Столетняя война

Шестнадцать следующих лет после смерти Иоанна Доброго стали для Франции периодом восстановления, непредвиденного, разумеется, неполного, но быстрого; Англия же за эти годы не смогла остановить упадка, понемногу сбросившего ее с пьедестала славы, куда ее возвел гений Эдуарда III. Над обеими странами очень высоко возвышается одна личность — личность Карла V.

I. КОРОЛЬ И ЕГО ОКРУЖЕНИЕ

Карл V обрел популярность такого рода, какую в периоды бедствий получают слишком рано ушедшие вожди золотого века, отныне оставшегося в прошлом. Мудрого короля особенно полюбили после смерти, в печальные времена анархии, в которую погрузило страну безумие его сына. Тогда, к счастью, в числе прочих его апологетов нашлась любезная итальянка — дочь одного из его медиков Кристина Пизанская, чье восторженное перо внесло немалый вклад в создание ореола легенды вокруг царствования короля-восстановителя. Историки нового времени не сумели отринуть все умилительные анекдоты, все заказное восхищение, все благоговейные похвалы, чтобы за официальными славословиями разглядеть живого человека.

Внешне мы вполне можем его представить по восхитительной статуе из церкви Целестинцев, ныне украшающей Лувр: хрупкое сложение, хилое и тщедушное тело, так отличающее его от атлетичных великанов, какими были первые Валуа, и от красавцев — последних Капетингов. Тонкий и длинный нос, изможденное лицо, тяжелая и слегка склоненная голова на костлявых плечах. Загадочная болезнь, начавшаяся в юности, часто вынуждала его ложиться в постель и унесла вскоре после того, как ему стукнет сорок. Физическая слабость сделала его скорее кабинетным человеком, нежели человеком действия. Во времена Креси он был ребенком, при Пуатье — юношей, и военное ремесло ассоциировалось для него с длинной цепью неудач. Еще в большей степени, чем здоровье, от поля сражения его отдаляли его вкусы. Это первый из французских суверенов — и единственный до Людовика XVI — кто воздерживался от того, чтобы брать на себя командование войсками, даже номинально. Это место займут командиры-профессионалы. Не то чтобы он был трусом — никто не осмеливается упрекнуть его за бегство с поля боя при Пуатье в последние часы сражения — но лагерная жизнь не для него. Зато от своих предков Валуа он унаследовал любовь к роскоши, к красивым жилищам, к придворным праздникам — необходимый атрибут королевского величия. Когда страна страдала от разорения и налогов, когда он сам призывал свои службы к экономии, он отстраивал Лувр и Венсенн, возводил загородный дом в Боти-на-Марне и городской — в отеле Сен-Поль близ Бастилии, в том самом квартале Маре, который при нем станет ансамблем изящных строений. Как и его брат герцог Беррийский, он любил собирать красивые вещи, украшения, посуду, произведения искусства, ковры. В большей степени, чем брат, он испытывал страсть к книгам, собирая их в башне Лувра отнюдь не только из любви к переплетам с ценными и редкими миниатюрами. Он достаточно знал свою библиотеку, чтобы перелистывать книги и размышлять над ними; он заказал для себя переводы на французский политических произведений Аристотеля, латинских историков; он попросил Николя Орезма изложить ясным языком теорию полноценной монеты.

Ибо ни один король после Филиппа Красивого так не ощущал королевского величия и никто после Людовика Святого так, как он, не сознавал обязанностей, сопряженных с его саном. Щепетильный, порой до крайности, он всегда хотел удостовериться в своей законной правоте, убедиться, что налоги собираются лишь для блага королевства, что его войны справедливы, что все его поступки направляются законом. В его царствование легисты[63] станут королями; Эдуард III однажды не без презрения назовет его «адвокатом». Его честность будет казаться казуистикой, умение — изворотливостью, доводы — демагогией. А он восстанавливал досадно прерванную давнюю традицию Капетингов, всегда старавшихся привлечь право на свою сторону, даже ценой интеллектуальных построений, порой граничащих с виртуозностью. Суровый искус двух регентств, сначала с 1356 по 1360 г., а потом в первые месяцы 1364 г., научил его не доверять людям, обходить затруднения, сгибаться под бурей, терпением и цепкостью разрушать самые опасные коалиции. Карл — именно такой король, какой был нужен ослабленной, временно расчлененной Франции, которая сомневалась в своем настоящем, а то и в будущем, и с высоким чувством правоты своего дела сочетал дешевые приемы, хитрость, уловки, недобросовестность, лишь бы избежать полной гибели: нужда не знает закона — говорят политики.

Часто заявляют, что Карл, не доверяя своим братьям, систематически отстранял их от власти. Нет утверждения, более далекого от истины. Хороший супруг (преждевременная кончина Жанны де Бурбон сделала его безутешным), хороший отец (как он радовался рождению будущего Карла VI!), он был и верным, великодушным братом, порой чрезмерно снисходительным. Людовик, герцог Анжу и Мена, — честолюбец, алчный до власти и денег, но отнюдь не лишенный политического чутья. Назначенный в 1364 г. наследником престола, он потребовал, чтобы в дополнение к апанажу ему отдали Дофине. Ему предложили только Турень, чтобы он владел ею до рождения дофина. Ему дали пост наместника Лангедока, который он сохранит в течение всего царствования Карла V. Исключительная должность, позволяющая герцогу Анжуйскому не только использовать ресурсы богатейшей провинции королевства, но и проводить собственную политику, которая чаще всего вторит политике короля: притязания на бывшее королевство Майорку[64], вмешательство в дела Кастилии, скрытые помехи действиям администрации Черного принца в Аквитании; герцог, порой предвосхищая желания брата, принял участие не в одном деле, подготовившем возобновление войны. Иоанн, второй принц «королевских лилий», отличался меньшим честолюбием. Сначала он был графом Пуатевинским и Маконским, после мира в Бретиньи ему отдали Берри и Овернь вместе с титулом герцога. Благодаря долгому пребыванию в Англии в качестве заложника он сохранил там связи, использовавшиеся королем при переговорах по деликатным вопросам. Вместе с герцогом Анжуйским принял участие в отвоевании Пуату, и эта провинция была добавлена к его апанажу. Наконец, Филипп, любимец отца, в 1363 г. был только герцогом Туренским. Иоанн Добрый дал ему пост наместника Бургундии, совсем недавно присоединенной к королевскому домену, втайне пообещав передать ее в апанаж. Карл в первую очередь поспешил выполнить отцовское обещание, осыпав младшего брата привилегиями, земельными пожалованиями, разрешениями на откуп налогов. Вскоре мы увидим, как он увеличит могущество брата, обеспечив ему наследование богатой Фландрии. Разве оказал бы он столько милостей братьям, если бы не доверял им?

Но хоть он и жаловал им провинции, назначал их в состав посольств, доверял руководящие посты, основная власть им не доставалась. Это совершенно естественно, и ничего особо нового здесь нет. Не в традиции французской монархии позволять принцам крови распоряжаться на совете короны: пример Карла Валуа при последних Капетингах стал исключением. Как и его предшественники, Карл V отныне предпочитал людей невысокого рода, мелкопоместную знать, которая была всем ему обязана, преданных клириков и горожан, иногда даже авантюристов и выскочек: эти люди легче, чем магнаты, привыкали к административной рутине, лучше поддерживали преемственность в управлении. Некоторых он унаследовал от отца, и души их были не слишком чисты: таков, к примеру, сомнительный Жан де ла Гранж, аббат Фекана, который был казначеем Франции, прежде чем стать кардиналом Амьенским и даже претендовать на тиару. Другие в большинстве хоть и заботились о своем состоянии, но были честными чиновниками и добросовестными парламентариями: это Жан и Гийом де Дорманы, последовательно занимавшие пост канцлера, первый президент парламента Пьер д'Оржемон, прево Парижа Юг Обрио. Отдельно надо упомянуть Бюро де ла Ривьера, мелкого дворянина из Ниверне, конфидента Карла V в последние годы жизни, и особенно военачальников — Дюгеклена и Жана де Вьенна.

Уже при жизни бедный бретонский рыцарь[65] пользовался популярностью, совершенно несоразмерной его талантам или же его подвигам. С тех самых пор в памяти людей имя Карла V неотделимо от имени его коннетабля, легендарного святого паладина. Повинна в этом не только неудобоваримая поэма Кювелье[66], длинная песнь рапсода, наполненная наивными анекдотами и невероятными легендами, — французский ответ на дифирамбы герольда Чандоса Черному принцу и его гасконским капитанам, создавшие им дутую славу. Фруассар, хорошо знавший предмет и точно выражавший чувства рыцарей, не меньше удивлялся фавору Дюгеклена и с не меньшей готовностью восхищался его геройскими деяниями. В лице этого заурядного капитана, неспособного выиграть сражение или успешно завершить мало-мальски значительную осаду, но умевшего повести за собой грабительские банды рутьеров (видевших в нем своего хозяина), раздувшегося от сознания собственной значительности и притом щепетильного в вопросах рыцарской чести, Франция Карла V обрела военачальника по своей мерке — для решения рутинных задач, которые только и были ему по плечу. Когда он поступил на службу к королю накануне восшествия того на престол и на исходе проведенной в нужде молодости, богатой одними затрещинами, бедный бретонский рыцарь был всего лишь капитаном рутьеров, любителем набегов и грабежа, однако превосходящим себе подобных железной властью, умением добиться от своих наемников суровой дисциплины. Его гробница в Сен-Дени показывает, что физически он был некрасив: большая голова на квадратных плечах, сильно приплюснутый нос, и лишь в улыбке видна человечность. В силу вещей его призвание — иметь дело со скудными ресурсами, небольшими силами, проводить короткие вылазки, налеты, стычки. Даже его выжидательную стратегию нельзя поставить ему в заслугу — эту стратегию навязал ему король. Всякий раз, когда он выскальзывал из-под королевской опеки и действовал по своему разумению, то искал полевого сражения и терпел в нем разгром — при Орее, при Нахере[67]. Жаден и кичился недавно полученными титулами: он граф Лонгвиля милостью Карла V и герцог де Молина милостью короля Кастилии. И однако в момент опасности мудрый король, не задумываясь, заставит завистников умолкнуть: он доверит Бертрану меч коннетабля, то есть главнокомандующего королевскими армиями. Фигура Дюгеклена снова блистательно соответствует потребностям момента. За десять лет, которые ему остается жить, он скудными средствами изгладит позор договора, заключенного в Кале. Его слава затмит славу всех остальных капитанов, всех остальных соратников короля: что такое рядом с ним энергичный Жан де Вьенн, сухопутный человек, которого в это же время назначили адмиралом и который, никогда не выходя в море, полностью восстановит королевский флот?

