Странствующий рыцарь истины

Идеи да и сама яркая личность Ноланца не прошли бесследно для английской культуры. В Англии он обзавелся не только врагами. У него появились друзья. В Лондоне, куда он вынужден был переехать из Оксфорда, его снова приютил французский посол Мишель де Кастельно. Ноланцу предоставили хорошую комнату. Хозяева приглашали его к столу. Кастельно изъявил желание оплатить издание трудов, посвященных ноланской философии.

В доме французского посла Бруно познакомился с влиятельными вельможами Филиппом Сиднеем и Фулком Гривеллом. Оба они писали стихи, а Гривелл еще и трагедии. Дружил Бруно с Джоном (Джованни) Флорио — составителем итальяно-английского словаря, переводчиком «Опытов» Монтеня.

Родился Флорио в Англии, но по национальности был итальянцем. А Бруно, помимо всего прочего, особо примечал итальянцев, тем более талантливых, незаурядных. Родина и народ оставались для Ноланца священными. Кстати, Флорио использовал немало слов и оборотов из произведений Бруно, написанных на итальянском языке, для своего словаря.

Некоторые шекспироведы предполагают, что в Лондоне молодой актер и начинающий драматург Вильям Шекспир интересовался необычным итальянцем, искателем правды. Не исключено, что Шекспиру довелось видеть и слышать Бруно. Хотя более вероятно, что знакомство было заочным — по книгам.

В рождественские праздники 1598 года впервые была поставлена комедия Шекспира «Бесплодные усилия любви». Однако стиль ее — обилие рифмованных стихов и мифологических образов, присутствие иноязычных слов и выражений — свидетельствует о том, что она написана была значительно раньше. Возможно, это одно из первых сочинений Шекспира, впоследствии им переработанное.

Главный герой комедии Бирон вобрал в себя черты двух замечательных людей того времени — Бруно и Филиппа Сиднея. Бирон — блестящий придворный, мужественный, остроумный, благородный, правдивый, пылкий, мудрый… Его достоинства как вельможи воплощал в себе граф Сидней. А представления Бирона о мире и человеке, о познании природы повторяют мысли Бруно:

Главный принцип познания в этих стихах высказан в духе ноланской философии.

В Лондоне Бруно много работает. Именно здесь, на родине Шекспира, ему было суждено многое осмыслить и обобщить.

Джордано был необычайно начитанным и памятливым; в его сочинениях переплетены идеи многих авторов, немало цитат, постоянно присутствуют образы античных богов и героев, короче — книжная мудрость. Он никогда не отрешался от нее. Хотя всегда отдавал первенство изучению живой природы, сведениям о ней. Словно алхимик с магическим философским камнем, он производил сплав книжной премудрости и научного познания природы, добывая по крупицам чистое золото своей философии рассвета.

Итальянец на берегах Темзы

О Лондоне и лондонцах конца XVI века в сочинениях Бруно сказано немало хорошего и плохого в одинаково чрезмерной степени.

Высочайших похвал он удостаивает королеву Елизавету: называет ее земным божеством, единственной и редчайшей дамой, которая с этих северных широт проливает свет на весь земной шар; восхищается ее мудростью, ученостью. Он предвидит грядущее расширение Британской империи. Предполагает, что господство английской королевы могло бы распространиться на «…другие полушария мира, чтобы уравновесить весь земной шар, благодаря чему ее мощная длань полностью подлинно поддерживала бы на всей земле всеобщую и цельную монархию».

Подобное неумеренное восхваление отступницы, отлученной папой от церкви, зачтется Ноланцу судом инквизиции. Но это будет через десяток лет. А пока философу-скитальцу приходилось заботиться о том, чтобы приобрести в Англии влиятельных покровителей. Он расточает пышные комплименты секретарю Королевского Совета Френсису Уолсингему, сановитым вельможам Роберту Дедли и Филиппу Сиднею.

Пожалуй, Джордано не погрешил против истины, когда писал о Филиппе Сиднее: «Его изящный ум и, кроме того, достойные похвалы нравы так редки и исключительны, что подобного ему мы с трудом найдем среди самых редких и исключительных особ…»

Ноланец посвятил Сиднею два своих вдохновенных произведения: «Изгнание торжествующего зверя» и «Героический энтузиазм».

В ту пору сэр Филипп, безнадежно влюбленный, слагал сонеты о предмете своей пламенной страсти, что, впрочем, не мешало ему одновременно свататься к дочери знатного и богатого Уолсингема. Для Бруно любовные сонеты в стиле Петрарки всегда казались пустой забавой. В особенности, когда ей предается человек действительно талантливый, способный на подвиги, открытия, великие свершения. В посвящении сэру Филиппу он без обиняков заявил:

«Поистине только низкий, грубый и грязный ум может постоянно занимать себя и направлять свою любознательную мысль вокруг да около красоты женского тела. Боже милостивый! Могут ли глаза, наделенные чистым чувством, видеть что-либо более презренное и недостойное, чем погруженный в раздумья, угнетенный, мучимый, опечаленный, меланхоличный человек… который тратит лучшее время и самые изысканные плоды своей жизни, изводя эликсир мозга лишь на то, чтобы обдумывать, описывать и запечатлевать в публикуемых произведениях те беспрерывные мучения… которые отдаются в тиранию недостойному, глупому, безумному и гадкому свинству?»

Правда, тут же, будто спохватившись, Бруно оговорился, что вовсе не презирает любовь к женщине, страсть и тем более деторождение. Все это прекрасно и необходимо, но нельзя же при этом забывать о других, подчас более высоких предназначениях мужчины!

Трудно сказать, какое впечатление произвели на Филиппа Сиднея такие рассуждения и упреки. Его возлюбленная, вынужденная выйти замуж за нелюбимого человека (вдобавок гуляку), уверяла его в своем ответном чувстве, однако вскоре полюбила другого. Обманутый в своих возвышенных надеждах (и к тому времени женившийся по расчету), сэр Филипп намеревался даже отправиться с адмиралом (и пиратом) Дрейком в плавание. Однако вместо этого отбыл сражаться за освобождение Нидерландов от испанского владычества. Он был тяжело ранен в бою и, мучительно, медленно умирая от раны, сохранил присутствие духа и сочинял на смертном одре торжественную оду. Мучимый жаждой, он отказался от фляжки с водой в пользу раненого солдата, сказав, что тому вода нужнее.

Несмотря на дружбу с подобными благородными, утонченными натурами, Бруно был, в общем, очень невысокого мнения о лондонцах. Его одинаково сильно возмущали и самодовольные ученые педанты и «значительная часть черни», отличающаяся грубостью нравов.

Лондонская толпа, по словам Бруно, очень неприязненно относилась к чужеземцам (в отличие от высшего света). Малейшая уличная стычка — и тотчас несколько лондонцев вооружаются дубинками, чтобы проучить иностранца. На улице, того и гляди, получишь толчок или увесистые тумаки. Горожане выглядят закоренелыми грубиянами.

Тут, пожалуй, Бруно был не вполне справедлив. Показателен эпизод, рассказанный им. Однажды вечером, направляясь на званый обед, он вместе со спутниками нанял две лодки. Посудины были дряхлы, кормчие нерадивы. Вскоре пришлось высадиться на берег: лодочники не согласились плыть дальше своего причала. И что же? Пришлось не только расплатиться с ними, но и поблагодарить их. «Здесь нельзя поступать иначе, — поясняет Бруно, — чтобы не получить неприятности от подобных каналий».

А плохо ли, если простой лондонский люд отличался таким чувством собственного достоинства? Хотя порой их патриотизм переходил в чванство. Желая похвалить иностранца, искренне сокрушались: «Как жаль, что вы не англичанин!»

О культурном уровне средних лондонцев последней четверти XVI века вернее, пожалуй, судить не по критическим высказываниям Бруно, а, например, по пьесам Шекспира. Конечно, великий драматург не стремился стать «зеркалом своей эпохи». Зато он, что называется, работал на публику: сочинял пьесы, которые пользовались успехом у лондонских обывателей.

