Суданские хроники

ИСТОРИЯ ИСКАТЕЛЯ РАССКАЗОВ О СТРАНАХ, АРМИЯХ И ЗНАТНЫХ ЛЮДЯХ

Во имя Аллаха Всемилостивого, Всемилосердого! Да благословит Аллах и да приветствует [великим] приветствием господина нашего Мухаммеда, семейство его и товарищей его.

Говорит ученый шейх, просвещенный факих, справедливый судья, богобоязненный аскет, проницательный правитель, покорный благочестивец Сиди Махмуд Кати, родом из Курмины[2], томбуктиец по месту жительства, уакоре по происхождению[3], да помилует его Аллах Всевышний и да споспешествует Он нам через его посредство. Да будет так!

Слава Аллаху, единому властью, царством, величием, всемогуществом, непобедимостью, милосердием и милостью, царю воздающему, единственному подателю благ, который создал землю и небо, обучил Адама названиям [вещей] и извлек из чресл его царей и правителей — а среди них были гордецы неправедные, и были среди них чистые праведники. Он испытал их явлением новостей и сообщений, показал им обычай лучших посланников и погубил тех, кто от них отказался. И сделал он их [предметом] уважения для уважаемых и увещеванием для покорных. Затем он даровал ученым учение посланников [своих] и назначил халифов на дела их; а у них ищет прибежища изгнанник, и ими побеждает он противника.

И поэтому Аллах сделал халифов своими тенями на земле и украсил их украшениями, не просто блестящими, [как отражение] в водоеме. Тот, кто им повинуется, тот ведом верным путем и награждаем, те же, кто от них отклоняются, гибнут и впадают в ничтожество. Мы славим Аллаха за то, чем он нас облагодетельствовал из обильных благ, и за назначение туда, куда помещал он нас, благородных рабов своих. Он отвратил от нас зло врагов спорами ученых, распоряжениями правителей и мечами государей и халифов.

Мы обязаны ему благодарностью, восхвалением, поклонами и преклонением, ибо он — верховный господин. И тот, кто повинуется Аллаху, тот идет верным путем и придерживается крепчайшей опоры; а кто восстает против него, тот заблуждается и ведом к гибели и заблуждению. И мы свидетельствуем, что нет бога, кроме Аллаха, свидетельством того, кто противостоит своему сердцу и его страстям ради следования велению господа своего; и свидетельство это мы, если пожелает Аллах, будем произносить до дня встречи с ним, того дня, в который не принесут пользы ни богатство, ни /10/ потомки иначе как тому, кто к Аллаху придет с чистым сердцем.

И мы свидетельствуем, что господин наш Мухаммед — благородный раб Аллаха, его милосердный посланник, его милостивый избранник и его надежный доверенный, обладатель истинных стихов[4], восхитительных чудес и решающих доказательств. Аллах послал его укрепителем ислама, управителем над людьми, разрушителем идолов и разъяснителем законов и правил. Говорит Мухаммед: “Это началось делом пророчества и милосердия, затем будут халифат и новое милосердие”. И говорит он: “Не перестанет часть народа моего придерживаться истины, пока не наступит [судный] час”. И говорит он еще: “Вы должны держаться моей сунны и сунны праведных халифов; но те, кто будут после, вонзят в нее зубы”[5]. Да благословит Аллах и да приветствует его и его праведный и благородный род, его сподвижников — отважных львов, его остальных братьев. Потомство же пророка — высокие вожди, те, к чьей чистой родословной возводит себя каждый разумный шериф; от них черпает каждый скромный адиб[6]; существу их деяний подражает всякий живущий благочестивец; благородством их речей ведом всякий умеренный и преданный [Аллаху]; их прямым путем идет всякий знающий духовный наставник; к огню их поведения [обращает] свой светильник всякий любящий отшельник; и всякий стремящийся ко благу поднимается к вершине их знания.

Да вознаградит их Господь вместо нас лучшей наградой и да дарует Он им наибольшее вознаграждение в день призыва[7]! Да поместит Он нас щедростью своей в число ведомых верным путем, а в их среде — в число избранных; и с их одобрения — в число следующих за ним во славу лучшего из созданий, наилучшего, кому даровал Он истинный путь, благороднейшего, кто попирал землю.

А затем. И вот были рассказы о государях, царях и великих людях стран из числа обычаев мудрецов и видных ученых, кои следовали предписанию Корана ради упоминания того, что ушло из времен, ради возвращения к сокрытому из несправедливости и пренебрежения и ради помоши благочестивому в оказании содействия собратьям [его].

Аллах облагодетельствовал нас тем, что явил нам в это наше время праведного имама, справедливого халифа, победоносного и щедрого государя аскию ал-Хадж Мухаммеда ибн Абу Бекра, тороде по происхождению[8], родом и местом жительства из Гаогао. Он возжег для нас свет истинного пути после мрака тьмы: ведь истинный путь отдалился от нас после малодушия и невежества. Благодарение Аллаху, аскии подчинились страны на востоке и на западе, к нему наперебой стремились посланные — поодиночке и группами, и волей или неволей покорились ему цари. И мы с благословением Аллаха оказались во благе и богатстве после того, как пребывали в/11/бедности и несчастье. Аллах всевышний изменил это милостью своей, подобно тому как он говорил благороднейшему из своих созданий, “Воистину, вместе с тягостью легкость”[9].

Я пожелал собрать важнейшие из обстоятельств его [времени], упомянув о ши Али проклятом, то, что было доступно из руки и с языка[10]; и на Аллаха, слава ему, [мое] упование. Я назвал это “Историей искателя в сообщениях о странах, войсках и великих людях и рассказом о битвах Текрура и важнейших событиях”, с разделением родословных рабов от родословий свободных.

Знай, да помилует Аллах нас и тебя, что, когда справедливый имам и добродетельный султан аския ал-Хадж Мухаммед пришел к власти[11], он установил законы Сонгай[12] и дал ему устои. А это потому, что в его войске не было никого, кому бы расстилали ковер [для сидения] в совете аскии, кроме дженне-коя. И все они посыпают себя пред ним пылью, кроме дженне-коя; а он посыпается только мукой. Все они снимают головной убор при посыпании прахом, кроме курмина-фари. Среди них нет никого, кто бы мог себе позволить обратиться к аскии с откровенной речью, кроме денди-фари. И нет среди них никого, кто бы запретил аскии какое-либо дело, а тот бы повиновался — добровольно или против воли, — кроме бара-коя. И лишь дирма-кой среди них может въехать во дворец аскии верхом. Только кадий в его земле может призвать раба аскии и послать его за делом — а тот не имеет права отказаться и делает для кадия в том деле то, что делал бы в деле аскии. А обратиться к аскии по имени в его совете может лишь гиссиридонке. Сидеть же вместе с аскией на его помосте могут только шерифы.

Он установил, чтобы, когда кадии приходили к нему, он бы приказывал расстелить для них молитвенный коврик. И он установил [также], чтобы евнухи сидели слева от него. Он же не встает [на аудиенции] ни для кого, кроме ученого и паломников, когда они прибыли из Мекки. Вместе с ним едят только ученые, шерифы и дети их и сан[13] — даже если бы последний был ребенком, да простит его Аллах[14].

Все это [было] в начале дела его ради согласия сердец его народа. Когда же его власть укрепилась/12/и государство утвердилось, аския от всего этого отошел.

Он стал спрашивать действовавших [в его время] ученых о сунне посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, и следовал их речам, да помилует его Аллах, так что все ученые его времени согласились на том, что он — халиф. А к числу тех, кто заявил об этом в отношении него, относятся шейх Абд ар-Рахман ас-Суйюти[15], шейх Мухаммед ибн Абд ал-Керим ал-Магили[16], шейх Шамхаруш ал-Джинни[17] и шериф-хасанид Мулай ал-Аббас, правитель Мекки[18], да помилует Аллах [их] всех.

Он установил для мусульман льготы и запреты по отношению к своей особе. Он повелел людям мори-койра[19], чтобы они женились, на ком пожелают, и чтобы следовали за ними их дети: и это обнаруживается до сего времени и не изменилось с благословения его, да помилует его Аллах[20]. Он пожаловал шерифу Ахмеду ас-Сакли область с селениями и островами.

Что же касается шерифа-хасанида Мулай ал-Аббаса, то он [однажды] сидел вместе с повелителем верующих и халифом мусульман аскией ал-Хадж Мухаммедом напротив Каабы, и они беседовали. И сказал аскии шериф Мулай ал-Аббас: “О такой-то! Ты — одиннадцатый из тех халифов, о которых упоминал посланник Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует. Однако же ты к нам пришел царем, а царское достоинство и халифат не совпадают”. Аския сказал ему: “Как же это [сделать], господин мой?” И ответил ему Мулай ал-Аббас: “Нет к этому иного пути, как чтобы вышел ты из того [состояния], в коем пребываешь!” И аския покорно подчинился ему, удалил от себя всех везиров, собрал все царские регалии и богатства и передал все это в руки ал-Аббаса. И сидел он, отставленный собою самим. А Мулай ал-Аббас уединился на три дня, затем, в пятницу, вышел, призвал аскию ал-Хадж Мухаммеда, усадил его в мечети благородного города Мекки, возложил на его голову зеленый колпак и белый тюрбан и вручил ему меч. И взял всех присутствовавших в свидетели того, что аския-халиф в земле ат-Текрура и что всякий в той земле, кто ему противится, тем противится Аллаху Всевышнему и посланнику его[21].

