Суданские хроники

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ

Среди письменных источников по истории народов Африки к югу от Сахары труды, созданные самими африканцами и на африканской земле, с количественной точки зрения занимают довольно скромное место. В доколониальный период подавляющее большинство культур этой части континента оставалось бесписьменными. Однако в тех районах, куда начиная с VIII в. проникал ислам и неразрывно с ним связанные арабские язык и письменность, положение оказалось иным. С середины XVI в. здесь (на востоке и на западе континента) начинают появляться исторические сочинения, созданные местными учеными. Эти сочинения не слишком многочисленны, особенно если сравнить их с колоссальным массивом средневековой арабской литературы в целом, и очень разнятся в жанровом и качественном отношениях (см. [Хрбек, 1980, с. 154—156; Куббель, 1977]). Но они все же в определенной степени позволяют исследователю взглянуть на историю тех или иных частей субсахарской Африки глазами самих африканцев, а в некоторых случаях узнать и то, как эти африканцы осмысливали описываемые ими исторические и историко-культурные факты.

Как раз в последнем отношении едва ли не наибольшую ценность среди арабоязычной африканской литературы могут представить для современного историка континента так называемые суданские хроники — сочинения, написанные в XVII—XVIII вв. в г. Томбукту — некогда важнейшем торговом и, главное, культурном центре всего Западного Судана. Эти сочинения не были ни самыми ранними из африканских исторических трудов, написанных по-арабски (в Северо-Восточной Африке их появление относится еще к 40-м годам XVI в., да и в Центральном Судане в последнем десятилетии XVI в. были созданы хроники правления борнуанского царя Идриса Аломы), ни чем-то исключительным в истории арабской письменности вообще. Но можно с достаточным основанием говорить о том, что по характеру описанных в них событий и — не в последнюю очередь — по глубине осмысления этих событий авторами две из хроник, написанные в Томбукту в 50-х и 60-х годах XVII в. [“Тарих ас-Судан” (“История Судана”) и “Тарих ал-фатташ фи-ахбар ал-булдан ва-л-джуйуш ва-акабир ан-нас” (“История искателя сообщений о странах, армиях и знатнейших людях”)], пожалуй, трудно сравнивать с какими-либо арабоязычными сочинениями, созданными африканцами в доколониальное время.

Дело в том, что эти хроники сохранили для нас историю одного из самых развитых и самых интересных для исследователя государственных образований средневекового Судана — великой Сонгайской державы периода ее расцвета, т.е. времени между 60-ми годами XV в. и 90-ми годами XVI в. Эта держава оказалась едва ли не наивысшим достижением африканских народов в социально-политической области до начала европейского проникновения на континент: обществом со сложившейся в основных своих чертах классовой структурой, с высокоспециализированным и эффективным аппаратом государственной власти, с очень высоким по африканским меркам уровнем развития мусульманской письменной культуры (см. [Куббель, 1974, с. 369—372]). Не ограничиваясь историей Сонгай, хроника “Тарих ас-Судан” дает нам как бы дополнительную возможность оценить достижения сонгаев, так сказать, от противного — через контраст между суданской действительностью при сон-гайских государях и этой же действительностью под откровенно хищническим, грабительским “управлением” марокканской солдатни после завоевания. К тому же это описание установленного марокканцами режима в первые шестьдесят с лишним лет его существования — с 1591 г. до середины 50-х годов XVII в. — само по себе уникальный документ. Не случайно анонимный автор еще одного труда, написанного в Томбукту уже в середине 50-х годов XVIII в.; сборника жизнеописаний пашей, правивших городом с последнего десятилетия XVI в., получившего название “Тазкират ан-нисьян би-ахбар мулук ас-Судан” (“Напоминание забывчивому по поводу сообщений о царях Судана”), те части своего сочинения, где речь идет о правлениях первой половины XVII в. и его 50-х годов, целиком воспроизвел именно по тексту “Тарих ас-Судан”.

Следует еще сказать, что в целом исторический кругозор авторов обеих интересующих нас хроник оказывается шире, нежели у большинства их современников в арабской исторической литературе в Марокко, да и у многих позднейших авторов (общую оценку этой литературы см. [Леви-Провансаль, 1922, с. 21—33]). В качестве примера можно было бы назвать хотя бы марокканского историка Абу Абдаллаха Мухаммеда ал-Уфрани, или ал-Ифрани (ум. 1727 или 1738), чья история саадидской династии в Марокко в значительной своей части перекрещивается все с той же “Тарих ас-Судан”. Поэтому у французского арабиста О. Удаса, издателя и переводчика всех четырех упомянутых мною исторических сочинений, были более чем достаточные основания для того, чтобы очень высоко оценить и саму хронику “Тарих ас-Судан”, и ту культурную традицию, которой она (равно как и “Тарих ал-фат-таш”) была обязана своим появлением [ТС, пер., с. IX].

Какова же была эта культурная традиция? В какой общественной среде она сформировалась? Что характеризовало историческую обстановку, в которой создавались “Тарих ас-Судан” и “Тарих ал-фатташ”, и то прошлое, которое они так полно и ярко отобразили? Чем объясняются те или иные акценты в тексте?

Подробный ответ на все эти вопросы потребовал бы специального исследования, которое едва ли возможно в рамках введения к переводу памятников. Поэтому, отсылая читателя к другим публикациям (часть их он найдет в приложенной к переводу библиографии), я попытаюсь в самой сжатой форме обрисовать историко-культурную обстановку в средневековом Западном Судане, кульминацией и выражением которой и стало создание местными авторами предлагаемых ныне читателю памятников.

И все же одно предварительное замечание, по-видимому, следует сделать. Дело в том, что, хотя исторические сочинения создавались в Томбукту в мусульманской среде людьми, гордившимися своей принадлежностью к этой среде, такие сочинения не могли не отразить ту огромную массу элементов традиционной доисламской культуры, на которой здесь, собственно, и выросла блестящая цивилизация мусульманского образца. С влиянием этой традиционной культуры и со множеством ее проявлений читатель встретится неоднократно.

