободных держателей, бравших землю в долгосрочную аренду — копигольд. Сеньоры, получатели земельной ренты, были не в убытке от этой трансформации. Им не терпелось повысить доходность своих земель: почти повсюду они пытаются уничтожить право выпаса скота на общинных землях или на убранных полях, где обычно пасся бродящий без присмотра скот довольно низкого качества, вернуть себе самые богатые общинные угодья, приумножить и огородить засеянные кормовыми травами луга, осушить болота. Это так называемое движение огораживаний, которое достигнет апогея при последних Тюдорах[130] и сделает характерным для английского ландшафта то чередование лугов и лесов, какое отличает его и поныне. Все это происходило не без затруднений: немало забот земельным собственникам приносили политические смуты, нарастание беспорядка, неурожаи — множество живых и колоритных свидетельств этого можно найти в переписке семьи Пастонов, мелкопоместных дворян из Норфолка. Но она же показывает значимость и жизненную силу сельского хозяйства, от которого еще в большой мере зависело благосостояние нации.
В городах к этому добавился недавно начавшийся подъем промышленности. В предыдущем веке превратности войны, резкие повороты в политике и дипломатии расстроили торговые отношения с Нидерландами, поставив под угрозу поставку шерсти в мастерские континента. Под натиском экономической необходимости теоретические пожелания, которые когда-то выразил парламент Эдуарда III, мало-помалу были воплощены в жизнь. В городах появилось сукноделие, чему способствовали исключительное качество необработанной (woolens) и камвольной (worsteds) шерсти, а также мастерство нидерландских ремесленников, привлеченных сюда особыми привилегиями. Задолго до 1450 г. экспорт шерсти стал постепенно уменьшаться за счет повышения доли готовых сукон, настолько красивых, что континентальные торговцы жадно разбирали их. В ответ на жалобы фламандских и брабантских ткачей и в ущерб противным интересам антверпенских коммерсантов Филипп Добрый был вынужден постоянно запрещать ввоз в свои земли английских сукон, которые вырабатывал Бристоль и многие другие города. Напрасный труд: гегемония английского сукноделия утвердилась столь прочно, что нидерландские мастерские, не выдерживая конкуренции, одна за другой закрывались; чтобы не погибнуть сразу, они уже шли на сознательное понижение качества продукции, используя короткую испанскую шерсть и выбрасывая на рынок сукна саржу[131], изобилие которой компенсировало ее посредственное качество.
Следствием всего этого для Англии стало заметное развитие внешней торговли. Монополией в этой сфере издавна пользовались иностранцы, и королевская власть поддерживала такое положение, чтобы не беспокоить своих снисходительных инвесторов. Так, например, Эдуард III велел своим судьям относиться к иностранным купцам так же, как к его собственным подданным; когда они получали благодаря процедуре denization, или натурализации, те же права, что и коренные жители, им было проще взыскивать долги. Непомерно щедрые привилегии позволили ганзейцам, несмотря на яростное сопротивление их противников, получить право на собственную консульскую юрисдикцию в Лондоне. Из-за вызывающего богатства этих иноземцев в народе копилась ненависть к ним, так резко проявившаяся во время жакерии 1381 и 1450 гг. Но, прежде всего благодаря прибылям местной промышленности и процветанию внутренней торговли, которую вели ремесленные цеха, или craft guilds[132], возник и богатый класс английских капиталистов, желавший обогащаться и на международных сделках. Появившийся на свет позже всех лондонских корпораций цех галантерейщиков, из которого позже выделится компания Merchant adventurers[133], постепенно вытеснит иностранных негоциантов и укажет стране на ее морское призвание.
Политический кризис мало помешал экономическому подъему ланкастерской, а позже Йоркской Англии, зато, похоже, глубоко поразил сильную в прошлом систему управления монархией, систему, которой до сих пор кичилось островное королевство. Кризис возник с 1450 г., сразу после жакерии Кэда; тут же началась его кристаллизация вокруг одной династической и личностной проблемы. Он стал следствием давней ланкастерской узурпации, в ходе которой в 1399 г. Генрих IV поднялся на трон, не посчитавшись с правами Мортимера, которые теперь через брак перешли к могущественному дому Йорков. Пока династии сопутствовал успех, ее легитимность не ставилась под сомнение. Неудачи на континенте почти не пошатнули ее положения. Но личные ссоры и борьба за влияние подогрели амбиции и надежды ее врагов. Потомство Генриха IV почти все угасло. Кларенс, Бедфорд, Глостер умерли, не оставив потомства. Последняя надежда рода, Генрих VI, хоть и женат с 1444 г., все еще не имел наследников. Это юноша, отстававший в развитии, до крайности набожный, хрупкого здоровья, лишенный воли и, несомненно, интеллекта. Над его душой тяготело нездоровое наследие: в августе 1453 г. его рассудок помутился, как некогда у его деда Карла VI. Для этого жалкого суверена было характерно не буйное помешательство, а отупение, тихое оцепенение, длящееся долгие месяцы до возврата, всегда очень краткого, видимости просветления. А задолго до душевной болезни король полностью подпал под власть жены. Маргарита Анжуйская — иностранка, честолюбивая, деятельная, пылкая и ничего не понимавшая в английских делах. Воспитанная во Французском королевстве, где никто не противился власти монарха, она хотела править, не оглядываясь на совет баронов, на мнение парламента. Для нее Штаты королевства — как иногда называют английский парламент по аналогии с континентальным институтом — не более чем помеха ее власти, тогда как при умелом использовании он бы удесятерил ее силу. Будучи в душе француженкой, она выступала за мир, ничего не делала, чтобы отобрать у Валуа недавно потерянные провинции, и считала, что Форминьи и Кастильон окончательно завершили франко-английский спор. Это еще одна причина ее непопулярности: ведь все общество требовало мести за эти поражения, хотя и не было готово нести расходы на новую войну. Чем более изолированной чувствовала себя Маргарита, тем с большей страстью привязывалась она к партии, которая возвела ее на трон. Это клан Бофоров, партия мира, руководимая Сомерсетом, который был побежден при Кане, но стал коннетаблем и всемогущим советником. А разве Бофоры не метили выше? Разве эта незаконная, но узаконенная ветвь рода Ланкастеров не рассчитывала добиться отмены закона, преграждающего ей путь к трону? В таком случае, если бы Маргарита осталась бесплодной, Сомерсет мог бы домогаться своего назначения наследником престола. И уже может по меньшей мере просить должности правителя королевства, поскольку Генрих был поражен безумием.