II. ВОЗРОЖДЕНИЕ КОРОЛЕВСТВА

Один английский шпион, имевший задание собрать для принца Уэльского сведения о намерениях Карла V, весной 1364 г. писал своему правительству:

«Политика нового короля состоит в том, чтобы говорить англичанам красивые слова, пока не получит обратно заложников, каковые находятся в Англии, или хотя бы большую часть; тем временем он пойдет войной на короля Наварры и будет продолжать войну в Бретани; прикрываясь же оными войнами, он будет непрестанно собирать войска; по получении означенных заложников он немедля повсюду пойдет войной на англичан и на княжество (Аквитанию)... и вернет себе все, что попало в руки англичан, после чего истребит их».

Политическое прошлое дофина подтверждало правдоподобность этого предсказания, которое, может быть, больше соответствует фактам, ибо осуществится точь-в-точь, чем намерениям. Если англичане подозревали Карла, в этом не было ничего удивительного: тот, кто отверг одиозный Лондонский мир, отразил великий набег англичан 1359 г., ускорил освобождение отца, способствовал отклонению Штатами «договора заложников», тот не мог до бесконечности мириться с уступками, сделанными по договору в Кале. Но предполагать, что с самого восшествия на престол он готовил разрыв и собирал силы с целью в ближайшее время возобновить войну, — значит обвинять его в двурушничестве или приписывать ему дар предвидения, каким он в такой мере не обладал. В то время слишком много серьезных проблем грозило самому существованию королевства, чтобы еще начинать новый франко-английский конфликт. И чтобы выбраться из этого затруднительного положения, недостаточно было усыплять бдительность недоверчивого противника красивыми словами: следовало еще и убеждать его в своей добросовестности, завоевывать его доверие, а для этого со всем возможным рвением выполнять все договорные обязательства. Как мы увидим, такой и была политика Карла по отношению к Англии почти четыре года. Не будем забывать о постоянном присутствии победителя — придирчивого, бдительного, всегда готового к интервенции, если заподозрит притворство, и тогда результаты, которых добился мудрый король, покажутся еще более замечательными.

Король Наварры с 1359 г. сохранял спокойствие, но в марте 1364 г. начал новый мятеж. И у него вновь были причины, чтобы обратить оружие против Валуа. На сей раз это было бургундское наследство. После преждевременной смерти в 1361 г. последнего герцога Бургундского, тщедушного Филиппа де Рувра, герцогство должно было достаться одному из потомков двоюродных бабок покойного. Этих потомков было двое: Карл Злой, внук старшей — Маргариты, и Иоанн Добрый, сын младшей — Жанны. Вопрос был тот же, что и в Бретани: признает ли бургундский обычай наследование по праву представления? Если да — а похоже, что так и было, — наследником должен был стать Наваррец. Но здесь и судьей, и одной из сторон был такой знатный сеньор, как король Франции. После мнимого расследования он провозгласил наследником себя, аннексировал Бургундию и присоединил ее к домену. Когда же он после пообещал ее младшему сыну Филиппу, этого Наваррец стерпеть уже не мог. И он начал войну с дофином, едва Иоанн уехал в Англию. Этот мятеж был очень опасен, потому что с несколькими бандами наемников Карл Злой осмелился на попытку взять измором Париж. В число его нормандских владений входили Мелан, Мант, низовья Сены; он легко мог угрожать Понтуазу и Крею на Уазе; его тетка Жанна, овдовевшая сорок лет назад после смерти последнего Капетинга, и его сестра Бланка, вдова Филиппа VI, могли впустить его в Мелён, их вдовье наследство. Ему принадлежали все реки, кроме Марны. Но счастливый поворот судьбы позволил устранить эту угрозу. Дюгеклен, которому регент поручил организовать оборону, подарил ему к восшествию на престол самую блестящую победу в своей жизни: при Кошереле близ Манта гасконские контингенты каптала де Буша, Жана де Гральи, служившие Наваррцу, 16 мая 1364 г. были разгромлены наголову. Поскольку Плантагенет, успешно сбитый с толку новым королем Франции, не поддержал Карла Злого, Дюгеклен смог завоевать Котантен, захватить Валонь, но потерпел неудачу под Эврё. Вскоре Наваррец предпочел сложить оружие. Договор, заключенный в марте 1365 г., навсегда лишал его возможности угрожать Парижу. Крепости на нижней Сене у него отобрали; отныне о его мимолетном владычестве здесь будет напоминать лишь очаровательная Наваррская капелла в коллегиальной церкви Манта. За это он получал баронию Монпелье, то есть становился одним из сеньоров этого далекого города, где чиновники герцога Анжуйского сведут иллюзорную компенсацию к ничтожной малости. Отныне Наваррец перешел в разряд мелких интриганов, и королю Франции он больше не был опасен.

Бретонское дело обернулось для Франции не столь выгодно. Вспомним, что согласно договору в Кале, Эдуард и Иоанн, примиряясь, обещали посредничество в деле умиротворения этого герцогства. Но у каждого из них был свой кандидат: у Эдуарда — его воспитанник Иоанн IV[68], воспитанный при лондонском дворе, проникнутый ненавистью к Валуа, юноша, которого изгнание научило скрытности и коварству; у Иоанна Доброго — Карл Блуаский, который с удовольствием бы уступил, если бы властная жена не заставляла его быть непримиримым. Участники переговоров, проходивших под эгидой обоих королей в Кале, в Сент-Омере, а потом в Лондоне, тщетно пытались добиться мира в Бретани. Иоанн IV Монфор, когда опекун дал ему юридическую дееспособность, летом 1362 г. вернулся в свое герцогство. Тут же вспыхнула война, за которой потянулся прискорбный шлейф опустошительных рейдов, налетов, захватов и осад. Долгое время ситуация оставалась неясной, пока оба противника не решились на полевое сражение. 29 сентября 1364 г. при Орее Карл Блуаский потерпел сокрушительное поражение. Святой человек — церковь причислит его к лику блаженных — умер как храбрый рыцарь; Дюгеклен, поспешивший на защиту своего «природного сеньора», оказался в числе пленных. Дело Жанны де Пантьевр, а тем самым и дело Валуа было проиграно. Однако, проникшись доверием к новому королю Франции из-за его кажущейся корректности, Эдуард, верный принципам договора в Кале, не попытался воспользоваться выгодной ситуацией. Это позволило Карлу спасти лицо. Договор в Геранде, заключенный в апреле 1365 г., давал Жанне де Пантьевр, дело которой уже не защищал никто, некоторые компенсации за отказ от герцогства: графство Пантьевр в Бретани, виконтство Лиможское. Герцогом Бретонским остался один Иоанн IV, но оммаж он должен был принести Карлу V. В восторге от своего успеха, новый герцог не придал большого значения тому факту, что оказывается в подчинении у ненавистных Валуа. Несомненно, вскоре он изменил бы им; но пока Бретань была очищена от английских наемников, двадцать лет оккупировавших ее. Это было все, на что можно было рассчитывать после разгрома при Орее.

Когда наваррцы были разбиты, а Бретань временно нейтрализована, все «дыры», через которые Плантагенеты могли бы проникнуть в ослабленное королевство, одна за другой закрылись. Легко достичь таких успехов позволил нейтралитет Эдуарда III. Во Фландрии потребуется вся ловкость Карла V, чтобы одержать победу над английской дипломатией и при этом не подтолкнуть Англию к войне. Урегулирование вопроса о фламандском наследстве — за которое в будущем историки станут корить мудрого короля, увидев здесь лишь слепую непредусмотрительность, — было как раз, если рассматривать его в контексте событий, самой блестящей дипломатической победой его царствования. В Кале, при заключении договора о всеобщем мире, который должен был охватить весь Запад, Эдуард примирился с сыном Людовика Неверского, выдав графскому правосудию последних приверженцев Артевельде. Этот мир вскоре перешел в дружбу, насторожившую Валуа. Поскольку Людовик Неверский был убит при Креси, ему наследовал его сын Людовик Мальский, и при нем политика Фландрии изменилась. Людовик Неверский, как и все его предшественники с начала века, показал себя верным вассалом французской короны. Верно выполняя вассальный долг, он оттолкнул от себя самых богатых из своих подданных, крупные промышленные города Приморской Фландрии, разорился на страшных гражданских войнах. Урок был усвоен. Его сын Людовик Мальский, которого в самые мрачные дни восстания держали при себе заложником горожане Брюгге, таких унижений больше не хотел. Твердо решив поднять престиж графской власти, он знал, что без финансовой поддержки сукнодельческих городов эта власть — одна видимость. Поэтому он избавится от французской опеки и сблизится с Англией: поступающая оттуда прекрасная шерсть и далее будет служить сырьем для фламандского ремесла. А политика Эдуарда III в отношении экспорта шерсти после стольких колебаний, похоже, как раз начинала отвечать фламандским интересам. В 1363 г. местом «этапа» шерсти был назначен Кале; товар, за который здесь выплачивали сбор, обогащающий Палату Шахматной доски, далее везли в Брюгге — крупный торговый центр и оттуда наконец в промышленные города. Чтобы шерстяной путь оставался открытым, Людовик Мальский не колеблясь укреплял союз с Плантагенетами.

