Страницы Миллбурнского клуба, 1

Эссе « В пустоту без парашюта» было написано летом 2010 года. К сожалению, с тех пор учитель «Тай Чи», Мастер Ю, о котором я рассказала, ушел из жизни. Это огромная потеря, которую я еще не успела полностью осознать и принять. У меня не поднимается рука аккуратно переправить мои строки о Мастере Ю, заменив грамматическую форму глаголов с настоящего на прошедшее время.

Оглядываясь на стихи, которые я написала за последние тридцать с лишним лет, я вижу, что осознание идеи пустоты в том смысле, который я постаралась выразить в этом эссе, это – результат поиска, который начался давно, наверное, еще в период отрочества, и который многие годы проходил подспудно. Я расположила стихи примерно в хронологическом порядке. Самое раннее стихотворение в подборке было написано, когда мне было лет четырнадцать, еще до того, как я и мои родители эмигрировали из России. Заключительные три стихотворения я написала за последние шесть месяцев. Эти стихи, по сути, – путевые заметки долгого (и до сих пор продолжающегося) путешествия.

В пустоту без парашюта: Эссе

Введение

Я ставлю себе задачей описать как можно более правдиво и точно свое понимание и свой опыт использования понятия пустоты. Если кто-то из читателей найдет для себя в этом что-то полезное, будет замечательно. Если кому-то будет просто интересно прочесть это эссе – тоже хорошо. Но я ни в коем случае не хочу проповедовать свои идеи, то есть пытаться кого-либо убедить перекроить по моей мерке свои философские или религиозные воззрения. Я полагаю, что один и тот же путь может оказаться полезным для одного человека и неподходящим, даже опасным, для другого.

Я начала заниматься «прыжками в пустоту без парашюта» лет 20 назад. Под такими «прыжками» я подразумеваю все более сознательное изучение, осмысление и использование концепций пустоты и иллюзии, основанных на буддийском понятии «шуньята» и на понятии пустоты в «Дао дэ Цзин» (или, точнее, в переводах «Дао дэ Цзин», которые я читала).

Хотя отправной точкой для моих «путешествий в пустоту» является соприкосновение с буддизмом и даосизмом, я не считаю себя вправе, да и не имею желания, вещать от лица какой-либо философской традиции или религии. Я могу говорить только о своем опыте, о своем сегодняшнем взгляде на мир.

Что я подразумеваю под понятием «пустота»

Я читала и слышала немало толкований «пустоты». Они очень различаются по стилю и подходу к теме. Мне поначалу казалось, что и по содержанию они тоже совсем разные, что они говорят о совершенно разных вещах. Постепенно, на основе собственного опыта я убедилась, что они описывают единое целое. Но «пустота» – это понятие столь обширное и разнообразное в своих проявлениях, что невозможно единым описанием или определением охватить его целиком. Приходится либо сосредотачиваться на каком-то одном аспекте, либо описывать свой опыт, свое ощущение от соприкосновения с этим понятием в конкретных ситуациях, не пытаясь его определить или обобщить.

Начну с нескольких кратких цитат из различных источников. Надеюсь, что они дадут читателю некоторое представление об отправных точках моих путешествий. Однако замечу, что я довольно много и долго читала и о буддизме, и о даосизме, прежде чем начала активно и сознательно пытаться освоить идеи этих учений, применять их в собственной жизни.

Сперва приведу несколько цитат, отражающих взгляды «изнутри» буддизма и даосизма. Вот стих 11 из Дао дэ Цзин в переводе Доброхотовых:

Тридцать спиц входят в одну ступицу,

Но не будь она пуста посередине, не было бы колеса.

Кувшин лепят из глины,

Но не будь он пуст внутри, на что был бы пригоден?

В доме делают окна, двери и стены,

Но не будь пустоты между ними, где тогда жить?

Во всем главное – внутренняя пустота.

А вот три цитаты из «Дхаммапады» в переводе Топорова. («Дхаммапада» – свод изречений Будды, изустно переданных из поколения в поколение его последователями и записанных спустя примерно 2 или 3 столетия после его смерти).

У кого совсем нет отождествления себя с именем и формой и кто не печалится, не имея ничего, именно такого называют бхикшу (бхикшу – высшая степень монашеского посвящения – Я.К.).

Выдержка, долготерпение – высший аскетизм, высшая нирвана, – говорят просветленные, – ибо причиняющий вред другим – не отшельник, обижающий других – не аскет.

В небе нет пути; нет отшельника вне нас. Люди находят радость в иллюзиях, татхагаты свободны от иллюзий. (татхагата – буквально «Просто Прохожий» – просвещенный человек – Я.К.).

Пема Чодрон, буддийская монахиня, которая является влиятельным учителем буддизма в Северной Америке, в одной из своих лекций сказала так (цитирую по моим записям, перевод с английского мой):

Разбуженное сердце больше всего похоже на безответную, не встретившую взаимности любовь.... Тоска, томление так велики, что сердце распахивается настежь. Оно раскрывается все шире и шире, так, что кажется – вот-вот умрешь от радости и печали. Это и есть шуньята.

Bodhichitta, awakened heart… it’s more like an unrequited love affair. … The longing is so great that your heart opens. It keeps opening until you think you are going to die of joy and sadness…This is Sunyata.

А теперь приведу примеры взглядов «снаружи»:

Русскоязычная Википедия пишет о понятии Шуньята так:

…пустой, находящийся за пределами чувственного восприятия, непостижимый, (добавление значения возможности того, что все может возникнуть) – понятие философии буддизма, полагающее отсутствие собственной природы вещей и феноменов (дхарм) ввиду их обусловленности и взаимозависимости. Шуньята – наиболее трудное понятие буддизма, не поддающееся простому описанию и определению. Постижение «пустоты» – важная цель буддийских медитаций...

Энциклопедия «Кругосвет» добавляет:

...«Реализация» Шуньяты сознанием адепта считается оптимальным способом познания «вещей как они есть», а также духовной терапией, освоение которой сопровождается культивированием совершенств (парамиты) – терпения, сострадания и силы и одновременно устраненности от иллюзорного мира, которые составляют основные достижения в «пути бодхисаттвы». В текстах Палийского канона понятие «пустотность» встречается сравнительно редко. По мнению некоторых буддологов, она означает там отсутствие факторов, препятствующих медитации и «освобождению», и заодно само «освобождение» как таковое, но вместе с тем сама шуньята является объектом медитации. Имеются высказывания о том, что проповеди Будды суть учение о «пустотности»…

«Энциклопедия эзотеризма» дает такую справку:

Кьюн, шунья, шуньята («пустой», «пустота», «невещественный», «невещественность») – ключевые слова фундаментальной для всей Махаяны концепции буддизма. Точные ее определения разнятся в соответствии с каждой школой или сектой. Согласно Чаньской Школе, только ум является реальным. Он является «кьюн» совсем не в том смысле, что он вакуум, а в смысле, что он не имеет собственных характеристик и поэтому не может восприниматься чувствами, как то, что имеет форму, размер, цвет и т.д. Явления пусты потому, что все они являются временными созданиями ума, который обладает чудесной способностью производить внутри себя всевозможные типы явлений. Как умственные создания они являются естественно пустыми, или невещественными.

А теперь перейду к своим собственным мыслям, к своему опыту.

Когда, следуя совету буддизма, я по-настоящему внимательно всматриваюсь в любое явление, то вижу, что мое привычное представление о нем не соответствует реальности. То есть моя концепция реальности оказывается «пустой». Бывает, что мое понятие на поверку оказывается иллюзией (то есть вовсе не отражает истинную суть вещей). Чаще я вижу, что мой взгляд на вещи имеет основу в реальности, но является упрощением, несовершенной моделью.

Говоря техническим языком (а для меня такой язык сподручнее для абстрактных разговоров), мое представление о любом аспекте реальности – это проекция этого предмета или понятия, или явления из многомерного пространства на подпространство меньшей размерности. Нередко мое восприятие – это еще и проекция с искажениями.

Чтобы пояснить, что я имею в виду, когда говорю о проекции, приведу пример проекции объекта из трехмерного пространства на двухмерные подпространства. Представьте себе конус, подвешенный к потолку за «верхушку». Если осветить конус сверху, то тень, которую он отбросит на пол (то есть на двухмерное пространство, параллельное «донышку» конуса), будет выглядеть, как круг. А если осветить его сбоку, то он отбросит тень на двухмерное пространство стены. И эта тень-проекция будет треугольной. Даже если пол и стена ровные, то есть не искажают проекцию, каждая двухмерная проекция-тень не дает полного и правильного представления о трехмерной реальности конуса.

Я в повседневном своем сознательном и подсознательном мышлении о мире представляю себе его разделенным на статичные и отдельные предметы, явления, существа и т. д. Хотя я способна осознать существование зависимостей, взаимодействий и причинно-следственных связей между явлениями, я могу проследить только очень малое число таких связей.

На самом же деле все и вся в мире – это динамические процессы, постоянно находящиеся в течении, в переходе из одного состояния в другое. И, кроме того, каждая частичка взаимодействует в этом своем течении со всеми остальными составляющими частями вселенной. К тому же все, происходящее в данный момент, обусловлено прошлым вселенной. Нет, пожалуй, и это не совсем полное описание. Существование – это непрерывный, единый поток, разделение которого на «капли-объекты», на отдельные «струи-явления», на прошлое, настоящее и будущее кажется мне (когда я вглядываюсь достаточно сосредоточенно и пристально) условностью, сконструированной моим мышлением.

Я полагаю, что дискретизирование, упрощение и даже искажение реальности в нашем восприятии неизбежно. Более того, оно «биологически необходимо», потому что вселенная большая, а мозг человеческий – маленький и приспособленный эволюцией для выживания и продолжения рода, а не для озарения и достижения душевного совершенства. Упрощенная модель реальности позволяет быстро ориентироваться в ситуации и принимать решения, которые, как правило, адекватны целям выживания и продолжения рода в конкретных ситуациях, «предусмотренных» долгим процессом эволюции. (А ситуации, «предусмотренные» эволюцией, это – сцены из жизни охотника-собирателя или даже более древние пласты истории развития человека как вида.) Искажения реальности – это, как правило, результат эмоциональных и подсознательных процессов, в которых, так же, как и в упрощениях, могут быть замешаны инстинкты и даже физиологические рефлексы.

Короче, у всего этого есть эволюционная основа. Так что, полагаю, нет смысла сетовать на наш привычный процесс восприятия мира и реакцию на него.

Однако моя система ценностей «вышла из повиновения» классической эволюции. Выживание и продолжение рода не кажутся мне наивысшим благом. Умиротворенность, душевное совершенствование, мудрость и уменьшение страданий (и моих, и чужих) являются для меня более желанными целями. По крайней мере, так дело обстоит на уровне моего сознательного мышления. И потому я стараюсь всмотреться в свои собственные привычные суждения и реакции, проверить их и оценить с точки зрения своих же высших целей.

Я думаю, нет смысла пытаться в этом эссе рассуждать, правильно это или нет, хорошо или плохо, что у меня такие ценности. Я принимаю их за исходное условие. Я понимаю и признаю, что если у моего читателя другие ценности, то все мои рассуждения покажутся ему безосновательными.

Постараюсь проиллюстрировать некоторые аспекты вышесказанного маленьким примером. У моих родителей с юности была группа близких друзей, с которыми они проводили много времени, когда мы жили в Ленинграде, и с которыми они поддерживают связь и до сей поры. Для меня в детстве эти люди были любимыми дядями и тетями. Я и до сих пор с ними сохраняю теплые отношения. Но среди них был один человек (назову его условно Файнман), к которому я испытывала необъяснимое недоверие, вплоть до неприязни. Даже его имя мне не нравилось. Поскольку он никакими своими поступками не заслуживал такого отношения и поскольку я была ребенком благовоспитанным и вежливым, я не проявляла своих чувств и не говорила ничего своим родителям. Потом моя семья эмигрировала в США, и я Файнмана много лет не видела.

Но вот в какой-то момент, когда я уже была взрослой замужней женщиной, мои родители с радостью объявили, что Файнман с женой и детьми тоже эмигрировал и поселился в соседнем штате, так что мы сможем с ними видеться. Я опять испытала безотчетное чувство неудовольствия и тревоги, чего на этот раз от родителей не скрыла. Они изумились моей реакции, поскольку они Файнмана знали многие десятилетия и питали к нему самые теплые чувства. Наконец мама вспомнила такой эпизод. Когда я была совсем маленькой, Файнман сказал мне «Я Бармалей, я ем маленьких детей» и стал за мной гоняться, а я от него с визгом убегала. Он думал, что я с ним играю, что мне весело (ведь маленькие дети действительно часто с восторгом играют в «игры-страшилки»). Но мои родители поняли, что я не на шутку испугалась. Они попросили его прекратить эту игру, что он и сделал. Надо сказать, что я этот эпизод не помнила, и даже когда мама мне о нем рассказала, эта сцена в моей памяти не всплыла. Однако мне этот случай показался достаточно убедительным объяснением моего недоверия к этому человеку.

Я не скажу, что мое отношение к Файнману тут же изменилось. Но я стала к нему присматриваться и пришла к выводу, что он действительно доброжелательный, милый и интеллигентный человек. Теперь я просто диву даюсь, вспоминая свою давнишнюю неприязнь к нему. Впрочем, с точки зрения эволюции, при встрече с потенциальным Бармалеем есть смысл не пытаться выяснить, какова реальность на самом деле, а брать ноги в руки. И раз записав кого-то в Бармалеи, проще и надежнее и дальше избегать этого человека, а не пересматривать всякий раз свое решение заново.