В наши дни эти пьесы считаются сложными по замыслам, образам, по насыщенности идеями. А ведь Шекспир писал не для избранных, а для обычной публики, своего времени. И если зрителям пьесы его приходились по душе, стало быть, культура зрителя была достаточно высока. Наиболее суровым и весомым критиком пьесы был в этих театрах партер, где зрители стояли (богатые сидели в креслах на балконах-амфитеатрах). Стоячие места приходилось занимать за час-два до начала представления. Выстоять с этих пор до конца пьесы было тяжело. Увлечь, взволновать публику партера было необходимо сразу.

Первый лондонский театр открылся в 1576 году. Во времена Бруно на правобережье Темзы, напротив собора св. Павла, возвышались две деревянные башни, которые проповедники называли греховными капищами, местами языческих празднеств. Это были театры.

Нападки церковников служили превосходной рекламой для театров. Чем пламенней клеймили священники бесстыдство и сатанинскую привлекательность театральных представлений, тем больше устремлялась на них публика. Мэр и «отцы» города возмущались подобными увлечениями. Дошло до того, что обе палаты парламента в 1585 году приняли закон, ограничивающий воскресные развлечения. Королева не утвердила его. Она любила посещать театры, игры и другие зрелища и даже узаконила игорные дома. Елизавета была просвещенной королевой, вполне отвечающей духу и нравам Возрождения.

Лондонцы много и охотно путешествовали по свету — главным образом, по торговым делам. У знатных англичан сохранялась мода на итальянские манеры в быту, итальянские приемы фехтования и верховой езды, итальянскую любовную лирику. Издавалось немало книг на итальянском языке (в частности, книги Ноланца), а также на французском, латинском и, конечно, английском. Печатных изданий было множество на самые разные темы: от текущих событий до философских и богословских трактатов. Много дешевых листков — за один пенс — с красивой картинкой и небольшой историей в стихах или прозе.

Большинство книжных лавочек располагалось во дворе собора св. Павла (того, что напротив «нечестивых» театров). Здесь на полках встречались книги из разных стран. Появившиеся среди них трактаты Бруно Ноланца выглядели как иноземный товар: лондонский типограф Джон Черлевуд поставил на обложках ложные места изданий: Париж, Венецию. Эти «престижные» центры книгопечатания могли привлечь покупателей. Не исключено, что издатель опасался, как бы в трактатах не оказалось крамольных мыслей, а потому решил обезопасить себя от возможных репрессий.

Сочинения Бруно пользовались у лондонцев определенным успехом: издатель охотно соглашался их печатать, а трактат «Пир на пепле» был вскоре переиздан.

Недолгое пребывание в Англии было, пожалуй, счастливейшей порой в жизни бродячего философа Бруно Ноланца. Здесь за два года он создал и опубликовал шесть великолепных книг. В них наиболее полно высказаны его сокровенные идеи о мире и человеке.

В Англии приобрел он немало врагов (благородное искусство пробуждать ненависть к себе людей лживых, озлобленных, невежественных!). Но именно здесь у него были добрые друзья и покровители, благодаря которым он мог плодотворно работать и безбедно жить.

А еще вдохновляла его любовь женщин. Он не смог умолчать об этом даже в солидном философском трактате:

«…Грациозные, милые, мягкие, нежные, молодые, прекрасные, деликатные, светловолосые, белолицые, краснощекие, с сочными губами, божественными глазами, эмалевой грудью и бриллиантовым сердцем, благодаря вам я столько мыслей порождаю в уме, столько страстей храню в душе, столько чувств черпаю в жизни, столько пламени изливаю из сердца. О, вы, музы Англии, говорю я: вдохновляйте, внушайте, согревайте, воспламеняйте, очищайте и растворяйте меня; дайте мне сок жизни и заставьте выступить не с маленькой, изящной, урезанной и краткой эпиграммой, но с обильным и широким потоком прозы долгой, текучей, большой и стойкой…»

Но как ни прекрасна любовь к женщинам, недостойно становиться ее рабом. Мужчина — мужество. Смелые дерзания. Устремленность в неведомое, поиски и открытия, борьба за справедливость. Мужчина прежде всего — рыцарь истины.

…Парис, как гласит легенда, из трех богинь прекраснейшей счел Афродиту, воплощение красоты.

Для Ноланца выбор был иной: превыше всех София, богиня мудрости.

Свобода поисков и сомнений

Особняком стоят три трактата Ноланца, изданные в 1584 году. Здесь в полную силу, без оглядки на цензуру он высказывает свои представления о мире, человеке, познании. И предисловия, и письма-посвящения у этих трактатов весьма примечательны. Автор обращается к «знаменитейшему и превосходнейшему синьору ди Мовиссьеро». В этих предисловиях слышится живой страстный голос Джордано. Возможно, некоторые его выражения могут нам показаться излишне выспренними, но учтем стиль эпохи.

«Ненавидимый глупцами, презираемый низшими людьми, хулимый неблагородными, презираемый плутами и преследуемый зверскими отродьями, я любим людьми мудрыми; ученые мной восхищаются, меня прославляют вельможи, уважает владыка и боги мне покровительствуют. Благодаря такому столь великому покровительству вами я был укрыт, накормлен, защищен, освобожден, помещен в безопасном месте, удержан в гавани, как спасенный вами от великой и гибельной бури. Вам посвящая этот якорь, эти снасти, эти разорванные паруса и товары, самые дорогие для меня и самые драгоценные для будущего мира… Они-то, покоясь в священном храме Славы, мощно сопротивляясь наглости невежества и прожорливости времени, вечно будут свидетельствовать о вашем победоносном покровительстве… Автор надеется, что его творения будут жить до тех пор, пока Земля будет поворачивать свою живительную поверхность к вечному зрелищу других сияющих звезд».

Во всех трех письмах-посвящениях Бруно сетует на то, что подвергается порицаниям, хулениям и гонениям: «…кто меня хватает, пожирает меня; и это не один или немногие, но многие и почти все».

Значит, он — против многих и почти всех?

Да, так было в действительности. Он выходил на неравный бой. Так поступают безумцы или герои.

Он даже не выказывал намека на возможность примирения с противниками, на какие-либо лицемерные уступки со своей стороны. И на словах и в образе мыслей он проявляет одну из важнейших особенностей великих мыслителей — искренность и жажду истины: «Когда я говорю или пишу, то спорю не из-за любви к победе самой по себе (ибо я считаю всякую репутацию и победу враждебными богу, презренными и лишенными вовсе чести, если в них нет истины), но из любви к истинной мудрости, и из стремления к истинному созерцанию я утомляюсь, страдаю и мучаюсь».

Эти слова Бруно неожиданно возродятся через полвека; их повторит в своем «Диалоге» Галилео Галилей. Сходство слов едва ли случайное (Галилей читал и чтил сочинения Бруно, хотя предпочитал не ссылаться на них). Во всяком случае, в этом сходстве усматривается подобие образа мысли и переживаний — Галилей восхваляет не столько знание, сколько неведомое, а главное, жажду познания. Он с усмешкой отзывается об умниках, которым всё на свете ясно и понятно. Он сочувствует тем, «кто, сознавая незнание того, чего не знают, и, следовательно, видя, что они не знают и малой частицы того, что может быть познано, изводят себя ночным бдением и размышлениями, и мучают себя наблюдением и опытом».

Если уж мы перекинулись от времени Бруно в будущее, то вспомним: через столетие после выхода в свет лондонских диалогов здесь же будет издано великое творение Ньютона «Математические начала натуральной философии», где прозвучит его знаменитый афоризм: «Гипотез я не измышляю». Сходную мысль высказывал и Бруно. Вновь тут, конечно, не заимствование, а единство философских взглядов. По своему мироощущению, методу познания Джордано Бруно был близок к Галилею и Ньютону, и всем ученым нового времени. Эта близость к мыслителям будущего роковым образом отдаляла его почти от всех современников.

Он был вестником грядущего. Значит, противоречил привычным взглядам своей эпохи. Ему постоянно противодействовали. Его лондонские диалоги исполнены полемики. В них слышатся отголоски споров с оксфордскими схоластами. Порой он теряет сдержанность и клеймит «бесчисленное множество дураков, безумцев, глупцов и невежд», «не могущих понять то, что понимает Ноланец». И делает заключение: «Фактически все слепые не стоят одного зрячего и все глупые не заменят одного умного».