Западный и Центральный Судан — огромная географическая область, протянувшаяся через Африканский континент от Атлантики до Дарфура и от южных окраин Сахары до зоны тропических лесов, — был той частью континента, куда раньше всего начала проникать средневековая арабская культура и где она добилась наибольших успехов, во всяком случае на протяжении почти шести веков между появлением первых арабских отрядов в Северной Африке и падением последних христианских государств в долине Нила. Ни Нильский Судан, ни прибрежные районы Восточной Африки не могли в этот период сравниться с Западным и Центральным Суданом по темпам и размаху проникновения ислама и неразрывно с ним связанных арабского языка и культуры (см. [Куббель, 1977, с. 108—109]). Хотя культура эта и называется арабской, необходимо помнить, что на самом деле она представляла очень сложное и многослойное образование, в котором наряду с арабским во множестве присутствовали персидские, индийские, греческие, среднеазиатские и иные элементы. Распространение ее в суданских районах объективно означало расширение знакомства народов Африки с достижениями народов других частей света и в то же время способствовало увеличению их вклада в культуру всего человечества. Конечно, не следует преувеличивать степень знакомства африканцев с этой культурой; она сделалась достоянием очень немногочисленной верхушечной прослойки общества, а масса африканцев-общинников оставалась неразрывно связанной со своими традиционными обычаями и верованиями. Но примерно таким же было положение во многих других окраинных районах мусульманского мира. А главное, уровень культуры и роль ее в культурной истории человечества отнюдь не поддаются определению чисто арифметическими показателями: в этой сфере — да и не только в ней — действуют гораздо более сложные и опосредованные взаимосвязи и зависимости. Продвижение мусульманской культуры в Судан облегчалось существованием сложившегося и проверенного на протяжении многих столетий опыта контактов между ним и странами Северной Африки. Контакты эти в основном были торговыми и с незапамятных времен строились вокруг обмена слоновой кости, страусовых перьев, а позднее также золота и невольников, доставляемых из Судана, на ремесленные изделия присредиземноморских областей, а главное — на соль Сахары. Естественно, что ислам и мусульманская культура (в какой-то степени эти термины были синонимами в африканском средневековье) двигались на юг вдоль древних торговых путей. И столь же естественно, что очень долго приходивший с севера мусульманин был купцом и соответственно всякий купец с севера был мусульманином. Эта связь в большей мере сохранилась и тогда, когда в Судане появились мусульмане из числа черных африканцев: распространение ислама происходило теперь уже усилиями местных торговцев (хотя слово “усилия” в данном случае, пожалуй, не самое удачное: распространение ислама происходило здесь чаще всего как раз без особых усилий, мирным путем).

По-видимому, раньше всех других мусульман появились в Судане члены различных хариджитских групп, которых в VIII—IX вв. было в Северной Африке довольно много. Насколько можно судить, именно хариджиты познакомили с исламом жителей местностей, прилегающих к излучине Нигера, в частности Гао, города, который стал столицей сначала небольшого сонгайского княжества, а через несколько веков — Сонгайской державы сонни Али и аскии ал-Хадж Мухаммеда. Однако с X в. начался быстрый упадок влияния хариджитов в Северной Африке, хотя в Судане это проявилось, видимо, не сразу. После же создания в Западной Сахаре и на юге Марокко государства Алморавидов вся эта часть Африки вместе с соседними областями Судана стала зоной безраздельного господства маликитского толка суннитского ислама, хотя отдельные группы хариджитов встречал в Судане еще Ибн Баттута в 50-х годах XIV в. Конечно, западносуданское маликитство с самого начала несло на себе отпечаток своего североафриканского происхождения. Типичные для марокканского ислама отклонения от строгой канонической нормы — культ святых, видное место магических представлений и обрядов, равно как и широкое распространение тенденций мистицизма, — в Западном Судане были выражены едва ли не резче, чем в Магрибе. И все же это было в основе своей несомненное маликитское правоверие (см. [Уиллис, 1979]).

Именно в это время, в пору, когда уже утвердилось безраздельное господство маликитства, в западной части излучины Нигера возник город, которому предстояло со временем стать важнейшим в Западном Судане торговым и особенно культурным центром. Здесь, у южной оконечности караванного пути из Южного Марокко, с особой четкостью проявилась та связь между исламом и транссахарской торговлей, о которой только что говорилось. В Томбукту переплетение крупного купечества с верхним слоем мусульманских богословов-факихов привело в XV в. к появлению единой прослойки духовно-купеческой аристократии, державшей в своих руках практически всю торговлю с Марокко и располагавшей огромными по тем временам материальными возможностями, а соответственно и политическим влиянием. Когда во второй половине XV в. начала создаваться великая Сонгайская держава, эта аристократия выступила уже как самостоятельная сила. И в этом качестве она на всем протяжении существования державы служила источником серьезного беспокойства для царской власти в Гао.

Духовное сословие Томбукту с самого начала выступало в качестве оплота маликитского правоверия. Как раз поэтому оппозиции местных факихов первому из строителей державы — сонни Али — приобретала у них подчеркнутый оттенок борьбы с остатками влияния еретиков-хариджитов. Эти претензии сохранялись и впоследствии: они, в частности, отразились и в тексте интересующих нас здесь хроник. Однако на самом деле речь шла не только о борьбе с хариджитством — хотя момент религиозно-идеологического конфликта, конечно, ни в коем случае нельзя недооценивать, говоря о людях средневековья, — но и о более прозаических вещах.