А ведь у графа не было других наследников, кроме единственной дочери. Маргарита, уже овдовевшая после смерти в 1361 г. тщедушного Филиппа де Рувра, герцога Бургундского, — самая богатая наследница Европы. От отца ей должны были достаться графства Фландрия, Невер, Ретель, права на Антверпен и Мехелен; от бабки — графство Артуа и графство Бургундия (которое с тех пор назвали «Франш-Конте»). С 1363 г. с лондонским двором начались брачные переговоры. Эдуард сватал четвертого сына, Эдмунда Лэнгли, графа Кембриджа, который позже станет герцогом Йорком и основателем династии Йорков. В апанаж[69] юному претенденту он давал Кале, графство Гин, Понтье — все владения на севере Франции. Тем самым возникла угроза создания обширного княжества от устья Соммы до устья Шельды, которое могло бы стать зеркальным отражением Аквитании, занятой принцем Уэльским. В этом случае оба сына английского короля, получив богатые наделы, смогли бы следить за Валуа и, угрожая с двух сторон, не дали бы ему начать новую войну. Во всяком случае, ленная зависимость Фландрии, которую столь дорогой ценой купили и отстояли французы со времен Филиппа Красивого, была уже пустым звуком.

Едва Карл V вступил на престол, он приложил все силы, чтобы раскрутить интригу. Вдовствующая графиня, дочь Филиппа V, владелица Артуа и Франш-Конте, была целиком предана делу Валуа и выступала против сына и английского брака. Еще полезней была поддержка папы: 18 декабря 1364 г. Урбан V, ссылаясь на запретную с точки зрения канонического права степень родства, объявил невозможным брак между Эдмундом Плантагенетом и Маргаритой Фландрской; а потом, поскольку английский принц хвалился, что может и пренебречь этим запретом, папа отменил все послабления в отношении кровного родства, которые его предшественники даровали сыновьям английского короля. Эдуард III не осмелился ни протестовать, ни даже упрекнуть Карла в коварных происках. Людовик Мальский надолго затаил за это злобу на сюзерена.

Едва английский брак был отменен, Карл V задумал еще более амбициозный план включения фламандского наследства в состав владений своего дома. Из трех его братьев Филипп Храбрый, герцог Бургундский, был еще не женат. Он унаследовал герцогство после Филиппа де Рувра — разве не было бы естественно, если бы он женился на его вдове? Все демарши Эдуарда III с целью побудить Урбана V переменить решение натыкались на упорное сопротивление французского понтифика, не желавшего допускать ослабления своей страны. Но когда к папе в свою очередь обратился Карл V, тот в 1367 г. легко согласился даровать послабления ради брака герцога Бургундского. Людовик Мальский проявил больше упрямства. Понадобилось два года тяжелых переговоров, чтобы он уступил. И согласие его обошлось дорого: пришлось вернуть ему «франкоязычную Фландрию» — три шателенства Лилль, Дуэ и Орши, со времен Филиппа Красивого входившие в состав королевского домена. Впустую Карл V заставил брата подписать секретное обязательство вернуть отданные земли короне, как только он станет графом Фландрии: в это же время не слишком щепетильный муж Маргариты Фландрской пообещал тестю никогда не отчуждать трех шателенств, отныне навсегда потерянных для французской монархии. Как бы то ни было, король полностью реализовал свои политические амбиции. Фландрия, столько времени представлявшая опасность, теперь попадала под власть принца из дома Валуа. Если будущее опрокинет эти расчеты, если этот поступок станет первым шагом к созданию грозной Бургундской державы, можно ли за это обвинять короля в слепоте? Карл V продолжал политику предшественников, Капетингов и Валуа, для которых укрепление власти монарха было неотделимо от устройства жизни младших братьев. Счастливые случайности: заурядность большинства этих отпрысков, быстрое угасание самых могущественных родов или укоренение их за пределами королевства — как будто доказывали мудрость этой политики. Первые бунты «принцев лилий»: Робера д'Артуа, Карла Злого — против королевской власти вызвали скандал, но были успешно подавлены. Никто не предполагал, что соотношение сил между монархией и принцами — обладателями апанажей может измениться. Это поймут лишь по смерти Карла V, когда устранять опасность будет уже поздно.

Все эти успехи относились к сфере дипломатии. Более грозные проблемы изводили короля в самом сердце королевства. «Компании» (compagnies)[70] с годами становились все более тяжким злом. Войны — английская, бретонская, наваррская — привлекли на французскую землю массу наемников, разноплеменную, но объединенную желанием жить войной и потребностью провоцировать войну, чтобы жить и дальше. Среди них было небольшое число англичан, много гасконцев, бретонцев, испанцев и даже немцев. Капитанами себе они выбирали темных личностей, авантюристов, чьи удачи, авторитет, достижения влекли к ним фанатичных и корыстных сторонников. Хотя до Бретиньи не все эти рутьеры сражались за деньги Плантагенетов или их союзников, тем не менее в провинциях, которые они терроризировали, их называли «англичанами». Может быть, это было первым проявлением ненависти одного народа к другому, какую мало-мальски продолжительная война обязательно вызывает в сердцах людей. Ни Арно де Серволь, по прозвищу Протоиерей, — овернец, ни Бертюка д'Альбре, гасконец, ни Сеген де Бадфоль, перигорец, ни Малютка Мешен, выходец из Лангедока или Савойи, не родились по ту сторону Ла-Манша. Они прежде всего были воинами, и договор в Кале лишил их заработка. Тех из них, кому до сих пор деньги платил Эдуард III, он пообещал вывести из провинций, оставленных Франции. Но после расчета с ними он уже не мог на них воздействовать: приказы его теряли силу, и заставить их повиноваться можно было лишь принуждением. А поскольку Черный принц, стараясь хорошо управлять, решительно закрыл для рутьеров границы английской Аквитании, они хлынули в королевство Иоанна Доброго, где никто был не готов дать им отпор.

Они не растеклись равномерно по всей территории, а остановили выбор в основном на провинциях, которые еще не слишком пострадали и которые легче было грабить: Бургундии, Центральном массиве, Лангедоке. Впрочем, никакого единого плана у них нет. Каждая «компания» — максимум несколько сот человек — действовала сама по себе. Внезапно захватив два-три замка, она уже могла терроризировать округу, обирать жителей, реквизировать продукты питания, перекрывать дороги, продавать за золото «выгоны» (patis), то есть охранные свидетельства на одного человека или на целую деревню. Лишь иногда они объединялись для проведения масштабной операции, как «Большая компания», которая сформировалась в конце 1361 г., спустилась к югу по долинам Соны и Роны, захватила Пон-Сент-Эспри и потребовала с папы выкуп; так же возникли и «опоздавшие» (Tard-Venus) — это выразительное название говорит о том, что они действовали на территории, уже истерзанной другими, — которые в последующие годы будут угрожать Лиону. Ни Иоанн Добрый, ни Карл V не могли выделить достаточно крупной суммы, которая бы позволила уничтожить эти неуловимые банды. Отлучения, которыми их осыпали папы, запрет верующим торговать с ними — еще менее эффективное оружие. Бремя обороны легло на плечи населения, и субсидии на нее требовались властям бальяжей или крупных фьефов. Но местные Штаты опасались долгой и непредсказуемой войны и считали, что дешевле купить уход рутьеров, что только оттягивало решение проблемы. Когда же кто-то решался на большее, последствия оказывались катастрофическими. Так, в 1363 г. сильная рыцарская армия, собравшаяся по призыву герцога Бурбонского, позволила Сегену де Бадфолю разгромить себя под Бринье близ Лиона.

Ситуация все усугублялась. С концом бретонской и наваррской войн, в первые месяцы нового царствования, в обескровленное королевство хлынули новые банды. Самые опасные логова находились в горах центра страны: это была цепь крепостей от границ Перигора до границ Дофине, идущая через Овернь, Веле, Форе, Лионскую область и отрезавшая южные сенешальства от остальной страны. Избавиться от этих разбойников можно было только одним способом — увести их сражаться и грабить в другое место. Никто лучше Дюгеклена, разделявшего их вкусы и умевшего польстить их амбициям, не мог бы провести эту операцию. К этому его побудил Карл V. Первая попытка провалилась: идея состояла в том, чтобы повести этих отлученных нечестивцев через всю Европу к границам Венгрии, чтобы сдержать продвижение османов, недавно проникших в Европу; это было бы названо крестовым походом, а рутьеры заслужили бы рай. Но предложение показалось им рискованным, а цель — слишком далекой. Тогда был предложен более близкий театр для их подвигов — Испания.

