Страдания князя Штерненгоха

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Здесь заканчиваются записки несчастного, добрейшего князя. Но мы можем на основе его предсмертных, беспорядочных, и в то же время все-таки трансцедентально ясных высказываний правдиво восстановить то, что произошло в башне.

Он прокрался к башне, поднялся по ступенькам. «Я оставил обе дверцы открытыми, — вспоминал он. — Если они войдут в синюю комнату, они сразу настигнут меня. Но это все до смешного безразлично; смешно и ничего не значит все. Все».

Не будем пытаться точно описывать его душевное состояние. Вовсе не из-за того, что это было бы «нехудожественно», что это само собой вытекает из последних страниц дневника; а только потому, что это противоречит человеческой, пусть художественной, пусть философской, научной или любой другой интерпретации. Искусство убого, как и все человеческое. Можно, пусть художественным, пусть иным способом, выразить неплохо только дела низкие, только дела людские. Но отнюдь не Великую Тайну. Князь направлялся к Демоне, балансируя между Сном и Послесмертием. Сон почти не воспринимаем «бодрствованием», а Послесмертие — не воспринимаемо вообще. Безумие Штерненгоха превратилось в Сверхбезумие, которым является Вечность и Все сущее. Что было земное, то лежало глубоко под ним. На мгновение он, самый ничтожный среди moriturus[43], стал Богом. И, может быть, «навсегда».

Он открыл первую дверцу в голодную тюрьму — медленно, с улыбкой. Почувствовал запах… «Дым от виргинской сигары, — сказал он про себя. — Тот самый ее дым. Ну, конечно, а чего еще я мог ожидать… Все прекрасно. А у нее, в вечности, безусловно есть. — Тсс!.. Шорох — оттуда… Ну конечно».

Жутко заскрипел ключ в двери, покрасневшей от ржавчины… И князь увидел темницу, освещенную, не его тусклым фонариком, но другим, стоявшим на земле, — и потом еще каким-то слабым, белым, таинственным светом. Рев облачных львов гремел все страшнее; старая башня сотрясалась.

А розовое и зеленое пятна — не видел. Но на том месте, где они тогда находились, было что-то белое. Подошел поближе. Белоснежная женская одежда. Лицо прикрыто белым платком, который сжимали белые руки. И все это ужасающе дрожало, дергалось и извивалось. А под ним — что-то розовое и зеленое…

«Она легла на эту солому! Естественно, зачем ей лежать на камне! Пришла сюда из подземелья. И все-таки живая. Мне даже почти досадно. Пропадает волшебство. Однако — глупость! Живая — мертвая — обе одно и то же. Мертвое — живое, живое — мертвое. Мир — это только живой труп; и тигр в момент своего великолепного прыжка — лишь гальванизированный покойник!»

Он стал на колени рядом с белой женщиной.

— Хельга!

Белое тело перестало дрожать и некоторое время не шевелилось.

— Хельга, это Ты, моя супруга?

Тело скорчилось, застонало, но не проговорило.

Он нежно стал снимать платок с ее лица.

— Нет, нет, ради Бога! — заорало что-то нечеловеческим голосом. — Иначе вы пропали, и я тоже! Мне нельзя вас видеть!..

Он уселся рядом с ней и спокойно ждал. «Что если это не Она? — наркотически подумал он. — Что если она послала другую женщину? Ну и подумаешь. Все они — это Она».

— Я пришла, — раздался, наконец, монотонный голос, — из любопытства. Чтобы убедиться, будет ли у вас сегодня, именно сегодня, достаточно храбрости, чтобы прийти сюда. Меня обо всем проинформировали; через четверть часа вы получите смирительную рубашку; и знаю, что вы не верите в мою реальность.

— Так ты, значит, действительно жива?

— Сомневаться в этом может только ваша нечистая, до безумия перепуганная совесть. Слушайте: отвага, с которой вы меня сюда ввергли, сама по себе мне немного импонировала и уменьшила мое отвращение к вам. А сегодня, видя, как вы пришли сюда совсем без страха, я даже стала уважать вас. А такое уважение у женщины может даже перейти в любовь… Думаю, что теперь я могла бы с вами поладить совсем неплохо. Господин князь, собственно говоря, я сегодня пришла для того, чтобы покорно предложить вам — супружеское сожительство до самой смерти… Он мертв, я разочарована жизнью, пресыщена, в сплине; без средств и поддержки. Мои финансовые перспективы совсем плохи, все мои кролики внезапно сдохли, и я поняла, что таланта к искусству у меня нет. И что годовых пяти тысяч марок мне бы на жизнь совершенно не хватало. Мне хотелось бы снова перед миром стать княгиней. У меня теперь единственная цель: стать великосветской дамой. Если вы смилуетесь надо мной, я буду во всем послушной и примерной супругой.

