Странствия Афанасия Никитина

«В ИХ ЕРУСАЛИМ»

Продав жеребца, который, видимо, все время напоминал Никитину о неприятном приключении в Джуннаре, наш путешественник поогляделся в новой стране. С «бесерменами» Никитин не сошелся. Видимо, после приключения с Асад-ханом, понуждавшим его перейти в «Махмет дени», он опасался заводить с ними близкое знакомство.

Иное дело — коренное население Индии. Индийцы горожане, «делари-ремесленники» и «сельские люди» были очень приветливыми, простыми людьми.

Никитин сумел с открытой душой и подкупающей непосредственностью подойти к местным жителям. «Познася со многыми индеяны и сказах им веру свою, что есми не бесерменин, есть христянин, а имя ми Офонасей, а бесерменьское имя хозя Исуф Хоросани». В свою очередь многие ремесленники и крестьяне, убедившись, что этот белокожий и светловолосый тверич не принадлежит к их гонителям, сблизились с Никитиным. Доверие их к русскому человеку, прибывшему из далекой страны, было так велико, что «они же, — пишет Никитин, — не учали ся от меня крыти ни о чем, ни о естве, ни от торговле, ни о маназу (намазе, молитве), ни о иных вещах, ни жон своих не учали крыти». И повседневная жизнь индийцев открылась перед Никитиным. Ему стали известны религиозные воззрения, обряды, быт индийской семьи.

Именно поэтому удалось Афанасию Никитину написать правдивые строки о жизни народа, гонимого и притесняемого.

Здесь уместно вспомнить о путешествии Васко да Гамы (1497–1499), которое открыло путь в Индию и дало возможность португальцам взять в свои руки морскую вывозную торговлю, до тех пор находившуюся в руках мусульманских купцов.

Васко да Гама, обогнув Африку, на хорошо оснащенном судне переправился через море и побывал лишь в одном приморском городе — Каликуте. Целью его путешествия были поиски новых торговых путей для новых потоков колониальных товаров.

Афанасий Никитин путешествовал в одиночку. «Даба», на которой он плыл, была хрупка и подвержена любому ветру. Все ценности Никитина заключались в одном коне. Но когда Никитин увидел новые земли, познакомился с новыми людьми, глубокая жажда познать окружающий мир толкнула его на путешествие в глубь страны. Он сумел найти общий язык с простым индийским народом, слился с ним, и поэтому записи его «Хожения» до сих пор привлекают нас.

Русский характер, русская душа сквозят за каждой строчкой его коротких и вместе с тем образных записей.

Возвратившись из Аланда, Никитин прожил в Бидаре четыре месяца. В начале марта новые друзья пригласили его отправиться вместе с ними в Парвату. «Свещахся (договорился) с индеяны, — пишет он, — поити к Первоти, то их Ерусалим».

Парвата, куда направился Никитин, представляла собой группу храмов; их развалины были обнаружены во второй половине прошлого столетия на южном берегу реки Кришны.

Шел в Парвату Никитин со своими спутниками целый месяц. Индусы направлялись, видимо, к празднику Шива-ратри — празднику ночи, посвященному богу Шиве. Эта ночь торжественно праздновалась по всей Индии, а к наиболее чтимым храмам собирались громадные толпы богомольцев. К этому времени приурочивались и ярмарки. Шла торговля, очевидно, около самых парватских храмов. «Торгу у бутьханы 5 дни», — пишет Никитин. Кстати, употребляемое Никитиным слово «бут» не значит здесь «будда». «Бут» и «бутхана» — это персидские слова и значат «бут» — «идол», а «бутхана» — «капище», «языческий храм».

Но не ярмарка, которую обычно детально описывает Никитин, поразила его в Парвате, а сам храм и религиозные обряды индусов. «К бутхану же съеждается вся страна Индейскаа на чюдо Бутово, — пишет он, а дальше опять подтверждает: — Съезжается к бутхану людей бесчисленно множество».

О празднике Шива-ратри существует древняя легенда.