Наивно полагать, будто этим автор старался превозносить свои личные достоинства. Нет, его возмущал метод доказательств, которым пользовались (и поныне пользуются) догматики: ссылки на авторитетные высказывания или на общепринятые мнения. Как будто есть кто-то на свете, кто никогда не ошибается, и слова его надо принимать как глас бога! Для схоластов таким авторитетом был Аристотель.

Бруно — яростный ниспровергатель кумиров, подвергающий сомнениям привычные мнения и предрассудки. Свои взгляды на верный метод познания Ноланец высказал в одном из диалогов так:

«Кто хочет правильно рассуждать, должен, как я сказал, уметь освободиться от привычки принимать все на веру, должен считать равно возможными противоречивые мнения и отказаться как от тех предубеждений, которые он впитал со дня рождения, так и от тех, которые он воспринял вследствие взаимного общения».

Беглый монах, «академик без академии», профессор без кафедры, мудрец без диплома! Чтобы опровергать авторитетные мнения, надо прежде всего самому иметь авторитет! Так думают многие читатели.

Бруно хорошо понимает это.

Стараясь придать вес собственным высказываниям, он словами действующих лиц своих диалогов расхваливает ноланскую философию. Самореклама? Отчасти. Только надо помнить: он вел борьбу против многих, против признанных, против известных. Ему требовалось пробудить в читающем доверие к себе, к своим идеям.

Скромность — достоинство тех, у кого нет других достоинств. Талантливый человек обязан уважать свое творчество. Впрочем, в те далекие времена вряд ли кто-либо этого не понимал. Самооценки в ту пору бывали очень высокие. К примеру, так характеризует свои способности тридцатилетний итальянец в письме знатному синьору:

«Владею способами постройки очень легких и красивых мостов, которые можно безо всякого труда переносить», а также способами «отводить воду из рвов и разрушать укрепления при осаде крепости, сооружения особых повозок для военных действий», «словом, применительно к разным обстоятельствам буду я проектировать самые различные, бесчисленные средства нападения… Во времена мира считаю себя способным никому не уступить как зодчий в проектировании зданий, общественных и частных, и в проведении воды из одного места в другое. Также буду я исполнять скульптуры из мрамора, бронзы и глины. Сходно и в живописи — все, что можно, чтобы поравняться со всяким другим, кто б он ни был».

Вот как похваляется молодой человек своими фантастическими талантами — механика, инженера, строителя, архитектора, художника. Да еще добавляет, что в мастерстве не уступит никому другому, «кто б он ни был». Можно б усмехнуться в ответ на такие признания, если бы не одно обстоятельство: автор их — Леонардо да Винчи.

Таковы были титаны Возрождения. Бруно был из их числа. Как частное лицо, гражданин, он не добивался для себя особых привилегий, признавал «сильных мира сего» и мог обращаться к ним в самых смиренных выражениях. Но все, что касалось творчества, чести, веры в добро, — было для него свято и чтилось превыше всего на свете.

В диалоге «Пир на пепле» Бруно пишет:

«Дела обычные и легкие — для толпы и обыкновенных людей; люди же редкостные, героические и божественные идут на трудности, чтобы необходимость вынуждена была уступить им пальму первенства… Не только тот получает славу, кто побеждает, но также и тот, кто не умирает трусом и подлецом: он бросает упрек в своей гибели судьбе и показывает миру, что он не по своей вине, а вследствие несправедливости судьбы пришел к такому концу».

Бруно постоянно помнит, что идет наперекор общепринятому направлению мысли, опровергает основы мировоззрения привычного и глубоко укоренившегося в сознании людей. Чувствует, что судьба вряд ли будет к нему благосклонна. И все же истина для него превыше всех благ на свете.

Говорят, вдохновенный и неграмотный создатель Корана — Магомет признавался, что более всего на свете любил женщин и ароматы, но подлинное наслаждение находил в молитве.

Для Бруно высшее наслаждение было в познании.

Чем привлекало его знание? Чтобы понять это, надо войти в мир его идей.

Мир его идей

Издавна положение человека в мире понималось двояко. Возвышенная суть мастера, наделенного разумом, свободой, умением создавать прекрасное и мудрое — с одной стороны. Жалкая игрушка в руках всемогущего творца — с другой.

Так все-таки кто же есть человек: великий творец или жалкая марионетка?

Верующие обычно сопоставляли недолгую жизнь человека и его крохотные силенки с вечным и всесильным божеством, признавая ничтожность людей. Для атеистов человек — личность, не имеющая над собой никакой сверхъестественной силы.

Но иной раз и религиозные фанатики превозносили величие человеческого духа. Так, Савонарола за сто лет до Бруно утверждал: «Наша свобода не может быть фатально управляема посторонней силой, будут ли то звезды, или страсти, или даже сам Бог». Вот ведь как: даже всевышний не управляет человеком, как игрушкой! А ведь просвещенные астрологи считали, что судьба человека предопределена положением звезд — вполне материальными причинами. Позже некоторые философы уподобляли человека машине, действующей по закону механики мироздания.

Как же Джордано Бруно соотносил человека и природу?

Вселенную он представлял вечной и бесконечной, считая Землю одной из бесчисленного множества звезд (в ту пору звездами называли и планеты и лучистые светила). Земля в системе Бруно находилась среди других сходных небесных тел; допускается, что они тоже населены разумными существами. Скоротечная жизнь одного человека, по представлениям Бруно, теряется в бесконечности пространства и времени как ничтожная малость.

Можно ли из этого заключить, что ноланская философия унизила человеческое достоинство?

Нет, нельзя. Схоластики и теологи на словах ставили человека в центр мироздания. На деле придавливали его к земле, запрещая свободно исследовать природу, мысленно проникать в глубины бытия, выискивать правду о себе и окружающем мире. Они заточали пытливый разум человека в глухие темницы церковных догм и философских авторитетов.

«Ноланец же, чтобы достигнуть результатов совершенно противоположных, освободил человеческий дух и познание, которые были заключены в теснейшей тюрьме… при этом крылья у человеческого духа были обрезаны, чтобы не мог он взлететь…» — так пишет Бруно. И он прав. Прежде всего с научной точки зрения. Он раскрывал величие Вселенной, открывал новые миры. Оставаясь жителем небольшой планеты, человек мыслью своей способен выйти в космические дали.

Ему открылась Истина — он верит в нее, он пытается рассказать о прекрасном и величественном мире, в который проник своим мысленным взором. Но его не понимают.

Исходный постулат ноланской философии — свобода поисков и сомнений.

Он допускает возможность других мнений, не менее верных, чем его собственное. Правда, как мир, одна. Однако выглядит она по-разному, в зависимости от точек зрения и методов познания.

Бруно не устает повторять, что нет и не может быть философской системы, имеющей право на полное обладание Истиной:

«Лишь честолюбию и уму самонадеянному, пустому и завистливому свойственно желание убедить других, что имеется один лишь путь исследования и познания природы, и лишь глупец и человек без размышления может убедить в этом себя самого».

Только одного не признает ноланская философия — схоластики, догматизма, незыблемости авторитетов.

Возмущаясь узколобыми толкователями учения Аристотеля, Бруно соглашается с отдельными высказываниями великого философа, охотно и широко цитируя многих других мыслителей античности.

Он утверждает всеми доступными средствами свободу философской мысли.

Он откровенно писал: «Кто хочет правильно рассуждать, должен… уметь освободиться от привычки принимать все на веру, должен считать равно возможными противоречивые мнения». А кто по выгоде или недомыслию привык придерживаться господствующих мнений, равнодушно воспримет слова Ноланца: «Мнение более общее не есть более истинное!»

В трактатах-диалогах 1584 года Бруно утверждает научный метод изучения природы наблюдениями, опытами с последующими логическими рассуждениями и обобщениями. Научные знания, по его мнению, несовместимы с ограничениями свободы мысли.

