Стрела и солнце

В нем не было бы ничего странного, если б на бочках и на сене не разместились в самых разнообразных позах… люди.

Они снаряжены для боя — у всех яйцевидные шлемы, железные кирасы, медные поножи, у всех короткие мечи, луки, секиры. У стен — частокол коротких, с широкими наконечниками копий.

Да, люди!

Те самые боспоряне, которые приезжали в гости к Оресту.

Сам Зевс не мог бы сказать, как они, выехав из Херсонеса, опять попали сюда, в дом Ламаха.

— Ты предупредил Коттала? — услышала Гикия протяжный гнусавый голос.

Она перевела взгляд направо. Там, у стены, сидели привратник Аспатана и тот самый боспорянин, что однажды в ненастный день приходил с двумя спутниками на дачу у моря.

— Да, — хмуро кивнул Аспатана.

— Ты молодчина, приятель. Кх, кх! Нелегко столько дней кормить, поить и оберегать от посторонних людей такую ораву. Удивляюсь, как они не прокисли в этом вонючем подвале, мои славные друзья. Негодяй Орест ни во что не хочет вмешиваться. Держится в стороне, мерзавец. Творите, мол, что хотите, только меня не вмешивайте в свои грязные дела… Кх, кх! Ну, и дьявол с ним. Не донес — и то хорошо. Он только для того и нужен был, чтоб мы смогли зацепиться за Херсонес. С этой целью и вытащил его Асандр, по моему совету, из болота, женил на дочке Ламаха. Кх. кх! Из тебя выйдет толк, Аспатана. Завтра ты сделаешься самым уважаемым гражданином Херсонеса, под стать Котталу. Хочешь — торгуй, хочешь — землю обрабатывай. Вчера был рабом — завтра у самого будут рабы. Я тебе достаточно подкинул монет, не так ли?

— Достаточно, Харн.

Харн!

Так вот он кто такой, этот бледный человек с ледяными глазами! Гикия сразу припомнила, где и когда она видела его глаза, слышала отвратительный голос… Харн — старший брат Коттала, изгнанный из Херсонеса за то, что пытался совершить переворот в пользу богатых! Гикия была тогда еще маленькой.

— Что, братья, скучно? — обратился Харн к товарищам. — Застоялись, как лошади на конюшне? Ну, ничего. Потерпите. Сегодня вы глотнете свежего воздуха и разомнете косточки.

— Нехорошо, — вдруг сказал Аспатана.

— Что — нехорошо? — с удивлением посмотрел на него Харн.

— Подло все это, — проворчал Аспатана сквозь зубы.

— Подло? Ха! — Харн откинулся назад, полуприлег на сене, небрежно закинул ногу за ногу. — А что не подло в этом мире? Подлость — основа основ. Свет держится на подлости. Она движет человечество вперед.

Ты не веришь мне, старому пирату? Но разве люди не режут друг друга из-за куска хлеба или рваного хитона? Разве люди не травят друг друга из зависти?

Вот, для примера, Асандр. Не совершил ли он подлости, убив своего благодетеля царя Фарнака, который верил ему, как себе? А Динамия, дочь Фарнака — не сделала ли она подлости, выйдя замуж за убийцу родителя? А дети боспорского царя Перисада? Они перерезали, как волки, брат брата, борясь за престол. Так было всегда. Так было всюду. Так будет вечно.

Убив Ламаха и захватив Херсонес для мерзавца Асандра, мы сотворим еще одну, очередную подлость, только и всего!

Гикия еле устояла на ногах.

Надо слушать!

И она слушала, ценой нечеловеческих усилий сдерживая вопль, рвавшийся из груди.

— Все равно преступление, — насупился скиф.

— Преступление? — Харн вскочил. — Закон! Преступление! Наказание!.. Ты дурак, Аспатана. Закон для меня — мои желания. Кто смеет судить меня, управлять моими поступками, навязывать свои взгляды и понятия? Я отвечаю только перед матерью, ибо она дала мне жизнь. А весь остальной сброд, так называемое общество, народ? Кто они мне? Что они для меня? Разве они родили и вскормили Харна, едят, пьют, думают, живут за него и для него? Пошли они прочь!

Я — сам себе бог, царь, архонт, заклюй меня ворона, и пусть никто не вмешивается в мои дела. Мой закон — пусть всяк живет как хочет и как может. Преступлений нет — есть угодные мне поступки. Ты чего раскис, приятель? Начинаешь вилять, когда дело дошло до веселой работы? Не дури.

— Смотри, Драконт, как бы он не выдал нас, — подал голос один из воинов — косоплечий, рябой боспорянин. — Лучше прирезать. И без него теперь обойдемся.

Драконт!

Гикия сокрушенно покачала головой. Значит, Харн и знаменитый пират — одно лицо? И здесь — вся его шайка? Боже, что творится на свете.

— Прирезать? — Харн, он же Драконт, пристально поглядел на Аспатану. — Бросьте, ребята. Он зашел слишком далеко, чтобы нас предать. Или как, а, приятель?

