За шестнадцать лет царствования, восстановив, но при этом изнурив страну, Карл V совершил одно великое дело — свел на нет договор в Кале, в чем и состояла главная цель этого упрямого и хитрого человека. Но тем самым он вновь развязал войну, а слабые ресурсы Франции не позволяли успешно завершить ее. Дилемма, перед которой он поставил королевство, так и не была разрешена до его смерти. Не в состоянии выиграть войну, он был вынужден продолжать ее, не рассчитывая на окончательный успех. Более того: вследствие бретонской измены, отступничества пап, внутренних волнений эта борьба могла бы принять для Валуа роковой оборот. Если в малолетство Карла VI на Францию не обрушились новые бедствия, так это потому, что и Англия в свою очередь переживала тяжелый кризис, одновременно политический и социальный, ставший расплатой за слишком долгую и непосильную войну. Обе страны, терзаемые периодическими спазмами, выбились из сил. Ни та, ни другая не в состоянии были нанести решительный удар. Затишье — которое продлится тридцать пять лет — порождено просто истощением обоих противников. Чтобы раскрыть его причины, необходимо вернуться назад. Нам следует нагнуться над ранеными бойцами, пересчитать их видимые или скрытые раны, выявить их слабости.
Какой путь за период от мира в Кале до смерти Карла V прошло королевство Плантагенетов по наклонной плоскости упадка! В последние дни 1360 г. Эдуард III достиг пика своей славы. Прежде всего славы военной. Победы при Креси и Пуатье повергли в изумление всю Европу, привыкшую к французским успехам. Теперь западные рыцари стремились к лондонскому двору; знатные вельможи домогаются приема в орден Подвязки; более низкородные, рубаки, любители турниров, спешили встретиться с героями войны — Черным принцем, Чандосом, Ноллисом и другими. Самые блистательные зрелища теперь можно было увидеть по преимуществу в Виндзоре и Вестминстере. Страна необыкновенно обогатилась от огромных выкупов, наложенных на пленных, которых взяли на французской и испанской войнах; шла настоящая торговля выкупами, их продают и перепродают, как ходовой товар. Самый значительный выкуп — за Иоанна Доброго — попал в королевскую казну. Пусть он был выплачен лишь наполовину, все равно эта сумма в полтора миллиона золотых экю представляла собой нечто колоссальное; ее действительную стоимость (сорок миллионов жерминальских франков[73]) точно оценить еще не могли, но тогдашняя нехватка монеты придавала ей бесконечно высокую покупательную способность. В те времена, когда золото было единственным зримым признаком богатства, передача из одной страны в другую такой массы монет или слитков должна была бы создать в Англии изобилие; при разумном использовании этого сокровища хватило бы для нормальных нужд монархии на несколько лет, избавив ее от необходимости просить парламент о субсидиях, что всегда было щекотливой проблемой.
Как и все удачливые монархи, Эдуард был окружен прекрасной и многочисленной семьей. Пятеро его сыновей — украшение его зрелых лет. Старший, Эдуард Виндзорский, принц Уэльский, герцог Корнуэльский и граф Честер, к своему большому островному апанажу добавил княжество Аквитанское, завоеванное им с оружием в руках. Он мог бы жениться на иностранной принцессе королевской крови. Но его романтическую душу пленила одна из его кузин, прекрасная Джоанна, графиня Кентская, уже мать взрослых мальчиков. Позже знать смирится с этим браком по любви и перестанет роптать на его незаконность[74]. Именно в Бордо родится единственный сын от этого счастливого брака, который выживет, — будущий Ричард II. Второй сын Эдуарда III, Лайонел Антверпенский, — фигура менее яркая. Найдя богатую невесту в Ирландии, где его сделали герцогом Кларенсом и графом Ольстерским, он оставался в стороне от континентальных распрей. Лишь позже, в 1368 г., уже овдовевшим, его увидят в числе соискателей выгодной партии из числа дочерей миланских Висконти. Но через несколько месяцев после этого он скоропостижно умрет. Джон Гонт, третий сын, родившийся во Фландрии во время блистательных набегов отца, имел немало амбиций. Первый брак с кузиной, Бланкой Ланкастерской, сделал его самым богатым земельным собственником Англии, герцогом Ланкастером с привилегиями палатината в своем герцогстве, графом Лестером и тем самым наследственным сенешалем Англии, графом Линкольном и Дерби; сын его женится на наследнице графов Херефордов. Считая себя хорошим полководцем, он искал славы и богатства на континенте. Преждевременное вдовство позволило ему в 1372 г. жениться на Констанции Кастильской, старшей дочери Педро Жестокого, чьи права он взялся отстоять. С тех пор он именовал себя королем Кастилии. Пока этот титул, конечно же, был пустым звуком; но поскольку его отец в это же время заключил союз с Португалией, направленный против Трастамары — о чем не забыли и в XX в., — это уже симптом притязаний на испанские земли, угроза, которая в ближайшее время сможет материализоваться. Характер его младших сыновей, жадных подростков, оценивать еще слишком рано. Эдмунд Лэнгли, четвертый сын Эдуарда, — злополучный герой фламандского сватовства. В 1362 г. он стал графом Кембриджем, а в утешение своих горестей женился на другой дочери Педро Жестокого; но будущий герцог Йорк всегда останется принцем неприметным, посредственным и робким. Бестолковая горячность самого младшего, Томаса Вудстока, позже графа Бекингема, ярко проявится только после смерти отца и принесет ему под именем герцога Глостера печальную известность.
Восемь лет мира только укрепили положение победителя, отчасти избавив его казну от долгов, которыми она доселе была очень обременена. Примирение с Фландрией вновь открыло возможность для нормального экспорта шерсти через Кале и тем самым восстановило английское влияние на все Нидерланды. Эдуард знал, что его поддерживает общественное мнение, представленное парламентом; поскольку король больше не требовал выплаты слишком тяжелых налогов, парламент покорно следовал его указаниям, разделял его чувства вражды и ненависти — выражая ставшее привычным недоверие французам (тем с большей готовностью, что это было безопасным), разражаясь притворным негодованием на «посягательства» со стороны пап, что позволяло королю, в согласии с папой или вопреки ему, давать церковные бенефиции своим ставленникам. Когда Урбан V в 1364 г. принялся требовать задолженность по феодальному чиншу, не выплаченную более чем за тридцать лет Английским королевством как вассалом Святого престола[75], он услышал в ответ, что суверенитет государства Плантагенетов несовместим с выплатой этой нетерпимой «дани»; отныне и де-юре, и де-факто аннулировались обещания, некогда вырванные у Иоанна Безземельного Иннокентием III. Этот инцидент не повлечет за собой последствий. Но он показывает, что надменный Эдуард III так же старался утвердить свою независимость по отношению к папству, как он сумел это сделать в Аквитании по отношению к Валуа.
Возобновление войны в 1369 г. рассеяло эти миражи. Выяснилось, что от поступивших в казну миллионов выкупа ничего не осталось — их понемногу растратили, не беспокоясь о завтрашнем дне. Поскольку экспедиции стоили дорого, а прибыли приносили мало, надо было вновь обращаться к парламенту, улещивать его ради новых субсидий, новых налогов на движимое имущество, поступление которых часто было ненадежным и никогда не достигало ожидаемых размеров. Эдуард старел. Овдовев в шестьдесят лет, он погрузился в старческие забавы, увлекся любовницей низкого происхождения — Алисой Перрерс. Тем временем страна управлялась кое-как, хотя руководили ею опытные клирики — Томас Брантингем, епископ Эксетерский, и Уильям Уикхем, епископ Винчестерский. На них и возложили ответственность за военные неудачи и потерю земель, отвоеванных французами с 1371 г. Наконец парламент потребовал и добился их смещения и замены в качестве руководителей Канцелярии и Казначейства на мирян, несмотря на малоприятный прецедент 1340 г.[76] Однако герцог Ланкастер в перерывах между экспедициями оказывал на правительство все большее влияние, в котором с ним не мог соперничать ни ослабевший отец, ни умирающий старший брат. Оппозиция почти единодушно обвиняла его в том, что он ведет королевство к гибели. Она проявилась в апреле 1376 г., накануне смерти Черного принца, во время долгой сессии, которую хронисты назвали «Добрым парламентом». Эта мощная оппозиция вышла, похоже, из рядов самих депутатов общин и нашла себе красноречивого спикера в лице рыцаря Питера де ла Мара. На первый раз бароны, среди которых Ланкастер имел сторонников, подчинились народным требованиям, которых он не провоцировал и с которыми, может быть, примирился лишь скрепя сердце. В этих требованиях заметен отголосок забот, какие волновали и Этьена Марселя: потребность в честной администрации, в контролируемой налоговой системе, в энергичной чистке аппарата. Но принятые меры имели мало общего с этими благородными соображениями. Общины удовольствовались решениями об удалении Алисы Перрерс, о замене нескольких высокопоставленных сановников и о предании суду, несмотря на яростное сопротивление Ланкастера, двух его приверженцев: Уильяма Латимера, чиновника ведомства королевского двора, и Ричарда Лайонса, крупного лондонского виноторговца, — оба были откупщиками налогов, взяточниками и мошенниками. Впрочем, едва гроза рассеялась, Джон Гонт снова забрал всю власть, позволил отцу вернуть любовницу, призвал изгнанников, заставил новую ассамблею, более податливую, аннулировать акты Доброго парламента и даже бросил в тюрьму самого смелого спикера общин, после того как вынес приговор епископу Уикхему, виновному в том, что поддержал требования Доброго парламента. Среди этих ничтожных интриг и завершилась некогда славная жизнь Эдуарда III. В январе 1377 г. король еще отметил пятидесятилетний юбилей своего царствования. Через пять месяцев он угас, почти забытый своими подданными.
