Странствия Афанасия Никитина

«САЛТАН И МЕЛИКТУЧАР БОЯРИН»

«А салтан велик, 20 лет», — записал Никитин.

В Бидаре в это время царствовал (1463–1482) Мухаммед-шах III из династии Бахманидов. Его отец, Хумаюн-шах, умер, когда мальчику не было семи лет Султаном был объявлен в 1461 году его старший брат, Низам-шах. Он царствовал два года, а потом, как это частенько бывало в Индии, скоропостижно скончался, и в 1463 году, не имея полных девяти лет, на престол вступил Мухаммед III. Таким образом, Никитин ошибся: когда он видел султана, тому было не двадцать лет, а неполных шестнадцать.

Конечно, Никитин не представлялся султану во дворце: чин его был не таков. Видел он султана во время выездов, которые очень поразили нашего тверича своим великолепием. В «написании» он возвращается к этому пышному, театральному зрелищу несколько раз.

Видел Никитин обыкновенные, обязательные выезды, видел и специальные праздничные выезды султана на прогулку.

«Солтан же, — пишет Никитин, — выещаеть на потеху с матерью да с женою, ино с ним человеков на конех 10 тысящь, а пеших 50 тысящь, а слонов водят 200 наряженных в доспесех золочоных, да пред ним 100 человек трубников, да плясцев 100 человек, да коней простых 300 в снастех золотых, да обезьян за ним 100, да наложниц 100, а все гаурыкы (юные девушки)».

Описывает Никитин и выезды султана в определенные дни недели: «Султан выежжаеть на потеху в четверг да во вторник, да три с ним возыры (везиры — министры) выещають, а брат выежжает султанов в понедельник, с матерью да с сестрою; а жонок 2 тысячи выежжает на конех да кроватех на золотых, да коней пред нею простых сто в снастех золотых, да пеших с нею много велми, да 2 возыря, да 10 възыреней (жен министров), да 50 слонов в попонах сукняных, да по 4 человекы на слоне седят нагых, одно платище на гузне, да жонкы пешие нагы, а тее воду за ними носят пити да подмыватися, а один у одного воды не пиет».

И наконец, видел Никитин праздничный торжественный выезд:

«На баграм (мусульманский праздник улу-байрам) на бесерменьской выехал султан на теферичь (прогулку) ино с ним 20 възырев великых, да триста слонов наряженных в булатных доспесех, да с городкы (с башенками), да и городкы окованы, да в гороткех по 6 человек в доспесех, да с пушками да с пищалми; а на великом слоне 12 человек, на всяком слоне по два проборца (знамени) великых, да к зубом (к клыкам) повязаны великыя мечи по кентарю (три пуда), да к рылом привязаны великыя железныя гыры, да человек седить в доспесе промежу ушей, да крюк у него в руках железной великы, да тем его править: да коней простых тысяча в снастех золотых, да верблюдов сто с нагарами (литаврами), да трубников 300, да плясцев 300, да ковре (наложниц) 300. Да на султане ковтан весь сажен яхонты, да на шапке чичак (шлем) олмаз великы, да сагадак (чехол на лук) золот со яхонты, да 3 сабли на нем золотом окованы, да седло золото; да перед ним скачет кофар (индус) пешь, да играетъ теремьцем (зонтиком), да за ним пеших много, да за ним благой слон идетъ, а весь в камке (парче) наряжен, да обиваетъ люди, да чепь у него велика железна во рте, да обиваетъ кони и люди, чтобы кто на султана не наступил блиско. А брат султанов тот сидит на кровати на золотой, да над ним терем оксамитен (балдахин бархатный), да маковица золота со яхонты, да несутъ его 20 человек».

Эти выезды были любимейшей потехой индийских властителей. Еще в XIX веке в столицах независимых индийских княжеств индийские раджи таким образом показывались народу, стараясь ослепить его пышностью и великолепием.