В этом отношении он не был оригинален. В позднем средневековье о принципах и достоинствах «экспериментального метода» писали канцлер Оксфордского университета и епископ Линкольна Роберт Гроссетест (Большеголовый) и его последователь, а возможно, и ученик Роджер Бэкон. Очень четко Роджер Бэкон разделил три способа познания: вера в авторитет и откровение (религиозный), рассуждение (философский), опыт (научный). Авторитет может вызывать сомнения, если не опирается на рассуждения, а они убедительны в том случае, когда не противоречат опыту. «Опытная наука — владычица умозрительных наук».

Бруно не только утверждает научный метод, указывая верное направление исследований природы. Он сам идет по этому пути. Он думает о звездных мирах, строении материи, времени и пространстве.

Иногда высказывают мнение, будто он был последователем Коперника, доказывал верность его системы мира и за это подвергся репрессиям. Это не совсем так. Действительно, Бруно очень высоко ценил достижения Коперника: «У него было серьезное, разработанное, живое и зрелое дарование… Ему мы обязаны освобождением от некоторых ложных предположений вульгарной философии, если не сказать от слепоты. Однако он недалеко от нее ушел… зная математику больше, чем природу…»

Последнее высказывание может озадачить. Но вспомним: Коперник в центр мироздания поместил Солнце (Гелиос). Это была гелиоцентрическая система. Пока речь идет о Солнце и его спутниках, такая система вполне резонна и значительно проще описывает движения планет, чем в случае Птолемеевской геоцентрической системы. Однако Солнце все-таки не покоится в центре Вселенной, а находится среди множества иных звезд на окраине одной из очень многих галактик. Как модель мироздания система Коперника совершенно не годится.

Можно лишь удивляться, насколько точно ощущал Бруно строение мироздания — без помощи приборов и сложных расчетов. Как будто в ответ на его искреннее беззаветное стремление к Истине природа открывала ему свои потаенные законы.

Провидений у него оказалось необычайно много. Возможно, так было потому, что он исходил из верных предпосылок.

В основе его представлений о мире — учение о Едином. «Вселенная едина, бесконечна, неподвижна»; с Единым сливаются минимум и максимум, бог и природа, мгновения и вечность. Направляя свою мысль от общего к частному, он приходит к удивительным философским прозрениям.

Бруно формулирует закон сохранения вещества: «Никакая вещь не уничтожается и не теряет бытия, но лишь случайную внешнюю и материальную форму».

Он поддерживает и развивает гипотезу атомистического строения материи. Провозглашает: «Непрерывное состоит из неделимых» (то есть атомов, или, как мы теперь знаем, из квантов, наименьших порций энергии).

Бруно высказывает идею относительности времени. (Позже Ньютон надолго утвердит наряду с относительным абсолютное время, которое в нашем веке упразднено в рамках теории относительности Эйнштейна.) Ноланская философия была созвучна современной физике еще и в том, что утверждала единство пространства — времени, а также относительность массы тел.

Впрочем, единство пространства — времени люди предполагали издавна. Только успехи философии и идея Ньютона об абсолютном, ни от чего не зависящем течении времени разорвали — умозрительно — это единство. А вот мысль об относительности массы была достаточно оригинальна: «Знайте же, что ни Земля, ни какое-нибудь другое тело не является ни легким, ни тяжелым в абсолютном значении». Правда, это утверждение вряд ли можно признать предпосылкой общей теории относительности Эйнштейна; скорее всего здесь идет речь о состоянии «невесомости» при свободном падении, вне сил притяжения.

Одно из замечательных научных прозрений Бруно: представления о круговороте материи, атомов. «Мы непрерывно меняемся, — писал он, — и это влечет за собою то, что к нам постоянно притекают новые атомы и что из нас истекают принятые уже ранее». Подобный обмен веществ, круговорот атомов он предполагает и для живых организмов, и для небесных тел, подчеркивая всеобщность закона сохранения: «атомы притекают к ним в таком же количестве, в каком они из них вытекают». Развивая эти идеи, он высказывает мысль об «организациях целого», гармоничного единства земной природы и космоса.

Рассуждая о сущности жизни, Бруно изъясняется подчас туманно. Он называет Землю и другие планеты живыми. В этом можно усмотреть отголоски средневековых воззрений. Есть в этом сравнении и предворение грядущих успехов наук. Ведь он специально оговаривается, что не имеет в виду полное подобие небесных тел с животными. На Земле, скажем, обмен веществ проистекает своеобразно: у Земли нет сердца, мозга. Иными словами, он утверждает, что и неорганические тела могут быть сложно и гармонично организованы, подобно живым существам.

Идею круговоротов атомов на Земле через два века после Бруно возродил Ж. Кювье. В нашем веке ее научно разработал В. И. Вернадский. Она стала исходным рубежом его учения о биосфере.

Превосходно выразил Бруно мысль о единстве человека (и любого организма) с его окружением: «…недрами, внутренностями Земли одни вещества принимаются, другие выносятся… И наши вещества входят и выходят, проходят и возвращаются, и нет в нас вещества, которое не стало бы нам чуждым, и нет чуждого для нас вещества, которое не сделалось бы нашим».

В своих «Диалогах» Бруно высказал и некоторые очень сомнительные, а то и ошибочные утверждения. Нет смысла на них останавливаться. Джордано оставался сыном своего века, и ему не были чужды некоторые предрассудки и заблуждения. Это совершенно естественно. Зато поражает исключительная плодотворность многих его идей. Именно этой плодотворностью, живительной силой научного предвидения наилучшим образом подтверждается верность исходных философских посылок Ноланца.

Он признавал вечной материю, становясь на позиции материализма: «И нет вещества, которому по природе подобает быть вечным, за исключением субстанции, которая есть материя, но и ей тем не менее подобает быть в вечном изменении». Он отождествлял природу с богом.

В обожествлении природы — пантеизме — у Бруно оказался великий единомышленник в XVIII веке — поэт, философ, натуралист Иоганн Вольфганг Гете. Соединяя стремление познать природу с поэтическим воображением, оба эти мыслителя подчас постигали то, что было скрыто от профессиональных ученых.

Было бы не совсем верно приписывать философские достижения Ноланца исключительно его одухотворенности, поэтическому воображению, близости к природе. Не забудем: он с юности отличался великолепной памятью, любознательностью и трудолюбием. Он штудировал огромное количество сочинений древних авторов и современников; обладал обширными познаниями в разных областях науки, философии; знал также богословие, художественную литературу, поэзию.

Бруно с одинаковой жадностью впитывал, осваивал сочинения и философа-идеалиста Платона, и ученого-мистика Луллия, и великих материалистов Древней Греции. В его творчестве отразились многие идеи различных мыслителей прошлого. Однако в своем стремлении к истине опирался он прежде всего на научный метод; порядок мироздания искал не в мудром замысле всемогущего творца, но в круговоротах бесконечной и вечной материи, движении гигантских небесных тел и мельчайших атомов. Бога он растворил в природе, а Христа считал человеком. Нет, не случайно церковники, догматики-богословы видели в нем лютого врага.

Образ мира

Никогда не было, пожалуй, недостатка в мудрых идеях, не говоря уж о глупых или неопределенных. Можно сказать, логическая машина Луллия работала всегда. Обнаружить в хаосе мнений именно дельные, разумные мысли очень непросто.

Надо обладать незаурядным умом, чтоб находить жемчужные зерна мудрости среди гор мусора и хлама. Еще труднее составить из этих разрозненных зерен гармоническое целое. Сборник «мудрых мыслей» невозможно переделать в философский трактат. Чтобы получилось величественное строение, завершенное учение, требуется творец, так же как для создания прекрасной статуи или картины. Таким творцом был Джордано Бруно. Он создал в своем воображении образ Вселенной. И образ этот был величествен и преисполнен гармонии.

«Итак, Вселенная едина, бесконечна, неподвижна. Едина, говорю я, абсолютная возможность, едина действенность, едина форма и душа, едина материя или тело, едина вещь, едино сущее, едино величайшее и наилучшее. Она [Вселенная] никоим образом не может быть охвачена и поэтому неисчислима и беспредельна, а тем самым бесконечна и безгранична и, следовательно, неподвижна. Она не движется в пространстве, ибо ничего не имеет вне себя, куда бы могла переместиться, ввиду того, что она является всем. Она не рождается… Она не уничтожается… Она в своем бытии заключает все противоположности в единстве и согласии…»

Мирозданию Ноланца нет необходимости в боге-творце или боге-владыке. Духовное и материальное сливаются в пределах Единого, где объединяются конечное и бесконечное, малое и величайшее: «…все вещи находятся во вселенной и вселенная — во всех вещах; мы — в ней, она — в нас».