Затем аския ал-Хадж Мухаммед приготовился к возвращению. И когда прибыл он в Египет, то нашел там шейха Абд ар-Рахтиана /13/ ас-Суйюти. И спросил его аския о халифах, о которых упоминал посланник Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, что они-де придут после него. А шейх ответил: “Их — двенадцать: пятеро из них — в Медине, двое — в Египте, один — в Сирии, двое — в Ираке; и все эти [халифы] уже миновали. А остались два в земле ат-Текрура. Ты — один из них, другой же придет после тебя. Твое племя возводят к тородо, из числа жителей Йемена, а место твоего обитания — в Гаогао[22]. Ты ведом [Аллахом], победоносен, справедлив, у тебя много радости, даров и благочестивой милостыни. Для тебя не будет недоступных мест в твоем царстве, кроме одной местности, называемой Боргу[23] (буква ”ба" с даммой и ималой[24], буква "ра" с сукуном, а после нее — буква "каф" с даммой и ималой). Впоследствии Аллах завоюет эту местность руками второго халифа, после тебя. Ты спишь в начале ночи, потому будешь молиться в конце ее. В конце твоей жизни тебя постигнет слепота, и отстранит тебя один из твоих сыновей; он бросит тебя на некий остров, затем тебя вызволит другой твой сын. А свидетельство истинности всего, что я сказал, — отметина на левой твоей ляжке; она была от проказы, которую излечил Аллах так, что никто [о ней] не знал". И сказал аския: “Истину молвил ты, о господин мой и свежесть очей моих!” И сказал ему шейх: “У тебя будет много сыновей — около ста человек. Все они будут следовать твоему повелению во время твоего правления, потом же, после тебя, они переменят [все] дело — в Аллахе [наше] прибежище! — так что дело станет тяжелым для царства”.

Аския опечалился этим и долго молчал. Потом он глубоко вздохнул, издав тяжкий вздох отца, потерявшего ребенка. Затем еще спросил шейха, выйдет ли из его, [аскии], чресл тот, кто укрепит веру и исправит его дело. Но шейх ответил: “Нет, однако придет праведный, ученый и исполняющий предписания веры человек, следующий сунне, по имени Ахмед[25]. Его дело обнаружится на одном из островов Сиббера Масина. Но он [будет] из племени ученых Сангаре. Он — тот, кто будет твоим наследником по званию халифа, по справедливости, добродетели, щедрости, богобоязненности, аскетизму и успехам. Он будет много улыбаться. Сунна постоянно будет движущей силой его собраний, и он превзойдет тебя, будучи посвящен в науки. Ведь ты знаешь лишь правила молитвы, заката и основы вероучения. А он — последний из помянутых халифов”.

Затем аския спросил шейха, найдет ли этот халиф веру и вновь укрепит ее, или же он ее найдет угасшей и зажжет ее [вновь]. И шейх ему ответил: “Нет, он найдет веру угасшей, и будет он подобен искре-угольку, что падает в сухую траву. Аллах же дарует ему победу над всеми неверными и мятежниками, /14/ так что распространится благодать Его на страны, области и округа. Тот, кто поверит Ему и последует за ним, как бы последует за пророком, да благословит его Аллах и да приветствует. Но тот, кто ему воспротивится, как бы воспротивится пророку, да благословит его Аллах и да приветствует. В его время дети будут не слишком многочисленны, однако они не прекратят вести джихад до своего исчезновения”. Рассказчик со слов своего наставника, кадия Хабиба, говорит: из-за упомянутого человека и победоносного халифа ши Али, проклятый, [так] усердствовал в убиении племени Сангаре. Он слышал много раз рассказ о нем из уст колдунов и [слышал], что тот выйдет из племени Сангаре. И убивал их Али, так что из них осталась лишь маленькая группа.

Затем аския спросил шейха также о судьбе земли ат-Текрур: что будет ее прибежищем в последние ее дни. Шейх ответил: “Что касается земли ат-Текрур, то она будет первой землей, которая запустеет по причине пренебрежения жителей ее царями”. Аския его спросил о судьбе Гао и о причине его запустения, а шейх рассказал ему то, что рассказал. И спросил он его также о Томбукту и Дженне, шейх же рассказал ему о том из их судьбы, что наступит, если пожелает Аллах.

И спросил аския шейха также по поводу двадцати четырех племен, которые он нашел во владении ши Баро[26] рабами последнего (а тот их унаследовал от своих предков). Шейх сказал: “Опиши их мне!” Аския их описал, и шейх сказал ему: “Что касается половины их, то собственность на них законно принадлежит тебе. Что же до другой половины, то предпочтительнее их оставить, ибо в отношении них есть сомнение”[27]. Аския сказал шейху: “Каковы же те, на которых мне законно принадлежит собственность?” Шейх ответил: “Первое — племя Тьиндикета (с буквами ”джим" и "даль" с кесрами, между ними буква "нун" с сукуном и буквы "каф" и "та" с фатхами)[28]; второе — племя Дьям Уали (с буквой "джим" с фатхой, буквой "мим" с сукуном, буквой "вав" с фатхой и буквой "мим" с кесрой и ималой); третье — Дьям Тене; четвертое — Коме; пятое — Соробанна[29]; шестое — из числа язычников-бамбара, возводимых к Диара Коре Букару[30]; седьмое — возводимое к Нгаритиби; восьмое возводят в Касамбаре[31]; девятое происходит от Саматьеко; десятое называется Сорко; одиннадцатое именуется Гаранке; двенадцатое же называют Арби"[32].

Тогда аския сказал упомянутому шейху: “Каково состояние того из членов этих племен, кто заявляет, что он сын свободного или свободной?” И Шейх ответил: “Что касается того, относительно кого достоверно, что отец его — свободный, а мать из этих племен, то [право] собственности на него законно принадлежит тебе. Что же до того, о ком установлено, что его мать — свободная, а отец из этих племен, то, если он остался в доме своего отца и делал его работу, [право] собственности на него также принадлежит тебе. Но если он ушел /15/ из дома отца в дом матери, то у тебя нет на него права собственности, ибо со времени малли-коя до ши Баро цари и султаны непрестанно предостерегали от заключения браков в этих племенах”[33]. Слова шейха совпали с речами ученых, у которых справлялся аския до своего отправления в хаджж — да помилует [их] всех Аллах!

Затем, по возвращении справедливого султана аскии ал-Хадж Мухаммеда, да помилует его Аллах, он также возобновил запрет подданным против заключения браков в этих племенах. И у каждого, кто женится на женщине из этих племен, но не принадлежит к людям мори-койра, ребенок его будет царской [собственностью]. И любая женщина, на которой женился мужчина этих племен и которая родила, пусть, если она желает свободы ребенку своему, уведет его из дома своего мужа в дом своего отца; если же останется дитя в доме мужа и будет заниматься делом мужа, то он, то есть ребенок, царская [собственность][34]. И состоялось это [постановление] после того, как аския спросил шейха Мухаммеда ибн Абд ал-Керима ал-Магили по поводу этих племен, а тот объявил ему подобное тому, что объявил аскии шейх Абд ар-Рахман ас-Суйюти: речи их обоих совпали подобно одному следу копыта за другим.

Затем шейх Мухаммед ибн Абд ал-Керим посоветовал аскии ал-Хадж Мухаммеду, чтобы тот написал халифу, который придет после него, и попросил бы его молиться за аскию. Ас-кия ал-Хадж Мухаммед сказал шейху: “Разве ты доставишь это послание?” Но шейх ответил: “Я надеюсь, что оно дойдет, если пожелает Аллах!”

И повелел аския писцу Али ибн Абдаллаху, чтобы написал он послание. Текст его таков: “Это — письмо повелителя верующих, покорителя лжецов и неверных, аскии ал-Хадж Мухаммеда ибн Абу Бекра к его наследнику, ведомому к добру и хранителю дела его, защитнику верующих, Ахмеду победоносному. Да будут возданы тебе мир более желанный, чем любое желаемое, и почести более яркие, чем жемчуг, и более блестящие. И да распространятся на всех потомков и предков твоих дыхание жизни и благовоние! А причина сего письма к тебе, о благочестивый добродетельный брат, [это желание] сообщить тебе и возвестить тебе благую весть о том, что ты — последний из халифов, победитель врагов и водитель счастливцев по верному пути, по единому мнению ученых. Мы просим у тебя молитвы за нас: и чтобы был я в день страшного суда в благородном твоем отряде. Подобно тому как просим мы у Аллаха Всевышнего защиты от раздоров [нашего] времени и надеемся, что Аллах — слава Ему! — поместит нас и тебя в отряд лучшего из созданий [его]. Да будет так!”[35]. И воззвал шейх Мухаммед за аскию, чтобы доставил Аллах это письма любым способом; а присутствовавшие при его молении сказали: “Да будет так!”