— Сделаю все, Хельга, что захочешь. Но то, что ты сказала, некрасиво. Нет: красиво и это; все только красиво, все безразлично.

— Вы разговариваете сегодня с непривычной мудростью, — вырвалось немного погодя из-под платка. Вы какой-то иной. — Я люблю вас — и хочу, чтобы мы еще здесь, прежде чем вы попадете — временно — в сумасшедший дом, скрепили свой второй брак — здесь, здесь — на этом месте!

И не отрывая рук от лица, она обняла его обнаженными ногами и стала его тянуть к себе. Он поддался, но это не было Либидо, разве только метафизическое: все целующее — и лишь поэтому целующее и Ее…

Однако сразу же, как только его ладони коснулись ее щек, она ужасно заорала… И продолжала орать дальше и дальше, жутко, заглушая грохот грома; казалось, целую вечность…

Внезапно рев превратился в хохот, и ноги Демоны снова обняли тело князя, все еще улыбавшегося… — Приди ко мне, о, приди, о, приди!..

И князь, величественный в своей пассивности, снова упал на княгиню… — «Только, только, только!.. Я сохраню тебе верность, навсегда, вопреки всем кругам ада!..»

Он снова коснулся ее. Не руками… И Демона теперь оставалась спокойной, только малюсенький, адский хохот прорывался сквозь ее платочек.

Но — через мгновение:

— Ты… Ты… Ты — здесь? — закричала она жутко, не показывая глаз. — Не ходи теперь, не ходи теперь сюда, ради Бога!

Штерненгох осмотрелся вокруг. И увидел неподалеку неясную зеленоватую тень… мерцавшую и вместе с тем чудеснейшим образом более спокойную, чем само солнце. Это была огромная фигура мужчины, с лицом, поражающим одним только взглядом, юношеским и все же таким величественным, божественно зрелым…

— Именно сейчас, говоришь? — завыла Демона. — Но именно сейчас — невозможно…

Князь не слышал ответа.

— «Невозможно», это проще и слаще всего, говоришь? — воскликнула она снова.

И теперь услышал Штерненгох определенные слова, беззвучные, слышимые лишь в душе.

— Ты сама невозможна! А слово Телом сотворено!

— Самый дорогой мой — не могу!

— Ты это сделаешь! Ты хотела сразу освободиться от него! От него! Задумав страшнее всего отомстить ему, ты страшнее всего отомстила сама себе!

— Да, я хотела! Иначе не могу…

— Дело сделано, дело сделано! Это победа! Пользуйся своей победой!

— Не размахивай так грозно надо мной этим страшным бичом! Я уже достаточно вкусила его там… там! Но Твой — ужаснее всех остальных…

— Слаще! Лишь еще один последний прыжок… Эй… эй!

— Перестань! я — готова отдаться ему — и не исчезнуть!.. Не открывай моих глаз! лучше их выбей!

— Это лишь половина спасения! Глаза надо открыть! Героически глядеть!

— Если я погляжу, я потеряю силу отдаться, и ужасный, необозримый ад разверзнется передо мной…

— Только если поглядишь, тогда найдешь силу отдаться.

— Взгляд — это погибель; только полуслепота терпима!

— Нетерпима только терпимость; и гибель Сияет. Она гремит все ближе и ближе, заливает Тебя уже, разве ты не видишь ее, Женщина?

— Я не хочу раствориться, даже во Всеобщем Сиянии. Я хочу быть Собой!

— Лишь Всеобщее Сияние есть Я. Лишь Ореолом Твоим является все сущее; лишь собственным Своим Ореолом являешься Ты!

— Я боюсь своего белого, бесформенного привидения и испытываю отвращение к нему; оно — чистое Ничто.

— Дня боится ночная бабочка. Душа, среди всех самая светлая и поэтому самая темная среди всех, есть чрезмерное Сияние: Ты, влюбившаяся во Тьму, пьешь ее так, что почти потонула в ней! Вверх, к вечной отчизне Твоей и Моей! За Мной, наконец!

И князь увидел, как тень, разгораясь все белее и могущественнее в пламя, растет, прорывает потолок темницы и возносит Свое сверхвеличественное, ласковое и одновременно ужасное лицо к облакам, выше облаков, к звездам, выше звезд… И из безграничной дали еще доносились последние догоравшие слова Бога:

«Я, супруг Твой на Небесах и Во Веки Веков, снизошел к тебе и стал человеком лишь для того, чтобы вывести тебя из болота Ночи. Это не удалось — там; но удалось здесь! Я послал тебя в багровое пекло и направлял все шаги твои. И того, кто ждет здесь Твоего Спасения. Через него я облегчил тебе и ускорил Победу, через него бросаю Тебе в омут Твой спасательный канат, — самый милостивый в своей жестокости… За мной, в бесконечное Сияние, жена Моя!»