Иногда в сочинениях Бруно встречаются странные высказывания. Толковать их можно различно: мысль автора невозможно восстановить достоверно. Но есть основание полагать, что речь идет о взглядах на мир, которые и ныне выглядят интересными, оригинальными. Так, в диалоге «О бесконечности, вселенной и мирах» он пишет:

«Подобно тому, как в этом равном по величине миру пространстве, которое называется платониками материей, существует этот мир, так и другой мир может быть в другом пространстве и в бесчисленных других пространствах, равных этому и находящихся по ту сторону его».

Что это? Утверждение возможности существования пространства более трех измерений? Предвосхищение открытия вакуума, особого физического состояния, находящегося как бы «по ту сторону» привычного нам пространства и в то же время включенного в единое мироздание? Или речь идет о мирах воображаемых, которые принципиально отличны от реальной материи?

У Бруно речь вряд ли шла о многомерных пространствах или о вакууме в понимании современных ученых. И все-таки ему подчас были доступны удивительные прозрения.

Поражает поистине моцартовская легкость сотворения прекрасного, которой был наделен Джордано. Он обладал способностью ощущать гармонию мироздания.

Чем объяснить это? Врожденными качествами? Люди, как известно, не рождаются с одинаковыми способностями. Все живое отличается индивидуальностью, а человек в особенности. Кому-то суждено быть незаурядным музыкантом, кому-то — выдающимся мыслителем…

В случае с музыкальной одаренностью так действительно бывает. А вот великими мыслителями не рождаются. Тут слишком многое зависит от того, насколько истово, самозабвенно отдается человек познанию природы. Как показывает история, великие мыслители были, как правило, добрыми. А к своим открытиям они шли различными путями. Кстати, на этот счет есть высказывание Бруно: «Ничего не мешает раскрывать тайны природы тому, кто начинает от экспериментального основания… как и тому, кто начинает от рациональной теории». То есть можно вести исследования от частного к общему, а можно от общего к частному.

Высказываются и другие мнения, однако мысль Бруно и в наши дни выглядит вполне правдоподобной.

Обилие глубоких идей не мешало Бруно сочинять философские диалоги как литературные произведения. Конечно, действующие лица остаются в значительной степени условными, аллегорическими фигурами. Таковы «издержки жанра». Однако в их речах порой проявляются живые характеры, а речь их звучит непринужденно. Автор с уважением относится к читателю, старается поучать и обучать его ненавязчиво, развлекая.

Вот слова нетерпеливого Фрулла: «Если я не выскажусь, то, несомненно, взорвусь и лопну!»

Или витиеватое выражение Пруденция (Благоразумного): «Я низкого мнения о вашем мнении и нисколько не уважаю вашего уважения».

Говоря о том, что занятие философией унижено и опозорено бездарными, жадными, чванливыми и нечестными специалистами, один из персонажей заявляет: «Для народа слово философ значит обманщик, бездельник, педант, жулик, шут, шарлатан, годный для того, чтобы служить для веселого времяпровождения и для пугания птиц в поле».

В другом диалоге два персонажа изъясняются так. Один глубокомысленно ссылается на мнение праведников проповедников о существовании на свете семидесяти двух языков. На это следует не менее глубокомысленное уточнение: «С половиною…»

Острое меткое слово было для Бруно грозным оружием в философских поединках.

Его многосторонняя одаренность, умение парировать встречные удары и мгновенно наносить острые выпады — все его личные качества оборачивались нередко во вред ему. Искренность, так необходимая для познания природы, порой делала его беззащитным перед ловкими лжецами и клеветниками, перед инквизиторами. Впрочем, незаурядная личность слишком часто «не вписывается» в среду обывателей. Об этом в прошлом веке хорошо сказал Ш. Бодлер в стихотворении «Альбатрос»:

Заканчивая диалог «О бесконечности, вселенной и мирах», Бруно как бы обращается к самому себе, представленному в образе Филотея:

«Будь настойчив, мой Филотей, будь настойчив, не теряй мужества, не отступай, если даже огромный и важный сенат глупого невежества при помощи многих козней и ухищрений будет тебе угрожать и попытается разрушить твое божественное предприятие и высокий труд… Все, которые не до конца испорчены, будут иметь о тебе благоприятное мнение, ибо в конце концов каждый бывает научен внутренним учителем души… И так как в душах у всех имеется извечная природная нравственность, которая заседает в высоком трибунале разума и судит о добре и о зле, о свете и о тьме, то из собственных мыслей каждого восстанут в пользу твоего дела вернейшие и неподкупные свидетели и защитники».

Он думает, что познать Истину помогает «природная нравственность», совесть, а вовсе не хорошее обучение или умение логично размышлять. Это может показаться странным.

В обиходе нередко говорят: он человек умный, но подлец. Для Бруно такая характеристика показалась бы абсурдной. (Между прочим, из огромного количества признанных крупных мыслителей, талантливых творцов вряд ли можно отыскать даже немногих нравственно низких людей.)

Возможно, Бруно связывал ум с обширными знаниями, а главное, с умением понимать окружающий мир. Иначе говоря, он признавал ум теоретический, но презирал ум практический, направленный к низменным целям.

Кстати, в самом конце того же диалога высказана мысль: «Особенностью живого ума является то, что ему нужно лишь немного — увидеть и услышать, для того чтобы он мог потом долго размышлять и многое понять».

И снова хочется выяснить: откуда же берется такая чудесная особенность «живого ума»? Только лишь от знаний? Вряд ли. Ноланец обычно вел диспуты с людьми не менее его знающими. Недаром сказано: многознание не научает уму. И в языке четко отделяется знающий, памятливый, эрудированный, образованный и — умный. Тут, ясное дело, не обязательно противопоставление, но ясно также, что это и не одно и то же, вот что существенно. Сократ на этот счет высказался примерно так: мне, мол, подсказывает ход мысли мой добрый гений (демон). Не на ушко, конечно, подсказывает, а из глубин разума. В наши дни такое объяснение покажется не более убедительным, чем ссылка на врожденный ум.

Не странно ли: люди умели с древних времен вычислять календарные даты и затмения солнца, догадываться о существовании атомов и круговоротов материи, обнаруживать месторождения полезных ископаемых, выводить продуктивные сорта растений и породы животных… Многое, очень многое верно понимали и делали люди, не имевшие вовсе никаких научных знаний, представляющие окружающий мир населенным фантастическими духами. Безвестные гении научились владеть огнем, выделывать каменные орудия и глиняную посуду, понимали потаенную жизнь природы без помощи математики и других наук. Почему?

Ответ возможен такой. Органы чувств и мозг человека устроены так, что воспринимают и воссоздают окружающую природу. Звезды и солнце, небо и ветер, деревья и звери — все на свете отражается в сознании человека. Мир человеческой мысли живет не сам по себе, а в соответствии с окружающим миром природы. И не удивительно: именно эта окружающая природа создала человека и его мозг. Законы мироздания присутствуют в наших мыслях. Однако необычайно трудно уловить их, понять, осознать.

Но мы видим, что Бруно был убежден: познание природы, научные искания лишь тогда плодотворны, когда ориентированы на высокие нравственные идеалы.

Более поздние ученые постараются отделить науку от нравственности, очистить научный метод познания от «посторонних примесей», прежде всего от религиозных догм и предрассудков. Ведь нравственность, заповеди праведной жизни были издавна признаны божественными, данными свыше. Подчинить научные поиски этим религиозным заповедям означало признать главенство религии над наукой.

В ноланской философии, как мы знаем, признавалось главенство факта и логики, а Не церковных догм. В то же время высшим авторитетом провозглашалась совесть, нравственное начало в человеке. Чтобы эти два положения не противоречили одно другому, следовало сделать решительный, если не сказать отчаянный, шаг: отделить этику — толкование нравственных законов — от теологии — толкования религиозных текстов, обрядов.