Говорит шейх Махмуд Кати. Пусть знает всякий, кто будет заниматься этими /16/ рассказами, которые мы сообщаем, что мы их изложением не стремимся ни к приукрашиванию, ни к самовосхвалению. Нет, лишь из-за того, что видели мы и чему были свидетелями из недоверия людей [нашего] времени к обстоятельствам этого государя, притом что виднейшие ученые единодушны в том, что он — из числа благороднейших халифов и прославленнейших повелителей. И это [недоверие] не нанесет вреда ему ни в его вере, ни в этой его жизни благодаря Аллаху Всевышнему, подобно тому как не повредят, если пожелает Аллах тому, кто придет [в этот мир] после него, речи завистников, сопротивление язычников и усилия изменников и негодяев.

Говорит факих Махмуд. Слова имама поддерживает и подтверждает то, что сообщают со слов шейха Абд ар-Рахмана ас-Саалиби[36] о том, что в конце времен в земле ат-Текрур будут два халифа; один из них появится в конце девятого века, а второй — в начале тринадцатого века. Люди времени их обоих будут наотрез отказываться их признавать, а деяния их станут считать притеснением и тщеславием. Но Аллах покорит для них обоих всякого отрицающего невежду и всякого ученого завистника. Оба будут равны славными качествами (кроме учености). Аллах наполнит их руки обширными богатствами, которые оба они будут тратить на то, что угодно Аллаху.

Возвратимся же к тому, что намеревались мы сообщить о достоинствах справедливого имама, благородного султана. Когда Аллах даровал ему царство над всей землей ши и укрепил его на власти, он задумал отправиться в хаджж к священному дому Аллаха и посетить могилу пророка, да благословит его Аллах и да приветствует. Он подготовился и выступил в девятьсот втором году [9.IX.1496—29.VIII.1497]. Вместе с ним были из числа виднейших ученых шейх Мухаммед Таль, альфа Салих Дьявара, Гао-Закарийя, Мухаммед Тиненку, кадий Махмуд Йеддубого[37], шейх Мори Мухаммед Хаугаро и обремененный сочинением сего я, Махмуд Кати. Из правителей областей — сын его, аския Муса, хуку-корей-кой Али Фолен и другие. А из числа прислуживающих рабов было триста рабов, начальником же их — Фириджи Мейбунун.

Аския совершил хаджж к дому Аллаха в этом году и раздал милостыней беднякам обоих священных городов сто тысяч динаров золотом; на подобную же сумму он купил сады и дома и сделал их хаббусом[38] для бедных, ученых и нуждающихся. Затем он попросил у повелителя Мекки Мулай ал-Аббаса, чтобы тот дал ему одного, шерифа,, или же брата своего, или сына своего, дабы подданные аскии получили благословение Аллаха за этого шерифа. А это было после того, как Мулай ал-Аббас поставил его правителем над землей ат-Текрура и разъяснил ему, что он — один из двенадцати халифов. Но Мулай ал-Аббас ответил аскии: /17/ “Если пожелает Аллах, я дам тебе в будущем того, кто подобен мне [самому], однако это невозможно сейчас”. Впоследствии ал-Аббас повелел сыну брата своего Мулай ас-Сакли, чтобы он поселился у аскии. И тот поселился у аскии. А он поселился [там] в девятьсот двадцать пятом году [3.I.1519—22.XII.1519]; и его прибытие к нам совпало с началом сочинения [этого труда] и достижением сего места каламом нашим[39].

И мы начнем с сообщения о добродетелях шерифа до [рассказов] о добродетелях других. Из того, что дошло до нас о его достоинствах, есть рассказ о том, что, когда Мулай ас-Сакли приближался к Томбукту и приблизился к нему [на расстояние] около дня пути, шейх-имам кадий Махмуд ибн Омар ибн Мухаммед Акит[40] увидел этой ночью во сне (а это была ночь одиннадцатого святого месяца зу-л-хиджжа) пророка, да благословит его Аллах и да приветствует. Верблюд пророка стоял, согнув передние ноги. Шейх-имам приблизился к пророку, поцеловал его в лоб между глазами, и они побеседовали о некоторых вещах. Потом пророк, да благословит его Аллах и да приветствует, сказал шейху: “Знай, о Махмуд, что к вам сегодня прибывает мой потомок в зеленых одеждах на черной верблюдице, у которой язва на левом глазу. Он — тот, кто будет молиться с вами в этот праздник. И когда он придет к вам, поселите его в месте, близком к воде, к кладбищам, к соборной мечети и к рынку”. Тут залаяла какая-то собака, верблюд пророка, да благословит его Аллах и да приветствует, подпрыгнул, чтобы встать, и пророк оборвал свою речь, сел на своего верблюда и уехал.

Потом шейх проснулся, совершил омовение и посидел немного. Взошла заря — а этот день был днем праздника. Шейх приблизился к месту, где стоял верблюд, и нашел на земле его следы, и шейх очертил своим посохом круг на этом месте, потом ушел в мечеть. Когда же они совершили рассветную молитву, и встало солнце, и люди вышли на праздничную молитву, шейх Махмуд велел муэдзину Ибрахиму ибн Абд ар-Рахману ас-Суйюти, альфе Салиху ибн Мухаммеду [Дьявара] и альфе ал-Мудану, чтобы они смотрели для него на дорогу: не едет ли кто с восточной стороны. Они посмотрели, но ничего не увидели. Тогда он велел им [это] вторично и в третий раз; но они сказали: “Мы ничего не видим”. Шейх удивился, сказал: “Велик Аллах!” — и посидел немного. Потом сказал им: “Посмотрите! Ведь не думаю, чтобы этот сон был обманчив; так поднимитесь же на холмы и смотрите вдаль!” И они сказали: “Мы видим что-то похожее на птицу”. Шейх им ответил: “Так подождите немного, потом посмотрите”. Они так сделали, и вот оно оказалось мужем, одетым в зеленое одеяние, на черной верблюдице. И сказал им шейх: “Это — предмет ожидания моего!”, а затем рассказал им, что видел /18/ накануне.

Когда шериф Ахмед ас-Сакли подъехал к ним, они обнаружили, что он таков, каким обрисовал его его пращур, посланник Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует. Они оказали шерифу почести и на своих плечах отнесли на место, называемое Соукир[41], и поселили его там. Затем они поставили его впереди по пути на место молитвы[42], и он совершил с ними праздничную молитву.

Потом, когда шейх возвратился с места молитвы, он посмотрел на то место, которое очертил своих посохом, и нашел, что оно сохранило следы стоявшего [там] верблюда и круг, проведенный посохом. И приказал шейх своим ученикам воздвигнуть на нем постройку и назвал ее Колосохо[43]. Жители же Томбукту сделали ее местом, в котором возносили хвалу пророку, да благословит его Аллах и да приветствует, и в котором изучали хадисы. Потом шейх велел из-за того сна, [который он имел], перебить всех собак Томбукту.

Затем шейх приказал правителю Томбукту послать гонца к справедливому имаму и добродетельному халифу[44], сообщив ему о прибытии того, чьего [приезда] он добивался. И имам прибыл к нему из Гао и в качестве дара гостеприимства пожаловал шерифу сто тысяч динаров, пятьсот прислужников и сто верблюдов. Потом шериф-хасанид передал аскии послание Мулай ал-Аббаса, в котором после упоминания некоторых вещей, о коих шла речь между Мулай ал-Аббасом и аскией-халифом, [стояло]: “Знай, о брат мой, что люди нашего дома не подлежат никаким государственным повинностям. А я отправил к тебе сына своего брата: он — как [бы] я сам. И если ты в состоянии снять с него эти повинности и с семьи его, то пусть останется у тебя; если же нет, то отпусти его возвратиться”. А аския-имам сказал по прочтении послания: “Мы уже делали то, что потруднее этого, для тех, кто ниже тебя. Так как же нам этого не сделать для тебя?” Затем повелел своему писцу Али ибн Абдаллаху написать шерифу грамоту об этом, ставящую в известность любого читающего ее из числа правителей, судей и господ о том, чтобы они не требовали ни с шерифа, ни с группы лиц, которые с ним пришли, ни с их жен и потомства никаких государственных повинностей, даже если бы это был постой. Они-де пользуются покровительством во всем, кроме [дел против] лиц, что находятся под покровительством Аллаха. “Если они требуют защиты по поводу проступка, то мы и наши представители должны выплатить возмещение; или, [если] дело идет о деньгах, мы должны дать обеспечение. А всякий, кто этому делу будет противиться, пусть винит лишь себя самого [за последствия]”. И сказал аския присутствовавшим вокруг него, чтобы свидетели из их числа сообщили [об этом] отсутствующим.