— Не морочьте мне голову! — свирепо оскалился Аспатана. — Кто я — мальчишка? Узел теперь не развяжешь. А если этот рябой красавчик имеет что-нибудь против меня, то я готов с ним потолковать.

И Аспатана встал — приземистый, сутулый, криво выставив страшные руки по бокам могучим, загребающим движением.

— Ну, ну! — крикнул Харн успокаивающе. — Я сам обрублю уши косоплечему дураку. А ты не сердись, приятель, — голос пирата прозвучал заискивающе. — Сядь, выпьем. Эй, вы! А ну, распечатайте кувшин. Праздник у нас сегодня или нет? Прежде чем мы надрызгаемся, выслушайте последние распоряжения.

Херсонеситы перепьются сегодня в честь Диониса, как свиньи, — мы и будем потрошить их, как свиней. Когда они утихомирятся и уснут, — Харн кивнул на потолок, — Аспатана известит нас, мы вылезем отсюда потихоньку и без шума прикончим всю братию.

Здесь собрались виднейшие люди Херсонеса, учтите. Убивайте любого, кто попадется под руку. Но Гикию не трогать — она, как-никак, жена боспорского царевича, черт бы его съел.

Истребим верхушку — народ покорится. Помните — в бухте Символов и Песочной — боевые корабли Асандра. Навалимся со всех сторон. Жечь! Рубить! А ты, Аспатана, когда мы начнем действовать, сразу же пошлешь Кастора и Полидевка к моему братцу Котталу, чтоб и он со своим отрядом приступил к делу. Готовы эти два лоботряса?

— Готовы.

— Ну, наливай. Выпьем за то, чтоб черная стрела Драконта насквозь пробила поганое солнце Херсонеса. Сегодня оно закатилось в последний раз! Завтра ему не взойти.

Гикия очнулась у себя в комнате. Она не помнила, как выбралась из подвала.

— Где ты, Клеариста?

— Здесь, сестрица.

— Давно привела меня сюда?

— Только что, сестрица.

— Боже мой! — Гикия быстро поднялась. — Выйди пока, Клеариста. Мне нужно подумать.

Гикия схватилась за голову. Не сон ли это? Дева, что же теперь делать? Ей захотелось увидеть Ореста. Не медля увидеть Ореста! Заглянуть ему в глаза… понять… разобраться… как он мог? Может, он сам протянет руку, откроется. Ведь еще ничего не потеряно.

За дверью послышались тяжелые, неуверенные шаги.

Вошел сын Раматавы. Он смотрел сквозь Гикию пустыми глазами — не заметил жены, хотя она и стояла перед ним.

— Орест!

В его неживых глазах мелькнула искра сознания. Лицо безобразно исказилось. Сквозь зубы, как у затравленного зверя, вырвался стон. Отчаяние. Безнадежность. И Гикия уловила верным чутьем женщины, глубоко, до конца поняла, сколько страданий причиняют, сколько темного, утробного отвращения внушают Оресту и этот дом, и пир, и вино, и пьяные крики херсонеситов, и сам Херсонес, и весь мир, и она, Гикия.

Женщина отшатнулась.

Орест, покачиваясь, проследовал в темный угол. Безжизненно, с деревянным стуком, растянулся на широкой скамье, застланной козьими шкурами, с головой закутался в мягкую полость. Отвернулся лицом к стене, судорожно всхлипнул, устало, натруженно, плачуще вздохнул и затих.

— Предатель! — с ненавистью прошептала Гикия,

Ей хотелось закричать.

Чтобы поднялся переполох, чтобы сбежались люди, схватили этого мерзавца! Но она тут же одумалась, пересилила, стала успокаивать себя. Как бы не совершить ошибку. Страшную, непоправимую ошибку.

Она заставила себя сесть у темного окна, закрыла глаза. Так вот к чему сводилась затея Асандра! Подготовить в Херсонесе удобное гнездо для наймитов. Совершить в подходящий час переворот в пользу Боспора. Захватить город. Все просто. А сколько было произнесено громких слов! Дружба. Мир. Добрососедские отношения…

Ясно, что Орест в самом начале ничего не знал о заговоре — иначе он с первых же дней держался бы совсем по-другому, старался бы втереться в доверие.

Очевидно, ему открыли тайну в ту бурную ночь, когда на дачу Ламаха явился негодяй Харн с двумя спутниками. Гикия вспомнила обрывки подслушанного тогда разговора. Должо быть Ореста долго уговаривали принять участие в перевороте. Пугали. Угрожали. Он не соглашался: «Нет! Нет, сказал я тебе…»

Бедняжка, а она-то думала, что Ореста хотят увезти в Пантикапей.

Да, он не мог пойти на подобную низость.

Ведь Орест — честный человек.

Почему же тогда наймиты Асандра проникли в Херсонес, а херсонеситы ничего не знают? Как «честный человек» мог с этим примириться?

О! Он просто устранился от событий. Усталость. Равнодушие. Пусть люди делают, что хотят, лишь бы его оставили в покое. Ведь он — ничей. И его оставили в покое, да, зато поставили под угрозу жизни сотен и тысяч мужчин, женщин, детей, вся вина которых лишь в том, что они не желают подчиниться чужой власти и стремятся жить так, как им нравится.