Вообще, действительность нередко удивляет меня и в большом, и в малом, оказывается совсем иной, чем мне представлялось. Такое расхождение между тем, что мне кажется, чего я ожидаю, и тем, что происходит на самом деле, я наблюдаю не только во внешнем мире, но даже и внутри себя. Независимо от того, какие эмоции (радость, страх, горе или просто интерес и любопытство) вызывают у меня конкретные обстоятельства этого расхождения, само ощущение удивления или шока я воспринимаю как «соприкосновение с пустотой».

Мне кажется, что это мое стремление осознать реальность ближе к тому, какая она есть, по возможности «поймать с поличным» иллюзии и искажения и ослабить их хватку, вполне созвучны с ключевыми стремлениями и буддизма, и даосизма.

Отличие моего взгляда от того, что мне приходилось читать и слышать, состоит в том, что возникновение искажений и иллюзий кажется мне не ошибкой, не неисправностью, а одновременно и неизбежным побочным эффектом, и даже частью «механизма», самого эволюционного процесса формирования человека.

Вообще-то, вопрос о том, откуда берутся наши иллюзии, наши понятия, которые кажутся нам столь очевидно-твердыми, а на деле оказываются «пустыми», – это, на мой взгляд, вопрос второстепенный. Поэтому мне не мешает разница между тем, как я объясняю сама себе возникновение этих явлений, и тем, как это объясняют «традиционные» буддисты. В Дао дэ Цзин я вообще не вижу попыток объяснить, почему мир и люди такие, какие они есть. Но и это мне не мешает. Я с почтением, восхищением и охотой учусь и у буддизма, и у даосизма тому, как двигаться к этим своим высшим ценностям. Да это и не удивительно – ведь само определение этих ценностей я для себя сформировала под влиянием этих учений.

Теперь перейду к самой практике «прыжков в пустоту».

Я и мое имя

Начну с понятия собственного «я». Когда я мыслю привычными категориями, «вскользь», то я воспринимаю собственное «я» как нечто, находящееся в уникальных отношениях с вселенной. То есть «я» – это нечто, радикально отличное от всего и всех, что «не я». Это «я» представляется чем-то, в центре своем неизменным и неизменяемым. И мне кажется очень важным сделать так, чтобы это «я» заслуживало и получало внимание и одобрение со стороны окружающих, а также выполняло бы свои обязанности в мире, заслуживало бы своего собственного одобрения.

Но когда я начинаю всматриваться повнимательнее, то вижу и ощущаю, что на самом деле такое «я» – иллюзия. У меня нету даже единственного, неизменного имени. Как ко мне обращаются, как я представляюсь, зависит от контекста. Вот для читателей я – Я.К. Подруги Тата и Кира ко мне обращаются по прозвищу. Для дочки я – то американская “mommy” , то русская «мамушка». В особо официальных рабочих ситуациях меня представляют как «доктора» и произносят мою фамилию на американский манер и т.д. И мой внутренний дискурс не однороден. Я думаю то по-русски, то по-английски, а то на какой-то смеси слов и бессловесных ощущений. И в зависимости от «формы» – от того, какую роль я играю, на какое имя откликаюсь, на каком языке думаю, меняется и мое «содержание»: мой взгляд на вещи, мои способности, даже мои эмоциональные реакции. Эти изменения не всегда радикальны, но для меня заметны.

Я полагаю, что разные люди, с которыми я взаимодействую в разных контекстах, опишут и оценят меня по-разному. Например, есть ситуации, где я проявляю (как правило) достаточно высокий уровень умственных способностей и познаний, а есть ситуации, где просто поразительно, какая я тупица и невежда (например, за рулем машины). В каких-то ситуациях я веду себя невозмутимо и сдержанно, а в других – откровенно хохочу или впадаю в панику. Реакция разных людей на меня будет очень разной и потому, что они получат очень разных Я.К., и потому, что сами они тоже очень разные и в отношениях со мной играют разные роли.

К тому же, и мое тело, и мой внутренний мир меняются со временем. В конце концов это «я» умрет.

И, конечно же, мое «я» не более и не менее важно, чем все остальные «я», населяющие мир.

Короче, мое «я» существует («я мыслю – значит, существую»), но совсем по-другому, чем мне это представляется, когда я об этом думаю поверхностно, по привычке. «Цепляние» за иллюзорное «я» превращает его в эгоцентричное «Я-Я-Я», сосредоточенное на себе, а значит – неспособное принимать реальность такой, какая она есть, а потому болезненное, страдающее и причиняющее неудобства и даже страдания другим. Я стараюсь с помощью буддизма и даосизма, посредством «прыжков в пустоту» ослабить это цепляние, стряхнуть, хотя бы время от времени, бремя этой иллюзии.

Вышеупомянутая буддийская монахиня Пема Чодрон в своих лекциях «Там, где страшно» сказала: «Отсутствие эго – это, по существу, просто гибкая самоидентификация, которая проявляется в жизни в таких качествах, как любознательность, адаптивность, чувство юмора, легкость и игривость. Это способность смиряться с незнанием и непониманием, даже с незнанием самого себя или других людей» (перевод с английского А. Сливковой – М. Гаятри).

О каменных стенах

Я смотрю на то, как я воспринимаю не только саму себя, но и других людей, скажем, свою дочку. Поскольку она растет «на глазах», я не склонна забывать о том, что она – не статическая «точка», а процесс непрерывного изменения. Но мне все время хочется найти способ сделать ее неуязвимой, гарантировать, что она будет защищена от всех бед и бессмертна (или, по крайней мере, переживет меня).

С одной стороны – это чувство вполне естественно и необходимо. Было бы ужасно, если бы я не испытывала такого желания. И с точки зрения эволюции такое желание вполне логично. С другой стороны, идея, что что-либо может сделать ее неуязвимой и бессмертной – иллюзия. И если я цепляюсь за такую иллюзию, то рискую здорово ей навредить – и психологически, и практически. Мне кажется, что родители иногда уродуют жизнь своим детям именно потому, что они пытаются «вытрясти» из вселенной или из своего чада такие гарантии.

Вообще, желание добиться неоспоримой власти над всем, что может изнутри или снаружи угрожать комфорту и незыблемости привычного «я», вокруг которого вращается привычное «мироздание», – это, по-моему, один из основных двигателей того, что мы склонны называть «человеческим злом». Домашний тиран, избивающий жену и детей, «чтобы знали свое место и не смели...», скупой рыцарь, для которого золото важнее, чем человеческие кровь и слезы, участник толпы, забивающей камнями женщину, обвиненную в непокорности к диктатам семьи или общины, погромщик, инквизитор, опричник, террорист (красный, белый или любой другой расцветки) – все это, на мой взгляд, печальные примеры людей, пытающихся любой ценой заткнуть все щели, из которых дует сквознячок пустоты, сомнения, неопределенности.

Иллюзия возможности существования каких-то гарантий, какой-то внутренней или внешней непоколебимой каменной стены, за которой можно укрыться от страданий и сомнений, – это, по-моему, одно из наиболее фундаментальных заблуждений. Даже самая настоящая каменная стена, в конце концов, может оказаться иллюзией – то есть оказывается, что и за каменной стеной невозможно укрыться так, как этого людям хочется.

Расскажу в этой связи запомнившуюся мне историю. Лет 20 назад мне довелось побывать в Люксембурге. Это очаровательное, кажущееся игрушечным и сказочным маленькое государство в самом центре Европы, в Арденнских горах. Теперь это конфетка для туристов. Но вокруг самого города Люксембурга сохранились очень небольшие участки каменной стены совершенно невероятной толщины. Экскурсовод рассказал, что когда-то весь город был обнесен такой стеной.

Дело в том, что Люксембург построен на скале, окруженной ущельями. Еще в древнеримские времена было ясно, что такую точку легко оборонять и трудно взять боем. Поэтому там с древних времен была крепость. В X веке эти земли были куплены неким Сигфридом, и он решил построить себе там неприступную твердыню. За этим, почти десять веков, повторялась одна и та же история. Город считался неприступным, а потому становился лакомой приманкой для французских и немецких властителей, которым хотелось иметь пресловутую «каменную стену». Город осаждали. Многие такие попытки и впрямь оказывались неудачными, но в конце концов хитростью или с помощью новоявленных военных технологий крепость кому-то удавалось взять. Победитель, доказав на деле, что крепость неуязвимой не является, решал, что это – поправимый изъян, и укреплял ее еще более высокими и мощными стенами.

И вот, к середине XIX века, Люксембург стал городом, в котором практически не было ни солнечного света, ни свежего воздуха (несмотря на то, что вокруг него расстилались потрясающие красотой и свежестью горные виды). В Люксембурге в те времена была высокая смертность от туберкулеза и самоубийств.

В середине XIX века город снова стал яблоком раздора между Францией и Германией. Дело почти докатилось до военных действий, но каким-то образом нашлось дипломатическое решение. Обе стороны согласились, что Люксембург станет нейтральным графством. Я уже не помню, каким образом было решено снести эти каменные стены – было ли это частью договора между Францией и Германией или почином самих жителей города. Так или иначе, эти стены разобрали ценою огромных усилий. В результате город потерял свое стратегическое значение, а также перестал быть для своих жителей мрачным казематом, где они мерли, как мухи.

Погоня за этой фантазией неуязвимости, попытки спрятать от себя тот факт, что желаемое – иллюзорно, часто приводят к абсурдному, безумному поведению и даже к безжалостности по отношению к себе или другим. Никто и ничто никому не может быть на самом деле «каменной стеной». Мы все физически, эмоционально и духовно уязвимы. Единственное, что мы можем предложить себе самим и друг другу – это принятие, неравнодушие, сострадание, посильная помощь.

Иллюзия поэтического перевода

Ранее я процитировала стих из «Дао Дэ Цзин» в переводе Н. и Т.Доброхотовых. Теперь я хочу сказать несколько слов о переводах, поскольку проблема постижения текста через посредников сопряжена в моем сознании с идеями пустоты и иллюзии. Это в особенности касается такого древнего, глубокого, многогранного, поэтичного и предельно сжатого текста, как «Дао Дэ Цзин». Я понимаю – несмотря на то, что я многие годы ориентируюсь на эту книгу как на путеводную звезду, мое соприкосновение с ней является в определенном смысле иллюзией. Я читаю различные переводы и на английский, и на русский языки, и все они разные по тону, по оттенкам содержания, по тому, что выставляется на передний план, а что затушевывается. Поверить в то, что один из этих переводов «правильный», было бы ошибкой. Поверить в то, что мой собственный синтез прочитанного является правильным пониманием, тоже было бы ошибкой. Но и махнуть рукой на всю затею изучения этой книги тоже было бы для меня ошибкой. Остается одновременно сознавать иллюзорность, пустоту моего ориентира и – стремиться к нему.

Пустота как прием

Теперь приведу пример использования концепции пустоты и иллюзии в конкретном физическом контексте. Я занимаюсь Тай Чи. Это вид искусства самозащиты или оздоровительной гимнастики, основанный на концепциях даосизма.

Наш учитель (Мастер) много внимания уделяет идее динамического (свободно перетекающего) баланса между «пустотой» и «наполненностью» в применении к единоборству.

Тут надо сказать пару слов о единоборстве на наших уроках. Цель состоит в том, чтобы испытать результаты собственной практики, а не в том, чтобы нанести повреждения или причинить боль напарнику. Мы не ударяем и не пинаем друг друга. Мы пытаемся сместить напарника, заставить его потерять равновесие, не потеряв при этом своего равновесия.

На данной стадии я понимаю идею применения пустоты и иллюзии так: мой собственный вес, а также вес (сила напарника), которые я «принимаю» в единоборстве, должны быть сосредоточены на одной оси, проходящей от моей «наполненной» руки, то есть той точки моего тела, через которую идет контакт (как правило, это предплечье), и до той точки, где «наполненная», то есть опорная, нога опирается на землю. «Пустая» рука и «пустая» нога соприкасаются с напарником и землей очень легко. Но их функция не менее важна, чем функция «наполненных» конечностей, поскольку «пустые» конечности служат центрами вращения, делают мою ситуацию динамичной. Сместить напарника, особенно если он крупнее и сильнее меня, необходимо не применением моей силы, а применением его силы. Я должна сперва «заманить» его (создать у него иллюзию устойчивости и преимущества вдоль какой-то оси движения), а потом исподволь, быстро и плавно «перетечь» в позицию, где либо его вес и кинетическая энергия, либо внутренняя конфигурация костяка и сухожилий, оказываются в неестественной для него ориентации. В такой ситуации он вынужден либо продолжить начатое им движение, но уже не имея ожидаемого сопротивления, а, значит, и опоры с моей стороны, либо «уступить» мне.

Когда Мастер показывает нам такое применение пустоты, то выглядит это как волшебство. Движения Мастера, невысокого, сухощавого человека (которому 81 год) практически незаметны. А «соперник» (как правило, человек на голову выше Мастера и превышающий его весом больше чем наполовину), после нескольких потуг, вдруг отлетает с огромной скоростью и приземляется с грохотом.

Веселая пустота

До сего момента я говорила о пустоте как об отсутствии или изъятии чего-либо (иллюзий, сопротивления). И «выражение лица» у этих аспектов пустоты было весьма серьезное. Но пустота имеет и совсем другой аспект: веселый, манящий, созидательный, общительный. И я хочу теперь сказать несколько слов о пустоте такого рода.

В своем Живом Журнале «Дом у дороги» Кира и Тата уже писали о нашем общем учителе – В. А. Лейкине. Он многие годы вел занятия детского ЛИТО при ленинградской газете «Ленинские Искры». На занятиях он вовлекал нас в литературные игры, в которых пустота белого пространства на листе бумаги оказывалась потайной дверцей в волшебный мир. Он предлагал нам затравку – например, строчки из классиков, или рифмы (буриме), или какую-то поэтическую форму, или первую строчку еще несуществующего повествования. Нашим заданием было придумать продолжение на заданную тему или стихи в заданной форме. Это было совсем не похоже на унылое писание школьных сочинений. Не было никаких гласных или негласных правил, никакого принуждения. И мы, выхватив из его рук предложенную нам игрушку, зажигались общим вдохновением, взахлеб сочиняли, хохоча, передавали друг другу измаранные листы, разбивались на группы и соревновались друг с другом, и снова объединялись в создании забавнейших, часто совершенно неожиданных произведений.

