Страсти по Маргарите

Рассказ Розы

Роза Равильевна Асланова

(она же – пантера Багира).

Любительница абсента. 173 см, 27 лет.

Бывшая стюардесса.

Темноволосая, с короткой стрижкой, гибкая, смуглая, худенькая, стремительная.

Взрывна, но отходчива. Самолюбива, иногда – высокомерна.

По неподтвержденным данным – любовница «авторитета» из казанских.

Имеет связи в татарской диаспоре, может запросто позвонить Альберту Ассадулину и пр.

По непонятным причинам – сошлась с Екатериной Розовой.

Замечена пьющей текилу в рабочее время. Корреспондент журнала. Не замужем.

Девиз: «Рожденный ползать летать не может».

– Черт возьми, Асланова, – бушевала Марго, – что это ты опять мне подсунула? Я же русским языком объясняла: мне нужен убойный материал, а не отстойный! – Ритка резким движением откинула челку, щелкнула зажигалкой и нервно закурила. – Ты обвиняешь руководителей молодежной биржи труда в безразличии, в непрофессионализме, во взяточничестве, наконец. Тебе что, неизвестно, что в нашей стране существует презумпция невиновности? Где у тебя генеральное интервью, где мнения экспертов? Все переделать и завтра к вечеру жду от тебя кондиционный материал!

Я понимала, что Рита права, но меня зацепило, что она отчитала меня в присутствии девчонок.

– Но, Рита, я могу только то, что я могу, с этим отстойным, как ты изволила выразиться, материалом я сидела за компьютером три ночи.

– А надо не сидеть, а работать, – отрезала Марго, – и думать тоже иногда бывает нелишне.

– Не расстраивайся, Цветочек, – утешала меня Катюша Розова. – Всем досталось, не только тебе. Ритку можно понять, она дергается. Ведь кроме блестящего интервью Стрельцовой с этим матерщинником Веревкой в номер ставить нечего.

– Ну, конечно, опять эта Стрельцова «впереди планеты всей»! – с досады я швырнула папку с ксерокопиями на пол. – Сколько раз я просила ее помочь, подсказать, что вынести в лид, как выстроить материал, и всегда в ответ одни отговорки. И когда она только успевает лепить свои гениальные тексты?

– Я и сама удивляюсь, – пожала плечами Катюша, – на работе целыми днями трендит по телефону, вечерами шарится по ночным клубам, но, видно, талант не пропьешь и не прогуляешь. Ничего, Роза, ты еще свое наверстаешь!

Катюшу я впервые увидела на кастинге и сразу прикипела к ней душой. Нежная, романтичная, с пушистой русой косой и мечтательным взглядом, наша Катюша, казалось, опоздала со своим рождением лет на двести.

– Ох, Катька, когда он еще выйдет, этот номер, и выйдет ли вообще? – горестно вздохнула я. – Проблема ведь не только в том, что мы взялись за дело, в котором ни бельмеса не смыслим. Да сейчас любой, даже самый бездарный проект можно раскрутить, были бы деньги, а у нас их нет.

– И в ближайшее время поступлений не будет, – слизывая взбитые сливки с губ-сердечек, подала реплику с места Мила Пчелкина.

Ведь недаром же говорят мудрые люди, что месть – это блюдо, которое подают холодным. Прежде чем пускаться в авантюру с журналом, надо было хорошенько все рассчитать и при этом предвидеть, что никто не принесет нам ни копейки на блюдечке с голубой каемочкой. Деньги, будь они трижды прокляты, требовались везде и всюду: на разработку макета, на оплату договоров с типографией, на покупку оргтехники и канцтоваров. Нам их катастрофически не хватало с самого первого дня. Но все мы подсознательно надеялись на чудо. Но чуда не случилось.

– Ой, девчонки, а что мы мучаемся? Есть старый и испытанный способ, как молодая и красивая девушка может заработать, – как всегда некстати встряла в разговор Стрельцова.

– Кто о чем, а вшивый о бане, – резонно заметила Маша Верхогляд.

– Нет, постойте, – Пчелкина жестом фокусника достала из сумочки калькулятор, – а в этом что-то есть. Если среднюю цену секс-услуг стоимостью в сто баксов умножить на семь девушек, потом на семь дней недели, потом на четыре недели месяца… Ого! Ничего себе! Это как раз то, что нам надо! Пятнадцать тысяч зеленых у нас в кармане!

– Стрельцова, – в голосе Марго послышался металл. – Ты бы вместо того, чтобы провоцировать коллектив на дурацкие разговоры, провела бы занятия… ну, к примеру, о том, как готовить материал к публикации.

– Ну, уж нет, – сладко потягиваясь, отнекивалась Ника. – Сегодня пятница, я к родителям на дачу намылилась. А то обижаются шнурки, да я и сама соскучилась, надо же наведаться в родовое гнездо, заодно с друзьями потусуюсь, я же там все детство провела…

«Господи, какая счастливая эта Ника, – с легкой завистью подумала я. – У нее есть родители, они ее ждут, скучают, и у нее было детство…»

Мое детство закончилось в день, когда в дверь к нам позвонил тот молодой майор. Он звонко цокнул каблуками начищенных до блеска сапог, приставил руку к козырьку фуражки, а глаза его в диссонанс со всей бравой выправкой скользили куда-то в сторону и вниз. Мама нелепо наклонила голову, боком, как птица, заглянула майору в глаза и сразу поняла, что он принес черную весть.

Я не знала, что человек может так страдать. Мамино лицо как-то неуловимо изменилось, превратившись в страшную серую маску. Я видела, что это уже не мамино лицо, а лицо какой-то чужой женщины. Мне стало страшно, и я хотела закричать, но не успела. Мама упала ровно, прямо на спину, глухо ударившись затылком о старенький протертый коврик. Из нее как будто вылетел высоко в небо невидимый стержень, превратив мою молодую и стройную маму в мягкую безвольную куклу.

– Мама, мамочка, поднимись, – я тянула мать за маленькую мягкую руку, и какая-то еще не осознанная мною взрослая интуиция подсказала мне, что больше я от этих рук не получу ни ласки, ни помощи. Мать не хотела жить без отца, а я не могла жить без них обоих.

Майор поднял мамино безжизненное тело, пронес его мимо меня в комнату на диван, постоял над ней, вслушался в едва заметное дыхание, и сказал, повернувшись ко мне: «Равиль… твой папа погиб».

Я знала, что в далекой стране под названием Афган идет война. И там воюет мой папа. Он летчик и, конечно же, герой. И теперь у меня никого не осталось. Потому что мамы тоже не было. Была какая-то неприятная старая женщина с серым испитым лицом, с дурным запахом, от которого у меня щипало глаза. Я быстро научилась всем женским делам, маленькими неумелыми руками убирала, мыла, стирала. Для того чтобы купить учебники, я сдавала бутылки, которые заполняли пол под обеденным столиком на кухне так быстро, что иногда и ноги некуда было поставить. Сначала соседи нас жалели, потом стали коситься на пьяниц, нескончаемым потоком стремившихся в наш дом. Мне было стыдно, я старалась проскользнуть незаметно мимо ровных рядов бабушек, сидящих у нашего подъезда. Наверное, они устали меня жалеть, им было интереснее и легче осуждать маму.

«Век злобных старух», – как-то сказала мама. Наверное, ее опять кто-то обидел.

Она сидела в стареньком платье, трясущиеся руки пытались застегнуть на кривую английскую булавку жалкий разорванный ворот, а пальцы все время соскальзывали. Потом на смуглом немытом мизинце появилась алая капля крови. Мама с удивлением рассматривала ее и вдруг рассмеялась:

– Я не чувствую боли. Доченька, у меня ничего не болит! – мама вытащила булавку из платья и стала сильно и часто тыкать ее в свою руку.

– Мне не больно, смотри, мне не больно! – Ей было смешно, она смеялась впервые со дня смерти отца. Потом, внезапно замолчав, мама слизала кровь со своей руки и четко, совершенно трезвым, давно забытым мною голосом сказала: – Никогда никого не люби, Роза. Любовь – это добровольная сладкая тюрьма. И когда она рушится, то под своими сладкими сводами хоронит тебя заживо.

Больше мама со мной не говорила. Я опять была предоставлена сама себе. Никто не спрашивал, что я ела и ела ли вообще. Сделала ли я уроки и есть ли у меня теплые ботинки на зиму. В последний год своей жизни мама поменяла нашу когда-то красивую и удобную квартиру на Васильевском острове на жуткую комнату в коммуналке. Я никогда не любила Петроградскую сторону, как будто предчувствуя, что моя юность пройдет в мерзком клоповнике некогда богатого купеческого дома. Деньги от обмена мама спрятала за свой рваный чулок, стянутый чуть выше колена серой резинкой. Когда грузчики внесли в дом последние вещи, мама достала две припасенные бутылки водки и за час выпила их из старой, треснувшей лет сто назад чашки. Я тихо лежала в своем плесневелом углу, стараясь глубоко не вдыхать неприятный воздух с запахом подвала и нечистот. Когда я проснулась утром, мама все так же сидела за столом. Голова ее была повернута в сторону папиного портрета, который стоял на полу, прислоненный к грязным бурым обоям. Мамины руки свисали беспомощно, как ненужные ни ей, ни кому-либо другому предметы. Я сразу поняла, что она мертвая. Потому что глаза ее были открыты и трезвы.