Жалкий червь! Он возомнил себя стоящим над человеческой борьбой? Но разве, кроме двух враждебных станов, есть еще и третий, в сторонке, где можно отсидеться, пока другие сражаются? Нет. Любой человек на земле — хочет он, или не хочет — принадлежит той или иной стороне. Равнодушие… Видеть, как шайка бессердечных пиратов, псообразных существ, для которых ничто не свято, готовится пролить человеческую кровь… видеть и равнодушно молчать — не значит ли способствовать преступлению? Да, равнодушие — тоже преступление.

Он не виноват, что он такой; что так получилось — виновата жизнь?

Но ведь человек — не деревянная кукла в руках бродячего скомороха, которую дергают за ниточки так и эдак! Да, человек зависит от обстоятельств, но ведь и обстоятельства зависят от людей. У человека — сердце, мозг, совесть и добрый пример лучших людей. Он и должен противопоставить их неверным обстоятельствам. Не набрался мужества — пеняй на себя. Орест — соучастник преступления и подлежит уничтожению. Выпил вино — выпей и дрожжи, так говорит народная мудрость.

Харн и Орест. Казалось бы — что между ними общего? Но если разобраться глубже, они — листья с одной ветви, так же, как Аспатана и даже покойный Дион. Пусть все это — разные люди, но главная черта у них одна; они отделяют себя от других, самое важное для них — они сами, свое. Вот почему в трудный час, когда решается судьба целой страны, судьба тысяч людей, Орест, хотел он этого или нет, оказался на стороне Харна.

Преступник… Но ведь он — муж Гикии! Подлежит уничтожению… Боже! Уничтожить человека, которому принадлежала столько ночей. С которым лежала в одной постели, плакала при судорожных порывах горячего тела… Ведь он — муж! Муж — изумительное слово. Никто на свете так не близок женщине, как муж. Ему известны секреты, которые женщина не открывает даже матери. Все доверено ему — красота, изъяны, явное и тайное.

Предать человека, который растворился в тебе, в котором растворилась ты — не преступление ли это тоже?

Все равно, что самой, в постыдной наготе, предстать перед жадно глазеющей толпой.

Боже, боже! Бедный Орест… Что делать? Время идет. В доме затихают крики пирующих. И тут Гикия вспомнила старинную примету: женщина, если она родилась, да вдобавок еще вышла замуж шестого числа второй декады месяца, всю жизнь будет несчастной. Неужели все наперед предопределено черной судьбой и нет смысла бороться с нею?

Время идет.

Триера грузно покачивалась на холодных волнах Песочной бухты.

Глашатай Поликрат стоял на палубе, уцепившись за мачту со спущенным парусом, и зябко кутался в теплый плащ. Напрягая глаза, он глядел в ночь, на темные массивы херсонесских стен, за которыми один за другим гасли в домах огни. Где же условный знак?

Солдаты-боспоряне сидели тесной кучей под навесом, ждали приказа выгружаться. Гребцы бесшумно двигали веслами, чтобы триеру не прибило прежде времени к берегу. Позади чернели огромные расплывчатые пятна — то качались на воде два других корабля, набитые воинами, как борти пчелами. Как только единомышленники Асандра откроют ближайшие из городских ворот, рои этих свирепых пчел, яростно гудя, вылетят из ульев-кораблей и обнажат стальные жала.

Поликрат продрог и спустился вниз.

Асандр сидел у стола, крепко сцепив зубы, и напряженно глядел в одну точку. Заметив глашатая, слезавшего по ступеням лестницы внутрь судна, царь оживился, бросил на него требовательный взгляд. Поликрат отрицательно покачал головой. Асандр досадливо поморщился, причмокнул и сплюнул.

— Должны бы уже, — проскрипел царь недовольно. — Ох, как надоела эта проклятая качка! У меня колени дрожат. Мутит.

Он пожевал старческими губами, опять причмокнул и поманил Поликрата толстым указательным пальцем.

— Смотри, чтоб солдаты, как выгрузятся, не шумели, не зажигали огня. Надо подойти к воротам незаметно. А то поднимется переполох. Когда уже войдете в город, тогда кричи во все горло: «Боспоряне! Вперед, за царя и Пантикапей!» Чтобы побольше страху нагнать. Внезапность — великое дело. Понял, Златоцвет?

Поликрат молча наклонил голову.

— А Протоген — высадился он в бухте Символов?

— Да. — Глашатай полез обратно на мокрую палубу.

«Заговаривается, — подумал он с неприязнью. — Сто раз повторяет то же самое. Правду говорят: вторично дети старики».

Оставшись один, царь подпер ладонью подбородок и задумался.

— Кого посадить архонтом в Херсонесе? — в который уже раз спрашивал он себя. — Ореста? Глуп, верней — слишком умен, не от мира сего. Драконта? Нельзя — рано или поздно изменит. Хоть бы ему шею свернули херсонеситы сегодня в стычке. Не догадаются — сам постараюсь. Только когда все уладится, конечно. Опасный друг. Боже! Чем кончится эта ночь?