Для меня эти игры – одни из самых счастливых и дорогих воспоминаний детства. И мне кажется, что именно эти совместные «полеты в пустоту» сдружили нас так, что никакие повороты судьбы и различия в мировоззрении не смогли впоследствии разъединить нас.

Лечение пустотой

Теперь, когда я наметила, что я имею в виду под «пустотой», я хочу рассказать о том, почему я заинтересовалась буддизмом и даосизмом и почему я так много внимания уделяю конкретно этой теме.

Я изначально встала на этот путь не из любви к философии, а потому, что меня, как говорится, «приперло к стенке». Я в те времена была совсем молодой женщиной, но у меня возникли нешуточные проблемы со здоровьем. Меня донимали всяческие инфекции. Меня лечили антибиотиками, но эти препараты еще более расшатывали мою иммунную систему и делали меня ходячим курортом для вирусов или бактерий. По моим сегодняшним понятиям, первопричиной этих неполадок был постоянный, острый стресс. А стресс этот был вызван иллюзиями и заблуждениями в том, кто и что я есть, чего я должна от себя ожидать и требовать.

В США есть такая поговорка: если обнаружил, что находишься в яме, то перестань копать. Я, к сожалению, долго и ожесточенно продолжала углублять свою «яму», то есть пыталась решить свои проблемы все более жесткими требованиями и упреками по отношению к самой себе.

Мне посчастливилось, что я попала к врачу, который понял мою ситуацию (потому, что он сам побывал в сходной). С его помощью я осознала, что стандартная западная медицина, в сочетании с унтер-пришибеевской самодисциплиной, не только не способна мне помочь в корне решить проблему, но и, наоборот, приводит к обратным последствиям. И я стала искать другие пути. В тот момент я вытащила из книжного шкафа книгу, по которой когда-то изучала различные религии и философские традиции в обзорном курсе в колледже. Я перечитала эту книгу совсем другими глазами, чем когда я видела в ней лишь академический учебник. Буддизм и даосизм непосредственно и убедительно (для меня) указали мне на то, как и в какую яму я попала и как следует из нее выбираться.

На этом пути я движусь не по прямой линии, а по траектории со многими извилинами и отступлениями, повторяя на разные лады одни и те же ошибки. Иногда мне кажется, что я, как Винни Пух и Пятачок, хожу по кругу, изучая свои же следы на снегу. Однако когда я более внимательно и терпеливо всматриваюсь в происходящее, я вижу, что это все же не круг, а спираль. За 20 лет я многое поняла и многому научилась. Кстати, и здоровье мое намного улучшилось.

От экземы и простуды

Защитит ученье Будды.

Лечит грипп, бронхит и сплин

Лао-цзы в Дао Дэ Цзин.

Поначалу прямое ощущение пустоты меня пугало и отталкивало. Теперь «прыжки в пустоту» стали для меня чем-то вроде занятий экстремальным видом спорта – мне и страшно бывает, и весело, и интересно. Но самое главное, что в жизни мне это помогает. Часто, когда я вдруг вижу себя как бы со стороны – пыхтящей, напряженной и подавленной обреченными на провал усилиями построить очередную каменную стену – мне становится одновременно смешно, жалко, и досадно. Не скажу, что мне удается прекратить такую суету. Но все же пыл, как правило, несколько умеряется. Я стала более веселым, уравновешенным и открытым человеком, чем была в молодости. А потому от меня больше пользы и меньше напряжения для окружающих. (По крайней мере, мне так кажется).

Какой ценой?

Я обратила внимание, что в русскоязычном интернете при обсуждениях так называемых «восточных мудростей» (то есть буддизма, даосизма и индуизма) нередко используются термины типа «нигилизм», «безразличие», «равнодушие», «апатия», «абсурдность», «отрицание».

Поэтому возможно, что у некоторых читателей возникнут вопросы: А какой ценой ты стала более веселым, уравновешенным и открытым человеком? Не стала ли ты при этом черствой и ленивой? Не приучают ли тебя эти учения к абсурду и хаосу в восприятии мира? Не используешь ли ты эти учения, чтобы оправдать апатию или даже аморальность во взаимоотношениях с людьми? Например, если рассматривать концепцию абсолютных гарантий как иллюзию, то не приведет ли это к тому, что предательство и измена могут показаться естественными и даже приемлемыми? И если ты надеешься, что кто-либо из читателей найдет для себя что-то полезное в этом эссе, не рискуешь ли ты и этого читателя направить или утвердить в таком направлении?

Те читатели, которых такие вопросы не тревожат, могут теперь перепрыгнуть к заключительному параграфу. А для остальных я постараюсь дать трехступенчатый ответ.

Во-первых, хотя я пришла к выводу, что многие страдания людей (в том числе мои собственные) проистекают от иллюзий, я по собственному опыту знаю, что сами эти страдания вовсе не являются иллюзорными. То есть когда человеку плохо, участие и помощь и, в то же время, уважение к его личности ему необходимы совершенно независимо от того, как он попал в это ситуацию. Иллюзии возникают и долго удерживаются у людей не потому, что мы плохие, упрямые или глупые, а потому, что это – эффект того упрощения, фильтрования необъятной вселенной, которое необходимо для нашего выживания.

Более того, я не могу знать, как устроено сознание и бытие другого человека, что является для него правдой, а что иллюзией, что для него возможно, полезно и необходимо на данном этапе его жизни. Законы этики и морали направлены на то, чтобы не причинять друг другу страдания, даже когда мы не знаем, чего хочет или не хочет каждый участник ситуации. Абсолютных гарантий никто и ничто нам дать не может, но это не оправдывает подлости, точно так же, как тот факт, что все люди смертны и каждый в конце концов умрет, не оправдывает убийство.

Поэтому я смотрю на концепцию пустоты и иллюзии не как на замену участию и этичному поведению в отношениях с другими людьми, а как на орудие, которое помогает мне быть более эффективной в моих усилиях. Иногда молчаливое присутствие, участие без вмешательства, принятие ситуации такой, какая она есть, кажутся мне более мудрым выбором, чем активные действия. Но это вовсе не то же самое, что равнодушие и апатия.

Во-вторых, абсурд (то есть вздор, нелепость) не есть свойство буддизма или даосизма, а скорее симптом, который эти учения выявляют и используют в устранении иллюзий. Абсурд возникает, как правило, в результате того, что человек принимает свои иллюзии за абсолютную, единственно возможную реальность, а потом пытается перекроить мир (внутренний или внешний) так, чтобы не было видно расхождений между тем, что должно происходить согласно его модели мироздания, и тем, что происходит на самом деле.

В-третьих, я думаю, что каждый взрослый человек должен сам для себя решать, в каком направлении двигаться, как и в каких целях использовать различные идеи.

Я стараюсь настолько близко подойти к первоисточникам буддизма и даосизма, насколько это для меня возможно (то есть через чтение многочисленных переводов). Будда сам не оставил после себя письменных документов, сохранились лишь записи его учений, сделанные его последователями. Лао-цзы оставил нам лишь одну краткую (хотя и неизмеримо глубокою) книгу. Так что невозможно заявить с полной уверенностью, что именно Будда или Лао-цзы сказали бы нам по каждому важному вопросу, как бы они приспособили свои учения к обстоятельствам нашего времени, к психологии конкретных людей и социумов. А даже если бы я и могла получить от них прямые указания к действию, все равно это не сняло бы с меня моральной ответственности за мои решения и поступки.

Когда я читаю эти первоисточники, меня трогает и согревает то глубокое сострадание к людям, ко всему живому, которое является движущей силой, сердцем, гонящим кровь по жилам этих текстов. В то же время, я отдаю себе отчет, что это не является гарантией, что эти учения будут использованы в соответствии с намерениями их основоположников.

С одной стороны, можно привести пример Ашоки Великого – индийского императора, который был безжалостным воином-завоевателем, но, познав буддизм, полностью изменил цели и методы своего правления, раскаялся в причиненных им страданиях и приложил огромные усилия, чтобы сделать жизнь людей (да и животных тоже) в своем царстве более счастливой, чтобы исключить страдания.

Но с другой стороны, можно указать на Миямото Мусаси, автора «Книги Пяти Колец», которая стала его наследием. Он тоже был воином-самураем. Книга Пяти Колец – пособие по изучению военного ремесла, в особенности техники фехтования (не как спорта, а как способа убивать и калечить врагов). Его книга основана на принципах философии зен-буддизма. (Зен, кстати говоря, является сплавом буддизма с даосизмом.) Последняя глава «Книги Пяти Колец» – размышление и наставление о «пустоте». Я читала эту книгу (в переводе на английский язык) и не буду скрывать, что была очарована ею точно так же, как я была очарована выставкой классических японских мечей и доспехов, на которой я недавно побывала. Простота и гармоничность формы, красота абсолютной эффективности в сочетании с тем особым бдительным вниманием, которое вызывают у нас вещи, сопряженные с опасностью, волнуют и привлекают. К тому же в кодексе чести самурая, в его идеалах бесстрашия и артистической и философской утонченности есть огромная притягательная сила. Однако, в конечном итоге, и эти молниеподобные мечи, и эта отточенная, как лезвие, книга – орудия, предназначенные для того, чтобы превратить живого человека в кровавый обрубок.

В этом смысле буддизм и даосизм можно сравнить с медициной. Усилия Гиппократа и Флоренс Найтингейл были направлены на облегчения человеческих страданий. Многие врачи и исследователи в области медицины искренне, порой самоотверженно, стараются помочь людям. В то же время, не следует поддаваться иллюзиям об абсолютной непорочности и эффективности медицины. Доктор Менгеле, экспериментировавший на еврейских узниках концентрационных лагерей, и советские психиатры, травившие диссидентов лекарствами, – самые ужасные тому примеры. Существует немало врачей, для кого нажива – главная мотивировка их деятельности. И даже вполне добросовестный и компетентный врач может прописать лечение, идущее во вред конкретному пациенту.

Заключение

Наконец, просуммирую. Пустота – это не значит, что в мире ничего нет или что существование бессмысленно и абсурдно, а значит, что мое построение реальности иллюзорно. Иллюзии возникают в результате естественного процесса упрощения мира, необходимого для того, чтобы вместить его в мое сознание. Без такого упрощения я не смогла бы жить, то есть ориентироваться и действовать. Но если я забываю о том, что это – иллюзии, и начинаю за них цепляться, то я и себе, и окружающим склонна доставлять страдания, без которых вполне можно обойтись. Признавать пустоту иллюзий бывает больно и страшно, а бывает замечательно или забавно, а часто все вместе. Нельзя этим заниматься все время (а то каша в кастрюле подгорает, и приходится дочке завтрак сухим пайком выдавать), но и забывать об этом не следует.

В пустоту без парашюта: Стихи

… И увидела я,

Что одна я иду по дороге

Средь безжизненной роскоши

Яркого зимнего дня.

Горизонт растворился

В морозном сиянии снега,

Солнце в небе застыло

И больше не грело меня.

Небо было таким, как всегда,

Ослепительно синим.

Но оно не дышало,

Промерзнув до самого дна.

И напротив прозрачного,

Оледеневшего солнца,

Не растаявши с ночи,

Недвижно стояла луна.

Воздух замер от холода,

Легкий, сухой и колючий.

Словно купол стеклянный,

Была надо мной тишина.

Только снег под ногами,

Ломаясь, хрустел еле слышно.

И увидела я,

Что иду по дороге одна.

* * * * *

Я стала так сама с собой несхожа,

Что, кажется, и не в родстве с собой.

Я, как змея, свою сменила кожу

И разминулась со своей судьбой.

Забыв про вес цепей, про тяжесть крыльев,

Про преданность незрячую корней,

Я в невесомом, радужном бессилье

Купаюсь в пене праздничных огней.

* * * * *

Как черная вода, прилив печали

Покачивает сердце. Что поделать?

Зародыш расставанья заключен

В моменте первой встречи. Вздохи, слезы –

Все это бесполезно, ни к чему.

Иду по мокрому песку. Вечерний город

Дрожит на сваях отраженных фонарей.

Пустая лодка спит без сновидений,

Скрестив неловко весла на скамье.

* * * * *

Чужих ошибок архивисты,

Мы заблуждений лишены,

На все глядим со стороны

И совестью гордимся чистой.

Избегнув каверзных сетей,

Не сотворив себе кумира,

Мы пустотой латаем дыры,

Зияющие в пустоте.

* * * * *

Боюсь, что недостанет сил забыть

Саднящий вкус отеческого дыма.

В.А.Лейкин

Печаль, обида, горечь правоты –

Все это отпустило, отошло.

Внезапный спазм не исказит черты,

Глубокий вздох не замутнит стекло.

Пускай не свет, не исцеленье боли,

А лишь наркоза тихое «Усни»,

Что ж, пустота – почти покой и воля,

А отрешенность мудрости сродни.

Опыт

На черной линзе телескопа

Свое увидев отраженье,

Не делай выводов поспешных.

Служить своей же тени тенью,

Быть должником своей судьбы,

Готовить хитрую приманку

И крюк для собственной губы,

И путать зеркало и дверь –

Смешно, но как-то без веселья.

Уж ты мне на слово поверь.

* * * * *

Во всех углах клубится пустота,

Колышется в сознании медузой,

Звенит в ушах и не дает вздохнуть.

Теперь не жалуйся – ты выбрала сама:

Перехитрить судьбу, сыграть вничью,

Отвергнуть поражения дары.