Оставшиеся до совершеннолетия Ричарда II годы ожидались трудными. В окружении юного короля, едва достигшего Десяти лет, пересекались и сталкивались различные влияния: прежде всего здесь действовали советники Черного принца, совершенно естественным образом склонные властвовать именем его сына и наводнявшие королевский дворец; потом — принцесса Уэльская, законная опекунша суверена, но имевшая и других детей, алчных и жадных Холландов[77]; потом — епископы и клирики, с 1371 г. находившиеся в опале, но желавшие вновь попасть в милость в начале этого царствования; сверх того — лондонские горожане, расколотые на соперничающие группировки, но единые в своей враждебности к герцогу Ланкастеру после дела Латимера — Лайонса; наконец, сам Джон Гонт, который как старший из дядьев короля мог бы с полным правом требовать регентства, но чьи амбиции наталкивались на противодействие слишком многих влиятельных людей; фактически отстраненный от власти, он в первые годы царствования сыграет лишь не очень определенную и, по-видимому, второстепенную роль. Чтобы надежнее перекрыть ему дорогу, его не стали назначать регентом; некое примирение партий произошло в форме создания при парламенте исполнительного совета из дюжины членов, дважды обновлявшегося, куда вошли прелаты, бароны, баннереты и рыцари, но откуда были исключены горожане. Этот совет должен был поддерживать порядок, энергично разжигать войну против Валуа и в изобилии находить для нее ресурсы.
В решении всех этих задач избранный совет оказался несостоятельным и тем самым заодно дискредитировал парламент: ведь тот назначил его членов и одобрил его политику. Постоянно нуждаясь в деньгах и извлекая мало прибыли из налогов на движимое имущество, взимавшихся до сих пор, в 1379 г. парламент вотировал подушную подать, или poll tax, которая принесла ему посредственный доход и уже изрядную непопулярность. В последние месяцы 1380 г. надо было оплатить высокие затраты на экспедицию Бекингема, подготовить корпус, который Кембридж собирался вести в Португалию, и наконец предусмотреть расходы на свадьбу короля: ведь Анна Чешская прибудет без приданого, а немецких и чешских рыцарей из свиты Вацлава надо было щедро одарить подарками и пенсионами. Новый парламент, новая подушная подать, которую в принципе должны были платить все подданные короля, кроме неимущих, согласно норме, варьировавшейся в зависимости от состояния и общественного ранга, но жестоко ударявшая по самым бедным и по сельским общинам, несшим круговую ответственность за выплату субсидии. Поскольку в начале сбора имели место массовые уклонения от уплаты, в юго-восточные графства были отправлены комиссары для строгого учета податных людей и сурового взыскания денег.
Этот акт стал сигналом к началу ужасной «жакерии», почти одновременная вспышка которой к северу, к востоку и к югу от Лондона в конце мая 1381 г. и быстрое распространение к юго-западу и к центру страны заставляют предположить существование некоего заговора, некоего тайного общества, в назначенный момент отдавшего приказы; но этому нет доказательств. Французские историки ошибочно говорят о «восстании трудящихся», в котором будто бы сразу приняли участие ремесленники городов; в действительности это было крестьянское восстание, по крайней мере на первых порах. Поначалу оно было направлено против комиссий фискальных агентов, которые составляли налоговые списки для сбора подушной подати и требовали выплат по ним; членов этих комиссий убивали, их бумаги жгли, сборщиков обирали. Потом гнев крестьян обратился на сеньоров, особенно на богатые аббатства, которые всегда так спешили требовать положенное и, особенно после чумы, старались оставлять держателей на положении подневольных вилланов или, во всяком случае, требовать от них максимума отработок. Монастыри грабили, их архивы жгли, запугиванием и силой выбивали индивидуальные или коллективные хартии об освобождении, «вольные». Наконец из Кента, где собирались силы восставших, повстанцы обрушились на правительство, на горожан, на всех богачей и на всех власть имущих. Они взяли штурмом Тауэр — юный суверен оттуда вовремя бежал, но в руки им попали Саймон Седбери, канцлер и архиепископ Кентерберийский, и казначей Роберт Хелз. Они ворвались в лондонское Сити по плохо охраняемому мосту, громили дома и лавки иностранных купцов, которые, по общему мнению, наживались за счет народа и выкачивали из королевства все богатства; наконец, они сожгли прекрасный манор Савой, имение герцога Ланкастера, который, зная, что бунт направлен непосредственно против него, нашел надежное убежище в Шотландии[78].
Можно ли по этим актам мести и разорения понять, какие чувства двигали восставшими? К вполне реальному и определенному недовольству налогами, сеньорами, купцами добавлялась неумолимая ненависть к власть имущим, смутное стремление к уравнительному эгалитаризму. Эта идея на все времена была особенно дорога некоторым народным проповедникам, странствующим священникам или монахам, обличавшим богачей и власть во имя сословного равенства первых людей. Таким проповедником был Джон Болл из Эссекса, отлученный священник, который примкнул к повстанцам, рассчитывая, может быть, стать архиепископом Кентерберийским. Он и его соперники любили повторять эпиграмму:
When Adam dalf and Eve span,
Where was then the gentleman?[79]
Следует ли считать, что этих экзальтированных людей одушевляли также теории ересиарха Уиклифа[80], который, будучи в 1378 г. удален из Совета суверена, куда его ввел Ланкастер, а вскоре изгнан из Оксфорда, где его лекции по богословию привели к волнениям, собирался в своем сельском приходе дописывать политические памфлеты, теоретические трактаты, библейские переводы, в таком обилии выходившие из-под его плодовитого пера? Его «бедные священники», которым он поручал распространять благую весть, агитировали против церковной иерархии, но за мирскую власть, против богачей, но за евангельскую бедность. Действительно ли эти проповеди, плохо понятые, подтолкнули к восстанию — об этом известно слишком мало. Во всяком случае, они отнюдь не призывали к нему. Параллель между Лютером и Уиклифом, между саксонскими и английскими крестьянами, между началом XVI в. и концом XIV в. очень соблазнительна, но обманчива.
Так или иначе, это был более глубокий и опасный водоворот, чем Жакерия, преходящую угрозу которой преодолел в 1358 г. дофин Карл. На юго-западе Англии сформировались крупные отряды повстанцев, плохо экипированных, но воодушевляемых вчера еще неведомыми вождями, как Уот Тайлер, которого некоторые хронисты прозвали Джек Строу и о котором даже неизвестно, был ли он крестьянином, или слугой, или бастардом, или младшим отпрыском рыцарского рода. Под его командованием эти отряды стянулись к Лондону, и король оказался в их власти. Отважный подросток, Ричард не проявил слабости; помощь ему оказал мэр Лондона Уильям Уолуорт, чья дерзость спасла положение. Шумные встречи повстанцев с королем произошли близ столицы, на Майл-Энде и на Смитфилде. Ричард выступил перед восставшими, заявив, что он — один из них. Но Уолуорт убил Уота Тайлера у них на глазах. Придя в смятение, крестьяне отступили. И стали легкой добычей рыцарей, поначалу растерявшихся, а теперь обуреваемых жаждой мести. Расправы длились несколько месяцев и даже летом 1381 г. еще не окончились. Когда королева Анна после свадьбы добилась амнистии, уже ничего не осталось от этого кошмара богачей и мечты бедняков, вновь жестоко возвращенных под власть сеньоров.
Хоть восстание английских крестьян и не имело будущего, как и все жакерии, тем не менее оно служит нам доказательством: хоть остров Ричарда II и не был напрямую поражен вторжением или грабежами рутьеров, он также ощутимо испытал последствия войны — в форме сокращения населения, аграрного кризиса, монетного и налогового кризиса и наконец кризиса социального, не говоря уже о бесконечных политических кризисах.
И тем не менее в силу приобретенной привычки правительство Плантагенетов продолжало делать вид, что влияет на ход дел на континенте. Бывшие советники Черного принца хотели бы, чтобы Ричард возглавил новый набег на Францию как источник славы и богатств; прелаты, поддерживаемые и направляемые купцами Лондона и Кале, требовали отправки экспедиции на помощь гентцам, еще раз восставшим против Людовика Мальского; наконец, герцог Ланкастер с нетерпением ждал возможности отбыть на завоевание своего Кастильского королевства — поскольку Хуан I, сын и наследник Энрике Трастамарского, в конечном счете склонился на сторону авиньонского папы, экспедиция превращалась в крестовый поход с благословения Урбана VI. Ни один из этих проектов не удался.
Фламандский экспедиционный корпус, в который собрали всего четыре или пять тысяч бойцов, отплыл только в апреле 1383 г., через шесть месяцев после разгрома гентцев войсками французского короля[81]; тем самым поход был обречен на неудачу. Возглавлявший его Генрих Деспенсер, епископ Нориджский, тоже назвал его крестовым и направленным в принципе против схизматической Франции. Но удовлетворился он тем, что взял Дюнкерк, а потом, соединившись с гентцами, осадил Ипр, однако тот устоял. В августе приближение Филиппа Бургундского заставило Деспенсера отступить; французы заплатили крестоносцам, и те отплыли обратно. Кончилось все в Лондоне процессом в парламенте, санкциями против странного прелата и большим бюджетным дефицитом. В свою очередь король не предпринял наступления на Францию, сочтя ее слишком сильной. Но поскольку нужно было любой ценой поднять престиж юного семнадцатилетнего суверена, в 1385 г. решили устроить «военную прогулку» на Шотландию — дорогостоящую и абсолютно бесполезную. Нелепая демонстрация сил привела только к ссорам между военачальниками, между королем и его дядей Ланкастером; потом, простояв лагерем несколько недель под Эдинбургом, все войско удалилось. Весной 1386 года после многих проволочек и отмен приказов Джон Гонт наконец собрал, за счет королевской казны, свою личную армию и поднял паруса, взяв курс на Испанию. Но и его внушительная экспедиция дала немногое. Сначала он взял несколько городов и замков в Галисии; потом, весной 1387 г., крупные португальские подкрепления позволили ему устроить короткий набег на Леон. Тем все и кончилось. Как и во многих войнах того времени, завоевательный поход прекратился благодаря договоренности по-семейному. Наследный принц Кастильский, внук бастарда Трастамарского, обручился с дочерью Ланкастера, внучкой Педро Жестокого. Жалкий результат: деньги из английской казны были потрачены зря, а Кастилия, несмотря на этот брак, осталась союзницей Франции и опорой Авиньона.