Он вопрошающе уставился на бледный светильник.

Жаль, что маленький светильник не мог озарить слабыми лучами тьму грядущего и поведать о том, что в ней прояснилось. Он рассказал бы изумленному Асандру, что не пройдет и десяти дней, как его власть в Боспоре кончится навсегда.

Там, за Феодосией, уже стояли во главе большого войска Скрибоний и Динамия.

Разве мог старик предположить, что едва он вернется из-под Херсонеса в Феодосию и, узнав о мятеже боспорян, выступит против них, как солдаты пригретого им Протогена, увидев, на чьей стороне перевес, бросят Асандра одного и перейдут под руку Скрибония? И даже верный Поликрат сбежит к хилиарху? Старик только рассмеялся бы, если бы ему, богатейшему человеку в Тавриде, сказали, что всего через несколько суток он лишится всех сокровищ, а затем умрет с голоду.

Но так оно и случилось.

…В ту ночь на холмах за Феодосией пылали большие костры. Отряды скифов, маитов, ремесленников, крестьян, рабов — все те, кто по зову Скрибония поднялся, наконец, против ненавистной Асандровой власти — грелись у костров, набираясь пылу для решительного сражения.

Скрибоний — новый, хотя еще не объявленный монарх Боспора, нежился в теплом шатре с царицей Динамией. Он был доволен. Желанное — в руках!

Скрибоний смело глядел в лучезарную даль будущего, и ни одна тревожная мысль не омрачала его радости.

Триеры Асандра выступили к Херсонесу тайно; был пущен слух, будто царь двинулся к Танаису приструнить сарматские полчища.

Но Скрибоний узнал об истинной цели похода через подкупленных во дворце людей. И его не обманул хитрый ход Асандра, который днем и впрямь отплыл под звуки флейт на север. Верные Скрибонию рыбаки проследили, что царь ночью вернулся, бесшумно проскользнул в проливе мимо Пантикапея и взял направление на юго-запад, к Херсонесу.

В Танаис же, чтобы отвлечь внимание любопытных, пошла по Меотийскому озеру только одна галера.

Поначалу Скрибоний хотел предупредить херсонеситов, чтобы они были наготове. Но Динамия воспротивилась:

— Сделаешь глупость! Если херсонеситы своевременно примут меры к отражению нападения, царь вернется домой с хорошо сохранившимся, озлобленным неудачей войском, которое будет радо по его приказу сорвать зло на нас с тобой. Пусть лучше передерутся у стен Херсонеса, устанут, ослабнут — с той и другой стороны погибнет много людей, — тогда мы раздавим и тех, и других. И Асандра опрокинем, и Херсонес заодно приберем к рукам.

— О божественная женщина! — восхитился Скрибоний. — Ты мудра, как Афина Паллада.

…У одного из костров сидел некто по имени Сфэр — винодел из Тиритаки, рыбак, кузнец, человек, потерявший по злой воле Асандра дом и семью. Он молча наблюдал за длинными языками пламени, с треском пожирающими кривые сучья степных кустарников. Сфэр вспоминал о Тиритаке, о своих бесследно пропавших детишках.

Мимо костра, возле которого разместился Сфэр, к шатру Скрибония прошла толпа сияющих, оживленных, весело гогочущих эвпатридов.

Слуги тащили за ними кувшины, узлы, корзины. Будет пир. И Сфэр узнал в толпе «благородных отцов» архонта Ламприска — да, того самого, что когда-то ограбил Сфэра, взял его землю себе, а жену и дочерей продал а рабство.

И Сфэр горько заплакал — первый раз с тех пор, как бежал из Тиритаки. Он плакал долго, но жаркий костер высушил слезы. И Сфэр проворчал зловеще:

— Вот оно как… Ламприску не худо жилось при Асандре. Пришел Скрибоний — Ламприск опять в почете. Ну, что же…

Разве мог предвидеть новоявленный царь, что пройдет немного времени, и этот самый Сфэр, убедившись, что очередной правитель — такой же ловкий обманщик, как и прежние, если не хуже, а Мессия, обещанный иудеями, все еще медлит снизойти на землю, проберется в одну бурную ночь с друзьями в Белый дворец и зарежет Скрибония, точно овцу?

Ведь новый царь ничего не знал о клятве Сфэра.

Не подозревала и Динамия, что второй супруг — не последний, и ей еще предстоит выйти замуж за понтийского царя Полемона, который захватит престол Боспора после Скрибония — захватит, чтобы в свою очередь свалиться с него с раздробленной головой.

Смутный век. Ложь. Кровь. Огонь. Борьба за власть. Но напрасны все потуги. Бесполезны усилия спасти дряхлый, прогнивший, забрызганный грязью мир. На смену старому могучей поступью шло молодое, новое.

— Хозяйка, очнись!

Гикия подняла голову и вскрикнула. Перед нею стоял привратник Аспатана.

Неужели… неужели уже началось?

Она опоздала.