Но он встретил соперника в лице Ричарда Йорка. Приходясь по отцу внуком Эдмунду Лэнгли, тот в противовес Бофорам представлял законное потомство Эдуарда III. По линии матери, Анны Мортимер, он наследовал претензии, которые потомки Лайонела Кларенса по женской линии были вправе выдвинуть к узурпаторам Ланкастерам. Этот маленький некрасивый человек, столь же хитрый, сколь и нерешительный, давно нашел свой путь. После смерти Глостера он возглавил партию войны. В качестве почетной опалы его отправили управлять беспокойной Ирландией. Но в 1450 г. он, сославшись на мятеж Кэда, вернулся в Англию, не испрашивая разрешения. Выжидая развития событий, он неосторожно позволил Сомерсету утвердиться у власти; потом, опасаясь, что против него выдвинут обвинение с целью избавиться от него, он выпустил выдержанный в резких тонах манифест, обличающий фаворита. Тем не менее обе враждующие партии не хотели гражданской войны. Согласно «акту милости», которого Йорк легко добился, он вместе с прощением получил место в Совете, которым воспользовался для подготовки последней аквитанской компании. Ему уже казалось благодаря безумию короля, что трон близок. Но через два месяца, 13 октября 1453 г., Маргарита произвела на свет сына — в день святого Эдуарда, в честь которого он и получил имя. Для сторонников королевы и Бофоров это было некое «дитя чуда». В йоркистском клане роптали, что это неожиданное рождение смахивает на незаконное. Йорк более не был наследником престола, но как старший из принцев крови мог претендовать на регентство. Парламент, созванный с запозданием и всецело ему преданный, назначил его в марте 1454 г. протектором королевства. Он сменил всех министров и бросил Сомерсета в Тауэр. Чтобы задобрить Маргариту, ее младенца сделали принцем Уэльским, отметая тем самым клеветнические обвинения в незаконности его рождения. Однако какой-либо компромисс между обеими партиями уже окажется невозможным. Отныне Англии Генриха VI, как полвека назад Франции, предстояло познать бич гражданской войны — чередование партий у кормила власти, привлечение ими на свою сторону вооруженных приверженцев, правильные сражения, осуждения и казни невиновных, а время от времени — лживые примирения.
Война Роз — Алой розы Ланкастеров против Белой розы Йорков — это одно из самых неприятных внутренних потрясений, какие знала история Англии. Привести только монотонное перечисление ее политических и военных перипетий значило бы потерять из виду силы, сделавшие ее возможной, обойти молчанием вопрос, какие сферы она затронула и, что еще важнее для нашего предмета, каких не коснулась. По правде говоря, эта война возникла по вине высшей аристократии, могущество которой уже век как непрестанно росло и которая теперь яростно бросилась в борьбу группировок, в погоню за королевскими милостями, за землями, за деньгами, за властью.
Эта беда возникла не в одночасье. Весь XIV в. ряды высшего баронства, накануне Столетней войны еще многочисленного, редели в результате постоянного угасания знатных родов; а браки, наследования, королевские пожалования сосредоточили все богатства в руках немногих лиц. В парламент Эдуарда II обычно съезжалось более сотни баронов; при Эдуарде III их число уже не превышало четырех десятков. Самых богатых, тех, кто имел один или несколько графских титулов, в 1360 г. было не более двенадцати. Ненамного повысилось их количество и впоследствии: если исключить группу «малых герцогов», созданием которой Ричард II хотел купить согласие баронства на свой автократический переворот и появление которой вызвало скандал, королевская власть не проявляла щедрости, создавая новых графов, и эти назначения едва компенсировали исчезновение титулов вследствие пресечения мужских линий. Сознавая, какую силу придает ей малочисленность, эта высшая аристократия все более и более стремилась замкнуться в своем кругу. Менее богатую знать, нуждающихся «главных держателей короны» и арьер-вассалов она не ставила ни во что. Она одна имела право заседать в парламенте благодаря своим богатым держаниям. Здесь из нее составилось собрание «пэров королевства» — аристократическая и олигархическая трансформация старинного феодального совета. Таким образом «совет парламента», когда-то состоявший из главных советников, прелатов и еще многочисленной массы баронов, стал «палатой лордов», где светские лорды численностью всего десятков пять к тому моменту, к которому мы подошли, претендовали на то, чтобы полновластно диктовать суверену политику по своему вкусу, решать в качестве последней инстанции все текущие проблемы, превратиться в верховный суд, используя процедуры «импичмента» и attainder[134], то есть карая неугодных министров, обвиняя их в измене и вынося приговоры, всегда суровые. Созыв каждого нового парламента рассматривался как акт создания нового пэрства, которое уже нельзя будет отобрать у владельца и его потомков по мужской линии. Мало-помалу слово «барон», которым первоначально называли всех богатых вассалов, стало применяться лишь к пэрам; оно обнаруживало тенденцию превратиться в титул, который бы носили лорды, не имеющие графств или герцогств.