Трудно сказать, ставил ли Бруно перед собой эту задачу определенно. Во всяком случае, она возникала перед ним. И это было неизбежно. К этому вела логика его рассуждений. А потому в счастливый и необычайно плодотворный лондонский период своей жизни Джордано и издал три естественнонаучных трактата: «Пир на пепле», «О причине, начале и едином», «О бесконечном, вселенной и мирах». Они были посвящены главным образом внешнему для человека миру — мирозданию, устройству космоса.

Три других трактата — «Изгнание торжествующего зверя», «Тайна Пегаса», «О героическом энтузиазме» — о внутреннем духовном мире человека, микрокосме. В них высказывались и утверждались отношения философа к «вечным вопросам» бытия: свободы воли и познания, любви и смерти, счастья, цели и смысла существования.

Смысл жизни

Как бы в предвидении грядущих скитаний и мученической смерти, Ноланец к 1586 году подводит итог своей тридцатисемилетней жизни. Ему суждено прожить еще пятнадцать лет, из них восемь — в тюрьмах инквизиции. Он успеет еще до этого написать немало сочинений. Но все-таки работы лондонского цикла останутся вершиной его творчества.

Книги его пользовались спросом. «Пир на пепле» был даже переиздан. Примечательная деталь. Во втором издании сделана небольшая авторская правка. В частности, из перечня мест, где собираются бедный люд и зеваки, вычеркнута римская площадь Кампо ди Фиоре. В те годы здесь стали устраивать торжественные сожжения еретиков — аутодафэ. (Этой трагической чести суждено удостоиться и Ноланцу.) Что это — предчувствие? Совпадение, пожалуй. Но уж совершенно сознательно и не случайно сделал Бруно другой шаг, приблизивший его к костру на Площади Цветов. Он написал диалог, высказав свое мнение о религии, монашестве, папизме.

В сочинении «Тайна Пегаса» (дословно «Каббала Пегаса») высокие идеалы утверждаются от противного, критикой низменных целей, чувств, поступков. Это — едкая сатира на ученых-педантов, на религиозный догматизм и «святую ослиность». Но думается, помимо этой задачи автор ставил перед собой и другую, более общую: обнажить и высмеять жизненную позицию «длинноухих» — людей, чутко улавливающих изменения политических веяний и философской моды, убежденных твердо лишь в том, что не следует иметь твердых убеждений, тупо и самодовольно твердящих зазубренные догматы, высказывания признанных авторитетов.

«Итак, старайтесь, старайтесь сделаться ослами вы, которые еще являетесь людьми! А вы, ставшие уже ослами, учитесь, заботьтесь, приспосабливайтесь действовать все лучше и лучше, чтобы достигнуть тех пределов, тех достоинств, которые приобретаются не знанием и делами, сколько угодно великими, но верою…»

Тут обличаются прежде всего церковники, однако не только они. В другом месте Бруно вопрошает: «Сколь многие из вас извлекают пользу от академии ослов, становятся докторами, загнивают и умирают в академии ослов? Сколь многие получают привилегии, повышения, возвеличения, канонизации, прославления и обожествления в академии ослов?.. Скажите, при помощи скольких и каких способностей и заслуг входят через дверь ослиности? Скажите, скольким ученым было запрещено преподавание, сколько их было исключено, выброшено и подвергнуто поношению за то, что они не обладают ослиной способностью и не причастны к ослиному совершенству?»

Завершается произведение величественным торжеством всеобщей ослиности. Сам Меркурий спускается с небес и назначает осла «главным академиком и догматиком».

Сатиры на церковников, на папизм были поистине знамением XVI века, времени Реформации. Однако Бруно не ограничивался критикой «отдельных недостатков» служителей церкви. Он отвергал религиозный метод, очень удобный для людей «нищих духом», ничтожных, безнравственных.

К чему призывает Ноланец? К социальной революции? Решительному коренному и скорейшему преобразованию общества? Нет, он не возлагает надежд на быструю переделку государственной структуры. (Он даже склонен идеализировать монархию.) И не только потому, что не видит соответствующих общественных сил. По его убеждению, высказанному в трактате «Изгнание торжествующего зверя», начинать надо с другого.

«Если мы хотим преобразовать общество, мы сначала должны изменить себя самих», — пишет он.

Человек должен прежде всего побеждать торжествующего зверя в себе самом, и тогда «душа очищается от грехов, начинает украшаться добродетелями и из любви к красоте, которая обнаруживается в природной доброте и справедливости, и из жажды наслаждения вкушаемого от плодов красоты, и из ненависти и отвращения к враждебным красоте — безобразию и унынию». Он понимает, что путь этот усеян не цветами, а шипами. Однако смириться с несправедливостью, ложью — значит подавить в себе высшее, человеческое и божественное. Остается одно: выйти на бой со всемирным злом даже без надежды на прижизненную победу. «Смелее! Смелее! Ибо видим, как за свою великую любовь к миру он — гражданин и слуга мира, сын Отца-Солнца и Земли-Матери — должен выносить от мира ненависть, проклятия, преследование и изгнание. Но в ожидании своей смерти, своего перевоплощения, своего изменения да не будет праздным и нерадивым в мире!»

Каковы же духовные опоры, на которых покоится эта вера? Чем определяется необходимость благородных поступков? Какая сила влечет автора к поискам Истины и борьбе за свои идеалы — борьбе рискованной, неравной, не сулящей наград?

О них Бруно решил написать в трактате, который намеревался назвать «Песнь песней». Однако первоначальный замысел пришлось изменить. Не следовало излишне дразнить фарисеев. Речь шла не о толкованиях библейской «Песни Песней». Напротив, великолепный гимн плотской любви (именно так, в отличие от церковников, толковал Бруно Песнь царя Соломона) не вызывает у автора трактата восторга. Он намерен воспеть «не вульгарные страсти, но героическую любовь». Так появилось новое и окончательное заглавие труда: «О героическом энтузиазме». По мнению Бруно, плотская любовь слишком часто превращает человека в животное. Не отвергая ее, он воспевает чувства, преображающие человека в бога.

Это произведение Бруно сложно по форме. Поэзия в нем соседствует с прозой, и не в виде вставок, как в других его сочинениях, а органично развивая, продолжая, дополняя прозаический текст. Оригинальны поэтические монологи-сонеты девяти аллегорических персонажей — сначала слепых, а затем прозревших.

Одна из главных идей произведения: «Божественное в нас находится благодаря силе преобразованного ума и воли»; возвышенная любовь пробуждает лучшее в человеке, «освещает, проясняет, раскрывает интеллект»; невозможно остановить движение свободной мысли, постоянно стремящейся за горизонт современного познания, к непознанному. Для тех, кто одухотворен любовью к Истине, «смерть в одном столетии дарует жизнь во всех веках грядущих!».

Учтем: Бруно не верил в личную жизнь после смерти, в бессмертие души. Он не ожидал посмертного воздаяния за мученическую смерть (именно поэтому его решимость умереть поражала современников). Он постиг разумом и ощущал всей душой свое единство с бесконечным мирозданием, свою причастность ко всему, что пережило и переживает человечество. Мысленно он преодолел пределы времени, отпущенные для личного существования, не сомневаясь в грядущем триумфе своих идей, испытывая высочайшую радость от сознания этого триумфа. Он верил в бессмертие разума и ощущал себя частью этой бессмертной субстанции.

По мнению известного советского философа А. X. Горфункеля, героический энтузиазм Джордано Бруно — это одновременно и высшая ступень познания природы, и высшая ступень человеческого совершенства… Божественность человека в философии Бруно следует понимать двояко. Он божествен, ибо божественна создавшая его природа, частью которой он является. В то же время божественным делает его порыв к знанию и высшему деянию, человек обожествляется в героическом восторге слияния с обожествленной природой. «Этика героического энтузиазма, столь неразрывно слитая с личностью и подвигом мыслителя, оказала влияние на выработку свободных от религий учений о нравственности».

