III. БЕДСТВИЯ ФРАНЦИИ (1340-1364 гг.)

Эплешенское перемирие отражает явный провал грандиозных планов, порожденных манией величия Эдуарда III, который рассчитывал быстро сокрушить династию Валуа. Некоторые историки нового времени, особенно французские, находили особое удовольствие в том, чтобы изображать английского короля политиком несомненно амбициозным, но реалистичным, умеющим использовать все обстоятельства и знающим, чего он хочет, что может и куда идет. Именно такие качества менее всего характерны для молодого, тридцатилетнего суверена, который, как мы видим, в последние месяцы 1340 г. оказался в крайне бедственном положении. Как только дело дошло до завоеваний на континенте, Эдуард показал себя точно таким же прожектером, как и его противник. Суровая реальность образумит его, научив соразмерять амбиции со средствами. Только что он получил самый жестокий урок на своем долгом жизненном пути.

Что осталось от множества альянсов, собранных с таким трудом и оплаченных так дорого? Замысел окружить Францию военными силами Нидерландов и Германии потерпел плачевный провал. Это сооружение держалось лишь на английском золоте; едва последнее иссякло, как все рухнуло. Людвиг Баварский подал сигнал к общей измене. В январе 1341 г. французская дипломатия добилась, чтобы он расторг союз с Англией и обещал дружбу Валуа. Потом он отозвал титул викария Империи, пожалованный Эдуарду, и заставил объявить о нейтралитете всех князей, которых английские стерлинги недавно подняли на борьбу. Когда в мае 1342 г. в Авиньоне наденет тиару новый понтифик — Климент VI, это лишит Людвига Баварского возможности проводить политику вмешательства в дела земель к западу от Империи, что, впрочем, он и так делал довольно вяло. Вновь началась борьба, еще более упорная, чем когда-либо, между Империей и папством. На это ушли последние силы императора, и франко-английская дуэль его больше не интересовала.

Фландрия, где Эдуард впервые выступил в качестве французского короля, тоже была недалека от того, чтобы отказаться от союза с Англией. И там дипломатия Филиппа, не столь неумелая, как о ней говорили некоторые, сумела организовать падение Артевельде и проанглийской партии. Фламандские города, поднявшиеся против французского вмешательства, в то же время бунтовали и против своего графа Людовика Неверского, слишком верного вассала Филиппа VI. По просьбе парижского двора папа поспешил отлучить мятежников, нарушивших клятву верности своему законному сеньору. Такие приговоры еще не совсем утратили действенность: в 1342 г. граф восстановил контроль над франкоязычной Фландрией. А в сукнодельческих городах власть Артевельде могла держаться, только если без перебоев работали мастерские, если общественные классы жили в добром согласии. Диктатор-выскочка, неимоверно разбогатевший, кичившийся тем, что живет в роскоши, теперь раздражал ремесленников, которые привели его к власти. Вскоре — несколько опередим события — ткачи возмутятся против суконщиков, а мелкие ремесленные центры выступят против экономической тирании Гента, Брюгге и Ипра. От этих внутренних опасностей, от угрозы безработицы, вновь возникшей во Фландрии, Артевельде увидит лишь одно, отчаянное средство: он будет все глубже втягиваться в союз с англичанами. Поскольку все его враги группируются вокруг Людовика Неверского, он отвергнет власть законного графа и предложит графскую корону старшему сыну Эдуарда III, к тому времени уже герцогу Корнуэльскому, который вскоре станет принцем Уэльским. Польщенный таким предложением и решив, что вернулись счастливые дни 1340 г., король Англии в июле 1345 г. прибыл сюда лично с большим флотом, вставшем на якорь в порту Слёйса. Измена была слишком явной, чтобы гентцы смирились с ней. Возмущение, дошедшее до предела, выльется в убийство диктатора, возвращающегося с последней встречи с английским королем. Эдуарду, надежды которого вновь не оправдаются, останется лишь поднять якоря без надежды вернуться сюда вновь.

Несомненно, в 1340 г. этих событий никто бы не предвидел; однако дальновидный наблюдатель мог предсказать крах английских усилий во Фландрии, если присутствовал при отпадении Брабанта, Эно, видел бездействие Империи. Таким образом, Эплешенское перемирие не улучшило положения Плантагенетов в Нидерландах. Не в состоянии заплатить своим наемникам, доведенный до банкротства, осаждаемый бандой итальянских и нидерландских кредиторов, Эдуард III мог найти спасение лишь в бегстве. 27 ноября 1340 г. он тайно покинул Гент, в Зеландии сел на корабль и, предельно униженный, прибыл в свое королевство, обескровленное двумя масштабными и совершенно безрезультатными военными экспедициями. Его уязвленное тщеславие вылилось в гнев на собственных чиновников: они, мол, в его отсутствие правили по своему произволу, не выполняли приходящих из-за моря приказов и не присылали денег, предназначавшихся для продолжения войны. Главным виновным в его глазах стал Джон Стратфорд, архиепископ Кентерберийский: он, фактически выполняя с 1339 г. функции регента, не сумел принять административных мер, которых требовала ситуация. Архиепископ спасся, лишь укрывшись в монастыре Крайст-Черч; остальных чиновников, включая судей, король сместил и присудил к крупным штрафам. Сборщиков налогов и шерифов, на которых теперь возложена ответственность за плохой сбор податей, верховная власть карала, не разбирая правых и виноватых. Эта слепая месть вызвала негодование баронов и парламента, которые вынудили короля проявить больше милосердия. Долговое бремя от всего этого не ослабло. Эдуард брал деньги без отдачи; итальянские банки, прежде всего Барда и в меньшей степени Перуцци, предоставили ему огромные авансы в залог доходов от налогов на шерсть. Но этот налог покрывал лишь небольшую часть их издержек. В 1343 г. они обанкротились, и это сказалось на всех банковских городах Европы. Теперь занять их место вызвалась группа английских купцов, которые брали налог на откуп и давали крупные авансы — слишком большие для их возможностей, слишком маленькие для нужд короны. Банкротство настигнет и их в свою очередь — после чумы 1348 г. Пока что приходилось жить как и чем придется. Похоже, эпоха великих начинаний миновала.

Чтобы победить Валуа, само бездействие которых уже внушало надежду, надо было при минимальных издержках найти подходящий плацдарм. Случаю угодно, чтобы он представился почти сразу же: это Бретань.


I. РАСПРЯ В БРЕТАНИ

Вмешаться в дела континента Плантагенетам снова позволила династическая распря. После того как 30 апреля 1341 г. умер герцог Бретонский Иоанн III, оспаривать бретонское наследство стали два кандидата: Жанна де Пантьевр, прозванная Хромоножкой, дочь младшего брата герцога — Ги, давно покойного, и его собственный младший сводный брат граф Жан де Монфор. Племянница вела род от старшего из братьев, но младший брат приходился усопшему более близким родственником. Позволял ли обычай Бретани право представительства, как уверяла Жанна, право, которое пытался внедрить Иоанн III? Или же, наоборот, герцогство-пэрство должно было подчиниться законам, установленным недавно для французской короны, на которые ссылался Монфор, и исключить женщин из наследования? Проблема деликатная, любопытная для юристов. Этот юридический вопрос следовало бы решить королю Франции как сюзерену герцогства. Но Жанна была замужем за племянником Филиппа — Карлом Блуаским, сыном его сестры Маргариты; Монфор, опасаясь пристрастности суда, решил, что самым ловким ходом будет поставить своих противников перед свершившимся фактом. Едва брат умер, он захватил Нант — столицу Бретани, хотел было смелым налетом завладеть герцогской казной, но она была спрятана в надежном месте в Лиможе, вызвал вассалов бретонского герцога и потребовал от них оммажа. Однако их реакция обескуражила его: все прелаты и почти вся знать отказались признать переворот. Тогда он начал войну и одну за другой взял такие крепости, как Кемпер и Брест на западе, Сен-Бриё и Динан на севере, Ренн, Ванн, Орей, Эннебон на востоке. Фактически Жан стал хозяином Бретани. Но более он не мог рассчитывать на благоприятный приговор французского короля, права которого попрал, завладев своим фьефом до получения инвеституры. Поэтому он обратился к Эдуарду III. В результате этого рокового шага Бретань двадцать три года будет истекать кровью, королевство Валуа ослабнет, а Плантагенеты приобретут необходимый им именно сейчас престиж.

Итак, Жан де Монфор в июле 1341 г. поспешил в Англию за помощью; ему с радостью обещали помочь в обмен за ручательство, что новый герцог принесет оммаж Эдуарду III как законному суверену Франции. Чтобы крепче привязать Монфора к Англии, ему вернули графство Ричмонд на севере острова, которым когда-то владели его предки. Двор Филиппа отнесся к этому неблагосклонно. Сторонники Пантьевров вселили в короля тревогу, и он потребовал, чтобы Монфор явился ко двору, а здесь упрекнул его за сделки с англичанами и запретил покидать Париж до вынесения грозного приговора. Опасаясь за свою жизнь, тот бежал. 7 сентября пэры Франции, признав обоснованность притязаний Жанны и игнорировав возражения ее заочно осужденного соперника, объявили Карла Блуаского единственным законным герцогом Бретонским и позволили ему принести королю оммаж. Чтобы привести приговор в исполнение, к Нанту подошла внушительная королевская армия под командованием наследного принца Иоанна, герцога Нормандского; крепость капитулировала, Монфор был взят в плен. Казалось, дело закончено.