Эта концентрация политической власти сопровождалась равнозначным ростом земельных богатств. Все состояние Ланкастеров возникло благодаря тому, что Джон Гонт и его сын как удачливые наследники объединили в своих руках богатства многих крупных родов: должности и звания Мон-форов, ланкастерский апанаж, владения Боэнов и в целом пять графских титулов. В первой половине XV в. Йорки добавили к бедному апанажу Эдмунда Лэнгли обширные имения Кларенсов в Ирландии и Мортимеров в уэльских марках. Между этими удельными князьями и другими баронскими домами, связанными между собой многочисленными брачными союзами, разница была только в ранге. Основа их могущества — обладание землей. Все старались расширить и упрочить эту мощь. Прежде всего — концентрируя доселе очень разбросанные владения и превращая их в обширные сеньории с одним-единственным держателем; для этого использовались все средства — обмены, покупки, королевские дарения. Потом — улучшая управление своими фьефами: теперь у каждого магната было свое ведомство двора (hotel) по образцу королевского, свои финансовые и административные службы, позволившие им жить на широкую ногу и проводить собственную политику. И, наконец, создавая себе клиентелу.
Уже тогда неосторожные действия монархии породили тех «новых феодалов», которые того и гляди возьмут короля под опеку и уничтожат его власть. Чтобы упростить набор своей армии, Эдуард III разрешил своим крупным вассалам приводить ему все более и более многочисленные контингенты, избавляя тем самым от забот своих шерифов: это они бы должны были набирать королевский ост, но им не хватало для этого необходимой власти принуждать подданных. Таким образом, бароны брали себе на службу все больше воинов, которые становились их retainers[135], образуя тем самым баронскую «дружину» (retenue[136]). При Генрихе V дело дошло до того, что его армии почти исключительно состояли из таких феодальных контингентов, а королевская дружина сходила на нет. Мелкая знать, алчная и нуждающаяся, до тех пор преданная монархии, теперь толпами валила на службу к принцам, тем более спеша сделать это, что прекращение континентальных войн лишило ее прибыльного времяпрепровождения. Те платили за это пожалованиями земель на условии принесения оммажа (понимая, что ответствен за это прежде всего он, Эдуард III пытался, но тщетно, ограничить эти субинфеодации) и прежде всего пенсиями или рентными фьефами. Тем самым почти весь класс рыцарей оказался распределен по клиентелам магнатов. Рыцари носили их «ливрею» и находились у них «на содержании». Лишь слишком поздно, уже в начале гражданской войны, правительство Генриха VI издаст указы, запрещающие «ливрею и содержание дружин (maintenance)». Сославшись на ничтожный повод, горстка баронов могла собрать войска, явиться с оружием в парламент и навязать ему свою волю.
При всей своей немногочисленности группа высших баронов не сумела сохранить единство. В ней началась борьба партий, рассчитывавших в случае победы обогатиться за счет добра побежденных. Гражданская война, не имеющая в стране глубоких корней, не посягала ни на политические принципы, ни на социальную структуру и не сталкивала одни провинции с другими. Ее главные действующие лица образовали группировки по родственным связям. Ричард Йорк был женат на Сесили Невиль, и поэтому вокруг него группировались его шурины или племянники Невили, наследники графств Солсбери, Уорик и Кент. Перечень йоркистских полководцев дополняли еще один его племянник, герцог Норфолк, и еще один шурин — граф Эссекс. Сомерсет, последний представитель дома Бофоров по мужской линии, возглавил враждебный клан; семейные связи связывали его с Оуэном Тюдором из Уэльса, наследником Пемброков. Его силы возрастали благодаря поддержке со стороны Перси, графов Нортумберлендских, некогда ярых врагов династии, а теперь верных сторонников Ланкастеров; благодаря им на его сторону встала северная знать.