В сжатой картине роскошной и пестрой процессии, нарисованной Никитиным, ярко выступает старая «сказочная» Индия. Все подмечено наблюдательным тверичем, малейшие характерные детали и вместе с тем дано общее четкое описание шумного сверкающего шествия.

В центре шествия — молодой султан. Он весь покрыт драгоценностями: на головном уборе громадный алмаз, одежда осыпана яхонтами, в драгоценностях и его оружие, и сбруя коня. Перед султаном особый слуга несет чхатра (зонт) — символ царского величия. Вокруг султана — впереди, сзади, по бокам — высшие сановники со свитой, музыканты, певцы, танцовщицы, жены, воины, слоны, верблюды с барабанщиками и т. д. и т. п. Все это залито золотом, блестит, шумит.

Идут за султаном не одни мужчины, идут женщины-наложницы, полунагие танцовщицы, рабыни, несущие воду для питья и умыванья. Вместе с матерью и сестрою султана выезжают две тысячи женщин на конях. Такая оригинальная стража из женщин-воинов сохранялась в Индии чуть не до конца XIX века.

Несколько преувеличенным только кажется у Никитина количество войска, сопровождавшего султана при выездах: десять тысяч конных и пятьдесят тысяч пеших.

Такие процессии, которые описывал Никитин, происходили не среди торжественной тишины: звучало пение, плясали «плясцы», оглушительно ревели трубы трубников, пронзительно свистели «свирели» — флейты, и все это покрывалось могучим грохотом литавров, который одновременно раздавался со спин трехсот верблюдов. Обеспокоенные шумом, визжали обезьяны, рычали звери, которых вели на цепях, трубили слоны, ржали кони и неистово вопил народ, созерцая шествие своего владыки, — весь этот блеск и богатство, созданное беспощадными налогами, собиравшимися с народа.

Главную роскошь султанского шествия составляли слоны. «Без слонов в царстве нет благолепия. Слоны — главная военная сила царства», — говорится в одном индийском стихе.

Видел Никитин слонов в обычном, повседневном виде «в попонах сукнянных, да по четыре человека на слоне седят нагых, одно платище на гузне».

На праздник улу-байрам слоны выводились, как на битву.

Боевые слоны были в «булатных доспехах», в броне, а на спине у них возвышались «городки» — башенки, нередко окованные железом. В «городках» сидело от шести до двенадцати вооруженных воинов. К клыкам были привязаны два огромных меча, а в хоботе слон держал тяжелую железную гирю.

Снаряженный таким образом слон при тогдашнем вооружении был для неприятеля страшнее, чем в наше время танк. По старинным воззрениям каждый слон заменял пятьсот всадников, а если на его могучей спине сидел еще десяток отборных воинов, то и всю тысячу.

В процессии султана участвовал особый слон, которого Никитин называет «благим». Этот слон шел непосредственно перед султаном. Наряженный в парчу, этот особо выученный слон размахивал железной цепью и не позволял никому приблизиться к султану.

Молодой бидарский султан едва ли занимался чем-нибудь иным, кроме процессий. Это было его самое ответственное правительственное дело. По свидетельству Никитина, страну «держат бояре» — правят сановники. По его же замечанию, «княжат все хоросанци, и бояре все хоросанци». Впрочем, хотя большинство пришлых иноземцев, правивших страной, служивших в отборных войсках султана, составляли хорасанцы, но были среди них и персы из других провинций, и турки, и афганцы.

Таким пришлым человеком был первый сановник Бидара Махмуд Гаван Малик-ат-туджар или «Мелик-тучар боярин», как называет его Никитин.

Фериштэ, индо-персидский историк XVI века, рисует Махмуд Гавана образцом всех человеческих добродетелей.