Некогда один очень грешный и нечестивый человек охотился в лесу. На охоте застала его ночь, и он, боясь диких зверей, взобрался на дерево. Мучимый холодом и терзаемый голодом, провел он всю страшную ночь в лесу. По воле судьбы под деревом, на котором дрожал охотник, стоял столбик «лингам» — символ Шивы. Сам того не ведая, нечестивый охотник почтил великого бога: он бодрствовал всю ночь и ничего не ел, и от каждого его движения падали на священный лингам с дерева капли росы и листья с ветками. На рассвете измученный охотник ушел домой. Когда охотник умирал, за его душой явились посланник бога смерти Ямы и посланник бога Шивы. Между ними разгорелся великий спор. Несмотря на все злодейства, совершенные охотником, его душу все же взял посланник Шивы за то, что он своим невольным постом, бодрствованием и каплями росы, кропившими лингам, почтил великого бога.

В память этого события — спасения грешника невольным постом и бдением — ежегодно и празднуется Шива-ратри. В эту ночь поклонники Шивы соблюдают строгий пост, не спят и под руководством брахманов совершают омовения, приносят богу цветы и листья и выполняют другие религиозные церемонии над лингамом — символом плодородия и «первейшего бога, равного сиянию миллионов солнц».

Храм поразил Никитина своими размерами.

«А бутхана же велми велика есть, с пол-Твери будет», — с удивлением записывает он. Удивляться было чему: храмы в Парвате, обнесенные одной стеной, судя по развалинам, занимали в длину около двухсот, а в ширину около ста пятидесяти метров. Внутри ограды был также сад и пруд. Ограда состояла из больших каменных плит длиной около двух метров и шириной около метра каждая. Высота ограды была около четырех метров.

Вся бутхана «камена, да резаны по ней деяния Бутовыя, около ея всея 12 резано венцев, как Бут чюдеса творил, как ся им являл многыми образы». До недавних пор еще сохранились на стене храма эти двенадцать венцов с изображениями чудес бога.

По описанию Никитина, идол «являл многыми образы: первое человеческым образом являлся; другое человек, а нос слонов (Ганес); третье человек, а виденье обезьанино (Хануман), в четвертые человек, а образом лютаго зверя, являлся им все с хвостом, а вырезан на камени, а хвост через него сажень».

Особенно поразила Никитина одна из статуй Ханумана. «Вырезан из камени, — пишет он, — велми велик, да хвост у него через него, да руку правую поднял высоко, да простер, акы Устьян царь Царяградскы (статуя византийского царя Юстиниана I), а в левой руце у него копие, а на нем нет ничего, а гузно у него обязано ширинкою, а видение обезьянино».

Видел Никитин кроме этого и других идолов, и «жонок их» с детьми, но он не описывает их подробно, говоря только, что они «нагы» или «нагы вырезаны».

Описывает дальше Никитин, как индусы «чтут» бога, религиозные церемонии, которые ему пришлось наблюдать в Парвате. «А перет Бутом, — пишет он, — стоит вол велми велик (Нанди — священный бык Шивы), а вырезан ис камени ис чернаго, а весь позолочен». Индусы благоговейно подходят к Нанди и «целують его в копыто, а сыплють на него цветы, и на Бута сыплют цветы». Этот обряд совершался в память Шивы-ратри, ночи Шивы.

Во дворе, где находились храмы, по словам Никитина, ездили «на волех». Эти волы были всячески разряжены и изукрашены: рога были «окованы медью, да на шие колоколцев 300, да копыта подкованы».

Культ вола и коровы как священных животных повсеместно распространен в Индии. Быки, посвященные Шиве, пользуются полной неприкосновенностью. И если одному из них вздумается понежиться на солнце, он ложится поперек дороги, и никто не посмеет его потревожить.

Сообщает Никитин еще об одном любопытном местном обычае: «да у бутханы бреются старые женкы и девки, а бреють на себе все волосы, и бороды и головы, да и пойдуть к бутхану».

Бритье волос, по предписаниям некоторых индийских законов, было началом очистительного обета, но женщины обычно подстригали свои волосы, но не брили их. Исключение составляли только вдовы. Возможно, что в XV веке религиозный фанатизм был сильнее и в некоторых случаях брились и девушки, и замужние женщины.

Не пропустил острый взгляд Никитина и того, что при входе в ограду, где находились храмы, взималась с молящихся особая пошлина. «Со всякыя головы емлють по две шекшены пошлины на Бута, а с коней по четыре футы». Шекшень — мелкая серебряная монета.

Никитин характеризовал индусскую религию в следующих словах: «ни крестиане, ни бессермена, а молятся каменным болванам, а Христа не знають».