— Слушай и не перебивай, хозяйка. Здесь, в старом подвале, спряталась шайка Драконта. — Аспатана ткнул пальцем вниз. — Их пятьдесят человек. Они хотят сегодня ночью убить Ламаха, истребить членов Совета и открыть ворота боспорянам. — Аспатана кивнул в сторону. — Внутри города Харну поможет Коттал. — Аспатана повел рукой вокруг. — Если ты хочешь спасти Херсонес, торопись.

Аспатана резко повернулся и двинулся к выходу.

— Стой! — крикнула Гикия. Быстро, чеканя шаги, она подошла к привратнику, схватила за плечо. — Кто впустил пиратов?

Аспатана посмотрел на женщину в упор:

— Я.

— Зачем?

— Драконт дал много денег. Твой отец обидел меня. Я хотел отомстить.

— Почему же ты решил выдать Драконта?

Аспатана побледнел, закусил губу, отвел глаза, медленно опустил голову, заговорил хрипло и отрывисто:

— Все бьют раба. Проклинают. Гонят прочь. Скажут в год раз доброе слово — лишь для того, чтоб лучше работал. Приласкают — чтоб верно служил. Захотят отпустить на волю — сначала прикинут, выгодно ли, сдерут тройной выкуп. Для всех раб — скот. Раб — собака. Раб — товар. И только ты… освободила меня… потому, что я — человек.

Привратник исчез.

Поступок Аспатаны вывел Гикию из оцепенения, послужил толчком к действию. Значит, все это — очень серьезно, опасно для Херсонеса, если даже вчерашний невольник, у которого немало оснований люто ненавидеть херсонеситов, спохватился в последний миг, решил не допустить гнусного преступления против людей. Почему же она медлит?

Гикия рванулась к выходу — и остановилась так резко, что едва удержалась на ногах. Орест!

Но тут перед глазами женщины возник Херсонес — поднялся со всеми стенами, башнями, гаванями, площадями, улицами, храмами, рынками, домами. И с людьми — молодыми, старыми, бедными, более зажиточными, здоровыми, больными, добродушными, замкнутыми. Пахари, моряки, пастухи, рыбаки, мелкие торговцы, ремесленники, рабы. Красильщик Анаксагор с дочерью Горго. Кузнец Ксанф. Гончар Психарион. Менандр, мастер по выделке щитов… Она увидела смеющиеся и грустные глаза тысяч людей, увидела тысячи детских румянцев и тысячи старческих морщин.

Это — народ, мудрый труженик, вечный искатель, простой в своих повседневных делах и сурово-прекрасный в своей простоте.

Темный, неграмотный бедняк, верящий в жизнь, благородней ученого мудреца, проповедующего смерть.

Не в грозных указах царей, не в тяжелых свитках папируса, исписанных тонкими пальцами какого-нибудь мудреца, не в колчанах жестоких воителей — в мозолистых, грязных от работы, сильных руках бесхитростных, грубоватых, здоровых, добрых, а когда надо — и беспощадных людей судьба мира, завтра человечества.

И что значит перед лицом народа-исполина какой-то жалкий, сбившийся с пути человек по имени Орест?

И что выше — мелкое горе какой-то несчастной женщины по имени Гикия или спокойствие и радость тысяч сердец?

Гикия представила себе, что случится в эту ночь, если она не поднимет тревогу. Внезапный удар в мирной тишине… Кровь на порогах домов. Разбитые головы детей. Огонь, красный отблеск пожара на волнах, крики, резня, стоны, грабеж, погоня, стук мечей, ужас, позор и назавтра торжество мерзкого ростовщика Коттала.

Женщина сделала несколько шагов к ложу Ореста.

Рухнула на колени, припала губами к ногам боспорянина. Орест не шевелился. Может быть, он умер.

— Не сердись, родной, — прошептала она чуть слышно. — Я не могу променять тысячу жизней на одну. Прощай, я никогда не забуду тебя. Прости, супруг мой. Умри, мой враг…

Ей с поразительной ясностью вспомнились стихи из Эврипидовой «Ифигении в Авлиде», которую они смотрели когда-то вместе:

Она поднялась, строгая и прямая, накинула на плечи темное покрывало и, твердо ступая по холодным, как могильные плиты, камням пола, бесшумно вышла в ночь.

Пираты истомились от ожидания, но Аспатана не показывался.

Драконт потерял терпение.

— Провались я в тартар, если хоть беса понимаю, — с тревогой проворчал разбойник, прислушиваясь к разлитой вокруг тишине. — Эй, Клеомен! Тебе не кажется, что нам пора уже вылезать из этой дыры?

— Да, Драконт. Чует мое сердце — время уже за полночь.

— А ты как думаешь, Лисандр?

— Пожалуй, Клеомен прав. Или… кто тут разберется? Сидишь в яме, ни земли, ни неба не видишь. Может, еще рано. Аспатана дал бы знать.

— Должно быть, рано, — угрюмо согласился Драконт,

Пираты замолчали. Но тишина действовала угнетающе, разбойников охватил страх.