Но победители не приняли в расчет неукротимой энергии жены Монфора — Жанны Фландрской, которая возобновит борьбу во имя своего юного сына, в то время как Жанна де Пантьевр станет душой противной партии. Началась «война двух Жанн», вполне способная разжечь энтузиазм придворных хронистов, полная прекрасных подвигов, героических побегов, своеобразных поворотов сюжета. Но эта война была фатальной и безысходной для обеих сторон: соперники быстро разорвали Бретань на равные части. За Монфора стояли мелкая знать, большинство городов, крестьяне запада, где говорили по-бретонски; за герцога Блуаского — духовенство, почти вся высшая знать, франкоязычные села. Но решит судьбу Бретани более весомая поддержка — извне. А за спиной Жанны Фландрской стоял Эдуард III, тогда как за спиной Жанны де Пантьевр — Филипп VI. Война королей, на время приостановленная в Эплешене, вновь, несмотря на перемирие, начнется на бретонских полях сражений. Мы не будем рассказывать здесь о ее запутанных перипетиях. Остановимся лишь на английской интервенции и ее долговременных последствиях. Сначала по призыву Монфоров в Бретани высадился небольшой корпус, в составе которого сыграет последний акт своей бурной жизни Робер д'Артуа, и деблокировал Эннебон, где герцог Блуаский осаждал своего соперника; потом, в октябре 1342 г., прибыл сам Эдуард с двенадцатитысячной армией, намеренно разорил страну и двинулся на Ванн. Прежде чем французская армия, которой вновь командовал герцог Нормандский, успела сойтись с англичанами, папские легаты в январе 1343 г. в Малетруа навязали обеим странам перемирие. Рыцарство обоих лагерей вновь, в третий раз за пять лет, лишили большого полевого сражения, о котором оно мечтало всей душой. Тем временем Плантагенет, несмотря на перемирие, продолжал распоряжаться в Бретани, некоторые гарнизоны оставлял на месте, другие выводил, направляя их занимать именем Монфора порты, замки, стратегически важные пункты. Несмотря на перемирие, война скоро возобновилась; Монфор, обещавший не возвращаться в Бретань, все-таки приехал сюда снова, чтобы умереть в Эннебоне. Тогда Эдуард объявил себя опекуном юного Иоанна IV; Жанну Фландрскую, сошедшую с ума, он отправил в заточение. К концу 1345 г. бретонскими делами английский король заправлял сам. Какой путь пройден за пять лет! И как удачно компенсировали потерю Фландрии, которая окончательно произойдет именно теперь, эти новые пункты высадки — бретонские порты! В Эдуарде III одновременно жили два человека — честолюбец, гоняющийся за химерами, и практик, не упускающий случая исправить ошибки первого. Бретонская интермедия дала Англии время собраться. Теперь англичане могли продолжить борьбу непосредственно против династии Валуа.

Последняя попытка добиться мира, предпринятая Климентом VI, закономерно провалилась, потому что Эдуард чувствовал себя готовым к новой войне. Однако понтифик не жалел ничего, чтобы довести предпринятое им как посредником дело до благополучного конца. Он помнил, как хлопотал о примирении обоих королевств, еще будучи просто кардиналом Руанским, Пьером Роже. Ему давно были знакомы участники распри, болевые точки, редкие пункты, по которым было возможно согласие. Если он потерпел неудачу, то лишь потому, что Валуа и Плантагенет, умудренные опытом первых военных столкновений, теперь знали, как быть, уточнили свои цели в войне, сформулировали для себя минимальные требования, при условии выполнения которых сложат оружие, и взгляды обоих более чем когда-либо оставались непримиримыми. Последовав за их полномочными представителями на Авиньонскую конференцию в октябре-декабре 1344 г., мы узнаем, каких принципов будут упорно придерживаться оба противника, за исключением кратковременных периодов слабости, в течение более чем половины столетия.

Эдуард начал с того, что потребовал возвращения себе «долга», то есть Французского королевства, причитающегося ему в качестве «наследства» его матери Изабеллы. Притворство чистой воды. Наученный тяжкими поражениями, он больше не надеялся и никогда не будет надеяться увенчать себя короной, которую так трудно завоевать. Династические притязания для него — лишь разменная монета. И тут же выяснилось, чего он действительно хотел: возвращения Гиени в пределах, как можно более широких, — пока речь шла о границах герцогства времен доброго короля Людовика Святого, но от успехов английского оружия аппетиты будут возрастать. Более того, для этой увеличенной Гиени он был намерен требовать полного суверенитета: больше никаких вассальных связей, никакого вмешательства французских чиновников в ее дела, никаких апелляций в Парижский парламент, никаких угроз конфискации. Если бы Гиень перестала быть частью Французского королевства, Плантагенеты наконец стали бы в ней хозяевами, и сам повод к войне исчез.

Советники Филиппа не менее стойко отстаивали свои принципы. Они начали с утверждения, что Аквитания конфискована по праву; незачем возвращаться к приговору, который к тому же еще и не приведен в исполнение. Потом они попытались предложить иллюзорные компенсации, которые якобы были возможны в Шотландии или в других доменах; наконец они согласились на «возврат» этого фьефа — чисто символический, потому что по-настоящему Плантагенетов изгнать из него и не удавалось; они даже были согласны признать его расширенные границы, которых требовал Эдуард. Но от суверенитета они отказаться не могли. Французский король имел право передавать домены в лен, но не расчленять королевство. Если король Англии отказывался приносить ему оммаж, считая, что вассальная связь несовместима с независимостью его короны, пусть уступил бы герцогство Аквитанское в апанаж одному из своих сыновей; тот станет вассалом французской короны, и все останутся при своем. Советники Филиппа VI произносили гордые слова; потом их будет повторять Карл V, приближенные Карла VI... Один только Иоанн Добрый забудет их под тяжестью поражения. Но не будем забегать вперед. Довольно и того, что мы выявили константы конфликта, который до конца века и даже дольше сохранит в основном феодальный характер.


II. КРЕСИ И КАЛЕ

Срок перемирия, продлевавшегося несколько раз, истек в начале марта 1345 г.; после провала Авиньонской встречи его не возобновляли. Сразу же последовало нападение англичан — в Бретани, где прибывшие из-за пролива отряды, которыми командовал грозный Томас Дагуорт, брали крепости от имени Иоанна IV, и прежде всего в Аквитании, где неистовая англо-гасконская армия под началом графа Дерби вновь двинулась вперед, грабила окрестности, плохо защищенные замки брала с ходу, устраивала безнаказанные набеги на Лангедок. Против нее-то французский король и решил бросить самые крупные свои силы. Внушительная, хорошо экипированная, но слишком долго собиравшаяся армия была в мае 1346 г. передана под командование герцога Нормандского, наместника короля в Лангедоке. На долгие недели она застряла под стенами хорошо укрепленной крепости Эгийон, стоящей в месте слияния Ло и Гаронны, — ключа к аквитанской равнине, которую несколько месяцев тому назад не хватило сил удержать. Она бы там осталась намного дольше — наследник престола был известен своим упрямством — если бы невероятные новости из Северной Франции не заставили 30 августа 1346 г. снять осаду: король только что потерпел в полевом сражении жесточайший разгром за всю войну.

Операции своих войск в Бретани и Гиени Эдуард III рассматривал лишь как мелкие стычки с целью разведать территорию, прощупать противника, либо как диверсии, не рассчитанные на многое. Он готовился высадиться в благоприятный момент и в благоприятном месте, твердо решив довести до победного конца ту большую экспедицию, первые попытки совершения которой в 1339, в 1340, в 1342 гг. в Тьераше, в области Турне, в Бретани слишком рано сошли на нет. Собирая оружие, людей, корабли, он все никак не мог выбрать направление удара. Фландрия в этом качестве отпала в 1345 г. из-за убийства Артевельде — в тот самый момент, когда он намеревался там высадиться. В следующем году он получил неожиданную поддержку, что и определило место высадки. Филипп, слишком жестокий в своем «правосудии» — и не умевший его компенсировать, по обычаю того времени, скорым прощением, — только что сурово покарал, приговорив к конфискации земель и изгнанию, одно могущественное нормандское семейство, основательно утвердившееся в Котантене и, в частности, державшее важную крепость Сен-Совёр-ле-Виконт. Попав в опалу и лишившись владений, Жоффруа д'Аркур принес оммаж Плантагенетам. И поэтому король Англии высадился 11 июля 1346 г. в Котантене — в Сен-Вааст-ла-Уг. Армия, которой он командовал, была сравнительно невелика: англичане, ограниченные малым водоизмещением кораблей, никогда не могли ввести в сражение более восьми тысяч всадников, поддержанных несколькими тысячами пехотинцев. Но эффект неожиданности сыграл свою роль, потому что никакой системы береговой обороны не было, а крепости еле-еле укомплектованы. В атмосфере всеобщего страха захватчики, не встретив сопротивления, растеклись по Нижней Нормандии, без боя захватили Кан, пересекли область Эврё, достигли Сены близ Пуасси, проникли в самое сердце земель Капетингов. Пойдут ли они на Париж? Королевская армия, куда толпой устремились вассалы, наконец собралась вокруг Филиппа. Эдуард не помышлял мериться силами с этим внушительным и слишком многочисленным врагом. Он поспешил на север, рассчитывая достичь побережья Булонской области, прежде чем его нагонят. Но французы, двигаясь форсированным маршем, приближались. Он и сам потерял драгоценное время, форсируя Сомму. Волей-неволей ему пришлось принять бой.

На пикардийских плоскогорьях, в Креси, 26 августа произошло то, во что нельзя поверить. Почему англичане вышли победителями из этой неравной битвы, где по всей логике должны были потерпеть сокрушительное поражение? Некоторые обвиняли французских рыцарей в безрассудной лихости: мол, они пошли в бой, не дав отдыха лошадям, не перегруппировавшись и атаковав наудачу. На самом деле Эдуард обязан победой, сколь ни странно это может прозвучать, тому факту, что его армия была меньше. В этих условиях открыто дожидаться противника, искать ближнего боя между рыцарями, вести войну по правилам, которые уважаешь сам и которым охотно последовали бы твои вассалы, было бы непростительной глупостью. Надо на ходу измышлять хитрости, за которые в глубине души стыдно и самому. Он выбрал выгодное место, откуда можно было следить за передвижениями неприятеля; кавалерия, которая рвалась в бой, по его приказу вынуждена была пока оставаться на месте. Жалкую пехоту прикрывали частоколы и изгороди; уэльские лучники, первыми подвергшиеся конной атаке, осыпали противника градом стрел, убивая лошадей и вышибая из седел всадников. Пригодились даже несколько пушек, взятых исключительно на случай осад, — и они внесли лепту в создание паники. Когда же началась рукопашная — это была уже просто страшная бойня. Весь цвет французского рыцарства, граф Фландрский Людовик Неверский, старый король Чехии Иоанн Слепой и многие другие устлали своими трупами поле битвы. Было взято множество знатных пленников. Известно, что вечером после сражения король в панике бежал чуть ли не в одиночестве и потребовал в ближайшем замке, чтобы ему открыли ворота и пустили переночевать.

