Странствующий рыцарь истины

Из Швейцарии Бруно перебрался во Францию. Там продолжались столкновения между католиками и гугенотами. Разрушительные гражданские войны наносили стране и экономический и моральный урон. На юге Франции армия католиков, руководимая Генрихом Гизом, претендентом на королевский престол, сражалась с войсками Генриха Наваррского, которому суждено было стать прославленным королем Франции.

Не найдя работу в Лионе, Бруно перебрался в Тулузу. Здесь находился один из самых крупных университетов Европы, царил дух вольного студенчества и свободомыслия. Бруно предложили читать группам студентов курс астрономии и философии — открылась вакансия по кафедре философии.

Преподавать требовалось прописные учебные истины. Это не могло удовлетворить деятельный творческий ум Бруно. Приходилось смирять свои чувства. Ведь впервые удалось жить в сносных условиях и работать спокойно. Этим надо дорожить! Остается немало времени для выработки собственных идей.

Как некогда в монастыре, Джордано попытался вести двойную жизнь. На официальных занятиях толковал о сочинениях Аристотеля. Наедине создавал свою философскую систему. Но скрывать свои убеждения он не умел. В некоторых лекциях и на диспутах он все чаще возражал толкователям Аристотеля.

Нравы местного университета описал Франсуа Рабле. Герой книги Пантагрюэль захотел побывать во французских университетах. С наибольшей пользой для себя он посетил Тулузу. «…Там изучал танцы, а также искусство фехтования обеими руками, как это в обычае у студентов местного университета». Однако долго оставаться здесь он не рискнул «после того, как увидел, что студенты поджаривают живьем своих профессоров, как копченых сельдей…».

Подобные нравы заставили благоразумного Пантагрюэля высказаться примерно так: «Зачем мне греться снаружи, когда я любитель согреваться изнутри?»

Даже в Тулузе свободомыслие Бруно представлялось чрезмерным. Преподаватель университета посмел отвергнуть систему мира Птолемея в пользу какого-то безвестного польского богослова Коперника!

Бруно было не до шуток, когда он испытал на себе гнев тулузских блюстителей истины. Около двух лет посчастливилось ему преподавать в университете. И вновь — скитания…

В Париж он прибыл с дипломом доктора и званием профессора философии. В Парижском университете, однако, ему довелось преподавать только после окончания эпидемии чумы.

Вынужденная передышка в преподавательской деятельности его не огорчила. Он готовил к изданию рукописи «О тенях идей», «Песнь Цирцеи», «Искусство Луллия» и комедию «Подсвечник».

Свои первые лекции в Сорбонне он посвятил учению Фомы Аквинского о боге. Это были пробные лекции, вне конкретного курса. Прошли они успешно. Бруно предложили занять кафедру философии. Он вынужден был отказаться. Профессору полагалось обязательно посещать обедни и другие торжественные богослужения. А ведь он за самовольный выход из ордена и снятие монашеского одеяния был отлучен от церкви.

Бруно честно исполнял церковное предписание, хотя не терпел церковников и к официальным богослужениям относился скептически. Кто помешал бы ему посещать мессы? От католической веры он не отрекался. А ведь цена за эти «недозволенные» мессы была для него очень высока: возможность занять почетную и обеспеченную должность, приобрести авторитет и влияние.

…Славный король Генрих IV — гугенот — вынужден был десять лет спустя в сходных обстоятельствах принять католичество и посетить мессу. Он сделал это без тяжелых раздумий и ущемлений совести. Высказался с улыбкой: «Париж стоит мессы».

Бруно думал и поступал иначе. Не счел возможным идти против своей совести. Да и не придавал он большого значения выгодным должностям, наградам, высоким окладам. Он презирал тех, кто под видом озабоченности, поисками истины в действительности изыскивают для себя материальные блага:

«Самые жалкие из людей — это те, кто из-за куска хлеба занимаются философией». «Истина и справедливость покинули мир с тех пор, как мнения сект и школ сделались средствами к существованию». Для него это были не просто красивые фразы, но искреннее убеждение, которое он подтверждал поступками.

В отличие от политика, Бруно никогда не помышлял о власти над людьми, о подавлении противников. Единственно, к чему он стремился — к дискуссиям, доказательствам своих идей, выяснению правды. И вновь — не на словах, а на деле. Об этом он никогда не писал. Но поступал только в согласии с этими убеждениями.

Он продолжил чтение экстраординарных, необязательных для учащихся лекций. Успех их был велик. Наибольший интерес вызывали его выступления о луллиевом искусстве логично мыслить.

Поражала слушателей манера Бруно излагать материал. Он вдохновлялся, говорил напористо и быстро, цитировал наизусть обширные отрывки чужих сочинений, приводил неожиданные и яркие сравнения, остроумно и точно срезал оппонентов.

Один из учеников Бруно — Костич — свидетельствовал: «Джордано Бруно привлекал в Париже множество учеников и слушателей на свои лекции по луллианову и мнемоническому искусству. И я тоже присутствовал, хотя не всегда, на его чтениях, желая познакомиться с его изумительным искусством. Меня приводили в дикий восторг его мастерство и изобретательность. Он поразительно богатыми доводами демонстрировал на диспутах свое искусство убеждать».

Темпераментный, остроумный и на редкость памятливый итальянец настолько удивил парижан, что слухи о нем достигли короля Генриха III. Король даже в период обострившихся религиозных распрей старался сохранять не только веротерпимость, но и интерес к наукам и искусствам. Он пожелал познакомиться с Бруно.

Короля интересовало то же, что некогда кардинала и папу: каким образом приобрел свою изумительную память молодой священник — естественным путем или магическим искусством? Бруно не стал изображать из себя чудотворца и мага, а постарался пересказать королю некоторые приемы, укрепляющие память. Генрих III убедился, что память Бруно — не результат магии.

В ту пору, как обычно в эпохи обострения социальных конфликтов и междоусобиц, приобрели особую популярность представители оккультных наук: алхимики, гадатели, маги, астрологи, ясновидцы, хироманты. Правителей более всего интересовал дешевый метод получения золота из свинца и ртути (вернейший способ укрепить экономику государства). А еще хотелось наперед знать, что им угрожает и как добиться успехов в своих предприятиях (когда будущее безнадежно, остается надеяться на чудо).