— Вот что, Клеомен, — опять подал голос Драконт. — Не зря говорят: молись Афине, но и рукой двигай. Выползи на конюшню, осторожно, как мышь, юркни во двор. Посмотри, что там делается. Остерегайся собак.

Пират нырнул через черную пустоту входа в другую часть подвала, примыкающую к скотному двору.

— А ну, молодцы, поднимайтесь, — мрачно приказал вожак. — Пора браться за дело.

— Но ведь Аспатана… — возразил было Лисандр, но Драконт гневно перебил товарища:

— Э, будь он проклят! Может, Аспатана не появится до самого утра? Кто знает, какая беда с ним приключилась. Напился. Схвачен. Или отослали куда-нибудь. Всякое бывает.

— Тогда бы Кастор и Полидевк…

— Нет, тут пахнет чем-то скверным. Пошевеливайтесь!

— А как Коттал узнает, что мы начали, если те двое…

— Как-нибудь узнает! — свирепо зашипел Драконт. — По шуму догадается. Делай свое дело, болван!

Пираты сбросили плащи, потуже затянули пояса, приладили к левой руке щиты, попробовали, хорошо ли выходят мечи из ножен, опустили забрала шлемов.

И тут появился растерянный Клеомен.

— Что такое? — встрепенулся Драконт.

— Х-хода… н-нет, — ответил Клеомен, заикаясь.

— Как нет? — испуганно прошептал Драконт. — Куда он девался!

— З-завален!

У пиратов волосы зашевелились от ужаса. Тайник открыт! Драконт трясущейся рукой отер сразу выступивший на лбу липкий пот, спросил пересохшими губами:

— Ты… хорошо проверил? Может, Аспатана чуть привалил камень, чтобы кто-нибудь случайно не забрел сюда?

— Нет, целая глыба, не своротить. Но это не все. — Клеомен, внезапно ослабев, прислонился к стене. — Слушайте.

Пираты стихли.

Наверху нарастал шум — не пьяный, беспорядочный гвалт и визг праздничных шествий и плясок, а сдержанный гул воинских отрядов, готовых к битве. До слуха морских бродяг донеслись звуки отрывистых команд, топот множества ног, обутых в тяжелые солдатские башмаки, стук щитов и звон мечей.

— Вокруг дома полно народу, — просипел Клеомен. — Попались!

— А-а, прроклятье! — зарычал Драконт. — Нас предали, дети мои. Это сделал Аспатана!

Он одним прыжком выскочил на середину помещения.

— Друзья, мы в ловушке! Сюда херсонеситы не посмеют сунуться… — Драконт покосился на темный ход и дико оскалился, — но способ выкурить нас они найдут. Пробьемся через потолок! — Драконт сунул кулак вверх. — Ликон, рябой Фиамид, проверьте, насколько он прочен. Только бы вырваться из этой дыры, а там — ыхх! — Главарь вцепился в рукоять меча и заскрежетал зубами.

И вдруг они услышали сквозь какую-то невидимую для них отдушину приглушенный голос Аспатаны:

— Харн! Сдавайся, иначе — смерть.

— Сдаться?! — взвыл Драконт. — Я тебе сдамся, предатель, нож тебе в глотку, сарматская вонючка! Дай только выбраться отсюда… Как потолок, Фиамид?

— Прочный. Не доски — отесанные бревна. Не разломать.

— Разломаем! Веселей, братья! Мы еще выйдем с вами в родное море. Видите этот столб? А ну, навались! Он послужит нам вместо тарана.

Пираты поднатужились, опрокинули прямой и толстый дубовый столб, подпиравший балку.

— Двадцать человек ко мне! — распоряжался Драконт, раскрасневшийся от возбуждения. — Несите к стене всякий хлам — солому, пифосы, тюки. Стройте откос, вроде лестницы. Что там за горшок, Диоклид? Нефть? Тащи сюда, пригодится! Разожги хороший факел, да поживей. Вон пакля. Остальным — опутать таран веревками, вот они, свисают с балок. Волоките таран по откосу!

Моряки, задыхаясь от спешки, волнения и страха, быстро и точно выполняли приказания вожака.

— Ойе-е-е… — протяжно скомандовал Драконт. Пираты, разместившись на откосе двойной цепью, попарно, плечо к плечу, откачнули таран вниз. — Раз!!!

Таран грузно нырнул косо вверх, в потолок обрушился сокрушительный удар.

— Ойе — раз! Ойе — два! — выкрикивал Драконт, и мощные удары все чаще и круче долбили перекрытие. — Ойе-е! — завопил Драконт, когда сверху затрещало и на пиратов посыпались щепки. — Бей!!

…Трах!!! Середина потолка разлетелась вдребезги. Послышались испуганные голоса херсонеситов.

— Нефть! — завизжал Драконт.

Вспыхнула в горшке темная жидкость. Тяжелый сосуд, разбрызгивая огненные струи, стремительно промелькнул над головой Драконта и нырнул в отверстие. До пиратов донесся чей-то душераздирающий крик.

— Ха-ха-ха! — заревел Драконт злорадно. — Что, жарко? Вперед, молодцы!