Я перетащила маму на старый продавленный диван и уложила ее так, как кладут людей в гроб, потом попыталась свести ее холодные руки вместе. Руки не слушались и пружинно соскальзывали в стороны. Тогда я взяла старое серое полотенце и связала мамины руки так, что они улеглись на ее груди прочно и навсегда. Я сразу вспомнила про деньги, которые мама спрятала за резинку на чулке. Мне было стыдно задирать ей подол, поэтому я зажмурила глаза, руки мои скользнули по маминой холодной и почему-то влажной ноге и нащупали тугой свиточек из купюр.

Я вышла в длинный и широкий коридор. Было раннее утро, и все еще спали. Я знала, что в квартире семь комнат. Мама говорила, что в большой угловой комнате жила старушка, наша комната была самой маленькой, она располагалась сразу возле входной двери. Наверное, это была бывшая кладовка или комната для прислуги.

Вдруг дверь угловой комнаты открылась, и из нее показалась пожилая женщина. Наверное, это ее мама назвала старухой. Взгляд внимательных глаз необидно скользнул по мне с головы до ног, и женщина вдруг спросила:

– Хочешь чаю, девочка?

Я даже оглянулась. Так ласково со мной давно никто не разговаривал.

– Я?

– Конечно, ты, – спокойно ответила женщина, – меня зовут Ксения Александровна, запомнила? А как тебя зовут?

– Роза, – почему-то виновато ответила я. Я понимала, что моя внешность никак не соответствовала этому прекрасному имени.

– Красивое имя у тебя, Роза. И ты действительно похожа на этот цветок. Только ты еще не расцвела.

Я с такой надеждой посмотрела на Ксению Александровну, как будто от ее слов действительно зависело мое будущее.

– Правда, верь мне, – спокойно подтвердила она. И я поверила. Но вслух сказала:

– У меня мама умерла.

– Да что ты! Когда? – Ксения Александровна схватила меня за плечи и сочувственно смотрела в глаза.

– Сейчас, – коротко ответила я.

– Господи, бедный ребенок. Иди за мной. – Ксения Александровна провела меня в свою комнату, усадила за круглый стол, покрытый кружевной скатертью, и пододвинула красивую чашку с блюдцем.

– Ты здесь пока похозяйничай сама. На столе найдешь все, чем можно позавтракать.

Ксения Александровна торопливо вышла из комнаты и плотно закрыла за собой дверь.

На столе стояла давно забытая еда и красивый фарфоровый чайник с ароматным чаем. Его горячая душистая струйка аппетитно поднималась над столом. И я, как завороженная, проводила ее взглядом. Глаза мои невольно поднялись выше, и я ахнула: потолок комнаты был расписан изумительной красоты рисунком. Растительный орнамент обвивался вокруг огромной круглой розетки, в центре над лепными цветами летали неизвестные мне птицы с разноцветным опереньем, а рядом с ними резвились пухлые херувимы. Они смеялись и внимательно разглядывали меня. А один пухленький младенчик, прятавшийся за красивой лепниной, даже целился в меня из лука. Я судорожно вздохнула и чуть не подавилась – слюна, заполнила рот при виде нарезанной колбасы, глянцевого куска сливочного масла и сыра с крупными, неправильной формы дырками. Я зажмурила глаза и хотела наброситься на еду, пока никто не видит. Но почему-то убранство комнаты, ее уют и какая-то удивительная атмосфера заставили меня сдержаться. Я аккуратно намазала масло на хлеб, налила горячий чай, скромно положила в него ровно две ложечки сахара и стала медленно, смакуя каждый глоток, пить чай. На сыр и колбасу я старалась не смотреть. Я знала, что если попробую хоть кусочек, то не выдержу и съем все без остатка. Эта прекрасная еда была так не похожа на наши привычные серые макароны и засохшие дешевые консервы от маминых закусонов.

После горячего чая я сомлела и не заметила, как уснула.

Маму я увидела еще один раз. Ксения Александровна повезла меня в морг, где мама уже лежала в простеньком гробу. Одета она была в свое подвенечное платье, Бог знает как сохраненное в нашей бесприютной жизни. Под рукой у нее лежала фотография отца в летной форме. Мама была такой чистой и спокойной, что я опять полюбила ее. Это было страшно, с таким опозданием любить свою мать.

С тех пор Ксения Александровна стала опекать меня. Ни у нее, ни у меня не было близких… Вернее я знала, что где-то в далекой Казани жили мои тетки и дядьки, что там «работали» бандитами двоюродные братья. Но мама говорила о них так плохо, как не говорила никогда ни о ком. Она не искала их, а они ничего не знали о нас. Несколько старых конвертов, найденных среди маминых вещей, были пусты.

Я не заметила, как переселилась в большую и красивую комнату Ксении Александровны. Сначала мы пытались навести порядок в нашем с мамой доме, но потом, когда плесень в который раз вылезла поверх свежей побелки, у нас опустились руки. Да и запах подвала поселился здесь давно и, кажется, навсегда.

– Нельзя дышать таким воздухом. Розы должны цвести в чистоте, – Ксения Александровна, как всегда, коротко и все-таки красочно констатировала факт моего постоянного жительства у нее. И мы стали бороться за меня вместе. Именно бороться. Все в те годы боролись за себя и своих детей. И выстояли только сильные. Но ведь я не была ни дочерью, ни внучкой Ксении Александровны, а она боролась за меня так, как будто я была ей трижды родной. Однажды она сказала фразу, которая запомнилась мне на всю жизнь:

– Все дети мира плачут на одном языке, – а потом добавила: – И все мы одной национальности – земляне.

Эти слова она говорила не мне, а нашему завучу. Меня не хотели принимать назад в школу, показывая Ксении Александровне журнал с пометками о моих многомесячных пропусках.

– Этого больше не будет, – спокойно и убедительно произнесла моя соседка.

И ей поверили, как верили всегда. Хотя все-таки спросили:

– Вы гарантируете?

– Роза гарантирует, а это, поверьте, дорогого стоит. С тех пор я не получила ни одной двойки, а через два месяца учебы у меня даже тройки стали мелькать редко-редко.

Наша коммуна существовала недолго, но эти пять лет запомнились мне как самые счастливые и беззаботные. И еще я стала уважать себя. Меня этому научили Ксения Александровна и мой труд. Сначала я мыла подъезды, самостоятельно собирая в конце месяца деньги с жильцов. Потом меня стали приглашать совсем еще новенькие русские для уборки квартиры. Все эти деньги шли только на меня. Ксения Александровна помогла мне оформить неплохую пенсию за отца. Мы стали почти богатыми, и у меня впервые появилась красивая цигейковая шубка, финские сапожки и еще масса непривычных, но таких необходимых девушке вещей.

– Красавица ты моя, – сказала как-то Ксения Александровна, – и умница. Теперь мне и умереть не страшно.

– Умереть? – испуганно переспросила я. – Как, умереть?!

У меня перед глазами тут же возникла картина с мертвой матерью на продавленном облезлом диване, ее мертвый и спокойный взгляд. И я вспомнила, что мать практически покончила жизнь самоубийством. После прихода майора она только и делала, что убивала себя изо дня в день, изо дня в день. А Ксения Александровна была такая живая и такая веселая! Зачем же она хочет умереть? И как же я без нее буду жить? Всему, что я умела, я научилась от нее. Я теперь знала, как нужно одеваться, как правильно говорить. Я, не смущаясь, могла ловко управиться с любым прибором за столом. Да мало ли что должна уметь современная девушка! И я это умела! Я даже могла спокойно смотреть на себя в зеркало, не отводя глаз и даже любуясь собой.

– Почему вы не хотите жить? Почему?

– Я хочу, Розочка, но я стара, – спокойно произнесла Ксения Александровна, – поэтому я скоро, наверное, умру, но это необидная смерть. И нестрашная. Я уйду туда, куда уходят все люди. Надеюсь, я и там буду нужна, и мне не придется скучать там без дела.

Бог дал Ксении Александровне легкую смерть. Она проболела всего две недели, и я старалась не отходить от нее. В эти две недели мы сблизились с ней, как никогда. И говорили обо всем. Не было для нас запретных тем, не было разницы в возрасте. Были только две женщины. И Ксения Александровна старалась рассказать мне о правилах жизни как можно больше, как будто пытаясь упредить еще не совершенные мною ошибки и промахи. И еще она сказала:

– Не бойся любить. Это самое главное в жизни.