Затем имам спросил шерифа о его благородной родословной, и тот приказал бывшему при нем прислужнику принести его книгу. Прислужник ушел /19/ и принес книгу. Шериф принял ее от него, раскрыл ее, вынул из нее листок и передал его имаму. Имам же дал его помянутому Али, и тот прочел его. И вот что было в листке: “Я — Ахмед ибн Абд ар-Рахман ибн Идрис ибн Абу Йаза ибн Хасан ибн Ибрахим ибн Абдаллах ибн Иса ибн Ибрахим ибн Абд ар-Рахман (известный по прозванию Зейн ал-Абидин) ибн ал-Хасан ибн Али ибн Абу Талиб; а его, [ал-Хасана], мать — Фатима, дочь посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует”.

Потом имам спросил шерифа также об обстоятельствах его поездки и путешествия из его города, Багдада, и об обстоятельствах его в пути и по прибытии в Томбукту. И шериф ответил: “Знай, что дело мое — диковинное. А это оттого, что однажды я и мои братья...[45] Мулай Иакуб ибн Муса ибн Фадл ибн Мулай ар-Рашид ибн Мухаммед ал-Мануфи ибн Абу Йаза ибн Мухаммед ибн Абд ал-Ваххаб ибн Абд ал-Кадир ал-Джили ибн Муса ибн Аббас ибн Ахмед ибн Амин ибн Зейн ал-Абидин, Мулай Джидан, Мулай Абу Фарис и Мулай Исмаил — сидели у нашего отца, шейха Абд ар-Рахмана, а он смотрел на наши лица. Потом отец сказал Мулай Джидану: "Воистину, Аллах пошлет тебя в город Мекку, дабы был ты ее имамом. А потомки твои [будут жить] там". Затем он повернулся к Абу Фарису и сказал ему: "О Абу Фарис, Аллах пошлет тебя в город Марракеш, даст тебе власть над жителями его, и, быть может, потомки твои будут их султанами". Потом отец обратился к Исмаилу и сказал ему: "О Исмаил! Аллах дарует тебе знание, мудрость, власть и преклонение. Однако местом твоего жительства [будет] город Фес: ты будешь /20/ его кадием, и племя твое [пребудет] там"[46].

Наконец шейх Абд ар-Рахман повернулся к Мулай Ахмеду, [прозванному ас-Сакли] за волочение сандалий [по земле], возложил свою благородную руку на мою голову, заплакал горючими слезами и упал без чувств, так что подумали, что он умер. Когда же он пришел в себя, то попросил прощения у Господа своего, потом сказал мне: "О Мулай Ахмед, после моей смерти тебя постигнут забота и печаль; и попадешь ты в тяжелейшую беду, так что станешь бояться за себя, как бы не погибнуть. Потом Аллах тебя спасет от этого. Затем Аллах прикажет тебе поселиться в земле черных, и станешь ты их опорой в земле их. Сыновья твои разделятся на три группы; две группы возвратятся в Багдад, а одна останется в земле черных. Может быть, потомки [тех] двух групп будут могущественны в Багдаде; потомки же оставшейся — они [суть] опора земли черных, и среди них будет множество святых. А то, что я вам сообщил, мне рассказал во сне ваш пращур, господин посланных, да благословит его Аллах и да приветствует, ранее того, как мы женились на вашей благородной матери Лало Зохор, на двенадцать лет".

Затем, после этого, шейх, да благословит его Аллах, скончался в конце восемьсот пятидесятого года [18.III.1447], в понедельник вечером, в последний день священного месяца зу-л-хиджжа, между закатом и [наступлением] ночи. И в ту же ночь мы его похоронили позади багдадской мечети, под деревом тайша[47].

А после его смерти дело было так, как он рассказал. Братья мои все отправились в места, которые отец им указал. Я же остался в Багдаде. Однажды я выехал из него, направляясь в Таиф, и меня постигла жажда; но не нашел я воды до того, как скрылось солнце и пала ночная тьма. А небо было затянуто, и я потерял дорогу, так что не сомневался в [своей] гибели. Я нашел убежище у индийского дерева[48]. И постигла меня великая тягота от усталости, жажды и голода. Я провел там ночь, пока не сделал Аллах доброе утро, и когда я совершал утреннюю молитву, то обернулся вбок, /21/ и вот предо мною человек, испачканный кровью, а под мышкой у него [торчал] дротик. Я встал, моля Аллаха защитить меня, и пошел к человеку — посмотреть его состояние. Нашел я его при последнем издыхании. Потом я глянул вдаль — и вот предо мною семь человек, быстро бегущих, в руках же их были ружья[49]. И когда они ко мне приблизились, то сказали: "Клянемся Аллахом, сегодня тебя ничто не спасет!" Они стояли против меня с ружьями и выстрелили в меня из них, но все промахнулись. Я побежал, и трое из них последовали за мной, пока я не вошел в город Фес. [Там] я направился к дому Али ибн Нана, но [те] трое пришли, стали в дверях и потребовали, чтобы Али меня выгнал. Но он отказался и ответил: "Клянусь Аллахом, мы не изгоним потомка посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, для того, чтобы вы его безвинно убили!" — и предложил выплатить им цену крови. А они отказались. У Али был единственный сын по имени Абдаллах; он позвал его: "О Абдаллах!" Сын пришел, и, когда те увидели сына, Али сказал им: "Не сравнится ли этот с тем, кого вы преследуете?" Они ответили: "Да!" Али сказал: "Возьмите его, делайте с ним, что хотите; но оставьте потомка пророка, да благословит его Аллах и да приветствует". Те тут же убили сына и возвратились обратно. Потом в тот [самый] год Аллах Всевышний одарил Али десятью мальчиками, и все они достигли отрочества — а я был [еще] у него.

Али, сыновья его и внуки (а всех их стало сто одиннадцать всадников) поехали, намереваясь совершить хаджж к священному дому Аллаха, а я был вместе с ними. Когда же мы совершили паломничество, посетили [могилу пророка] и завершили обряды хаджжа, упомянутый Али сказал: "О жители священных городов! Аллах Благословенный и Всевышний почтил меня вещью, подобной которой он не одарял никого в наше время". Затем он рассказал им прошедшую историю и ушел обратно со своими детьми и внуками. Я же оставался в Мекке два года, потом Мулай ал-Аббас приказал мне, чтобы я поселился в земле ат-Текрур, и рассказал, что там есть халиф из числа халифов нашего пращура, посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, и [что] буду я жить у него[50]. И я выехал в город Багдад, чтобы собраться. Однажды ночью (а это была ночь пятницы) я там спал и увидел [во сне] пророка, да благословит /22/ его Аллах и да приветствует, у своего изголовья, а вместе с ним были Абу Бекр и Омар. И он сказал: "О Мулай Ахмед! Отправляйся в город Томбукту, и он будет местом жительства твоего, а ты — опорой его земли".