Сохраняй Бруно таинственный и важный вид всезная и прорицателя, на короля это произвело бы немалое впечатление. А там — как знать! — могли последовать королевские милости. Но Бруно были чужды подобные ухищрения. В своей комедии «Подсвечник» он с добродушной иронией посмеивался над остроумными жуликами и шарлатанами. Однако в собственной жизни не желал играть подобные роли.

Свою книгу о разуме и познании мира «Тени идей» Бруно посвятил Генриху III. В те времена, когда большинство авторов не имело средств, чтобы печатать свои книги, а гонорары были ничтожными (если были вообще), книги посвящались покровителям, которые брали на себя издержки на издание. По рекомендации короля Бруно назначили экстраординарным профессором с постоянным вознаграждением.

В предисловии к книге «Тени идей» Бруно не пожалел громких слов, характеризуя ее и того, кому она была посвящена: «…Лучшие дары предназначены лучшим людям, более ценные — более достойным, а самые ценные — достойнейшим! Вот почему и этот труд, который по справедливости причисляется к величайшим, как по достоинству, так и по оригинальности открытий и серьезности доказательств, обращен к Вам, прекрасный светоч народов, блистающий доблестями души и высокими талантами, знаменитый, по праву заслуживающий признания ученых мужей. Вы великодушны, велики и мудры — примите благосклонно мой труд, окажите ему покровительство и рассмотрите со вниманием».

Может показаться, что неистовый Ноланец, обретя некоторую толику бытовых удобств и получив спокойную должность, отказался от своих отчаянных выходок и решил затаиться.

Но смиренность Бруно была обманчива.

Луллиево искусство

Жизни людей и идей взаимосвязаны и сложно переплетены. Идея может надолго пережить своего создателя. Однако рождением своим она всегда обязана человеку, отражая не только его разум, знания, но и характер, страсти, идеалы. Необычные идеи выдвигаются необычайными людьми.

Это полностью относится к идеям и жизни Раймунда Луллия. Имя его в конце средневековья стало нарицательным.

…Два великих образа олицетворяют для нас позднее испанское средневековье: Дон Кихот и Санчо Панса. Высота и напряженность духовной жизни, яростная верность идеалам, борьба за них без страха и сомнений. И — осмотрительная приземленность, озабоченность материальными благами, бытовыми утехами. (Учтем: вовсе не обязательно строй личности определялся сословной принадлежностью; бывали среди титулованных рыцарей духовные братья Санчо Пансы, а среди крестьян — Дон Кихота).

В судьбе Раймунда Луллия, философа и теолога XIII века, в его идеях соединились оба эти образа. Жизнь его — это неожиданный переход от Санчо Пансы (не крестьянина, но рыцаря, богатого дворянина) к Дон Кихоту (нищему страннику). В его учении странным образом сочетались предельная простота и необычайная сложность, примитивный метод поисков истины и многообразие возможных результатов этих исканий.

О Луллии рассказывали были и небылицы, и отделить одно от другого не всегда возможно. В молодости он наслаждался благами жизни при дворе арагонского короля. И вдруг он духовно переродился… Чем вызвано «вдруг», судить трудно. По одной версии — религиозными видениями, по другой — зрелищем смертоносных язв, разъедающих тело его любимой женщины. Он уединяется в горной обители, решив посвятить себя служению богу.

Луллий уверовал в единую истину разума и веры. В ту пору утверждал это единство Фома Аквинский. Он свирепо боролся с манихейской ересью — признанием двойственности истины. Гнездом манихейства считался тогда Парижский университет, где преподавал один из теоретиков этого направления Сигер Брабантский.

К тому времени «манихейская ересь» насчитывала уже тысячелетнюю историю. Как мы говорили, она пришла в Европу с Востока (в Армении, например, она обрела популярность в IX–XI веках). Ее серьезно обосновывали крупные философы. В числе их был арабский мыслитель средневековья Ибн-Рушд (Аверроэс).

Ересью мы поныне зовем нечто невероятное, бессмысленное. Для Бруно, как и для Луллия, ересью представлялось и учение о двойственной истине. Но такую оценку они давали учению с противоположных позиций.

Луллий признавал истину единой и дарованной свыше, постигаемой божественным экстазом, а также по священному писанию. Философия полностью подпадала под власть религии, теологии.

Выходит, в тот период сторонники двойственности истины выступали как передовые мыслители. Они старались вывести философию, научное познание из-под гнета, непререкаемой власти богословия. О мудрости сторонников манихейства свидетельствуют, скажем, тезисы Сигера Брабантского, представленные Парижскому университету. Вот некоторые из них:

Многие из этих идей были близки Бруно, вошли в его философию. Однако он самым решительным образом выступал против утверждения о двойственности истины. Значит, был в этом единомышленником Луллия? Нет, напротив.

Бруно доказывал единство истины, признавая главенство разума и доказательств перед религиозными фантазиями. В этом у него был предшественник, современник Луллия Роджер Бэкон.

Итак, Луллий вступил в орден францисканцев, став проповедником, философом и писателем. Он боролся с иноверием. Стремился наставить мусульман на путь истинный. Ради этого изучил арабский язык и отправился проповедовать на Ближний Восток. Побывал в Армении, на Кипре, в Северной Африке. Погиб в Тунисе, где ответом на пылкую проповедь был град камней. (Между прочим, камнями были встречены и первые проповеди Мухаммеда, позже признанного пророком Аллаха.)

Мученическая «за идею» смерть Луллия (или легенда о ней) подстегнула интерес к его сочинениям. Главный его философский труд — «Великое искусство». В нем воплотилась сокровенная мечта Раймунда изобрести систему механической мудрости. Странное сочетание механизма (бездушного приспособления) и мудрости (высшей одухотворенности) вполне отвечало его противоречивому духовному складу.

Несколько кругов, разделенных на секции, вращаются на одной оси. Каждая секция обозначает определенное философское понятие или логическое действие. Поворотами кругов можно комбинировать понятия в разных сочетаниях. Среди подобных комбинаций непременно будут встречаться мудрейшие положения. Остается только отобрать их, не изобретая. Своеобразный искусственный отбор мудрости!

Искусство комбинаций, по мысли Луллия, позволяет постичь истины, заключенные в католическом учении. Укреплять и утверждать эти истины призвана была механическая логика простейшей машины.