Занятые войнами между собой, иберийские королевства оставались пока в стороне от великого франко-английского конфликта. Уже лет пятнадцать в Кастилии правил король Педро, с полным правом прозванный Жестоким, — человек несомненно умный, смелый и властный, но отличавшийся такой лютостью, что вызвал неприязнь к себе у большинства подданных. Не удовлетворившись тем, что незаконно посадил в тюрьму, а потом и умертвил там свою жену Бланку де Бурбон, свояченицу Карла V, потому что испытывал к ней неприязнь, он в ревнивой подозрительности стал преследовать незаконных детей своего отца; один из них, Энрике Трастамарский, бежав из Испании, нашел убежище в Лангедоке, где Людовик Анжуйский, более горячий, чем его брат, с конца 1364 г. был готов к скорейшему возобновлению войны с Аквитанским княжеством. Изгнанный принц получил земли, деньги и был использован для решения военных задач, став надежным орудием в руках Валуа. К середине 1365 г. возникли и приобрели отчетливость грандиозные планы. Педро Жестокий вступил в конфликт с Педро Церемонным, своим арагонским соседом; это была старая распря из-за нескольких пограничных провинций, масла в огонь которой подливало соперничество двух равно коварных королей. Арагонец искал союзников и нашел общий язык с Людовиком Анжуйским; Энрике Трастамарский, участвуя в том же заговоре, объявил себя претендентом на кастильский престол и обещал Арагону уступить спорные провинции в обмен на военную помощь. Карл V, наблюдавший за интригой довольно равнодушно, увидел в ней лишь возможность избавиться от «компаний», которую искали так давно. Так что Дюгеклен, которого упрашивали и король Арагона, и бастард Трастамарский, повел с собой за Пиренеи самых опасных рутьеров; среди главарей этих шаек были гасконцы, но встречались и грозные англичане — Хьюго де Колвли, Мэтью де Гоурней. Поход обещал быть легким. Покинутый всеми, Педро Жестокий бежал. Энрике Трастамарский, вступивший в Кастилию во главе рутьеров, надел корону. Так Карл V приобрел за Пиренеями признательного союзника и одновременно избавил королевство от большей части грабивших его головорезов.

Ответный удар англичан не заставил себя ждать. Энрике Трастамарский столкнулся с теми же трудностями, что и всякий претендент, который в изгнании обещал слишком много, а взойдя на трон, не мог выполнить обещанного. На него давили король Арагона, рутьеры, другие алчные приверженцы, добиваясь исполнения его опрометчивых обещаний. А его соперник не пал духом. Коль скоро Трастамар — король милостью герцога Анжуйского, то Педро Жестокий, чтобы вернуться на трон, обратился к принцу Аквитанскому и Уэльскому. Он знал, что Черный принц жаден до воинской славы; в Байонне, где Педро укрылся, он обещал тому Бискайю — полезное дополнение к Аквитании — и предложил взять на себя все военные расходы. Карл Злой из своей наваррской столицы привычно интриговал с обеими партиями и в конце концов склонился на сторону той, которой покровительствовал Плантагенет. Англо-гасконская, наваррская и кастильская коалиция быстро сформировала грозную армию. При Нахере (французские хронисты называют это место Наваретт), к юго-западу от Памплоны, победитель при Пуатье 3 апреля 1367 г. одержал новую победу, столь же полную, как и первая. Дон Энрике бежал, Дюгеклен попал в плен, и получалось, что от всех комбинаций Карла V не осталось ничего; может быть, единственный выигрыш — истребление рутьеров, немалая часть которых устлала телами поле боя.

Тем не менее кастильская комедия не закончилась. Дальнейшее нас интересует меньше. Достаточно напомнить, что Педро Жестокий, ненадолго вернувшийся на трон, вновь услышал вокруг гул восстания; что Дюгеклен, благодаря королю Франции получивший свободу (он нагло бахвалился, что выкуп за него, размер которого установил он сам — очень высокий, чтобы придать себе больше значения, — с готовностью будет платить каждый крестьянин Французского королевства), вернулся на службу к Энрике Трастамарскому; что через два года после Нахеры, при Монтьеле, оба брата-врага наконец встретились лицом к лицу и Энрике вероломно убил Педро собственной рукой. К тому времени во Франции возобновилась война, и Дюгеклен, считавший себя уже достигшим вершины могущества, получивший в Кастилии богатые дары, был призван Карлом V для борьбы с англичанами.

III. ВОЗОБНОВЛЕНИЕ ВОЙНЫ

Улаживание наваррских, бретонских и фламандских дел, борьба с «компаниями» плюс к тому необходимость восстановить расстроенные финансы и реорганизовать оборону ослабленного королевства были достаточно вескими поводами для Карла V, чтобы поддерживать хорошие отношения с победившим Плантагенетом и подчеркнуто демонстрировать свою приверженность миру, каких бы жертв это ни стоило. Соглашение о спорных территориях, выплата остатка выкупа, постепенное освобождение заложников — для этих проблем мудрый король с 1364 по 1368 г. пытался найти удовлетворительное решение. Юридически его позиция остается неуязвимой: он полностью соблюдает условия договора в Кале. «Договор заложников», отвергнутый Штатами Амьена, соглашение, которым накануне смерти заменил его Иоанн Добрый, — статьи этого соглашения нам неизвестны — нового суверена не связывали. Однако, проводя в жизнь статьи мира в Кале, он выказал такое рвение, истинное или притворное, что Эдуард III, который, похоже, не так спешил уладить нерешенные вопросы, проникся к нему доверием. Переговоры, начатые в последние месяцы 1364 г., быстрого успеха не принесли. Карл, не желая уступать ни пяди сверх положенного по договору, оказывал королю Англии мелкие услуги, за которые тот соглашался терпеливо ждать. В феврале 1366 г. герцог Беррийский наконец заключил соглашение. В соответствии с ним Карл без промедления вносил первый миллион и обещал сделать остальные выплаты сумм выкупа в сроки, какие позволяли ему указать расстроенные финансы. И действительно в течение года он заплатит 400 000 экю, а в 1367 г. ему предстояло покрыть и перекрыть половину договорной суммы. За это окончательно возвращали свободу заложникам королевской крови — Иоанну Беррийскому и Пьеру Алансонскому; другие, как, например, Бурбон, освобождались временно, но в заключение они уже никогда не вернутся. В Лондоне теперь оставалась шушера — мелкие бароны и горожане; какое-то их количество освободилось благодаря индивидуальным помилованиям, если только они не нашли себе здесь жену и не обосновались постоянно, как, например, Ангерран де Куси, ставший зятем Эдуарда III. Наконец, договорились о создании смешанных комиссий для уточнения на месте границ между французскими и английскими территориями. Зависит ли Монтрёй от Понтье или от Пикардии? Кому именно подчинена сеньория Бельвиль, присоединенная к плантагенетскому Пуату? Карл явно выражал желание, чтобы все это выяснили побыстрее. Но английские уполномоченные опаздывали, расследование, постоянно натыкавшееся на противоречия — нет ничего сложней феодальной географии, — шло медленно и порождало лишь бесплодные споры между его участниками. Однако это были незначительные мелочи, не представлявшие серьезной опасности для мира. В первые месяцы 1368 г. казалось, что соблюдение договора в Кале теперь обеспечено. Конечно же, и в других местах ощущалось соперничество Валуа и Плантагенетов. Но ни Карл V, ни Эдуард III официально в испанские дела не вмешивались. Они дали свободу действий герцогу Анжуйскому и принцу Уэльскому. Эта видимость невмешательства позволяла им сохранять дружбу. Такой была ситуация, когда неожиданный инцидент поставил под угрозу самые основы мира, вновь выдвинув на первый план так и не решенную проблему взаимных отречений. Речь идет об апелляции гасконских сеньоров. Нельзя сказать, чтобы Черный принц успешно управлял Аквитанией. Он принес сюда жесткие требования, составлявшие силу Плантагенетов: придирчивое администрирование, высокие денежные поборы, желание добиться беспрекословного подчинения от всех — вилланов, церквей, вассалов. Это еще годилось для недавно аннексированных провинций, привыкших к бюрократии Валуа. Но у гасконцев на это был свой взгляд. Они были настроены «антифранцузски» лишь в той мере, в какой опасались вмешательства в свои дела чиновников французского короля, предпочитая легкую опеку далекого Плантагенета. Всё: давняя привычка к автономии, которую так и не смогли переломить присылаемые из-за Ла-Манша слабые «наместники», застарелое пристрастие к анархии — восстанавливало их против требований принца Уэльского. У независимости, предоставленной наследному принцу в его апанаже, были «обратные стороны»: амбициозную политику он был вынужден оплачивать сам. В 1364, 1365, 1366 гг. ему уже пришлось наложить на подданных тяжелую подымную подать. Сразу же после Нахеры ситуация еще ухудшилась. Педро Жестокий и Бискайю не отдал, и на поход не дал ни гроша. Победоносные рутьеры хлынули обратно в Аквитанию. Чтобы они не грабили, им надо было заплатить. Измученный лихорадками, которые рано подорвут его здоровье, победитель при Нахере обратился с мольбой к Штатам Аквитании, созванным в Ангулеме в первые дни 1368 г. Он добился, чтобы Штаты вотировали подымную подать в размере 10 су на очаг на пять лет — тяжелое бремя, чтобы откупиться от испанских авантюристов.

Опять-таки в провинциях, недавно отобранных у французского короля, никто не протестовал. Но в старой английской Гаскони отношение было совсем другим. Забыв о милостях, которыми их осыпали после договора в Кале, заявив, что никто не вправе облагать их подданных налогом без явно высказанного ими согласия, два из крупнейших магнатов Гиени, Жан I д'Арманьяк и Арно Аманьё, сир д'Альбре, запретили взимать подымную подать на своих землях. Напрасно принц Уэльский убеждал их, что субсидию, вотированную аквитан-скими Штатами, обязаны платить все подданные в княжестве, кем бы они ни были. Они обратились к королю Англии как сюзерену над апанажем принца, а потом, не дожидаясь результата расследования, которое велел произвести Эдуард III, поехали в Париж, где сиру д'Альбре как раз предстояло жениться на самой младшей сестре французского короля.