Прикрывшись щитом и стиснув меч, он ринулся по откосу.

Как выходцы из тартара, как магма из вулкана, бешеным потоком вырвались пираты из подвала, и дом Ламаха огласился утробными воплями и стонами избиваемых людей.

Первым им подвернулся Аспатана. Пираты кинулись на бывшего раба, словно волчья стая на буйвола. Как ни сопротивлялся могучий привратник, его в три мгновенья зарубили, растерзали, разнесли на куски.

По комнатам и двору катился устрашающий визг:

— Стрела и солнце!

— Сжечь! — сказала Гикия. — Сжечь всех, никого не выпускать!

Рядом с нею стояли Ламах, Клеариста, мачеха, братья. Тут же извивались на земле крепко связанные Коттал, Кастор и Полидевк.

По всему городу сверкали гирлянды огней. Они кружились в темноте, как рои светляков. Казалось, звезды упали на город и мечутся, заплутавшись в тесных переулках.

С улиц и площадей доносился гул — не праздничный шум радостных толп, как днем, а тревожный грохот ночного сражения. Крики гнева, ярости и страха раздавались внизу, в гавани, и на башнях цитадели, и у западной стены города, недалеко от того места, где стоял Ламахов дом.

Херсонеситы, спустив на воду десяток галер, обошли мыс с севера, внезапно напали на триеры боспорян, одну потопили, оставшиеся обратили в бегство.

Другой отряд устроил засаду на южных подступах к городу и неожиданным ударом опрокинул и рассеял в темноте солдат Протогена, торопливо двигавшихся со стороны бухты Символов.

Зиф и Ксанф во главе народного ополчения добивали в темных переулках и домах последних приверженцев Коттала.

Но решающая схватка произошла у жилища первого архонта.

Пираты, пробив дорогу наверх, захватили дом, но, к их удивлению, он был пуст.

Опьяненные первой удачей, они рыскали по комнатам и хранилищам, точно степные хищники в овчарне, но ничего путного им добыть не пришлось. Самое ценное исчезло до того, как разбойники вырвались из подвала. Только и успел Драконт, что убить несколько задержавшихся во дворе херсонеситов.

Дом пылал.

Опасно выпустить на свободу Драконта и его сподвижников — они вернутся, чтобы отомстить.

Гикия велела обложить усадьбу связками хвороста, сена, облить нефтью и поджечь. Так будет верней. Вдобавок к этому присоединился пожар, вспыхнувший внутри дома от горшка с горючей жидкостью.

Шайка очутилась в огненном кольце.

— К воротам! — закричал Драконт. — Поднимем катаракту, пробьемся сквозь стадо трусливых баранов, а там — пусть ловят нас, если догонят!

Шайка ринулась к воротам, но поднять решетку пиратам не удалось — десятки стрел и метательных копий ударили разбойникам в лоб сквозь железные прутья.

— Бейте их! — исступленно кричала Гикия, размахивая пикой.

Пираты бросились к скотному двору. Они лезли на стены и крыши, прятались за углами, прыгали в цистерну с водой, карабкались по колоннам, но всюду их настигало пламя и сверкающие, как пламя, стрелы, копья и мечи. Шайка редела на глазах.

Наконец их осталось трое — Драконт, Лисандр и косоплечий Фиамид,

Они вновь побежали к воротам.

Лисандр схватился за живот, пробитый длинной скифской стрелой шерстобита Дато, споткнулся и ткнулся головой в землю.

Фиамид, пораженный прямо в лицо копьем, брошенным рукой тавра Кунхаса, опрокинулся навзничь.

Драконт вцепился в прутья катаракты и завопил от ярости.

— Не стреляйте, это Харн! — предупреждающе крикнула Гикия.

Херсонеситы опустили копья и луки.

Наступила тишина, если не считать гула пламени да грохота обрушивавшихся балок.

Харн перестал трясти решетку и впился сумасшедшими глазами в лица херсонеситов.

Отблески пламени ложились на них алыми пятнами, и в мутнеющем сознании пирата мелькнула жуткая мысль: неужели все люди, которых он зарезал за свою не слишком долгую жизнь, явились сюда, истекая кровью, чтобы судить его за преступления?

Он передернулся от страха.

Сзади и с боков к пирату подбирался бушующий огонь. Тлеющая одежда обжигала спину. Трещали всклокоченные волосы. Харн задыхался, горячий воздух раздирал ему больные легкие. На губах пузырилась кровавая пена. Ноги подгибались от слабости.

— Конец! — прохрипел Харн, чувствуя за плечами дыхание смерти.

Странно — оно вовсе не отдавало ледяным холодом, как принято думать. Оно палило, испепеляло, и Харн корчился в огне, как скорпион. Солнце Херсонеса сожгло черную стрелу пирата. Конец!

Это было так несовместимо со свежим ветром, что задорно веял сейчас где-то в горах, с шипучим плеском соленых волн, которые он совсем недавно бороздил в ладье с шайкой близких сердцу друзей, столь не вязалось с прежними думами и намерениями, что Харн, преисполнившись ужаса перед неотвратимым, запрокинул голову и завыл — протяжно и глухо, точно одинокий волк.