Достижение Раймунда можно оценивать по-разному. Например, в Большой Советской Энциклопедии (1954) сказано: «Луллий довел до абсурда формализм средневековых схоластов», оторванных от «реальной действительности». Двадцать лет спустя в БСЭ было уточнено: «Луллий разрабатывал методы моделирования логических операций… Это привело его к разработке первой логической машины». Действительно, Луллий был формалистом-схоластом. И это, как ни странно, позволило ему сделать открытие: изобрести приспособление, которое можно счесть древним предком современных кибернетических машин, способных выполнять логические операции и делать ряд «умозаключений», позволяющих вести более или менее разумные разговоры, составлять хотя и не всегда вразумительные стихи и музыкальные пьесы.

Уже при жизни Луллия его «логическая машина» заинтересовала многих философов. Так продолжалось и в последующие века. О знаменитом луллиевом искусстве много писали. Одним оно представлялось пределом мудрости: не надо тратить сил на выдумывание новых идей — достаточно манипулировать кругами и записывать комбинации понятий. Таких ученых высмеял в XVIII веке Свифт. Занятно читать некоторые его замечания, остроумные и язвительные в прошлом, звучащие в наши дни серьезно, пророчески. Так, лапутянский академик работает «над проектом, цель которого заключается в усовершенствовании умозрительного знания при помощи технических и механических операций» (не тем ли ныне заняты тысячи кибернетиков?).

Некоторые мыслители, возможно, сознательно окружали логические приемы Луллия туманом тайны и мистики. Так делал порой знаменитый медик, алхимик, маг и авантюрист начала XVI века Агриппа Неттесгеймский. Он охотно комментировал Раймунда Луллия, упоминал о нем в своей «Оккультной философии». А в письме своему другу так отзывался о подобных занятиях:

«О, как часто приходится читать о неодолимом могуществе магии, о чудодейственных астрономических таблицах, о невероятных превращениях, достигаемых алхимиками, о знаменитом и благословенном философском камне, одним прикосновением которого можно будто бы, подобно Мидасу, все в одно мгновение превращать в золото и серебро. Но все это оказывается пустым, выдуманным и лживым, если принимать сказанное буквально».

Сходного мнения придерживался Бруно. И когда он писал о луллиевом искусстве, то восхищался законами логики и старался изложить их добросовестно. Хотя приходилось учитывать вкусы большинства читателей и привносить в изложение некоторую долю мистического тумана и поэтических вольностей. Что поделаешь, писатель вынужден учитывать пожелания тех, для кого он пишет. Не без такого учета добился огромной популярности современник Бруно миланец Кардано. Он написал объемистую книгу, где рассказывал о научных достижениях вперемежку с полезными советами по ведению хозяйства и фантастическими сведениями о могущественных магах, алхимиках, прорицателях. (А в истории науки он остается как математик и механик.) По мнению Бруно: «Кардано… уподобляется грубому и безумному сочинителю басен, хотя в тысячу раз более учен». Очень похоже, что Кардано порой сознательно присочинял и пересказывал заведомые басни, стараясь читателя не только поучать, но и развлекать. Поэтому некоторые его книги имели постоянный читательский успех, часто переиздавались.

Что поделать, многим трезво мыслящим ученым того времени приходилось делать вид, будто они признают возможность воздействовать на природу заклинаниями, совершать превращения любых металлов в золото, угадывать по звездам судьбы людей и государств. (Правда, Кардано искренне верил в астрологию и составил даже гороскоп Иисуса Христа.)

Чем же были привлекательны идеи Раймунда Луллия для столь разных мыслителей, как Агриппа, Кардано, Бруно? Более всего — возвеличиванием логики, рассудка, рационального. Конечно, преклонение перед логикой зашло у Луллия слишком далеко. Но ведь тот, кто идет первым, почти всегда склонен к преувеличениям. Последователи имеют возможность либо усугубить ошибки, либо их исправить.

Как многие люди своего времени, Агриппа, Кардано, Бруно и другие последователи Луллия не пренебрегали — из разных соображений — магией или религиозной фантастикой. Но они понимали, что чудо — не вне человека, а в нем самом. Об этом хорошо сказал Агриппа Неттесгеймский: «Дух, обитающий в нас, сильный, он чудо творит».

Бруно вовсе не был безоговорочным последователем Луллия. Напротив, относился ко многим его идеям скептически. Называл его грубым фанатиком, полным божественного огня, и «галлюцинирующим ослом». Трудно представить себе, что Бруно всерьез верил, будто мудрые мысли можно складывать механически, как дети складывают кубики, а с помощью луллиевой машины нетрудно открыть законы природы и познания.

Об этом можно судить по книге «Тени идей». Под идеями он подразумевает суть вещей (если считать все вещи творением всевышнего, его идеями). А их тени — отражения сути вещей в сознании человека (как много позже писал Кант — «вещи в себе»). Истину в подлинном обличье человеку познать не дано; каждый на свой лад осмысливает мир.

По теням можно судить о предметах, которым эти тени принадлежат. Так и по «теням идей» можно постигать истину, бесконечно приближаясь к ней, восстанавливая ее подлинную сущность.

Бруно утверждает внутреннее единство мироздания, его изменчивость, развитие. А также — величие познания, приближающего человека к богу.

Не бездумная вера возвышает людей над другими созданиями, а знания, которые последовательно развиваются, расширяя пределы познаваемого мира.

Рассуждая о луллиевом искусстве, Джордано Бруно излагал основы новой научной, материалистической философии познания, нового понимания Вселенной — единой, бесконечной, со множеством обитаемых миров.

Ему хотелось спокойно разработать собственное мировоззрение и предложить его другим — для обсуждения, размышлений, признания. Беглый монах Джордано перестал искать пути примирения с церковью. Его увлекала другая задача: распространение своих идей. В этом его личные интересы смыкались с традициями эпохи.

На смену замкнутым в самопознании средневековым мыслителям пришли активные глашатаи, проповедники своих убеждений, упорно доказывающие свою правоту. Их не удовлетворяло признание со стороны узкого круга специалистов. Они стремились перестроить мир, обновить сознание людей.

Вряд ли следует сопоставлять жажду проповедовать свои идеи, утверждать свою веру и распространять свою власть, с одной стороны, у официально признанных «властителей дум», влиятельных основателей сект и могущественных правителей, а с другой стороны — у мыслителя-одиночки Бруно. В первом случае упрочается власть авторитетов, организаций, а во втором — ярче выявляется и борется за свои убеждения личность. Да и слишком различны способы подавления идейных врагов: в первом случае — сила, жестокость, авторитет, а во втором — убеждения и доказательства.

Только памятуя это, можно верно понять истоки и упорства Бруно, и его попыток идти в некоторых случаях на соглашения, маскировать свои идеи, искать возможности примириться с католической церковью.