Можно себе представить замешательство и колебания Карла V в связи с предложением хитрых гасконцев. Коль скоро принц Уэльский, отвергнув их протесты, не пожелал с ними судиться, они апеллировали на это к королю Франции как сюзерену Аквитании и требовали, чтобы его суд вынес приговор в их пользу. Следовало ли принимать гасконские апелляции? Имел ли король на это право? Конечно, по вине Эдуарда III обмен отречениями, предусмотренный договором в Кале, так и не состоялся. Но ни для кого не было секретом, что Эдуард перестал титуловать себя королем Франции, убрал из герба четверти с лилиями, чередовавшиеся с леопардами, и наоборот, ни Иоанн Добрый, ни Карл V не притязали на сюзеренитет над Аквитанским княжеством — там не действовали французские сержанты, не проходил набор в королевский ост, не делались апелляции в парламент. Если с точки зрения юридической апелляцию можно было принять, то на практике это означало нарушение договора в Кале и новую войну. Была ли истерзанная Франция способна на нее? Карл хотел быть уверенным в своей правоте по закону и в своих силах. Он окружил себя советниками, просил легистов просветить его, советовался с баронами и с нотаблями. Из высказываний этих заинтересованных лиц он вынес убеждение, что дело его правое: ведь обмен отречениями не состоялся, «суверенитет и ведение» над Аквитанией причитались ему по праву; отвергнуть апелляции значило бы пренебречь своим долгом короля как верховного судьи, бросить своих подданных на произвол неверного вассала, отступиться от присяги, принесенной при коронации. Мира это не подрывало: вопрос состоял лишь в том, чтобы Плантагенеты подчинились справедливому приговору их сюзерена, остальная часть договора оставалась в силе. Если он будет расторгнут, вина за это падет на короля Англии.

После двух месяцев колебаний и рассуждений Карл перешел Рубикон. 30 июня 1368 г. граф Арманьяка принес в формах, каких требовал обычай, свою апелляцию в парламент; король обещал апеллянтам помощь против любых репрессий принца Аквитанского; пока что он жаловал им пенсионы и дары. Но пока что эти соглашения оставались секретными. Раскрыть свои карты и начать новую войну можно было, лишь когда на руках Валуа будут все козыри.

Прежде всего надо было сделать так, чтобы апеллянтов стало больше, организовать против принца Аквитанского почти единодушное восстание в его землях. Заботу об этом поручили герцогу Анжуйскому, всегда пылавшему рвением возобновить борьбу против Гаскони, за счет которой он бы округлил свое «наместничество». В июне 1368 г. апеллянтом был один граф Арманьяка, потому что сир д'Альбре принес свою апелляцию только 8 сентября; в мае следующего года их уже было восемь-девять сотен. Раздавая деньги, даруя привилегии, обещая и даже угрожая, люди Валуа «обработали» Пуату, Перигор, Керси, Руэрг, Ажене; им удалось привлечь на свою сторону прелатов, монастыри, таких магнатов, как граф Перигорский, города — Ажен, Каор, Мийо. Началось неудержимое движение, сулившее легкое возвращение земель.

Тем временем пустили в ход неумолимый механизм парламентской процедуры. Поскольку секрет, хранившийся плохо, уже получил огласку, 3 декабря 1368 г. Карл V опубликовал большое воззвание, объяснявшее, почему в соответствии с законом он мог принять апелляции, как добросовестно он рассмотрел их и почему, наконец, если это станет поводом для нарушения мира, то лишь по вине Плантагенетов. Большинство магнатов одобрило этот текст, сформировав нужное общественное мнение. Лишь граф Фландрский — переговоры о браке его дочери как раз вступали в самую деликатную фазу — дерзко ответил королю: «Я думаю, вы хорошо знаете, что должны делать. Что касается меня, то в своих землях я не стану обнародовать это послание: мои подданные люди грубые и простые, и это сообщение не принесло бы пользы никому». 28 декабря Большой совет одобрил королевскую политику. В середине января сенешаль Тулузы привез принцу Уэльскому в Бордо вызов на суд в Парижский парламент и официальные уведомления, что апеллянты находятся под защитой короля Франции. Известен гордый ответ принца, приведенный Фруассаром: «Мы с удовольствием прибудем в Париж в день, на который нас вызвали, раз так приказывает король Франции, но только явимся в шлеме и в сопровождении шестидесяти тысяч воинов нашего отряда». И сенешаль Тулузы был брошен в тюрьму... 2 мая 1369 г. апеллянты явились в Париж, парламент заочно осудил принца, а потом новое собрание нотаблей бурно приветствовало короля. 8 июня тот заявил о намерении начать добрую войну с принцем Уэльским и его приверженцами. Но он дождался 30 ноября, чтобы провозгласить конфискацию Аквитании у неверного вассала, повторив тридцать три года спустя жест, которым в свое время развязал войну Филипп VI.

До последнего момента Эдуард III пытался примирить стороны, чтобы спасти одновременно и мир, и свои завоевания. Еще в сентябре 1368 г. его послы требовали в Париже передачи спорных территорий, выплаты выкупа, замены заложников, умерших в заключении, и умоляли Карла не принимать гасконских апелляций, о которых уже начали говорить. Мудрый король посулил переговоры; но в Лондоне в январе 1369 г. его посланники заявили претензии уже в другом тоне. Если выкуп до сих пор не выплачен, так это потому, что английский король позволил своим наемникам грабить Францию; еще совсем недавно победители при Нахере, прогнанные без оплаты из Аквитании, хлынули в Овернь и грозили Бургундии. Чтобы покончить с проблемой спорных территорий, он взамен уступал иллюзорные права на Родез и Ла-Рош-сюр-Йон. Эдуард, примиряясь с таким высокомерием, предложил сделку: он соглашался на новые отсрочки выкупа, на размен территорий, даже обещал, если рассмотрение апелляции будет прекращено, признать короля Франции в качестве третейского судьи между принцем Аквитанским и его мятежными подданными; наконец, немного позже он предложил и немедленно обменяться отречениями. Карл, решившись на войну, не ответил на предложения соперника.

Дело в том, что Французское королевство, несмотря на потерю юго-западных провинций, могло уверенно идти на возобновление боевых действий. Благодаря удачному стечению обстоятельств, умело использованному, ресурсы Карла были более стабильны, чем у его предшественников. Вспомним, что сразу после освобождения Иоанн Добрый издал указ о сборе по всему королевству габели и косвенных налогов с продаж и за алкогольные напитки. Эти налоги должны были взиматься, пока не будет выплачен весь выкуп за короля. Того и гляди, они к величайшему благу монархии станут постоянными. Еще в 1363 г. Штаты в Амьене, сославшись на бич «компаний», согласились ввести подымную подать с поквартальными выплатами на год, добавив, что «в случае необходимости» (неужели таковой не возникнет!) это решение будет действительно и «на другие годы на тех же условиях». Карл продолжил ее регулярно взимать, разве что в 1367 г. по просьбе Штатов Лангедойля уменьшил ее норму. Но возобновление войны в 1369 г. позволило ему сохранить нормы косвенных налогов, габель и подымную подать в 6 франков на очаг для городов и в 2 франка для сельской местности. Сбор их будет производиться до конца его царствования. Конечно же, не везде был гарантирован успех: для обедневших провинций надлежало снижать норму, следовало прощать недоимки, заключать с городами соглашения о повинностях, делить с магнатами налоговые поступления, когда тех удавалось заставить их взимать на своих землях, — ни Фландрия, ни Бургундия, ни Бретань в этом не участвовали. Налог в принципе оставался временным, и его выплата зависела от согласия податных людей. Но, кроме как в Лангедоке, где Штаты сами вотировали и раскладывали налоги и обеспечивали использование поступлений от них на месте, Карл V — более де-факто, чем де-юре — имел постоянные источники дохода. Доказательством этому служит тот факт, что он окончательно создал административный механизм для сбора «экстраординарных финансов» и распоряжения ими и добивался его стабилизации. В Лангедойле — а это около двух третей территории королевства — он сохранил институт «делегатов» (elus), придуманный Штатами в в 1355 г. Но отныне «делегаты» — не представители Штатов, а королевские чиновники. В каждом из финансово-податных округов (elections), на которые теперь делился домен (их порядка тридцати), они раскладывали подымную подать по приходам, требовали эти суммы от сборщиков, отдавали на откуп косвенные налоги, осуществляли функции судей первой инстанции в фискальных процессах; наверху от шести до двенадцати «генеральных советников по вопросам эд» ведали оценкой имущества, рассматривали апелляции, проверяли бухгалтерию главного сборщика, в задачу которого входила централизация поступлений, бухгалтерию военных казначеев, производящих выплаты. Строгим становится взимание габели: смотрители соляных амбаров, контролеры, измерители следили за содержанием соли в королевских амбарах, где за ее получение платили сбор. А поскольку контрабанда угрожала казне оскудением, податным людям уже навязывали закупку определенного количества соли: это «обязательная соль» (sel du devoir), язва Старого порядка.

При всем своем несовершенстве этот финансовый механизм, в конечном счете непопулярный, позволял содержать сильную армию, малочисленную, но более дисциплинированную, чем раньше. В военных делах обильное законотворчество Карла V как до 1369 г., так и после него включало мало новых элементов: он только повторял и кодифицировал старые ордонансы. В том, что касается дисциплины, иерархии, выплаты жалованья, контроля за денежными средствами, никаких нововведений не было: те же меры, тот же механизм, что и при Филиппе VI и Иоанне Добром. Если на практике он оказался чуть эффективней, так это потому, что возврат к полноценной монете позволил сделать выплаты жалованья постоянными и большими; потому, что военные казначеи, среди которых деятельный Жан ле Мерсье, платили их более регулярно. Только за отчетный 1370-1371 год они израсходовали 300 000 ливров; и это только оплата тяжелым конникам, то есть кавалерии, потому что пехоте платил клерк командира арбалетчиков. В общем, ничего похожего на будущую военную реформу Карла VII.