Ксения Александровна видела, что мой взгляд скользнул в сторону. Она знала о словах матери, про сладкую тюрьму. При жизни она их не оспаривала, но теперь, умирая, повторила:

– Не бойся любить. Иначе жизнь пройдет впустую. – Потом она помолчала, прислушалась к чему-то внутри себя и сказала с улыбкой: – Ухожу на Тот свет. Ты понимаешь? Он тоже – свет. И плохими словами его никто не называет. Просто он не Этот, а Тот.

Я встретила ее смерть без отчаяния, как будто она этими несколькими словами смогла подготовить меня к примирению с тем, далеким еще для меня, светом.

После ее похорон я сдала последний экзамен в ЛИАП. И у меня не было ни одной четверки! Еще месяц я жила в ее комнате, даже не зная, что эта комната уже давно – моя. Дарственную я нашла совершенно случайно. Она лежала под той самой кружевной скатертью, которая теперь, за старостью, покрывала высокий комод с бельем. На дарственной стояла дата пятилетней давности. Тогда, пять лет назад, я была глупенькой озлобленной дикаркой, думала, что никому не нужна и никто меня не любит. Ведь я ничего не умела. Я даже не знала, что непременно надо мыть руки перед едой и после туалета и говорила «ложить» и «ништяк». А в меня уже верили. И любили. И я дала себе слово оправдать это доверие.

Однокомнатная квартира, выменянная мною за обе комнатки, находилась возле станции метро «Пионерская». Она была большой и светлой, какой должна была стать вся моя жизнь.

– Роза, очнись, – тормошила меня Катька, – посмотри, за окном уже стемнело, пора по домам.

– Катюша, я же еще ничего не успела, не дается мне эта статья. Ну и досталась же мне тема – «Лапушки и работа». У меня и опыта нет никакого, всего-то и работала в двух местах.

– Будет плакаться-то! – В редакции ходят слухи, что ты охмурила какого-то там крутого небесного начальника и перед тобой открылись блестящие перспективы, – в лукавом взгляде Катьки проскользнуло любопытство.

– Ну, и кто же эти слухи распускает?

– Догадайся с трех раз, – весело рассмеялась Катя.

На самом деле в авиацию я попала совершенно случайно. После окончания института удача повалила мне со всех сторон. Страна рушилась, ломая глиняные ноги, а я все крепче держалась на своих двоих. Из питерского НИИ пришел запрос на меня и еще трех ребят. Остальные, помахав дипломными вкладышами с трояками, разлетелись кто куда. Страна еще обучала специалистов, но уже не нуждалась в них. А во мне, выходит, нуждалась. Правда, недолго. Через год ВПК стал таять, и наш НИИ расформировали одним из самых первых. Что у меня осталось кроме диплома? Внешность и уверенность в себе. И еще желание посмотреть мир. Я без труда окончила курсы бортпроводников, но, прежде чем попасть на международные линии, полгода летала по маршруту Санкт-Петербург – Казань. И, наверное, застряла бы там до пенсии, если бы не его величество случай. Руководство нашей авиакомпании объявило конкурс на звание Королевы пятого океана, и я решила принять в нем участие.

– Асланова, – голос, прозвучавший прямо над моим ухом, заставил меня вздрогнуть. Я поднялась, приказала своим рукам замереть и не оправлять ничего и нигде, гордо вскинула голову и прошла в конференц-зал вслед за вихлястой секретаршей. Где она так научилась шарнирить бедрами, одному Аллаху известно. Ну уж не в проходах салона самолета, это точно. Если бы все стюардессы так виляли задницей, то самолеты испытывали бы бесконечную болтанку.

Пятеро мужчин в летной форме словно сошли с обложки журнала «Пятый океан». Да, что ни говори, а форму мужчины придумали не зря. Даже самое незначительное лицо и не совсем атлетическая фигура запросто скрашивались формой, всяческими блестящими бирюльками со знаками отличия, и даже фуражки они придумали не просто так. Первым их изобрел наверняка лысеющий дядя. Вероятно, для того, чтобы придать конкурсу большую объективность, этих летных красавцев окружали грымзы. И если у мужчин глаза были уже слегка подмаслены, то у грымз они были сухими и завистливыми, готовыми открыть огонь на поражение при первом же моем промахе.

«Фигушки, – подумала я, – никаких промахов», – и в первую очередь приветливо улыбнулась грымзам. Я рассчитывала, что мужчины уже поражены моей внешностью, походкой, изящными движениями, поэтому тратить обаяние на мужскую часть комиссии я сочла преждевременным. А вот дамы!.. Дамы сразу, будто сговорившись, бросили взгляд на мою узкую черную юбку ниже колен. Здесь тоже был простой расчет. Я помнила слова Ксении Александровны, что в женщине манит не открытость тела, а открытость души. Но и там, и там должна присутствовать доля таинственности. Дамам моя скромность понравилась. Мужчины, как зверята в цирке, тренированно подняли глаза на мое лицо, чтобы оценить все мои внешние достоинства. Потом они сделали вид, что их больше всего интересует как раз мое внутреннее содержание.

Только один член жюри, возможно, его председатель, был достаточно стар, чтобы им руководили гормоны. А может, он просто устал смотреть на все эти коленки, грудки, попки и разноцветные прически. При этом он выглядел сердитым, и был похож на старого американского коккер-спаниеля.

– Гав, гав, гав, – прочистил коккер прокуренное горло. – Итак, Роза Равильевна, что мы имеем, кроме желания заполучить королевскую корону?

Я попыталась встать со стула, но он нетерпеливо махнул рукой и раздраженно и коротко приказал:

– Отвечайте так.

– У меня высшее образование.

– Ну, высшее образование – это, конечно, хорошо. Развитый интеллект, широкий кругозор и так далее. Но для общения с пассажирами нужно кое-что еще. Нужно желание и умение общаться с людьми. Вы любите людей, Роза?

«Ненавижу», – чуть не ляпнула я. Но тут перед моими глазами возникло лицо Ксении Александровны, и я совершенно искренне воскликнула:

– Очень!

– Сколько энтузиазма, однако, – вновь прокашлялся коккер. – Вас с детства окружали только хорошие люди?

– Разные. Но я умею прощать.

– А прощать вы умеете только на русском языке?

Фраза была такой мудреной, что я едва разгадала ее смысл, но ответить решила в том же ключе:

– Любить и прощать я умею на русском, татарском и английском языках. Если позанимаюсь, то вспомню и французский. Я его в школе учила.

– Учила она, – опять недовольно буркнул коккер. Но я видела теперь, что он хочет мне помочь и только притворяется суровым. – У кого есть вопросы к Аслановой?

Когда шарнирная девица огласила список прошедших во второй тур, я смогла облегченно вздохнуть и расслабиться.

Со всеми заданиями, предложенными девушкам в этом испытании, я справилась отлично. Я с легкостью утихомирила не в меру разбуянившегося пассажира, оказала первую помощь расквасившему нос ребенку и даже провела переговоры с террористами. Меня огорчало только то обстоятельство, что другие претендентки на корону наступали мне на пятки, я выигрывала у своих соперниц какие-то сотые доли балла. Но джентльменам, которые, как известно, предпочитают блондинок, видимо, захотелось разнообразия, и они единогласно отдали свои голоса мне. Церемония награждения длилась, казалось, целую вечность: поздравления, цветы, фуршет и вдруг вальс Арбенина из кинофильма «Маскарад» и синие, до девичьего обморока глаза…

Так началась моя вторая жизнь, и называлась она «Жизнь имени Андрея Синельникова». Наш роман развивался красиво и стремительно. Наверное, сказывалась специфика нашей работы: прилетели, улетели, позвонили, прибежали. Мы безумно скучали друг без друга. Я видела, что Андрей влюблен, но во мне все время вспыхивали какие-то сомнения. Конечно, я должна признаться, что их стало гораздо меньше после той ночи, когда Андрей остался у меня.

В тот вечер нас настиг яростный весенний ливень, мы вымокли, как будто купались в реке прямо в одежде. Андрей целовал меня на прощанье, но неожиданно наткнулся взглядом на мою облепленную мокрой тканью грудь, она так зазывно и совершенно бессовестно выдавала мои желания острыми сосками, что не заметить этого мог только слепой. Андрей отбросил свою изрядно утомившую сдержанность, жадно обнял меня и принялся целовать. Мы сами не заметили, как оказались в моей квартире. Не было никаких банальных слов приглашения или согласия. Когда Андрей осознал, что он первым разрушил преграду, через которую еще никто не проникал, он на мгновенье остановился и простонал-прошептал:

– Никогда, никогда в жизни, – но я закрыла ему рот ладонью, не желая слышать никаких обещаний. Наверное, все-таки какая-то часть моего сознания оставалась трезвой, и я как будто со стороны оценивала и своего первого в жизни мужчину, и его слова, и его поведение… В этом была вся разница. Андрей любил, а я была всего лишь влюблена. Хотя, кто знает, может, и он был только влюблен? Тогда я об этом не думала, но ощущение двойственности я стала чувствовать с каждым днем все больше и больше.