Изучение и пропаганда луллиева искусства для Бруно не только ширма, за которой можно прятать собственные воззрения. В формализованной и путаной системе Луллия он обнаружил рациональное зерно. Человеку, познающему, осмысливающему реальность, Вселенная предстает как «театр теней», совокупность символов и знаков, идей. Идеи возникают в недрах сознания не как сновидения, фантазии, а отражениями, отсветами реального мира.

Пылинка в бурях эпохи

Процесс познания — это как бы развертывание и взаимодействие двух миров: внутреннего мира человеческого сознания и внешнего мира природного бытия, олицетворенного, как для Луллия, так и для Бруно, в боге. Почему возможно это взаимодействие? Потому что существует органичное единство внутреннего и внешнего. Человеческое сознание раскрывается навстречу потоку идей, поступающих извне. Значит, в сознании хранятся тени их, присутствует память о них, — «золотая цепь, укрепленная на небе И протянутая до Земли».

Исходя из подобных мыслей, Луллий и Бруно приходили к противоположным выводам. По Луллию, в результате механического соединения понятий можно достичь понимания природы. Для Бруно акт познания определяется слиянием с природой.

Средневековый «луллизм» дает себя знать не только в содержании, но и в стиле парижских трактатов Бруно — витиеватом, аллегоричном, подчас путаном. Объясняются стилистические особенности трактатов и сложностью задач, поставленных автором. Его произведение, можно сказать, имеет четыре грани (подтекста). Это пересказ некоторых идей Луллия и их разработка. Одновременно — изложение основ собственного мировоззрения и, наконец, сатира. Очень трудно соединить все это — тематически и стилистически — в пределах одного произведения.

Бруно охотно пользовался аллегориями. Нередко злоупотреблял ими. Не всегда можно точно определить, что имел в виду автор. Образное аллегорическое изложение отвечало его поэтической натуре. А еще это была демонстрация мнемонических приемов, когда с помощью символов и образов запоминаются умозаключения. Вдобавок аллегории позволяли высказать то, о чем иначе говорить было слишком опасно.

Так, в «Песне Цирцеи» сопоставляются люди и животные. Некоторые сопоставления весьма нелестны для церковников. Монахи сравниваются с обезьянами. Доминиканцам, участвовавшим в трибунале инквизиции, достается особенно крепко. На вопрос, как распознать среди множества собачьих пород самую злую, следует ответ: «Это та самая порода варваров, которая осуждает и хватает зубами то, чего не понимает. Ты их распознаешь потому, что эти жалкие псы гнусным образом лаются на всех незнакомых, хотя бы и добродетельных людей, а по отношению к знакомым проявляют мягкость, даже если эти знакомые и отъявленные мерзавцы!»

Кто же эти худшие из псов? И почему псы? И что означает название ордена? «Домини канес» по-латыни — «господни псы»; эта игра слов была широко известна.

Бруно часто пользуется аллегориями. Однако там, где, казалось бы, нужна повышенная осторожность, он изъясняется наиболее понятно, намеки его весьма прозрачны.

Резко обрушивается он на религиозных фанатиков, которые «сосредоточивают всю силу своего воображения на смерти какого-нибудь Адониса» (ясно, что во времена Бруно на смерти Адониса никто не сосредоточивал всю силу своего воображения; верующим католикам полагалось постоянно осмысливать и переживать смерть Христа-спасителя). Такой человек, по словам Бруно, «обманывает себя пустым почитанием призраков, умертвляет плоть и обессиливает дух различными искусственными средствами — уединением, молчанием, темнотой, дурманящими мазями, бичеванием, холодом или жарой — и идет навстречу жалкому, умственному расстройству».

Неистовый Ноланец продолжает обличать «святое папское воинство» даже в трактатах сугубо научных. Он не способен сдерживать негодование. К счастью, язык аллегорий помогал избегать острых конфликтов. Бруно, несмотря на его язвительные выпады против религиозного фанатизма, продолжает пользоваться большой популярностью, читает лекции, посещает модные салоны и кружки любителей наук и философии.

Благоденствие Бруно в Париже было слишком непрочным. Виной тут был не его строптивый характер, а историческая ситуация и особенно личность молодого и небесталанного короля Генриха III. Он с юных лет зачитывался трудами Макиавелли и увлекался философией. Возможно, по примеру рассудительного Марка Аврелия, он мечтал стать правителем-философом. Во всяком случае, даже придя к власти, сохранил любовь к мудрости. К удивлению двора, а также иноземных послов, мог «терять» по два-три часа в день на занятия философией. Если учесть, что Генрих III стремился утихомирить религиозные распри и жить в мире с соседними государствами, то вполне оправдываются лестные (если не сказать льстивые) высказывания Бруно в его адрес.

Однако приходится учитывать и другое. Генрих III Валуа — последний из этой династии — тратил значительно больше времени на развлечения, косметику, наряды, чем на философию да и на государственные дела. Он предавался то неудержимому разгулу, то мрачному покаянию. Взрывы веселости сменялись меланхолией, лихорадочная активность — безучастностью. Он был рабом настроения. «Сильный мира сего» имел слишком слабый характер. Своевольный абсолютный монарх был безволен. Управитель делами крупнейшего государства и судьбами миллионов подданных не способен был управлять самим собой.

Последний Валуа отдавал себе отчет в трудностях, переживаемых страной. Но предпочитал делать вид, что все идет к лучшему. У страивал роскошные многодневные балы, развлекался с придворными дамами, кутил с приближенными. Чтобы укрепить королевскую власть и обогатить казну, Генрих III отменил некоторые привилегии церкви и наложил на высшее духовенство подать, называемую добровольным даром. Однако церковники не желали добровольно одаривать короля. К финансовым обидам добавились религиозные: король предоставил гугенотам свободу обрядов и богослужений.

Эта политика разъярила папу римского, отлучившего Генриха III от церкви. Против короля выступил предводитель католической лиги Генрих Гиз, мечтавший о королевской короне. Католикам стал противодействовать Генрих Наваррский, вновь обратившийся в протестантство.

Бруно предчувствовал приближение серьезных политических перемен во Франции. Было ясно, что королем будет Генрих. Но какой: Валуа? Бурбон? Гиз? Судя по шаткости позиций нынешнего короля (Генрих Валуа был обречен. Жизнь его вскоре прервал монах Жак Клеманс ударом кинжала), по неопределенности поведения Генриха Наваррского, по усилению католической лиги, казалось, что наибольшие шансы на трон имеет Генрих Гиз. А если так, то, придя к власти, он укрепит положение католической церкви, получит благословение папы римского и предоставит инквизиции широкую возможность проводить религиозный террор, уничтожать инакомыслящих. В число их, безусловно, войдет и беглый монах, а ныне профессор Сорбонны Джордано Ноланец.