Как бы то ни было, отплытие Ланкастера в мае 1386 г. на испанские авантюры принесло преимущество кое-кому в островном королевстве, избавив их от неудобной фигуры и дав разным группировкам возможность развернуться и определиться. Король — изящный молодой человек с правильным и задумчивым лицом, позже обрамленным редкой рыжей бородкой; известно, что он был своенравен и капризен, но ярко выраженной политической идеи, кроме потребности заставить всех беспрекословно повиноваться, в его действиях пока усмотреть невозможно. Нежно любя королеву Анну Чешскую, даром что она оставалась бесплодной, он имел также ряд фаворитов, которыми дорожил и которых щедро одаривал: это его сводные братья, граф Кент и граф Хантингдон; его наставники, бывшие приближенные его отца, в обилии представленные в службах его двора, прежде всего рыцарь Саймон де Берли, его «гувернер»; некоторые молодые аристократы, его партнеры в играх, паразитирующие на его казне, в первую очередь Роберт де Вер, граф Оксфорд, сделанный маркграфом Дублинским, а после герцогом Ирландским; наконец, бывший мэр Лондона Николас Брембл и один выскочка, сын богатого купца из Кингстона-на-Халле Майкл де ла Поль, которого он сделал графом Саффолком и канцлером. Несмотря на свою разношерстность, эти люди образовали придворную группу, что предвещало произвол во власти. Как три четверти века назад при Эдуарде II, существование клики провоцировало враждебность баронов, желающих сохранить свое положение естественных советников при государе и завидующих недостойным фаворитам. Оппозиция тоже представляла собой странную коалицию интересов: в нее вошли прелаты, как Уильям Кортни, архиепископ Кентерберийский, упрекавший короля за недостаточно активное преследование приверженцев Уиклифа, отъявленных еретиков; дядя короля Томас Глостер и его кузен Генрих Ланкастер, тогда граф Дерби, первый из которых — человек безалаберный, горячая, но пустая голова, второй — плут и ханжа; несколько знатных баронов — граф Арундел, энергичный адмирал, граф Уорик, доблестный воин, — которые требовали активных действий во Франции, проповедовали милитаризм, всегда популярный, пока не нужно платить по счету. Все они знали, что их критика дурного правления и фаворитов легко найдет отклик в парламенте. Итак, они будут разыгрывать «конституционную» карту против не вовремя ожившего монархического абсолютизма. Таким образом, в то время как во Франции начиналась борьба между принцами крови за контроль над слабым королем, в Англии резкие политические перемены, уже более яростные и сопровождающиеся большим ожесточением, столкнули друг с другом короля и баронство, равно своевольных. Первая стадия борьбы, которая одна только и будет нас пока интересовать, была отмечена победой объединившихся баронов над еще неумелым и не имеющим сильной поддержки королем. Канцлер Майкл де ла Поль — козел отпущения и первая жертва оппозиции — пал сразу же после отъезда Ланкастера. Парламент потребовал его смещения и настоял на том, чтобы против него был начат процесс — грозная процедура «импичмента», которую суверены из династии Тюдоров будут так часто использовать, избавляясь от надоевших фаворитов. Он был обвинен во взяточничестве и в конце концов сумел укрыться в Брабанте. Но этот собравшийся в октябре 1386 г. парламент, который обычно называют «чудесным», — фактически определение mirabilis в тексте хрониста, благоволящего к баронской партии, применяется уже к ассамблее, созванной весной 1388 г., — смог также добиться опалы самых скомпрометированных советников, пригрозить изгнанием Роберту де Веру, навязать королю опеку баронского комитета, которому было поручено подготовить чистку и необходимые реформы; когда Ричард сделал вид, что сопротивляется, Глостер заговорил о его низложении. Суверену пришлось склониться под это ярмо. Но в первые месяцы 1387 г. он выскользнул из-под опеки баронов, оставив их в Лондоне править от его имени, и поехал по западным и центральным областям острова в поисках верных сторонников; члены его суда, созванные им 25 августа в Ноттингеме, дали ему юридические разъяснения, заявив о незаконности баронского комитета и заверив короля — урок, который не пропадет даром, — что закон допускает лишь неограниченное осуществление королевской власти. Осенью вожди баронства, пять лордов-«апеллянтов» (Глостер, Дерби, Арундел, Уорик и Ноттингем), обвинили советников-роялистов в измене и взялись за оружие, чтобы пресечь их махинации. После некой видимости гражданской войны, отмеченной стычкой при Радкот-Бридж, где войска фаворитов сдались, Ричард, вернувшийся в Лондон, был возвращен под контроль баронов. Новый парламент, «беспощадный» для одних, «чудесный» — по словам других, во всяком случае, самый долгий из доселе известных: открывшись в феврале, он разошелся только в начале июня, — завершил баронскую реформу: изгнание всех фаворитов, строгая чистка ведомства двора, казнь самых виновных, как старик Саймон де Берли и главный судья Роберт Трезильян, смещение или перевод на другое место епископов, благоволивших двору, и замена их баронскими ставленниками, абсолютный контроль над Советом и над главными органами управления со стороны Глостера и апеллянтов. Бессильный Ричард смолчал, склонившись перед грозой. Он рассчитывал, что бароны, придя к власти, истощат силы, перессорятся и продемонстрируют свою некомпетентность. С лета 1388 г., несмотря на поддержку новой парламентской ассамблеи, собранной в Кембридже, контроль над страной в их руках был столь непрочен, что они уже не осмелились осуществлять свои воинственные предложения, благодаря которым прежде привлекли общественное мнение на свою сторону. Едва оказавшись у власти, они осознали, что с Францией сейчас нельзя вести иных сражений, кроме дипломатических. Но Глостер меньше всех желал переговоров.
Через три года после Англии и Франция познала все неприятности, связанные с малолетством монарха. За Ла-Маншем такого не было с 1216 г., когда на престол взошел Генрих III; во Франции — с 1226 г., после воцарения Людовика Святого. Карл V, будучи слаб здоровьем, предвидел, что умрет раньше срока. Ордонанс от 1374 г. регламентировал порядок управления после его смерти, указывал, что совершеннолетним король будет считаться с тринадцати лет, наделял ограниченными регентскими функциями Людовика Анжуйского, опеку над королевскими детьми вверял другим братьям, но основную власть передавал в руки Большого совета из пятидесяти членов, сформированного из прелатов, высших сановников из числа главных функционеров ведомства двора или магистратов парламента, рыцарей, клириков и парижских горожан; двенадцать из них, имеющие опыт ведения государственных дел, должны были составить узкий исполнительный совет. Лишь столь серьезная ситуация заставила власть задуматься о составе и роли некоего постоянного совета. Напомним, что в те времена не было ничего более смутного, более неопределенного, чем понятие о королевском совете: суверен был свободен в выборе рекомендаций и помощников.
Ордонанс, как почти всегда происходило в подобных случаях, не был выполнен: едва Карл V умер, герцог Анжуйский как старший из дядьев объявил себя действительным регентом и мошеннически присвоил часть королевской казны; его братья герцоги Беррийский и Бургундский и его кузен Бурбон, шурин покойного короля, потребовали раздела власти. Соглашение между ними было заключено после помазания.
Герцог Анжуйский сохранял преимущественные права, но отказывался от титула регента; двое других дядьев по меньшей мере должны были заседать в постоянном совете из двенадцати членов, назначенном ими же, обеспечивая преемственность политики «принцев лилий». Эта договоренность и сама воплотилась в жизнь лишь отчасти. «Предписанный совет» начал функционировать поздно и просуществовал недолго — лишь с октября 1381 г. по январь 1383 г. Герцог Беррийский практически был отстранен от власти: его послали в качестве наместника грабить Лангедок вместо старшего брата. Потом настал черед удалиться герцогу Анжуйскому, целиком посвятившему себя подготовке к итальянскому походу: он поселился в Провансе, вел переговоры с авиньонским папой и наконец в 1382 г. отправился завоевывать Неаполитанское королевство[82]. Фактически основную политическую линию определяли герцоги Бургундский и Бурбонский при помощи совета, откуда лишь частично были исключены приближенные покойного короля. Ведь если в первые дни царствования имели место громкие опалы, если прево Парижа Юг Обрио был приговорен к пожизненному заключению якобы за то, что покусился на привилегии университета, если Бюро де ла Ривьера, кардинала Амьенского и Жана ле Мерсье на время выслали, если Пьер д'Оржемон был вынужден уступить печати Милону де Дорману, епископу Бове, если благочестивого рыцаря Филиппа де Мезьера, «гувернера» юного короля, грубо отстранили, то эти частные опалы не помешали советникам Карла V сохранить вместе с ответственными постами и солидное влияние. Многие после нескольких месяцев изгнания вернулись за кулисы политики.
Новизна положения заключалась в том, что, ссылаясь на несовершеннолетие монарха, которое официально должно было очень скоро закончиться — в год смерти отца Карл VI был двенадцатилетним мальчиком и должен был начать править лично с 1381 г., — принцы крови и близкие родственники покойного короля потребовали себе львиную долю власти. Они всей душой желали монархии наибольшего процветания, будучи ее естественной опорой, но не отделяли его от своих личных интересов, от своих частных амбиций. Хотя все они — удельные князья, наделенные такой властью, что из-за нее слабеет власть короля, их доходов не хватало для утоления их ненасытного честолюбия. Особенно отчетливо это видно на примерах герцогов Анжуйского — кандидата на неаполитанский трон и Бургундского, рассчитывавшего унаследовать Фландрию. Все силы монархии будут поставлены на службу их личной политике, укрепляя тем самым их могущество и независимость. С каждым днем возрастала опасность, что король так и не выйдет из-под их опеки.
Правда, поначалу ситуация как будто не очень располагает к подобным опасениям. Но принцы не относились к людям, умеющим умерять свои амбиции сообразно возможностям страны. Герцог Анжуйский добился, чтобы Климент VII назначил его защитником интересов Авиньона в Италии и чтобы престарелая королева Джованна Неаполитанская признала его наследником; он быстро обеспечил себе власть над Провансом, ставшую единственным ощутимым результатом его химерических проектов; далее он принялся донимать парижский двор и авиньонскую курию требованиями денег, и наконец его внушительная французская армия вступила на землю Италии, предвосхитив за сто лет катастрофическую ошибку Карла VIII.[83] Ему предстоит потерпеть поражение от Карла Дураццо, отстраненного от наследства племянника королевы Джованны, и погибнуть в Италии в 1384 г. Его жена Мария Бретонская, дочь Карла Блуаского, продолжит борьбу от имени юного Людовика II Анжуйского; но ее не допустят к управлению Францией.