После очередного рейса Андрей пригласил меня к себе домой.

– Я хочу познакомить маму с моей будущей женой, – вот так, ни много ни мало, маму будут знакомить со мной, а не меня с мамой. Я поняла, что он не случайно только вскользь говорит о женитьбе. Он тоже знал, что все зависит от мамы.

«Ха! – подумала я. – Ха-ха-ха! У „нашей мамы“ безгрешная жизнь. Ну что ж, на это стоит посмотреть». Моя женская интуиция уже подсказала мне, что этот великовозрастный, архивоспитанный мальчик с седыми висками до сих пор ходит в коротких маминых штанишках. И мне как-то сразу расхотелось нравиться моей будущей свекрови.

Дом на Мойке, наверное, когда-то принадлежал самым-рассамым буржуям. Одни кованые ворота во двор чего стоили! Фасад, облупленный и давно не крашенный, даже в таком неприглядном виде поражал своим величием и важностью. Подъезд, украшенный вдоль всей лестницы и в переходах роскошной лепниной, остался не задетым современными любителями нецензурной словесности. Андрей заметил мой уважительный взгляд и догадался отметить:

– Это мамина заслуга. Здесь ее все уважают, и никто никогда не пачкает.

О, елки-палки, у меня уже зубы ныли от этой авторитетной на весь подъезд и на всю Андрееву жизнь мамаши.

Мамаша Андрея была похожа на дверь в их квартиру: высокая, крепкая и ничего лишнего в оформлении. Дверь была украшена одной-единственной бронзовой ручкой возрастом эдак лет ста пятидесяти, и на маменьке было только одно украшение: на гигантской груди висел такой же гигантский паук с изумрудными глазками. Его тельце и лапки были выполнены с зоологической точностью. С такой, от которой становилось и страшно и тошно.

Синие глаза Андрея как-то сразу потускнели. Для маман, судя по всему, смотрины невест были делом привычным и нежелательным. Но и она боялась в который раз огорчить сына и изо всех сил изображала лояльность.

– Здравствуйте, Розочка! Какое странное у вас имя. Как у инородки, – все эти гадости говорились голосом трубным, не терпящим возражений.

– Мама! – воскликнул Андрей. – Роза – дочь российского офицера, у нее высшее образование, она коренная петербурженка. Я много раз говорил тебе об этом.

Андрей провозглашал реляции, как будто хотел, чтобы его мама наградила меня орденом. И она наградила-таки!

– Но она же от этого не стала русской, Андрюша! Андрюша как-то сразу скис, они еще немного поперекидывались словами и словечками, не имеющими ни ко мне, ни к нашей будущей с Андреем жизни никакого отношения.

Пока Андрей мыл в роскошной ванной руки, а мамочка загородила широченной спиной вход в кухню, наверное, готовясь накрывать стол к чаю, я выскользнула в прихожую, тихонько побряцала замками и выскочила из этой огромной и чужой мне квартиры.

Сердце болело, как будто мне было сто лет. Ну что ж, дорогая, если тебя не хотят, то и ты должна расхотеть. Впрочем, я знала за собой один недостаток, с которым когда-то так безуспешно боролась Ксения Александровна. Я страшно комплексовала по поводу своей нерусскости. И, Боже, какая разница между этими двумя петербурженками! Одна уважала и поднимала на пьедестал. А другая вколачивала меня в землю, как будто считала это занятие достойным уважения. Я всю жизнь ненавидела снобов, потому что они больше, чем кто-либо другой, умели заставить людей почувствовать свою второсортность. Как будто люди, как мясо в магазине, делились на категории.

Мне стало жалко себя и Андрея. Сейчас, когда прошло несколько лет, я уже не чувствовала той обиды и боли, какую чувствовала тогда. Я обыграла судьбу, добившись ценой Андреевой любви назначения и в хороший экипаж, и на самые престижные рейсы. Но ощущение продажности с тех пор никогда меня не покидало. На секунду я представила, как рассматривала бы наши злосчастные снимки в «Дамском поклоннике» моя несостоявшаяся свекровь. Наверное, сказала бы:

– Вот она, неславянская кровь!

Как будто другие девочки с вывернутыми попками на этих снимках были китаянками или папуасками.

Компьютер мой давно погас, а я все сидела и всматривалась в черный экран, как будто там, за мутным стеклом монитора, могло возникнуть незабытое лицо Андрея. Он погиб через год после нашей первой встречи. Их самолет, перегруженный вопреки всем правилам, рухнул на взлетную полосу, никого не оставив в живых.

На следующее утро Рита собрала нас всех на экстренную летучку.

– Итак, подруги, у меня для вас две новости, одна плохая, а другая очень плохая. С какой прикажете начинать?

Плохая новость никого не удивила. Редакционный портфель был по-прежнему пуст, а значит, выпуск первого номера «Лапушек» под угрозой срыва. Этого мы допустить не могли, потому что наши мечты в отношении будущего любимого (да, уже любимого) журнала ускакали куда дальше мести этому мерзавцу Ворошилову. Журнал был нашим дитятком, и каждой хотелось, чтобы он родился, состоялся и процветал.

Вторая новость привела всех в замешательство. Никто из нас не сомневался, что с финансами будут проблемы, но что они возникнут так быстро и так неотвратимо, не ожидал никто.

– Итак, – какие будут предложения по добыче денег? – спросила Рита и при этом, как мне показалось, пристально взглянула на меня. – Учтите, что в нашем случае цель оправдывает средства, – добавила она.

– У меня есть блестящая идея, – в этом была вся Ника.

– Конечно, что же ты можешь предложить, если не «блестящее», – я тут же не замедлила съехидничать.

Ника между тем даже бровью не повела в мою сторону и предложила:

– Все вы знаете, девочки, что я пою. Я опять не выдержала и перебила ее:

– А почему это не «блестяще пою»?

– Все, больше не могу, – тут уже не утерпела Ника, – или меня не будут прерывать, или…

Я смиренно опустила голову под осуждающими взглядами подруг.

– Итак, девочки, я предлагаю снова устроить меня танцовщицей в клуб, – она бросила в мою сторону упреждающий взгляд и тщательно, смакуя каждое слово, договорила: – Где я буду блестяще танцевать, соблазню какого-нибудь банального татарского нувориша… и подсыплю ему клофелин! Мы его быстренько упакуем, вывезем в тайное местечко и раскрутим на денежки. На его родные и любимые денежки!

– Конечно, как татарский, так уж и банальный, – заступилась я за свой народ.

– Действительно, Ника, можно обойтись без колкостей! – Марго на правах главы нашей будущей фирмы уже усвоила интонации строгие и сдержанные.

– Ой, родненькие, давайте будем дружить! – Оля Клюева, как всегда, призывала всех к мировой. Она, как тот кот Леопольд, готова была простить все и всех, ее любви и терпения хватало на всех нас, и она наивно ждала такого же миролюбия в ответ. Ну, что ж, жди, жди, родная. Вообще Олька знала наизусть все диалоги мультяшных героев и еще целую кучу детских стишков. Так и казалось, что она одной ногой застряла в золотом детстве и мама до сих пор читает ей на ночь «Доктора Айболита: „Не ходите, дети, в Африку гулять… В Африке разбойник, в Африке злодей…“ Вот только не знает мама, что ее дочке встретился злодей покруче Бармалея. Тому, сказочному, наверное, и в голову бы не пришли такие изощренные издевательства, как этому уроду из „Дамского поклонника“.

– А ведь Ника права, – медленно произнесла Маша. К ее рациональным крестьянским мыслям стоило прислушаться. Маша всегда предлагала вещи простые и дельные. И главное, вполне выполнимые. Без эдакой, знаете, городской мечтательной заоблачности. – Можно, конечно, и без стриптиз-танцев, – Маша не успела закончить мысль, как теперь ее перебила Ника:

– При чем тут стриптиз? Я не собираюсь раздеваться!

– Ой-ой-ой! – съерничала Маша. – Что ли только мы, ну, те, что от сохи, не видим большой разницы между стриптизом и танцами в закрытом клубе!

– И никакой он не закрытый! – неожиданно рявкнула Марго. – Прекратите в конце концов базар. Или мы находим общий выход, или…

– Только не «или», – хором закричали девчонки.

– Так вот, Ника права! – как ни в чем не бывало продолжала Маша. – Нашего кошелечка нужно заманить после танцев к Нике, соблазнить и заснять… в разных там похабствах. Как нас, – мстительно закончила наша простодушная крестьянка.

– Ну уж нет! – возмутилась Ника. – С меня хватит. Сама снимайся в этих самых позах! – Но ей почему-то никто не поверил, слишком уж быстро ее интонация из возмущенной превратилась почти в мечтательную. Артистическая натура Ники уже нафантазировала себе шевелящийся клубок обнаженных тел, и в горле у нее сладко запершило. – Ну если только в маске. Да, я буду в золотистой маске с нежной черной вуалью на лице. Ой, девочки, как здорово!