На следующее утро я выехал из Багдада. А его имамом тогда был Абдаллах ибн Йусуф, а кадием — Абд ар-Рахман ибн Иса. Я отправился в Таиф и нашел его имамом Абд ал-Барра ибн Вахба и Малика ибн Ауфа — его кадием. Затем я выехал из Таифа, а они снабдили меня тысячей динаров[51]. Я приехал в Каир и нашел Махмуда ибн Сахнуна его имамом, а Абд ал-Азиза — его кадием; потом я отбыл оттуда, они же меня снабдили тысячей динаров. Я поехал в Александрию, имамом там оказался Мухаммед ибн Йусуф, кадием — Абд ал-Кадир ибн Суфьян. Из Александрии я отправился, а они меня снабдили тысячей динаров. Я прибыл в Мисурату, найдя там имамом Ахмеда ибн Абд ал-Малика и кадием — Али ибн Абдаллаха. Потом я отправился оттуда, они же снабдили меня тысячей динаров. Я приехал в Бенгази, где Абу Бекр ибн Омар ал-Исмани оказался имамом, а Омар ибн Ибрахим — кадием. Я выехал из Бенгази (они снабдили меня тысячей динаров) и приехал в Тарабулус и нашел там имамом Дауда ибн Нахура и кадием — Абд ал-Каххара ибн ал-Физана. Затем я отправился, а они меня снабдили тысячей пятьюстами динарами. Я добрался до Гадамеса. Имамом там оказался Ибн Аббас ибн Абд ал-Хамид, кадием — Ахмед ал-Гадамси ибн Осман. Потом я выехал, а они дали мне на дорогу тысячу семьсот динаров. Приехав в Фарджан[52], нашел я там имамом Мухаммеда ал-Хади ибн Йакуба, а Мусу ибн Сенуси — кадием. Затем я уехал, и они меня снабдили тысячей динаров. Я прибыл в Тунис: там имамом оказался Йахья ибн Абд ар-Рауф, кадием — Нух ал-Кураши /23/. Потом я отправился, они же мне дали в дорогу тысячу триста динаров. Я приехал в Сусу, найдя ее имамом Абд ал-Хакка ибн ал-Харра, а кадием — Абд ал-Керима ибн Абд ал-Хафиза. Я отбыл, а они меня снабдили тысячью ста динарами. Я добрался в Фес и нашел Мухаммеда ас-Сенуси его имамом и кадия Ийяда ибн Мусу — его кадием. Потом я уехал, и они мне дали на дорогу тысячу двести динаров. Я явился в Мекнес; его имамом оказался Мухаммед ибн Йакуб, а кадием — кадий Ибн Абд ал-Азиз, я отправился, а они снабдили меня тысячей динаров. Я прибыл в Тиндуф[53]. Нашел его имамом Каси ибн Сулеймана, а кадием — ат-Тахира ал-Беккаи, затем выехал, и они дали мне на дорогу тысячу динаров. Прибыв в Араван, нашел я его имамом Али ибн Хамида и кадием — Абд ал-Ваххаба ибн Абдаллаха. Затем я выехал — они же снабдили меня тысячей пятьюстами динарами — и направился в Томбукту"[54]. И шериф-хасанид Ахмед ас-Сакли остался в Томбукту. Он женился там на арабской женщине из жителей Тафилалета[55], которую звали Зейнаб. Она родила шерифу Мудьявира, Мухаммеда, Сулеймана, Рукайю и Зейнаб. Затем имам аския ал-Хадж Мухаммед, да продлит Аллах жизнь его и да поселит нас и его в раю своем, когда не смог вытерпеть разлуки с шерифом, прибыл к нему лично и насильно перевез его в Гао[56]. И поселил его аския в ограде своего дворца, и пожаловал ему в знак гостеприимства тысячу семьсот зинджей[57], а среди них были люди области Кеуей (с буквами “каф” и “вав” — обе они огласованы с ималой — и “йа” с сукуном) и зинджи Койну (с буквами “каф” с даммой — дамма с ишмамом, “йа” с сукуном и “нун” с даммой) — это название города между Томбукту и Денди; Кеуей же находилось между реками со стороны Бамбы[58] (это я рассказываю со слов Мусы). И [также] зинджи Карба — их отец был уакоре по происхождению, и потому их называют Тункара[59]; и зинджи Унгунду (с хамзой и даммой, буквами “нун” без огласования, “каф” с даммой и ишмамом, “нун” с сукуном и “даль” с даммой); зинджи Гагунгу — это земледельческий поселок в земле Масины; зинджи острова Берегунгу (с буквами “ба” и “ра” с ималой, двумя “каф” с даммами и ишмамом, а между ними обеими — “нун” /24/ с сукуном и носовой); зинджи острова Тейтауан (с буквами “та” с ималой, “йа” с сукуном, “та” с фатхой, “вав” с фатхой и “нун” с сукуном); и, [наконец], зинджи острова Гунгукоре[60] (также с двумя буквами “каф”, между ними — “нун”, как в предшествующем названии, и “кафы” с даммами и ималой, а “ра” с кесрой).

Добавление. Говорит кади Махмуд Кати. На седьмой [день по] прибытии шерифа-хасанида Ахмеда ас-Сакли, известного волочением сандалий, а это был понедельник, к нему явился справедливый повелитель аския для дружеского общения и беседы. И они сидели за этим до того, как поднялось солнце. И повелитель сказал шерифу: “О господин мой! Возможно ли для человека увидеть джиннов и говорить с ними без отшельничества с заклинаниями, молитвой и тому подобным?” А шериф ему ответил: “Это возможно, и, если бы сейчас мы были с тобою одни, я бы тебе это показал”. Повелитель приказал присутствующим выйти, и они вышли все, повелитель же и шериф остались и сидели долгое время.

Сказал [впоследствии] повелитель: “И увидел я, будто вся земля стала водой, и вышли из этой воды звезды и поднялись на небо, и будто вокруг меня летали птицы и убивали друг друга. Затем я увидел семь человек, несущих зеленое кресло, так что поставили они его между нами; и мы немного посидели, и вот перед нами — много людей. В руках некоторых из них были книги, в руках других — доски для письма. А среди них был старец, опиравшийся на посох. Я не знал, откуда они взялись. Они уселись вокруг нас, старец подошел к креслу и сел в него. Тогда шериф сказал мне: ”Этот [старец] — старейший из учеников шейха Шамхаруша; он из потомков Маймуна и был со своим шейхом в десяти хаджжах"[61].

И я сказал, после того как он нас приветствовал: "Как его имя?" А он ответил: "Дамир ибн Йакуб". И мы приветствовали друг друга приветствием знакомых [между собой]. Затем шериф мне сказал: "Все, что хотел бы ты спросить у шейха Шамхаруша, если бы ты его увидел, спроси о том этого [старца), ибо он знает все, что знает Шамхаруш". Я же сказал, что хотел бы узнать происхождение сонгаев и происхождение уакоре. И ответил Дамир ибн Йакуб: "О повелитель верующих и халиф мусульман! Воистину, слышал я от учителя моего Шамхаруша, да будет доволен им Аллах и да сделает он его довольным, что пращур сонгаев, пращур уакоре и пращур вангара были братьями /25/ единоутробными[62]. Отец их был царем из числа царей Йемена, звали его Тарас ибн Харун. И когда их отец умер, то воцарился над царством его брат, Йасриф ибн Харун. И притеснял он сыновей своего брата сильнейшими притеснениями. И сыновья эти бежали из Йемена к побережью окружающего моря. И вместе с ними их жены. Там она обнаружили ифрита[63] из числа джиннов и спросили его о его имени. А он ответил: "Раура ибн Сара". Они сказали: "А что тебя привело в это место?" Он ответил: "Токо!"[64]. Сыновья сказали: "Как называется это место?" Ифрит же ответил: "Не знаю". И сказали они: "Надлежит этому месту называться Текрур"[65]. [Наконец] они сказали: "Чего ты боишься?" И он ответил: "Сулеймана ибн Дауда!" А ифрит то парил в воздухе, то поднимался на горы; то нырял в воду, то раскалывал землю и входил в нее. Имя старшего из упомянутых мужей было Уакоре ибн Тарас, имя жены его — Амина бинт Бахти; он — предок племени уакоре (с буквами "вав" с фатхой, "айн" с сукуном, "каф" и "ра" с даммами и ималой, "йа" с сукуном). Имя второго человека было Сонгай ибн Тарас, имя его жены — Сара бинт Вахб; он — предок племени сонгай (с буквами "син" и "гайн" с даммами и ималой, а после них обеих — "йа" с сукуном). Третий же человек, по имени Вангара, был младшим из них, и жены у него не было. У них были лишь две прислужницы; одну из них звали Сукура, а вторую — Кусура. И Вангара сделал Сукуру своей наложницей, и он и был родоначальником племени вангара (с буквами "вав" с фатхой, "нун" стяженной, "каф" с фатхой и "ра" с фатхой). У них был раб, которого звали Меинга; и они его женили на своей прислужнице Кусуре, и [стал] он родоначальником племени меинга (с буквами "мим" с кесрой и ималой, "йа" — стяженной, "нун" — стяженной /26/ и "каф" с фатхой)[66]. И эти племена возводятся к своим праотцам. Затем они рассеялись по земле, а старший из них, Уакоре, был их государем; они же называли его кайямага. Смысл этого [названия] на их языке — "да продлится наследие"; они хотят этим сказать: "Да продлит Аллах наследников наших царями!" Говорят и другое; так это рассказывал шейх Шамхаруш"[67].

И сказал-де ему имам: “Да вознаградит тебя Аллах прекраснейшим вознаграждением. А не рассказывал ли тебе шейх рассказов об Удже, про которого люди говорят, будто он величайший из людей этого мира?” А Дамир ответил: “Да, шейх мне излагал сообщение о нем, то, чего я не могу упомянуть целиком. Однако же я расскажу тебе кое-что из этого, если пожелает Аллах. Я слышал от шейха, да будет доволен им Аллах, что Удж ибн Нанак[68] был человеком-великаном и был в свое время наибольшим из жителей этого мира и самым долголетним из них. Он не [мог] насытиться. Жил он в пустыне и лишь время от времени посещал людей. Он охотился на диких зверей и на рыб, а некоторых птиц хватал на лету; он не возделывал землю и не имел никакого занятия, кроме охоты. Когда у людей приближалось время уборки посевов, Удж их опережал в этом и пожирал и вырывал посеянное. А когда люди ходили охотиться на него, он охотился на них, хватая кого-либо из них и бросая в другого; и тот, в кого он бросал, умирал, так что люди убоялись Уджа и оставили его в покое. Но когда увеличился для них ущерб, люди его перехитрили. Они отдали от себя по одному одеянию с каждого дома, собрали эти одежды и отдали их Уджу в долг на два месяца. А когда пришло время жатвы, Удж по обыкновению своему собрался пожрать посевы. Но его увидели мальчики и сказали: ”Это наш должник, это наш должник! Верни нам свой долг!" И Удж убежал от них и оставил им их посевы.