Прежде чем полностью сгинуть в этой буре, перебив друг друга в ходе все более ожесточенной борьбы, эта высшая аристократия создаст угрозу для существования самого механизма управления, а тем самым и для власти монарха. При последних Плантагенетах и при первых Ланкастерах старинные англо-нормандские институты власти еще развивались в направлении все большей специализации центральных органов и все более строгого контроля над служащими на местах. В центре теперь прочно утвердились три ведомства, главы которых сообща руководят в Совете политическими делами: Канцелярия, сохраняя административные функции, стала все более и более популярным судебным органом, потому что судила по справедливости, без узкого формализма, характерного для других судов; Палата Шахматной доски, напротив, мало-помалу утратила свои судебные полномочия, оставшись только Казначейством и Счетной палатой; наконец, Ведомство малой печати связывало между собой крупнейшие административные ведомства и Совет. Начиная с середины царствования Эдуарда III ведомство двора, отнюдь не намереваясь соперничать с главными государственными органами, помогало им в решении их задач и дополняло их деятельность. Гардероб, специализирующийся на организации военных походов, образовал «большой гардероб» — склад обмундирования, расположенный в лондонском Сити, и «частный гардероб» — арсенал оружия и боеприпасов, размещенный в Тауэре. При ведомстве двора, с тех пор как из него выделилось Ведомство малой печати, возник новый секретариат — бюро печатки[137], глава которого, со времен Ричарда II именуемый «секретарем», являлся самым приближенным советником короля, до такой степени важным, что в следующем веке Тюдоры возведут его в ранг «главного государственного секретаря»[138], предшественника министров короны Нового времени. В лице Томаса Бекингтона, епископа Батского, Генрих VI имел чрезвычайно квалифицированного секретаря, хорошего администратора, сведущего политика и дипломата. В провинциях королевская власть создала, как и во Франции, много чиновничьих комиссий, выполняющих временные миссии, несущих ответственность непосредственно перед королем и более гибких, чем старинные местные органы, суды графств или шерифов: это комиссии асессоров и сборщиков налогов, следователей либо магистратов с поручением «заслушать и завершить» определенные дела, мировых судей и «пахарей» (laboureurs), использующих старинные законы для поддержания порядка и нормальной работы. Но с тех пор как политическая борьба вокруг трона слабого Генриха VI усилилась, создается впечатление, что весь этот механизм крутился вхолостую. Возможно, как некогда во Франции при власти принцев, доходы государства ушли на увеличение числа ведомств и слишком частые чистки? С уверенностью сказать этого нельзя. Сам объем административных архивов, сохраненных для нас английскими службами по сей день, делает их обработку делом небыстрым; эрудиты, обескураженные обширностью этой задачи, пока не сумели в достаточной мере описать для нас функционирование ланкастерской или Йоркской администрации. Некоторые признаки позволяют думать, что такое обилие контор, уполномоченных, судей и бюрократии так и не обеспечило ни исполнения королевской воли, ни получения достаточных доходов, ни удержания страны в повиновении. Палата Шахматной доски, скованная своими рутинными и обветшалыми методами, не имела никакой возможности добиться оплаты от нерадивых податных людей. Налоги поступали плохо, расходы контролировались недостаточно тщательно и недостаточно быстро, невозможно было ни спрогнозировать бюджет, ни подвести баланс. В судах тяжеловесная процедура до бесконечности затягивала процесс, замедляла вынесение приговора, который никто не мог привести в исполнение, если подсудимый не явился. «Мир короля» слишком часто оказывался не более чем пустым словом; все больше насилий, самоуправств, частных войн, колоритные или зловещие отголоски которых слышатся как в официальных грамотах о помиловании или outlawry[139], так и в корреспонденции Пастонов.
Однако можно ли сказать, что страна скатывалась к анархии, к безрассудствам, куда ее толкала воинственная аристократия? Не считая профессиональных военных, знатных вельмож, алчных мелких дворян и наемников из всех сословий, династическая борьба не интересовала никого. Городские коммуны хотели лишь сохранить свои богатства и заниматься коммерцией в условиях общественного порядка, сохраняемого компетентным правительством; они торговали с обоими лагерями, поскольку это им было всего выгоднее. В деревнях тоже вздыхали по утраченному спокойствию. Даже в советах суверенов легисты размышляли о правилах хорошего управления страной, превозносили монархию, расхваливали совершенство ее институтов, чье нормальное функционирование, временно прерванное, могло бы восстановиться, если бы на престол взошел более способный и энергичный король. Сэр Джон Фортескью, первоначально главный судья Королевской скамьи, а потом канцлер дома Ланкастеров, за которыми он последует в изгнание, прежде чем примкнуть к торжествующим йоркистам, в своих политических трактатах, написанных как по-латыни, так и по-английски, сумел соединить выводы из римского права и уроки истории с традиционными обычаями, описать достоинства хорошо устроенной монархии, которую ограничивает институт парламента, выражающий чаяния общества. Ни в трактате «De laudibus legum Angliae»[140], ни в «The Governance of England»[141] он не выражает желания ни менять обычную конституцию, ни модифицировать существующие законы. Но зрелище окружающих беспорядков вынуждает его желать улучшения способов управления и прежде всего — укрепления власти монарха: нужно дать королю возможность выбирать чиновников, помешать баронским родам увеличивать свое состояние путем браков между собой, прекратить отчуждения домена, вернуть в Совете все влияние профессиональным функционерам.