Сонгайская держава сложилась как естественная наследница и как продолжение двух других великих политических образований средневекового Судана — Ганы и Мали. Оба они выросли в значительной степени на транссахарской торговле, которая служила здесь одним из главных факторов складывания предпосылок классового общества и государственности. Сонгай, бывшее дальнейшим развитием исторического опыта народов региона, вырастало уже на созданной в Гане и Мали социально-экономической базе. В его возникновении торговля с Северной Африкой и Египтом играла намного меньшую роль, но сохраняла тем не менее значение важнейшего источника средств для царской казны. Поэтому правители Сонгай старались в своей внешней политике перехватить все главные торговые пути через Сахару и тем самым взять под полный контроль всю эту важнейшую отрасль экономики средневекового Судана. В этом они продолжали политику своих малийских предшественников. Но как раз это-то и не устраивало духовно-купеческую знать Томбукту. Она нуждалась в сильной государственной власти, способной обеспечить нормальное функционирование торговых путей, и, конечно, не помышляла о том, чтобы довести дело до полного разрыва с царской администрацией в Гао. Но, признавая необходимость для себя такой власти, факихи и купцы Томбукту, во главе которых стоял кадий города, его главный судья, стремились установить с нею такой modus vivendi, при котором вмешательство в дела Томбукту со стороны правителей было бы минимальным, а автономия города — наибольшей.

То, что во главе этой оппозиции, иногда более, иногда менее явной и острой, неизменно оказывались кадии, тоже очень характерно для обстановки в городе. По традиции кадии в суданских городах ведали взаимоотношениями между местными и североафриканскими купцами (основное население, даже в тех случаях, когда оно официально считалось мусульманским, чаще всего прибегало к суду либо традиционных старейшин, либо царских чиновников). Поэтому в руках кадия находились многие нити управления торговлей, на которой держалось благосостояние этих городов. И хотя в Судане довольно рано, еще в XIII в., сложилась “клерикальная”, по определению современного исследователя, мусульманская традиция, не связанная непосредственно с коммерческой деятельностью (см. [Санне, 1979, с. 2—3]), однако решительно преобладал именно “торговый” тип факиха, во всяком случае в крупных городах внутренней дельты Нигера, прежде всего в Томбукту и Дженне.

Но если в политическом отношении Томбукту был на протяжении всего времени существования великой державы, созданной усилиями сонни Али и ал-Хадж Мухаммеда I, ареной весьма острой борьбы, то в культурной сфере господство мусульманской духовно-купеческой аристократии было абсолютным. Царской власти и в голову не могло прийти попытаться его оспаривать. Совместными усилиями множества богословов, законоведов, историков, принадлежавших по происхождению как к арабо-берберским марабутическим кланам, выходцам из Южной Сахары, так и к негрским народам, издавна населявшим район средней дельты, город был превращен в один из крупнейших центров мусульманской учености на крайнем западе мира ислама. Характерно при этом, что, хотя между различными группами факихов и могли существовать разногласия вполне светского характера (как это было, скажем, в случае соперничества кланов, связанных с соборными мечетями Джингаребер и Санкорей), в идеологическом смысле и в своем отношении к внешнему миру эти группы были едины между собой (см., например, [Норрис, 1967, с. 636 и сл.; Стюарт, 1976, с. 90—93]).

В Томбукту получали образование десятки талибов (букв. ' ищущих [знания]'), распространявшиеся затем по всему Судану. Сложилась довольно стройная система их обучения, основанная на изучении закрепленного традицией круга литературы. Книги считались высокопрестижным достоянием, и во многих семействах, по-видимому, существовали целые библиотеки — во всяком случае, остатки этих библиотек сохранились и до нашего времени. Конечно, для таких собраний, насколько можно судить по дошедшим до нас, характерны черты, присущие вообще сравнительно поздним периферийным собраниям рукописей — в них преобладают такие дисциплины, как богословие и фикх (правоведение), да к тому же нужно учитывать и типичную особенность западно-африканского ислама, которую Дж. Тримингэм обозначил как “легализм”, т. е. усвоение в первую очередь юридических аспектов мусульманской образованности. Точно также не стоит принимать на веру легенду об “университете Санкорей” — в Томбукту не было ничего сопоставимого с такими учеными центрами, как Каир или Багдад, даже в пору их упадка под османским владычеством. Но и в этом случае Томбукту в роли места подготовки мусульманской образованной элиты не уступал в XVI в., во времена полного своего расцвета, ни одному из городов соседнего Марокко. Как своего рода показатель того уровня, на котором находилась культурная традиция в городе, можно привести свидетельство М. Эль-Кеттани о наличии в рукописных собраниях библиотек Марокко неполной копии труда испано-арабского филолога Абу-л-Хасана Али ибн Исмаила Ибн Сиды (1007—1066), переписанной в Томбукту в конце XVI в. [Эль-Кеттани, 1968, с. 61]. Речь идет об огромном систематическом словаре арабского языка, пользование которым требовало очень серьезной филологической подготовки (см. [Халидов, 1982 г, с. 63]). И люди с такими знаниями, очевидно, в Томбукту были, и не просто были, но и вели активную литературную деятельность.

Такая культурная элита состояла в значительной степени из людей, сравнительно широко образованных по тогдашним стандартам, гордившихся своим образованием и обладавших в высокой степени чувством esprit de corps, принадлежности к весьма уважаемой и влиятельной общественной группе. Этот корпоративный дух и эта гордость передавались из поколения в поколение; на смену старшим приходила молодежь и образовывала своего рода “династии” ученых. Пожалуй, из таких династий самой яркой могло считаться семейство потомков Мухаммеда Акита: почти столетие члены этого семейства — Махмуд ибн Омар и три его сына — занимали высший пост в городе — должность кадия. К подобным династиям принадлежали и авторы интересующих нас хроник. Примечательно при этом, что традиции широкой образованности, нашедшие выражение в их творчестве, сохранились десятилетия спустя после падения Сонгайской державы: “Тарих ас-Судан” доведена до 1656 г., а “Тарих ал-фатташ” окончена почти десятилетием позже — в 1665 г. Столкновение с жестокой действительностью марокканского завоевания и последовавшего правления в Томбукту пашей саадидского султана, конечно, должно было поубавить масштаб политических претензий элиты (практически они были сведены на нет при первом же столкновении паши Джудара с кадием ал-Акибом), но оно не ликвидировало интеллектуальной и культурной преемственности в среде самой этой социальной группы (см. [Уилкс, 1975]). Конечно, многие акценты должны были передвинуться; но и в целом в обеих хрониках легко можно почувствовать и гордость своей принадлежностью к сословию ученых, и осознание авторами этого сословия как особой корпорации. И это делает их произведения не только историческим свидетельством, но и убедительным памятником общественной психологии целой социальной группы.