«А верь в Индеи всех 80 и 4 веры», — пишет он дальше.

Исследователи приводят цифру, близкую к никитинской, упоминая, что в Индии имеется 90 сект. Впрочем, ни индийским, ни европейским ученым до сих пор точно не известно, сколько в Индии различных сект.

Никитин так передает рассказы индусов об их религии: «и оны сказывают: веруем в Адама, а Буты, кажуть, то есть Адам и род его весь».

Итак, боги произошли от одного существа, названного Никитиным Адамом. Здесь Никитин пытается изложить кратко какое-то монотеистическое учение. Стремление к единобожию давно известно у индусских мыслителей. Особенно усилилось оно именно в XV веке в связи с проникновением в Индию мусульманства.

«А вера с верою, — сообщает дальше Никитин, — ни пиеть, ни яст, не женится». Тут, по-видимому, он говорит не столько о сектах, сколько о кастах.

В XV веке уже не было первоначальных древних каст, но от них произошли многочисленные смешанные группы, связанные общностью религии и занятий. Даже высшая каста брахманов не составляла одной группы, а имела многочисленные подразделения. Далеко не всякий брахман одной группы соглашался общаться, есть, пить и породниться с брахманом другой группы. Ведали всем внутренним распорядком таких подкаст особые выборные, а иногда наследственные старшины, которые строго преследовали все нарушения устава, налагали штрафы, взыскания и исключали из касты.

Индус, принадлежащий к какой-нибудь касте, ни за что раньше не стал бы есть с человеком другой касты, в особенности с мусульманином. Это подметил Никитин и пишет, что «индеяне с бессермены ни пиють, ни ядять». Больше того, он сообщает, что индусы «от бессермян скрыются, чтобы не посмотрил ни в горнець (котелок), ни в яству, а посмотрел бессерменин на еству, и он не яст». Это, видимо, особенно нетерпимые из них, считающие, что один взгляд нечистого мусульманина уже оскверняет их пищу.

У некоторых индусов эта нетерпимость распространялась не только на мусульман, и потому они «ядять иные, покрываются платом, чтобы никто не видел его», они «один с одним ни пиеть, ни яст, ни с женою».

Об одной секте было известно, что принадлежащие к ней индусы сами готовят себе пищу и едят ее тайком от других. Если во время приготовления пищи кто-нибудь взглянет на нее, она тотчас же выбрасывается. Осквернение могло произойти не только от общения с человеком другой касты. Не ели даже со своими родными, ибо «кто знает, какой великий грех скрыт у кого». Один же из старых законов определенно советует: «Не вкушай пищи вместе с женой — не сильно будет потомство».

Само собой разумеется, что при таких обычаях в дороге каждому необходимо было иметь свою посуду как для приготовления пищи, так и для питья. «На дорозе, — говорит Никитин, — кто же собе варит кашу, а у всякого по горньцу». Здесь можно добавить, что даже форма земляной насыпи, на которую ставят кушанье вместо стола, у каждой касты была особая. У браминов эта насыпь четырехугольная, у кшатриев — треугольная и т. д.

Человек высшей касты, если ему не хватало еды, мог принять пищу от человека низшей касты только в крайней нужде. Брахман от небрахмаиа, например, мог взять пищу только после трех дней голода.

Описывает Никитин и как едят индусы. «А едят все рукою правою, — сообщает он, — а левою не приимется ни за что, а ножа не держать, а лъжицы не знають». Все это подмечено точно: имеется прямое указание в религиозных законах, что есть надо правой рукой, не прикасаясь к пище левой. «Кто выпьет воду левой рукой, тот как бы выпил вина, то есть совершил грех».

«Ясти же садятся, — пишет Никитин дальше, — они омывают рукы да и ногы, да и рот пополаскывають».

Действительно, индусу предписывалось перед едой омыть руки и ноги и выполоскать рот. Есть надо на открытом чистом месте. Перед едой нужно отогнать от себя страсть, гнев и жадность. Все это понятно. Но надо было кроме этого пощелкать пальцами, чтобы отогнать и злых духов. Садиться за еду предписывалось с обнаженной головой и без обуви. Кто ел с покрытой головой или обратившись лицом к югу, оказывается, вкушал пищу «злых духов», и она не шла ему на пользу.