– Так, приехали, – прервала ее сексуальные грезы Марго. – Есть еще предложения?

– Ну, зачем сразу клофелин, шантаж, – робко возразила Оленька. – А нельзя по-хорошему попросить?

– Нет, – тут же выказала свой воинственный нрав Ника, – его нужно убить и забрать себе его деньги.

– У трупа? – наивно уточнила Катя. – У трупа будет трудно забрать.

– Надо пытать, – продолжала кровожадная Ника.

– Стоп, хватит нести бред. – Ритка аж позеленела от злости. – Прежде чем убивать, пытать, травить, надо знать кого, когда и где. Желательно, кстати, чтобы клиент был не в ладах с законом, для нашей же безопасности. Есть какие-нибудь реальные кандидатуры? – Рита опять пристально посмотрела на меня и тут же отвела взгляд.

– Ритуля, тебя к телефону, – раздался голос Милы Пчелкиной.

Ритка взяла трубку, и по ее голосу все сразу поняли, что звонит ее мямля из УГРО, а значит, разговор будет долгим и после него у Марго непременно испортится настроение и разыграется мигрень.

Мне стало не по себе. Судя по выразительным Риткиным взглядам, она знает про Марата. Откуда? Неужели в родной ментовке нашептали? Нет, не может этого быть. Не такой Ритка человек, чтобы вынюхивать что-то за спиной своих подруг. Тогда кто? Катюша? Да она сама толком ничего не знала. «Догадайся с трех раз», – вспомнила я ее слова. Господи, как же до меня сразу не дошло? Это же вездесущая Стрельцова! Это она меня запеленговала, когда мы с Маратом месяц назад зашли в «Подворье» поужинать. Ника гордо продефилировала мимо нашего столика с каким-то хромоногим субъектом с отвратительно-глумливым выражением лица. Я была в полной уверенности, что Стрельцова нас не заметила, да видно, ошиблась. Вычислить Марата ей не составило большого труда: он частенько наведывался в клуб, где раньше танцевала Ника. А обслуга, как известно, знает все обо всем и даже немножко больше. Только вот я ничего уже не хотела знать о Марате, который появился в моей жизни только потому, что в какой-то момент мне показалось, что он может заменить собой Инвира. Любовь тогда перестала быть для меня подарком, и Марат стал просто дешевым сувениром, как необязательный слоник или козлик на туалетном столике.

– Уважаемые дамы и господа! Командир корабля и экипаж приветствуют вас на борту лайнера ТУ-154, совершающего рейс по маршруту Санкт-Петербург – Париж. Наш полет проходит на высоте десять тысяч метров. Расчетное время в пути три часа тридцать пять минут. Попрошу всех пристегнуть привязные ремни и привести спинки кресел в вертикальное положение.

Летевший этим рейсом Инвир попросил меня помочь ему справиться с ремнем безопасности, но сидящий рядом с ним пассажир услужливо и ловко успел помочь ему. Если бы вы видели, как убийственно посмотрел на него Инвир!

Все три часа меня раздевали, пожирали и делали еще кучу откровенно бесстыжих вещей его глаза. А руки то и дело касались моих рук, подающих ему бесконечную воду.

Во время посадки я вновь попросила пассажиров пристегнуть ремни. На этот раз сосед Инвира уснул, и мне пришлось самой помогать капризному пассажиру. Я наклонилась над ним и вдруг почувствовала, что Инвир крепко схватил меня за руку и прижал к себе. Близость его тугой, пульсирующей плоти заставила меня резко отдернуть руку. За какие-то доли секунды я успела и испугаться, и покраснеть от неловкости перед другими пассажирами, а Инвир между тем, как ни в чем не бывало, почти напевал:

– Все цветы мне надоели, кроме розы, – горячий шепот обжег мое ухо, и ремень, наконец-то, застегнулся!

Я не могу сказать, что чувствовала в эти минуты только отвращение. Что-то такое было в глазах этого незнакомого мужчины, что заставило внимательно всмотреться в них. Наверное, я умудрилась рассмотреть в них обещание… О, эти воздушные замки, сотканные на ткацком станке женской логики. Как они быстро ткут то, чего и в мыслях у наших мужчин не бывает. И все-таки я не сдержалась и шепнула:

– Послушай, садовник, отправляйся-ка ты к своей репке, – я бросила многозначительный взгляд на его правую руку с обручальным кольцом на безымянном пальце, – боюсь, мои колючки сделают тебе больно.

До знакомства с Инвиром я не знала, что мои земляки бывают такими красивыми. Инвир был зеленоглазым брюнетом с великолепной фигурой. И только его длинные ноги были слегка кривоваты, как будто не давая забыть давнюю кочевую жизнь наших предков.

А ведь он понравился мне с самого начала! Я отвечала ему несколько резко, признаюсь, но я в то время все еще ненавидела весь мужской род, так зависящий от своих мамок.

Парижское мокрое небо напрочь смыло своим дождем воспоминание и об Инвире, и о его заигрываниях. Ураган с бесконечным ливнем и ветром обрушился на Париж нежданно-негаданно. И подарил мне целых семь дней нелетной погоды. В первый же вечер я попыталась выйти из гостиницы, но порывы ветра не позволили мне даже открыть дверь.

Швейцар, как истый француз, в первую очередь, и как хороший швейцар, во вторую, помог приоткрыть мне дверь и даже сунул в руки огромный зонт. Я нерешительно постояла на невысоком крыльце и все-таки решила пройтись. Я еще не знала, что задержусь здесь на целую неделю, поэтому не хотела терять ни минуты. Раскрытый зонт вывернулся под порывом ветра и понес меня вдоль тротуара, как пушинку. Я и рада была бы вернуться, но зонт хотел полетать и даже пытался вырваться из моих рук. Внезапно чьи-то руки обняли меня, я оглянулась и увидела Инвира. Он стоял посреди тротуара и пытался удержать себя, меня и мой зонт. Так и стояли мы, обнявшись, в самом центре прекрасного и невидимого в сумерках города. Его огни, размазанные ливнем, освещали только небольшую его часть. Сердце Инвира стучало так громко, что я чувствовала его толчки всем своим телом. А может, это мое сердце так стучало?

Внезапно за спиной Инвира раздалось тихое покашливание. Это его давешний спутник, оказавшийся его телохранителем, подавал сигналы бедствия. Он стоял одинокий, мокрый и замерзший. И ему не понять было нашего романтического парижского настроения.

Номер Инвира, конечно, отличался от моей скромной служебной комнатки, которую я к тому же делила с двумя коллегами. Роскошный ужин, неизвестно кем и когда заказанный в его номер, оказался приятной неожиданностью. Мы недолго согревались вином и лакомились иноземными вкусностями.

Инвир был хитер и умен. А эти два качества в мужчине весьма опасны для нас, обладательниц единственного, с их точки зрения, разума – пресловутой женской логики с ее воздушными замками и несбыточными надеждами.

Он не набросился на меня, стараясь сразить восточным темпераментом. Нет, Инвир растягивал удовольствие, запивая каждый поцелуй своим любимым абсентом. Я чувствовала, что пьяна от нежности, от незнакомого раньше напитка и от желания и предчувствия чего-то необычного.

Инвир как будто угадал мои мысли и рассмеялся, он легко и нежно стал гладить мой затылок, потом пальцы его соскользнули вниз, к шее. Его губы тоже скользили где-то за моим ухом, которое уловило на удивление необидно прозвучавшее:

– Татарочка моя сладкая. Нежный мой цветок…

А мне так хотелось наконец-то стать по-настоящему чьей-то. Мне так явственно показалось, что закончилась моя суматошная жизнь, мои постоянные заботы о хлебе насущном, мое одиночество. Я вдруг выключила в своей голове и своем сердце все предохранители и все тревожные кнопки… Будь что будет!

Постепенно наши осторожные поцелуи превратились в жаркие и почти грубые. Инвир стал срывать с меня одежду, не обращая внимания на треск разрываемой ткани, а я радостно мстила ему тем же, сорвав, не расстегивая, рубашку, потом грубыми движениями расстегнула ремень и молнию на брюках. Мне тоже хотелось сказать ему слово «мой», но я знала, чувствовала, что еще рано, что это слово должно со временем стать ему наградой, которую он вновь и вновь захочет завоевывать. Через несколько минут мы уже лежали в просторной, как плацдарм для битвы, кровати.

От стремительного движения и от выпитого абсента у меня закружилась голова.

– Ты такая горячая и такая, такая… – больше он ничего не говорил, даря наслаждение мне и себе так щедро, как никто и никогда не дарил. «Никто», кто эти воображаемые никто? Андрей? Да, и больше – действительно никто.