Материал хроник позволил получить и данные об их авторах и их биографиях. При этом хроники были единственным источником таких сведений. По отношению к “Тарих ас-Судан” это обстоятельство не вызывало сколько-нибудь серьезных затруднений. Ее автор сам сообщает дату своего рождения и основные вехи своего жизненного пути, и в этих сообщениях нет ничего, что заставляло бы отнестись к ним с подозрением.

Абд ар-Рахман ибн Абдаллах ибн Имран ас-Сади родился в мае 1596 г. в Томбукту, в знатной фульбской или мандингской семье. Свою карьеру он начинал как имам мечети в Дженне, с 1627 г. стал в Томбукту имамом мечети Санкорей; на этом посту пробыл до 1637 г. С 1629 г. он неоднократно выполнял дипломатические поручения марокканской администрации, заключавшиеся, насколько можно судить по тексту хроники, в посредничестве между марокканцами и фульбскими князьями в Масине. Позднее ас-Сади стал “катибом паши”, т. е., по существу, начальником канцелярии марокканских правителей в Томбукту, и в этой должности пребывал едва ли не до самой своей смерти, последовавшей, видимо, вскоре после 1656 г. — года, до которого доведена его хроника.

Гораздо более сложен вопрос об авторе, а вернее — об авторах другой хроники. Уже издатели текста обратили внимание, что Махмуд Кати ибн ал-Хадж ал-Мутаваккил Кати, чье имя стоит на титуле издания, подготовил лишь первые главы, посвященные правлению основателя второй сонгайской династии — аскии ал-Хадж Мухаммеда I, а остальная часть хроники была, по их мнению, дописана его внуком Ибн ал-Мухтаром Гомбеле уже в середине 60-х годов XVII в. [ТФ, пер., с. XVIII—XIX]. При этом они приняли как факт, что сам Махмуд Кати прожил 125 лет (1468—1593) и присутствовал при развале державы под ударами марокканцев и восставших вассалов. Соответственно именно к нему они относили сообщения о деятельности некоего “альфы Кати” в правление аскии Дауда (1549—1582).

Мнение о необычайном долголетии старшего из авторов “Тарих ал-фатташ” получило практически повсеместное распространение в работах, посвященных истории Сонгайской державы вплоть до начала 70-х годов нашего века. Пишущий эти строки в свое время также воспринял его без должной критики (ср. [Куббель, 1963, с. 18]). А между тем уже через год после выхода в свет издания Удаса и Делафосса именно это необычайное долголетие дало Ж. Брэну основание предположить участие в подготовке хроники двух разных людей, носивших одно и то же имя — Махмуд Кати; из них один действительно был современником ал-Хадж Мухаммеда I, а второй — современником и приближенным его сына аскии Дауда. Этот второй Махмуд Кати и завершил, по мнению Брэна, текст хроники [Брэн, 1914, с. 596]. К аналогичному мнению пришел более полувека спустя и Дж. Ханвик [Ханвик, 1969, с. 63—65].

В 1971 г. Н. Левцион, выдвинув предположение о том, что одна из трех известных рукописей хроники — наиболее полная из них — представляет подделку времен Секу Амаду, фульбского правителя Масины в первой половине XIX в., одновременно с этим пришел к выводу, что вообще вся хроника “Тарих ал-фатташ” была написана Ибн ал-Мухтаром в 60-х годах XVII в., притом с использованием материалов “Тарих ас-Судан” [Левцион, 1971а, с. 578— 580]. Более того, Левцион предположил, что обнаруженный позднее фрагмент еще одной рукописи хроники — либо недостающее начало текста, представленного двумя менее полными рукописями, либо же начальная версия всего текста “Тарих ал-фатташ” [Левцион, 1971а, с. 580—582]. Таким образом, во втором случае мнение современного исследователя практически совпало с суждением издателей текста хроники (см. ниже). Понятно, что и авторство фрагмента четвертой рукописи Левцион приписывает Ибн ал-Мухтару Гомбеле. Правда, он не отрицает того факта, что в основу хроники легли “богатые запасы исторических сведений, передававшиеся из поколения в поколение в семействе Кати”, что само по себе уже предполагает многослойность содержавшейся в хронике информации.

Именно на эту многослойность и обратила внимание годом позже М. Ли: как она считает, таких слоев в “Тарих ал-фатташ” не меньше трех. Самый ранний относится ко времени ал-Хадж Мухаммеда I и принадлежит Махмуду Кати-“старшему”, второй — его родственнику альфе Кати, современнику Дауда, и, наконец, третий слой, а также окончательная редакция текста должны быть отнесены к Ибн ал-Мухтару Гомбеле [Ли, 1972, с. 474—480]. По-видимому, именно эта последняя точка зрения должна рассматриваться как наиболее близкая к истине.

Однако помимо вопроса об авторстве Махмуда Кати проделанный Левционом анализ ставит под сомнение достоверность сообщаемых рукописью С данных о положении зависимых групп населения в Сонгайской державе, поскольку почти все эти данные как раз и находятся в интерполированных позднее отрывках текста. Мне уже приходилось вместе с Дж. Ханвиком высказывать сомнение в правомерности такого, по существу своему гиперкритического, подхода к тексту (см. [Куббель, 1974, с. 49]). С того времени подобная точка зрения встретила поддержку Ж.-П. Оливье де Сардана: он предложил рассматривать сообщения хроники об этих сюжетах не столько как прямую фиксацию исторической реальности, сколько как идеологическое отражение точки зрения определенного класса — именно поэтому Оливье де Сардан и говорит о “Тарих ал-фатташ” как об отражении уровня непосредственной социальной практики господствующего класса Сонгай в связи с торгово-политической надстройкой государства [Оливье де Сардан, 1975, с. 100—106]. Таким образом, ценность хроники как исторического источника нисколько не умаляется.