Став вопреки всякому ожиданию победителем, Эдуард был не в силах развить свой успех. Он настоял на том, чтобы погрузиться на корабли. Ему нужно было найти какой-нибудь порт. И он остановил выбор на Кале — крепости, зависящей от графа Булонского, расположенной недалеко от Фландрии, — рассчитывая быстро взять город. Но способы осадной войны в то время были столь слабо развиты, что, если город имел прочные стены и решительных защитников, одолеть его можно было лишь с помощью измены или голода. Осада затянулась. Осаждавшему понадобились смелость и упорство, чтобы не снять ее: солдаты возмущались, что кампания вопреки обычаям ведется зимой, в их рядах участились дезертирства. Весной изголодавшиеся жители города, увидев, что к англичанам подошли подкрепления, решили, вероятно, заключить с осаждающим договор такого рода, какие не были редкостью в то время: если до начала августа город не получит поддержки, он безоговорочно капитулирует. Жители очень рассчитывали, что французский король появится раньше условленной даты. Но Филипп, ошеломленный первым поражением, как будто вовсе обессилел. Его армия медленно переформировывалась, но она уже была меньше по численности, и боевой дух ее был ниже. Ни командующий более не верил в нее, ни она в него. В июле она вступила в Булонскую область. Английские авангарды начали ее беспокоить и преградили путь. Филипп остановился, помедлил несколько дней, а потом отступил. Кале сдался 4 августа 1347 г. По историческим сочинениям хорошо известен гнев победителя, ярко отражающий характер этого жестокого и утонченного рыцаря; много раз рассказано, как он хотел истребить всех жителей, чтобы наказать их за слишком долгое сопротивление; как потом он решил принести в жертву только мэра и самых богатых граждан; как наконец мольбы жены, Филиппы де'Эно, утихомирили его гнев и побудили всех помиловать. На полотне Эпиналя изображена финальная сцена драмы.

Победив при Креси и овладев Кале, Эдуард исчерпал свои силы до предела. Вконец изнуренный, теперь он мог лишь возвратиться домой — увенчанный славой, но почти с пустыми руками. По крайней мере, заключая новое перемирие, он позаботился оставить в Кале гарнизон, способный отбить любой внезапный налет; на место некоторых горожан, изгнанных из своих жилищ, предусмотрительно поселили английских колонистов. Филиппа же тяготила собственная непопулярность — состояние, характерное для побежденных.

Он мог бы свалить вину на подданных, обвинив их в безразличии перед лицом опасности, в нежелании вносить свой вклад в борьбу. Ведь никто не верил в победу Плантагенетов, никто не рассчитывал на длительную и дорогостоящую войну. Даже в 1343 г. с трудом удалось уговорить Штаты оставить прежний размер габели и на год обложить все продаваемые в королевстве товары новым «побором».

За это пришлось пообещать вернуться к полноценной монете. В последующие годы от местных собраний, всегда непокорных, удавалось получать лишь скудные суммы. За несколько месяцев до Креси Штаты Лангедойля подали пространную жалобу; они всегда требовали одного и того же — отмены принудительных займов в пользу короля или его приближенных, ограничения призового права, учета реквизиций пищевых продуктов при выплате податей, удаления бесполезных чиновников, ограничения судебных прав бальи и сенешалей, докладчиков Палаты прошений короля, лесничих. Если они соглашались сохранять существующие нормы сборов, то лишь за обещание отменить их при первой возможности. Они считали, что при лучшем управлении доменом король мог бы жить только за счет своего, не взимая налогов. Депутаты Лангедока проявили больше податливости. Иоанн Нормандский добился от них субсидии, хоть и небольшой, позволившей финансировать осаду Эгийона. Но когда потребовалось помочь Кале, оказалось, что сундуки пусты.

Новые Штаты были созваны в Париже 30 ноября 1347 г. Нужно было со всей поспешностью восстанавливать флот, набирать армию, отражать новое вторжение. Все депутаты были возмущены. Обращаясь к побежденному королю, они сказали: «Вы должны знать, как и по чьим советам вели свои войны и как, следуя дурному совету, вы проиграли их все, ничего не приобретя, тогда как, если бы вы следовали советам добрым, надо думать, не нашлось бы в мире ни единого человека, ни государя, каковой смог бы тогда вам либо вашим подданным учинить зло». Вспоминая Креси и Кале, они напомнили ему, «как пошли вы в места оные с честью и при великом отряде, понеся великие расходы и великие затраты, и как там обесславили вас, и заставили вернуться с позором, и навязали оные перемирия, позволявшие, чтобы враги пребывали в вашем королевстве и господствовали над ним... И оными советами были вы обесчещены». Нуждающаяся в деньгах королевская власть была вынуждена смиренно выслушивать упреки своих буржуа. Она проглотила оскорбление с покорным и просительным видом. Штаты смягчились и признали: да, чтобы покончить с этим делом, надо напасть на врага на его территории, собрать армию, восстановить флот. Депутаты обещали оказать королю поддержку «своими телами и своими состояниями». Ничего более определенного. После этого следовало отправлять комиссаров для переговоров на местах — с городами, знатью, духовенством, добиваться скудных субсидий, которые быстро расходуются на местах.

Намеченное нападение на Английский остров не состоялось. В это время Францию парализовало новое бедствие, достигшее вслед за тем Англии и Центральной Европы. То была черная чума — ужасная эпидемия, сеющая смерть и опустошение. Она появилась в последние месяцы 1347 г. в Лангедоке, привезенная, по словам современников, на одном судне из Леванта. Судя по устрашающим описаниям хронистов, эту болезнь вполне можно идентифицировать как бубонную чуму, еще недавно — эндемичное заболевание народов Дальнего Востока. Она застала Европу врасплох, неспособную бороться, и нашла здесь благоприятную для своего распространения территорию, где гигиена еще слабо развита. Она двигалась торговыми путями, как в свое время проказа, опустошала города, скученное население которых, незнакомое с гигиеной, становилось ее легкой добычей, а деревни поражало не столь сильно — во всяком случае, в некоторых регионах. Никто не знал, как ее лечить, тем более как ее остановить. Одни бежали в удаленные места с менее вредными условиями для жизни — прежде всего зажиточные люди, высшее духовенство. Другие заявляли, что это ведьмы навели порчу, а евреи отравили колодцы. В некоторых городах южного Средиземноморья и Рейнской области эти обвинения стали удобным предлогом для проведения еврейских погромов, отчего к умершим от чумы добавились новые трупы. Почти весь 1348 г. счет жертвам этого бедствия непрерывно рос. Потом эпидемия мало-помалу затухла, достигнув самых отдаленных районов, но так и не исчезла полностью. Ее периодические рецидивы в течение последующего полувека означали, что она сохранялась в латентном, скрытом состоянии, готовая поразить всякого, кто ослабнет.

Ограничившись лишь гекатомбой 1348 г., попробуем подсчитать жертвы, уточнить масштабы смертности. Современники приводят цифры фантастические, не заслуживающие доверия, — по их словам получается, что погибло девять десятых населения. Будь это так, Европа обратилась бы в пустыню. У нас есть некоторые точные данные, но они фрагментарны, а как-либо обобщать их рискованно. Один населенный пункт в Бургундии, процветающая деревня с численностью населения в тысячу двести — тысячу пятьсот человек, за три месяца потерял более четырехсот жителей. В некоторых сельских сеньориях Центральной Франции доля необрабатываемых земель быстро дошла до 20%. Численность английского сельского духовенства сократилась приблизительно на треть, и т. д. Оценив цифры потерь в пределах от одной восьмой до одной третьей всего населения, как во Франции, так и в Англии, мы, несомненно, не выйдем за границы правдоподобного. Жизнь очень быстро восстановилась, но шла в более низком темпе, в более тесных рамках. Как всегда после великих бедствий, заключалось много браков и возникло превышение рождаемости над смертностью, однако недостаточное, чтобы восполнить потери. Последствия этой ужасной гекатомбы продолжат сказываться еще долго, особенно во Франции, где периодические рецидивы эпидемии и военные грабежи будут поддерживать численность населения на пониженном уровне. Легко понять, какой вред это причиняло сельскому хозяйству, все еще преобладавшему в стране. Из-за редкого населения значительная часть земли оставалась необработанной; невыплаты оброка наносили чувствительные удары по сеньорам — владельцам земли, как светским, так и церковным. Во избежание худшего крупные землевладельцы — этот случай был изучен применительно к церковным доменам в Англии — как правило, забрасывали плохие земли, горные владения или отдавали их под выпас овец, требующий меньше труда, а всю имеющуюся рабочую силу концентрировали в равнинных, более процветающих хозяйствах. Должно быть, то же делали и мелкие землевладельцы, в меньших масштабах. Ланды почти повсюду были землями бедными, приносящими посредственный доход, едва окупающимися, которые обрабатывали только затем, чтобы удовлетворить нужды избыточного населения. Вполне понятно, что теперь этими землями жертвовали, но этого было недостаточно для высвобождения сельскохозяйственных работников, необходимых для обработки оставшихся хозяйств. Поэтому в областях, где это возможно, происходило откровенное ужесточение крепостной зависимости или, во всяком случае, усиление барщины, гужевой и прочих повинностей для выживших держателей.

Но сами по себе сеньоры и землевладельцы были не в состоянии удержать в повиновении сократившуюся рабочую силу: поскольку цены подскочили, то и рабочие требовали очень высокой оплаты, большую, чем прежняя, самое меньшее на 50%. Поэтому хозяева обратились к властям, требуя их вмешательства. В первый раз в истории западноевропейских монархий была сделана попытка с помощью строгих законодательных мер регламентировать условия работы, но в пользу нанимателей. Самыми эффективными эти меры оказались, похоже, в Англии. Первый ордонанс, изданный в 1349 г., а потом дополненный и утвержденный в форме «статута землепашцев» (закона о рабочей силе), как только в 1351 г. удалось созвать парламент, объявил незаконной любую заработную плату выше тех, какие существовали до 1348 г., установил санкции против хозяев, которые будут предлагать более высокое жалованье, и против рабочих и ремесленников, покидающих место работы в надежде найти более высокое вознаграждение в другом месте. В результате сельский рабочий, городской ремесленник оказывался прикованным к своей работе, лишенным возможности улучшить свою судьбу. Любое нарушение этого закона должны были рассматривать специальные судебные комиссии, которые на своих выездных заседаниях, позже слившихся с выездами мировых судей, осыпали непокорных штрафами, приговаривали их к тюремному заключению, клеймению или калечению.