Совершенно верно отмечено Никитиным, что индусы «ядят же днем двожды, а ночи не ядять». Правоверный индус до сих пор ни за что не станет есть ночью.

Насчет мясной пищи Никитин пишет, что «иныя же боранину, да куры, да рыбу, да яйца ядять, а воловины не ядять, никакая вера». Но несколько позже Никитин уже утверждает, что «индияне же не ядять никоторого мяса, ни яловичины, ни боранины, ни курятины, ни рыбы, ни свинины, а свиней же у них велми много».

Второе замечание записал Никитин, вероятно, после встречи с индусами из каст, которые на самом деле не едят никакого мяса.

Совершенно верно то, что говорит Никитин о неупотреблении индусами говядины. Убить корову почиталось, с точки зрения религиозных индусов, непростительным грехом. Для верующего индуса корова — представительница на земле богини Бхагавати. Кто помолился и почтил корову, тот как бы почтил всю землю.

«Индеяне же вола зовуть отцем, а корову матерью», — пишет Никитин. В молитвах корова называется блаженною, чистою дочерью Брахмы. Все, что получается от коровы, все исполнено святости и благодати, даже коровий навоз.

«А калом их (кизяком), — сообщает Никитин, — пекут хлебы и еству варять собе, а попелом тем мажуться (рисуют себе пеплом) по лицу и по челу и по всему телу их знамя (ритуальные знаки)». Не только пепел, но и сам коровий навоз, по представлению индусов, имеет целебное свойство как средство против ревматизма, накожных болезней и мокроты.

По словам Никитина, в Индии никто не пьет крепких напитков. Вино, по учению брахманов, запретный напиток. По тому же учению, душа человека после его смерти, в зависимости от образа земной его жизни, воплощается в тот или иной предмет или в живое существо. Пьянице грозили ужасы в следующем его воплощении — душа его после смерти должна была переселиться в осла.

Несмотря на свое категорическое утверждение об отказе индусов от крепких напитков, Никитин знал об индийских винах. По его словам, «вино же у них чинят в великих оресех кози гуньдустаньскаа; а брагу чинят в татну». Вино, о котором говорит Никитин, по всей вероятности, делалось из кокосовых орехов. «Татной» Никитин, видимо, называет особый опьяняющий напиток.

Заметил Никитин, как кланяются индусы, желая выразить почтение, особенно вышестоящему лицу: «Ины ся кланяють по чернечьскы (по-монашески) обе руки дотычють до земли, а не говорить ничево».

Описал Никитин и как молятся индусы. По его словам, «намаз же их на восток по-руськы». В своих скитаниях по Индии, путешествиях по священным местам он видел не раз молитву индуса и пишет, что они «обе руки подымаютъ высоко, да кладутъ на темя, да ложатся ниць на земли, да все ся истягнеть по земли, то их поклоны». Здесь Никитин описал известное в то время и на Руси «осмичленное поклонение» — ногами (ступнями и коленами), руками, грудью и головой.

Погребальных обрядов индусов Никитин нигде не описывает, он только сообщает, что, «кто у них умреть, ини тех жгут, да пепел сыплють на воду». Он говорит здесь о самом последнем акте погребения.

Относительно обрядов при рождении Никитин сообщает только о роли отца, воспринимающего новорожденного и читающего при этом особые молитвы.

Дальше Никитин пишет, что «имя сыну даетъ отець, а дочери мати».

Есть у Никитина мелкие ошибки: так, рассказывая об индийских храмах, он говорит, что «бутханы же их без дверей». Индийские храмы, напротив, издревле славились своими воротами. Некоторые из этих ворот получили громкую известность по своей отделке, как, например, двери Сомнатского храма.

Не совсем верно и утверждение Никитина, что индийские храмы «ставлены на восток, а буты стоят на восток». Правда, многие храмы Индии обращены своими дверями на восток, но есть немало храмов, построенных без соблюдений этого правила.

Громадный, сказочный мир увидел Никитин в своих «хожениях», мир, с его непривычным укладом, с его восемьюдесятью четырьмя верами. И, потрясенный всем виденным, он восклицает: «О благоверни христиане! Иже кто по многым землям много плавает, в многыя грехы впадаеть и веры ся да лишаеть христианские».