Махмуд Гаван был персиянин знатного рода. Его предки в течение нескольких поколений занимали высокие посты при правителях Гиляна. Такая же блестящая будущность ждала и молодого Махмуда. Но семья его попала в опалу, и он отправился путешествовать. Где торговцем, где простым путешественником — он объездил много стран, знакомясь с тогдашними мудрецами и учась у них. Фериштэ уверяет, что Махмуд Гаван был образованнейшим человеком мира: он и в Бидар попал, чтобы познакомиться с некоторыми деканскими мудрецами. В Декане он представился Ала-уд-дину Ахмед-шаху II (1435–1457) и так очаровал его блеском своего ума, что султан упросил Махмуда Гавана остаться в Бидаре. Махмуд Гаван внял султановым просьбам, остался и быстро начал взбираться вверх по служебной лестнице. В следующее царствование Ала-уд-дина Хумайюн-шаха (1457–1461) он получил титул «Малик-ат-туджар», что значит «старшина купцов», и сделался первым сановником в Бидаре.

Гаваном, что значит «коровьим» прозвали Махмуда за его якобы остроумный ответ. Сидело будто бы однажды большое общество во главе с султаном на дворцовой террасе. В сад забрела нечаянно корова, подошла к террасе и начала громко мычать. Махмуд часто кичился своей ученостью перед дворцовой камарильей, и вот один из сановников, желая поставить его в неловкое положение, ехидно спросил:

— Быть может, ученый министр, уверяющий, что он знает почти все на свете, объяснит его величеству султану, что говорит корова?

— Она говорит, что я из ее рода, — последовал быстрый ответ, — и не должен разговаривать с ослом.

За этот находчивый ответ он и получил прозвище «Гаван».

Сам высокообразованный человек, Махмуд Гаван много помогал ученым. В Бидаре он построил великолепную медресе (духовная школа) и собрал в ней огромную по тем временам библиотеку в три тысячи рукописей. Фериштэ, видевший медресе через полтораста лет, описывает ее как прекрасное большое здание. Длина трехэтажной медресе была около шестидесяти метров, а ширина свыше пятидесяти. С востока в нее вели широкие ворота с двумя тридцатиметровыми башнями по бокам. С наружной стороны стены были украшены изразцами изумительной работы и стихами из Корана, вырезанными по зеленому и золотому полю.

Фериштэ рассказывает нам и о том, как трагически погиб Махмуд Гаван.

Некоторые из ненавидевших его сановников свели дружбу с доверенным рабом Махмуд Гавана, у которого хранилась, как им было известно, его печать. Они часто приглашали этого раба к себе в гости, угощали и спаивали его. Рабу льстило внимание знатных людей, и он с наслаждением участвовал во всех попойках.

Однажды, напоив раба, сановники попросили его, под каким-то предлогом, поставить на подсунутой ему бумаге личную печать его господина. Мертвецки пьяный раб, позабыв все на свете, прихлопнул печать к пустому листу бумаги. Заговорщикам только это было и нужно. Выше печати Махмуда Гавана они написали от его имени письмо соседнему правителю, царю Ориссы:

«Я утомлен развратом и жестокостями Мухамед-шаха. Декан может быть завоеван без больших усилий. На границе Раджамундри нет ни одного выдающегося полководца, вся эта местность открыта для нашествий с нашей стороны. Так как большинство офицеров и солдат преданы мне, то я присоединюсь к вам с сильным войском. Завоевав царство соединенными силами, мы разделим его на равные части».

Письмо это с соответствующими комментариями было представлено султану. Мухамед-шах, увидя печать, ни на минуту не усомнился в его подлинности. Послали за Махмуд Гаваном. Друзья его, узнав о всей этой истории, советовали ему бежать, но он пошел во дворец. Султан сам допрашивал обвиняемого.

— Печать моя, но об этом письме я не имею никакого понятия, — твердил Махмуд Гаван.

Но ловко подготовленный заговорщиками, а быть может, и сам, будучи не прочь избавиться от властного советника, султан отдал приказ своему абиссинскому рабу убить Махмуд Гавана.