Учение Бруно о добре и зле, о нравственных идеалах не было избавлено от религиозной основы. Не из-за ссылок на бога (хотя и олицетворенного, воплощенного в природе). Он в своих рассуждениях отчасти опирался на религиозный метод. Он именно верил в единство мира, героический энтузиазм, высшую радость познания. Он это пережил и осмыслил на собственном опыте. Но как доказать другим, что эти принципы жизни верны и прекрасны? И возможно ли тут доказательство? Даже если оно возможно, люди вольны поступать как им заблагорассудится. Как повлиять на их поступки?

Для науки главное — добыть и сопоставить факты, сделать на их основе верные умозаключения, доказать их правильность. Для нравственности тоже имеют значение факты, рассуждения и доказательства. Но более, пожалуй, в смысле литературном, чем в научном. Нравственность — в поступках. Тут важно побудить человека к одним действиям и отстранить от других.

Наука организует мысли человека, нравственность — поведение. Еще Будда вполне логично доказал, что, отвечая злом на зло, мы увеличиваем количество зла в мире. Это, можно сказать, простейшая и верная формула, сводимая в арифметическую истину: 1 + 1 > 1. Однако признание этой истины верующими буддистами или христианами вряд ли существенно уменьшило количество злодеяний в мире. Поступками людей управляют чувства, страсти, иллюзии в большей степени, чем доводы рассудка.

По этой причине нравственные законы (заповеди), чтобы направлять поступки человека, должны воздействовать на его эмоции, воображение. Этого можно достичь художественными образами, ярким стилем, главное — собственным примером. Не случайно в истории религии наивысшими почестями удостоены «учителя жизни», не только изрекающие высокие нравственные идеалы, но и воплотившие их своими жизнями. На эти идеалы должны ориентироваться верующие.

В трактатах «Героический энтузиазм» и «Изгнание торжествующего зверя» Бруно нередко переходит на тон проповеди. Он учит не только правильно мыслить, но и праведно жить. Праведно — значит правдой, по самым высоким нормам добра, справедливости.

«Но не все могут достигнуть того, чего могут достигнуть один-два человека!» — возражают ему.

«Достаточно, чтобы стремились все; достаточно, чтобы всякий делал это в меру своих возможностей. Героический дух довольствуется скорее достойным падением или честной неудачей в том высоком предприятии, в котором выражается благородство его души, чем успехом и совершенством в делах менее благородных и низких» — так отвечает Ноланец.

Для него превыше всего — правда. Ведь все действительное, сущее, доброе — все это истинно. И когда свойства окружающего мира раскрываются в человеке, он образует одно гармоническое Целое с мирозданием. В ноланской философии есть слияние человека и природы в Единстве, и это Единство осуществляют Истина и Любовь.

Для Бруно, растворяющего верховное божество в природе, человек изначально приобщен к Истине, являясь олицетворением и самосознанием окружающего мира. Но в таком случае надо бы признать Истиной и ложь, заблуждения, предрассудки, зло, любые проявления человека. Ведь и они естественны!

Чем же объяснял Бруно зло, присутствующее в чувствах, мыслях и поступках людей? Ведь человек и природа образуют гармоническое целое, если духовный и материальный мир объемлет всеобщее Единое.

«Боги одарили человека умом и руками, — писал Бруно, — сотворив его по своему подобию и одарив способностями свыше всех животных; способности эти состоят не только в том, чтобы действовать сообразно природе и ее порядкам, но, кроме того, вне законов природы, то есть образовывать… иную природу, иное направление, иные порядки своим умом, той самой свободой, без которой нечего было бы и говорить о подобии, и тем самым сохранять себя земными богами».

Но здесь есть противоречие. Вроде бы человека создавала окружающая природа по своему подобию, и в то же время он получил возможность действовать вопреки законам природы. Как же так?

Вспомним слова мятежного Савонаролы о свободе воли человека, над которой не дано властвовать даже богу. Иначе говоря, творение может в чем-то выходить из-под влияния творца. В истории литературы, искусства это явление известно давно. Великие мастера умели создавать такие произведения, глубинную суть которых открывали для себя все новые и новые поколения людей. Или пример с современными кибернетическими машинами — ЭВМ. В некоторых случаях они способны делать то, что не под силу их создателям. И не только в вычислительных операциях. Они, например, могут обыгрывать в шахматы тех, кто составил для них программу шахматной игры. Следовательно, творение действительно в чем-то может превосходить возможности творца. Таковы великие создания человеческого гения.

А сам человек — великое творение земной природы и космических сил, сын Отца-Солнца и Матери-Земли, как точно заметил Бруно. Человек одарен сознанием и свободой воли, а также способностями к различной деятельности (вспомним: Бруно особо отмечал руку, предоставляющую возможность трудиться). Благодаря этому он выходит из повиновения некоторым из тех законов природы, которым подчинены все другие твари. Овладев огнем, человек смог уничтожать лесные массивы на огромных территориях, с помощью кораблей — пересекать моря и океаны; позже — опускаться на морское дно, с помощью воздушных шаров и самолетов — летать, а в ракетах — выйти в космическое пространство…

Законы природы этим не поколеблены. Как существо разумное, деятельное, творящее человек способен преодолевать некоторые ограничения своей биологической природы. Это он делает посредством техники. А наука позволяет ему преодолевать ограничения сознания, естественные для землян.

Личный опыт нам бесспорно доказывает, что недвижима Земля, а движутся по небу Солнце и Луна, вращается весь небосвод с надежно прикрепленными к нему звездами (присмотревшись, можно уточнить, что немногие звезды — планеты — имеют свои орбиты). Таково естественное ограничение сознания.

Когда человек предположил, что Солнце недвижно, а движется его планета — Земля и, более того, постиг существование великого множества иных звездных систем и, может быть, иных обитаемых миров, он превзошел те возможности, которые предопределила для него «божественная», творящая природа. Он поистине бросил вызов богам. Стал повелителем планеты, властно пересматривающим окружающую среду (хотя нередко с ущербом для нее и для себя). Говоря словами Бруно, человек стал земным богом. И в этом не только величие человека, но и причина его разлада с природой…

Со второй половины нашего века и в наши дни о бедствиях земной природы, вызванных деятельностью человека, пишут очень много. Но замечать нечто неблагополучное, вредное или опасное — еще полдела. Самое главное и трудное — исправить недостатки. А для этого надо выяснить, что предпринять. Ныне мы надеемся на более совершенную технику, научные рекомендации. Рассчитываем более разумно, гармонично организовать мир, окружающую среду.

Бруно рассуждал иначе. Он предлагал обратиться прежде всего к духовному миру человека: «Долой, долой эту темную и мрачную ночь наших заблуждений, ибо прекрасная заря нового дня справедливости зовет нас приготовиться встретить восходящее солнце, да не застанет оно нас такими, каковы мы теперь». Он призывал не ожидать в праздности лучшего будущего, а трудиться для него и прежде всего преображать самих себя: «Очистим внутреннее чувство, зная, что от просветления внутреннего мира нетрудно пойти дальше к преобразованию чувственного и внешнего».

Углубляться в свой внутренний мир, приводить его в соответствие с идеалами христианства — таков был жизненный принцип европейского средневековья. Ноланец не призывал замыкаться в себе самом на манер отшельников. По его мнению, назначение человека — мысль и действие: «Зачем мы так много бездельничаем и спим живые, если так долго придется нам бездействовать и спать в смерти?»

Он не отделял мысль от действия, материю от сознания, душу от тела. Был абсолютно последователен в своем признании единого — целого и нераздельного мироздания, включающего человека, его духовный мир. «Духовное начало так же не может существовать без тела, как и тело, движимое и управляемое им, с ним единое, с его отсутствием распадающееся, не может быть без него».

Согласно ноланской философии, человек предназначен к перестройке окружающего мира, к творчеству духовному и материальному. Но творец должен прежде позаботиться о красоте, добре и разумности своего внутреннего мира. Только тогда его деятельность будет украшать, улучшать, а не уродовать и разрушать окружающую среду. Красота — в согласии, в гармоническом единстве духовного и материального, внутреннего микрокосма человека и космоса Вселенной.