Филипп Храбрый пока что не заглядывал так далеко. Ему не терпелось править во Фландрии, от чего недоверчивый тесть систематически его отстранял. Ведь, несмотря на свою политику согласия с Англией, Людовик Мальский вновь ощущал, что сукнодельческие города поднимаются против него. С 1380 г. недовольство Гента, его соперничество с Ипром — другим промышленным центром, накопившаяся ненависть к брюггским банкирам, которым покровительствует граф, грозили придать событиям дурной оборот. Когда весной 1381 г. в Генте вспыхнуло восстание, город выбрал себе вождем внука диктатора 1340 г. — Филиппа ван Артевельде, который сразу же воззвал о военной и экономической помощи к Англии. Людовик Мальский был вынужден обратиться к зятю; тот в свою очередь взбудоражил весь Королевский совет — мстить за него гентцам, союзникам англичан, надлежало всему Французскому королевству как таковому. Приняли решение об отправке экспедиционного корпуса, который Филипп желал видеть могучим и грозным.
Но могло ли королевство Валуа оплатить его? После смерти Карла V финансовые трудности усугубились. С отменой подымной подати население решило, что никаких «экстраординарных денег» с него брать больше не будут; сборщики продолжали взимать косвенные налоги, и они были непопулярны, потому что назойливы. Ввиду угрозы мятежей в ноябре 1380 г. пришлось отсрочить сбор всех податей и даже отказаться от требования недоимок. Лишенное средств, правительство дядьев обратилось к местным ассамблеям, которые поставили свои условия. В марте 1381 г. Штаты Лангедойля, повторив жест, сделанный в самые мрачные времена царствования Иоанна Доброго, согласились вотировать подымную подать на год только при условии, что ее сбор и использование будут контролировать они и что правительство издаст новый реформаторский ордонанс против королевских судей и нотариусов, против наделения особой юрисдикцией коннетабля, маршалов, камергеров двора. Обеднев, королевская власть утратила способность защищать своих чиновников от непопулярности. Но этих уступок было недостаточно. Бунт против ненавистных сборщиков поднялся везде: в Руане в феврале 1382 г. при попытке собрать дополнительную талью вспыхивает мятеж, известный под названием Harelle[84]; в Париже 1 марта, в день, когда должны были начать сбор налога с продаж, согласие на который выбили у запуганной ассамблеи горожан, народ восстает, грабит Арсенал, захватывает свинцовые молоты, после чего восставшие принимаются преследовать агентов налоговой администрации и убивать их. С великим трудом несколько влиятельных горожан, как Жан де Маре, выступив посредниками между двором и «молотилами», добились, на условиях отмены налога, восстановления порядка. Примеру парижан последовали жители почти всех городов домена, особенно в Иль-де-Франсе. Лангедок, настроенный лихоимством герцога Беррийского отнюдь не на мирный лад, также подхватил эту заразу. Поднялся Безье и — что уже серьезней — деревня. Страну терроризировали банды «тюшенов»[85].
Дело было накануне фламандской экспедиции; затаив в сердце ярость, дядья отложили ее и вступили в переговоры с мятежниками. Лестью и посулами они добились скудных субсидий, в Париже получили несколько тысяч франков, в Нормандии — несколько сот воинов. Остальное дал заем. С помощью этих подручных средств был экипирован королевский ост, который под эффективным командованием Филиппа Храброго разбил гентское ополчение на равнине Роозбеке в Приморской Фландрии 27 ноября 1382 г. Лишившись Филиппа ван Артевельде, убитого в сражении, Гент тем не менее продолжил борьбу, но был вынужден перейти к обороне и держался лишь надеждой на прибытие каких-нибудь английских частей, которых добивался его «адмирал» Франс Аккерман. Филиппу Храброму было достаточно дать фламандцам эту острастку, чтобы увериться: теперь он контролировал положение во Фландрии.
По возвращении победоносной экспедиции дядья сделали вид, что мятежи французских городов — то же, что и фламандский бунт. Если на подчинившихся гентских союзников налагались жестокие штрафы, то и города домена должны были понести примерное наказание. В Париже — за то, что хотел примирить порядок и мятеж, — был казнен Жан де Маре; должность купеческого прево и все муниципальные привилегии здесь были изъяты в пользу короны и отныне принадлежали прево Парижа — королевскому чиновнику. Огромные коллективные штрафы были наложены на Париж, Руан, Лан, Орлеан, Реймс. Лангедок, чтобы получить прощение, был обязан выплатить 800 000 франков штрафа. Кроме того, на все королевство скоро вновь наложили сборы за продажи, соль и вино по прежним нормам. Потом потребовали и подымную подать. О том, чтобы испрашивать согласия Штатов, речи больше не было. Налоги приобрели еще более постоянный характер, чем при Карле V, и к тому же стали непосильными. Но запуганная страна больше не осмеливалась выражать недовольство.
В отношении франко-английского конфликта, так и не прекратившегося из-за провала конгресса в Брюгге, дядья, как и советники Ричарда II и по тем же причинам, вели политику то робко-примирительную, то вяло-воинственную. Подчинение герцога Бретонского в апреле 1381 г. по второму договору в Геранде[86] было успехом лишь наполовину: англичане, хозяйничающие в Бресте, не ушли из него. Дальше тоже время от времени говорили о мире и заключали краткие перемирия. Ведение переговоров поручалось второстепенным фигурам — со стороны Франции их вел Никола Дюбоск, епископ Байе; проходили они в течение нескольких недель в маленьком бурге Лелинген на границе Пикардии и Булонской области, ни к чему не привели и были отложены. Порой власти стремились форсировать военные действия, но, похоже, теперь это было связано лишь с положением дел во Фландрии, милой сердцу Филиппа Храброго. В 1383 г. именно французская армия двинулась на епископа Нориджского и гентские отряды, заставила их снять осаду с Ипра и заплатила англичанам. В следующем году именно французские гарнизоны после столь долгожданной смерти Людовика Мальского оккупировали Западную Фландрию, захватили порт Дамме и поставили Гент в условия суровой блокады, пока в декабре 1385 г. огромный город по миру в Турне не подчинился своему новому графу — герцогу Бургундскому. Похоже, именно тогда, удовлетворенный, что наложил руку на вожделенное с давних пор наследство, Филипп позволил правительству Карла VI вести более независимую, более специфически французскую политику. Он форсировал подготовку к массовому вторжению на Британский остров, для чего летом 1385 г., а потом зимой 1386-1387 гг. в нормандских портах, к великому ужасу подданных Ричарда II, в больших количествах сосредоточивались корабли, воины, боеприпасы, провизия. На это затратили колоссальные деньги. Можно было полагать, что война станет иной и будет теперь вестись на территории самого агрессора.
Толком не известно почему, но экспедиция была отменена. Может быть, авантюру сочли слишком рискованной, а силы недостаточными? Или Филипп, устроив эту дорогостоящую инсценировку лишь для устрашения Англии, удовлетворился возобновлением торговли шерстью между островом и Фландрией? Мы не знаем. Во всяком случае, в то время политика Франции служила лично герцогу Бургундскому, подкрепляя его притязания в Нидерландах. Едва став хозяином Фландрии, Филипп Храбрый положил глаз на герцогство Брабант, которое, аннексировав Лимбург и «земли за Маасом», почти целиком контролировало большой торговый путь, соединяющий устье Шельды с Кельном. У старой герцогини Иоанны не было детей от брака с герцогом Вацлавом Люксембургским. Значит, следовало оттеснить Люксембургов от наследования, оказать какие-нибудь услуги герцогине и заставить брабантцев, несмотря на их предубеждение против фламандцев, пойти под бургундскую опеку. Первый ход в этой игре, сделанный в 1385 г., позволил герцогу заручиться поддержкой Виттельсбахов, которые как графы Голландии, Зеландии и Эно могли исполнять роль арбитров в этой борьбе за Нидерланды. Сразу два брака соединили детей Филиппа с детьми Альберта Баварского. А чтобы крепче привязать французскую монархию к этой политике, племянницу Альберта Изабеллу Баварскую избрали в жены Карлу VI, и в июле 1385 г. состоялась свадьба. Филипп рассчитывал, что эта свежая и дородная немка, не ведающая изысканных нравов двора Валуа, подавляющая хрупкого мужа почти животной чувственностью и частыми беременностями, станет его послушным орудием. Та, что войдет в историю как «королева Изабо», пока не обнаружила своего истинного лица перед хитрым герцогом Бургундским.
Последняя интрига станет гибельной для правления дядьев или, скорее, власти Филиппа над Францией. Землям герцогини Брабантской за Маасом угрожал герцог Гелдернский, сын герцога Юлихского, чье государство страдало от посягательств брабантцев. Герцог, молодой глупец, проникся дружескими чувствами к Ричарду II и стал (за деньги) вассалом Англии. Ему пришла нелепая мысль бросить оскорбительный вызов Карлу VI. Филипп немедленно добился от королевского совета высылки карательной экспедиции, выгодной лишь одному ему. Королю было уже двадцать лет, и он мечтал о славе и сражениях. Но гелдернский поход 1388 г., проходивший через Арденны и долину Мааса, стал просто скучной военной прогулкой, испорченной осенними дождями.