Как раз взгляд на “Тарих ал-фатташ” как на произведение многослойное обусловил размещение хроник в настоящем издании. Хотя “Тарих ас-Судан” была закончена немного раньше, наличие во второй из хроник каких-то кусков текста, восходящих к первой трети XVI в., заставляет рассматривать как более раннее произведение именно “Тарих ал-фатташ”. Кроме того, в “Тарих ас-Судан” несравненно больше внимания обращено на события первой половины XVII в., когда территория бывшей Сонгайской державы оказалась разделена на марокканские владения с центром в Томбукту и на, так сказать, остаточное сонгайское государство в Денди, между которыми шла непрестанная борьба, не приносившая окончательного успеха ни одной из сторон. Невольно задаешься вопросом, почему эти события нашли отражение именно в “Тарих ас-Судан”, в то время как позднее завершенная “Тарих ал-фатташ”, в сущности, не отразила их никак, если исключить отдельные намеки по поводам, относящимся почти всегда к предшествующей эпохе. Для объяснения этого будет, видимо, полезно попробовать оценить то, какими глазами авторы обеих хроник смотрели на окружавшую их действительность, в несколько более широкой исторической перспективе.

50-е годы XVII в., когда завершалась работа Ибн ал-Мухтара Гомбеле над “Тарих ал-фатташ” и Абд ар-Рахмана ас-Сади над “Тарих ас-Судан”, были эпохой глубокого упадка Западного Судана. Марокканское завоевание значительно ускорило наступление этой эпохи, но предпосылки этого стали накапливаться гораздо раньше. Хищническое ограбление марокканцами региона, во всяком случае его областей, прилегающих к верхнему и среднему Нигеру, усугубило влияние внешнеэкономических факторов, неблагоприятно воздействовавших на традиционные формы контактов Судана с внешним миром. Появление на западном побережье и на берегах Гвинейского залива европейских торговых факторий означало резкую переориентацию основного потока экспортных товаров, т. е. золота и рабов, в сторону побережья вместо многовековым опытом испытанных путей через Сахару. Одновременно с этим на всем протяжении XVI в. происходило постепенное перемещение последних к востоку — в сторону хаусанских торговых городов, которые сонгайские цари так и не смогли удержать под своей властью. На севере континента тоже произошли крупные изменения: за исключением Марокко, вся Северная Африка была подчинена османами, и это, в свою очередь, повело к оттоку торговли от марокканских портов к алжирским и триполитанским, тем более что Марокко практически на протяжении более семи десятилетий — до вступления на престол Мулай Ахмеда ал-Мансура в 1578 г. — раздиралось междоусобными войнами и тратило одновременно огромные силы на отражение португальских завоевателей. Это тоже не могло не отразиться на транссахарской; торговле в той ее части, которая шла через Томбукту: для нормальной торговли необходим мир. Понятно, что картина всеобщего упадка, особенно с того момента, когда марокканское воинство в Судане окончательно перестало подчиняться султанам в Марракеше и в Судане фактически воцарилась анархия, при которой паши и остальные офицеры полностью зависели от настроений своих стрелков, не могла не удручать мусульманскую элиту торговых центров Судана, в первую очередь Томбукту и Дженне[1]. К солдатским безобразиям прибавлялось (и было, в сущности, их прямым следствием) резкое падение авторитета и влияния этой элиты (ср. [Тымовски, 1979б, с. 184—203, особенно с. 198—200]). С некоторым запозданием лучшие ее представители начинали понимать, до какой степени ее прошлое благополучие было связано с судьбами правителей великой Сонгайской державы. И сама эта держава представала в их воспоминаниях как нечто прямо противоположное порядкам, царящим при марокканцах: как своего рода царство порядка и благоденствия, хотя, конечно, в социально-политической реальности Сонгай эпохи расцвета мало было такого, что могло бы оправдать столь идиллическое представление. Этот факт, кстати, в достаточной мере нашел отражение в тексте обеих хроник. И таким образом, создание исторических сочинений, в которых огромное место уделялось прошлому величию и государства, и социального слоя, к которому принадлежали авторы таких сочинений, объективно было в определенной степени актом протеста.