Это ощущаемое повсюду стремление к миру внутри страны, который могло бы обеспечить сильное правительство, в конечном счете лило воду на мельницу короля. Именно потому, что Ричард Йорк, а потом его сын Эдуард Марч казались способными реализовать эту программу, к ним примыкало столько людей, несмотря на сомнительность их династических притязаний. В ходе своего двадцатидвухлетнего царствования, отмеченного множеством мятежей и даже одним кратким изгнанием в середине срока, Эдуард IV, взошедший на трон в 1461 г., заложил основы той авторитарной монархии, из которой немного позже выйдет тюдоровский абсолютизм. Это означало прежде всего упадок парламента как политического органа. Все менее и менее многочисленные светские лорды — в 1485 г. их уже не более тридцати — по-прежнему не имели никакой конструктивной программы. Это под их влиянием и при их покровительстве назначались теперь в парламент рыцари графств и даже депутаты от городов, где в кандидаты выдвигали мелкопоместных дворян или законников, стремящихся усилить их влияние в Вестминстере. Нынешнее правительство старалось уничтожить всякую оппозицию в палате общин, навязывая ей выбранного им спикера. Отныне король сам вносил собственные законопроекты на утверждение ассамблеи, вместо того чтобы превращать в статуты тексты прошений, представляемых нижней палатой. В конечном счете роль парламента теперь сводилась к тому, чтобы утверждать конечные результаты гражданской войны, приговаривая побежденных к смерти, изгнанию или конфискации имущества и жалуя победителям субсидии. Созывали его все реже и реже: всего шесть раз за все царствование Эдуарда IV, не считая ланкастерского парламента, единодушно объявившего Генриха VI в 1470-1471 гг. «восстановленным на троне».
Усилить исполнительную власть, ускорить судебные процессы, обеспечить финансовую независимость монархии — таковы были стремления династии Йорков. Она продержится на троне слишком мало, чтобы целиком осуществить их.
Но уйдет по пути их реализации довольно далеко. Именно при них возросла власть Совета, уже органа управления, а не консультативного комитета из баронов и чиновников; одна его секция постоянно заседала в Вестминстере; другая сопровождала короля в его передвижениях; отдельные делегации при случае направлялись в мятежные провинции — так зарождались Северный совет и Совет Уэльса, услугами которых вовсю будут пользоваться Тюдоры. В суде «право справедливости»[142] взяло верх над «общим правом»; в 1474 г. канцлер вынес первый приговор на основании «права справедливости» без всякого обращения к Совету; в его суде на Ченсери-Лейн дела рассматривали поспешно, особенно в сфере коммерческого права, где недопустимы задержки процедуры за счет применения brefs (королевских приказов). В свою очередь Совет вытеснял парламент в вопросах кары за политические преступления: его профессиональные юристы, заседающие в Звездной палате (Star Chamber), уже начинали выносить суровые приговоры, оправдываемые только государственными интересами. Для рассмотрения прошений, адресованных лично суверену, появился зародыш суда по прошениям[143], аналогичного тому, что действовал в рамках ведомства двора французских королей. Наконец, династия Йорков попыталась увеличить свои денежные ресурсы и стабилизировать их поступление. Эдуард IV спешно расторгнет союз с Бургундией именно потому, что соблазнится пенсионом — в английских текстах стыдливо названным «данью» — который в Пикиньи ему предложит Людовик XI. Как до, так и после этой постыдной сделки он будет брать бесплатные дары и принудительные займы, benevolences[144], злоупотребляя этим. При всей произвольности этих налогов они не вызвали резких протестов, поскольку корректировали несправедливость традиционной системы обложения — теперь наибольшее бремя ложилось на торговый класс, самый богатый, но до сих пор плативший меньше всех податей.
Итак, не обязательно ждать воцарения Тюдоров в 1485 г., достаточно дойти до воцарения Йорков в 1461 г., чтобы различить первые контуры новой Англии — сознающей свое богатство и силу, получившей обновленные институты, стоящей на пути к авторитаризму, который почти не уступает авторитаризму Валуа. С этих пор, несмотря на тяжелые, но преходящие смуты, она могла бы вернуться к континентальной политике Плантагенетов и Ланкастеров и, устроив новое вторжение, вновь разжечь франко-английский конфликт.
Это сделать ей было тем проще, что отвоевание Карлом VII последних клочков ланкастерской империи не санкционировал никакой мирный договор, ни даже перемирие. Будучи мишенью для нападок йоркистов именно за свою приверженность миру, клан Бофоров не решался брать на себя инициативу переговоров, которые сразу же дискредитировали бы его в глазах шовинистически настроенного общественного мнения. Поэтому, когда обе партии между 1453 и 1461 гг. сменяли друг друга у власти, одна не могла, а другая не хотела подписывать мир с Францией. С Бургундией им можно было искать общий язык и идти на перемирия, выгодные для морской торговли. Но отношение к Карлу VII было тем более непримиримым, что средств для начала войны не хватало.