На обратном пути, в Реймсе, 3 ноября произошел государственный переворот. Старейшина совета Пьер Эйселен де Монтегю, кардинал Ланский, заявил, что король уже не ребенок, и призвал его править. Карл поблагодарил дядьев, а те нагло потребовали возместить им расходы, понесенные на службе суверену. Они получили отставку и фактически были удалены из совета. Эта перемена стала результатом хорошо подготовленного заговора. Возможно, в нем была замешана и королева, которой наскучила бургундская опека. Но душою его был брат короля Людовик, герцог Туренский — позже герцог Орлеанский, — юный восемнадцатилетний красавец, добивавшийся места под солнцем. Если Карлу до сих пор недоставало воли, то у Людовика ее было на двоих; в прошлом году авиньонский папа договорился о его браке с Валентиной Висконти, дочерью богатого миланского сеньора, — ее приданое составляли графство Асти и солидные надежды на миланское наследство. Брат короля претендовал на первое место в королевстве, стремясь обойти дядьев, доселе не подпускавших его к власти и богатству. За ним стояла сплоченная группа бывших советников Карла V, отодвинутых после начала нового царствования на второстепенные роли и крайне раздраженных тем, что все доходы присваивают дядья и их фавориты. Далеко не все они были «людишками», «мармузетами», как их прозвали в насмешку. Среди них были прелаты, как Никола Дюбоск; военные, группировавшиеся вокруг коннетабля Оливье де Клиссона, адмирала Жана де Вьенна, виконта Мелёнского; это были также выходцы из мелкой знати, как Бюро де ла Ривьер, и наконец судейская мелкота, а также профессиональные финансисты, как Жан ле Мерсье и Жан де Монтагю, ставший «суперинтендантом финансов» в ведомстве двора.
Взяв под контроль совет и все значительные административные посты, «мармузеты» образовали сплоченную команду энтузиастов, которым Карл VI, уже слабый характером, позволил править по их разумению. Это не революционеры: их идеал — возврат к мудрому правлению в духе Карла V. Они не стремились ни к каким кардинальным реформам; великие ордонансы, которые они издали с февраля по май 1389 г., лишь воспроизводили законы, забытые за восемь лет, уточняли и совершенствовали организацию и принцип функционирования всех государственных служб. Прежде всего они хотели не допустить возврата к произволу, к самодурству принцев. В совет теперь должны были входить только двенадцать членов, которые клялись во взаимной дружбе, обещая совместно трудиться на благо королевства. Во избежание появления новых фаворитов основные функционеры центральной власти, бальи и сенешали отныне избирались советом, а парламент — пополнял путем кооптации. Финансовые органы, ставшие столь важными за последнюю четверть века, приобретали специализацию. Так, корпорация «генералов», ведающая всеми экстраординарными финансами, распалась на две группы — администраторов и судей, причем из последней образуется Палата эд (Cour des Aides). Точно так же в недрах казначейства возникает Курия Казны (Cour du Tresor) для решения спорных вопросов в сфере управления доменом. Наконец, следуя советам Николая Орезма, власти попытались возродить полноценную монету прежнего царствования, которую дядья бездумно обесценили.
Чтобы улучшить функционирование органов управления монархией, произвели чистку администрации. Ставленников принцев удалили из парламента, из Счетной палаты, из налоговой и монетной служб, из Казначейства, из Лесного ведомства. Главной жертвой стал канцлер Пьер де Жьяк, бывший слуга герцога Беррийского. Пять комиссаров-реформаторов получили задание проехать по провинциям, исправить ошибки, пресечь злоупотребления, отстранить недобросовестных чиновников, заменить их «добрыми людьми» и, наконец, расследовать мошеннические отчуждения земель домена. Поскольку эта работа оказалась медленной и сложной — признаки, что она велась, можно заметить даже в 1395 г., — решили сразу же дать наглядный урок. В конце 1389 г. «мармузеты» привезли короля в Лангедок, разоренный деятельностью герцогов Анжуйского и Беррийского в качестве наместников. Каждый житель области получил право изложить свои жалобы Королевскому совету. Герцог Беррийский был отстранен и заменен Гастоном Фебом, графом Фуа; один из самых ненавистных комиссаров, Бетизак, уроженец Безье, ведавший финансами Лангедока, был арестован. Поскольку его бухгалтерия была в порядке, его обвинили в принадлежности к альбигойцам и сожгли как еретика.
Наконец, «мармузеты» сочли нужным примириться с парижскими горожанами, лишенными с 1383 г. всех своих муниципальных свобод. Они, правда, не дали им ни эшевенских постов, ни судебных прав. Но права управления городом были отняты у парижского прево и переданы «хранителю должности купеческого прево». На этот новый пост Жан ле Мерсье поставил одного из своих племянников, Жана Жювенеля из Труа, фигуру пока второстепенную, но хорошего администратора.
Сколь бы ненавистным ни было правительство дядьев, власть «мармузетов» стала не более популярной. Общество мечтало о коренных реформах, желало облегчения налогового бремени, сокращения числа чиновников, прекращения административного произвола. А предлагали ему только борьбу со злоупотреблениями и упорядочение работы администрации. Главное, что в неприкосновенности оставалась тяготившая народ налоговая система. Будучи строгими администраторами, а подчас и озабоченные собственным состоянием, как де Клиссон, «мармузеты» нуждались в деньгах для короля и его брата. Людовик оказался алчным, постоянно требовал подарков, пенсионов и земельных владений; в июне 1392 г. он обменял свой апанаж Турень на герцогство Орлеанское, более доходное. С особым рвением он вовлекал короля в празднества и развлечения, пожиравшие ресурсы государства. Посвящение в рыцари в 1389 г. юных принцев Анжуйских стало поводом для блистательных и дорогостоящих увеселений. Вояж в Лангедок тоже превратился в череду празднеств; вместо того чтобы облегчить положение лангедокцев, он лишь отягчил его, потому что вследствие опустения казны пришлось повысить габель и провести некоторые манипуляции с монетами, чтобы покрыть расходы. Праздники — турниры, пиры, попойки, балы — продолжались и дальше, вплоть до знаменитого «бала пылающих» в январе 1393 г., повергшего двор в печаль. Имеется в виду трагический случай, когда группа придворных, переодетых дикими животными, скованных друг с другом цепями, вымазанных смолой и осыпанных клочьями пакли, случайно загорелась от факела и вспыхнула, как ужасный костер. Король лишь чудом избежал смерти.
Веселая жизнь во дворце Сен-Поль отнюдь не приучала молодого Карла VI сознавать свой долг и ответственность.
В двадцать четыре года это все еще большой ребенок, беспечный, слабовольный и изнеженный. Какой контраст с отцом, повзрослевшим до срока! Он правил или сражался, лишь понукаемый окружением. Уроки Филиппа де Мезьера, желавшего сделать из него хорошего администратора, хорошего рыцаря, хорошего христианина, вождя грядущих крестовых походов, не пошли впрок этому слабодушному юноше, о котором можно было сказать, что он останется «навсегда малолетним». Это был красивый белокурый молодой человек с не очень выразительным лицом, спортивный и воинственный, но его здоровье, уже обремененное дурной наследственностью, не могло долго выдерживать излишеств придворной жизни. Отдельные недомогания, нервные расстройства были «звонками», которым не придали значения. И летом 1392 г. внезапно разразилась катастрофа. Всесильный коннетабль Оливье де Клиссон[87] только что избежал покушения, виновник которого Пьер де Краон бежал в Бретань. Герцога Иоанна IV, давно находившегося в ссоре с де Клиссонами, обвинили в том, что это якобы он вложил оружие в руку убийцы. Вопреки советам дядьев Карл VI проявил участие к коннетаблю и решил выступить в поход, чтобы сурово покарать бретонского вассала. Нужно ли в подробностях напоминать драматический инцидент, уже столько раз пересказанный? 5 августа конная армия медленно двигалась под палящим солнцем по равнине в окрестностях Манса. На опушке леса вдруг появился какой-то одержимый, которого подпустили к королю. Он схватил королевского коня за повод, выкрикнул что-то бессвязное и провозгласил, что короля предали. Карл был совершенно потрясен. Жара, слепящее солнце, отражающееся от доспехов, удар копья по шлему вызвали у него приступ буйного помешательства. Король бросился на свиту, желая всех перебить. С огромным трудом его усмирили. Подоспевшие герцоги Беррийский, Бурбонский и Бургундский остановили армию. Ярость у больного сменилась оцепенением. Он не шевелился, никого не узнавал, бормотал что-то невнятное. Его отвезли обратно в столицу и отправили на отдых в Крей. Благодаря покою и мягкому климату его состояние быстро улучшилось. В сентябре он уже казался выздоровевшим. Но это была лишь передышка. В следующем году он пережил новый приступ, продлившийся уже долгие недели, и снова пришел в себя. Понемногу рецидивы стали возникать все чаще и становились все дольше, а периоды просветления — все короче. Чтобы его вылечить, делали все: приглашали врачей и шарлатанов, испробовали все лекарства, обвиняли колдунов, народ усердно молился (существовали опасения, что на него навели порчу или он одержим злым духом), устраивались паломничества. Ничто не помогало. Теперь во главе великой французской монархии стоял безумный король, игрушка любых интриг, жалкая марионетка, от имени которой можно было удовлетворять самые ненасытные аппетиты, а всего печальней было то, что ему предстояло прожить еще тридцать лет.
Уже во время приступа безумия 1392 г. дядья короля воспользовались случаем, чтобы удовлетворить свою месть и положить конец четырехлетней опале — пусть позолоченной, но наносившей ущерб как их мошне, так и их самолюбию. Команда, стоявшая у власти, была вынуждена уступить свое место. Бюро де ла Ривьер и Жан ле Мерсье, обвиненные в том, что не раз оказывали сопротивление герцогу Бургундскому, были посажены в крепость, осуждены, но потом помилованы; Жан де Монтагю бежал в Авиньон, рыцарь Бег де Виллен — в Кастилию, потом же, когда гроза миновала, они вернулись. Коннетабль, ставший козлом отпущения для разъяренных принцев и возбужденного народа, укрылся в своем бретонском замке Жосселен. С ним обошлись еще более сурово. Против него устроили процесс; он потерял должность коннетабля, был изгнан как «лживый и злой изменник» и обязан выплатить крупный штраф. Остальные «мармузеты» остались на своих местах и могли до конца века дальше оказывать благотворное влияние на разные административные механизмы. Но отныне им приходилось удовлетворять амбиции дядьев, что прежде они делали лишь в отношении брата короля. Монархия катилась к распаду и хаосу.