Инвир был опытным любовником, он не спрашивал, как Андрей, можно это или можно так? Он просто ласкал меня так, как мне и не мечталось. Я все-таки в глубине души была дремучей провинциалкой, потому что некоторые ласки заставляли мои щеки вспыхивать краской стыда, я пыталась оторвать его руки, губы от самых таинственных и самых жадных моих мест и местечек. Но Инвир молча отводил мои ладони и продолжал ласкать, целовать, пока я, впервые в жизни, не застонала тягучим, хриплым и почти грубым голосом. Тело мое моментально обмякло и покрылось нежной испариной. Инвир слегка откинулся, насладился картиной моего полного и абсолютного удовлетворения и сам был сражен невероятным мужским стоном. Я вздрогнула еще раз, вместе с ним, и поняла, что он – мечта всех женщин. И теперь я точно знаю, каким будет мой муж. А может, это он им и будет.

Мои мысли из сладких берегов моментально перетекли в практическое русло, и я молча и все-таки вопросительно погладила пальцами обручальное кольцо на его руке.

– А, ерунда, – небрежно бросил Инвир, – ты была права, моя жена – репка. Женился по молодости и по глупости. Вы ведь все в юности – красавицы. Вот и подумал, что моя Лола – нерасцветший бутон. А она так и засохла, не выпустив ни одного лепестка.

– Что, отцвела и плода не принесла? – продолжала я отвоевывать у незнакомой Лолы свой кусочек счастья.

– Нет, – неожиданно счастливо засмеялся Инвир, – есть сын. Я вас потом познакомлю.

При слове «сын» я внутри вся сначала напряглась, а потом сердце мое радостно захлопало в ладоши. Обещание познакомить с сыном – это уже что-то! Вот ведь проклятая женская логика, она и тогда меня подвела! Сколько раз я слышала от девчонок, что ни в коем случае нельзя клевать на все эти вскользь брошенные слова. Мне говорили, что у мужчин эта ловушка называется «вот здесь мы повесим нашу полочку». И все! Ловушка захлопывается. Женщина начинает строить в голове если и не замок, то уж уютный домик точно! А мужчина каждый день добавляет всякие затравочки: полочку повесим, с сыном познакомлю, в отпуск поедем в будущем году, красивые у нас получились бы дети. Ой, да сколько они напридумывали ловушек для удержания таких дурех, какой была и я!

Следующие дни прошли как во сне. Еще сутки мы провели, почти не вылезая из постели. Потом, когда ветер закончил свою разрушительную работу в Париже и унесся дальше, на юг, мы стали делать осторожные вылазки на улицу. Посреди проспектов, вдоль набережных, везде валялись поваленные деревья, разбитые и искореженные вывески, куски битой черепицы. Но нам этот город казался раем. Париж был прекрасен не потому, что был Парижем, а потому что мы были там вместе!

Несмотря на мое настроение под названием «Провались осторожность пропадом – буду любить», я все время помнила слова матери о сладкой тюрьме. И так боялась погибнуть под ее обломками. Будь что будет, решила я! Сколько мне отмерено, столько и возьму!

Инвир был щедр не только в постели. Он был щедр во всем. Мы объехали в его взятой напрокат машине весь Париж и все его пригороды. Мы побывали везде, где была расчищена проезжая часть. Я сейчас не вспомню и половины ресторанов и роскошных бутиков, куда сводил меня мой щедрый любовник. Увы, всего лишь любовник!.. С каждым днем во мне росло чувство неуверенности, хотя одновременно увеличивалось количество роскошных покупок. В Париже я поняла, что когда мы в России говорим, что покупаем «тряпки», то говорим истину. То, что я выбирала в магазинах этого города, ни на каком языке невозможно было назвать тряпками. И не только потому, что каждая, даже самая малюсенькая женская вещичка как-то особенно уважительно упаковывалась в нежнейшую, как шелк, бумагу, а потом укладывалась в коробочку, по красоте сравнимую разве что с драгоценной шкатулкой.

В номер гостиницы для летного состава я возвращалась с кучей больших и маленьких коробок, пакетов и свертков, словно героиня Джулии Робертс из фильма «Красотка». Девчонки-стюардессы клянчили у меня платья, кофточки и туфли, и я щедро делилась с ними своим богатством.

Только с одной коробочкой я не расставалась и всегда носила ее с собой. И не потому, что эта ювелирная штучка стоила столько же, сколько все парижские тряпки, а потому, что это было кольцо. И оно очень походило на обручальное. Большой красивый паспорт для сверкающего бриллиантика грел мне сердце, как свидетельство о браке. Инвир ничего не сказал, когда надел мне его на палец. Он только долго-долго смотрел мне в глаза, и я поняла, что даже его искушенное сердце не может сейчас солгать, а правду он сказать не хотел. Впрочем, и я не хотела ее слышать. Мы притворились, что у нас слепоглухонемые сердца.

Инвир сам провожал меня в аэропорт, он должен был задержаться еще на пять-шесть дней, потому что совершенно не занимался делами. Для этого была удобная отговорка – отвратительная погода. Весь мир смотрел на разгул стихии в Европе, и с экрана телевизора, признаться, все эти порывы шквального ветра, ливни, наводнения, упавшие деревья и унесенные крыши смотрелись намного страшнее, чем казалось наяву. Наверное, потому что я была под охраной Инвира. Я так хотела, чтобы он и только он охранял меня всю жизнь. И вовсе не из-за того, что он был богат, щедр и прекрасен в постели. Нет, не за это. Вернее, не только за это. Я перестала рядом с ним бояться жизни. Оказывается, я боялась ее всегда. С того самого дня, когда в наш дом пришел этот мрачный майор из военкомата. С того самого дня я чувствовала себя сиротой. И даже Ксения Александровна только на время защитила меня от этого унизительного ощущения сиротства. А с Инвиром оно прошло раз и навсегда. Я подумала как-то, что если опять останусь одна, то даже память об этой парижской неделе будет делать меня счастливой и не одинокой. И в те дни я не поверила бы никому, кто сказал бы мне, что я ошибаюсь.

– Дорогая, завтра мы не увидимся, – прощаясь со мной вечером, говорил Инвир. – Еду в Кузьмолово. Мне необходимо быть весь день на Сабантуе.

– А мне нельзя с тобой? – с робкой надеждой спросила я.

– Нет, Роза, для кого-то это праздник и развлечение, а для меня – работа, деловые встречи. Женщине там не место.

Я обиделась и решила поехать на Сабантуй одна без особого приглашения. В конце концов, это и мой праздник тоже! Уж очень мне хотелось посмотреть со стороны на своего любимого.

Инвир шел по лужайке, заставленной разноцветными шатрами, держа за руку прехорошенького мальчика. Он здоровался с мужчинами, слегка кивал головой женщинам, в общем, вел себя как настоящий татарский хан. И видно было, что люди радуются его вниманию, улыбаются… В тот момент мне так захотелось оказаться рядом с ним, стать соучастницей его жизни, что я даже сделала несколько шагов навстречу. И вдруг мой взгляд наткнулся на нежное лицо изумительно красивой женщины. Она скромно шла позади Инвира, осторожно неся перед собой живот. Женщины поздравляли ее, желая дочери-красавицы. Она приветливо кивала головой и согласно говорила:

– Спасибо… да, доченьку…

Инвир бросал на жену восторженные взгляды и одобрительно кивал ей головой.

Качаясь, словно пьяная, я вышла на шоссе и побрела к железнодорожной станции. А в голове рефреном звучали строки моей великой соплеменницы:

В холле Финлядского вокзала ко мне подошел военный патруль.

– Ваши документы, девушка!

– У меня их нет с собой, – растерянно ответила я, – а зачем вам мой паспорт? – Я уже стала приходить в себя, и в голосе моем прозвучали нотки возмущения.

– Не в ЗАГС идти, красавица, не в ЗАГС, – со злой иронией шутил капитан, – хочу узнать вашу национальность, род ваших занятий, а также хочу поинтересоваться, что вы делайте в нашем городе?

– Это и мой город тоже, – разозлилась я, и слезы сами собой брызнули из глаз.

– Так, все ясно, документов нет, род занятий и так виден, в машину ее, – капитан повернулся ко мне спиной, а двое рядовых подсадили меня в раздолбанный и вонючий уазик.

– Зря вы заплакали, – шепнул мне несимпатичный прыщеватый солдатик, – наш капитан терпеть не может женские слезы. Сразу звереет.

– Что ж, на войне как на войне, – поняла я характер капитана, – он из Чечни, что ли?

– Нет, он не там воевал. – Солдатик заставил подвинуться какую-то лохматую, неопределенного пола фигуру, и стал закрывать дверь.

Я думала, что нас проведут в какую-нибудь комнату ожидания, и дежурный офицер будет разбираться с каждым отдельно. Я несколько раз слышала слово «теракт», чувствовала напряженность окружающих, поэтому до поры до времени молчала. Но нас, вопреки моим ожиданиям, сразу с черного хода провели в какую-то огромную клетку. Там уже стояли, только стояли, потому что сидеть было невозможно, негде, человек двадцать. Когда открыли скрипучую решетчатую дверь, в клетке послышались возмущенные голоса:

– Вашу мать, тут и так дышать нечем.