Как уже говорилось, хроники были написаны (точнее, закончены) практически одновременно. Тем не менее и на их содержании, и на общем отношении к происходящим событиям заметно сказались различия между происхождением и традиционными политическими симпатиями и антипатиями их создателей. Ибн ал-Мухтар как бы завершал традицию, сложившуюся в семействе Кати — Гомбеле, издавна тесно связанном со второй сонгайской династией. Едва ли случайно то, что “Тарих ал-фатташ” представляет, так сказать, историю Сонгай по преимуществу. Именно Сонгайской державе посвящен основной ее объем, а краткие предшествующие экскурсы в историю Западного Судана дают как бы экспозицию к картине становления и расцвета могущества сонгаев. Отношение Ибн ал-Мухтара к марокканцам, конечно, было бы чрезмерно определять как оппозиционное, но и дружественным его никак не назовешь. Подчеркнутое бесстрастие, с каким говорится о бесчинствах марокканской солдатни, скорее похоже на неодобрение, нежели на стремление быть просто объективным свидетелем. Но ведь и реликтовое сонгайское государство в Денди не привлекает внимания повествователя. Совершенно очевидно, что для него Сонгай перестало существовать после разгрома марокканцами весной 1591 г. Последующая история его не занимает, вернее, занимает в той лишь мере, в какой надобно дать пояснения по поводу положения в родном городе автора — Томбукту. А в описании истории Сонгай главное внимание обращено, на социально-политическую сторону жизни общества; при этом неизменная преданность династии не мешает хронисту одновременно подчеркивать и свою принадлежность к тому самому слою правящего класса, который во внутренней политике доставлял аскиям наибольшие хлопоты, — к духовно-купеческой аристократии. И ностальгические нотки в тексте говорят прежде всего о тоске по тем временам и порядкам, когда эта аристократия могла себе позволить говорить с властью фактически на равных: с марокканскими пашами и старшими офицерами-каидами такие отношения были немыслимы. Как террористический режим правление завоевателей и их потомков-арма оставило далеко позади крутые меры сонни Али, которые вызывали такое “благородное” возмущение факихов из семейства Кати. Репрессивные меры Али осуждает и Абд ар-Рахман ас-Сади. Однако его отношение к марокканцам, к марокканским властям существенно иное. Конечно, и он испытывает ностальгию по славному прошлому Сонгайской державы, это хорошо видно из текста. И все-таки ас-Сади прежде всего, если можно так выразиться, политик-практик: он добросовестно служит под началом пашей Томбукту, выполняет их достаточно ответственные и сложные дипломатические поручения. Он вполне интегрировался в новое общество; это, в частности, хорошо видно по той легкости, с которой он пользуется формулой ахл Дженне ('люди Дженне') и аналогичными ей для обозначения марокканской администрации в крупнейших городах Судана. Да и сфера интересов у ас-Сади другая, чем у ученых из семейства Кати — Гомбеле. Интересуясь главным образом социально-политической историей державы аскиев, последние рассматривали ее все-таки “из Томбукту” и “через Томбукту”, через отражение этой истории в судьбах города и его жителей. У ас-Сади, хоть он и был уроженцем Томбукту и относился к городу с большим благоговением, почти такое же место в хронике занимает Дженне, где он провел немало лет. И сама история Томбукту предстает в “Тарих ас-Судан” не столько в ее политическом аспекте, сколько как история культурная, во всяком случае, пока речь идет о домарокканском ее периоде. Однако политическая история оказывается полностью “восстановлена в правах”, как только хронист обращается к изложению событий марокканского времени. Активный политический деятель, причастный ко многим из важнейших акций пашей и их помощников на всей территории бывшей Сонгайской державы, ас-Сади не без основания считает современные ему политические и военные события на этом обширном пространстве заслуживающими ничуть не меньшего внимания историка, нежели такие же события правлений ши Али, ал-Хадж Мухаммеда I и его потомков. И “современность” занимает в его труде почти половину объема.

По-видимому, в какой-то степени сказалась и этническая принадлежность авторов обеих хроник. Сонинке родом, Махмуд Кати и его потомки без особой симпатии относились к скотоводческому народу фульбе (в хронике — фулани), подчеркивая, с одной стороны, его чаще всего разрушительную роль в истории Сонгай, а с другой — неизменно настороженное, если не открыто враждебное, отношение к фульбе сонгайских государей. Абд ар-Рахман ас-Сади сам был фульбе или, во всяком случае, имел какие-то фульбские родственные связи. Поэтому контакты с фульбе — а они неизбежно становились все более частыми и необходимыми по мере того, как те, избавившись от постоянного военного нажима сонгайских правителей, настойчиво расширяли сферу своего политического и экономического влияния, — ас-Сади воспринимает совершенно спокойно, больше того, даже подчеркивает свои добрые отношения и с фульбскими факихами, и с фульбскими князьями. Так же как и марокканцы при всех их вполне очевидных ему недостатках, фульбе для него — просто данность, одна из реальностей политической обстановки в Судане его времени.

Все эти обстоятельства, однако, не меняют того факта, что и для ас-Сади время расцвета Сонгайской державы было славной и в высшей степени заслуживающей внимания страницей суданской истории. Он успешно избегает сравнения власти сонгайских царей с административными усилиями марокканцев, но симпатии свои к наиболее крупным сонгайским правителям не скрывает. Именно это отразилось в его терминологии: только ал-Хадж Мухаммед I и его сын Дауд, да еще раз-другой сын Дауда Исхак II именуются “повелитель аския...”. Всех остальных, в том числе и таких сильных самостоятельных государей, как Исхак I или герой сонгайского сопротивления паше Джудару Нух, ас-Сади называет просто аския. Что уж говорить о марионеточнмх аскиях, сидевших в Томбукту при марокканцах или о правителях Денди в это же время!

В свете всего сказанного становится очевидной исключительная ценность хроник “Тарих ал-фатташ” и “Тарих ас-Судан” как источника сведений по истории Западного Судана в конце XV—середине XVII в. С одной стороны, взятые вместе, они рисуют нам достаточно многостороннюю картину становления и развития Сонгайской державы, притом удачно друг друга дополняя, — историю социальную, политическую, культурную. С другой же стороны, “Тарих ас-Судан” представляет единственное непосредственное свидетельство очевидца об истории региона в один из самых напряженных периодов его истории после падения Сонгай.

Из сказанного следует прямая целесообразность совместного их издания на русском языке: это позволит читателю сопоставлять сведения, содержавшиеся в тексте обеих хроник. Указанные соображения и определили структуру предлагаемого издания.

С “Тарих ас-Судан” европейская наука впервые познакомилась в 50-х годах прошлого века, когда видный немецкий исследователь Африки Г. Барт использовал ее материалы при изложении истории Судана. Правда, сам Барт приписал авторство хроники крупнейшему из представителей мусульманской элиты Томбукту на рубеже XVI—XVII вв. — Ахмеду Баба, снискавшему себе весьма высокую репутацию как в Судане, так и в Марокко. Однако в 90-х годах были обнаружены и стали доступны исследователям сразу три списка хроники; все они были переписаны примерно в одно время — в конце XVIII в. Два из них, обозначенные издателем буквами А и В, восходят к одному оригиналу; третий — рукопись С — был сделан с другого и имеет точную дату окончания переписывания: 20 января 1792 г. Издание текста было начато по рукописям А и В, когда рукопись С еще не была известна (хотя, как отмечал Удас, по качеству она намного лучше двух других — см. [ТС, пер., с. I—II]), поэтому материалы последней в опубликованный текст вошли главным образом как варианты к чтениям списков А и В. Издатель и переводчик справедливо подчеркнул сложность передачи в переводе подлинного звучания суданских имен и обратил внимание на необходимость привлечения к работе по идентификации топонимов специалистов, достаточно знакомых с местными условиями |[ТС, пер., с. XVI].