Чтобы выйти из тупика, король Франции был вынужден сам перейти в наступление: он мог либо напасть на Кале — цитадель сторонников Йорка, либо попытаться высадить десант на побережье Англии, либо продать свою помощь той или другой группировке за Ла-Маншем в обмен за согласие на его условия мира. Все эти варианты политики были поочередно перепробованы, но ожидаемых результатов не принесли. Из-за категорического возражения герцога Бургундского и интриг дофина, укрывшегося при бургундском дворе, оказалось невозможным двинуть на Кале мощную армию, собранную Карлом летом 1456 г. в Нормандии. Что касается натиска на Англию, то дерзкий рейд Пьера де Брезе на Сандвич в следующем году привел лишь к мощным ответным налетам вражеского флота на Гарфлер, на остров Ре и неудачному морскому бою в районе Кале. Однако накануне решающих схваток каждая из партий в Англии упрашивала короля Франции о поддержке и союзе, как когда-то арманьяки и бургундцы — Генриха IV. Симпатии Карла, естественно, были адресованы его племяннице Маргарите Анжуйской и партии мира. Но не рисковал ли он вступить в конфликт с Филиппом Добрым — отъявленным приверженцем Уорика, если введет все силы в бой на стороне ее клана? Разве он не знал, что дофин, которому не терпелось стать королем, подталкивал герцога порвать со своим отцом, даже подстрекал англичан напасть на королевство Валуа и отправлял контингенты на остров для поддержки йоркистов в сражениях? Ввести в бой все силы значило бы восстановить англо-бургундский союз, направленный против самого Карла. Поэтому он не спешил вступать в союз с Ланкастерами и Шотландией в тот момент, когда эта коалиция могла бы покончить с гражданской войной; в то же время отвергал он и предложения Уорика. Он лишь посылал своих агентов советниками к Маргарите и, когда Ланкастеры, казалось, взяли вверх, Ричард Йорк 30 декабря 1460 г. погиб при Уэйкфилде, дал сторонникам племянницы свободный проезд в свое королевство. Но окончательная победа Эдуарда Йорка в марте 1461 г. ознаменовала крах его надежд. Теперь по обоим берегам Ла-Манша готовились к борьбе. В этот самый момент, когда все опасались разрыва между Валуа и Бургундией, возобновление франко-английского конфликта выглядело неизбежным.
Эту нависшую угрозу надо было хотя бы отодвинуть. Став королем после смерти отца, последовавшей 22 июля 1461 г., Людовик XI не успокоится, пока не исключит возможность этого опасного англо-бургундского соединения, в результате которого могла бы с новой силой вспыхнуть Столетняя война с ее ужасной свитой разорений, вторжений, разгромов и территориальных потерь. Чтобы отвратить эту угрозу, он мобилизует все силы своего изощренного ума, свои хитрые приемы, свой бесстыдный цинизм. Здесь, как и в другом, желание вести самую хитрую игру не раз ввергнет его в запутанные ситуации, из которых он вывернется лишь благодаря неслыханному везению. Описание этих интриг и оплошностей, кажется, уведет нас слишком далеко, предполагая рассказ обо всех политических и дипломатических проблемах этого беспокойного века, о коалициях принцев, смертельной борьбе с Бургундским домом, испанских амбициях и итальянских комбинациях. Тем не менее оно всецело принадлежит к истории Столетней войны, образуя ее необходимый эпилог и предвещая самые отдаленные последствия.
Первым действием нового суверена, доселе рьяного приверженца Белой розы, стало сближение со свергнутыми Ланкастерами. Генрих VI томился в заключении в Тауэре. Но его жена упорно продолжала борьбу; она нашла убежище в Шотландии, потом во Франции, где в июне 1462 г. король заключил с ней перемирие на сто лет; чтобы окончательно не потерять уважение своих английских подданных, она не могла признать ни французских завоеваний, ни даже королевского титула за Людовиком Валуа, — однако это был настоящий мир, пусть это слово не произносилось. В качестве более существенной уступки она отдавала Кале в залог ссуды в 20 000 ливров, но при условии отвоевания его у йоркистских капитанов. И опять противодействие герцога Бургундского, через чьи земли надо было пройти, исключило всякую возможность штурма этой крепости. А подлинные хозяева Англии, прежде всего Уорик, а за ним его протеже Эдуард IV, наказали Людовика XI за измену возобновлением военных действий: их флот разорил побережье Сентонжа, в то время как французские контингенты под командованием Пьера де Брезе готовились оказать не слишком эффективную помощь сторонникам Ланкастеров на шотландской границе.
Людовику XI выгоднее было договориться с Лондоном. Под эгидой Филиппа Доброго в сентябре 1463 г. на конференцию в Сент-Омере собрались полномочные представители обоих королевств. Они договорились о кратком перемирии, поначалу касающемся только наземных операций, а потом распространившемся и на каперскую войну, действие которого можно было продлить на год. Людовик XI, всегда нетерпеливый, решил незамедлительно воспользоваться этим скромным успехом. Мало того что он резко одернул герцога Бретонского Франциска II, подданные которого не соблюдали перемирия, но как большой любитель устраивать сватовство еще и вознамерился привязать к себе женолюбивого Эдуарда IV, женив его на своей свояченице Бонне Савойской. Этот план сорвался из-за неожиданной выходки английского суверена: когда его советники во главе с Уориком, которого милости Валуа превратили в сторонника примирения, стали домогаться от Эдуарда согласия на этот брак, король был вынужден признаться, что не свободен — он уже тайно женился на Элизабет Вудвиль, прекрасной вдове-англичанке, вся родня которой только и ждала, когда об этом объявят публично, чтобы ринуться в погоню за постами и почестями. Во всяком случае, эта интрига позволила Людовику первый раз не допустить заключения союза между его врагами. Из-за внутренних трудностей, начавшейся борьбы между Уориком и Вудвилями, волнений упорных сторонников Генриха VI английский король сохранил верность перемирию, пока Людовик XI барахтался в осином гнезде Лиги Общественного блага, и благодаря этому Людовик не был разгромлен сразу же.