Приход в ноябре 1388 г. к власти во Франции «мармузетов», как и победа английских баронов над фаворитами короля несколькими месяцами раньше, существенно отразились на франко-английских отношениях, все больше и больше усиливая стремление к миру. Английские бароны называли себя воинственными; но, чтобы упрочить свое положение у власти, чтобы облегчить финансовое бремя, на которое роптали общины, им было нужно спокойствие. Пока что они не шли на переговоры и отвергали предложения о посредничестве. Беглого царя Армении (т. е. Киликии) Левона V, приехавшего в ноябре 1386 г. в Лондон, чтобы призывать к заключению мира и агитировать за франко-английский крестовый поход против османов и мамелюков, вежливо выпроводили. Тем же кончилась и другая попытка посредничества, которую предпринял весной 1387 г. Альберт Баварский, граф Голландский, тесть детей Филиппа Храброго и дядя королевы Франции. Англичане еще злились на Валуа за масштабные приготовления к вторжению, посеявшие когда-то в Англии панику, а посредничеству заинтересованных лиц не доверяли. Но к 1388 г. ситуация изменилась. Уверенные в своем положении, но не имея возможности оплачивать милитаристскую политику на континенте, бароны видоизменили свои планы и свою доктрину. В августе баронский совет сломил последнее сопротивление в своих рядах — со стороны Глостера — и высказался за переговоры. Последние возобновились в ноябре, в традиционном месте — Лелингене, в тот самый месяц, когда к власти пришли «мармузеты». Эти люди как бывшие советники Карла V помнили, какие отчаянные усилия предпринимал покойный король в последние месяцы своего царствования, чтобы побудить англичан к заключению мира; храня верность политике бывшего повелителя, они намеревались делать то же, теми же средствами и на тех же условиях, но в надежде на сей раз добиться успеха.
18 июня 1389 г. было заключено перемирие на три года — прелюдия к более длительному замирению. Так надолго оружие не складывали уже лет двадцать. Эта отсрочка оказалась не лишней, чтобы обсудить очень запутанную ситуацию с условиями подписания окончательного мира. В последующие годы шли многочисленные переговоры, то поручавшиеся безвестным профессионалам, то, как в Амьене весной 1392 г., руководимые непосредственно принцами обоих лагерей — Ланкастером и Йорком со стороны Англии, герцогами Бургундским, Беррийским и Бурбонским с французской стороны. На начальной стадии было немало сложностей, понемногу преодолевавшихся благодаря взаимной доброй воле. С 1391 г. начался вывод английских гарнизонов из бретонских крепостей, исключая Брест. Ждать эвакуации Шербура пришлось дольше. Ричард II проявлял щепетильность, отказываясь вернуть этот город Карлу Благородному, сыну и наследнику Карла Злого, на том основании, что этот принц, признав авиньонского папу, упорствует в схизме. Но в 1393 г. английский король снял свои возражения. Тем временем уточнялись сами условия мирного договора. Вопреки всем ожиданиям, вопрос о суверенитете уже не был, как прежде, препятствием для доброго согласия. Отступив от непримиримой позиции, которой полвека придерживался Эдуард III, забыв урок, который англичанам дали договор в Кале и гасконские апелляции, советники Ричарда II согласились, чтобы их повелитель вновь стал вассалом короля Франции за Аквитанию в качестве фьефа. Они лишь хотели, чтобы формула оммажа и принимаемые обязательства были конкретизированы заранее и резко сокращены, сведясь к простому оммажу, который не обязывал ни к чему; французы же говорили только о свободном оммаже, какой приносили все вассалы короны. Но это означало отложить проблему, а не решить ее. Что касалось территориальных уступок, то расхождения по этому вопросу лишь углубились. Англичане хотели восстановить Аквитанию в границах времен Черного принца. Из всех завоеваний Карла V они были согласны отказаться только от Понтье, что в самом деле было немного. Все остальное надлежало возвратить им — либо немедленно, либо позже; они могли допустить, чтобы герцог Беррийский сохранил за собой Пуату пожизненно. Перед лицом притязаний столь чрезмерных, если учесть реальную власть Ричарда II над уменьшившейся Аквитанией, Карл VI и прежде всего его дядья в своих уступках вышли за пределы допустимого. Они обещали отдать Сентонж, Ангумуа, Ажене, Керси и даже Руэрг, оставляя себе из завоеваний, сделанных после возобновления войны, только Пуату, Лимузен и Понтье. Однако они в любом случае требовали возвращения Кале и срытия его крепости. Но ради лучшего согласия они сверх того предложили репарацию — сумму в размере невыплаченного остатка выкупа за короля Иоанна, доходящую до 1 200 000 экю, которую позже они подняли до 1 400 000 экю. Участники переговоров с английской стороны, запутавшись в собственных позициях, отклонили эти соблазнительные предложения герцогов Бургундского и Беррийского.
Подписание мира снова было сорвано в последний момент. И дело дошло бы до нового разрыва, если бы не нашелся человек, твердо решивший добиться соглашения во что бы то ни стало. Этим человеком был не кто иной, как король Англии. Пышность двора Валуа, королевская власть во Франции, со стороны выглядевшая абсолютной, очаровали этого властного молодого человека. Не будучи уверен в собственных силах, он считал, что избавиться от опеки баронов сможет лишь при помощи Карла VI. С 1386 г., когда Глостер произнес слова о его отречении, он в свою очередь угрожал дяде местью со стороны короля Франции. С тех пор он лелеял мысль об этом, с нетерпением дожидаясь момента, когда начнет царствовать. В мае 1389 г. он повторил жест, каким Карл VI шесть месяцев назад выпроводил своих дядьев. Было выпущено воззвание, оповещавшее его подданных, что отныне он правит сам, после слишком долгого «малолетства», поскольку уже достиг двадцати двух лет. Ему хватило благоразумия грубо не изгонять пока единых и могущественных баронов. Он сохранил за ними места в совете, но на все низшие должности поставил преданных сторонников идеи абсолютной монархии. Сознательный подражатель Карла VI, теперь он хотел примириться с ним. Этим целям в конечном счете послужило и его личное несчастье. В июне 1394 г. скоропостижно умерла королева Анна. Хотя она не родила ему ребенка, Ричард нежно любил ее и первое время казался безутешным. Он велел срыть усадьбу Шин (к юго-западу от Лондона, на территории современного предместья Ричмонд), где протекли счастливые годы их супружеской жизни. Но когда скорбь прошла, он решил, что его статус вдовца может оказаться полезным для его политики.
Как бы ни судили о Ричарде II, нельзя отрицать его упорства, заменявшего связную систему взглядов. Он хотел мира, но оказалось, что мир невозможен из-за несовпадающих территориальных притязаний сторон. Он давно желал встречи с Карлом VI, о чем говорили еще в 1390 г.; но она все время откладывалась из-за постоянных рецидивов болезни французского короля. Он вежливо отказал римским папам, сначала Урбану VI, а потом его преемнику Бонифацию IX, пытавшимся склонить его восстановить союз с Вацлавом Чешским ради совместной войны со схизматиками Валуа. Теперь он предлагал другой выход, демонстративно не принимая в расчет его непопулярность у его собственных подданных: примирение может стать следствием брака с французской принцессой и заключения продолжительного перемирия. В марте 1395 г. посольство, состоящее из фаворита Ричарда — архиепископа Дублинского Роберта Уолдби и королевского кузена — Эдуарда Йорка, графа Ретленда, отправилось в Париж просить для своего короля руки Изабеллы, дочери Карла VI. Их не смущала разница в возрасте: Ричарду было скоро тридцать, Изабелле — немногим более пяти. И, чтобы произвести лучшее впечатление на будущего тестя, Ричард организовал, потратив большие деньги, но не сделав ни единого выстрела, поход для подчинения вождей ирландских кланов, устрашив их пышностью и многолюдностью военной церемонии. Брак по доверенности состоялся в Париже 9 марта 1396 г. Было решено, что под этими соглашениями подпишутся все английские бароны, что Ретленд тоже женится на французской принцессе, что Лелингенское перемирие, уже несколько раз возобновлявшееся, будет продлено на двадцать пять лет. Мир, хоть и не заключенный по всей форме, обеспечивался по крайней мере на поколение, — ведь до 1423 года начинать новых военных действий не предполагалось.
Наконец 17 сентября 1396 г. между Кале и Ардром состоялась встреча Карла VI и Ричарда II. Король Англии приехал сюда за месяц — ему не терпелось познакомиться с новобрачной. Встреча, как и договаривались, была отмечена пышными празднествами. Дядья обоих королей, разряженные бароны обменивались клятвами в дружбе. Ричард обещал все, о чем его просили, становясь опорой французской политики в Европе: он обязывался заставить римского папу отречься, чтобы ускорить окончание схизмы; он предлагал помощь тестю в Италии во время ломбардского похода, который планировали Валуа; он возвратил Брест герцогу Бретонскому. Но у себя в стране он не нашел желающих поддерживать и защищать эту политику. Одобрял ее лишь стареющий Джон Ланкастер. Обменяв свои испанские притязания у короля Кастилии на внушительный пенсион, получив с 1389 г. в пожизненное владение герцогство Аквитанское, Ланкастер желал мира; теперь он мечтал лишь о том, чтобы узаконить бастардов, прижитых от любовницы, на которой он позже женился, — Кэтрин Суинфорд, и пристроить этих детей, получивших фамилию по анжуйской сеньории Бофор. Когда он в феврале 1399 г. умер, Ричард остался без поддержки. Теперь продолжение профранцузской политики зависело только от способности суверена сохранить свой трон.
К тому же примирение оставалось неполноценным: ведь никакой договор не устанавливал границ, не определял прав бывших противников в их взаимоотношениях. Рутьеры и наемники, не смирившиеся с полной бездеятельностью, как всегда во время перемирий, продолжали разбой на спорных территориях. Английская канцелярия в своих двусмысленных формулировках не скрывала, что ее ставит в тупик одно ложное положение. Тот, кого с давних пор называли «французским противником», стал «французским кузеном», а потом «французским отцом». Но за ним так и не признавали титула французского короля, который продолжал носить его зять, что было совершенно лишено смысла.