Тем не менее обратим внимание на несколько новых дел, полезность и уместность которых выявится в ходе ближайших операций. Власти стали проявлять интерес к пехоте, которой в бою до сих пор пренебрегали; в 1367 г. они дали предписание выяснить, сколько арбалетчиков может поставить каждый город, приказали им регулярно упражняться, уточнили вооружение; в 1369 г. запретили популярные игры, чтобы побудить ремесленников заниматься стрельбой из лука. В военном отношении наиболее оригинальна деятельность Карла V в сфере фортификации. Борьба с «компаниями» показала, как опасно, когда замки плохо охраняются и плохо содержатся. Ордонанс от июля 1367 г. ввел инспектирование сеньориальных замков; на сеньоров возлагалась обязанность их ремонтировать, размещать в них войска и артиллерию при финансовой поддержке короля; все замки, которые защитить невозможно, приказали разрушить и срыть. Эта мера была осуществлена не полностью, однако в достаточной степени, чтобы французы смогли дать отпор английским набегам.

Ведь Плантагенет, не усвоивший урока 1359 г., по сути придерживался той же тактики, какую использовал всю первую часть войны: подготовить на большие деньги у себя на острове экспедиционный корпус в несколько тысяч всадников, перевезти его на континент и там бросить в авантюру, в опустошительный «набег», при котором он мог с ходу брать плохо защищенные города, но прежде всего занимался грабежом, а полевое сражение принимал, лишь когда находил удобную территорию, чтобы закрепиться. Сражение можно было принять, только если противник в этих условиях давал втянуть себя в схватку. Карл знал, чего это стоило его деду и отцу. Пока он предпочитал военному поражению грабежи в сельской местности. Тактика, которую он использовал в то трудное время, когда был регентом, станет и тактикой королевской войны. Не без труда он навяжет ее нетерпеливому рыцарству, обяжет применять ее и Дюгеклена, который наконец убедится в ее достоинствах. А тем временем войска герцога Анжуйского, набираемые в Лангедоке, станут методично сокращать территорию английской Аквитании.

Так как победителю при Пуатье приходилось нелегко и в собственном княжестве, Эдуард III, который сам был уже стар для войны — вскоре ему стукнет шестьдесят, — доверил вести набеги другим капитанам. В последние месяцы 1369 года третий сын короля Джон Ланкастер, по жене — наследник славного имени и славной судьбы[71], высадился в Кале, пересек Артуа, Пикардию и вошел в Нормандию; но силы у него были незначительными, а съестные припасы в предвидении зимы добывать удавалось редко, и он вернулся в Кале, не сделав ничего толком. В следующем году — очередное вторжение. Факт новый и почти уникальный: руководил походом простой рыцарь, но прославленный капитан — Роберт Ноллис. Из Кале он вышел прямо на Иль-де-Франс, выжигая окрестности Парижа. Именно тогда Карл V, от которого окружение требовало принять бой, назначил Дюгеклена коннетаблем и поручил ему тревожить вражескую армию, внезапно нападать на отдельно действующие отряды и вынудить ее отступить. А когда обеспокоенный Ноллис отошел на Бретань, где дело англичан еще встречало преступные симпатии, французы нагнали и уничтожили его арьергард в Понваллене, близ Ле-Мана, в самом конце осени. Аристократия из-за Ла-Манша возложила вину за это на навязанного ей неудачливого и безродного командующего. После этих двух неудач англичане были вынуждены сделать передышку. Но в 1373 г. они организовали еще более внушительный набег — в котором, похоже, участвовали более десяти тысяч всадников, — предводитель которого, герцог Ланкастер, намеревался глубже проникнуть на территорию Французского королевства. Поначалу ему удавалось повторять маршрут, избранный 1359 г. Эдуардом III: Кале, Артуа, Шампань, Морван. Но вместо того чтобы повернуть на Париж, Ланкастер с наступлением осени решил пойти на помощь гасконцам Аквитании. Для этого надо было пройти сквозь Центральный массив, а в неблагоприятный сезон дорога здесь была нелегкой. И в начале января 1374 г. в Бордо прибыли поредевшие, изнуренные войска, так и не сделавшие ничего серьезного.

Этим бесполезным набегам противопоставил свою тактику герцог Анжуйский, которого при случае поддерживал Дюгеклен. Провинции, потерянные с 1360 г., возвращали скорее благодаря дипломатии, нежели вооруженной силе; у королевских наместников на Юго-Западе никогда не было могучих вооруженных сил; успеха они добивались потому, что после гасконских апелляций население было уже умело обработано. Герцог Анжуйский, поддержанный графом Арманьяка, ждал лишь разрыва отношений, чтобы выйти в поход.

В январе 1369 г. его войска заняли Руэрг — почти без единого выстрела, потому что многие владения здесь принадлежали брату графа Арманьяка. Далее они покорили Керси, часть Ажене и Перигора, а Абвиль и Понтье на севере сдались без сопротивления. Кампания 1370 г. после приезда Дюгеклена была, несмотря на пребывание Ланкастера в Бордо рядом с его больным братом, еще более блистательной: подчинились вся целиком провинция Ажене, включая Ажен и Муассак, и почти весь Лимузен; по ту сторону Гаронны капитулировал Базас. Кровавые репрессии, на которые пошел принц Уэльский, а именно разграбление Лиможа в отместку за сношения его епископа с французами, не спасли англичан от новых отступничеств. Основные усилия были предприняты в 1372 и

1373 гг., когда к герцогам Анжуйскому и Беррийскому присоединились отряды Дюгеклена, до того задерживавшегося в Бретани; целью их стали Бигор, Пуату и Сентонж. Ла-Рошель, излюбленный город английских купцов, подготовилась к обороне. Но когда кастильский флот, вовремя высланный Энрике Трастамарским, полностью уничтожил направленные морем английские подкрепления, она 8 сентября 1372 г. капитулировала. Потом от последних вражеских гарнизонов были очищены Пуату, Ангумуа и Сентонж. Когда в начале

1374 г. после капитуляции Ла-Реоли открылась дорога на Бордо, у Плантагенетов ничего не осталось от недавних завоеваний. Не сохранилась в целости даже старинная провинция Гиень: теперь в нее входили лишь четыре епархии между Жирондой и Пиренеями — Бордо, Дакс, Эр и Байонна, между которыми вклинивались владения дома д'Альбре.

IV. ПРОСЧЕТЫ КОНЦА ЦАРСТВОВАНИЯ

Результаты пяти лет войны оказались неожиданными. Еще чуть-чуть, и владычество Плантагенетов исчезло бы с французской земли. Казалось, чтобы отвоевать последние территории, хватило бы и не самого большого усилия. Карл V этого усилия сделать не смог. Сколь бы удачливыми ни были его наместники, они истощили страну. Не забудем, что обедневшая Франция могла рассчитывать лишь на ограниченные успехи; впрочем, положение Англии было немногим лучше. Ничто так явно не свидетельствует о том, что противники выдохлись, как их обоюдное желание сложить оружие. В январе 1374 г. Дюгеклен, не спросясь короля, заключил в Перигё с герцогом Ланкастером, завершившим свой бессмысленный набег, перемирие местного значения, в соответствии с которым все армии на юго-западе Франции не должны были продвигаться дальше позиций, на которые вышли. Коннетабль, разумеется, использовал передышку, чтобы поспешить в Нормандию, ополчиться на английских рутьеров и оказать помощь адмиралу Жану де Вьенну, плотно блокировавшему цитадель Сен-Совер-ле-Виконт — логово английских банд. При всей важности этой осады, где уже широко использовалась артиллерия, все это лишь забавы. Час крупных операций еще не настал.

Зато пробил час переговоров. Его приход ускорила деятельность последнего авиньонского папы — Григория XI, взошедшего на трон святого Петра в конце 1370 г. Как и все его французские предшественники, как Бенедикт XII и его дядя Климент VI, как Иннокентий VI и Урбан V, Григорий, происходивший из лимузенской семьи, стремился к франко-английскому примирению; он желал этого мира тем более, что видел в нем необходимую прелюдию к великому делу его понтификата — возвращению пап в Рим. Не щадя никаких сил для организации встреч представителей обоих королей, он прежде всего столкнулся с недоверием Эдуарда III, который был обманут дипломатией Валуа и теперь подозревал Авиньон в сообщничестве с французами в деле возобновления войны, и с упрямством Карла V, не слишком торопившегося останавливать войска, возвращавшие его земли. Тем не менее папские легаты неутомимо колесили по дорогам, уговаривали герцога Анжуйского в Тулузе, принца Уэльского в Бордо, суверенов в Лондоне и Париже и поселялись в Кале, чтобы легче следить за обоими дворами. В начале 1374 г., пользуясь перемирием в Перигё, они сумели на несколько недель собрать в Брюгге полномочных представителей Франции и Англии, но тем не удалось найти общего языка. Англичане, изображая обиду, требовали либо всего Французского королевства целиком, либо просто возврата к договору в Кале; посланники Карла V, ссылаясь на приговор о конфискации, вынесенный парламентом, соглашались говорить о «справедливом мире» только после того, как их войска будут впущены в последние английские владения — Кале, Бордо, Байонну. Медленный ход военных операций и изнурение обоих противников к 1374 г. исключат для них возможность долго отстаивать непримиримые позиции. Сил сражаться больше не хватало, и потому лучше уж было искать взаимопонимания, как бы трудно это ни казалось.