* * * * *

Я поднимаюсь по спирали,

А к потолку или к звезде,

Набью ли шишку, в вечность кану,

Иль, направленье перепутав,

В мазутной окажусь воде –

Сейчас понять мне не дано.

Но даже если очевиден

Ответ на это вам давно,

Меня не искушайте знаньем –

С судьбою в торг вступать грешно.

* * * * *

Оставь, оставь… Что было, то прошло.

Что не было, тому уже не сбыться.

Пытаться подсчитать добро и зло –

Напрасный труд.

…Взмывает в небо птица

Над остовом готического храма.

Не здесь, а в Лиссабоне. Не сейчас,

А в памяти. Все остальное – рама,

Стремленье заключить и подровнять

Безмерное.

…Премудрый свинопас,

Который тщится сделать состоянье

На перлах, свиньям брошенных, смешней

И бестолковей всех своих свиней.

Двойник заслуженной награды – подаянье.

В дареной жизни не считают дней.

* * * * *

Нас боги обжигают, как горшки,

И мы вопим, и молимся, и молим.

Но не вольны избавить нас от боли

Из глины слепленные нами же божки.

Поскольку для того, чтоб стать богами,

Они должны пройти сквозь то же пламя.

* * * * *

Ослепший разум следует покорно,

Душе поверив. Недогадливый слепец

Не ведает, что поводырь незряч

И претендует на бессмертие.

А впрочем,

Короче путь, зато богаче счастьем.

Пределам горизонта неподвластный,

На слух, на вкус, на ощупь

Мир – прекрасен.

* * * * *

Торговцы счастьем, продавцы спасенья

Грозят и зазывают: «Выбирай –

Душа иль тело, вечность иль мгновенье,

Дорога в ад или тропинка в рай».

Но страха и надежды не тая,

Познает дух, уверится сознанье,

Что вышит по канве небытия

Единой нитью весь узор существованья.

Корнеплод

Среди пестрой толпы огородной,

Где толстуха рыжая – тыква

Норовит подкатиться поближе

К баклажану, заморскому франту,

Где соседствуют в пряном раздоре

Желчный перец, чеснок-зубоскал,

И зарывшийся в грязь старый хрен,

Там растет потихоньку и репа –

Проницательный овощ-философ.

Сущность жизни – и сладость, и горечь –

Все впитала она сердцевиной,

Воплотив мирозданье, где корень

Неотделим от плода.

* * * * *

Печалью жажду утолив, весельем – голод,

Свободен тот, кто все простил. Он снова молод.

Ему не в тягость дальний путь, открытый взору.

И ясен свет, и внятен зов его простора.

Глина

Как луч, преображенный витражом,

Как воздух, в слово перекованный в гортани,

Душа желает влажной глиной стать,

Во всем покорной всемогущей длани,

И пусть потом – пройти через огонь,

И век служить, и не копить заслуг.

Она желает, и творит себе сама

Предназначение, и гончара, и круг.

Человек-амфибия

Человек-амфибия обращает время вспять.

Человек-амфибия возвращается в лоно вод.

Отныне бездна станет его землей,

Отныне вода ему заменит небесный свод.

Не надо его окликать, жалеть, вспоминать.

У кромки воды оборвалась цепочка слов.

Он сам избрал свободу вместо судьбы,

И он познает мир до рожденья миров.

Первый снег

...Прежде Евы была Лилит...

Не из глины, не из ребра –

Из рассветного серебра.

Вадим Шефнер

Лыжи, как длинные языки,

Лижут снежный пломбир.

Все печали под снегом спят,

Ясен морозный мир.

Первозданный снежный Эдем

Не знает ни зла, ни добра.

Бежит по рассветному серебру

Лыжница из серебра.

Учитель Тай Чи

памяти мастера Ченг Хцианг Ю (1929 – 2010)

Жизнь не идет на сделки,

Смерть не делает уступок.

Невозможно приостановить течение

Потока, уносящего лодку,

Невозможно измерить глубину

Бездны, которая ее поглотит.

Мой учитель был мудрым человеком.

Я исписывала страницу за страницей

Поспешными каракулями,

Пытаясь схватить, запечатлеть в словах

Неуловимое и непрестанное движенье.

Когда тетрадь заполнялась наполовину,

Я покупала еще одну, про запас.

Мой учитель был старым человеком.

Теперь я гляжу на белые листы.

Я могла бы заполнить их

Своими собственными размышлениями,

Я могла бы найти себе другого учителя,

Я могла бы убедить себя, что эта бумага

Имеет иное предназначение –

Вести учет текущим делам,

Собирать рецепты супов и запеканок...

Но страницы останутся пустыми.

Жизнь не идет на сделки,

Смерть не делает уступок.

* * * * *

Когда печаль раскрывает крылья в полную ширь

И вес ее отрывается от земли,

Детали сливаются в безымянный простор:

Огни дорог, деревья, прибой, корабли.

Лунный свет превращает угольную черноту в серебро,

Зимний ветер свертывает горячие слезы в лед.

И кажется, что не нужно запоминать, как вернуться назад,

И кажется, что бесконечно может длиться полет.

Вечер

Погружаясь в сумрак,

Как в воду,

Освобождаюсь от груза

Памяти, слов, имен.

Осязанье, слух, обонянье

Опережают зренье.

Явь раскрывает объятья,

В себя принимая сон.

Был бы Бог, я б молилась,

Слушал бы ангел – пела.

Но я ощущаю рядом

Лишь вечер да тишину.

И я, как дельфин, выдыхаю

Безмолвную благодарность,

Всплывая и вновь погружаясь

В мерцающую глубину.

Наум Коржавин (Мандель) – один из наиболее известных российских поэтов. Родился в 1925 году. В 45-м поступил в Литературный институт им. М.Горького. В 47-м был арестован чекистами, а в 54-м – амнистирован. Зарабатывал на жизнь переводами. Выход в 1961 году сборника «Тарусские страницы», где была большая подборка его стихов, принес ему широкую известность. В 1963 году в «Советском Писателе» вышел первый сборник стихов. Многие стихотворения Коржавина приходили к читателям через самиздат. В 66 – 67-х годах он участвовал в движении прогрессивной интеллигенции в защиту Даниэля, Синявского, Галанскова, Гинзбурга. В 73-м уехал из России в США. Часто выступает в американских университетах. Входит в редколлегию «Континента». Два сборника стихов «Времена» (1976) и «Сплетения» (1981) вышли во Франкфурте-на-Майне. В Москве после начала перестройки вышли книги «Время дано», «Стихи и поэмы», «На скосе века». Перу поэта принадлежат также многочисленные статьи, эссе «В защиту банальных истин» и двухтомная автобиография «В соблазнах кровавой эпохи».

В октябре 2011 года состоялись две встречи с Наумом Коржавиным у него дома в Бостоне. В них приняли участие Слава Бродский, Анна Голицына (которая также сделала фотографию Наума Моисеевича для настоящего издания) и Игорь Мандель. Итоги этих двух встреч в форме интервью предлагаются вниманию читателей сборника. Частично в интервью затрагиваются вопросы, связанные с некоторыми моментами выступления Наума Моисеевича (в общей дискуссии o поэзии) на заседании Миллбурнского литературного клуба 6-го августа 2011 года.

Интервью

С.Б. Наум Моисеевич, в этом году исполняется 50 лет с момента выхода сборника «Тарусские страницы». Вы были его участником. Что вы можете рассказать о тех днях? С самого начала: кто вас туда привел? Откуда вы узнали об этом сборнике?

Н.М.К. Я был у самых истоков этого. Я и мои друзья часто ездили в Тарусу. В том числе мой друг Боря Балтер. Там жили еще Оттон и его жена Голышева, переводчица. Там бывали разные люди, в Тарусе. Там жил Паустовский. И вот все решили, что надо выпустить книжку. Паустовский все это возглавил, и дело пошло.

С.Б. То есть это была идея Паустовского?

Н.М.К. В значительной степени. Во всяком случае, не моя идея. Это точно. Возглавил это дело Паустовский. И его имя имело большое значение. Потом мы пригласили и других людей, которые там не бывали. Булат там не был, но мы его пригласили.

А.Г. А почему именно Таруса?

Н.М.К. А Таруса – хорошее место. Там бывали всякие поэты и раньше. На базе этих литературных традиций мы и решили издать сборник. Это был первый свободный такой сборник. Ну, он не был особенно свободным. В том смысле, что он не был совсем неподцензурным. Но все-таки сборник прошел. Правда, потом они спохватились. Подняли хай.

С.Б. По-моему, даже запретили весь тираж его печатать. И даже стали изымать его из библиотек, насколько я помню.

Н.М.К. Это я не помню. Но они подняли большой хай по этому поводу.

И.М. А к чему прицепились? К чему именно?

С.Б. Прицепились к тому, насколько я знаю, что книга не прошла цензуру Москвы.

Н.М.К. Они говорили, что там что-то не то. Там была повесть Балтера…но это как раз ничего.

И.М. «До свидания, мальчики» – очень хорошая вещь. Эта книга на меня и на других произвела большое впечатление.

Н.М.К. Да, это очень хорошая вещь… Там был Окуджава… тоже вроде бы никакой крамолы... Я на самом-то деле не помню, к чему они прицепились. Помню, что в результате нам тиражные не заплатили. У них это все возглавлял секретарь Калужского обкома, Сургаков, кажется его имя.

С.Б. А я читал где-то, что он собственно и решил печатать сборник без цензуры Москвы.

Н.М.К. Он «давил» потом.

И.М. Ну, а кто же без цензуры напечатал? У Калужского издательства была своя цензура?

Н.М.К. Нет, был Паустовский. Это был авторитет. Тем более, для правителей. Все-таки Паустовский…

А.Г. Меня под Тарусу возил мой дедушка, Сергей Михайлович Голицын, который был писателем. Он меня возил к друзьям своей семьи – к Поленовым. Там была под Тарусой усадьба …

Н.М.К. Да, там рядом была усадьба семьи Поленовых.

А.Г. И внук Поленова там жил, так сказать, как музейный хранитель в усадьбе своего деда. Он имел какое-то отношение к «Тарусским страницам»?

Н.М.К. Нет, не имел.

А.Г. А вы там в этой усадьбе были?

Н.М.К. Да. Я там был. Я дружил с Аленой Поленовой. Это в Москве я дружил с ней.

С.Б. Я был счастливым обладателем сборника. Помню, что для нас «Тарусские страницы» – это было что-то необычно свежее. Но почти сразу мы узнали, что это не простая книга, а книга запретная.

А.Г. Ну да, вести о запрете дошли одновременно со сборником, если не раньше. Я что-то подзабыла хронологию. По отношению к оттепели – это было начало, середина?

Н.М.К. Это была первая по-настоящему оттепельная книга.

А.Г. То есть, в некотором смысле, с этого все началось. Так?

Н.М.К. Ну, началось все-таки с Хрущева, а не с нее.

И.М. Первым, наверное, был Дудинцев. Это, кажется, был 57-й год. Вот этот роман – «Не хлебом единым» – произвел на всех огромное впечатление. Это ведь было до «Тарусских страниц».

Н.М.К. Да, конечно. Но у нас не было каких-то особых политических моментов…

С.Б. Достаточно было просто независимого духа книги, чтобы…

Н.М.К. Да, конечно, дух независимости какой-то был. Они же были главными специалистами по духу, поэзии, культуре – по всему. Если что-то появлялось независимое от них, это ужасно их раздражало. Не потому что это было враждебно им. А потому, что это были не они.

С.Б. Да, а иногда бывало так, что люди пользовались моментом в своих целях. Почему, например, Никита обрушился так на авангард русской живописи? Не потому, что это противоречило чему-то там, и даже не потому, что он почувствовал здесь какой-то дух свободы. Просто те люди, которым модернизм не нравился (и которые чувствовали угрозу в этом для своих позиций), как-то умело подготовили Хрущева против авангарда и это (так считается сейчас) вызвало его такую бурную реакцию.

Н.М.К. Представить, что может существовать искусство, которое ему не нравится, это он не мог.

А.Г. Я в те времена не жила, точнее, была в то время маленькой. Но у меня сложилось впечатление, что Хрущев был как раз такой человек, который, во-первых, должен был считать, что искусство должно быть общепонятно и, во-вторых, он вполне мог дойти сам до того, чтобы осудить искусство, которое ему было непонятно. Подобное отношение к искусству было в России до него и после него…

С.Б. Однако многие считают, что, скажем, скандал с известной выставкой в Манеже (1962 года) был спровоцирован. Было подстроено так, чтобы Хрущев обрушился на авангард. И что самого Хрущева (одного, без подсказчиков), возможно, удалось бы переубедить.

И.М. Именно так. Когда он ходил, ему прямо говорили, вот, посмотрите, Никита Сергеевич, что это за гадость...

Н.М.К. Вы знаете, я ведь тоже очень большой реакционер. Меня модернизм не очень радует, и я не очень его признаю. И считаю, что он часто связан с самоутверждением личности, когда личности как таковой нет. Я союзников в лице государства не искал, но всегда был противником…

А.Г. Авангардного искусства?

Н.М.К. Да.

И.М. Кстати, а вы не сталкивались с таким – Михаилом Лившицем, известным искусствоведом?

Н.М.К. Знал его хорошо. Ну, не то чтобы хорошо знал, но я с ним общался.

И.М. Какое впечатление он на вас произвел? Что за человек?

Н.М.К. Каковы его статьи и книги, таким он и был.

И.М. Как вы, то есть? Он тоже был против модернизма. У него были такие странные вещи. Например, он говорил – вот возьмем картину Пикассо «Герника». Прекрасное полотно, и выражает нечто очень сильно – ужас, разрушение и т.д. Но вот – модернизм, понимаете ли, и тут ничего не поделаешь. А с модернизмом надо бороться. Меня удивила эта логика – вроде нравится, но так как модернизм – приходится критиковать. До сих пор есть люди, которые его любят.