Во всяком случае, Ричард приближался к цели, к которой стремился давно — десять лет, в течение которых его унижали бароны. На его стороне были усердные чиновники и большинство прелатов: ведь он терпеливо замещал епископские кафедры своими ставленниками. Он набрал в Чешире гвардию из лучников и тяжелых конников, готовую применить оружие по малейшему знаку. От приданого Изабеллы его сундуки заполнились. Не хватало лишь жеста. И он был сделан в июле 1397 г. Основных предводителей баронства схватили, выслали или предали смерти. Глостер, доставленный в Кале, был там убит по приказу короля. Архиепископ Томас Арундел удалился в Рим. Покорному парламенту было поручено исключить всякую возможность возрождения баронской оппозиции. Поначалу собранный в Лондоне, он закончил свою долгую сессию в Шрусбери. Чтобы не созывать новую ассамблею, Ричард велел нынешней отказаться от своих прав в пользу комиссии из восемнадцати человек, которая бы и собиралась в случае потребности в парламенте. Были установлены самые грозные гарантии установленного порядка: отлучение тех, кто сделается изменником; торжественная присяга, обязательная для всех подданных; суровые штрафы, наложенные на семнадцать восточных и южных графств, некогда поддержавших баронов; многих заставили дать «белые карты», содержащие признание подписавшего в том, что он должен королю неуказанную сумму, которую власти могли проставить сами в случае его участия в бунте. Поначалу казалось, что аристократия подчинилась, подкупленная щедро раздаваемыми титулами герцогов, маркграфов и графов. Всем суверенам Европы Ричард победоносно возвестил о восстановлении королевской власти, то есть абсолютизма. А чтобы окончательно исключить сомнения, он потребовал от Бонифация IX канонизации его прадеда Эдуарда II, предательски убитого мятежными баронами, и велел отменить приговоры, вынесенные в 1327 г. Деспенсерам.
Все это было небезопасно. Он совершил ошибку, сурово покарав своего двоюродного брата и ближайшего наследника по мужской линии — Генриха Ланкастера, графа Дерби, совсем недавно сделанного герцогом Херефордом. Когда Херефорд затеял ссору с одним бароном-роялистом, герцогом Норфолком, Ричард изгнал обоих соперников, рассчитывая лишить Ланкастера его огромного наследства, конфисковав его в пользу короны. В 1398 г. изгнанник отправился во Францию, где его похвальбу не приняли всерьез. Он даже подружился с Людовиком Орлеанским. Но вместе с другими жертвами королевского произвола он начал здесь плести заговоры, вызвав из Рима архиепископа Арундела. Однако в первую очередь он следил за событиями в Англии. Уже сам избыточный характер предосторожностей, предпринятых Ричардом, его деспотичные манеры, разнузданность его преторианской гвардии, его замысел продлить деятельность парламента в форме небольшой комиссии, которая созывалась бы, когда ему нужно утверждать ордонансы, вызывали растущую ненависть к королю. Весной 1399 г. Ричард решил укрепить свою власть, еще раз отправившись в карательный поход против беспокойных ирландских вождей. Когда он уехал, Ланкастер с горстью изгнанников и наемников высадился на взморье близ Ревенспера, во всеуслышание объявив, что намерен только вступить во владение отцовским наследством. Все перешли на его сторону, даже его дядя Йорк, оставленный регентом на время отсутствия короля. Ричард был обречен.
Пока политические конвульсии, в которые впадала Англия, не возымели своих гибельных для Франции последствий, они по контрасту лишь укрепляли престиж Валуа. Изнутри Французское королевство выглядело ослабевшим из-за безумия короля, непреходящей нищеты деревни, начинающихся распрей принцев. Но извне оно еще казалось могущественным. Какое государство в Европе могло соперничать с ним в конце XIV столетия, когда все рушилось? На это не способно ни папство, все еще расколотое схизмой, в ситуации, когда тиару оспаривали два соперничающих понтифика; ни Империя, где князья, устав от власти Вацлава, апатичного пьяницы, объявили о его низложении и заменили его Рупрехтом Пфальцским, бессильным претендентом; ни, наконец, Англия, опять погрузившаяся в страшную пучину смены династии путем переворота. Трон Валуа действительно был самым устойчивым в христианском мире, пусть даже на нем сидел жалкий монарх.
Несмотря на слабое здоровье суверена, во дворце Сен-Поль снова начались праздники. Ими упивалась королева в перерыве между беременностями. Вовлекал ее в увеселения герцог Орлеанский, и столь активно, что скоро их обвинили: мол, они любовники и вместе обманывают бедного коронованного безумца. При дворе кормились голодные Виттельсбахи. Все принцы соперничали в роскоши и расточительности. Каждый хотел иметь свой девиз, свой герб, свою ливрею и даже свой рыцарский орден. Это давало доход всем поставщикам двора, суконщикам, ковроделам, ювелирам, маклерам. Париж наслаждался процветанием — несомненно обманчивым, но блистательным, которое росло благодаря присутствию итальянских банкиров — это одновременно купцы, менялы, ростовщики, откупщики и инвесторы. На смену флорентийцам и пизанцам, преобладавшим в предыдущих поколениях, пришли выходцы из Лукки, имеющие конторы в крупных торговых городах, в Брюгге и в Италии, обогащающиеся на службе двору и быстро офранцуживающиеся: это семьи Рапонди, Ченамми, Спифами, Избарри. Самый активный среди них, Дино Рапонди, стал всесильным фактотумом Филиппа Храброго.
Под сенью дворцов магнатов расцветала блестящая культура. Из частных резиденций, общественных монументов, церквей, построенных при Карле VI, до нас не дошло почти ничего. Быть может, их и было немного — ведь такие постройки требуют времени и денег, которые на них отпускали не слишком щедро. Меценаты вкладывали средства в другое, поощряя создание произведений искусства, рассчитанных на менее долгое существование, но более драгоценных и притом занимающих меньше места: ковров, золотых и серебряных изделий, миниатюр, картин. Французские художники, уже освободившиеся от итальянского и авиньонского влияний и пока не вытесненные фламандцами, чьи работы позже наводнят Францию, в это время образовали оригинальную школу, произведения которой по приемам всегда очень близки к миниатюрам. Именно тогда Жан Лимбургский завершил для столь утонченного и щедрого мецената, как герцог Беррийский, тщательно прописанные рисунки «Роскошного часослова», которыми ныне можно любоваться в Шантийи. Именно к французским или рейнским художникам обратился Ричард II, чтобы заказать либо свой портрет на престоле, теперь находящийся в Вестминстерском аббатстве, либо свое изображение со свитой, святыми и синими ангелами в широких одеждах, обильно усеянных серебряными оленями с подогнутыми коленями — гербом этого английского короля, на херувимском алтаре, ныне хранящемся в Национальной галерее в Лондоне. Свидетельства изысканной культуры — экстравагантные моды, насаждавшиеся французским двором, которые в начале XV в. станут лишь еще вычурнее: высокие раздвоенные геннины[88] на головах дам, шоссы[89] и жюстокоры[90] в обтяжку у мужчин, яркие расписные шелка, длинные упланды[91] на меху с широкими воронкообразными рукавами, причудливые чепцы и башмаки «а-ля пулен»[92].
В литературе, начавшей чахнуть еще при Карле V, в конце века появились новые акценты. Мы не имеем в виду Фруассара, полностью обращенного в прошлое, который именно тогда писал свои пространные хроники, многословные и изобилующие диалектизмами, где больше пересказа суждений рыцарского общества, чем исторической точности. Новизну надо искать в других местах. Конечно, Франции Карла VI некого поставить в один ряд с первым великим национальным поэтом — Джеффри Чосером, появившимся в Англии при Ричарде II. Но если Чосер в своих «Кентерберийских рассказах» и сумел блистательно соединить петраркизм с духом английского языка, то познакомился с итальянским гуманизмом он через посредство Франции; сами его выразительные приемы остаются полностью французскими, в чем нет ничего удивительного, потому что для всего культурного общества за Ла-Маншем было еще естественно разговаривать по-французски. По сравнению с ним наш Эсташ Дешан[93] — не более чем придворный рифмоплет, вносящий в баллады политическую, военную и религиозную злободневность. Но главное, что в окружении Карла VI тогда зарождался настоящий французский гуманизм. Через посредство Авиньона, анжуйского двора Прованса эти гуманисты познакомились с Петраркой, упивались вместе с ним латинскими классиками, закругляли цицеронианские периоды, писали на языке, правильность и изящество которого достойны великих латинистов XVI в. Из произведений этой маленькой группы утонченных знатоков до нас дошло немногое. Знак времени, что эти люди уходили от университетской рутины и что рядом с клириком Никола де Кламанжем здесь можно было увидеть мирян — Жака де Нувьона или Гонтье Коля, секретаря канцелярии и служителя у герцога Беррийского. Все это исчезнет в пламени гражданской войны, сверкнув лишь на краткое время.
Тем не менее к 1400 г. французская гегемония существовала не только в сфере культуры. Монархия Валуа жила репутацией, приобретенной еще в прошлые века, по инерции двигалась на гораздо большей скорости, чем позволили бы развить лишь ее нынешние силы. Она внушала уважение Европе, ее король еще по необходимости представлялся вождем латинского христианства. Именно в ней еще сохранились люди, с прежней горячностью отстаивающие идеалы крестовых походов. Так, поборником этих идеалов стал рыцарь Филипп де Мезьер, который, прежде чем сделаться воспитателем короля, много лет прожил на Востоке в должности канцлера Кипрского королевства. Он с радостью приветствовал франко-английское примирение и развил в «Видении старого пилигрима» в характерной для того времени аллегорической форме планы совместных действий под руководством Карла VI, в ходе которых была бы наконец воплощена идея объединенного Запада. Французское рыцарство не дожидалось призывов этого визионера, чтобы ринуться в авантюры: с тех пор как перемирия и скрытая война лишили его занятия, оно вновь ощутило тягу на Восток и толпами спешило в походы, организуемые для него. В 1391 г. не кто иной, как дядя короля, «добрый» герцог Людовик II Бурбон, по просьбе дожа Генуи ведет рыцарей в бессмысленный тунисский поход, который терпит крах под стенами Махдии — «Африки» наших хронистов. В 1396 г. начинается более значительная авантюра. Османы только что завоевали Балканы, уничтожив сербскую империю и разгромив болгарские княжества, и приближались к Дунаю, угрожая венгерской равнине. По призыву брата Вацлава, Сигизмунда Люксембурга, который благодаря браку стал королем Венгрии, французские рыцари собрались вокруг старшего сына Филиппа Храброго — Иоанна Неверского. Они пересекли всю Европу и, не слушая благоразумных советов трансильванских и молдавских воинов, отряды которых присоединились к ним, смело бросились на войска Баязида под Никополем, на берегах нижнего Дуная. Французы потерпели разгром, Иоанн Неверский попал в плен и был освобожден только через два года благодаря посредничеству банкира Дино Рапонди, приобретя в результате этой авантюры лишь репутацию храбреца и прозвище Иоанн Бесстрашный. Эта катастрофа не умерила воинственного пыла французской знати. Когда византийский василевс Мануил Палеолог, со всех сторон окруженный подступающими османами, обратил отчаянные призывы к христианскому Западу, а потом и сам поехал по всем европейским столицам молить о помощи, только французы под началом маршала Бусико попытались провести мало-мальски крупную операцию на берегах Босфора. Что такое рядом с этими походами скудные подкрепления, которые Генрих Ланкастер отправил тевтонским рыцарям для помощи в борьбе с литовскими язычниками? Даже в сфере дальних экспедиций преимущество французов было несомненно.