В конечном счете больше всех от кризиса пострадало государство: база налогообложения таяла, как снег под солнцем. А имущий класс — знать, духовенство, — получив чувствительный удар, не мог ни выполнить своих вассальных обязательств, ни обеспечить поддержание порядка. Представители этого класса допускали, чтобы их замки разрушались и делались легкой добычей захватчика, или же пытались возместить доходы, которых уже не могли получить от держателей, за счет разбоя. Преступность во Франции начала прогрессировать задолго до появления наемников с их грабежами; беспокоит она и Англию, где, правда, воинские отряды никогда не станут шайками грабителей. Обедневшее духовенство уже не справлялось со своими задачами. Его поредевшие ряды пришлось срочно восполнять, и новые священники, которых выпекали наскоро в массовом количестве, как по знаниям, так и по усердию не дотягивали до предшественников. Уменьшение доходов ударило по госпиталям, из-за чего иссякла благотворительность; высокопоставленные главы приходов начали совмещать все большее число должностей, и вообще священники все реже являлись на службу. Все духовенство оказалось в трудном положении и оттого, что фискальные требования к нему одновременно предъявляли и папа, и монарх. Ведь не случайно первые суровые меры против выплат за счет будущих доходов от бенефициев и против злоупотреблений папских налоговых служб были объявлены в Англии в 1351 и в 1353 гг., сразу же после эпидемии чумы. Основную массу податных людей всегда составляли крестьяне, ремесленники, горожане. Но что касается косвенных налогов, зависящих от экономического процветания, или налогов прямых, обычно взимаемых исходя из учтенного количества очагов, то кризис 1348 г. привел к пугающему снижению доходов от них. Если сохранить прежнее число очагов как фиктивную основу для будущей раскладки, то при взимании налогов получишь крайне неприятный недобор. Пересмотреть количество очагов, чтобы оно соответствовало нынешнему положению, — значит показать всем оскудение страны и, следовательно, государства. Сразу увидят, что три лангедокских сенешальства, первоначально оценивавшиеся в 210 000 очагов, в 1370 г. сократились до 83 000, а в 1378-м — всего до 30 000 очагов. Теперь на несколько поколений монархия, и раньше плохо снабжаемая налоговыми поступлениями из-за того, что не имела ни постоянных обеспеченных ресурсов, ни организованной фискальной системы, будет посажена на голодный паек — как во Франции, так и в Англии. Ей следовало бы признать оскудение ресурсов и умерить амбиции до уровня своих жалких средств. Но ни Валуа, ни Плантагенеты не усвоили сурового урока, который преподала им жизнь. Они продолжали строить грандиозные планы, измышлять самые дорогостоящие комбинации — союзы, вторжения, крестовые походы, завоевания... Результаты этого уже не смогут оправдать ожиданий. В итоге королям удалось лишь сделать свои страны еще немного беднее, истощить один за другим источники своих будущих доходов. Во всей франко-английской политике с 1350 по 1400 г. и даже позже ничто так не бросается в глаза, как вопиющая несоразмерность скудных средств и смелых начинаний. Она легко объясняет неимоверную длительность конфликта.


III. ПАНИЧЕСКИЕ СТРАХИ КОРОЛЯ ИОАННА

После смерти Филиппа VI в августе 1350 г. на французский трон взошел его сын Иоанн, которого потомки прозвали Добрым. Новый король пока проявил только храбрость да некомпетентность в военном деле — на посту наместника Лангедока и при осаде Эгийона. Отец осыпал его почестями, сделав последовательно герцогом Нормандским, потом графом Анжу и Мена, а затем и графом Пуатевинским, тем самым отдав ему все, что корона отобрала у бывшей империи Плантагенетов; было известно, что он отважен, проникнут идеалами рыцарства — именно эти качества принесли популярность Филиппу, во всяком случае в начале правления. Расточительный, любящий пышность, как все Валуа, он вполне мог понравиться знати, охочей до набегов, красивых подвигов и празднеств. Бедствия, в пучину которых он слепо бросится, изменят суждения современников о его персоне. Его упрекнут за то, что он окружает себя советниками низкого происхождения, несведущими, алчными, озабоченными лишь собственным состоянием: некий Робер де Лоррис, некий Никола Брак, некий Симон де Бюси... Однако кое-кто из них был еще советником его отца, а другие станут приближенными сына. Если бы царствование оказалось счастливым, его бы поздравляли с удачным выбором. Фруассар, всегда пристрастный и стоящий на стороне Плантагенетов, объяснит его поражение изъянами характера — несомненно, имеющими место, но не объясняющими всего: Иоанн подозрителен; подвержен страшным приступам гнева, возникающим из-за самых смутных подозрений; тех, кому он не доверяет, наказывает кстати и некстати; его безрассудную ненависть утихомирить невозможно. Великодушно даруемые прощения не компенсируют суровых расправ в духе времени. Но если последние и вызывают возмущение, то лишь потому, что король неудачлив в своих делах. Втихомолку на него возведут самые странные обвинения. Благосклонность к некоторым выскочкам, особенно к коннетаблю Карлу Испанскому, будет расценена как свидетельство постыдных нравов. Потомство еще не разобралось по справедливости со всеми этими поклепами.

А беда была в том, что в трагический момент истории Франции ее корону носил не то что бездарный — это слишком сильное слово — но посредственный человек. Сознавая, конечно, какие опасности над ним нависают, но не обладая силой духа, которая дала бы возможность встретить их лицом к лицу, Иоанн прожил жизнь в постоянной панике, в атмосфере предательства, которую тоже надо принимать в расчет, объясняя зверские проявления его мстительности. Однако, несмотря на все удары судьбы, несмотря на людские потери вследствие «мора», королевство оставалось богатым и могущественным. Слёйс и Креси были поражениями без дальних последствий. Взятие Кале могло бы показаться более опасным в военном отношении; но оно не коснулось королевского домена, пострадали от него графы Булонские. В качестве десантной базы этот город имел меньше преимуществ, чем Бордо, где англичане могли сразу получать ощутимую поддержку со стороны гасконских контингентов, или чем Брест — цитадель партии Монфора. Таким образом, первые неудачи как бы не затронули «подводную часть» страны. Поэтому двор Иоанна оставался притягательным для европейских рыцарей, ищущих турниров и пирушек; здесь продолжались те же праздники, что и при Филиппе VI. На учреждение Эдуардом III праздников Круглого стола и ордена Подвязки Иоанн ответил основанием ордена Рыцарей звезды, которое стало поводом для блестящих и ослепительных празднеств в «благородном доме» в Сент-Уане, близ Парижа. Неужели кто-то сможет противостоять этому королю-рыцарю? Рыцарство — это пока единственный класс, который имеет значение и пользуется престижем. Казалось бы, он должен быть заодно с сувереном.

Но за этим блистательным фасадом крылись глубокие трещины. Социальный и экономический кризис, вызванный чумой 1348 г., имел долговременные последствия, бороться с которыми власть умела не слишком хорошо. Нужно было вновь вводить в действие законы о заработной плате и вернуть ее на уровень, соответствовавший прежнему, до чумы, помешать рабочим уходить от хозяев, заставить лентяев наниматься за низкое жалованье под страхом клеймения каленым железом. Напрасные старания: не похоже, чтобы ордонанс 1351 г., в отличие от английских статутов той же направленности, действительно начал работать. В деревне сеньоры-землевладельцы сталкивались с проблемой оттока рабочей силы, и так поредевшей, и обвиняли в своем разорении правительство. Неясно, как можно было не допустить возобновления войны, которой Иоанн, похоже, ждал со страхом. Прежде всего надо было укрепить дисциплину в армии. Ордонанс, выпущенный также в 1351 г., установил новую шкалу жалованья для баннеретов, башельеров, оруженосцев; в нем предписывалось, чтобы в «руте»[50] под знаменем одного капитана находились не менее двадцати пяти воинов, раз в два месяца проводились обязательные смотры, которые клеркам маршалов надлежало устраивать без предупреждения, и чтобы не было махинаций с численностью и вооружением рот. Но все это не дало ничего или почти ничего, потому что власти были не в состоянии обеспечить регулярную выплату жалованья, так что капитаны увольняли воинов, сокращая отряды до численности меньше уставной, и вся армия жила за счет населения. Казна была пуста, а страна, потерявшая от войны и эпидемий больше десятой части всего населения, платить не желала. На собраниях любых Штатов, что в Лангедоке, что в Париже, депутаты все время сетовали на лихоимство людей короля и отказывали власти в субсидиях, жалуясь на обеднение своих провинций или утверждая, что не уполномочены своими избирателями взимать деньги. Экономический и финансовый кризис вынуждал правительство проводить все новую «порчу» монеты, отчего менее чем за шесть лет королевская монета, и так сильно подешевевшая, обесценилась еще на 70%.

Итак, нужно было любой ценой исключить, чтобы в столь неблагоприятных обстоятельствах вспыхнула война. Следовало вести беспощадную борьбу со всеми, кто, близко или далеко, вызывает подозрения, что играет на руку противнику. Теперь, поощряемый обирающим его окружением, Иоанн неумело, очертя голову, руководствуясь только своим посредственным интеллектом, погрузился в эту безумную политику. Годы с 1350-го по 1356-й — один из самых хаотичных периодов в истории Франции того века, но притом они отличаются обилием химерических прожектов.

Эдуард III не пребывал в неведении относительно слабостей и панических страхов нового французского короля. Ему было приятно поддерживать во Франции страх перед угрозой нового десанта, постоянно откладывая его высадку. Сразу же после взятия Кале заключили перемирие, и папы вновь завели речь о мире. Эдуард не считал мир выгодным для себя, поскольку не умел использовать своих изначальных преимуществ. И он лавировал, сначала в качестве предварительного условия для начала любых переговоров требуя прощения своих бывших фламандских союзников, потом протестуя против пристрастности Святого престола, который, мол, излишне щедро ссужает деньгами французского короля; он направил войска в Гасконь. Смерть Филиппа, а после и смерть Климента VI в декабре 1352 г. дали ему новые предлоги для оттягивания переговоров. Дело взял в свои руки новый папа Иннокентий VI. Наконец весной 1353 г. противники встретились в Гине под патронатом кардинала Булонского, о котором было известно, что он имеет полную власть над душой Иоанна — король недавно женился на его племяннице — и жаждет дипломатического успеха.

Этот самый момент и выбрали Плантагенеты, чтобы посеять панику в лагере Валуа. С 1347 г. Эдуард держал в плену Карла Блуаского, французского претендента на герцогство Бретань. Война, которую упорно не прекращала Жанна де Пантьевр, приносила ей лишь такие успехи, которые нельзя было развить, — как убийство Дагуорта или знаменитый бой Тридцати, подобие великолепного турнира, в котором бились насмерть[51], очень благодатный «материал» для хронистов рыцарских подвигов. В Лондоне от бретонского пленника сумели добиться всего: чтобы его на время отпустили, он обязывался заплатить выкуп, сделать Бретань фьефом английского короля и переженить своих детей с его детьми. Король сделал ловкий ход: он здесь подстраховался, не лишив милостей и сына Монфора, своего воспитанника. Кто бы теперь ни взял верх, Бретань оставалась в зоне влияния Эдуарда, и каждый претендент станет обращаться за помощью к нему.