Примерно так рассуждал Бруно. Постоянные опасности и скитания приучили его к предусмотрительности. Воспользовавшись благоволением короля Генриха III, он решил перебраться в Англию. Там наиболее прочное положение завоевали протестанты. Королева Елизавета не поощряла религиозный террор. Она была озабочена политическими интригами. Трон достался ей после трудной борьбы за власть — опасностей, страданий и унижений.

Ее отец Генрих VIII, король Англии с 1509 года, не признавал папу римского (который посмел вмешаться в его запутанные и преступные брачные дела), но оставался католиком. Король возглавил английскую церковь, став всесильным владыкой. Ради политических целей он с одинаковой легкостью казнил и протестантов и католиков.

После его смерти на престол взошел десятилетний сын Эдуард VI. Стали главенствовать протестанты. Сменила его через шесть лет сестра (по отцу) Мария, жена Филиппа II, короля Испании. Она была фанатичной католичкой и признавала папскую власть. При ней процветали религиозные гонения. Этим королева Мария (Кровавая) желала упрочить власть свою и католической церкви. Однако добилась противоположного результата. Многие влиятельные образованные британцы, а также народные массы не поддерживали подобные меры.

Подавив восстание протестантов, Мария решила избавиться от «конкурентки» Елизаветы (сестры по отцу): заточила ее в лондонский Тауэр. Елизавете угрожала смертная казнь. Однако судьба распорядилась иначе. В 1558 году Мария умерла, и Елизавета, выйдя из тюрьмы, взошла на трон. Впрочем, надо уточнить, что в данном случае распорядилась не «слепая судьба», а сказалось счастливое для Елизаветы стечение обстоятельств.

Вторая претендентка на престол ревностная католичка Мария Стюарт была королевой Шотландии и наследницей престола Франции. Приход ее к власти мог способствовать объединению Англии и Франции в борьбе против главенства Испании. Поэтому Елизавету поддерживал Филипп II. Он полагал (и справедливо), что его жена, королева Мария, страдающая водянкой, вскоре умрет и он сможет жениться на Елизавете.

Папа римский поддерживал Марию Стюарт Шотландскую. Но для правоверного католика Филиппа II выгода политическая оказалась сильнее религиозных принципов. Вдобавок Елизавета пользовалась поддержкой протестантских государств Германии, Нидерландов, а также французских гугенотов. И все-таки, пожалуй, наиболее важным доводом в пользу Елизаветы для англичан было жестокое правление ее предшественницы.

В общем, Елизавета придерживалась политических и религиозных взглядов своего отца: католицизм без главенства папы римского; подчинение церкви королеве. Наиболее сурово она расправлялась с кальвинистами, пуританами. Менее строгим наказаниям подвергались паписты. Государственным секретарем стал даровитый Вильгельм Сесиль — протестант.

Соперничество двух королев — Английской (Елизаветы) и Шотландской (Марии Стюарт) — вызывало в стране междоусобицы. Взбалмошная Мария Стюарт не смогла удержать власть в Шотландии и вынуждена была просить защиты у Елизаветы. Встреченная как почетная гостья, Мария была вскоре заключена в тюрьму. Это вызвало недовольство английских католиков. Мария Стюарт в плену оказалась опаснее, чем на свободе. Ее тюремный замок превратился в очаг заговоров против королевы Английской, при поддержке Филиппа II, Гизов и папы Григория XIII.

С годами власть Елизаветы укреплялась. Протестанты в Англии одерживали верх над католиками. В этом проявилась новая расстановка социальных сил. Главенству аристократических фамилий, преимущественно католического вероисповедания, приходил конец. Англия прощалась с наследием средневековья. Набирали могущество средние сословия: предприимчивые купцы, расчетливые финансисты, отважные мореплаватели, умелые промышленники. Им мешали устарелые порядки, сковывающие личную инициативу.

Становление новых классов проходило в социально-политической борьбе. Она обострялась национальными конфликтами. Постоянно вспыхивали восстания в Ирландии, где католики выступали борцами за свою веру и за независимость от колонизаторов-англичан. При военной и моральной поддержке папы Григория XIII пламя восстания охватило весь остров, и Елизавете с трудом удалось погасить его.

Чем дольше длилось правление Елизаветы, тем больше укреплялись ее позиции. Как говорится, время работало на нее. Возрастало экономическое могущество королевства, а вместе с ним — политическое, военное, идейное. Укрепление государственной власти сопровождалось усилением религиозных гонений. В конце 1582 года новоназначенный архиепископ Уайтгифт возглавил комиссию, призванную выискивать и карать противников англиканской церкви (значит, и королевы). Последовали пытки и казни вероотступников. Теперь, когда Елизавета имела поддержку влиятельных социальных групп, террор упрочал ее власть.

О предстоящем переезде Бруно английский посол в Париже счел нужным уведомить секретаря королевы Уолсингэма: «Синьор доктор Джордано Бруно Ноланец, профессор философии, о религиозных убеждениях которого не могут дать хорошего отзыва, намеревается ехать в Англию».

Бруно заручился рекомендательным письмом короля Генриха III к французскому послу в Лондоне Мишелю де Кастельно, синьору де Мовисьер. Покровительство посла было для Бруно обеспечено не столько королевской рекомендацией, сколько личными качествами Мишеля де Кастельно. Этот человек был убежденным католиком. Но, по его мнению, утверждать католическую веру следовало благими примерами, добрыми делами, разумными доводами, а не жестокостями, нетерпимостью.

Поселившись как гость в доме посла Франции, Бруно был избавлен от посещения ежедневной мессы и получил возможность писать трактаты. Один из них был вскоре издан (на средства де Кастельно): «Объяснения тридцати печатей». В нем вновь шла речь о луллиевом искусстве. Цель публикации: показать свои познания для того, чтобы получить разрешение читать лекции в Оксфордском университете.

В письме вице-канцлеру университета Бруно без ложной скромности именует себя профессором высочайшей философии, доктором совершеннейшего богословия; утверждает, что известен всем цивилизованным людям; он пробуждает спящих, уничтожает невежество; он гражданин мира, сын отца-неба и матери-земли.