Светлые раскаты Голоса стихли. В последний раз раздался небесный выстрел. Это в башню ударила молния. И, как будто от нее запылали черные стены, внезапно стал могучим таинственный белый свет, разгораясь пожаром больше и больше.

Но Демона не открывала лица. Рванула несколько раз за платок, но обнажила только уста. И содрогалась так ужасно, как будто ее трясли невидимые, самые сильные руки.

— Даже через сомкнутые веки проникает этот ужасный, невыносимый, неизбежный Свет, — простонала она. — Алое пекло позади меня, белое пекло впереди меня. Но это пекло хуже… А Он?.. Только моя фантазия… Я не отброшу саму себя.

И тут нежно заговорил князь:

— Ты найдешь себя; ты не обладала собой. Мы не обладаем собой, пока не обладаем всем, пока не растворим в Себе все в любви. То, что является самым ласковым, кажется самым страшным для того, кто, как все люди, привык только к жестокости. А самое отвратительное — самое вкусное. Хельга моя, прислушайся к Нему! Он — один из величайших Богов!

— Ты — его — слышал?

— И видел!

— Все — только — мой фокус-покус! — зашептала она с женским упрямством… — Ведь я живая, безумец!

— Ты Живая; но в одежде, на которой ты лежишь, соломы — нет! Я не вижу этого, но знаю это…

— Значит, ты знаешь все?

— Ты пришла сюда, чтобы отдаться мне и таким образом избежать багрового ада; сегодня наш последний День. Ты пришла сюда так, как ходят на казнь; обедать мертвыми жабами — не пустяк; а я был отвратительнее мертвой жабы. Когда у тебя это не получилось, несмотря на то, что твои глаза были закрыты, ты вернулась к своему первоначальному умыслу: сначала отдаться мне, а потом внезапно подо мной исчезнуть и дьявольски оставить меня, очнувшегося от небесного блаженства, лежащим на — скелете, покрытом ужасной грязью, червями… Это должно было стать последним ударом твоего мщения. Но в эту минуту пришел Он. Чтобы спасти Тебя. Не меня, так как я больше не боюсь. Только теперь я способен разглядеть что-то под тобой…

И вынув из под розовой ткани что-то ужасное — поцеловал это.

— О! — воскликнула она — и отбросила платок. Но глаза остались закрытыми.

— Гельмут — во мне не тлеет более ни малейшей искры мщения. Но этого недостаточно: я должна тебя и — любить… Твоя душа теперь прекрасна — почему тело твое столь уродливо?

— Может быть это не так, Хельгочка. Уродливо только то, что мы видим сквозь призму своей ненависти и отвращения. Только ненависть достойна ненависти, только отвращение отвратительно; нет, даже и оно — нет… И ты, Душа, избавленная от оков тела, до сих пор не видишь этого?

— О душа без тела! Подземный крот не так слеп, как она!

— Хельга, моя Вечная, Богиня спящая! Я стою на границе смерти и Жизни; то, что лежит позади меня — смерть, а Жизнь — то, что мчится на меня. Я вижу их обеих — Божьей милостью — Твоею Милостью — милостью Его, Великого Незнакомца. Ты хотела уничтожить меня, а из самого жалкого сотворила — Избранника Божьего… Через страдание и безумие. Благословенна моя судьба. Благословенны все удары, нанесенные мне Тобой! Благословен Твой Супруг! Благодарю Вас! Я не Бог и Сияние, коими являетесь вы; но все же я являюсь отражением Божьего Сияния, и, следовательно, также им самим. Я — грязь под Твоим ногтем, Возвышенная; но и этого мне достаточно; и это сделало меня Тобой, Тобой — навеки… Самый покорный, до смерти избитый пес тоже Бог. Все сущее, и ты сама — лишь отражение Божественного Сияния — а сам Бог — это лишь Его собственное Отражение…

— Как звучит твой голос! Полон золота и величия… Подай мне руку… Какая маленькая и мягкая… Что — что — что так очаровательно задрожало во мне? Как будто я дотронулась — до Него… — Она вся изогнулась от чувственности. — Боже, это — ты — ты?