Потом у него нашелся еще один союзник, более опасный для дома Валуа, — Карл Наваррский, сын Жанны Французской и Филиппа д'Эврё, принц «королевских лилий с обеих сторон», который вскоре станет смертельным врагом для династии, царствующей в Париже. Когда он только появляется на сцене, это еще юноша, но обольстительный, красноречивый, умный и безумно честолюбивый. По матери он был внуком короля, то есть прямым потомком последних Капетингов, и потому имел на французскую корону больше прав, нежели Плантагенеты. Однажды он посетует на то, что не родился раньше. В 1328 г. его, несомненно, предпочли бы бесцветному Валуа. Теперь же было трудно вернуться к вопросу, который уже однажды решили, трудно взобраться на французский трон, за который спорят могущественные соперники. По крайней мере Карл мог требовать у короля Франции похищенное у него наследство. Отстраненная в 1316 г. от наследования трона Жанна Французская должна была бы унаследовать и все владения матери — Наварру и Шампань. Наварру ей оставили, но Филипп VI, как и его капетингские предшественники, не захотел выпускать из рук богатую Шампань, столь близкую к Парижу. Эту область он заменил ей графствами Мортен и Ангулем, не такими ценными, а потом даже Ангумуа забрал обратно, пообещав иллюзорные компенсации. Карл знал, что его мать одурачили. Тем не менее он в 1352 г. согласился жениться на дочери короля Иоанна; приданого за юной принцессой не дали, и это удлинило список его претензий к династии узурпаторов. Но что он мог сделать против могущественной французской монархии? Что такое маленькое королевство Наварра и несколько нормандских фьефов по сравнению с Францией? Все силы он черпал только в интригах. Снюхаться с Англией, пообещать поддержку делу Плантагенетов, побеседовать с английским претендентом о том, что нужен раздел Франции, а потом, когда эффект неожиданности достигнут и противник напуган, примириться с Валуа, вырвав у них новые территориальные уступки, — такой была политика этого вечного заговорщика. Политика, лишенная величия, лишенная искренности, политика правителя, не уверенного в собственных силах и постоянно играющего на руку другому, поскольку собственных целей он добиваться не может.

Но для Эдуарда III он стал великолепным орудием! Получилось так, что Иоанн Добрый, не удовлетворившись тем, что вручил Карлу Испанскому — младшему отпрыску королевской династии Кастилии, из дома де ла Серда — меч коннетабля, выпавший из рук Рауля де Бриенна, казненного за «предательство»[52] передал ему еще и графство Ангулем, которое, как полагал Наваррец, причиталось ему. Карл — его испанские подданные дадут ему прозвище el Malo, Злой — и его молодые друзья в начале 1354 г. заманили фаворита в ловушку: тот приехал в Легль, в их нормандские земли, и там его зверски убили. Король, охваченный горем и яростью, поклялся погубить наваррцев. Но убийца обратился за поддержкой к тетке и сестре, вдовам Карла IV и Филиппа VI, добивался вмешательства папы и других влиятельных лиц. Он открыто вступил в сношения с англичанами и попросил военной помощи у герцога Генриха Ланкастера, кузена Эдуарда III и его помощника по французским делам. «Знайте, что это я, — нагло признавался он, — с Божьей помощью устроил убийство Карла Испанского». Опасный комплот мятежника и врага вынудил французского короля проглотить унижение и позволить кардиналу Булонскому, заинтересованному посреднику, подготовить примирение с Наваррцем. Убийца вошел в милость у короля; за подчинение ему передали добрую часть Котантена. Договор в Манте, подписанный в марте 1354 г., унизил короля Франции, но не угомонил его ненасытного зятя.

Потрясенные бретонским предательством, растерявшиеся от интриг Наваррца, французские дипломаты, продолжавшие в Гине переговоры с легатами и англичанами, теперь были готовы к самым тяжким уступкам. В апреле 1354 г. они согласовали предварительные условия мира. Но какой ценой доставалось им окончание войны, отказ Плантагенетов от притязаний на французскую корону! Франция наконец признавала суверенитет Аквитании; в последнюю теперь включались также Пуату, Турень, Анжу, Мен — вся бывшая империя Плантагенетов XII века, империя Генриха II и Ричарда Львиное Сердце, — и даже Нормандия. Эдуард мог торжествовать: корону, о которой он никогда не помышлял всерьез, он менял теперь на едва ли не половину Французского королевства и благодаря этим территориальным аннексиям навсегда избавлялся от вассальных уз. Капитуляция была слишком очевидной, более того — явно неоправданной, чтобы тех, кто ее подписал, в скором времени не дезавуировали. Однако она стала эпизодом, ярко характеризующим жалкое царствование Иоанна.

Ратифицировать предварительные договоренности предполагалось осенью, в присутствии папы. Но в Авиньоне французы опомнились. Разъяренные постоянными нарушениями перемирия в Бретани, куда непрерывно поступали подкрепления из Англии, и узнав о новых интригах Наваррца, которые тот плел прямо здесь при попустительстве Иннокентия VI, они взяли назад свои обещания — несомненно, при поддержке того же понтифика, наконец осознавшего, какие опасности грозят его родной стране, — и более не пожелали наделять суверенитетом оставленные территории. Политика мира потерпела крах. Согласившись вынести столько унижений, Иоанн Добрый все равно не смог избежать войны.

А ведь к этой войне, ответственность за которую Эдуард III еще раз переложил на своего соперника — якобы инициатора разрыва, еще ничего не было готово. В Аквитанию для подготовки к новым боевым действиям приехал Эдуард Виндзорский, принц Уэльский, молодой двадцатипятилетний рыцарь — легендарный Черный принц. Участникам первого англо-гасконского рейда, вышедшим из Бордо осенью 1355 г., удалось безнаказанно разграбить Лангедок до самых ворот Монпелье. На 1356 г. намечались и операции большего размаха. Иоанн, хотя и слишком поздно, но потребовал денег и солдат. Штаты Лангедойля, собравшиеся в Париже в октябре, не отрицали, что это необходимо. Но, не доверяя людям короля, они месяц вели с ним переговоры и в конечном счете добились того, чего местные ассамблеи Нормандии и Вермандуа требовали уже десять лет. Им было разрешено самим взимать субсидию, на которую сто очагов могли в течение года содержать одного воина, и притом использование ее также должны были контролировать представители Штатов; предполагалось, что в каждой епархии ее будут собирать их делегаты (elus), а генеральные делегаты (три представителя знати, три прелата и три горожанина) — выдавать деньги непосредственно воинам; счета следовало представлять Штатам, а значит, последние должны были периодически собираться. Но депутаты забыли, что средства податных людей иссякли и те готовы оплачивать разве что местную оборону. Если монархия утратила контроль над налогами, то и Штаты, сделав попытку их взимать, добились не большего. Когда весной 1356 г. оказалось необходимым собрать армию вассалов, оплачивать ее было нечем.

Предвестием финальной катастрофы сделалась последняя драма. Карл Наваррский, все еще недовольный своей участью, вновь принялся плести интриги. Осенью 1355 г. со своих земель на Котантене он задумал перебраться в Англию. Его удалось успокоить, заключив с ним договор в Валони. После этого он поселился в Руане и завел опасную дружбу с дофином Карлом, который совсем недавно был сделан герцогом Нормандским. Пошла молва, что молодые люди затевают заговор с целью свергнуть короля. В душе последнего копилась ненависть, и наконец чаша подозрений Иоанна переполнилась. Тайно покинувший столицу король Франции 5 апреля 1356 г., задыхаясь от долгой бешеной скачки, внезапно ворвался в Руан и вломился в зал, где бражничали его сын, зять и их свита. Друзья Наваррца были схвачены и казнены без промедления, Карл Злой брошен в одиночную камеру. К этому поступку, наделавшему много шума, взывало все прошлое жертв. Но он вызвал возмущение: все произошло слишком поздно, после слишком многих уступок и притворных примирений, и притом Наваррец пользовался тайными и загадочными симпатиями знати — легкомысленной, склонной к заговорам и традиционно лишенной всякого политического чутья.

Теперь события начали развиваться быстрей. Стало известно, что английский экспедиционный корпус из нескольких тысяч конников под командованием Генриха Ланкастера покинул Бретань и направляется в Нормандию, не без оснований рассчитывая на восстание всех сторонников Наваррца. В свою очередь в Пуату, сжигая и разоряя все на пути, вторглась перегруппировавшаяся англо-гасконская армия Черного принца численностью в пять-шесть тысяч человек. Он намеревался достичь Луары и переправиться через нее, совершенно явно рассчитывая оказать поддержку герцогу Ланкастеру в Нормандии. Судя по незначительности сил, ни та, ни другая армии не собирались принимать полевого сражения, тем более искать его. Ланкастер, удачно выполнив несколько маневров, сумел уклониться от встречи с противником. Но когда стало известно, что армия короля Иоанна, гораздо более многочисленная, намерена отправиться в погоню за ним, Черный принц, находившийся в это время в Турени, медленно двинулся назад в Гиень, отягощенный обозом с добычей. К середине сентября западнее Пуатье, близ Мопертюи на берегах Миоссона, его нагнала французская армия, численности которой хватило бы, чтобы его раздавить. Но два кардинала, посланные папой Иннокентием VI, добились перемирия на двадцать четыре часа ради последних и напрасных мирных переговоров. Англичане и гасконцы использовали эту отсрочку, ниспосланную провидением, чтобы укрепиться на более сильных позициях. Когда битва наконец началась, их малочисленность, как и при Креси, вынудила их прибегнуть к военным хитростям, недостойным рыцарей: движению вдоль изгородей, засадам в островках леса, стрельбе по лошадям, которую вели валлийские лучники, обманным движениям, заманивавшим «баталии»[53] противника одну за другой в ловушку. До боя Черный принц не желал большего, чем позволения отступить на свои земли, обещая даже не поднимать оружия в течение семи лет, — так он страшился разгрома при встрече с пятнадцатитысячным войском противника. Уверенный в победе, король Иоанн отверг его предложения. Но когда 19 сентября сражение закончилось, те из французов, кто не погиб и не бежал, оказались пленниками жалкой англо-гасконской армии, в которой творцами победы были намного в большей степени аквитанские вожди, каптал де Буш, Чандос[54], нежели принц Уэльский. Пленных отправили в Бордо; среди них был и король Франции, упрямо не желавший бежать.