Не пришла ли пора всерьез задуматься над этими мыслями Бруно? Человек XX века был занят более всего перестройкой окружающей среды, как-то забыв о себе самом в «сплошной лихорадке буден», в грандиозных свершениях и преобразованиях. Мир вокруг менялся и меняется несоразмерно быстрее, чем духовный мир человека. Не потому ли так многое разрушается на планете — не только инертных скал и горных пород, но и живых сообществ лугов и степей, тундр и лесов, болот и пустынь?

Впрочем, за последние годы ученые вспоминают о духовном мире человека. Даже на Западе, где промышленно и культурно развитые страны еще недавно верили в великие возможности современной техники и думали с помощью ее создать общество процветания и благоденствия, как будто стали трезвее оценивать реальность. Все чаще заходит речь о человеческих качествах, о человеке-творце, обладающем титанической мощью, но так и не научившемся еще управлять собственными далеко не всегда высокими чувствами и помыслами; не умеющем жить в мире и согласии со всеми собратьями по разуму на Земле.

Гигант на плечах гигантов

Для далекого прыжка нужно основательно разбежаться. Отступить назад на некоторое расстояние. Набрать скорость. Оттолкнуться.

Чтобы вторгнуться в неведомое, тоже необходим разбег. Для прыжка в будущее требуется подальше проникнуть в прошлое. Своеобразный разбег мысли.

Великие мыслители-новаторы обычно очень неплохо знали историю идей. Они мысленно проделывали путь, проторенный прежде многими предшественниками, достигали границы современных знаний. И — полет в незнаемое.

Чтобы хорошо знать прошлое, восстанавливать ход научной мысли, важно иметь ясное ощущение перспективы. Вспомним слова Бернарда Шартрского: «Мы подобны карликам, усевшимся на плечи великанов. Мы видим больше и дальше, чем они, не потому, что обладаем лучшим зрением, и не потому, что мы их выше, но потому, что они нас подняли и увеличили наш рост своим величием».

Вот и величие идей Джордано Бруно определялось в немалой степени великими достижениями предшественников. Из наиболее близких к нему по взглядам и времени — Николай Кузанский. А дальние истоки ведут к великим философам Греции, прежде всего — к Платону. Бруно хорошо знал античных философов.

Джордано был не только философом, но и поэтом, подобно великому мыслителю античности Лукрецию Кару. Поэма Лукреция «О природе вещей» вдохновляла Бруно в борьбе с религиозным мракобесием за научное мировоззрение. Многие взгляды Лукреция он и разделял, и развивал.

«Из ничего не творится ничто по божественной воле». Не это ли утверждал вслед за Лукрецием Джордано?

Или такая мысль:

Джордано так же сближал наименьшее и наибольшее в природе, рассуждая о единстве мироздания. И вслед за римским поэтом он мог бы сказать:

Или вот это утверждение о вечных круговоротах и превращениях материи на Земле и в Космосе:

Не раз повторяет Лукреций идеи, которые полностью разделял и Джордано Бруно:

Или великая догадка о существовании атомов:

Не только материализм, но и атеизм Лукреция был близок духу эпохи Возрождения:

Освобождение человеческой мысли, свобода поисков и сомнений, преодоление религиозных предрассудков оба мыслителя — Лукреций и Бруно — понимали сходно. Они считали, что

Но человек не может, не должен мириться с духовными оковами, стремясь к познанию природы:

Философские взгляды материалистов античности на природу, прозвучавшие в поэме Лукреция, были близки Джордано Бруно. Однако он не только возродил их, но и развил, более доказательно сформулировал, используя научные достижения своего времени.

И еще: в своем учении Бруно соединил в единое целое природу и бога, материю и дух. Исходя из этого он не считал нужным рассматривать важную философскую проблему о первичности материи или сознания: нет материи без сознания, нет сознания без материи — так полагал Бруно.

Представления о безграничности Вселенной, об атомах, о несотворимости из ничего встречаются у Демокрита и Эпикура. Правда, этика Эпикура не устраивала Ноланца. Мог ли он согласиться с таким утверждением: «Голос плоти — не голодать, не жаждать, не зябнуть. У кого есть это и кто надеется иметь это в будущем, тот даже с Зевсом может поспорить о счастье»?

На этот счет у Бруно было свое мнение, сходное с мыслью Гераклита: «Если бы счастьем было услаждение тела, счастливыми назвали бы мы быков, когда они находят горох для еды».

В ноланской философии отразились идеи Платона и его более поздних (через полтысячелетие) последователей — Плотина и Прокла. Учение о Едином можно, например, передать словами Прокла: «Всякое множество тем или иным образом причастно единому». Более детально оно было изложено Плотином. Он особо писал «О природе, созерцании и едином». По его утверждению: «Единое есть все и ничто, ибо начало всего не есть все, но все — его, ибо все как бы возвращается к нему…»

Иногда в своих рассуждениях Бруно близок, скажем, Платону не только потому, что мыслит сходно, имеет сходные убеждения и склад ума. Бруно, подобно Платону, не был аскетом, отшельником, противником «плотской любви». Но превыше всего ставил любовь духовную, а выше того — стремление к истине, красоте, творчеству — героический энтузиазм. В этом у них, можно сказать, было сходство взгляда на суть жизни человека.

Ноланца вдохновлял образ Сократа, мастерски воссозданный Платоном. Героическая смерть Сократа могла быть примером для любого мыслителя. Вспомним слова Сократа, приговоренного судьями к казни: «Избегнуть смерти не трудно, афиняне, а вот что гораздо труднее — избегнуть нравственной порчи… Я ухожу отсюда, приговоренный вами к смерти, а они уходят, уличенные правдой в злодействе и несправедливости».

«Если вы думаете, что, умерщвляя людей, вы заставите их не порицать вас за то, что вы живете неправильно, то вы заблуждаетесь, — говорил Бруно инквизиторам. — Такой способ самозащиты и ненадежен, и нехорош, а вот вам способ самый хороший и самый легкий: не затыкать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше».

В словах Ноланца, сказанных почти два тысячелетия спустя, слышатся мысли Сократа. Обоих обвиняли в безверии, скептицизме. Но это была, в сущности, формальность. С Сократом расправились власть имущие за то, что он подрывал их авторитет. Примерно такая же причина вызвала и осуждение Ноланца. Ведь он никогда явно не отрицал религию и не опровергал идею бога; соединял бога с природой, а религии придавал самый возвышенный смысл…

Вот тут и коренилась главная опасность его воззрений для представителей церковной власти. Поклонение возвышенным идеям — если оно искреннее — предполагает презрение и отрицание низменных взглядов и поступков, формальностей, лицемерия. Этим утверждается свобода мнений и сомнений, непримиримая критика и непризнание божественности римской церкви и ее главы, «наместника бога на Земле».

Соединяя бога с вечной и бесконечной природой, Бруно этим отрицал бытие бога-творца. Не верил он и в божественность Иисуса Христа, в его исключительность во Вселенной.

Последовательные платоники растворяли природу в боге, признавая мировой разум первичным. Ноланец вовсе отказался от деления на нечто первичное и вторичное, главное и подчиненное. Для него существовало Единое. Но все-таки материальное воплощение Единого выглядело более внушительно. Небесные тела, атомы, круговороты веществ…

В таком разрушении триединства бога-отца, бога-сына и бога — святого духа и в пантеизме, смыкающем божественное и материальное, христианские теологи справедливо усмотрели атеизм. Тут бог становится неотличим от материи.

Если бы Ноланец повторял основные положения философии Платона, его вряд ли подвергли суду инквизиции и казни. Ведь учение Платона — идеалистическое. В этом оно не противоречит религиозным взглядам. Оно утверждает торжество и безмерное величие божества (пусть и понимаемого «по-язычески»). Интерес к Платону в эпоху Возрождения был очень велик и не являлся основанием для суровых церковных репрессий.

Бруно создал свою систему философии, совершив «разбег» длиной в два тысячелетия. Многое зная и на многих ссылаясь, он сумел остаться самим собой, сохранить индивидуальность и выразить ее в своем творчестве.

Это и стало завершением его блистательного лондонского периода жизни.

В мире идей он создал прекрасный воздушный замок. Но — увы! — жить в нем можно было только мысленно. Неотделимое от духа тело требовало хотя бы сносного убежища.