Когда же приблизилось время потопа, сказал пророк [Ной], да будет над ним мир: "О Удж! Собери мне лес, из которого бы я сделал ковчег; я же сделаю тебя сытым!" Удж отправился за этим и собрал множество больших стволов. И когда жители селения это увидели, они испугались, что те бревна их погубят, если Удж приблизится с ними и швырнет их [на жителей] И вышел один из жителей к Уджу, встретил его и сказал ему: "О Удж, куда ты собираешься с этими бревнами?" Тот ответил: "Пророк Ной, да будет над ним мир, велел мне собрать ему лес, чтобы он меня насытил..." Человек спросил: "И ради того ты собрал это?" А Удж ответил: "Да!" Человек сказал: "А ты де знаешь, /27/ что Ной тебя обманывает? Нет, он не владеет тем, что бы тебя насытило!" И Удж отшвырнул все те бревна, кроме одного ствола, который приспособил как свою палку, и пошел к пророку Ною, да будет над ним мир. Ной сказал: "Дай мне то, что в руке твоей!" Удж ответил: "Это моя палка". И сказал пророк Ной: "Возьми кусок хлеба!" Удж презрительно взглянул на кусок и бросил его в рот, но не смог закрыть за ним рот. Тогда он вынул кусок и стал понемногу его есть, пока не насытился; а кусок остался таков, как будто он не уменьшился. И сказал Удж: "Слава Аллаху, господину миров! Сегодня я насытился, как не насыщался раньше этого никогда!" А пророк Ной, да будет над ним мир, ответил: "Ты насытишься еще раз после этого".

И когда наступил потоп и вода почти что затопила Уджа, он поднялся на некую гору и сел. И рыбы подплывали к нему, а он их брал и жарил на солнце, потом ел их таким образом, пока не насытился. Но вода грозила его затопить, и он встал. Затем вода поднялась до его груди, но не пошла выше груди его, пока не спала.

Удж спал только по году. [Однажды] этот год захватил его в некой пустыне, и его нашли спящим несколько прислужниц пророка Ноя, да будет над ним мир. Они прошли возле его ног, ища дров. Когда же они возвращались, то оказалось, что Удж имел поллюцию, и семя его текло подобно потоку. Женщины подумали, что это вода, и окунулись в него. И все они понесли от истекшего семени Уджа.

Их было пять прислужниц. Старшая из них — Маси бинт Сири; вторая — она приблизилась к Маси годами — звалась Сура бинт Сири; к ней была близка по возрасту Кату, за той — Диара, а за нею — Сабата; все они были дочерьми Сири. Когда же они родили, то каждая родила двух близнецов: мальчика и девочку. Маси родила Дьенке и Мейбунун, Сура — Бобо и Сори, Кату — Томбо и Хобо, Диара — Коронгоя и Сара, а Сабата — Сорко и Нару. Когда дети подросли, Ной, да будет над ним мир, разрешил им переселиться вместе с их матерями в сторону Реки и поселиться там. Они ловили рыбу, снискивая тем пропитание себе самим и доставляя Ною некоторое количество этой рыбы. Они делали это, пока не достигли /28/ брачного возраста. И [тогда] Дьенке женился на Сири, и был он родоначальником племени дьенке (с буквами "джим" и "каф" с кесрами и ималой и стяженной "нун", после которой — "каф" с ималой). Бобо женился на Мейбунун: он был прародителем племени бобо (с буквами "ба" с одной точкой и ималой, "вав" с ималой и снова "ба" и "вав" подобно этому). Коронгой женился на Сура, став родоначальником племени коронгой. Томбо взял в жены Нару и стал родоначальником племени коргой (с буквами "каф" и "гайн" с даммами и ималами, а между ними — "ра" с сукуном). А Сорко женился на Сара и был предком племени сорко (с буквами "син" и "каф" с даммами и ималой, а между ними — "ра" с сукуном). [Все] они пребывали в этом состоянии во времена пророка Ноя, да будет над ним мир. Когда же пророк Ной, да будет над ним мир, скончался, они разделились и рассеялись, спасаясь от рабского состояния. Что касается Томбо и Бобо, то они с потомками своими направились в пустынные местности. Что же до Дьенке, Коронгоя и Сорко, то они пришли на один из островов Реки. Впоследствии они размножились и стали многочисленны. Они пребывали там до того, как к ним пришли [другие] люди, и были сообщены известия о них одному из царей сынов Израиля[69].

Царь послал своих людей, чтобы их схватить. Младший брат, Сорко, был невежествен, порочен и глуп. Его братья Дьенке и Коронгой сказали ему: "О Сорко, скажи посланцам царя: среди нас нет невольников Ноя, кроме тебя и твоих детей. Если ты это скажешь, мы спасемся, потом мы постараемся найти то, за что вас выкупить!" Сорко последовал их словам, и посланные царя схватили Сорко и его детей, за небольшим исключением — [тех, кто] спрятался и остался с Дьенке и Коронгоем. Потом они рассеялись во все стороны, так что достигли этой вашей земли[70]. Так слышал я от шейха, да будет доволен им Аллах".

И сказал Дамиру повелитель аския: “Я удовлетворен, да вознаградит тебя Аллах наилучшей наградой. А известны ли тебе какие-нибудь из рассказов о берберах?” Тот ответил: “Да, я слышал от наставника моего Шамхаруша, да будет над ним благоволение Аллаха, что у царя из числа царей /29/ Персии по имени Картум ибн Дарим была возложена на одного из его наместников повинность, а именно: пятьсот невольниц-девственниц ежегодно. В один из годов он отправил своего посланца Сулеймана ибн Асифа для сбора этой дани. Тот взял ее и повел прислужниц-невольниц, пока не приблизился примерно на десять дней пути к столице царя. Он заночевал с ними в местности, называемой Курса; когда же наступило утро, то обнаружил, что все они лишены невинности. Сулейман поэтому испугался за себя и послал к царю, объясняя ему то, что сделал возможным Аллах. Царь приказал ему оставить их там, пока они не родят, и Сулейман так и сделал. Когда же они разрешились, то произвели на свет мальчиков, подобных джиннам своей природой; лишь внешний их облик был обликом потомков Адама. Царь наделил их конями по числу их людей; они совершали на конях походы, совершали набеги и захватывали для царя богатства. Когда же этот царь умер, они бежали в землю ал-Магриба и вступили в подданство кайямаги Йахьи ибн Мариса. И таково их происхождение, как мне рассказал мой наставник и господин мой Шамхаруш, да будет доволен им Аллах”.

Кадий Махмуд Кати уже упоминал происхождение царей Сонгай. Оно — от двух женщин из племени Джабира ибн Абдаллаха ал-Ансари. Однажды обе они вышли из Медины, и их обуяла жажда. У одной из них, а именно у старшей, был молодой сын, почти совершеннолетний. Он пошел поискать для них воды, нашел воду и принес ее в этот сад. Первой, кто его встретил, была его тетка по матери. Она потребовала, чтобы мальчик ее напоил, но тот ей отказал, [соглашаясь сделать это] только после того, как попьет его мать, и прошел мимо тетки, так что достиг своей матери. И спросила его мать, сказав ему: “А ты напоил свою тетку такую-то?”, имея в виду свою единоутробную сестру. Он ответил: “Нет!” А мать разгневалась на него /30/ и прогнала его вместе с этой водой. Он [тоже] рассердился и бросился в пустыню, и не было о нем известий. Его тетка бросилась за ним в пустыню из-за его матери, прогнавшей юношу за нее, и последовала следом сына своей сестры, но потеряла дорогу, так что попала в руки христиан. Они ее схватили; и осталась она с одним кузнецом-христианином, и родила этому христианину дочь во грехе. Потом кузнец на ней женился после этого, а она родила ему сына. Затем дочь, рожденная в беззаконии, выросла, так что взял ее в жены тоже один кузнец-христианин. И родила она ему сына. Эти двое сыновей выросли, и их мать рассказала им обоим о своем положении и о причине ухода ее из Медины в поисках сына ее сестры. И они оба кинулись на поиски своего брата, пока не услышали в Судане известия о нем; нашли же они его в Гао.

И обнаружили они, что у жителей Гао нет султана, кроме большой рыбы, выходящей к ним в час восхода солнца и принимающей их до времени заката; а затем жители возвращаются в свои дома. И когда те двое прибыли к своему брату, сказал ему его брат, сын его тетки: “Я изготовлю тебе то, чем ты убьешь эту рыбу. И будешь ты царем над этими людьми”. Он сделал брату гарпун-дама, и тот убил им рыбу. И стал он над ними царем, которому оказывали уважение и повиновение. А сын сестры их обоих сделал ему барабан, и царь часто бил в него. Этот сын сестры был предком тех, что стали да — названием племени /31/ сонгаев. Другой же [брат] стал родоначальником всех кузнецов из числа потомков дьям-кириа[71].