IV. УПАДОК ФРАНЦУЗСКОЙ МОНАРХИИ

Король в плену: эти слова отражали всю трагичность положения Франции. Подобной ситуации не возникало уже более столетия. Но после Мансуры Людовик Святой пользовался в Европе таким престижем[55], что никто и не помышлял напасть на его королевство; он оказался в руках противника, легко удовлетворившегося хорошим выкупом; наконец, его подданные не страдали от этой далекой и славной войны, в которую его вовлекла вера. Совсем в другом положении оказался Иоанн. Конечно, лично короля ни в чем не обвиняли. Из всех провинций доносились изъявления сочувствия рыцарственному суверену — доказательства верности народа своей монархии, верности, которую не могли бы поколебать никакой промах, никакое поражение. Но тем, кому плохо, требуются виноватые; ругали знать, отважную, но легкомысленную, которая потребовала сражения и дала разбить себя на поле боя; обличали бездарность чиновников, королевских советников, ободравших население как липку, что не помешало разразиться катастрофе. Это чувство ненависти, в пассивной форме существующее по всей стране, открыто выльется не везде. По стечению обстоятельств восстание вспыхнет лишь в двух очагах очень ограниченной площади: в нем, с одной стороны, примут участие буржуа Парижа и городов Иль-де-Франса, с другой — крестьяне области Бове. Однако часто бывает, что небольшая, но смелая группа берет верх над апатичными массами. Почти на два года твердое сопротивление повстанцев поставит под угрозу всю систему управления монархией, плод терпеливых усилий нескольких веков, а может быть, и само будущее династии.

Действительно, в результате возник настоящий конституционный кризис. Он представлялся тем опаснее, что на корабле не было кормчего. Старший сын короля бежал с поля битвы при Пуатье; теперь, после катастрофы, этот очень молодой человек, восемнадцати лет, должен был сделаться наместником королевства. Его телесная слабость бросалась всем в глаза. Карл, щуплый, внешне непривлекательный юноша, слишком рано женившийся на своей кузине Жанне Бурбонской, не имевший ни настоящего политического опыта, ни смелости воина, до сих пор был не более чем игрушкой в руках активного окружения. Теперь он носил титул дофина, но провинцией Дофине от его имени управляли люди короля. Его сделали герцогом Нормандским, но, проведя всего несколько месяцев в своем апанаже, он беззаботно предавался развлечениям, подпал под влияние своего наваррского шурина и, может быть, злоумышлял вместе с ним против отца. Ничто не предвещало, что он сможет задолго продумывать планы, сумеет ловко выпутываться из сложных положений, хитрить с судьбой. Тот, кто, окрепнув от несчастий, станет Карлом V, пока выглядел лишь жалкой марионеткой. Он окружал себя самыми одиозными советниками короля Иоанна, учился у них притворяться, бравировать непопулярностью, демонстративно презирать народные бедствия.

Реакция не заставила себя ждать. Через месяц после Пуатье ему пришлось созвать в Париже Штаты Лангедойля, чтобы удовлетворить растущую нужду в деньгах. В этом многочисленном собрании сразу же дали о себе знать две оппозиционные группировки. Одна из них — это горожане, горящие желанием бороться за свои интересы во имя общественного блага, обеспокоенные расстройством коммерции и считающие, что как главные кредиторы государства они вправе требовать многого; вторая, более беспокойная и более лицемерная, — это группка честолюбцев, друзей короля Наваррского, желающих пропихнуть его на первую роль в покинутом королевстве. Их объединение могло стать крайне опасным для дофина. Олицетворяли их соответственно два человека: первую — Этьен Марсель, купеческий прево столицы, богатый суконщик, предки которого сколотили себе состояние в качестве поставщиков двора, искренний и честный, пламенный реформатор, убежденный в своей правоте и в своих способностях вождя; вторую — Робер Ле Кок, епископ Ланский, краснобай, подыгрывающий королю Наваррскому, и его намерения не были столь чисты. Чего хотели горожане? Прежде всего реформы правительства и системы управления, обуздания алчных чиновников, прекращения злоупотреблений в высших эшелонах управления государством, давно обличаемых депутатами «добрых городов», — буржуа не без наивности полагали, что все эти реформы позволят королю жить исключительно за счет домена и упразднить непопулярную фискальную систему. Они также требовали в первую очередь уволить и предать суду самых скомпрометированных советников. По их мнению, были необходимы и другие чрезвычайные меры. При слабом дофине следовало учредить совет, избираемый Штатами, настоящий орган опеки, куда надлежало ввести наряду с четырьмя прелатами и двенадцатью рыцарями добрую дюжину горожан. Наконец, они настоятельно требовали освободить короля Наваррского, популярность которого росла пропорционально усугублению бедствий королевства. Перед лицом этих категорических требований дофин решил схитрить и выиграть время: он отлучился из Парижа для встречи в Меце со своим дядей Карлом Люксембургским, уже десять лет правящим Империей, но добился от него лишь слов ободрения. Когда он возвратился, новая сессия Штатов вынудила его 3 марта 1357 г. издать Великий реформаторский ордонанс — это любопытная попытка поставить королевскую власть под контроль. Снимать, арестовывать и судить недобросовестных чиновников и конфисковать их имущество, не слишком глубоко вникая в дела, теперь должна была специальная комиссия по чистке. Отныне в Совете заседало полдюжины представителей Штатов — назначать весь состав Совета последние не хотели; высшие органы управления государства, администрация домена, местные чиновники оказывались под пристальным контролем. Экстраординарные субсидии, без которых, несмотря на все налоги, нельзя было обойтись при продолжении войны, должны были полностью контролироваться Штатами, невзирая на печальный опыт 1355 г.; предполагалось также периодически собирать депутатов трех сословий для выверки счетов.

Означало ли это все контроль над королевской властью? Если присмотреться, это не более чем карикатура на конституционную реформу. Штаты не имели политической традиции: это разношерстные ассамблеи, собираемые при необходимости, которые не умели создавать органы постоянного контроля. Чистка утолила чувства ненависти, но не дала никаких гарантий на будущее. Стремление к административным реформам из-за отсутствия искренне преданных исполнителей не возымело никакого практического эффекта. Чего-то можно было бы ожидать от ввода депутатов в состав Совета; но там они оказались в меньшинстве; едва минует опасность, бывшие советники поднимут голову или займут их место. Никто не рискнул предложить обойтись без дофина — носителя монархической власти. А его упорное нежелание проводить реформы ставило непреодолимую преграду усилиям реформаторов. Движение, начатое в порыве энтузиазма, очень быстро иссякло, и у обеих сторон не было иного выхода, кроме как прибегнуть к силе.

Ведь, вопреки видимости, последнее слово осталось за королевской властью, представленной тщедушным дофином. На его стороне были чиновники, традиция, преемственность в управлении. Делегаты Штатов, кому поручено собирать субсидии и управлять этим процессом, натолкнулись на косность податных людей, крестьян, убогих ремесленников, которые не желали платить налог новоявленным сборщикам; надменный купеческий прево, вынужденный прибегать к худшим уловкам, в точности как королевские чиновники, сам объявил о новой девальвации, хотя программа реформ включала требование возврата к полноценной монете. В конечном счете Штаты не пользовались авторитетом. Слишком частые сессии утомляли депутатов, их беспокоили дорожные опасности и расходы. Вскоре в Штатах останутся почти одни парижские буржуа.

Предстояла еще проба сил, опасная для дофина, у которого не было ни войск, ни денег. Летом 1357 г. Карл попытался снова захватить власть: Великий ордонанс не претворялся в жизнь, дурные советники снова возвращались в милость. Этьен Марсель быстро поставил его на место. В ноябре благодаря обилию сообщников из тюрьмы бежал король Наваррский — к великой радости Штатов, которые уже снова заседали. В Париж возвратился ненадолго изгнанный Робер Ле Кок. Чтобы сохранять опеку над дофином, его надлежало держать в постоянном страхе. О чем речь: пародия на Штаты в феврале 1358 г. вынесла постановление, что отныне заседания будут проходить только в столице. Наваррца пригласили в Париж, и дофина вынудили с ним примириться. Карл унизился до того, что приказал провести покаянные церемонии в память жертв руанской драмы. Наконец, купеческий прево организовал мятеж, и восставшие прямо в покоях дофина, на глазах у него, вырезали его приближенных, убили маршалов Шампани и Нормандии и надели на наследника престола сине-красный шаперон — цветов парижских горожан.

Такое множество неуклюжих и жестоких выходок ускорили разрыв. 14 марта Карл принял титул регента, дающий ему больше власти, чем должность наместника королевства; 25 марта он бежал из Парижа в Санлис, противопоставил одни Штаты другим[56] обратился за советом к знати и добрым городам Вермандуа, а затем Шампани. Семью он укрыл в крепости Ле-Марше-де-Мо. Карл набрал войска и начал нападать на наваррские банды, грабившие сельскую местность. Ощутив опасность, Этьен Марсель пришел в сильное возбуждение. Он полагал, что призван осуществить великие замыслы, считал себя защитником городских свобод против некомпетентной и деспотичной власти монарха. Он пишет фламандским городам, напоминает им об Артевельде, назначая себя его духовным наследником. Но у него нет иного выхода, кроме как принять помощь самых одиозных союзников. С 28 мая ими становятся «жаки»[57].

Восстание крестьян областей Бове и Суассона носит загадочный характер. Этот один из тех страшных взрывов ярости бедноты, которые так часто встречались в средние века и в которых имущий класс видел только вспышку разнузданности «черни». Для его объяснения достаточно напомнить о разорениях, которые творили рутьеры[58], уже год бродившие по стране и грабившие ее то от имени англичан, то ссылаясь на наваррцев, о грубой настойчивости агентов фиска. Может быть, чашу народного гнева переполнили и требования сеньоров, многие из которых, попав в плен при Пуатье, нуждались в деньгах для своего выкупа; но текстов, которыми можно что-либо здесь доказать, у нас нет. Эффект неожиданности поначалу сработал. Их возбужденные ватаги под началом неизвестных и грозных вожаков, таких, как Гильом Каль, резали знать, грабили и жгли замки, двигались во всех направлениях, распространяясь по стране, как масляное пятно на ткани. Жакерия стала синонимом крестьянского бунта — опустошительного, не имеющего ни цели, ни завтрашнего дня. Чего хотели «жаки»? Этого они не сказали. Что они могли? Не слишком много, как только прошел первый шок. Плохо вооруженные, без умелых командиров, они становились легкой добычей для тяжелых рыцарских отрядов. Кроме того, знать, на миг растерявшаяся, нашла себе вождя: поставив свои классовые интересы выше политических интриг, Карл Наваррский возглавил сопротивление, избавив, сам того не желая, дофина от очень серьезной головной боли. Его неистовство помогло ему взять верх над «Жаками» под Мелло. Вскоре все вернулось к обычному порядку. Наваррец в этом деле приобрел у знати, став ее спасителем, неимоверную и недорого ему стоившую популярность, которую рассчитывал немедля обратить в монету.