Но что потом? Бургундские интриги были реальной опасностью. Всякое франко-английское сближение вызывало немедленную враждебную реакцию со стороны Карла Смелого, в то время графа Шароле, а вскоре и герцога Бургундского, который со времен заговора Общественного блага был смертельным врагом французского короля. Он уже вынудил Людовика отдать Нормандию в апанаж королевскому брату Карлу, который мог бы стать центром притяжения для всех врагов династии Валуа — бретонских, английских и бургундских; но Людовик, сославшись на интриги своего брата с Лондоном, сразу же вновь оккупировал Нормандию. Тогда Карл Бургундский, до сих пор друг Ланкастеров, от которых происходила его мать Изабелла Португальская, подавил в себе родственные чувства, чтобы сблизиться с Эдуардом IV. Поскольку Людовик в мае 1466 г. за счет пенсиона и новых брачных контрактов добился продления перемирия на более долгий срок, поскольку он в июне 1467 г. пригласил Уорика в Руан, где намечалось заключить торговое соглашение между англичанами, нормандцами и гасконцами, то Эдуард IV, поощряемый Вудвилями, вступил в союз с Бретанью и Кастилией, вошел в тайный контакт с бургундским двором и наконец в июне 1468 г. выдал за Карла Смелого свою сестру Маргариту Йоркскую. Он объявил своему парламенту, что это прелюдия к близкой высадке на побережье Франции, где он возвратит себе наследие предков. Так опасный англо-бургундский альянс укрепился во второй раз. И во второй раз Людовику XI удалось его расстроить. Ему было недостаточно нейтрализовать Бретань; плачевная пероннская авантюра[145], когда он безрассудно сам ринулся в когти Карла Смелого, принесла во всяком случае то преимущество, что побудила победоносного герцога забыть о возможности рассчитывать на английское оружие. Решив покончить с герцогом Бургундским, Людовик сумел добиться самого блистательного дипломатического успеха на своем богатом событиями жизненном пути — примирения Маргариты Анжуйской и Уорика, а вслед за тем реставрации Ланкастеров. Уорик, мало-помалу оттесненный Вудвилями от власти, уступил только после восстания в июне 1469 г. Не имея достаточно сил, чтобы вести гражданскую войну в одиночку, он укрылся в Кале, а потом в Нормандии. Людовик организовал в Анжере встречу между королевой Маргаритой и ее злейшим врагом, надменным «делателем королей». Юного принца Уэльского и дочь Уорика, чье приданое выплатит король Франции, соединят узы брака. В июле 1470 г. Маргарита согласилась на тридцатилетнее перемирие. На выделенные Людовиком 30 000 экю ланкастерская партия набрала наемников. За высадкой войск с кораблей союзников в Дартмуте последовал триумфальный поход заговорщиков на Лондон. Извлеченный из тюрьмы и «восстановленный на троне» 6 октября, жалкий Генрих VI не мог ни в чем отказать французскому королю. Теперь, когда Англия стала его клиенткой, Людовик хотел этим воспользоваться, чтобы уничтожить Бургундское государство. Их объединенные силы должны были двинуться через Нормандию, Пикардию и Кале на Карла Смелого и после разделить захваченное добро. Уточняя с Людовиком XI условия этого соглашения, юный принц Уэльский дошел даже до того, что признал за Валуа титул короля Франции, что было равносильно отказу от ложных, но упорных династических притязаний. Правда, его отец, с большим пиететом относившийся к национализму своих подданных, не мог заходить так далеко, как и продлить перемирие более чем на десять лет. Но прекратить династический конфликт предполагалось на мирном конгрессе, ожидаемом в ближайшее время.
Менее чем через шесть месяцев все рухнуло. Оставленный всеми и укрывшийся в Зеландии, в Мидделбурге, Эдуард IV нашел у своего бургундского шурина необходимую поддержку для подготовки реванша. Обманув бдительность противников, он внезапно возвратился в Англию, захватил Лондон, 14 августа 1471 г. разбил и убил Уорика при Барнете, а через пятнадцать дней разгромил сторонников Ланкастеров при Тьюксбери, на западе острова; принц Уэльский погиб, его мать попала в плен, его злополучного отца убили в камере Тауэра. Людовик XI оказался в положении еще худшем, чем в 1468 г., потому что англо-бургундский союз, созданный в несчастье и в ненависти, теперь нерасторжим. Самое большее, на что он был способен, это отодвинуть роковое событие на несколько месяцев или лет: в сентябре 1471 г. стороны заключили краткое перемирие, в марте 1473 г. в Брюсселе — еще одно… Но Эдуард добился от парламента субсидий для вторжения во Францию, которое он поначалу намечал на 1474 год. Промедления и интриги снова привели к переносу этого срока. В июле 1474 г. Эдуард заключил союзный договор с Карлом Смелым, и, как некогда Генрих V и Иоанн Бесстрашный, они вместе заранее расчленили королевство Валуа. Если Бургундец поможет Йорку завоевать его континентальное королевство, он получит графство Гин, Пикардию, Турне, а главное — Барруа и Шампань, которые спаяют разрозненные земли Бургундского государства в единый монолит.