Настоящий мирный конгресс открылся в Брюгге в марте 1375 г. под председательством архиепископа Равеннского и при посредничестве Людовика Мальского, который был рад, что внушает почтение французам. Французскую делегацию возглавлял Филипп Храбрый, английских представителей — Ланкастер. 27 июня стороны без особого труда пришли к соглашении о всеобщем перемирии на год, которое в дальнейшем будет продлено до 1377 г. О мире как таковом спорить пришлось дольше. Если отбросить чисто теоретические требования противников, то все, как и прежде, упиралось в проблему Аквитании. В территориальном отношении договоренность была почти достигнута. Терпя с 1369 г. поражения, англичане понимали, что не могут претендовать на восстановление обширного княжества, территория которого по миру в Кале была слишком велика, а Карл V ради прочного мира соглашался отдать по крайней мере часть своих недавних завоеваний. Поэтому была выдвинута идея раздела: либо половина великой Аквитании образца 1360 г. отойдет королю Франции, а другая — королю Англии; либо Аквитания будет разделена на три части, и в этом случае Карл V сохранял половину своих завоеваний, другую отдавал в качестве фьефа какому-нибудь младшему отпрыску английской династии, а Эдуарду оставались территории, которые он еще контролировал. Можно было бы договориться и о Кале, который Валуа оставлял противнику после завоевания Понтье; эта уступка шла в счет недоплаченного выкупа за Иоанна, в дальнейшем французам осталось бы заплатить только часть. Но снова не хватило краеугольного камня для договора: общий язык не удалось найти в вопросе о суверенитете. Соглашаясь на значительные территориальные уступки, англичане твердо стояли на одном: сколь бы малой ни была доля, остававшаяся их повелителю, она возвращается под его полный суверенитет. Вернуться в вассальную зависимость от Валуа, которая была первой причиной войны, они ни за что не хотели. А Карл, усвоив уроки договора в Кале и гасконских апелляций, был намерен сохранить «суверенитет и ведение» над всеми территориями, которые оставят себе Плантагенеты.

Папские легаты тщетно искали компромисс между этими непримиримыми подходами. Их идею временного суверенитета — было предложено, чтобы он оставался за англичанами на время жизни нынешнего короля и его старшего сына, после чего Аквитания вновь стала бы фьефом французской короны, — все восприняли как насмешку: Эдуарду III исполнялось шестьдесят пять лет, что было редкостным по тем временам долголетием, а Черный принц был при смерти. Необходимо было, чтобы кто-нибудь из противников уступил. Все вот-вот могло рухнуть, и осенью 1376 г. посредники попытались оказать максимальный нажим на Карла V, напоминая ему о бедствиях, причиненных королевству войнами, о том, что его упрямство может привести к разрыву, умоляя хоть немного уступить в вопросе суверенитета. Валуа не поддался. Уступить для него значило бы обвинить себя, что развязывать эту войну он не имел права. Его интересы и его королевский долг не допускали расчленения королевства. Именно это повторяли ему легисты; именно это советнику Жану Ле Февру было поручено передать легатам; именно это один придворный клирик, возможно — бретонец Эврар де Тремогон, вскоре изящно, в духе времени изложит в форме аллегорического диалога под названием «Сновидение садовника».

Поскольку по вопросу о суверенитете достичь согласия оказалось невозможно, все надежды на мир рассеялись. Конечно, англичане и французы еще свидятся между Кале и Булонью, «в привычных местах», для разговоров о мире или длительном перемирии. Но убежденности в их словах не было: в 1377 г. война возобновилась, и рассуждения послов остановить ее уже не могли. Казалось, французы могли надеяться на счастливое и скорое обретение своих земель. Англия была в трауре и представляла собой корабль без кормчего. Она уже утратила Черного принца, символ былых побед, который, страдая от лихорадок, вернулся на родную землю, чтобы вскоре (8 июня 1376 г.) там умереть. Потом настала очередь старого суверена, который более пятидесяти лет руководил судьбами своего островного королевства — это было здесь самое долгое царствование со времен Генриха III и до Виктории[72] — и вверг его в завоевательные походы на континенте. Он умер 21 июня 1377 г., и корона перешла к мальчику лет десяти — Ричарду Бордоскому, единственному сыну принца Уэльского. Эта смена суверена могла лишь дополнительно остудить наступательный пыл Английского королевства, уже изрядно ослабший в течение нескольких лет.

К тому же у Франции наметился прогресс в морских делах. После Слёйса у королевства Валуа не было ни флота, ни средств для сооружения нового. Но урок Ла-Рошели, взятой в прошлом году благодаря кастильскому флоту, для мудрого короля не прошел даром. Он больше не хотел зависеть от союзника, несомненно верного, но не всегда способного вовремя ввести в действие свои военно-морские силы. Именно тогда, в 1373 г., Жан де Вьенн был назначен на пост адмирала, а королевские ордонансы определили и расширили его полномочия. Именно тогда произошла реорганизация Галерного двора в Руане, настоящей судостроительной верфи, которая в 1376 г. спустит на воду десять кораблей, а в 1377 г. — тридцать пять. В экстренных случаях прибегали к реквизиции купеческих судов. С момента возобновления войны в 1377 г. можно сказать, что нормандский военный флот господствовал в Ла-Манше, чего не было со времен катастрофы при Слёйсе. До конца войны он не раз будет угрожать англичанам на их собственном острове, проводя грабительские рейды на порты для посадки войск, в частности, на Винчелси.

Но он был не в силах помешать английским подкреплениям прибывать в Гиень, в Бретань, в Кале. Наземная кампания 1377 г., начатая при счастливых предзнаменованиях, не принесла ожидаемых результатов. Войска Дюгеклена и герцога Анжуйского хоть и взяли Бержерак, но задержались у границ Гаскони, наткнувшись на неожиданное сопротивление. В следующем году лондонское правительство прислало в Бордо энергичного наместника, Джона Невиля де Реби, который без труда выправил положение, сдержав натиск не слишком могучих сил захватчиков, снова отобрал у них несколько крепостей, организовал карательные набеги и даже отразил рейд кастильцев на Байонну. Отвоевание земель французами было прекращено и более не возобновится. Дюгеклен занялся решением более скромных задач — он прочесывал Овернь, которую рутьеры продолжали опустошать. Когда 13 июля 1380 г. он умер под стенами Шатонеф-де-Рандона в Жеводане, где осаждал «компанию» грабителей, король, которому он так хорошо служил, болезненно воспринял его потерю. После его смерти не видно никого, кто мог бы воодушевить войска.

К военным неудачам добавились дипломатические. Конечно, в первые дни 1378 г. ситуация еще выглядела превосходной. После девяти лет почти непрерывных успехов престиж монархии Валуа ярко блистал в Европе. Она могла рассчитывать на союз с крупнейшими державами континента, в частности, с Империей. Двадцать лет назад после смерти Людовика Баварского императорская корона перешла к дружественной Франции семье Люксембургов в лице Карла, короля Чехии. Его отец, король Иоанн Слепой, верно служивший Филиппу VI, был убит при Креси. Женат Карл был на сестре Филиппа VI, а свою сестру Бонну Люксембургскую выдал за Иоанна Доброго. Карл V уже встречался со своим дядей в Меце в последние дни 1356 г., когда, будучи дофином, искал поддержки против парижских горожан. Теперь Франция хотела превратить этот семейный союз в политический альянс. В январе 1356 г. стареющий император и его сын Вацлав приехали в Париж. По случаю встречи обоих суверенов были устроены грандиозные празднества, услужливо описанные официальными хронистами. Но за обычными комплиментами, клятвами в дружбе, дипломатическими соглашениями не стояло никакой политической реальности. Люксембургский дом, исполненный германских амбиций, твердо решил не вмешиваться во франко-английский конфликт. Апофеоз Карла V завершился пышными торжествами, но остался не более чем представлением, лишенным содержания.

Тот же 1378 г. принес и жестокие разочарования, в том числе и исключительно тяжелые. Прежде всего надо сказать о последнем мятеже короля Наваррского, начавшемся весной. Карл Злой не пожелал смириться со своим поражением 1365 г. Его двурушничество в испанских делах привело к тому, что его пиренейское королевство стало полем боя, где без выгоды для него мерялись силами сторонники Педро Жестокого и Энрике Трастамарского. Королевство Наваррца было разорено, и он счел нужным вернуться к своей политике лавирования между Валуа и Плантагенетами, ставшей для него привычной. Когда разразилась война, он попытался продать свою поддержку тому, кто больше даст. В сентябре 1370 г. он приехал к Эдуарду III в Кларендой, предложив вместе с союзом свой план раздела Франции. Попытка не удалась — принц Уэльский отказался иметь дело с союзником, коварство которого слишком хорошо знал. А Карл V сумел еще раз успокоить вечного заговорщика, пообещав ему по Вернонскому договору, заключенному в марте 1371 г., наконец отдать баронию Монпелье и принять за нее оммаж. Таким было положение вещей, когда внезапный арест двух наваррских агентов весной 1378 г. позволил задушить в зародыше новый заговор. Заговорщики якобы предполагали отравить короля Франции и развязать наваррскую войну, воспользовавшись замешательством, вызванным смертью короля. Сколько правды было в этих полицейских донесениях, умело использованных? Наваррец имел прочную репутацию отравителя, и не похоже, чтобы он присвоил себе ее сам, что придавало обвинению правдоподобность: его подозревали в устранении кардинала Булонского, и было известно, что он избавился от рутьера Сегена де Бадфоля, слишком настойчиво требовавшего свое жалованье. Это был удобный случай раз и навсегда устранить наваррскую угрозу. Дюгеклену было поручено занять графство Эврё и Котантен и временно передать их старшему сыну обвиняемого — Карлу Благородному, преданность которого делу Валуа была известна. Тем не менее коннетабль оказался недостаточно проворен. Карл Злой успел за деньги, в которых он нуждался ради испанских авантюр, уступить порт Шербур англичанам, чей гарнизон продержится здесь пятнадцать лет.