Больше заботясь о последовательности своей политики, но не будучи столь удачливым, Этьен Марсель рассчитывал, что сумеет использовать «жаков» против регента; но посланное им на помощь «жакам» городское ополчение опоздало и повернуло на Мо, но не сумело захватить здесь дофину[59]. Это стало началом краха. Дофин избегал столицы, правил без нее и вопреки ей; но он сохранил в ней приверженцев, настраивавших «умеренных» против диктатуры купеческого прево. У Этьена Марселя осталось лишь одно средство против этих неуловимых заговорщиков: обратиться к королю Наваррскому, чье красноречие привлекало к нему новых сторонников, и к английским шайкам, наняв их за свои деньги. Ничто не помогло: ни вступление в Париж 22 июля англо-наваррских отрядов, ни назначение Карла Злого на пост капитана города. После недели сумбурных споров и тайных перемещений Этьен Марсель был убит 31 июля, прямо на улице, когда возвращался с осмотра внешних укреплений. Карл Наваррский отошел от стен города. Дофин возвратился в Париж, и те, кто его изгнал, теперь заискивали перед ним. Не было необходимости ни долго свирепствовать, ни казнить много людей. Парижская революция закончилась. Королевская власть, изнуренная материально, вышла из нее морально усилившейся.

Теперь можно было подумать и о короле. В Бордо, где Черный принц обхаживал именитого пленника, потом в Лондоне, где с 24 мая 1357 г. в его распоряжение предоставили роскошный манор Савой на престижной дороге между Сити и Вестминстером, Иоанн Добрый с наслаждением смаковал горькое вино поражения. Стыдиться ему было нечего — храбрый воин, он славно бился; если же его при этом разбили, то ведь «превратности боя непредсказуемы». Поражение в битве по всей форме ничуть не унижает истинного воина. Эдуард III принял его хорошо и даже увлекся этим человеком, уже не понимающим, что с ним происходит, но щепетильным в вопросах чести, верным рыцарскому ритуалу, который английский король сам так ценил. Среди празднеств Иоанн думал о своих подданных, но лишь затем, чтобы они думали о нем. Из писем пленника, которых сохранилось довольно много, образовался солидный сборник, тон которого одновременно патетический и инфантильный. На поле битвы под Пуатье французы утратили своего отца; именно за это он жалел их больше всего, а не за нищету и не за угрозы, нависавшие над ними. Значение имеет только одно — его скорое освобождение, ради которого они все должны стараться. Он рассчитывает на их щедрость, когда речь пойдет о выплате выкупа за него. Что касается политических условий, которые выдвинет противник, территориальных аннексий, отказов от суверенитета, то не надо отвергать их с ходу: ведь «кое-какие вещи сделать намного легче», нежели долго страдать в плену. Ради того, чтобы вновь оказаться на свободе, достойный суверен готов был к тому, чтобы в решающий момент проявить себя не слишком умелым дипломатом и не посчитаться с интересами короны.

Однако поначалу казалось, что все идет как нельзя лучше. В Бордо, опять-таки под эгидой Святого престола, было заключено перемирие на два года. В сентябре 1357 г. в Лондоне собрались советники Эдуарда, советники Иоанна, три кардинала, присланные папой, и представители дофина. Поскольку речь шла не только об освобождении Иоанна, но и о заключении «доброго и длительного мира», Эдуарду собирались предложить за высокую цену отказаться от притязаний на французский трон. Вопреки всякому ожиданию, требования англичан были меньше, чем в Гине. Проект договора, обнародованный в январе 1358 г. (его называют первым Лондонским миром), устанавливал сумму выкупа за короля в размере четырех миллионов золотых экю и требовал предоставить полный суверенитет Гиени, к которой добавлялись Сентонж, Пуату, Лимузен, Керси, Руэрг и Бигор, что, если добавить сюда Понтье и Кале, составляло добрую треть королевства. С учетом обстоятельств сам дофин нашел эти условия приемлемыми: он опасался худшего.

Он не ошибся. Эдуард III быстро раскаялся в своем относительном великодушии. Желая получить личные преимущества в споре с папой относительно назначения епископа Илийского и зная, что папа стремится к миру, он намеренно задерживал ратификацию соглашения. Тем временем парижская революция, Жакерия, война, которую с августа повел против дофина король Наваррский в Нормандии и на землях до самых ворот Парижа, привели к тому, что у англичан появились новые притязания. От изнемогающего противника можно было потребовать большего. Комиссары, которых Иоанн Добрый направил в провинции для сбора денег на свой выкуп, вернулись с пустыми руками; только Лангедок, менее опустошенный войной, дал кое-какие суммы. Эдуард мастерски разыграл гнев: раз не платят, он разрывает договор. Шесть месяцев назад он посвятил Иоанна в рыцари во время традиционных турниров в день св. Георгия; теперь он заключил его под стражу и угрожал отправить в какой-нибудь более безопасный донжон. Дофин погряз в войне с Наваррцем и не был способен продолжать переговоры; папские легаты не вернулись, полагая, что мир заключен. Беседа с глазу на глаз между победителем и побежденным, который был крайне обеспокоен новыми грозившими ему строгостями и потерял голову от перспективы более сурового содержания, дала новые выгоды Плантагенету. Тот сам кичился, что «изо дня в день французы предлагали» ему «великие договоры и прекрасные предложения». И 24 марта 1359 г. был подписан второй Лондонский мир, бесконечно более тяжелый, чем первый. Выкуп за царственного пленника, все в том же размере четырех миллионов экю, следовало выплатить в более короткие сроки, а в обеспечение этого следовало выдать Англии в качестве заложников лиц королевской крови или нотаблей. Даже будучи освобожден, фактически Иоанн оставался пленником вплоть до выполнения всех условий договора. Территориальные уступки стали тяжелее: теперь англичане требовали также земли между Луарой и Ла-Маншем — Турень, Анжу, Мен, Нормандию, а также прибрежные области между Соммой и Кале; кроме того, оммаж за Бретань герцог должен был принести английскому королю. Французское королевство теряло западную половину и все морское побережье, получая границу по линии, соединяющей Кале с Пиренеями. Никогда, даже во времена слабого Людовика VII[60] Плантагенеты не обладали таким могуществом на континенте. Вполне понятно, и в глазах Эдуарда III это было существенной уступкой, что все это переходило под его полный суверенитет, не накладывая на него никаких вассальных обязательств.

Английский король вскоре сам догадался, что аппетиты его оказались чересчур велики. Тем более что в наваррской войне дела стали оборачиваться в пользу дофина. Карл Злой, чувствуя, что его бросили, заключил сепаратный мир в Понтуазе и тем самым избавил столицу от серьезной заботы. Можно ли было думать о том, чтобы пойти на уступки, которых требовал Иоанн Добрый? Одно собрание Штатов, на сей раз покорное указаниям регента, заявило, что этот договор «неприемлем и невыполним». Другое вотировало кое-какие субсидии на возобновление военных действий. Ведь дело дошло уже и до них: Эдуард III был вынужден сам ехать усмирять Францию, хотя суверен истерзанной Франции уже был его пленником. Но, чтобы победить врага, нужно было, чтобы он принял сражение. А Карл сознавал свою слабость. Наученный опытом, побуждаемый своей не больно воинственной натурой, он уклонялся от боя. Эта ловкая тактика, которую позже сочтут инициативой Дюгеклена[61], была именно тактикой дофина. «Набег» силами в несколько тысяч воинов, если нет правильного сражения, позволял только грабить страну, но не завоевать ее и тем более не оккупировать. Его сила со временем иссякала сама, когда более не могла расходоваться на разорение края. «Бедный народ» страдала от этих грабежей, но королевская власть берегла свои скудные силы, будучи не вправе зря жертвовать ими. Поэтому Эдуарду с сыновьями позволили в конце октября 1359 г. высадиться в Кале, постепенно разорить Артуа, Тьераш, Шампань, потерпеть неудачу под Реймсом, мощные стены которого исключали возможность приступа, обойти Бургундию, чей герцог откупился от бедствия, щедро заплатив за уход солдатни, две недели жечь округу под Парижем и наконец разорить провинцию Бос. Тем временем нормандские моряки совершенно безнаказанно подошли к Винчелси, вызвав у англичан панический страх перед высадкой французов, которую они с 1340 г. считали невозможной. Наконец в дело вступило само небо: неожиданный ураган дезорганизовал силы захватчиков на шартрских землях. Пора было завершать эту плачевную экспедицию. 8 мая 1360 г., после всего лишь недели переговоров, дофин и принц Уэльский согласовали предварительные условия мира в босской деревушке Бретиньи; английский король сразу же покинул Францию, где во главе армии его больше не увидят.

Неудача Плантагенета была очевидной. Его грозный набег отбросил его в положение, в каком он находился до первого Лондонского мира, заключенного полтора года тому назад. То, на что он соглашался теперь, было тоже нелегким для Франции, но в меньшей степени, чем уступки, на которые ей предлагалось идти до того. В территориальном отношении возвращались к условиям, согласованным в Лондоне в 1358 г.: образование обширной суверенной Аквитании от нижней Луары до Центрального массива и до Пиренеев; передача «плацдармов» на севере — Понтье, Кале, графства Гин. Но финансовые требования смягчились: сумма выкупа за Иоанна составляла теперь лишь три миллиона золотых экю вместо четырех. Первая выплата в размере 600 000 экю, самая тяжелая, освободит короля Франции, который будет дожидаться ее в Кале. Уступаемые территории — кроме Ла-Рошели, которая сразу же перейдет в руки англичан, — будут переданы победителю в течение года после освобождения Иоанна; после этого шесть ежегодных выплат по 400 000 экю погасят долг Валуа и постепенно освободят заложников — принцев крови, крупных феодалов, баронов, буржуа из восемнадцати «добрых городов», которые до того будут жить в Лондоне за свой счет. Окончательно ратифицировать договор предполагалось в Кале, во время выплаты первой части выкупа и перед освобождением царственного пленника.