Полная размалеванная блондинка с остриженными под мальчика волосами, кинулась на открытую дверь, как на амбразуру:

– Скажите дежурному, у меня ребенок! Слышите, у меня ребенок дома один, – она кричала прокуренным голосом, и пахло от нее жутко, но что-то подсказывало мне, что она говорит правду, и я тоже попросила:

– Позовите офицера, надо разобраться. У нее же ребенок!

Звук удара был почти не слышен, но боль, молнией ослепившая мне глаза, запомнилась на всю жизнь. Воздух перестал поступать в легкие, я с хрипом, задыхаясь, повалилась на пол. Боковым зрением я видела, что рядом со мной лежит несчастная блондинка. Она визжала так, что во мне вдруг что-то лопнуло. Я не поняла, что это было за ощущение, но почему-то подо мной образовалась лужа.

– Кровь, слышите, кровь, – это кричали в спину капитану, который уходил от нашей клетки равнодушной и спокойной походкой.

Я лежала на боку и сквозь слезы видела его удаляющуюся сильную и прямую спину. И мне казалось, что в руке у меня пистолет и я стреляю и стреляю в эту ненавистную спину. Я ненавидела в ней все зло, что было в моей жизни с самого детства. Я убивала это зло, а вместе с ним свое сиротство, предательство Инвира, свое одиночество. Последним моим ощущением в этот день было тепло крови, с бульканьем вытекавшей из меня. Я поняла, что это уходит не моя жизнь, а жизнь моего ребенка.

«Маленькая моя, – подумала я с жалостью, – моя темноволосая смуглая девочка, с карими глазами и стройной фигуркой». Я плакала над ней, не приходя в сознание. Потому что если бы пришла – умерла бы вместе с ней.

После разрыва с Инвиром я пустилась во все тяжкие, меняя мужчин как перчатки. Я не щадила никого из этого подлого племени, влюбляя их в себя и безжалостно бросая. И только одного из них я пожалела. Стасику только-только стукнуло восемнадцать, и он был еще совсем ребенок. Он просто ходил за мной по пятам, дарил полевые цветы и краснел как гимназист при встречах. Это случилось в тот год, когда в моей жизни появился Марат Губайдуллин. Я знала, что в прошлом он – бандит, из казанских, и прозвище у него было противное – Дуля, но мне было все равно. Я просто спала с ним и относилась к нему с каким-то брезгливым равнодушием. Ведь я любила не Марата, а его кошелек. В глубине души я понимала, что была несправедлива к нему. Если бы сердце мое не было так ожесточено, возможно, я разглядела бы в Марате и внешнюю привлекательность, и душевное одиночество, и даже нежность в отношении ко мне. Какое-то шестое чувство подсказывало мне, что Марат никогда не был душегубом. Он давно сменил спортивный костюм на неброские, но стильные вещи от Hugo Boss, отрастил солидное брюшко, но ностальгия по тем романтическим временам, когда он в компании таких же безбашенных пацанов ходил в адидасовских трениках китайского производства и собирал дань с рыночных торговцев, похоже, не покидала его по сей день. Став авторитетным бизнесменом, Марат откровенно скучал и в своем респектабельном офисе с дебелой секретаршей, и в своем собственном доме, где всем заправляла его туповатая и скандальная жена. Вот и со мной ему тоже не повезло. Марату надоели слезливые мелодрамы, которые ежедневно разыгрывала его благоверная, ему хотелось эротического триллера, с лихо закрученной интригой, с бешеным накалом страстей, может быть, даже влюбленности… Но от меня он получал только снисходительное равнодушие и злые насмешки.

«Если мужчины используют меня, – думала я тогда, – почему я не могу делать то же самое»? И вот сейчас я цинично и хладнокровно подставлю его, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

Рита закончила свой разговор и, как на своих незабытых допросах, резко сказала мне, указывая на стул:

– Садись! Рассказывай!

Я медленно села, закинула ногу на ногу и небрежно бросила:

– Сигарету!

Девчонки молча засуетились, шаря по своим сумочкам разнокалиберные сигареты.

– Вот зараза, – не выдержала Ника, – все рушится, а она тут выеживается, как муха на стекле…

– Цыц, – рявкнула Рита, – молчать. Вы с ума все посходили.

Только сейчас я поняла, как напряжена обстановка. И словно для того, чтобы придать мне решительности, в центре стола лежал разодранный журнал для шаловливых мальчиков. С нашими лицами и с оголенными задницами…

– Говори! – Милка недаром носила прозвище Плюшка, она от волнения жевала конфету за конфетой. Коробка на ее коленях была почти пуста.

– Говори, Розочка, – Оля, по обыкновению, пыталась смягчить воинственный настрой наших амазонок.

Звонко щелкнул затвор фотоаппарата – это Машка решила запечатлеть последний момент нашего беспомощного состояния.

– Деньги будем отбирать у одного богатенького Буратино.

– У кого? – хор получился неровный.

– У Буратино. Будем называть его так. Хотя в миру он Марат Губайдуллин. По крайней мере я всегда его так называла.

– Всегда – это сколько? – с иронией спросила Ника.

– Всегда – это полгода. Ровно столько, сколько нужно было, чтобы выпотрошить этого безмозглого Буратино.

– И он подарил тебе азбуку, – Ника не успела договорить, как послышался спокойный и убийственный голос Марго:

– Ника, заткнись!

Из нашей журналисточки как будто пар выпустили. Она знала, что Марго с такой точки кипения может сказать больше, чем хотела бы услышать Ника.

Я, наслаждаясь всеобщим вниманием, нагло положила правую ногу на подлокотник Катькиного кресла и ждала, чтобы мне дали прикурить. Четыре зажигалки олимпийскими факелами тут же вспыхнули у меня под самым носом. Не шевельнулись только Ника и Марго.

– Я спала с ним полгода, – цинично и спокойно рассказывала я, – поэтому знаю все его привычки. Он не трус, но припугнуть его хорошенечко можно – если хорошо придумать историю, и тогда он отдаст и продаст все, даже собственную маму.

– А денег-то у него много? – поинтересовалась практичная Маша.

– Как у дурака фантиков, – заверила я.

– Тогда звони, – притихшая над последней конфетой Мила очнулась и, как всегда, изрекала конкретное предложение.

Мне тут же сунули в руку трубку. Я растерянно посмотрела на нее и увидела в ее кнопочках констатацию грядущей своей погибели.

Я еще не забыла номер Марата. Ноготки привычно поцокали по циферкам, и в трубке почти сразу послышался солидный, весом в пару миллионов долларов США, голос.

– Алееее, – и тут же: – Роза! Девочка моя!

Я так же привычно отстранила трубку подальше от уха. Я знала, что две-три минуты она будет исторгать только бесконечные, нелепые комплименты и восторги по поводу моего звонка. Нет, все-таки мало я содрала с него!

Девчонки с замиранием сердца и завистью смотрели на мои фокусы. Кажется, они в эту минуту учились у меня, как управлять мужчинами, если не вспоминать о проклятой женской логике. С ними нужно общаться по их сволочной – мужской – логике. Даже у Марго глаза радостно заблестели, и она в унисон моей брезгливой мимике изображала те же ухмылки, что и я.

– Алло, – голос мой от волнения был немного хриплым. Я знала, что его низкая тональность обычно приводит мужиков в дрожь, но вот если еще и с хрипотцой, тут уж мало кто устоит. – Хочу потеснить твой гарем, милый, – меня саму даже передернуло от пошлости.

– Буду рад вспомнить молодость, – тут же согласился Марат. Интересно, он что, думает, что и сам был молод, когда я была его пассией? Да это было считанные месяцы назад! Ну, подожди у меня!

– Соскучилась, котик, хочу встретиться, назначь время, я всегда свободна для тебя. Но одно условие – только ты и я, о'кей?

«Котик» тут же назначил время свидания, и я с облегчением выключила телефон.

– Ну, девки, с вас пузырь!

– Ой, ты зеленая какая, – жалостливо протянула Оля.

– Позеленеешь тут, – неохотно призналась я.

– Слушай, а как же ты спала с ним? – даже Ника прониклась сочувствием.

– Молча, – я тут же отвергла ее участие в нашей нелегкой операции.

– Так, девочки, не расслабляемся, – Марго по обыкновению взяла инициативу в свои руки. – На дело, кроме нас с Розой, идут Оля и Катя. Ника, Маша и Плюшка остаются в резерве.

– Это почему же я – ив резерве? – возмутилась Ника.

Ее вопрос остался без ответа.

– Если мы не вернемся… – торжественно начала Марго.

– Мы будем считать вас этими… – Машка подавилась своей шуткой от одного взгляда Марго.

– Если мы не вернемся… – повторила наш лидер.