Он надсадно оборвал вопль души, упал на колени, просунул обожженные руки меж прутьев катаракты:

— Спасите! Братья, сестры, пощадите меня.

Толпа не шелохнулась.

— Спасите!! — надрывно застонал Харн, брызгая кровавой слюной. — Я достаточно наказан. Простите меня.

Толпа зловеще молчала.

— А-а, будьте вы пррокляты! — зарычал Харн, роняя голову.

И тогда в толпе прозвенел, словно крик буревестника над волнами, гневный женский голос:

— Смерть тебе, убийца!

Ревущее пламя настигало. Харн наскреб остатки сил. поднялся, отступил назад, разбежался и ударил дымящимся телом о железную решетку.

Огненный вихрь легко подхватил изгоя и жадно пожрал на глазах у толпы, дышащей местью.

В пламенеющем мозгу пирата обозначилось в последний миг с ледяной холодностью и четкостью: вся эта затея была заранее обречена на провал.

Не трудно зарезать Ламаха.

Можно истребить двух, трех, сто Ламахов.

Но разве уничтожишь народ? Народ, который жив не Ламахом, а самим собой, который, потеряв одного вождя, способен тут же выдвинуть двух, грех, сто вождей?

— Боже, какую страшную ошибку я совершил… — это было последней мыслью Харна.

К утру на месте, где еще вчера возвышался дом Ламаха, осталась груда пылающих развалин. Утих ветер. Дождь, поливший к рассвету, прекратился. Из-за туч выглянуло веселое солнце.

Ламах тронул Гикию за плечо.

— Что? — спросила женщина, как бы очнувшись от глубокого сна.

— Я хотел сказать — напрасно Асандр… и всякий другой… видишь, что из этого получилось. Мир лучше вражды. Когда они… поймут? Уйдем отсюда.

Гикия мягко отстранила старика, повернулась и медленно пошла по улице, опустив голову, прикрытую черным покрывалом — скорбная, точно Калипсо, что встречает души умерших у входа в царство Аида.

За нею двигались люди: матросы, виноградари, земледельцы, рыболовы, гончары — народ Херсонеса, ради которого она решилась на великую жертву.

Она не видела их. Она не слышала их. Гикия шла вперед, и густое скопище молчаливых мужчин и женщин шествовало за нею в полной тишине. Она не знала, куда идет, но шла уверенно и прямо.

Наконец она остановилась.

И остановились херсонеситы. Как раз там, где им надлежало быть в трудный час. Остановились по единодушному сердечному побуждению людей, привыкших решать все сообща, видевших здесь убежище, опору в тяжелый день. Тут, все вместе, они заново ощущали свою силу, приобретали ясность мысли.

Люди плотной стеной окружили стройный обелиск, возле которого стояла Гикия.

У нее кружилась голова. Стараясь не упасть, Гикия припала к мрамору, обняла камень, как брата.

Он был холоден, как лед, пальцы стыли от прикосновения к нему, но сердце — сердце зато согревалось.

Белый обелиск с присягой прочно высился на месте. От него веяло на херсонеситку спокойствием силы и мудрости. Она открыла глаза и увидела строгий чекан слов, высеченных на мраморе: «И пусть ни земля, ни море не приносят мне плодов, пусть женщины не разрешатся от бремени благополучно…»

Сириск, земледелец из Керкинитиды, отец покойного Диона, медленно приблизился к дочери Ламаха, склонился низко, как перед богиней, поцеловал край одежды и отступил.

В памяти женщины промелькнули видения ночи, но Гикия была уже спокойна.

Долой промозглую тьму, прочь студеный, безжизненный свет луны — пусть поклоняются матери Селене никчемные, слабые создания, что ищут тихих радостей и боятся жгучего солнца, грохота грома и полыхания молний.

Приметы лгут — она счастлива.

Ночь прошла. Жуткий сон улетучился. Солнце опять сияет над землей. Земля и море дают человеку плоды. Жизнь продолжается.

Душа женщины отмякла. Гикия заплакала, припав щекой к холодному камню, и горячие слезы потекли по скупым словам присяги, высеченным на обелиске. Кровью сердца, горькой вдовьей слезой щедро оросила она священный камень, чтоб он жил вечно.

И народ при виде этих слез закричал в один голос:

— Свобода!..

В нем было все, в одном коротком слове, — жизнь, труд, хлеб, семья, дом, любовь, дружба, ненависть, светлые надежды, тяжкие разочарования — все, чем жив и богат человек… Да, жизнь продолжается! Гикия подняла голову и долгим-долгим взглядом обвела лица окружающих. В глазах женщины не было смерти. Солнце высушило слезы. Она ясно улыбнулась.

Смеющиеся и плачущие от радости люди запели гимн в честь Гелия — животворящего солнца. Гикия стояла возле обелиска и слушала песню.

Улыбка не сходила с алых губ.

Черное покрывало спало с головы, и ветер моря ласково теребил пряди нежных серебряных, поседевших за одну ночь волос.