Поскольку ничто не позволяло надеяться на более мягкие условия, дофин, на сей раз согласный с отцом, предпринял отчаянные усилия, чтобы удовлетворить требования англичан. Надо было освободить короля, а там будет видно. 8 июля Иоанн прибыл в Кале. Тем временем каждый город, каждая провинция были обложены податью на пределе их возможностей, и от них требовали «живо» выплатить ее. Северная Франция, жестоко пострадавшая от недавних грабежей, опять не смогла дать многого; но Лангедок расплатился щедро. К середине октября в аббатстве Сен-Бертен, близ Сент-Омера, набралось 400 000 экю — две трети требуемой суммы. Эдуард, которому было нетрудно сыграть в благородство, заявил, что удовлетворится этим. Постепенно в Кале приехали король Англии, его сыновья, дофин, советники монархов; еще какое-то время велись переговоры, и наконец 24 октября предварительные соглашения в Бретиньи, с небольшими изменениями, были торжественно ратифицированы. Это было более чем соглашение между Валуа и Плантагенетами — полагали, что это всеобщий мир. Эдуард III подписывал мир с графом фландрским; Иоанн еще раз примирялся с Карлом Наваррским; оба короля, которых теперь связывали договоры о вечной дружбе и союзе, обещали вместе стараться прекратить распрю в Бретани. Коль скоро на Западе воцарялся мир, папство могло вернуться к своим химерическим планам крестового похода.

Договор в Кале отличался от предварительных соглашений в Бретиньи только в одном важном пункте. По первоначальному тексту оба короля немедленно отказывались от взаимных претензий, но эти отказы были неравной значимости: Эдуард отрекался от титула короля Франции, пустой погремушки, на признание которого в реальности никогда и не рассчитывал, а Иоанн — от суверенитета над оставляемыми территориями, и эта уступка отрезала от королевства целую треть, преграждала его судам, сборщикам налогов, армиям доступ в Юго-Западную Францию. В Кале «отречения» стали предметом особого соглашения; обменяться ими предполагалось позже, после передачи территорий; последним сроком для этого назначалось 30 ноября 1361 г. Внешне эта модификация выглядела ничтожной. Но фактически она будет иметь неисчислимые последствия. Некоторые историки полагают, что к ней приложили руку дофин и его советники, которые со своей безупречной ловкостью, уже выказанной в прошлом году, предвидели будущее, догадались, что срок будет перенесен, и тем самым сохранили для короны суверенные права на оставляемые территории. Однако допустить такое сложно. Возможно ли было заранее предугадать все задержки, хитрости, проволочки всегда ненасытного противника? Будущий Карл V при всем уме не мог обладать такими способностями предвидения. Однако события покажут, что он был прав.

Мы не последуем за королем по пути свободы, через вновь обретенное — во всяком случае, частично — королевство. История его поступков позволила бы нам всего лишь глубже проникнуть в душу монарха, который за три года, которые ему оставалось жить, не воплотит ни одного из своих химерических прожектов. При этом бедствия ничуть его не унизили. По крайней мере он мог бы понять, что через четыре года отсутствия найдет Францию истерзанной, ослабленной, искалеченной, мог бы попытаться уврачевать ее раны, восстановить ее силы путем мудрой экономии. Но предполагать, что он способен на столь терпеливые расчеты, можно было бы, лишь плохо его зная. Он бессильно наблюдает бесчинства рутьеров, грабящих богатейшие провинции. Дорого купленный мир, за который пришлось заплатить такой кровью и такими страданиями, для него только неожиданная возможность наконец воплотить мечту отца и свою собственную — крестовый поход. Едва получив возможность, он спешит в Авиньон; правда, дороги королевства неспокойны, и ему приходится делать длинный крюк через Бургундию, Бресс, Дофине, земли Империи. Но святой папа Урбан V находит в нем более ценного, более рьяного помощника, чем Филипп VI был для Бенедикта XII. Побежденный при Пуатье уже видел себя предводителем крестового похода, во главе целой европейской армии, идущей на грозных османов.

Этот прожект постигла та же судьба, что и множество других: изменившиеся реалии перевели его в сферу химер. Более насущные заботы удерживали Иоанна в его королевстве, и не самой мелкой из них было практическое выполнение условий договора в Кале. И это возвращает нас к предмету нашего рассмотрения.

Территориальные соглашения с давних пор относились к статьям, которые выполнялись проще всего, хотя и с заметными задержками. Советники французского короля предпочли бы, чтобы передача осуществилась, лишь когда король Англии взамен освободит французские провинции от рутьеров, грабивших страну от его имени. По мнению Плантагенета, довольно было и того, что он уволил этих вояк; а если они продолжают грабежи по собственному почину, его это не касается. Итак, Иоанн еще раз уступил. Но английские комиссары, имевшие поручение формально принять аннексии, прибыли только в августе 1361 г. В каждой оставляемой области они приняли власть от чиновников Валуа, оммаж от вассалов, присягу от городов. То здесь, то там возникало противодействие, о котором нам известно мало. Может быть, население не побоялось бы менять господина, если бы его верховным сюзереном по-прежнему оставался французский король. Верность прежнему монарху заставляла их страдать от того, что отныне они полностью отделяются от королевства Франции. Но проявления этих чувств оставались спорадическими и разрозненными; возможно, в некоторых случаях они были даже порождены расчетом. Когда тот или иной город заставляет ждать своей капитуляции, когда тот или иной вассал заявляет, что хочет принести оммаж только лично королю Англии, то это делается затем, чтобы добиться подтверждения и расширения привилегий, чтобы создать прецедент, который в дальнейшем будет полезным для укрепления автономии. Так будет до самого 1789 г., когда зарождающийся патриотизм сметет эгоистичную тщету местных привилегий. Весной 1362 г. мучительная операция близилась к концу: после этой большой передачи территорий оставалось лишь несколько спорных округов — Бельвиль в Пуату, Монтрёй в Понтье. Эдуард III сумеет создать из новых континентальных владений обширное княжество Аквитанию, определять судьбы которой было поручено победителю при Пуатье — Черному принцу.

Выплата выкупа шла с более заметными задержками. Ведь вытрясти такую сумму из страны, которая постоянно беднела, а недавно утратила треть своей территории, было непросто. На этот раз, поскольку речь шла о выкупе пленного короля, такой случай предусматривался феодальным обычаем, и потому можно было не обращаться к Штатам[62]. Королевский ордонанс от 6 декабря 1360 г. устанавливает на шесть лет — первый пример общего и долгосрочного налога — троекратное обложение товаров, соли и вина. Налоги на потребление собирать трудно, они непопулярны и, кроме того, тесно связаны с экономическим процветанием; а дело было в кризисный период. Но все-таки они принесли ощутимые суммы. Основную их часть поглотила борьба на местах с рутьерами, придворные праздники, приготовления к крестовому походу. Из оставшихся за три года не смогли собрать даже первый миллион для выкупа.

Обладая уступленными территориями, имея в кармане почти треть затребованной контрибуции, король Англии, казалось бы, должен был поспешить с обменом отречениями, чтобы на взаимные уступки легла печать необратимости. Однако эти отречения не были сделаны ни в ноябре 1361 г., ни позже. Не будем усматривать в этом ни ловкости дофина, который по завершении своего регентства уже никак не участвовал в управлении королевством, ни беспечности Иоанна, который, напротив, чтобы поддержать свою честь, старался тщательно и полностью выполнить договор. Все дело в Эдуарде, изобретательном на новые дипломатические комбинации, всегда выискивающем дополнительные преимущества. Перестав титуловать себя королем Франции, он знал, что Иоанн уже не считает себя вправе претендовать на суверенитет над Аквитанией. Теперь его заботили более верные материальные выигрыши, а церемонию, не дававшую непосредственных выгод, можно было провести и позже. Ведь коль скоро выкуп в срок не уплатили, ссылка заложников в Лондон затянулась. Это ожидание стало невыносимым для принцев королевских лилий: брата короля — Филиппа Орлеанского, двух старших сыновей — Людовика Анжуйского и Иоанна Беррийского, его кузена Пьера Алансонского и шурина дофина — Людовика II Бурбона. Чтобы ускорить свое освобождение, они взяли с короля Франции слово и в ноябре 1362 г. заключили со своим тюремщиком гибельный «договор заложников». В нем они проявляли щедрость за чужой счет, обещая немедленную выплату 200 000 экю, окончательную уступку спорных территорий, передачу в залог основных беррийских замков. Вследствие этого их перевели в Кале, где они должны были ждать королевской ратификации договора, лишь после которой предполагалось провести обмен отречениями. Иоанн бы с радостью подписал новые отказы — ведь это значило не только больше заплатить за мир, но к тому же освободить своих близких и ускорить начало крестового похода. Однако Эдуард потребовал одобрения со стороны Трех сословий. Ассамблея, собравшаяся только в октябре 1363 г. в Амьене, проявила упорство. Дофин и его советники еще раз оказались лучшими защитниками интересов короны, чем король. Они были душой сопротивления и добились отклонения договора.

Это был первый инцидент после заключения мира, первое пятно, омрачившее вечную дружбу, в которой поклялись в Кале оба суверена. В ситуации, где дипломат увидел бы лишь политическую необходимость, Иоанн счел себя обесчещенным, решив, что противник заподозрит его в вероломстве, хотя тот вовсе не выдвигал подобных обвинений. Это болезненное ощущение у короля укрепил один случай личного характера. Его второму сыну Людовику Анжуйскому, томившемуся в Кале, разрешили съездить на поклонение в святилище Булонской Богоматери. Там он встретил свою молодую жену Марию Бретонскую, дочь Карла Блуаского, которую не видел два с половиной года и в которую был очень влюблен; княжеская чета сбежала и более в Кале не явилась. Сделав это, позже скажет ему Эдуард III, «вы весьма запятнали честь своего линьяжа». У чести свои законы. В политике они слишком часто служат прикрытием худших капитуляций. Будучи до конца рыцарем, Иоанн остался им верен и в первые дни 1364 г. вернулся в Лондон, чтобы сдаться в плен: ведь он считал, что лично отвечает за невыплаченный выкуп, за бегство титулованного заложника. Тем не менее от плана крестового похода он не отказался. Поскольку интерес к этому плану проявил и Эдуард, то Иоанн начал переговоры с целью прийти к новому «конечному соглашению» взамен договора заложников. Едва эти переговоры успешно завершились, как он заболел и слег. Он умер 8 апреля, еще молодым — ему было сорок пять. Его бывший тюремщик устроил ему пышную заупокойную службу в соборе святого Павла. Потом через Дувр и Кале бренные останки с большой помпой были привезены в Париж и Сен-Дени.


Загрузка...