Трагическая смерть Махмуд Гавана в 1481 году еще больше побуждает Фериштэ к восхвалению этого министра. По его словам, Махмуд Гаван был человеком, чуждавшимся почестей, даже тяготившимся ими. Он обычно одевался в одежду бедного дервиша и жил аскетом. Был бессребреником: все свои громадные доходы разделял на две части и одну тратил на содержание войска, а другую на дела благотворительности, на себя же лично расходовал гроши. Кроме того, Махмуд Гаван покровительствовал ученым, поэтам и был исключительно умным и культурным человеком. Иной образ Махмуд Гавана рисует нам Афанасий Никитин. Главный сановник страны, конечно, не мог не привлечь его внимания, и путешественник несколько раз возвращается к «Меликтучару боярину», или Махмуду, как он его называет.

Описывая султанское шествие, Никитин пишет и о выезде Махмуд Гавана.

«А Махмуд сидит на кровати на золотой, да над ним терем шидян (балдахин шелковый) с маковицею золотою, да везут его на 4-х конях и снастех золотых; да около людей его много множество, да перед ним певцы, да плясцев много, да все с голыми мечи, да с саблями, да с щиты, да с сулицами, да с копии, да с лукы с прямыми и великими, да кони все в доспесех, да сагадыкы на них, да иныа нагы все, одно платище на гузне сором завешен».

Выезд Махмуд Гавана, как видим, мало чем уступал по великолепию выезду самого султана: тут и шелковый балдахин с золотом, и кони «в снастех золотых», и «много множество» войск, и певцы, поющие своему господину славу, и плясуны, и пр.

Но может, при выезде такая парадность была обязательна, а в частной жизни Махмуд Гаван был действительно очень скромен?

Но и здесь Никитин говорит обратное.

У Махмуд Гавана стояло в конюшнях две тысячи коней и сто слонов. Обеды его тоже мало походили на обед бедного дервиша. «А у Меликтучара, — пишет Никитин, — на всяк день садится за суфрею (трапезу) по 5 сот человек, а с ним садится по 3 възыри за его скатерьтью, а с возырем по пятидесят человек, а его 100 человек бояринов вшеретных (приближенных)».

И охрана этого сановника похожа на охрану султана.

«На всякую ночь двор его стерегут 100 человек в доспесех, да 20 трубников, да 10 нагар (литавры), да по 10 бубнов великых по два человека биют».

Но всего более противоречит характеристике, данной Махмуд Гавану Фериштэ, один факт, сообщенный Никитиным.

В то время, когда Никитин жил в Бидаре, из похода вернулись войска с богатой добычей. Привезли они «камени всякого дорогого много множество». И вот Малик-ат-туджар, пользуясь своей властью и могуществом, запрещает продавать все эти драгоценности купцам и скупает их сам. «А все то камение, да яхонты, да олмаз покупили на Меликтучара, заповедал делярем (ремесленникам, ювелирам), что гостем не продати».

Зачем же Махмуд Гаван скупал, да еще, как видно, за бесценок, устранив всякую конкуренцию, «много множество» драгоценных камней? Ясно, что не для своего личного потребления, так как он и без того утопал в роскоши, а, скорее, для накопления богатств или для перепродажи с хорошим барышом.

В сообщении Никитина нельзя сомневаться; об этом, наверное, толковали на всех базарах. Возможно, что Никитин сам был из тех «гостей», мимо которых прошли выгодные, сулившие большую прибыль торговые операции с награбленными в военном походе драгоценностями.

Словом, Махмуд Гаван, по Никитину, совсем другой человек, чем у восхищающегося им Фериштэ. А так как Никитин рассказывает как очевидец про живого Малик-ат-туджара, а Фериштэ писал свою историю полтораста лет спустя, стараясь всячески возвеличить мусульманских правителей в Индии, то, несомненно, никитинский облик Махмуда Гавана вернее.