Это пожелание сам Удас смог выполнить полутора десятилетиями позднее, когда он привлек одного из классиков французской африканистики, М. Делафосса, к изданию и переводу текста второй из интересующих нас хроник — “Тарих ал-фатташ”. О существовании этой хроники в Европе стало известно после выхода в свет в 1897 г. книги Ф. Дюбуа: французский журналист высоко оценил значение хроники как исторического источника и, собственно, положил начало длительной дискуссии о достоверности его сведений и вариантах текста [Дюбуа, 1897, с. 342—344]. Больше того, Дюбуа сообщил даже о покупке им в Томбукту фрагмента этой хроники [Дюбуа, 1897, с. 420]. Но только в 1911 г. французскому исследователю О. Боннель де Мезьеру удалось обнаружить в Томбукту неизвестную до того рукопись какого-то исторического сочинения, с которой он тогда же сделал копию; оригинал и копия составили то, что в рукописной традиции источника, носит название рукописей А и В [ТФ, пер., с. VIII—X]. Оба экземпляра были дефектными. И наконец, в 1912 г. французский колониальный чиновник Бревье предоставил в распоряжение издателей еще один, на сей раз полный, список текста хроники, получивший в дальнейшем обозначение “рукопись С” [ТФ, пер., с. XI—XII]. А когда печатание текста и перевода было завершено, в распоряжение Удаса и Делафосса поступила еще одна рукопись, восходящая к правлению марионеточного аскии Томбукту Дауда II ибн Харуна (1657—1669). Она не имела ни названия, ни имени автора. Ознакомление с ее содержанием привело издателей хроники к предположению, что в данном случае речь идет о “воспроизведении, а скорее — о наброске первых двенадцати глав „Тарих ал-фатташ“” и что автором ее был Ибн ал-Мухтар Гомбеле, завершивший работу над этой хроникой [ТФ, пер., с. 326]. Те части списка, которые совпадают с опубликованным текстом хроники, все представляют вариант, зафиксированный в рукописи В; совпадений с рукописью С не обнаруживается. Перевод этого документа был включен в перевод хроники как “II приложение”; под таким названием он и фигурирует во всех исследованиях истории текста “Тарих ал-фатташ”. Уже тогда Удас и Делафосс вслед за Дюбуа отметили широко распространенный в Западном Судане рассказ о том, что в начале XIX в. фульбский государь Масины, желая использовать хронику для обоснования своих политических амбиций, повелел изъять из обихода все известные ее списки и внести в текст нужные ему отрывки; списки, в которых такие вставки не были сделаны, подлежали уничтожению. Именно этим и объяснялись те трудности, которыми сопровождались розыски рукописей “Тарих ал-фатташ”. Впоследствии это сообщение станет одним из главных аргументов в спорах о достоверности многих сведений, передаваемых хронистом (вернее, хронистами).

За истекшие с того времени десятилетия исследователям не удалось обнаружить в Судане ни одного полного экземпляра ни одной из хроник. Чаще всего обнаруживались фрагменты текста той или иной из них, восходящие в конечном счете к шести известным ранее спискам.

Перевод хроник выполнен по арабскому тексту, изданному О. Удасом в 1898 г. (“Тарих ас-Судан”) и им же совместно с М. Делафоссом в 1913 г. (“Тарих ал-фатташ”). В переводе сохранено членение материала, предложенное Удасом для текста “Тарих ас-Судан”, хотя в самих рукописях хроники, как указывает издатель, такое членение отсутствует. Аналогичным образом данная в переводе структура разделов “Тарих ал-фатташ” в основном совпала с той, которую приняли в своем переводе Удас и Делафосс; эта структура основана на внутренней логике повествования. Понятно, что в переводе выделены части текста, воспроизведенные издателями “Тарих ал-фатташ” только по тексту рукописи С (и оцениваемые Н. Левционом целиком как интерполяции начала XIX в.).

Отдельным и довольно сложным вопросом представлялось то, в какой форме следует отразить в русском издании хроник II приложение к “Тарих ал-фатташ”. В моем распоряжении не было текста оригинала; более того, установить местонахождение его рукописи, присланной издателям все тем же О. Боннель де Мезьером в 1913 г., сейчас, по-видимому, невозможно. Во всяком случае, это не удалось ни Ханвику, ни Левциону. Переводить II приложение не с оригинала, а с французского перевода едва ли было бы целесообразно. Поэтому было решено в максимально возможной степени учесть варианты сведений, даваемые этим приложением и в чем-то отличные от основного текста издания Удаса и Делафосса, в примечаниях и указателях к русскому переводу, но не переводить само II приложение.

Едва ли не самой трудной частью работы над переводом были транскрипция и неразрывно с нею связанная идентификация суданских антропонимов, этнонимов и топонимов. Эта трудность, о которой, как уже сказано, говорил О. Удас, в значительной мере сохраняется и теперь. Конечно, за семь десятилетий, прошедших с момента выхода в свет “Тарих ал-фатташ”, работы многих авторов позволили установить определенные закономерности передачи в арабской графике слов из языков народов Западного Судана. Был также проделан огромный труд по исследованию исторической географии региона и соответственно по идентификации тех или иных географических и этнических названий, встречаемых в текстах. И тем не менее работу эту никак нельзя считать завершенной, да и вряд ли она когда-нибудь сможет быть завершена полностью: какой-то процент средневековой топонимики и этнонимики неизбежно останется нераскрытым и неидентифицированным. Естественно, в русском переводе я постарался учесть все, что было сделано в этом направлении за последние десятилетия, в особенности в работах Ж. Руша, Бубу Хама, Р. Мони (если говорить только об исследователях, специально занимавшихся этими сюжетами). В тех же случаях, когда более новые и предпочтительные идентификации отсутствуют, принимались те, которые в свое время предложили при публикации перевода "Тарих ал-фатташ" такие крупнейшие знатоки реалий Западного Судана, как М. Делафосс и Ш. Монтей.