При Иване III началась, перекинувшись в XVI век, ожесточенная политическая борьба надменных иосифлян — защитников богатых монастырских имений с заволжскими «старцами нестяжателями». Можно предположить, что Никитин еще в Твери знал об ожесточенных религиозных спорах. Ему очень хочется прослыть правоверным человеком. Сколько раз он скорбит, что не ведает «великого дни Воскресения Христова», что приходится гадать о нем только по приметам. «А со мною нет ничево, — жалуется он, — никакоя книгы, а книгы есмя взяли с собою с Руси, ино коли мя пограбили, ини их взяли; и яз позабыл веры хрестьяньскыя всея и праздников хрестианьскых, ни Велика дни (пасхи), ни Рожества Христова не ведаю, ни среды, ни пятници не знаю…» И дальше: «Молю бога, чтобы он хранил меня».

Последние слова написаны не по-русски, а на той смеси восточных языков, которой Никитин придерживается во всех случаях, когда желает скрыть свои подлинные мысли.

Никитин, разумеется, не мог высказать все свои заветные помыслы. Он знал, что на Руси его записки могут попасть в любые руки, за все «вольнодумные речи» ему придется крепко отвечать. И все же иногда он высказывает взгляды, выдержанные далеко не в духе благочестия.

Никитин сознается, например, что молится только одному «богу вседержителю…» «А иного есми не призывал никоторого имени».

Начинает он свои записки, как все: «За молитву святых отецъ наших…» Но затем во всем своем «написании» уже ни разу не призывает, что так характерно для каждого православного старорусского писателя, ни святых, ни преподобных, ни мучеников, ни даже божьей матери.

Во время путешествия он говеет и постится. «Месяць март прошел, — пишет он, — а аз месяць мяса есмь не ял, заговел с бесермены в неделю, да говел есми ничево скоромного, никакыя ястьвы бесерменьскыя, а ял есми все по двожды днем хлеб да воду». Но это не убеждает нас в его правоверии. Чрезвычайно примечателен следующий эпизод в записках Никитина: незадолго перед отъездом он наблюдает выступление бидарских войск против Виджаянагара. Никитин подсчитывает мусульманское войско; по его подсчету, пошло в поход около двух миллионов человек. Он сам изумлен такой цифрой, «такова сила султана индейского бесерменьского», и дальше опять-таки не по-русски: «Мухаммедова вера еще годится».

Более того, написание своего «Хожения» он заканчивает молитвой, суть которой сводится к восхвалению единого бога, как бы он ни назывался.

И к мусульманству, и к восьмидесяти четырем индусским «верам», о которых он «распытах все», Никитин проявляет терпимость и широту взглядов, совершенно необычайную для человека XV века. Нельзя забывать, что официальная церковь жестоко преследовала не только все отклонения от христианства, но даже малейшие «ереси» в пределах господствующей религии.

Совершенно иначе подходит к этому вопросу Никитин. «А правую веру, — говорит он, — бог ведаеть, а праваа вера бога единаго знати, имя его призывати на всяком месте чисте чисту (чистому на чистом месте)».

Четвертую пасху справлял Никитин в Бидаре с «бесерменами». Ему крепко взгрустнулось, затосковал он по далекой родине и много плакал «по вере по хрисстианьской». Мусульманин Малик начал убеждать Никитина «в веру бесерменьскую стати». Это отнюдь не было административным произволом Асад-хана джуннарского, здесь был, возможно, дружеский совет. Никитин возразил Малику, что ты совершаешь молитву, и я также совершаю, ты пять молитв читаешь, я три молитвы читаю, я чужестранец, а ты здешний. Иными словами, Никитин хочет сказать, что разница лишь в обрядах, принятых в разных странах, а суть одна. Малик же в конце разговора очень зло заметил ему, что, правда, он не мусульманин, но горе в том, что он и христианства-то не знает.

Видимо, сомнения, обуревавшие Никитина, лишили его речи всякой убедительности. Реплика Малика поразила нашего путешественника, и он пишет: «Аз же в многыя помышления впадох и рекох себе: „горе мне окаанному, яко от пути истиннаго заблудихся и пути не знаю“».

И он успокаивает себя тем, что пока «христианства не оставих», не изменил своей родине, несмотря на четырехлетнее пребывание в индийской земле.

Высказывание Никитина рисует нам его как человека со сложным душевным миром, но подлинного патриота.