Н.М.К. Да, и отнюдь не глупые люди. Он написал статью «Почему я не модернист?» Я помню, Гриша Померанц выступил против. И еще была статья «Осторожно – искусство». Лифшиц им ответил другой статьей, которая называлась «Осторожно – человечество». И я был согласен с ним. Если судить по теперешней ситуации в мире, модернизм часто связан с какой-то внутренней разболтанностью… Он освобождает от необходимости мыслить.

А.Г. Что вы имеете в виду – стихи, живопись?

Н.М.К. Я все имею в виду. Я, например, не был поклонником Вознесенского. Хотя я считаю, что он талантливый человек.

С.Б. Ну, одно дело – не быть поклонником кого-то, не любить какие-то направления в искусстве, а другое дело – применять силовые приемы.

Н.М.К. Да, конечно, я всегда был против государственного давления на искусство.

С.Б. Был период времени, когда у художников появилась надежда на какие-то перемены. И это было таким счастьем для всех. Я помню первые выставки авангардистских художников. Они сидели там такие счастливые. И все надеялись, что это будет продолжаться. Но в какой-то момент все это поломалось. И это ощущалось всеми как страшный удар.

Н.М.К. А когда была «бульдозерная атака»?

И.М. В 74-м.

С.Б. Но первая выставка (мне кажется, что это была первая широкая выставка) была в январе 67-го года. Это было в клубе института, где я в то время работал. И я принимал тогда некоторое участие в организации выставки (со стороны института). Со стороны художников это дело возглавлял Оскар Рабин. А между устроителями выставки и художниками был Александр Глезер. Выставка открылась в воскресенье и должна была существовать какое-то время.

Н.М.К. Это вы про «бульдозерную выставку» рассказываете?

С.Б. Нет, это было более чем за семь лет до этого. Это был 67-й год.

А.Г. Какой институт это был?

С.Б. Институт органической химии и технологии. Я там работал как прикладной математик. Наш клуб назывался «Дружба». Ну так вот, никто из устроителей не хотел ехать в институт в воскресенье, а я вызвался. И мне там сказали, поезжай, если тебе делать нечего, посмотри, как там все будет устроено. Ну, я и поехал. Но не потому, что мне делать было нечего. Я просто опасался, что если я в воскресенье туда не поеду, то, может быть, потом я эту выставку больше не увижу. Я приехал туда в воскресенье. И там я увидел какое-то колоссальное количество иностранных машин. И это около секретного химического «ящика»! На выставке были представлены работы двенадцати художников. Костяк составляла так называемая «Лианозовская группа»: Рабин, Евгений Кропивницкий, Немухин, Мастеркова, Вечтомов. Там еще были Плавинский, Зверев и другие. И художники, которые пришли на открытие, просто ошалели от счастья. Потому что не только русский народ пришел смотреть. Иностранцы пришли смотреть. И они что-то покупали там за какие-то, видно, небольшие деньги. На следующий день я приехал в институт и кого-то повел перед началом работы посмотреть на выставку. Мы вошли, а там были пустые залы. И мне сказали, мол, ну, Слава, ты все это придумал. Чего ты нас тут разыгрываешь? И я сказал, нет, я это не придумал. Смотрите… И я показал: над потолком висели обрезанные веревки. Во всех залах со стен свисали обрезанные веревки. Выставка просуществовала всего несколько часов.

Н.М.К.

Тогда в Москве сгущался мрак.

Внушались ложь и страх,

И лязг бульдозерных атак

Еще стоял в ушах.

Это я здесь уже написал.

С.Б. И все-таки, несмотря на все притеснения, тот период народ теперь вспоминает как период надежд. А потом все пошло вниз, пока не прикатилось к пустым полкам в магазинах.

И.М. В 90-м году я был в Болгарии, и там было абсолютно пусто.

А.Г. Ну, как и у нас, в Москве.

И.М. Нет, вы не представляется, что такое пусто. Я иду по Софии…

А.Г. Как это не представляю, когда я в магазинах была в Москве?

С.Б. Действительно, как это мы не представляем? Я весной 91-го года шел по улице Горького. В магазинах ничего не было. У меня в кармане было сколько-то денег. И я хотел купить хоть что-нибудь. Зашел в магазин «Восточные сладости» – самый вкусный магазин, если так можно выразиться. Там был только стиральный порошок (это потому, что все мощности страны в каком-то году были переключены на стиральный порошок). Потом я зашел в магазин «Музыкальные товары». Практически ничего нет. Смотрю, а где-то там на полке стоят дирижерские палочки. Я спрашиваю у продавщицы: «А сколько дирижерских палочек вы даете в одни руки?» (все смеются). Она говорит, ну, мол, не знаю, у нас нет ограничений на дирижерские палочки. «Ну, хорошо, – говорю я, – дайте мне тогда, пожалуйста, двести дирижерских палочек». Она говорит: «Нет, двести я не могу вам дать». Стали мы с ней торговаться и в итоге оказалось, что она мне может дать только три дирижерские палочки. Я купил три дирижерские палочки. И это было все, что я смог купить в тот день на улице Горького.

Н.М.К. А зачем вам понадобились дирижерские палочки?

С.Б. Нет, они мне не были нужны. Я просто хотел купить хоть что-нибудь.

Н.М.К. Вот которые теперь штурмуют Уолл-Стрит... Надо им эту картинку нарисовать. Чтобы они поняли, за что борются.

С.Б. Да, у меня тоже такая мысль была. Надо их на стажировку в Россию отправить.

А.Г. Наум Моисеевич, как-то давно вы сказали: «…если мы говорим, что история есть процесс очеловечивания человека, то в искусстве, в частности, в поэзии, и воплощается этот дух истории». Считаете ли вы по-прежнему, что история есть процесс очеловечивания человека? Значит ли это, что нынешнее общество более человечно, чем, скажем, античные времена? Если да, то в чем вы видите большую человечность нынешних времен?

Н.М.К. Я не совсем так считаю, но представления передовых людей все-таки становятся выше. Когда-то люди ели людей, теперь не едят. Это все-таки факт. Люди опираются и в прошлом и в настоящем на то, что их возвышает как людей, как духовные существа.

А.Г. То есть вы считаете, что несмотря на мировые войны, несмотря на локальные войны, в целом человечество движется в гуманистическую сторону? Скажем, когда-то считалось в порядке вещей уничтожить целый город, включая женщин и детей. Сейчас это хорошим в мире не считается. Так что в целом дела идут к лучшему, так?

Н.М.К. Дела не знаю, а вот представления – да. И это касается большего количества людей.

А.Г. Теперь другой вопрос, связанный с этой же цитатой, цитатой об очеловечивании человека. Как вы относитесь к искусству, показывающему насилие, но его не осуждающему? Или поскольку насилие есть интегральная часть развития человечества и человека, искусство тоже может его показывать и совсем не обязано его осуждать?

Н.М.К. Не знаю. Искусство осуждает все уродливое, а насилие, по-моему, это все-таки уродство, если оно просто насилие.

А.Г. Существуют фильмы (и в последние сколько-то десятилетий их достаточно много), в которых просто показывается насилие, а отношение автора фильма к насилию не показывается. И можно даже представить, что автор как-то даже одобряет это насилие.

Н.М.К. Это противно. Вот стихотворение «ТБЦ» Багрицкого. В нем есть вещи абсолютно неприемлемые.

Враги приходили – на тот же стулСадились и рушились в пустоту.Их нежные кости сосала грязь.Над ними захлопывались рвы.И подпись на приговоре виласьСтруей из простреленной головы.

О мать революция! Не легка

Трехгранная откровенность штыка…

Багрицкий был талантливым поэтом, а тут он воплотил в поэзии всю свою гниль, опоэтизировал ее...

А.Г. Вы считаете, что поэзия должна возвышать?

Н.М.К. Да. Могут быть стихи о чьем-то, скажем так, падении, о чьей-то пустоте. Но автор должен относиться к этому, как к падению, как к пустоте. Как, например, у Блока:

Я только рыцарь и поэт,

Потомок северного скальда.

А муж твой носит томик Уайльда,

Шотландский плэд, цветной жилет...

Твой муж – презрительный эстет.

У меня есть статья про фильм Антониони «Затмение». Там показываются герои, за которыми ничего нет. Там пустота воспринимается как нормальность. И это плохо.

И.М. Наум Моисеевич, недавно я наткнулся на одну фразу смешную. Не то что смешную, но многозначительную – про вас. Лев Лосев, когда он активно с вами общался, отметил, что его привлекала в вас честность по отношению к себе. Он отмечал, что вы не заботились о том, чтобы выставить себя в выгодном свете. И приводил в пример историю, которую вы рассказывали – о том, как вы дали прочитать свои стихи Пастернаку и, по-видимому, попросили его как-то оценить эти стихи. На что Пастернак ответил: «Я слишком занят, чтобы разбираться в микроскопических различиях между вами и Евтушенко» (все смеются). Как вы прокомментируете этот эпизод?

Н.М.К. Это была не первая встреча, мы имели очень хорошие встречи. Но он был какой-то... Он был очень погружен в себя. Эту фразу он сказал, понимая, что может меня обидеть. Мне было неприятно за Пастернака, потому что Евтушенко был тогда знаменит больше, чем сам Пастернак и все такое. И он, к сожалению – неприятно так говорить о таком великом человеке, – самоутверждался.

И.М. В те годы он все еще самоутверждался? Когда был знаменит на весь мир?

С.Б. Если вспомнить его реакцию на слова усатого генсека «Маяковский был и остается лучшим... » и на последующие события, то можно понять, что он не относился безразлично к вопросам первенства.

Н.М.К. Я помню, был у Комы Иванова на дне рождения. Там был Пастернак. И вдруг Пастернак так начал, слукавил: «Пусть поэты читают стихи». И как-то получилось, что я должен был читать. И я прочел стихотворение, должен теперь честно сказать, неудачное. Я его прочел, поскольку только что написал.

И.М. Ну да, чаще всего именно последнее хочется прочитать, это понятно.

Н.М.К. Да... И там что-то про Средние века было. И вдруг он начал – Сева, это же про Средние века – намекая, что это плоские программные стихи... И он долго наслаждался этим.

И.М. Ему было приятно, что у вас неудача?

Н.М.К. Да, да. И он как бы надо мной поднимался, хотя я над ним никогда и не собирался подниматься. Ну, Пастернак был в моих глазах и остается... я субординацию признаю. Ну, в общем, это в нем было. Но он был великим человеком, великим поэтом.

С.Б. Великим многое прощается.

Н.М.К. Конечно, общение с Ахматовой мне было более приятно.

И.М. А вы общались? Очень интересно. В какие годы?

Н.М.К. Незадолго до ее смерти. Это было так. Слуцкий мне сказал – ты сходи к Ахматовой. Он позвонил ей, и я пришел к Ахматовой. Она меня приняла очень хорошо. Открыла дверь и стоя передо мной спросила: «А вы меня такой представляли?» Я ей говорю: «Понимаете, Анна Андреевна, я именно такой вас представлял, потому что Лева Поляков сделал вашу фотографию недавнюю, и там очень похоже».

А.Г. Была ли она гранд-дамой? Я имею в виду, была ли она царственной, так сказать, в общении.

Н.М.К. Нет, она не была царственна ни по отношению ко мне, ни к другим. Мне она «Реквием» прочла.

И.М. Как она отнеслась к вашим стихам? Вы наверняка ей что-то читали. Она слушала с интересом?

Н.М.К. Да, она слушала с интересом. Первое, что я ей прочел – это свою поэму «Танька», которая сильно тогда ходила по рукам. Ей она не понравилась. И я вдруг понял, что ей и не должно это нравиться. Потому что то, что наполняет эту поэму, трагедия этой Таньки – для нее не трагедия, она от таких танек настрадалась сама. Я ей много читал. Но уже не помню, что. Она ко мне хорошо относилась. Ее кто-то спросил про Евтушенко – она говорит, не знаю. А какие есть хорошие поэты? Коржавин, говорит.

С.Б. Мне кажется, что многие относятся к Евтушенко хуже, чем он того заслуживает. И я не понимаю, почему, и это для меня является загадкой.

Н.М.К. Это абсолютно несправедливо. Я к нему лучше отношусь, чем раньше. Прошло много времени, и я как-то почувствовал, что он сыграл определенную положительную роль. Ведь он сделал многое...

С.Б. Ну почему, например, Иосиф Бродский не то что ненавидел, но как-то крайне пренебрежительно относился к нему.

И.М. Я думаю это вопрос к Бродскому... Наум Моисеевич, а вы общались с Бродским?

Н.М.К. Да. Близких отношений не вышло, но мы друг к другу не так уж плохо относились. Я, кстати, никогда не относился к поклонникам Бродского. И у меня есть опубликованная серьезная статья, которая называется «Генезис "стиля опережающей гениальности", или миф о великом Бродском». Я считаю, что Бродский был очень талантливым, но стал профессиональным гением, и это ему мешало работать. У него, к сожалению, часто то, что он хочет навязать, сильнее, чем откровение. Глазков когда-то говорил: «Откровенность на уровне откровения». Этого у Бродского нет. У него откровенность, разрушающая всякое откровение. Или не разрушающая, а не постигающая, игнорирующая. Хотя у Бродского есть хорошие стихи. Он как-то дал мне прочитать одно его стихотворение, которое мне показалось очень хорошим:

Ты забыла деревню, затерянную в болотах

Залесённой губернии, где чучел на огородах

Отродясь не держат — не те там злаки,

И дорогой тоже всё гати да буераки.

Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,

А как жив, то пьяный сидит в подвале,

Либо ладит из спинки нашей кровати что-то,

Говорят, калитку, не то ворота.

А зимой там колют дрова и сидят на репе,

И звезда моргает от дыма в морозном небе.

И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли

Да пустое место, где мы любили.

Я потом публично читал его много раз.

Помню, выступал Топаллер и говорил Саше Кушнеру, что вот Коржавин и Бродский ненавидели друг друга. Никогда этого не было. Ни про него, ни про меня нельзя сказать этого. Я его считаю талантливым поэтом, я просто не считаю, что он гений.

Меня в поклонниках Бродского удивляет одно: когда я говорю – прочтите одно его стихотворение, которое вам нравится, они теряются; читают пару строк и все…

С.Б. Это в точности совпадает с моим подходом…

И.М. Да, это точь в точь, как Слава меня недавно пытал. Назови мне, говорит, одно стихотворение Бродского, которое тебе нравится. Я, кстати, могу прочитать одно очень короткое стихотворение прямо сейчас:

Над арабской мирной хатой

Гордо реет жид пархатый.

Ну ладно, это шутка.

С.Б. Есть еще один вопрос о том, как все оценивают достоинства того или иного произведения. Что больше влияет на оценку – объективное (то есть «внутренние» достоинства произведения) или субъективное (различные внешние обстоятельства)? Настоящую известность Иосиф Бродский получил после суда за «тунеядство». Это, по всей видимости, хорошо понимала Анна Андреевна Ахматова, когда сказала: «Какую биографию делают нашему рыжему!» После присуждения Бродскому Нобелевской премии по литературе к его имени стало часто прилагаться слово «великий». Когда я недавно где-то в Бостоне неосторожно сказал что-то спокойно-нейтральное о Бродском, меня чуть не убили. А когда я что-то сказал про Вигдорову – тут мне сказали, ты что такое, мол, тут несешь? Ты не должен говорить о Вигдоровой, когда ты говоришь о Бродском. Потому что тем самым ты хочешь сказать, что к нему пришла слава не потому, что он был талантливым, а в результате всей этой истории.

В действительности все узнали о Бродском… ну не то, что все, а…

Н.М.К. …широкая публика…

С.Б. Да, широкая публика узнала о Бродском после, конечно, публикации Вигдоровой «стенограммы» судебного заседания. Она ходила по рукам. Все эти четвертые, пятые машинописные копии…

Н.М.К. Да, такая глобальная известность, конечно, пришла к Бродскому в связи с Вигдоровой.

С.Б. Я как-то никогда не знал, что говорил Бродский об этом. Я имею в виду вот что. Вигдорова проявила определенное мужество, распространив стенограмму судебного заседания и потратив при этом силы, энергию, нервы. Она за это преследовалась потом. Казалось бы, Бродский должен был как-то оценить это.

Н.М.К. Должен был быть ей благодарен.

А.Г. А он не был?

С.Б. А не знаю.

Н.М.К. Не был. Но я подробностей на эту тему не знаю. С Бродским на эту тему не разговаривал. Но по слухам, благодарности не было.

С.Б. Кстати, о Нобелевской премии по литературе. Может ли она считаться объективной? Не накладывают ли большой отпечаток на решение о ее присуждении политические и другие, не относящиеся к литературе, моменты? Как вообще можно судить о поэзии по переводам?

Н.М.К. Не знаю, может быть, и можно. Всю западную поэзию мы узнали по переводам. И Гете, и Гейне, и Байрона, и кого угодно. Конечно, не мы все. Пушкин не по переводам узнавал и многие другие тоже. Если дают премию Солженицыну или Пастернаку, то я считаю ее важной и хорошей. Мне однажды в Москве задали такой вопрос: «Вы сказали, что у Бродского Вам нравятся только два стихотворения. Не является ли это конкурентностью по отношению к Нобелевскому лауреату?» И я ответил им: «Почему вы считаете, что я понимаю в русской поэзии меньше, чем члены Нобелевского комитета?» Я это серьезно сказал. У меня было много времени об этом подумать, о русской поэзии.

И.М. Наум Моисеевич, а чем вы зарабатывали на жизнь в советские годы?

Н.М.К. Переводами.

И.М. С подстрочника?

Н.М.К. Да.

И.М. А как подстрочник может передать красоту чужого языка? Когда переводите с подстрочника, все от вас зависит. А дай другому поэту – он совсем другое напишет.

Н.М.К. Конечно.

И.М. Я как-то сравнивал по слогам перевод Зенкевича стихотворения Эдгара По «Ворон». Все очень здорово, адекватно. Просто блестящий перевод. Я просто себе не представляю, каким образом кто-то переводил бы это по подстрочнику. Что бы там говорилось, в этом подстрочнике? Что вот, человек сидит, работает, вдруг какой-то стук раздался – он подошел, а там ворона сидит. Не представляю, как можно перевести. Конечно, подстрочника недостаточно. Язык необходимо знать. Пастернак делал блестящие переводы, потому что в совершенстве знал три европейских языка.

С.Б. Ну, это большой вопрос. Чтобы знать в совершенстве язык, надо с малолетства жить в этой стране.

И.М. Это верно, это верно. Наум Моисеевич, а за переводы нормально платили? На это можно было жить?

Н.М.К. Да, на это многие жили. Иногда я переводил хороших поэтов – например, перевел Кайсына Кулиева.

Здоровый поймет ли больного судьбу,

О боли моей говорить ли с тобой?

Если коню крутят губу,

Он только один понимает всю боль.

Это Кайсын.

Еще одного хорошего поэта переводил, молдавского – Ливиу Дамиана.

С.Б. Я всегда считал, хоть я сам никогда никого не переводил, что если вы кого-то переводите, не совсем правильно говорить, что вы переводите. Фактически вы пишите по мотивам переводимого произведения, так? Если у вас, скажем, нет таланта – то кого бы вы ни переводили…

Н.М.К. Да, тогда ничего не получится.

С.Б. А если вы талантливый поэт, у вас получится хороший перевод с любого…

Н.М.К. Нет, может не получиться.

А.Г. Ну все-таки в любом стихотворении идея очень много значит. И когда переводишь, то тебе эту идею уже как бы бесплатно дают.

С.Б. Ну, я всегда считал, что для любого произведения тема – это только повод. Ну вот скажите мне, какая тут идея? Бернс в переводе Маршака.

Пробираясь до калитки

Полем вдоль межи,

Дженни вымокла до нитки

Вечером во ржи.

И дальше:

И какая нам забота,

Если у межи

Целовался с кем-то кто-то

Вечером во ржи!

Какая такая здесь особая идея? Идеи тут особой нет. Все дело в том, как это все написано, правильно?

А.Г. С визуальной точки зрения поцелуй во ржи – это вполне эстетическая идея. Поцелуи во ржи – для рядового читателя, так сказать, не вполне регулярное занятие, так что какая-то идея тут все-таки есть.

С.Б. Хорошо. Я хочу задать всем вопрос: можно ли перевести Пушкина?

Н.М.К. Вот Джулиан Лоуэнфельд перевел. Я не верил, что можно перевести. Но вот послушал – и поверил.

И.М. Да, но тут проблема. Надо все-таки хорошо владеть двумя языками, чтобы оценивать перевод.

Н.М.К. Ритмика и само звучание стиха – у него легкость пушкинская.

И.М. Да, может быть. Я не читал его переводы. Слава, ты читал?

С.Б. Да, хорошие переводы. Но мой вопрос был – можно или нельзя перевести Пушкина.

И.М. Ну что значит «нельзя»? Совсем адекватно, конечно, нельзя. Мы говорим о какой-то степени передачи чего-то.

Н.М.К. Лирику, наверно, никто удачно не переводил.

И.М. Часто я не могу проверить перевод никак – скажем, я не знаю немецкий совсем, но, читая Гете в переводе Пастернака, думаю, что это более или менее адекватный перевод.

С.Б. Нет, это все-таки Пастернак, но по мотивам Гете.

И.М. Да, но в тех случаях, когда я могу сравнить два языка, я могу сделать заключение о переводе. Как я, скажем, сделал с «Вороном» Эдгара По. Ведь почему Набоков взялся за свой перевод Евгения Онегина? Именно потому, что уже было несколько переводов Евгения Онегина и все они представлялись ему неверно передающими Пушкина.

С.Б. У Набокова была другая идея. Он не верил, что можно адекватно передать дух пушкинского стиха. Поэтому он перевел просто дословно и дал обширные комментарии, считая, что тот, кто хочет понять, как это звучит у Пушкина, должен учить русский язык и читать оригинал.

А.Г. Скажем, другой пример – «Винни Пух». Я выросла на нем, но когда прочитала впервые в оригинале, я просто поразилась, насколько точно Заходер перевел и стишки эти смешные, и шутки почти непереводимые. Дух оригинала полностью сохранен.

С.Б. Без того, чтобы увидеть, скажем, американца, который читал бы перевод Пушкина и у которого при этом комок в горле застревал, наверное, нельзя поверить в совершенный перевод.

А.Г. Ну а у русских от Бернса может застревать комок в горле?

С.Б. Может. Но не от Бернса, а от «перевода» Маршака.

А.Г. Наум Моисеевич, и меня, и Игоря, и Славу с разных сторон интересует одно и то же: как люди воспринимают поэзию. Понять, почему кому-то что-то нравится и кому-то не нравится, и можно ли выявить из этого какие-то закономерности. Вам кажется это бесперспективным?

Н.М.К. Я смотрю на это дело так: почему эти стихи (я думал об этом всегда) уцелели, а эти – нет? Потому что затрагивают те струны, которые касаются существа самой жизни – и автора, и всей системы ценностей, касаются Бога. Потому что просто переживание – это не поэзия, хотя поэзия без переживаний невозможна. Но в переживании должно быть что-то такое, что касается не только этого переживания, не только этого автора. Должно быть то, что будет близко читателю и потом, через годы, через сто лет. Вот простое стихотворение:

Не любишь, не хочешь смотреть.

О, как ты красив, проклятый!

И я не могу взлететь,

А с детства была крылатой.

Мне очи застил туман,

Сливаются вещи и лица...

И только красный тюльпан,

Тюльпан у тебя в петлице.

Это же стихи о крылатости. Хотя это стихотворение и о переживаниях по поводу того, что «не любишь, не хочешь смотреть». Но главное тут – строки:

И я не могу взлететь,

А с детства была крылатой.

Эти строки касаются сути всего. На самом деле вся мировая поэзия касается крылатости. У меня еще была статья, в которой была такая фраза: «Поэзия от не-поэзии отличается, прежде всего, содержанием». Статья была направлена против попыток отделить форму от сути; форму, как нечто навязанное, как условие. А форма – это не условие, это конкретное выражение сути.

А.Г. А как вы относитесь к таким полуэкспериментальным формам поэзии, с которыми на самом деле экспериментировали и сто лет назад, когда есть неравносложный дольник, плавающий ритм, когда в одной строке, скажем, пять ударных слогов, а в следующей, скажем, восемь ударных слогов? К ритмам, которые не являются ни одним из классических ритмов, которые мы учили в школе, – ни ямбом, ни амфибрахием и т.п.?

Н.М.К. В поэзии в этом смысле главный закон для меня таков: не пойман – не вор. То есть, если получилось – то ты прав. А разбираться – дольник, не дольник – это вторично все. Форма такого рода должна быть оправдана своим содержанием и порождена им.

А.Г. Наум Моисеевич, вы убедительно показали на примере стихотворения Пушкина («Я вас любил: любовь еще, быть может, / В моей душе угасла не совсем»), что метафоры и эпитеты не являются обязательными элементами хорошей поэзии. Считаете ли вы, что метафоры и эпитеты могут, тем не менее, сделать стихотворение лучше в любом смысле? Ярче, убедительнее, талантливее, более запоминающимися, раскрывающими дополнительные связи вещей и понятий?

Н.М.К. Чем другие хорошие стихи? Я не знаю. Я же не против метафор или эпитетов. Они тоже способствуют точности выражения. Я против того, чтобы считать, что форма – это метафоры и сравнения. Нет. Само стихотворение есть форма. То, в чем нам дано содержание. А вне этого нет стихотворения, нет ничего. Я просто люблю хорошие стихи. Я за точность воплощения замысла. А какая точность, какой замысел – это все выражается через творчество, а не через искусственные требования.

И.М. Наум Моисеевич, в вашей статье «В защиту банальных истин» есть такие слова о поэзии. Цитирую: «Поэзии в целом свойственна сложность. Но настоящие сложные стихи, по-моему, это те, из которых не удалось сделать простые при всем желании: это такие стихи, когда поэту приходилось пробиваться к поэзии сквозь толщу антипоэтических наслоений, связанных с характером его эпохи. Следы этого неизбежно остаются на стихах». Прекрасное определение. Просто хотелось бы за него поблагодарить, а не задавать вопросы. А также поблагодарить вас за нашу беседу. Спасибо.

Джулиан Лоуэнфельд – поэт, драматург, композитор и переводчик с восьми языков. Работает судебным адвокатом в Нью-Йорке. Начал изучать русский язык на втором курсе Гарвардского университета. Мировая премьера «Маленьких трагедий» А.С. Пушкина на английском языке в стихотворном переводе Джулиана Лоуэнфельда состоялась в ноябре 2009 года в Центре Искусств Михаила Барышникова в Нью-Йорке. Его книга “My Talisman, The Poetry and Life of Alexander Pushkin” (первое двуязычное издание Пушкина), куда вошли переводы стихов и биография поэта, награждена литературно-художественной премией «Петрополь» в июне 2010 года. Впервые премия была присуждена иностранцу.

Посвящается с любовью моей уникальной, удивительной «второй маме», признанному русско-американскому литературоведу Надежде Семеновне Брагинской с благодарностью за ее вдохновенную преданность, постоянную заботу, доброту, терпение и бесконечную веру, надежду и любовь.