Понятно, что суданские хроники, как и любой другой средневековый текст, требуют при их использовании современным читателем пояснения многих упоминаемых в них имен, явлений и фактов. Интересующие нас произведения ученых Томбукту очень насыщены информацией, и это неизбежно требует значительного объема примечаний. Но отсюда, в свою очередь, возникает задача строгого их отбора, принимая во внимание столь же неизбежную ограниченность объема издания. В силу этого я стремился ограничить примечания лишь самыми необходимыми пояснениями социально-исторического, историко-географического и историко-культурного характера. Вместе с тем специфика текста потребовала и определенной специфики в составе справочного аппарата издания.

Сонгайская держава, бывшая завершающим этапом западносуданского “высокого средневековья”, создала высокоразвитую и разветвленную систему должностей и соответствовавших им званий. При царях второй сонгайской династии эта система строилась с явно выраженным преобладанием в ее структуре функционально-территориального принципа. Все важнейшие сферы социальной и политической жизни общества охватывались ею. Замечу еще, что система эта оказалась настолько жизнеспособной и, по-видимому, эффективной, что сохранилась практически без изменений и после завоевания Судана войсками Мулай Ахмеда ал-Мансура, хотя, конечно, реальный объем полномочий и реальные возможности носителей тех или иных из этих чинов-должностей заметно сократились в сравнении с временами аскиев.

Такая система не могла не отразиться в хрониках. И “Тарих ал-фатташ” и “Тарих ас-Судан” буквально “набиты”, если так можно выразиться, упоминаниями титулов и должностных званий самого разного происхождения — сонгайских, мандингских, арабских, турецких. Многие из них повторяются десятки раз, хотя другие в тексте встречаются лишь единожды. Поэтому представилось целесообразным выделить все эти титулы и звания из общего корпуса примечаний в самостоятельный глоссарий и постараться по возможности объяснить их в этом глоссарии. Будет, очевидно, нелишним сказать, что как раз в этих случаях вопросы идентификации решались едва ли не с наибольшими трудностями: до сего времени немалая часть соответствующей терминологии истолкованию не поддается.

Точно так же ввиду упоминания — в особенности в “Тарих ас-Судан” — большого числа сочинений средневековых мусульманских авторов, прежде всего трудов богословских, правовых и грамматических, в связи с культурной, историей таких городов, как Томбукту и Дженне, в издание включен наряду с указателями имен географических и этнических названий и самостоятельный указатель названий сочинений. Подобного рода указатель имеет в данном случае помимо чисто справочных функций и вполне самостоятельный интерес. Он обрисовывает тот круг чтения, на котором воспитывалась в средние века “интеллигенция” обоих городов, по выражению С.-М. Сисоко [Сисоко, 1969б], равно как и средневековая “интеллигенция” Марокко. Можно добавить, что, насколько можно судить по современным исследованиям западноафриканского ислама, этот круг чтения не претерпел сколько-нибудь существенных изменений и не подвергался расширению в последующие столетия; почти в том же виде он чуть ли не до наших дней остается основой обучения талибов в мусульманских центрах не только Западного Судана, но и прилегающих к нему с юга районов Ганы, Верхней Вольты, Берега Слоновой Кости, Того и Бенина (см., например, [Уилкс, 1975, с. 168—169; Гуди и Уилкс, 1975, с. 259—261; ср. также: Леви-Провансаль, 1922, с. 13—14]).

Настоящее издание имеет в виду прежде всего публикацию на русском языке важнейших источников по истории средневекового Судана; оно не ставит перед собою специально арабистических задач. Поэтому было решено обойтись в нем без строгой научной транскрипции арабских имен и отдельных выражений. Имелось в виду и то соображение, что в применении к суданской антропо-, этно- и топонимике такая транскрипция, пожалуй, способна лишь ввести читателя в заблуждение из-за обычного в таких случаях полного расхождения буквы с передаваемым ею реальным звуком. Нельзя также забывать о многообразии той формы, в которой выступают в суданской практике арабские имена. Скажем, Абу Бекр может быть и Бубакаром, и Букаром, и Букари или Бакари; Осман принимает формы Усман, Усмане, Тумане. Столь же многочисленны варианты “классических” имен Мухаммед и Ахмед. Конечно, можно было бы привести написание этих имен в русском тексте к строгому единообразию в их классической форме. Но это сразу же и бесповоротно уничтожило бы то, что можно условно обозначить как суданский колорит текста: многие имена, в особенности когда они принадлежат широко известным по другим источникам деятелям, немедленно стали бы неузнаваемыми.

Именно поэтому, например, общепринятое в отечественной арабистической литературе написание имени Осман сохранено в переводе в такой форме только у североафриканцев или выходцев с Ближнего Востока, тогда как у суданцев это имя передано в обычной для Западной Африки форме Усман или Усмане.

Что же касается специфических арабских терминов и выражений, равно как и вариантов и разночтений текста, то они в необходимых случаях передаются в приближенной транскрипции и выделяются курсивом. Исключением остается сохранение в таких случаях знака ' для передачи гуттурального звука.

И наконец, мне доставляет большое удовольствие выразить особую признательность А. С. Боголюбову, О. Г. Большакову и С. Б. Певзнеру, а также сотрудникам Отдела литературы на языках стран Азии и Африки Государственной исторической публичной библиотеки, без чьей любезной помощи эта работа не могла бы быть завершена.