– …Мы за вас отомстим! – Ника говорила всерьез, но Марго почему-то улыбнулась и сказала:

– А ну вас! Если мы не вернемся, это значит одно – нам уже плевать на эти голозадые проблемы!

В назначенное время я красиво и медленно, как будто оттягивая последние секунды перед казнью, спустилась с лестницы нашего офиса на Фонтанке. Я специально назначила Марату встречу на площади Островского, чтобы унять нервную дрожь и привести свои мысли в порядок. Вечерние улицы были ярко освещены, машин было совсем мало, и серебристый джип Марата занял, казалось, все свободное пространство.

– Девочка, Розочка, – от этого словесного сиропа можно было поскользнуться и сползти прямо на проезжую часть. Но Марат вовремя подхватил меня под руку и усадил в машину, звонко шлепнув по заднице. Зубы мои почему-то начали мелко клацать.

– Девочка замерзла? Девочку нужно согреть? – продолжал сиропить Марат. Он вел машину спокойно и уверенно.

– Котик, миленький, – пропела я в унисон его кондитерскому голосу, – остановись на минуточку у театра, мне тут контрамарки нужно забрать, я быстро… плиз!

«Котик» послушно остановил машину, и в салон моментально ворвалась вся команда. Марго потеснила растерянного Марата, пугая его воткнутым в бок незаряженным пистолетом. На заднее сиденье одним махом заскочили Ольга и Катька. Я все так же тряслась на переднем.

– За что? – Марат был искренне удивлен и почти не напуган. Он включил зажигание, и машина плавно тронулась с места. Мне даже стало стыдно, что я так резко перешла от сладких словечек к тыканию в его бок опасной игрушкой для крутых мальчиков.

– За деньги, – конкретизировала умная Катя, – вы, мистер, наш кошелек.

Больше она ничего не успела сказать. Три черных джипа на первом же светофоре взяли нашу серебристую лайбу в каре. Мы и не подозревали, что машина может вместить так много людей. Но она вместила. Еще троих.

Марат как-то очень устало вздохнул и спросил:

– Девки, вы с ума сошли, да? Если бы мы вас сейчас постреляли, нам бы ничего не было. Или вы за решетку захотели?

Мы дружно молчали.

– Статью за похищение знаете?

– Знаем… – голос Марго был увядшим.

– Сколько дадут, знаете?

– Знаем.

– Ну, вы и дуры!

– Знаем, – осмелела наша мать-командирша, – но нам так надо было!

– Это вот ей надо было. Контрамарки на спектакль. Театралка хренова, – ехидно добавил мой бывший благодетель. – Ну и стерва же ты, Розка, стерва и дура. Ты что, забыла, что у меня в тачках громкая связь? Забыла, как сама же просила ее отключить, когда я тебя трахал на заднем сиденье?

– Забыла, – растерянно подтвердила я.

– Дура! – хором отозвались девчонки.

Марат сидел молча, судя по всему, придумывал нам казнь. Телохранители тоже молчали, терпеливо и с явным удовольствием теснясь с девчонками на заднем сиденье.

– Рассказывайте, – наконец произнес наш судия. Мы наперебой стали рассказывать ему о злосчастном журнале, который лишил нас работы, доброго имени, чести, наконец.

– Чести, – хмыкнул наш герой и посмотрел в мою сторону. – Ты, что ли, чести лишилась?

– Иди ты, – обозлилась я.

– Это ты сейчас пойдешь. И даже не догадываешься куда, – озверел Марат.

– Молчи, Роза, – хором завопили девчонки.

– А ведь я, дурак, даже жениться на ней хотел, – рассмеялся Марат, – Аллах уберег.

– Да врешь ты все, куда ты денешься от своей благоверной, подкаблучником был, подкаблучником и останешься.

– А ведь правда, девки, хотел, – продолжал откровенничать Марат, не обращая на мои реплики никакого внимания. – Хотел, но ведь ей одного мужика мало! Ей ведь еще кроме меня понадобился… этот, как его? А хрен с ним! Живой хоть остался?

– Так это ты его? Твои недоноски так его отделали? Он же мальчик совсем, что он тебе сделал? – я сама давно уже забыла неудачливого поклонника Стасика, который на свою голову преследовал меня пару месяцев.

– Чем же он лучше меня? – настойчиво допытывался Марат.

– А тем, что молодой, страстный и любить умел, его на всю ночь хватало, не то что тебя, – я клеветала и на себя, и на Марата, и на несчастного мальчика, который, даже не поцеловав меня ни разу, лишился зубов.

– Так, пора кончать этот базар. Ишь, чего удумала, тварь неблагодарная, – Марат повернулся ко мне и резким движением попытался затянуть шарфик на шее. – Рогов мне понаставила да еще шелупонь свою на меня же науськала! Я думаю, пацаны, сдадим их в ментуру, пусть мусора с ними разбираются.

Такого поворота событий никто из нас не ожидал.

– Нам не нужны неприятности с законом, – глухо сказала Рита. Наверное, она одна до конца понимала все последствия нашего безумного поступка.

– Подружку свою благодари, это она вас в блудняк втравила! Впрочем, я же не настаиваю. Сам не люблю легавое племя, немало они мне кровушки попортили, сучье отродье.

– Ну, так мы тогда пойдем, – обрадованно сказала Катюша и попыталась открыть дверцу.

– Нет, братва, вы только посмотрите на нее! Сидела тут битый час, как моль в обмороке, и вдруг такая прыть! А расплачиваться кто за вас будет? Устроили тут, понимаете ли, маски-шоу и в кусты? Как-то все это не по понятиям.

– Но у нас нет денег, совсем нет, – со слезами в голосе сказала Оля.

– Так это и ежику понятно, – засмеялся Марат. – Бабок нет – расплатитесь натурой.

– Ты только учти, подонок, что одна из нас – несовершеннолетняя, – блефовала Ритка, кивнув в сторону Оли. – Под статью хочешь попасть? А знаешь, что с таким, как ты, на зоне делают? Закукарекаешь в первый же день, уж это я тебе гарантирую.

– А ты откуда такая грамотная? Все про законы и зоны понимаешь…

– Грамотная я с юрфака, – зло процедила Рита.

– Да ты никак мент? Ну, блин, нет слов, мент и в такую лабуду вляпалась. Ну, я больших дур в жизни не видел…

– Хватит, не трогай их, возьми лучше меня, – сказала я и сама испугалась своих слов. Марат взглянул на меня и расхохотался.

– Ты, Розка, видать, совсем ополоумела. Мне даже смотреть на тебя брыдко. Кувыркайся в койке со своим сопливым малолеткой. Если хотите все миром кончить, а вы ведь хотите, правильно я понимаю?.. – Марат смерил Марго многозначительным взглядом. – Пусть двое из вас добровольно отработают за ваше дерьмо. Согласны, козы?

Я знала его как облупленного и сразу просекла, что он запал на Ритку.

– Хорошо, – вздохнула Рита, – я поеду. Одна. За всех.

– Мне бы это очень польстило: всю жизнь меня менты имеют, а теперь я – мента. Но это было бы слишком просто.

– Да чего ты добиваешься, в конце концов? – не выдержала я.

– Я хочу, чтобы поехали не самые смелые и активные, а самые тихие и скромные. Чтобы вы, кумушки, – он кивнул на нас с Ритой, – особо помучились. Но, главное, чтобы они поехали по доброй воле. Я законы тоже знаю, – еще один выразительный взгляд на Ритку, – в том числе и срок за похищение человека. Ведь не злодей же я, а – просто скучающий парень. Праздника хочу.

Девчонки, не сговариваясь, посмотрели друг на друга и поняли, что игры закончились и что идея нашего журнала стоит той цены, которую им предстоит заплатить.

– Ну, девочки, вы едете с нами по собственной воле? Первой кивнула Оля. Потом Катя.

Мне захотелось заплакать, но я сдержалась.

Наши с Марго роли в этом спектакле бесславно закончились. Шквала аплодисментов не последовало. Охранники с подчеркнутой галантностью, еле сдерживая издевательские улыбки, открыли нам двери, и мы, состроив хорошую мину при плохой игре, оказались на улице.

А город жил своей жизнью, как будто уже вычеркнув нас из списка удачливых и нужных ему. Что ж, час назад мы сами мечтали, чтобы нас никто не замечал и чтобы все машины проезжали мимо роскошной лайбы Марата. Просьбы, видимо, были услышаны.

Что теперь будет с крохотулей Оленькой, с нашей романтичной и мечтательной Катюшей? Я представила себе, как дрожат от ужаса девчонки, оказавшиеся в одной машине с Маратом и равнодушным к чужой боли охранником. И во всем виновата я, одна я! От страха и безысходности я все-таки разрыдалась.

– Кончай реветь, Роза, – утешала меня Марго. – В жизни не бывает безвыходных положений, мы обязательно что-нибудь придумаем.

А навороченный джип Марата, не обращая внимания на сигналы светофоров, на бешенной скорости уже скрылся из виду.