Своей цели он добился. Его пригласили в Оксфорд. Правда, знаменитый университет переживал не лучший период своей истории. Некогда он славился преподаванием богословия и философии, диспутами авторитетных теологов, отличной библиотекой. Ныне, когда настала пора новой философии и науки, оксфордские педанты пытались продолжать учить по-старому. Диспуты выродились в унылое вещание «истин» и в упражнения в риторике и схоластике. Парадные церемонии, торжественные шествия и назначение новых профессоров постепенно подменили живую творческую мысль. Библиотеку «очистили» от крамольных книг, в том числе по математике. Ветер перемен не проникал в затхлые помещения. Специальный декрет запрещал преподавателям заниматься «бесплодными и суетными вопросами, отступая от древней и истинной философии». Отклонения от Аристотеля наказывались штрафами.

И вдруг — выступления в Оксфорде Джордано Бруно Ноланца!

О впечатлении, которое он произвел на почтенных профессоров, можно судить по свидетельству одного из них — Джордано Эббота (ставшего впоследствии архиепископом Кентерберрийским). Он с ехидцей отметил, что титул Джордано Бруно Ноланца «был длиннее, чем его рост». А о самой лекции отозвался так: «Более смелый, чем разумный, он поднялся на кафедру нашего лучшего и прославленного университета, засучив рукава, как фигляр, и, наговорив кучу вещей о центре, круге и окружности, пытался обосновать мнение Коперника, что Земля вертится, а небеса неподвижны, тогда как на самом деле скорее кружилась его собственная голова».

Крамольные мысли высказывал Бруно не только о строении мироздания, но и о душе, утверждая ее единство с телом, и о боге, утверждая его единство с природой. Разум человеческий, по его словам, не дан свыше, а отражает особенности телесного облика, в частности — наличие рук и ног. (Эта идея только в XIX веке укоренилась в науке и философии — и то после острых дискуссий; насколько же нелепой представлялась оксфордским педантам XVI века!)

Лекции Ноланца вызывали у студентов интерес и недоумение. Это было необычайное представление. Лектор ни обликом, ни поведением, ни манерой говорить, ни содержанием речей не походил на почтенных оксфордских мудрецов: одет бедно и небрежно, держится без многозначительности… Одно уж это было подозрительно.

Оксфордские педанты были точно обрисованы Бруно в диалоге «Пир на пепле»:

Таковы были люди, противостоящие Бруно — преуспевшие более в изыскании для себя почетных должностей и богатств, чем в новых знаниях. А Ноланец… О его красноречии и самооценке свидетельствует другая выдержка из того же диалога:

«Ноланец… освободил человеческий дух и познание, которые были заключены в теснейшей тюрьме мятущегося воздуха… при этом крылья у человеческого духа были обрезаны, чтобы не мог он взлететь, раздвинуть завесу этих туч, увидеть то, что за ними действительно скрывается, и освободиться от тех химер, которые, выйдя из болот и пещер земли, подобно Меркуриям и Аполлонам, якобы спустившимся с неба, заполнили весь мир множеством обманов, бесчисленными сумасбродствами, грубостями и пороками под видом добродетелей, божеств и учений; эти химеры, одобряя и утверждая туманный мрак софистов и ослов, потушили свет…

И вот Ноланец, пересекший воздушное пространство, проникнувший в небо, пройдя меж звездами за границы мира, заставил исчезнуть фантастические стены первой, восьмой, девятой, десятой и прочих, каких бы еще ни прибавили, сфер…

Так перед лицом здравого смысла он ключом тщательнейших исследований открыл те убежища истины, которые могут быть нами обнаружены, обнажил скрытую под покровом природу, раскрыл глаза у кротов, излечил слепых…»

Подобные замысловатые риторические фигуры, образы, сравнения, резкие выпады против тех, кто с ними не согласен, — все это настораживало английскую публику и настраивало ее против оратора. Слишком прям, искренен был Ноланец. А его темперамент воспринимался как нечто неприличное в занудном, вялом обществе оксфордских «мужей науки».

Желая привлечь слушателей к своим взглядам, заинтриговать аудиторию, Бруно предварял научно-философские мысли долгими рассуждениями об истине и предрассудках, о своих достижениях и общепринятых заблуждениях. Но этот пестрый сумбурный поток слов и образов скрадывал, затушевывал те идеи, которые стремился утверждать он.

После приведенного выше восхваления успехов Ноланца последовало несколько фраз, в которых говорилось о множестве возможных обитаемых миров помимо Земли. А затем автор вновь пустился в общие рассуждения, уязвляя своих оппонентов. Он утверждает, что борец за истину, хотя бы и один, даже побежденный, все-таки «восторжествует над общим невежеством»: «…ведь фактически все слепые не стоят одного зрячего и все глупые не заменят одного умного».

Все так. Он прав по сути. Но не прав по ходу дискуссии. Надо было подробно изложить и убедительно обосновать свою идею. Таково лучшее возражение оппонентам. А на общие слова и язвительные выражения они могли ответить не менее общими, авторитетными тезисами Аристотеля, отпуская при этом нелестные замечания против яростного спорщика.

Так, в сущности, и случилось.

В июне 1583 года оксфордцы торжественно встречали польского магната Альберта Лоского. Он прибыл в Англию, не скупясь на расходы и демонстрируя свои богатства, щедрость, великосветские манеры, образованность. В честь его проходили празднества. Оксфорд несколько дней чествовал Лоского. Гостя сопровождал канцлер университета граф Лейчестер. Профессора приветствовали гостя по-латыни; он отвечал им тем же. Был устроен философский диспут (взамен прежнего рыцарского турнира). Польский высокородный пан произносил умные речи по всем правилам риторики, вызывая аплодисменты публики. Еще больший энтузиазм вызвали его подарки и пожертвования. (Английский вояж разорил Лоского, и оставшиеся годы свои он прожил в нищете.)

На философском диспуте был затронут вопрос о вращении Земли и бесконечности мира. Позицию Аристотеля и Птолемея защищали лучшие (официально) умы Оксфорда. Ноланцу была предоставлена возможность отстаивать систему Коперника.

По ходу диспута Бруно, по его словам, умело отвечал на все доводы докторов теологии и «пятнадцатью силлогизмами посадил пятнадцать раз, как цыпленка в паклю, одного бедного доктора, которого в качестве корифея выдвинула академия в этом затруднительном случае». В ответ «некультурно и невежливо выступила эта свинья доктор». В то же время с «терпением и воспитанностью держался его диспутант, который на деле показал, что он природный неаполитанец, воспитанный под самым благословенным небом». А оксфордских мудрецов Ноланец называл созвездием «упрямейшего педантичного невежества и самомнения, смешанного с деревенской невоспитанностью, которые заставили бы отступить многотерпеливого Иова».