Переводы, стихотворения, эссе

Переводы

А.С. Пушкин A.S. Pushkin

В крови горит огонь желанья, My blood is blazing with desire.

Душа тобой уязвлена, My stricken soul for you does pine.

Лобзай меня: твои лобзанья Oh, kiss me now! Your kisses’ fire

Мне слаще мирра и вина. Is sweeter far than myrrh and wine.

Склонись ко мне главою нежной, Incline your head to me but softly

И да почию безмятежный, And tamed, I’ll linger with you calmly

Пока дохнет веселый день Until the cheerful light of day

И двигнется ночная тень. Chases the gloom of night away.

А.С. Пушкин

K ****

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суeты,

Звучал мне долго голос нежный

И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный

Рассеял прежние мечты,

И я забыл твой голос нежный,

Твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь.

А.С. Пушкин.

Я Вас любил: любовь еще, быть может,

В моей душе угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим.

A.S. Pushkin

To ****

A wondrous moment I remember:

Before me once you did appear:

A fleeting vision you resembled

Of beauty's genius pure and clear.

By grieving languor hopeless rendered,

In fuss of noisy vanity,

Long time in me your voice rang tender

Of your dear features were my dreams.

Years passed. Rebellious storm winds sundered

And scattered hopes that used to be,

And I forgot your voice so tender,

Your features dear and heavenly.

In gloom of backwoods' isolation,

My days dragged by, a silent drudge.

Without God's spark or inspiration,

Or tears, or any life, or love.

My soul awoke in precognition

And once again you did appear,

Resembling a fleeting vision

Of beauty's genius pure and clear.

And now my heart beats in elation!

And resurrected soar above

The spark of God, and inspiration,

And life, and tears at last, and love.

A.S. Pushkin

I loved you once, and still, perhaps, love’s yearning

Within my soul has not quite burned away.

But may that nevermore you be concerning;

I would not wish you sad in any way.

My love for you was wordless, hopeless cruelly,

Wracked now by shyness, now by jealousy,

And I loved you so tenderly, so truly,

As God grant by another you may be.

А.С. Пушкин

Поэт

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется,

Душа поэта встрепенется,

Как пробудившийся орел.

Тоскует он в забавах мира,

Людской чуждается молвы,

К ногам народного кумира

Не клонит гордой головы;

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широкошумные дубровы…

А.С. Пушкин

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

A.S. Pushkin

The Poet

Until the poet by Apollo

To sacred sacrifice is called,

In this world’s cares, so vain and hollow,

Нe is faint-heartedly enthralled.

His holy lyre’s hushed; songs – unwritten,

Cold sleep his soul tastes bitterly,

And ‘midst this world’s unhappy children,

Unhappiest, perhaps, is he.

But once, divine, the word, the prize

So slightly nuzzles his keen ears,

The poet’s soul stirs up and rears,

Like an awakened eagle, cries.

He grieves at this world’s pastimes idle,

He flees the rumor of the crowd.

Before the feet of all men’s idol

He does not bend his head so proud.

But stern, but wild, away he roves,

And full of sounds and aches he raves

By coasts where desolate crash the waves,

By spreading, rustling, oak-leaf groves…

A.S. Pushkin

Our hermit fathers and our nuns blessed and blameless,

To let their hearts fly up into the heavens nameless,

To keep their spirits strong in storms of wind and war

Composed a multitude of sacred hymns and lore.

But there’s not one of them which gives me so much comfort

As one prayer our priest repeats and utters

Upon the melancholy days of Lenten Fast.

Unbidden, more than other prayers does it pass

My lips, bracing my fallen soul with strength mysterious:

«Lord of my days! Keep me from sloth that hides in bleakness,

From pride, greed, arrogance, and serpents therein hid,

Let not my tongue in idle gossip slip,

But Lord, show me my own faults and transgressions,

And may my brother never hear my condemnations,

May I for grace, patience, and love forever strive,

And wisdom’s innocence within my heart revive».

С.А. Есенин

Отговорила роща золотая

Березовым, веселым языком,

И журавли, печально пролетая,

Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник –

Пройдет, зайдет и вновь покинет дом.

О всех ушедших грезит конопляник

С широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,

А журавлей относит ветром в даль,

Я полон дум о юности веселой,

Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,

Не жаль души сиреневую цветь.

В саду горит костер рябины красной,

Но никого не может он согреть.

Не обгорят рябиновые кисти,

От желтизны не пропадет трава,

Как дерево роняет тихо листья,

Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,

Сгребет их все в один ненужный ком…

Скажите так... что роща золотая

Отговорила милым языком.

Из Гете (в переводе М.Ю. Лермонтова)

Горные вершины

Спят во тьме ночной;

Тихие долины

Полны свежей мглой;

Не пылит дорога,

Не дрожат листы…

Подожди немного,

Отдохнешь и ты.

S.A. Esenin

The golden grove of birches now is silent

No more in merry birch-words will it sing.

The melancholy cranes above it flying

Do not by now bemourn a single thing.

What’s there to mourn? In this world we’re all wanderers

Who come and go, leave home, and then are gone

The fields of hemp dream on of those departed,

The moon shines full upon the pale blue pond.

I stand alone in bare, bleak fields, denuded,

The wind carries the cranes into the west.

I’m full of thoughts of merry youth deluded

Yet nothing in my past do I regret.

I don’t regret the years I wasted idly.

I’ve no regret for wilted lilacs’ pain.

The rowans in the garden redden fiery

Yet no one’s here to be warmed by their flame.

Those rowan-berry bunches will not burn me,

From yellowing, that grass won’t be disturbed,

And gently, as a tree lets leaves fall, yearning,

So I do shed my melancholy words.

Yet if the winds of Time once more come flying

And sweep my words up in a useless heap…

Say that that golden birch grove, now so silent,

Spoke with tender words before its sleep.

From Goethe (translation of Lermontov’s translation)

Mountain summits airy

Sleep in night’s soft peace;

Calmly sleeps the valley,

Filled with soft new mist,

No dust the path silvers,

No leaves wave their tress…

Just you wait a little,

Soon you too will rest.

М.Ю. Лермонтов

Когда волнуется желтеющая нива

И свежий лес шумит при звуке ветерка,

И прячется в саду малиновая слива

Под тенью сладостной зеленого листка;

Когда росой обрызганный душистой,

Румяным вечером иль утра в час златой,

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой;

Когда студеный ключ играет по оврагу

И, погружая мысль в какой-то смутный сон,

Лепечет мне таинственную сагу

Про мирный край, откуда мчится он, –

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, –

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога...

Percy Bysshe Shelley

One word is too often profaned

For me to profane it.

One feeling too often disdained

For thee to disdain it.

One hope is too like despair

For prudence to smother

And pity from thee is more dear

Than praise from another.

I cannot give what men call «love»

But wilt thou accept not

The worship the heart lifts above –

And the heavens reject it not?

The desire of the moth for the star,

Of the night for the morrow,

My devotion to something afar

From this sphere of our sorrow.

M.Y. Lermontov

When fields of golden wheat are waving as they ripen,

When fresh the forest glades do rustle in the breeze,

And in the garden when the purple plum is hiding

Beneath the soft sweet shade of branches glowing green,

And when with fragrance dew-drenched everything does quiver,

Some blushing sunset or some blazing golden dawn

Or gentle lilies of the valley, shyly silver,

Waving their heads at me like friends, from bushes, nod.

And when the chilly brook pours, playing through its chasm,

And lulls my thoughts into a blurry maze of dreams,

And bubbles soft to me its mild, mysterious saga

About the peaceful place from which it streams,

Then all the worry in my soul becomes becalmed,

And on my brow the wrinkles smooth and pass

And on this Earth I can find happiness at last,

And in the heavens I see God…

Перси Биш Шелли (перевод на русский)

Изношено слово одно–

Не молвлю его всуе.

Отброшено чувство одно–

А тебя же волнует.

Робеет надежда одна,

Так схожа с отчаяньем:

Дороже улыбка твоя

Толпы обожания.

Слово «любовь» я не дарю.

Не примешь ли ты мольбу?

Несет ее сердце без румян

Понимающим небесам:

Как стремленье к звезде мотылька

И ночи к рассвету,

Моя преданность издалека,

Грусть, подобна обету.

А.А.Ахматова

Реквием (отрывок)

Опять поминальный приблизился час.

Я вижу, я слышу, я чувствую вас:

И ту, что едва до окна довели,

И ту, что родимой не топчет земли,

И ту, что красивой тряхнув головой,

Сказала: «Сюда прихожу, как домой».

Хотелось бы всех поименно назвать,

Да отняли список, и негде узнать.

Для них соткала я широкий покров

Из бедных, у них же подслушанных слов.

О них вспоминаю всегда и везде,

О них не забуду и в новой беде,

И если зажмут мой измученный рот,

Которым кричит стомильонный народ,

Пусть так же они поминают меня

В канун моего погребального дня.

А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество,

Но только с условьем: не ставить его

Ни около моря, где я родилась

(Последняя с морем разорвана связь),

Ни в царском саду у заветного пня,

Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание черных марусь,

Забыть, как постылая хлопала дверь

И выла старуха, как раненый зверь.

И пусть с неподвижных и бронзовых век

Как слезы струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали,

И тихо идут по Неве корабли.

A.A.Akhmatova

Requiem (fragment)

Once more the memorial hour draws near.

I see you, I hear you, I feel you in here.

The one who could barely be dragged from the floor,

The one whom her homeland will see nevermore,

The one who once told me, with shuddering grace,

«As if coming home, so I come to this place».

I wish I could name each and all in that throng,

But they’ve taken list, and it’s totally gone,

For them I have woven a billowing shroud

Of woes overheard, barely spoken out loud.

I always recall them, wherever I am.

I’ll never forget them, though newer griefs cram,

And if they force shut my tormented mouth weak

Through which hundred millions in agony shriek,

Still let them remember me, just the same way,

Right to the eve of my burial day.

And if in this country there ever should be

A monument somehow erected to me

I give my consent to this rite – to the hilt –

But with one condition: let it not be built

By the side of the sea in the place I was born

(My last ties to the sea have been sundered and torn)

Nor in the Tsar’s park, by a hallowed stump’s lea

Where a shade inconsolable still chases me,

But here, where I stood waiting three hundred hours,

Where no gates were unlocked by those pitiless powers.

For even in death’s blissful sleep do I fear

The «Black Mary» jail-vans no longer to hear,

No more to remember the dull gates thud shut,

The old women’s howl, like a wild beast that’s caught.

And from my bronzed eyelids unblinking let flow,

Like tears for the fallen, the soft melting snow,

Far off in the distance, let prison doves cry,

And, still, on the river let ships pass me by.

Стихотворения

У Могилы Анны Андреевны Ахматовой в Комарово

Простите, Анна Андреевна,

Муза любви, совесть России,

С трепетом, на коленях, голову клоню, прошу:

Простите, что к вам по знойным тропинкам иду

С пустыми, как лозунг, руками,

Без желтых роз иль хризантем,

Ржавых лилий, бегоний, сделанных в Китае,

Без красных пластмассовых сердечек…

Смотрю на бутылки пива, тары «монacтырского кваса»,

На полк пустых банок Кока-Колы

И полупустых пачек «Джо Камел»,

Что мешают мху дышать над Вашим гробом…

С такою досадой, с таким негодованием,

С пустыми руками...

Я бы Вам собрал хоть жасмин под кедром

Из запущенного сада, где Вас забыли,

Цветки земляники с пятизвездной улыбкой закату,

Незабудку нежно бы я подобрал

И, нечаянно, славный «Иван-чай», как пагода, пурпурный –

Краснеющий сирота полей, обыкновенный, чудный...

И этот таинственный цветок белый,

Что везде так ветрено танцует навстречу молитве,

Пушистый, как флокс, (по-русски, простите басурмана,

Не знаю, как величать его грацию,

Дома мы называем Queen Anne’s Lace –

«Кружево Королевы Анны»)...

Скипетр Вам бы нашел из еловой веточки,

Хоть как-то, пусть ничтожным образом

Замаливая вину нашу общую пред Вами...

Но с пустыми, как лозунг, руками

Стою, слышу у могилы матерный разговор панков по мобильному:

Для них весь мир – пустырь.

Им не стыдно даже курить над Вашей могилой.

А мне стыдно, что даже сейчас Вас терзает народ

С жестокостью грубой и пошлой,

А я тщетно стою с пустыми руками, молча–

Даже слез нет для такой обиды...

Но когда березовый дождик изольет за меня эти слезы,

Разгоняя из святыни панков с мобильниками,

Когда дрозд прервет синицу в тишине молитвенной

И порозовеют сосны, греясь под ранним солнцем,

Тогда Вы почувствуете,

Анна Андреевна,

Муза любви, совесть России,

Что я Вас целую.

Письмо Тебе по поводу Письма Татьяны

Не глупо ли, не страшно ли, не опасно ли

Азартное сладострастье, бессонное томление,

Бред прелестный, умиление, радость чувственных напастей?

Не устарела ли любовь, как фрак, бакенбарды и цилиндр?

В наши дни разве чувствуют, между эсэмэсками и Твиттером?

Только пугаются признаний, посмеются, в лучшем случае –

Сам смеюсь над собой.

Друзья хором «мудрствуют»:

«Остепенись, остановись, будь “cool”, неуязвимым…»

От добрых толковых советов спасет лишь собственная моя глухота!

Лишь уязвимость защитит!

Лишь исцелюсь, раздирая раны мои открытые,

Лишь таинственная зависимость от тебя и только тебя – вдруг,

Друг мой, есть счастье на белом свете!