Наставления[72]. Первое, в котором мы упоминаем детей шерифа-хасанида Ахмеда ас-Сакли. Дело в том, что из детей у него были Мухаммед, Мудьявир и Сулейман; и Мухаммед и Сулейман вернулись в город Багдад, Мудьявир же остался в городе Томбукту. Он взял в жены женщину-арабку по имени Зейнаб бинт Вахб. Она ему родила Ибн ал-Касима, Мухаммеда ал-Хашими, Али Абдаллаха, Мулай Мухаммеда и Абд ар-Рахима. Впоследствии эти шерифы выехали из Томбукту по причине голода, из-за которого они боялись за себя и за свои семьи. Когда они выехали, то провели ночь на стоянке арабов-босо; затем ушли оттуда и переночевали в Исагунгу; потом выехали из него и ночевали в Дирей, наконец, они ушли, и когда достигли местности, называемой Исафей[73], то разделились: часть их пошла направо, а некоторые — налево. Что касается пошедших вправо, то это были ибн ал-Касим, Мулай Мухаммед ал-Хашими и Абд ар-Рахим. Эти переночевали в Рас ас-Сиран, что на нашем языке называется Дьиндебугу[74]. Затем они выехали, провели ночь в Дудидьесе и потом разделились. Мухаммед ал-Хашими направился к Сирфилабири, Ибн ал-Касим прибыл в селение Уанко, а Абд ар-Рахим прошел к Таутала[75]. Что же до принявших влево, то это были Абдаллах, Мулай Мухаммед и Али; Абдаллах пришел в селение Уаубар, Мулай Мухаммед пошел в сторону Уо, Али же направился в Гурму[76].

Второе наставление, в коем мы упоминаем о том, что было у ученого, богобоязненного, святого и добродетельного шейха Мухаммеда Таля, которого люди возводят к бану-медас[77], из знаков почтения и даров со стороны /32/ повелителя-аскии. Дело в том, что аския не [мог] видеть шейха или слышать о нем и не выразить к нему уважения. Он лобызал его благородные руки, говоря: “Аллах дал нам преимущество благодатью твоей!” [В один прекрасный день] он заставил шейха сесть верхом на своего верблюда и ехать с ним один день. И станет-де все, что он встретит на этом отрезке из относящегося к трем племенам — дьям-уали, дьям-тене и соробана, — того, (т. е.) шейха Мухаммеда Таля, собственностью. А тот, кто не из этих [людей], будет-де его владением[78]. Начальным пунктом того расстояния было Харкунса-Кайгоро, а конечным — Дудикасара. Что же до селений, принадлежащих этим племенам на этом расстоянии (Ниамина-Кайа и то, что между ними из числа городов левого и правого берегов), то [их число], превышало семьдесят[79].

И третье наставление, в коем мы сообщаем о том, как почтен и одарен был повелителем-аскией наш наставник, ученый благочестивый, воздержанный, святой энциклопедист альфа Салих Дьявара. А дело в том, что когда повелитель его видел, то не обращал внимания ни на чьи речи, кроме его [речей], и никому не радовался так, как радовался альфе. А среди того, что аския ему дал в собственность из невольничьих племен, — хаддаданке, племя фалан, сарей, банкан, тумба, харидана и белла; их происхождение — от сорко[80]. Завершено.

Сообщим мы кое-что, что нам надлежит [сообщить] из рассказов о малли-кое Канку Мусе[81]. Малли-кой был государем добродетельным, богобоязненным и верующим. Он царствовал от дальних окраин Мали до Сибиридугу[82], и ему повиновались все, кто [был] в нем — из числа сонгаев и прочих. Признак его добродетели — то, что ежедневно он освобождал по [одному] человеку [рабу]. Он совершил хаджж к священному дому Аллаха и во время своего хаджжа построил соборную мечеть Томбукту и [мечети] в Дукуре, Гундаме, Дирей, Уанко и Бако[83].

Канку же [была] женщиной-неарабкой, /33/ но говорят, будто она была арабкой по происхождению. Причину же хаджжа Мусы изложил мне исследователь, хранящий рассказы о началах, — а это Мухаммед Кума, да помилует его Аллах! Он сообщил, что Канку Муса был тем, кто по ошибке убил свою мать Нана Канку; он опечалился этим, раскаивался и страшился кары за это [убиение]. Он раздавал милостыней крупные богатства и решил поститься [весь] свой век. Он спросил одного из ученых своего времени, что ему сделать, дабы испросить прощение за этот великий грех. А тот ответил: “Я полагаю, что ты прибегнешь к защите посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, устремишься к нему, вступишь под его покровительство и попросишь его предстательства. И Аллах примет его заступничество за себя. И таков [мой) совет”. Муса твердо решил и вознамерился сделать это и начал собирать средства и припасы для путешествия в тот же день. И воззвал он к людям всех сторон своей земли, требуя продовольствия в дорогу и помощи[84]. [Затем] Муса пришел к одному из своих шейхов, требуя от того, чтобы он выбрал ему день отправления среди дней. И шейх ответил: “Считаю, что ты [должен] подождать субботы, которая будет двенадцатым числом месяца. Выступай в этот день — и ты не умрешь, пока не возвратишься в свой дом невредимым, если пожелает Аллах”. Муса задержался, дожидаясь наступления этого [дня] среди месяцев и ожидая его. Но лишь через девять месяцев двенадцатое его число пришлось на субботу. И выступил Муса после того, как голова его каравана достигла Томбукту, а он [еще] пребывал в своем дворце в Мали[85]. И с этого времени субботу, падающую на двенадцатое число месяца, их путешественники считают счастливым днем. Это сделали пословицей в применении к путешественнику, который возвращается с недоброй переменой судьбы, и говорят: “Этот [человек] не вышел из дома своего в [ту] субботу, в которую вышел малли-кой”.

Канку Муса выступил с большой силой, обширными богатствами, с многочисленным войском[86]. Один из талибов рассказал нам со слов наставника нашего, ученейшего кадия Абу-л-Аббаса /34/ Сиди Ахмеда ибн Ахмеда ибн Анда-аг-Мухаммеда, да помилует его Аллах, и да будет он им доволен, и да сделает он его довольным. Тот-де спросил в день выступления паши Али ибн Абд ал-Кадира[87] в Туат (а паша объявил, что идет в хаджж) о числе лиц из его людей, что шли вместе с ним. И ему ответили, что число вооруженных, бывших с пашой, достигло примерно восьмидесяти [человек]. Кадий сказал: “Велик Аллах!” и “Слава Аллаху!”, затем заметил: “Этот мир не перестает оскудевать. Ведь Канку Муса вышел отсюда в хаджж, и с ним было восемь тысяч [человек]. Потом отправился в хаджж аския Мухаммед, а с ним — восемьсот человек, десятая доля того. А после них обоих третьим пришел Али ибн Абд ал-Кадир с восемьюдесятью — десятой долей восьмисот”. Затем сказал [еще]: “Слава Ему, нет божества, кроме Него! Но ведь не достигнет завершения желаемое Али ибн Абд ал-Кадиром”. Далее. Канку Муса вышел в путешествие, и среди рассказов о его поездке есть вещи, большинство которых неправдоподобно, и разум отказывается их воспринимать. А в числе этого — [рассказ], будто не оказывался Муса по пятницам ни в одном городе отсюда до Каира без того, чтобы в этот же день не построить там мечеть. Говорят, что мечети городов Гундам и Дукуре принадлежат к числу тех мечетей, что он построил. А пищей его во время обеда и ужина с момента выезда из дворца его до возвращения туда были-де свежая рыба и вареные овощи.