Трудно представить пылкого Ноланца в роли многотерпеливого Иова. Будем помнить, что это — его версия диспута и вряд ли она очень точна. В одном можно не сомневаться: оксфордским педантам на этом турнире пришлось несладко от ударов рыцаря философии, итальянского пилигрима. Помимо обширных знаний, великолепной памяти и едкого остроумия, у Ноланца было еще одно преимущество: он служил истине и защищал правое дело. Он был мужествен и самоуверен. Верил в свою победу.

К этому времени он уже разработал основные положения своей философской системы. В частности, принял модель мироздания, которую давно обдумывал, но не торопился признавать наиболее верной. Годами не оставляли его сомнения в правильности этой модели. Только теперь, в Англии, он мог высказываться без оговорок.

На диспуте он воздал должное и Птолемею и Копернику. Однако добавил, что не смотрит на мир ни глазами Коперника, ни глазами Птолемея. На просьбу высказать свое мнение о Копернике он отвечал: «Этот человек был не ниже ни одного из астрономов, бывших до него. По природной рассудительности он даже был выше прославленных Птолемея, Гиппарха, Евдокса. Ему обязаны мы избавлением от некоторых ложных предположений примитивной философии, можно сказать, от умственной слепоты. Однако он знал математику больше, чем природу. Потому не замечал многое, что можно понять, только проникая в жизнь природы. Но этим не умаляется величие духа его, противостоящего вере, которой придерживаются глупые массы. Он соединил, слил, спаял вместе обломки древних идей и наблюдений, приближаясь к истине. Можно ли быть настолько подлым и невежливым по отношению к труду этого человека, посланного богами, как заря, которая предшествует восходу солнца истинной античной философии, в течение веков погребенной в темных пещерах слепоты и злобного бесстыдного завистливого невежества».

Один из привычных риторических приемов Бруно ныне относится к разряду недозволенных: заранее расточать похвалы тем, кто поддерживает твои взгляды, и клеймить позором тех, кто их не разделяет. Аудитория должна сделать свой выбор добровольно, а тут оратор предупреждает: не будете опровергать меня — значит, вы образованные разумные люди; попробуете спорить — значит, вы завистливые невежды.

Оппоненту в такой ситуации приходится отвечать по древнему и глупейшему принципу — «сам дурак». Если, конечно, оппонент не сдержан и не способен отвечать остроумно или убедительно. К сожалению, противники Ноланца в оксфордском диспуте не отличались такими качествами.

Опровергая великого Птолемея, Ноланец не соглашался полностью и с Коперником. Кто же в таком случае прав? Ноланец без всякого сомнения указывает на себя. Он считает единственно верной свою систему мира — бесконечного, с центром везде и окружностью нигде.

Один из оксфордских докторов не выдержал и закричал: «Ноланец сходит с ума и воображает себя основателем новой философии, стремясь возвыситься над многими другими философами и астрономами!»

Идейная дуэль перешла в заурядную перебранку. На остроумные выпады Бруно оксфордские мудрецы отвечали все более грубой бранью. Да и вспыльчивый Ноланец вряд ли был особо учтив. Диспут был сорван.

…Отделенные от этого события бездной четырех столетий, мы не можем быть вполне объективными судьями в споре молодого философа, предшественника современного научного мировоззрения, и педантов, отстаивающих устаревшие взгляды. Но наши симпатии безусловно на стороне Бруно. Разве не прав он, называя своих идейных противников невеждами, мракобесами?

Он прав. И все-таки, как ни странно, есть доля правды и в позиции оксфордских докторов.

На этом диспуте столкнулись не просто два мнения по частному вопросу, из которых должно было победить наиболее точное, убедительное. Здесь противостояли два мировоззрения. Одно — основанное на научном методе, другое — на религиозном. И хотя речь шла об одном и том же — строении мира, — обе стороны понимали свою задачу по-разному.

Нам, людям века науки, понятна и близка точка зрения Бруно. Он собрал имеющиеся астрономические факты, учел новые научные идеи и постарался объективно обобщить эти знания. Что значит объективно? Предельно отстранясь от человеческих ценностей и предрассудков. Его интересовало строение мироздания с позиций астрономии. С этих позиций человек выглядит среди звездных миров мельчайшей мимолетной пылинкой.

Попытаемся понять и оксфордских философов. Их приверженность к Птолемеевской геоцентрической системе мира определялась прежде всего религиозными взглядами. Они твердо знали, что, согласно священному писанию, бог создал из хаоса солнце, землю, животных, растения и, наконец, человека, одаренного разумом. В центре мира находился человек, которому представлена вся земля. И когда после многих событий древней истории, упомянутых в Ветхом завете, настало время пришествия Христа, это было событие не только земное — вселенское.

Птолемеева система наиболее точно отвечала христианскому религиозному мировоззрению. Опровергая систему Птолемея, Бруно, с точки зрения оксфордцев (да и почти всех богословов-христиан), посягал на религиозную картину мира, разрушал великую гармонию мироздания — Космоса и человека — микрокосма.

В центре христианской системы мира находились Земля и человек.

Центрами ноланской системы мира были бесчисленные небесные тела. Человеку оставалась роль зрителя одной из множества обитаемых планет в бесконечности Вселенной…

Вывод был ясен: Ноланец унижает человека, низводит к нулю его роль в мироздании. Этим колеблются сами устои веры. И Христос, говоря современным языком, явление частное, земное, а не вселенское. И что бы ни говорил Ноланец об астрономических вычислениях, о несовершенстве сфер планет, Солнца и неподвижных звезд, выдуманных Птолемеем, все это пустяки. Пускай ими занимаются науки: астрономия, физика, математика. Для философии важны высшие истины: они связаны не с мертвыми телами Космоса — планетами, звездами, но с живыми и разумными — человеком, богом. Ноланец, не ведая того, забывает о высшем ради низшего. Ведь Коперник скромно предлагал свою астрономическую систему как наиболее простую и точную с точки зрения математики — вот и все. А Ноланец осмеливается называть свою систему философской, да еще более возвышенной и верной, чем все другие системы!