От этой смертельной опасности Людовика XI спасло сумасбродство Карла Смелого — в третий раз менее чем за десять лет. В тот самый момент, когда все его силы — с которыми охотно бы объединились силы французских принцев, дрожащих от нетерпения, — должны были бы двинуться на соединение с высадившимися английскими войсками, Карл бросился в рейнскую авантюру и осадил в Нейсе восставших подданных архиепископа Кельнского. Поэтому перед Людовиком XI осталось лишь двадцать тысяч воинов Эдуарда IV, высадившихся в Кале в начале июля 1475 г. Лишь слишком поздно Карл Смелый с небольшим эскортом присоединился к армии своего шурина. А поскольку французские принцы не пошевелились, король Англии предпочел пойти на переговоры. Обе армии стояли лицом к лицу на противоположных берегах Соммы. 29 августа Людовик и Эдуард на мосту в Пикиньи договорились покончить с этой вылазкой. Согласно перемирию враждебные действия прекращались на семь лет; Эдуард должен был со всем войском погрузиться обратно на корабли, как только получит компенсацию в 75 000 экю; все разногласия между обеими нациями отныне будут решаться путем арбитража; английскому королю пожизненно будет выплачиваться рента в 60 000 экю, а его старшая дочь выйдет за дофина Карла; кроме того, Людовик еще за 50 000 экю выкупит на свободу Маргариту Анжуйскую. Окружение Йорка в свою очередь также было осыпано подарками и пенсионами. Каждый нашел это для себя выгодным: Эдуард IV, упрочив свой трон, дальше мог обойтись без субсидий парламента, поскольку французского пенсиона ему должно было хватить на жизнь; Людовик XI, держа своего нуждающегося союзника на финансовом крючке, имел возможность посвятить всего себя бургундским делам.
Но стало ли это перемирие, как часто утверждают, настоящим концом Столетней войны? В этом позволительно усомниться. Никакого мира заключено не было. Эдуард IV не отказался ни от французской короны, ни от потерянных провинций, на которые мог претендовать в качестве преемника Плантагенетов; наконец, он все еще прочно держал в своих руках Кале. Нейтралитет он мог сохранять лишь до тех пор, пока это было ему выгодно. Это стало очевидным с января 1477 г., когда бургундское наследие оказалось вакантным. Под давлением своей сестры Маргариты Йоркской, а после — Максимилиана Австрийского, женившегося на наследнице Карла Смелого, и, кроме того, беспокоясь, что Людовику XI достанутся Артуа и Булонская область, граничащие с его драгоценным Кале, Эдуард IV не раз порывался возобновить давнишнюю борьбу. Чтобы удержать его от этого, Людовик XI каждый раз был вынужден предлагать новые приманки: согласие на длительные перемирия, обещание продолжать выплату «дани» даже после смерти нынешнего короля, выделение огромного наследства юной Елизавете Йоркской. Мир, каждый раз спасаемый в последний момент, едва не рухнул окончательно, когда по Арраскому договору от декабря 1482 г. было решено, что для улаживания бургундского вопроса дофин вступит в брак с Маргаритой Австрийской; отказ от его дочери послужил Эдуарду IV предлогом для начала масштабных военных приготовлений, которые прервала или, вернее, приостановила лишь его смерть. Ведь Ричард Глостер, став благодаря дерзкой узурпации королем Ричардом III, не более своего брата питал любовь к Людовику XI, а потом к юному Карлу VIII. Более того: когда Генрих Тюдор наконец поставил финальную точку в войне Алой и Белой розы, даже и тогда между Англией и Францией еще ничего не было улажено и зыбкий режим перемирий поддерживал в обеих странах атмосферу взаимного недоверия. Еще в 1487 г. будут поговаривать о возможности английского десанта в Гиени, а в 1489 г. контингенты из-за Ла-Манша вознамерятся воевать в Бретани.
Но продолжать наш рассказ дальше уже значило бы придираться к формальностям. Хотя итоги Столетней войны и не были санкционированы никаким миром, она к этому времени давно завершилась. Конечно, Кале вновь станет французским только в 1553 г. Конечно, английские суверены еще веками будут продолжать носить пустой титул королей Франции. Но это лишь пережитки, не имеющие серьезного значения. Новая проблема для Европы — распад Бургундского государства — отодвинула старый англо-французский спор на второй план. Отныне и в течение двух веков гегемонию на континенте будут оспаривать между собой Валуа и Габсбурги. Тюдоровская Англия станет играть роль балансира между ними, вступая в союз то с Империей, то с французами. Уже намечаются первые контуры той политики равновесия в Европе, которое будет необходимо островитянам для захвата морских рынков. Когда кризис 1477-1482 гг. остался позади, уже ничего не осталось ни от феодальной войны, ни даже от династической, перипетии которой заняли столько лет и принесли страдания стольким поколениям. Как будто исчезли даже взаимная ненависть народов и подозрительность общественного мнения, искоренить которые в сердцах и умах гораздо труднее. Взаимное недоверие, еще более прискорбные последствия которого совсем недавно ощутила на себе и наша эпоха, восходит не к временам Жанны д'Арк, как некоторые хотят нас уверить, а к временам Людовика XIV, а это уже довольно недавнее время.