И невольно, гонимая только желанием, она открыла глаза. В последний раз заревели небеса. В сто раз усилился белый Свет. Невидимыми стали огни фонарей, как свет от спички в сиянии полуденного солнца. И каждый черный камень старинных стен стал феерическим, солнечным алмазом.

— Кто здесь?.. О! Это не вы… Однако — это вы — вы, это ваше инфантильное, детское выражение, — но как вы потрясающе красивы! Серафим! Бог! Солнечный Бог — само солнце… Все вокруг засияло алмазным светом Твоим… О, как долго я была слепой и не видела твоего Великолепия! О, ты сам был таким слепым, что не видел его, — чтобы я его не увидела… А как ты велик и могуч, ты возвышаешься над звездами, как — Он… Он и ты — вы едины! Ты и я — мы едины! Во Всеобщем сиянии! Ты, Океан Белого Света Моего, безграничного, Ты есть все сущее! Ты совершенство, какое ты нежное и сладкое! Ты мое чудовище — полюбовное! Первоначальный Победный Хаос, ты — всевластная Гармония! Все, что не является Тобой, — лишь диссонанс и убогость! Но ты есть все сущее, только видеть это необходимо; всё — ты, как только это всё узнает, что оно — Ты… Только сейчас, глядя на Тебя, возвышенного и в покорности, божественного и в унижении, я знаю, что это Вездесущность Божья, что Все есть все и Едино… О, какая сладкая Мерзость и какая сияющая Слепота! Насколько сладостна Боль, прекрасна безобразность, правдива Ложь — и как Ночь сверхсолнечна!.. О, приди, Красота Моя Вечная — войди в меня, озари Пробужденную и Спасенную…!

И она рванула князя на себя. Он почувствовал боль на лице, но такую странную, как будто ее почувствовал кто-то другой, находящийся под ним…

Прелестный гремел вокруг них Свет Вечный…

Как раз в ту минуту и на том месте, когда и где скрылись на востоке западные, отгремевшие тучи, взошло солнце. Крепостные слуги, родственники Штерненгоха, врачи прокрались, недоумевающие, в башню — и в голодную тюрьму. Испытывая осторожный ужас, зажгли фонари. Ибо фонарь князя погас, облитый Высшим светом… И увидели его, лежащего на чем-то розовом и зеленом и — двигающегося…

Все бросились прочь. Некоторые упали в обморок, Вернулись. Оторвали князя, постоянно находящегося в движении… их невидящего, светло улыбающегося.

Один из слуг, о котором говорили, что он обладает даром второго зрения, утверждал, что, входя в темницу, увидел, что озарена она снежно-белым сиянием, на земле невиданным; оно быстро исчезало и тут же угасло во мраке.

Кости рук и ног годичного трупа были обмотаны веревками. В том, что осталось ото рта, были найдены нечистые тряпочки, признанные наукой остатками носка. Эта же наука установила в «желудке» остатки непереваренной сырой крови и констатировала, что смерть наступила примерно через две недели вследствие кровопотери; связанная изгрызла свои плечи, колени, и вообще все, до чего могла достать зубами. В противном случае она, мол, могла прожить еще несколько дней. Как утверждали ученые, она сделала это для того, чтобы утолить жажду Мы, однако, считаем, что она покончила с собой.

Князь Штерненгох, вследствие падения на труп, поранил лицо его обнаженными носовыми костями. Демона и здесь была милостива к нему! Через два дня он умер от заражения крови. До того момента, как сознание в последний раз покинуло его, — он постоянно улыбался и был весел, как юноша, которому только что девушка призналась в любви. Он, сверхбезумец, за одну минуту выражал больше замечательных мыслей, чем нормальный умный человек способен выразить за всю жизнь. Конечно, он бредил; например, свою Супругу он принимал за солнечное сияние.

Люди, стоявшие над ним в час его кончины, не смотрели на него теми Глазами, какими Она глядела в голодной тюрьме на настоящий образ его проясненной души. Но, невзирая на это, они не узнавали его и боязливо шептали: «Как он прекрасен!» Действительно, даже для земного взгляда его бедное личико стало хорошеньким… Удивительно утончился и понежнел его нос; сжались трансцендентально улыбавшиеся толстые губы, создавая скорее тонкую линию. Чудесным образом увеличился лоб; и даже закрытые глаза говорили больше, чем раньше, когда глядели…

И в ту минуту, когда закрывали над ним гроб, его лицо мистически запылало, как будто внутренним сиянием под взглядом солнца. В течение всего дня оно не появлялось — и зашло снова за тучу в ту секунду, когда захлопнулась крышка гроба над головой Покорного Победителя.

Это Богиня послала покинутому Одеянию Его Святой Души последний солнечный поцелуй.