Примерно так рассуждали философы — более богословы, чем ученые. Для них был неприемлем научный метод Бруно. Для них философия была служанкой богословия. Кто, будучи в рассудке, откажется от высшего ради низшего? Человеку предоставлено мироздание, ибо так решил бог; разум человеческий — божественный дар — есть исходная точка познания природы и бога, а потому покоится в центре Вселенной. Может ли быть иначе? Посредством разума человек познает все вокруг; он видит восходы и заходы солнца и вращение сферы неподвижных звезд. Он видит это и познает именно потому, что находится в центре всего.

Ноланец не обращал внимания на подобные рассуждения. Они не относятся к природе! Они не учитывают новых астрономических расчетов, подгоняя научные решения под готовый ответ, предлагаемый религией. А наука свободна. Она ищет истину не там, где требует богословие, а повсюду, в окружающей природе.

Религия — это то, что человек воображает. Наука — то, что знает. Для Бруно — неразумно отказываться от знаний ради выдумок. Для богословов знаниями следует пренебрегать, если они противоречат догматам религии.

Ноланец и его оппоненты совершенно по-разному понимали суть философии, ее отношение к науке и к религии. Они, можно сказать, говорили о разных философиях: о научной и о религиозной. В таком споре неизбежно растет взаимное непонимание и раздражение. Особенно безнадежное положение было у Бруно. Любые его доказательства — самые очевидные, неоспоримые! — не имели, с точки зрения богословов, никакой ценности, если противоречили принятым в религии догмам. Низшее подчиняется высшему!

Диспут в Оксфорде не мог закончиться победой Бруно. Ему противостояли глубоко вросшие в почву традиций, непоколебимые в своем упорстве педанты. Им не было дела до истин, не утвержденных высокими авторитетами богословия. Никакие самые разумные доводы не могли их сломить, сознательно глухих к доводам разума, логики, фактов.

Напыщенные официальные мудрецы не обладали ни любовью к знаниям, ни честностью, ни мужеством для того, чтобы признать свое поражение, сколь очевидным оно бы ни было. Что им истина? Им наиглавнейшее — должности, положение. В этом они преуспели. И они исполнены презрения к «странствующему рыцарю истины» — нищему, непризнанному гению — выходцу из неведомого городишки Нолы.

Пожалуй, Бруно это ясно понимал. Но не в его характере сдаваться. Если невозможно поколебать этих тупиц, то надо хотя бы сбить с них спесь!

И еще: следует помнить о зрителях. Они услышат доводы в пользу философии рассвета. У них пробудится интерес к идеям Ноланца. Вряд ли кто-либо станет его приверженцем. Но зерна истины будут заронены в души, рано или поздно давая всходы.

Увы: зрители остались безучастными к новым идеям о мире и человеке. Оживление началось только с того момента, когда оксфордские доктора стали показывать свои познания в ругательствах. Публика с удовольствием присоединялась к брани и угрозам в адрес иноземца. Кому в Англии не было известно, что при дворе Елизаветы особым уважением пользуются итальянцы? Да и при Марии Стюарт итальянцам жилось вольготно. А тут еще один объявился, старается свои домыслы выдать за новую философию. Не пора ли вздуть нахала?!

Страсти накалялись. И не логическими доказательствами теперь намеревались действовать противники Бруно, а более вескими аргументами — увесистыми кулаками.

Бруно вынужден был покинуть поле неравного боя. А вскоре он оставил и Оксфорд. Преподаватели ополчились против него. Студенты были не прочь поколотить строптивого итальянца.

Чем же так разъярил Бруно почтенных педантов, степенных англичан? Он писал об этом так:

«Если бы я… владел плугом, пас стадо, обрабатывал сад или чинил одежду, то никто не обращал бы внимания на меня, и я легко мог бы угодить всем. Но я измеряю поле природы, стараюсь пасти души, мечтаю обработать ум и исследую навыки интеллекта — вот почему, кто на меня смотрит, тот угрожает мне, — кто наблюдает за мной, нападает на меня, — кто догоняет меня, кусает меня, — кто меня хватает, пожирает меня, и это не один или немногие, но многие и почти все».

Странное признание философа, толкующего о законах природы и вовсе не затрагивающего личные интересы других людей… Нет, все-таки затрагивающего личные интересы многих.

Он возмущал тем, что стремился разрушить привычное и уютное мироздание. Вокруг Земли вращались прозрачные кристаллические сферы, подобные многослойной скорлупе. За последней девятой или десятой сферой, украшенной недвижными узорами созвездий, простиралось пространство светоносного эфира — эмпирей — вечная обитель бога и святых.

Такова была кристально ясная система мироздания, приближенная к личному пониманию Вселенной и своего места в ней каждого человека. В этом мире могли существовать не только инертные тела планет, но и живые люди, а еще — бог и души человеческие. Что может быть прекраснее, совершенней?

Правда, у этой системы были некоторые изъяны. Движения планет, их орбиты не во всем подчинялись простым законам. Пришлось Птолемею придумывать особые дополнительные круговые траектории, эпициклы. Гармония мироздания нарушилась.

Говорят, когда юного короля Кастилии Альфонса обучали астрономии, он, дойдя до эпициклов Птолемея, сказал: «Если бы создатель соизволил посоветоваться со мной, мир был бы устроен проще». Ясно, что природа, к счастью, устроена не по указанию нерадивых учеников. И все-таки Альфонс почувствовал надуманность уточнений Птолемея. Коперник, предлагая свою систему, стремился упростить модель мироздания. Это ему удалось. К тому же он сохранил и сферу неподвижных звезд. Значит, оставил место для эмпирея.

Если бы ограничился Бруно изложением системы Коперника, увязав ее с привычными представлениями о светоносном эфире, аде и рае, то его идеи могли, пожалуй, кого-то убедить. Но ведь он вовсе отрицал замкнутость звездной сферы, утверждая, что мир бесконечен и существует вечно.

Небо — бездна, звезды — без счета, человек — ничтожная пылинка, пропадающая бесследно во тьме небытия… Страшный, равнодушный к человеку мир. Да разве мыслимо ради него отказываться от привычного мироздания, где есть место и бренному телу и бессмертной душе?!

Легко ли было Бруно отвергнуть уютный мир, утешающий иллюзией бессмертия? Об этом можно только гадать. Однако бесспорно, что его не устрашала картина вечной и бесконечной Вселенной. Он всегда оставался бесстрашным, беззаветным рыцарем истины. Свои убеждения не только провозглашал, но отстаивал — искренне, мужественно. Оксфордский диспут доказывает это.