Оно, притом более ощутимо и более успешно, утверждалось и ближе к границам королевства. В течение двух поколений Дофине управляли агенты Валуа. Людовик Анжуйский, оккупировав в 1381 г. Прованс, сделал его французским, насколько это требовалось, и поставил здесь анжуйских и лангедокских чиновников. Бывшее Арльское королевство[94] формально не имеющее отношения к французской короне, естественным образом попало в зависимость от нее, особенно когда граф Амедей Савойский, по прозвищу Зеленый граф, путем брака породнился с семьей Карла V. Еще в 1368 г. император Карл IV мог в церкви Св. Трофимия надеть на себя древнюю корону арльских королей, продемонстрировав тем самым, что его владычество простирается до низовий Роны. Никто из его преемников не повторит этого жеста и не потребует от монархов Валуа оммажа за Дофине и Прованс.
Присоединение этих юго-восточных провинций ввело в сферу интересов французской политики и итальянские дела, куда до сих пор французы вмешивались лишь неохотно и с крайней осторожностью. В царствование Карла VI начались великие заальпийские авантюры — разорительные и обманчивые, но престижные. Корректно ли говорить об итальянской политике Франции? При дворе Валуа сталкивались и пересекались тысячи интересов, в конечном счете порождая величайший разброд. Есть анжуйская политика, целиком ориентированная на Неаполь, где Людовик II Анжуйский оспаривал корону у своего соперника Владислава, и эта борьба ему обходилась дорого; есть орлеанская политика, которая была полностью основана на союзе с Миланом; есть баварская политика — политика королевы — враждебная Висконти, но дружественная по отношению к Флоренции; есть, наконец, авиньонская политика, нацеленная на завоевание Рима и изгнание итальянского папы. Каждая поочередно одерживала верх, разрушая то, что кропотливыми интригами создали творцы политики предшествующей. Теперь — и это существенно — итальянские сеньории, безнадежно расколотые на враждующие группировки, видели спасение лишь в обращении к иностранцам; а поскольку Империя умерла или вот-вот умрет, все они обратили взоры к Франции. Поэтому Карл VI при всей несогласованности действий французов в Италии осуществлял над ней настоящий протекторат. Чтобы убедиться в этом, нам достаточно здесь вспомнить самые ощутимые результаты этой политики.
Анжуйская авантюра — самая неудачная из всех. Находясь на голодном пайке по сравнению с другими удельными князьями, Людовик II Анжуйский и его властная мать Мария Бретонская все-таки сумели в 1389 г., а потом в 1399 г. ненадолго утвердить свою власть над Неаполем и его пригородами. Но в полуостровном королевстве у них была всего горстка приверженцев, и через несколько месяцев им каждый раз приходилось отпускать добычу. Орлеанские притязания в Северной Италии выглядели куда солидней. Молодой брат короля после женитьбы на Валентине Висконти стал надеждой Климента VII, и понтифик мечтал создать для него королевство из папских владений в областях Романья и Марке, назвав его Адриатическим, — но тот должен был сначала завоевать эти земли. Как бы там ни было, Людовик с согласия «мармузетов» способствовал отправке французского экспедиционного корпуса в Ломбардию и заключению в 1391 г. наступательного союза со своим тестем Джан Галеаццо. Темные происки англичан вынудили французов отложить этот поход. Но Людовик продолжал действовать на собственный страх и риск. Его наместники поселились в Асти и оттуда вмешивались в дела Лигурии, поддерживали Савону, восставшую против генуэзцев, которую в ноябре 1394 г. наконец занял его именем Ангерран де Куси. Но тут в ход событий вмешались проводники баварской политики, поддерживаемой и герцогом Бургундским. Они вынудили короля расторгнуть союз с Миланом, выгодный только Людовику Орлеанскому, и вступить в союзные отношения с Флоренцией, до сих пор хранившей верность римскому папе и стоявшей на стороне врагов Франции; они убедили генуэзского дожа Антонио Адорно, которому грозит прямая опасность со стороны приверженцев Орлеанского герцога, отдаться под покровительство короля Франции, и в результате в 1396 г. французские послы, а в 1401 г. маршал Бусико водрузили на стенах великого портового города Лигурии знамя с королевскими лилиями, которое будет развеваться над ними вплоть по 1409 г. как зримый символ гегемонии Валуа.
Еще внушительней выглядит роль французской монархии в преодолении схизмы, которая с 1378 г. приводила в отчаяние римскую церковь. Парижский двор, который как будто способствовал возникновению раскола и усугублял гибельный характер его последствий, теперь взял на себя инициативу его прекращения и пожелал, чтобы его усилия поддержали все остальные государства. Неслыханное дело: во главе этого движения становится Парижский университет, хотя с тех пор, как номиналистская критика разрушила здесь красивые схоластические построения XIII в., он во многом утратил былой блеск. Его магистры становятся важными персонами, к ним прислушиваются при решении государственных вопросов. Жан Жерсон[95] поучал короля; Пьер д'Айи, Жан Пти, Жан Куртекюисс[96] диктовали правительству, какую политику проводить. Это участие во власти, которое в конечном счете и ускорит его падение, подняло университет Парижа до такой степени могущества, на какой он никогда не находился.
С 1391 г. он уговаривал светских государей брать церковные дела в свои руки по причине несостоятельности понтификов и действовать на благо единения. Единение (union) — волшебное слово, которое вскоре будет у всех на устах. На смену «пути насилия», на котором европейские армии тщетно боролись между собой, стремясь поставить одного папу над другим, теперь пришел «путь уступок»: короли должны вынудить соперничающих понтификов отречься, чтобы могло восстановиться согласие. Советники Карла VI, его дядья, его брат, поначалу не принимавшие этой установки, к концу 1392 г. позволили себя убедить. С тех пор именно Франция будет вести первую скрипку в игре, подогревать в других энтузиазм, бороться с апатией. Со смертью Климента VII в 1394 г. ее политики уже было сочли, что цель достигнута. Но авиньонские кардиналы, вместо того чтобы отложить выборы его преемника, поспешили назначить себе нового папу в лице арагонца Педро де Луны. Хотя ранее тот объявлял себя убежденным сторонником единения, но, став Бенедиктом XIII, новый понтифик более не захотел ничего знать — ведь он родом из страны добрых мулов[97], как говорят его враги. Это не обескуражило французский двор, который продолжал бурную деятельность: он увлек за собой Кастилию, обратил в свою веру Ричарда II (но не англичан), однако потерпел неудачу, попытавшись воздействовать на Вацлава. Это почти единственный двор, который требовал применения против упорствующих понтификов одного грозного оружия и действительно использовал его: «отказ в повиновении», который в 1398 г. апостолы единения навязали французскому духовенству, лишает папу всякой власти над церковью Франции и всех доходов от нее и отвечает чаяниям зарождающегося галликанства[98], создавая национальную церковь, которой, прикрываясь лозунгом свободы, полностью распоряжается светская власть.
Осмелев в борьбе, парижские магистры выдвинули доктрины, оправдывающие их бунт против папской монархии. Главное — вопреки двум упрямым папам восстановить единение. Университет, доселе верная опора абсолютизма Святого престола (чем тот активно и пользовался), теперь отказывал папе в действенном духовном влиянии на национальные церкви и призывал, совсем как Англия при Эдуарде III, к восстановлению галликанских «свобод». Он пошел и дальше, выковывая в борьбе опасную теорию «соборности». Чтобы добиться от верующих единодушия в отношении к тем, кто домогается тиары, надо признать за этими верующими, созванными на собор, право смещать пап, то есть судить их и управлять церковью вместо них. Такие идеи, имеющие столь большую будущность, били ключом только в Париже. Ни одному из других крупных научных центров Европы — ни Оксфорду, ни Праге, ни Болонье — подобная смелость еще неведома. Упорно проводя в жизнь идеи парижских магистров, правительство Валуа брало в свои руки руководство церковью. Конечно, чтобы эти идеи окончательно восторжествовали, потребуется еще много времени. Еще будут прискорбные отречения от прежних взглядов, возврат к повиновению в 1403 г., потом ориентация на «путь совещания» между понтификами-соперниками, которые станут играть в прятки, чтобы не встречаться, и наконец, новый отказ от повиновения в 1408 г. Когда, наконец, кардиналы обоих лагерей, которым опротивеет такая недобросовестность, соберутся в 1409 г. в Пизе, чтобы отречься от своих понтификов, созвать собор и назначить нового папу, — для Парижского университета, как и для двора Валуа, это будет триумфом политики, за которую они неуклонно ратовали пятнадцать лет.
Таким образом, что бы ни происходило, на рубеже 1400-х гг. преобладание Франции в Европе становится явным, и она сияет прежним блеском. Через полвека после поражений при Креси и Кале истерзанная Франция вновь заняла былое место на христианском Западе. Она здесь пользуется престижем, какого не имела со времен Людовика Святого и лишить которого ее смогут лишь новые поражения, которых пока никто не в состоянии предвидеть.