Бретонское дело обернулось для короля Франции еще хуже. Осмелев после кажущегося успеха в наваррской кампании, он решил, что против него не устоять и другому не слишком верному вассалу. Иоанн IV Бретонский после своей победы в 1365 г. не замедлил показать, как на деле относится к своей вассальной зависимости от французского короля. Не принимая открыто сторону Плантагенета, он после возобновления войны тайно помогал ему. Именно в его герцогстве Роберт Ноллис, жестоко теснимый Дюгекленом, нашел убежище в 1370 г. после неудачного набега. В 1372 г., сбросив маску, герцог разорвал вассальную связь с Францией и бежал в Англию; в следующем году он участвовал в набеге Ланкастера, а потом воевал на гасконских границах, не стяжав особой славы. Дюгеклен, пользуясь поддержкой населения, подчинил власти французского короля почти все герцогство; у англичан осталось лишь четыре крепости, в том числе Брест и Орей. Когда заключенное в Брюгге перемирие было расторгнуто, Карл решил, что пора наказать предателя. Некоторые бретонские феодалы, в том числе крупнейшие — Роганы, Клиссоны, сам Дюгеклен, — которые раньше жаловались на коварство Иоанна IV, уверили суверена, что эта операция не представляет никакой опасности: мол, надо лишь юридически узаконить фактическую оккупацию. И против герцога Бретонского обратилось все величие королевского правосудия. Обвинение в неверности, вызов в парламент, заочное осуждение, приговор о конфискации, вынесенный 18 декабря 1378 г. — десять лет назад такая же операция против принца Аквитанского вполне удалась. Но на сей раз советчики короля обманулись в расчетах. Герцога поддержало все население — горожане, духовенство, вилланы. Даже знать, соглашавшаяся на временную оккупацию, воспротивилась присоединению края к королевскому домену. Под покровом жестоких войн, сорок лет сменявших одна другую, родился бретонский партикуляризм — мы бы даже сказали: бретонский национализм, — жаждущий независимости Бретани, недоверчивый, предпочитающий призвать иностранцев, чем терпеть любое вмешательство Валуа. Французской монархии понадобится более века, чтобы подчинить его. Официально отстраненный от власти Карлом V, Иоанн де Монфор возвратился к «первой любви» и восстановил союз с Англией. Герцогу Ланкастеру, посредственному воину, французы не дали захватить Сен-Мало. Но Иоанну IV они не смогли помешать высадиться в Сен-Серване, усилить английский гарнизон в Бресте, а также сохранить контроль над всей западной Бретанью. Попытка не удалась.

В это же время французская монархия утратила и поддержку папства. Три четверти века в Авиньоне сменялись французские понтифики, окруженные в основном французскими кардиналами, и все привыкли, что они поддерживают политику Валуа. Конечно, авиньонские папы вовсе не всегда были верными слугами Парижа, какими их изображали англичане и итальянцы. Ни Бенедикт XII, ни Иннокентий VI никогда не выполняли всех желаний Филиппа VI или Иоанна Доброго. Однако в целом короли Франции получали от них, вместе с ощутимой денежной поддержкой, влияние, моральный престиж, которые делали этих монархов признанной опорой Святого престола. Но необходимость управлять на месте церковным государством, возвращенным дорогой ценой, бежать с берегов Роны, разоряемых рутьерами, в большей мере, чем страстные призывы итальянского общества, побуждали Урбана V, а потом Григория XI мечтать о возвращении в Рим. В 1369 г. мольбы Карла V уже не могли отвратить Урбана от отъезда в Италию. Однако беспокойный характер римлян вынудил умирающего понтифика вернуться в Авиньон. Григорий XI вернулся к мысли о возвращении, но отложил ее исполнение в надежде, что здесь лучше сможет контролировать мирные переговоры. Однако к концу 1376 г. оказалось, что франко-английское примирение невозможно, и он не захотел больше медлить. Напрасно французские послы, при поддержке герцога Анжуйского, умоляли его остаться, расхваливая преимущества дальнейшего пребывания по эту сторону гор, напоминая о дружбе Валуа, превознося услуги, оказанные королями папам. Ничто не помогло, и кардиналы без особого энтузиазма вынуждены были следовать за понтификом. Григорий вернулся в Рим, где его сразу же захлестнули итальянские дела, и Карл V был почти забыт.

Много хуже стало, когда со смертью Григория XI римская чернь вынудила конклав избрать в апреле 1378 г. папу-итальянца — Бартоломео Приньяно, архиепископа Бари, взявшего имя Урбана VI. Новый понтифик, суровый и высокомерный старец, сразу объявил о намерении реформировать священную коллегию, умерить ее пристрастие к роскоши, освободить от французского влияния. Обеспокоенные кардиналы начали выражать сомнение в легитимности избрания папы, хотя сами участвовали в нем. Об этом сомнении они сообщили королю Франции, слишком склонному верить им на слово. Когда они получили подкрепление в лице кардинала Амьенского — честолюбивого Жана де ла Гранжа, мечтавшего о тиаре, и бежали из Рима, найдя убежище на землях королевы Неаполитанской, а потом провозгласили анафему папе-самозванцу, они были уверены в поддержке со стороны Карла V, которого легко удалось убедить в их правоте. 20 сентября в Фонди они выбрали папой одного из них — Роберта Женевского, который назвался Климентом VII. Избежать раскола, прискорбного для церкви, можно было лишь в случае, если все христианские государи единодушно выскажутся в пользу одного из двух соперников. Карл V сделал выбор, искренне считая его честным. Не слушая и даже не дожидаясь аргументов итальянцев, в ноябре он потребовал от своего духовенства, университета, администрации признать Климента. Но он переоценил свое влияние на другие европейские дворы. За ним пошли только королевства Неаполитанское и Шотландское. Сколь бы верным союзником ни был Энрике Трастамарский, здесь к призывам Валуа он остался глух; по отношению к другим испанским королевствам Кастилия при его жизни сохраняла нейтралитет. Карл Люксембургский, умирая, не пожелал признавать иного папы, кроме избранного первым. Его сын Вацлав продолжил его политику. Его примеру последовали Венгрия, Польша, скандинавские королевства, большинство немецких князей, Фландрия. Наконец, Англия, в лице Глостерского парламента, без промедления высказалась в пользу римского папы — по единственной причине, что он был не французским. Раскол произошел. По праву или нет, но он был воспринят как дело рук французов; создалось впечатление, что он инспирирован или даже организован Карлом V, особенно после того как Климент, изгнанный из Италии, вернулся в Авиньон, сделав из него снова папскую резиденцию.

«Великая схизма Запада» расколет христианский мир на сорок лет; на ходе франко-английской войны она скажется губительно. До сих пор папы всегда активно вмешивались в конфликт с целью умиротворения. Они были заинтересованными, но в целом непредвзятыми посредниками, и их усилия не давали враждебным действиям слишком затянуться, они добивались перемирий — порой продолжительных — и отсрочек. Теперь же каждый из пап подстрекал к войне. Ведь они могут одержать верх над соперником только при военной поддержке своих сторонников-королей. Франко-английский мир стал бы крахом надежд и того и другого. На всех будущих мирных конгрессах они уже не появятся, а станут систематически срывать эти переговоры.

Эта перемена обнаружилась немедленно. Архиепископ Равеннский, годами хлопотавший о мире в Брюгге, — теперь стал кардиналом Урбана VI и легатом в Центральной Европе; он ездил по Германии, убеждал Вацлава расторгнуть традиционный союз Люксембургов и Валуа, строил планы объединить Империю и Англию участием в общем крестовом походе против схизматической Франции. Напрасно Карл V, которого военные поражения в последних походах сделали менее непримиримым, делал англичанам соблазнительные предложения: он был готов уступить всю Аквитанию к югу от Дордрни (из его завоеваний ему остались бы только Пуату, Сентонж, Лимузен и Перигор) и выдать свою дочь Екатерину за юного Ричарда II, отдав ей в приданое графство Ангулем. Кардинал Равеннский в мае 1380 г. добился прекращения этих переговоров и решил женить Ричарда II на сестре Вацлава — Анне Чешской. В конце лета, когда Карл V уже чувствовал приближение смерти, на континенте высадился новый английский экспедиционный корпус, и начатые им грабежи стали признаком новой войны. Вел войска самый младший из сыновей Эдуарда III — Томас Вудсток, граф Бекингем, будущий герцог Глостер — из Кале в Бретань по маршруту, уже ставшему привычным: через Шампань, Гатине, Бос, Анжу; прежде чем сесть на корабли, он безуспешно осаждал Нант, а за собой оставил разоренный край.

Конфликт затянулся в тот момент, когда Франция, чьи силы Карл напряг до предела, была уже не в состоянии этого выдерживать. Война, даже сводящаяся к коротким набегам, к местным операциям, стоила все равно дорого, а налоги тяготили поредевшее население. Ряд тревожных симптомов говорит о растущей непопулярности режима и об усталости народа. Короля, о добром правлении которого позже будут сожалеть, не любили — слишком тяжела была рука его чиновников. Пока что открытый мятеж вспыхнул только в Лангедоке, и вызван он был поборами герцога Анжуйского, главного творца войны. В октябре 1379 г., выведенные из себя постоянными требованиями денег, восстали жители Монпелье, а до того сходные движения начались в Ле-Пюи и в Ниме, где убили самых ненавистных чиновников и нескольких сборщиков налогов. Это восстание, к счастью для королевской администрации, дальше не распространилось. Чтобы показать величие власти, которой облечен, герцог Анжуйский вынес мятежникам беспощадные приговоры, впрочем, быстро смягчив их и объявив о помилованиях, а потом полностью восстановил порядок. Но испуганный король счел необходимым отозвать брата. Ведь Карл знал о нищете народа, ему известно, что в деревне назревало недовольство. На смертном ложе его одолевали угрызения совести. Может быть, он несправедливо угнетал подданных? Имел ли он право собирать налоги, которых они не хотели платить, или сделать постоянными подати, на которые они согласились временно? Дав все советы близким, благочестивый суверен 16 сентября 1380 г. в качестве последнего своего акта декретировал отмену подымной подати. Эта мера нам кажется абсурдной и прежде всего неразумной политически. Король сознавал необходимость постоянных налогов не лучше своих подданных. Успокаивая свою совесть, он одним росчерком пера отобрал у своего преемника инструмент управления.