Куда уж разумнее наконец-то выждать и отмерить, семь раз хоть, Проверить, рассчитывать, взвешивать, выгоду черпать, играть,

Гарцевать, как гусар, вкруг да около явной правды,

Кокетничать с молнией!

Так, в общем, логика требует, так и весь опыт мой горько завещает:

Как бы, мол, сердце ни екало, как тайфун в кармане, хотя бы частично –

Не цинично, но вежливо – надо б хоть чуть-чуть раздваиваться,

Умирая, все ж смотреть на милый рок хорошенько со стороны…

А я? В блокнот запиши, душа моя!

Семь нег, один ответ. Ты просто есть,

Исхода нет, а я сразу – вспышкой! – и навсегда!

Живу, чтоб тебя восславлять и любить!

И без опаски всякой – торопясь полнолунно в приливе! –

Весь на тебя извергается вулкан души моей отчаянной!

Милый север путей моих, светлый компас тоски моей! –

Молюсь тебе, капризно-заветной моей иконке,

Как нищий в соборе, сам не понимая значенья слов страстных молитв,

Ослеплен туманом кадильно-колыбельных иллюзий и надежд,

В Тебя верую!

Как, может быть, всю жизнь прожив в струях, ураганах, течениях

В зябком, сером океане (вдоль которого праздно гуляю сейчас,

Навстречу закату, навстречу тебе, до самого края причала),

Лосось, лелея родных ручейков память,

Из пустыни безбрежной воды

Верно избирает робкую речку одну горную, наконец,

из семи морей притоков–

Радостно – вверх по камням, водопадам! –

Против теченья плывя,

Прыгает, жизнь отдаст, чтоб плодиться и умереть!–

Так и я тоскую по тебе, душа моя,

С певучим узнаванием родного!

Раздумья у закрытой церкви

Про Бога не знаю. В Тебя верю: Ты –

Мое успение, мое спасение,

Мое распятие и воскресенье.

В твой взгляд верю:

Водопадом в меня Бесконечность струит

И даже Время шалит.

Мир весь ликует свежестью,

Мир весь расплавлен нежностью

Сквозь чувственную мглу!

В листопаде душа парит (ну, пусть я всегда летучий,

Но был я лишь серой тучей,

Теперь я слегка серебрянее).

Про Бога не знаю. В Тебя верю: Ты –

Мое успение, мое спасение,

Мое распятие и воскресение.

Березка

На улице угарной, на трудовом шоссе,

Под башнями министров, под окнами вождей,

В метелице печальной, при серебристой мгле,

В преддверье олигархов, в спесивевшей Москве

Стоит березка белая, забытая, одна

И никакою властью не чванится она.

Нельзя не замечать ее безмолвной доброты:

Благословляет птиц шальных и бабушек с детьми,

Но мимо нее ходят все, нет дела до того–

Там наверху все заняты вопросом «кто кого?»

А та березка белая – сама Любовь! – чиста,

И никакою властью не чванится она.

Как бы ни опошляли, врали, воровали все,

Как бы ни изменяли, засоряли всё везде,

Любовь не вырождается в спесивевшей Москве –

Ведь все ж в забытом дворике, прелестна в снежной мгле,

Стоит березка нежная, естественна, мила,

И согревает душу нам, восставшую из сна!

Cтихи, сочиненные в аэропорту,

во время ожидания вылета из России

Почему я так люблю эту страну

Расстрелянных поэтов?

В свободный мир уехав, почему грущу,

Покинув пьяную тюрьму Советов?

Да, тут бесправье правит всем, а всем плевать,

А чванстствуют тут злые,

(Давно о ценностях они не говорят,

Их лишь волнуют цены дорогие).

Неухожена, заброшена,

Вещая страна берез!

Вся душа тобой поглощена,

Не чураюсь горьких слез.

Ах, что-то в твоем воздухе отравленном

Есть нежное, светлое!

Тень тоскливой луковидной грации в бреду.

Милости Божия!

Раздумья на салфетке в баре в аэропорту

(Подслушивая равнодушный разговор о политике)

Как легко отказаться от счастья!

Ничего не надо, друг, менять.

Ни во что тебе не нужно верить

И ничем не нужно рисковать...

(К своей тетрадке)

Твердому сердцу – мягкой посадки!

Пресному быту – блеска стихов!

Пусть утоляется бездна тетрадки

Пением и рвением богов!

Формула счастья

Странствовать,

жить на природе,

работать душой,

Любить,

быть любимым…

Скромно.

Радуга

Только встретились,

Только солнце взошло на душе,

Сделав радужным мое отчаянье,

Как невинный твой голос паутиной меня отпустил

К погоде моей родной (и пасмурной,

Как цвет кожи у дельфинов).

И грустно мне теперь

В родной пустыне башен

И безразличье дружбы.

Где же ты, друг мой,

Светлая, первая робость,

Легкость тяжелее камня?

Похмелье

Кончилось застолье.

Похмелье сменило веселье.

Прелести, остроты и комплименты в мой адрес

Убраны, еще теплые, с памяти,

Как недоеденный шпинат c тарелок...

И, «родных» покидая,

После пресных объятий,

Измучен добротой друзей,

Укоряя себя за пустыню внутри,

Где должен роскошно цвести садик счастья,

С каким горьким головокружением я побрел

К реке, где серые волны меня ждали,

Серые волны бурливые, серые волны игривые!

И шире реки и глубже – рекою против реки! –

Я наконец уносился

Серой тоской по тебе!

Размышления на тему «Я Вас любил…»

I.

Любовь, что только Время проявляет, не измерима Временем.

В прошлом, настоящем и будущем, всегда-всегда

Я Вас любил, люблю и буду любить.

Я родился для этого – и с этим умру.

Любить Вас – единственное мое призвание… и завещание.

Доказано, что Бога нет.

А Бог есть, раз ты есть, моя любовь.

Даст ли Вам Бог любимой быть другим? Полюбят Вас неизбежно,

Но не так искренно, не так нежно...

Поймешь, не в этой жизни,

Так в следующей…

II.

Любовь, как смерть, приходит к нам лишь раз.

Но, может, ты была лишь поводом, а я – проводом

Исповеди пустой пучине Вселенной,

Искорки мгновенной,

Чего-то мнимого?

Может, как мне однажды заметил

швейцарский банкир на Бермудах,

Всегда нужно брызгать лимоном шпинат, чтоб усвоить его железо,

Да любовь вовсе не существует, равно как и душа:

Есть лишь физика, химия, биология,

Есть лишь «устойчивые, взаимовыгодные критерии».

Может, всё – майя, душа моя?

Майя? Майя, майя моя?

Всё – иллюзия, всё – тень теней?

А, может, идея, что всё – иллюзия –

Тоже иллюзия?

“Mundus vult decipi”*

«Я сам обманываться рад»,

“Сredo, quia absurdum!”**

Неужели ты не душа моя –

майя моя, душа моя?

* * *

Письмо из Нью-Йорка к г-же*** о сущности любви

Что такое Любовь?

где она появляется?

в чем она проявляется?

проверяется, измеряется?

Бегаем, думаем, как бы ее найти,

как вещь, по интернету,

нажав на кнопочку мышки,

Заказав себе суженую, как пиццу!

Божество не продается,

неподвластно шатким нашим планам,

моря не запрудить,

с наводнением не договориться сделкой!

Любовь определяет нас,

а не мы ее:

Нет формулы, нет логики,

нет рецепта, нет причин.

Любовь – не поезд,

послушный расписанию,

Будто место любви

себе забронируешь!

Любовь, это –

добровольно сесть,

куда – Бог весть,

по прихоти Его Чести – Рока –

В скорбь или радость, кто знает?

«Глаза слепые – лишь сердце зорко».

Ликуя, надень уж на сердце повязку.

«Любовь зла, полюбишь и козла».

Танцуя, скорее заковывай себя.

Все нужно потерять,

только так, друг мой, смеем вдруг понять

мудрейшую глупость, святейшую хрупкость,

столь спокойное,

столь сокрушающее знание:

без тебя не хватает меня.

Объясни сперва логикой

куколку бабочки, полет червя к Богу,

восхождение

к звездам, светилам надежды –

комка бессознательной грязи!

Любовь – не прикрытие

от одиночества,

не контракт, не удобство,

не секс, не лечение ран,

не решенье «очажных вопросов»,

не семья, не сочувствие,

и даже не страсть, нет!

(Из нитей таких

«проповедей выгоды»

все разводы, друг мой, сшиты),

Но это пустое словечко, “Love”,

этот жалкий ноль в теннисе,

мигом убиваемый цветок,

в песню превращая Время,

Жизни усмиряет бремя.

И скоро, когда настанет день,

скоро, когда уж нас не станет,

Когда отдохнет и наша тень

и смерть больше не обманет,

Благобоязненно благоговея пред Божьим

послом

в лице Твоем,

Не будет страшно!

Бесшабашно

Любовь сама решит,

куда наш плот

в океане денется,

И сбросив багаж,

весь выбор наш –

лишь

в славном отсутствии

выбора!

* * * * *

Нет таких шмоток, нарядов и шляпок,

Брильянтов, роскошных духов склянок,

Нет таких Фиджи и Фив и Флоренций

(Как розы, даже Рим, вечный город, меркнет),

Нет ни жестов, ни подарков, тебя достойных...

...Смотри! Сверкает в беззвездном небе

Златой Юпитер, бог торжеств,

Владыка, щедрый Громовержец –

И тот, всевластный, сдается,

Всесильный, – молчит

(Одинок, как бездетный на похоронах),

Как музыка без нот, как Бах на словах:

Тщетны слова, дела – к нулю.

…Как передать, как я люблю?

Бессонница

В самой смерти ночи,

Далеко до зари,

В сиянии мягком Ориона,

Меня будил какой-то ноющий, скребущий, резкий звук –

То ли ветер, то ли пляска пустых банок и склянок,

собранных бездомными,

Растасканных в мешках по мертвым улицам.

Я ерзал, отвернулся,

Как испуганный страус, спрятал голову под подушкой –

А звук все громче и громче.

Разъяренный и истощенный,

Думал даже в полицию позвонить с жалобой:

Мешают рыдать пересмешникам!

Я встал, подошел к окну… И понял:

Мне мерещится, меня никто не будит –

Ни ветер, ни фантом бродячий.

Стучит лишь сердца боль живая,

Тоска по тебе,

По тебе, долгожданная,

В самой смерти ночи,

Далеко до зари,

В мягком увядании Ориона…

Без тебя я – такой же бродячий бездомный,

Бессонный, голодный ребенок,

Ослепленный увяданием Ориона…

А тоска моя по тебе,

Долгожданная, несказанная,

Острее ветра, голоднее бродяги,

Так и ноет в самой смерти ночи,

В самой бездне души,

Укоряя твоим отсутствием.

* * * * *

Верь, верь, душа моя,

Верь снам и счастью наяву.

Пусть всё – иллюзия. В бреду

Вся истина, душа моя.

Верь, друг: вдруг цель найдет Стрелец.

Верь, что страданиям есть конец,

Верь, что любовь на свете есть.

Верь, верь, душа моя!

День Лицея – день независимости души

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он как душа, неразделим и вечен

Неколебим, свободен и беспечен,

Срастался он под сенью дружных муз.

Куда бы нас ни бросила судьбина

И счастие куда б ни повело,

Всё те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село.

My friends, how beautiful our union is!

Eternal like the soul, it can’t be broken.

It withstands all, free, careless and outspoken

Our links were formed by friendship and the Muse.

Where’er we’re cast by Fate, whate’er it’s storing

Wherever happiness might let us roam

We’re still the same: the whole world’s strange and foreign

And Tsarskoye Selo is our true home.

Почти 200 лет назад (19 октября по старому стилю, или 31 октября по новому стилю) Александр Сергеевич Пушкин был принят с 29-ю другими мальчиками в Царскосельский Лицей, основанный Александром I в Летнем императорском дворце. Шесть лет невыездной учебы предоставлялись бесплатно молодым дворянам, предназначенным «к важным частям в службе государственной». Царь пожертвовал этому элитарному учебному заведению свою личную библиотеку. Школа была абсолютно передавая. Телесные наказания запрещались, что было в то время редкостью (сравните с воспоминаниями Диккенса). Среди педагогов были смелые либералы: профессор нравственных наук Куницын, соединявший резкое осуждение крепостного права с учением о «естественном праве» и доктринами Адама Смита, а также преподаватель французского, который вообще был братом французского революционера Марата.

19 октября состоялась торжественная церемония открытия Лицея. Вот именно эту церемонию мы сегодня отмечаем. Но примечательно вот что: как только закончилось пышное торжество, юные лицеисты тут же выбежали во двор, и начался веселый бой снежками. С первых дней шаловливость боролась с государственностью. Тесно связанные между собой лицеисты пробуждали друг в друге дух резвой мальчишеской вольности, радости, игривого соперничества и доброго юмора – именно их резвость была основой их преданности высшим целям в жизни: свобода, честь, дружба, любовь и искусство – ценности, которые потом назоут «духом Лицея».

С младенчества дух песен в нас горел,

И дивное волненье мы познали;

С младенчества две музы к нам летали,

И сладок был их лаской наш удел:

Since youth, in us Song’s spirit ever burned,

With a divine disquiet us inspiring

Since youth towards us two Muses fleet came flying

Sweet was our lot caressing them in turn.

Довольно смелая программа обучения в Лицее включала в себя: «1. грамматика: изучение русского, латинского, французского и немецкого языков; 2. нравственные науки: религия, философия, этика, логика; 3. математические и физические науки: алгебра, физика, тригонометрия; 4. исторические науки: история России и иностранных государств, география, хронология мира; 5. основательное знание литературы: чтение лучших авторов, правила критического анализа, риторики; 6. изобразительные искусства, к тому же гимнастика, каллиграфия, рисование, фехтование, танец, искусство верховой езды, плавание…»