Рассказали мне, что вместе с Мусой отправилась его супруга, которую звали Инари Конате, с пятьюстами своими женщинами и прислужницами. И вот они остановились в каком-то месте в пустыне, между Туатом и Тегаззой[88], и устроили в нем стоянку. А эта жена Мусы проводила ночь без сна, в его шатре, Муса же спал. Потом он пробудился и обнаружил, что она не спит, бессонная; Муса ее спросил: “Ты не спала? Что с тобой?” Но она ему не ответила и осталась так до половины ночи. Затем Муса проснулся и нашел ее так же бодрствующей. И воззвал он к ней именем Аллаха, вопрошая о том, что ее постигло. Но она ответила: “Ничего. Только мое тело испачкала грязь, и я мечтаю о Реке, чтобы вымыться, нырнуть, погрузиться и поплавать. Разве достигнешь ты такого и в твоей ли власти сделать это?” Канку Муса поднялся и сел; его это уязвило, и он сидел, размышляя. Потом велел призвать раба, который был главою рабов и людей его и которого звали Фарба[89]. Тот был позван, явился и приветствовал Мусу /35/ царским приветствием (а их обычай приветствовать правителя таков, что [приветствующий] снимает свою рубаху и покрывает грудь, а затем осыпает себя пылью, [стоя] на коленях); и в его государстве никто не подает государю руку, кроме его кадия. Кадий же именуется Анфаро кума; а кума — это племя, и из него выходят их судьи[90]. И жители не знают [слова] “кадий” и говорят только “анфаро”). И когда фарба покончил с приветствием, Муса ему сказал: “О фарба, с того времени, как женился я на этой моей жене, она не требовала от меня и не упрашивала меня ни о чем, на что не было бы способно мое могущество и чего бы не было в моей власти или для чего была бы слишком слаба моя мощь, кроме как этой ночью. Ведь она потребовала от меня Реку или создания ее из ничего! А между нами и Рекой — полмесяца пути, для такого создатель — один Аллах. И она от меня потребовала невозможного”. Но фарба ответил: “Быть может, Аллах исправит это для тебя!” И вышел фарба, плача и бия себя в грудь, и отправился к месту своей стоянки. Он призвал рабов, и они явились быстрее чем в мгновение ока. Число их было восемь тысяч семьсот — так это утверждал Баба, асара-мундио в городе Дженне; другие же говорят — нет, точно девять тысяч. Фарба выдал рабам мотыги по числу их, прошел тысячу шагов и приказал рабам копать ров. Они копали этот ров, вынимая землю; потом вырыли настолько, что остановились на трех ростах человека. Затем фарба велел доставить песок и камни, так что ров заполнился. Потом он приказал собрать дрова, и рабы их сложили поверх того. А затем принесли сосуды с маслом карите[91], положив их сверху всего этого. Потом фарба поджег это, поднеся огонь. Огонь разгорелся, и это карите растопилось на камни и песок и ломало их. И этим обволокло ров, и стал он подобен поливному горшку. Затем фарба велел принести запасы воды в больших и малых бурдюках, они развязали горловины бурдюков, вода вылилась и стекла в ров, так что наполнила его, поднялась и достигла такого уровня, на котором в ней поднялись волны /35/ и сталкивались друг с другом, как в большой реке.

Фарба возвратился к Канку Мусе и нашел их обоих сидящими — а их разбудили жар того пламени и дым от него. Он приветствовал их [надлежащим] приветствием, потом сказал: “Эй, господин! Вот Аллах помог тебе и прогнал твою заботу. Где Инари? Пусть она пойдет: ведь Аллах дал тебе силу создать реку с благословением того, кого ты посещаешь — посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует. И вот она!”

Это пришлось на восход зари конца той ночи. Женщины встали с Инари вместе — а их было пятьсот, — и она поехала верхом на своем муле к реке. Женщины вошли в нее, веселые, радостные, с веселыми криками, и выкупались. Потом [все] они отправились дальше, но некоторые черпали воду из рва.

Вместе с Мусой шел Слиман-Бана Ньяхате, бывший одним из слуг его. Он ехал впереди каравана и двигался с большим отрядом. Однажды они достигли колодца в безводной пустыне их, испытывая сильную жажду, и опустили свое ведро в этот колодец. Оно спустилось на воду, но там его веревка [вдруг] оказалась перерезана. Затем второе — и она перерезана, потом [еще] другое — перерезана. Они подумали, что там есть кто-то, кто режет веревки, но они были у последнего предела жажды и собрались все на краю колодца, не зная, что им делать. И Слиман-Бана Ньяхате засучил рукава до предплечья, взял под мышку свой нож и бросился внутрь колодца, оставив людей стоять над колодцем в большом огорчении. И вот там он [оказался] пред человеком — воинствующим разбойником, что опередил их у колодца. А намерение его было преградить им [доступ] к воде, пока все они не перемрут от жажды: он же выйдет и соберет себе все их имущество; но не предполагал он, что кто-либо решится спуститься к нему туда. И Слиман-Бана Ньяхате убил его там; потом подергал для спутников своих веревку ведра, они ее потянули — и вот перед ними тело человека, которого Слиман-Бана убил. Они же проволокли труп [по земле] и сбросили в колодец[92].

Рассказал мне наш наставник Мори-Букар ибн Салих Уан-гарабе[93], да помилует его Аллах, что при Мусе было сорок вьюков золота на мулах. Муса совершил хаджж и посетил [святые места]. Говорят, что он просил у шейха святого города Мекки благородной, /37/ да хранит ее Аллах, чтобы тот дал ему двух, трех или четырех шерифов из числа потомков посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, каковые шерифы выехали бы с ним в его страну, дабы жители страны получили благодать от их появления и благословение от следа их ног в их области. Но шейх отказал ему — а они единодушно решили, что этому следовало препятствовать и [от этого] отказываться ради уважения и почтения к благородной крови пророка, чтобы ни один из шерифов не попал в руки неверных, погиб или заблудился. А Муса упорствовал в том перед ними, и его настояния усиливались. И шериф сказал: “Я не сделаю [этого], не отдам приказа, но и не запрещу, а кто пожелал, пусть едет с тобою: и его дело — в его руке, я же непричастен [к этому]”.

Малли-кой приказал глашатаю в соборных мечетях [объявить]: кто желает тысячу мискалей золота[94], пусть последует за мной в мою землю — и тысяча для него приготовлена. И собрались к нему четыре человека из курейшитов[95] (говорят, что они были из клиентов курейшитов, а вовсе не из настоящих курейш). Муса пожаловал им четыре тысячи — тысячу каждому из них, и они последовали за ним со своими семьями, отправившись в его страну.

Когда малли-кой возвратился обратно и прибыл в Томбукту, то собрал челны и суда, погрузил на них имущество и женщин курейшитов, чтобы они их доставили в его землю, когда на его верховых животных нельзя было больше ехать. Когда суда Мусы достигли города Ками[96] (а на них были его шерифы, пришедшие с ним из благородной Мекки), на них напали дженне-кой и куран, разграбили все, что было на судах, и поселили шерифов у себя, выйдя из повиновения малли-кою. Но команды судов разъяснили им дело шерифов и рассказали им о месте тех [в обществе]; и они явились к шерифам, почтили их и поселили их в некоем месте там, называемом Тьинтьин. Говорят, что шерифы области Кайи, или Каи, [происходят) от них. Закончился рассказ о поездке в хаджж малли-коя Канку Мусы.

Дженне-кой же был из числа нижайших рабов малли-коя и самых малых его слуг. Тебе достаточно того, что он допускался лишь к его жене — т. е. жене малли-коя, и ей же передавал подать области Дженне. А малли-кой и не видел его[97]. /38/ Слава же тому, кто возвеличивает и принижает, возвышает и унижает!

Наставление. Говорят: каково различие между малинке и вангара? Знай же, что вангара и малинке — одного происхождения, но только малинке — это воин из их числа, а вангара — тот, кто торгует и ходит из области в область. Что же касается Мали, то это — обширная страна и большая земля, великая, включающая города и селения. И рука султана Мали простерта над всем с суровостью и властью. И мы слыхивали от всех [людей] нашего века, говоривших: “Султанов этого мира — четыре помимо величайшего султана[98]: султан Багдада, султан Каира, султан Борну и султан Мали”. Город султана Мали, в котором была его столица, назывался Дьериба[99], а другой называется Ниани[100]. Жители обоих городов получают воду только от реки Калы[101], и приходят они к реке, несмотря на расстояние от берега, выходя к ней в начале дня, а возвращаясь после полудня этого дня. В ней они стирают свои одежды. Так рассказал мне об этом наш собрат хафиз Мухаммед Кума. И он сказал: “А сегодня оно стало двумя днями пути”. Смотри на это дело, и ты удивишься — день ли на столько-то уменьшился, или возросло расстояние между теми местами, или же уменьшились шаги людей и их сила. Слава же тому, кто делает, кто пожелает!

Этот рассказ мне напомнил рассказ, который сообщил автор “Харидат ал-аджаиб”[102] в разделе о горе Серендиб[103]. Это гора, на которую был спущен Адам, да будет над ним мир; и на ней есть след его ступни, отпечатавшийся на скале. Длина следа — семьдесят пядей; и Адам перешагнул с этой горы на побережье моря одним шагом (а это два дня пути). Слава тому, кто проводит грань между тварями своими, такими или иными.

Говорят, что Мали включает около четырехсот городов, а земля его /39/ обильна благом. Среди царств государей этого мира нет прекраснее ее, кроме Сирии. Люди Мали — обладатели богатства и благосостояния [в] жизни. Довольно тебе [сказать] о россыпях золота в земле Мали и дереве гуро[104], которому не встречается подобия в землях ат-Текрура (кроме земли Боргу). Длань султана Мали простерта была от Бито до Фанкасо[105] и от Каньяги до Сингило[106] и [над] Фута, Диарой[107] и ее арабами в прежние времена.

Царством же Каньяга назначались управлять лишь рабы государя Мали и его наместники: в эту должность вступали только [члены клана] Ниахате. Потом, после этого, их дело перешло к [клану] Дьядье. Затем этими странами овладели жители Каньяги, а они вышли из повиновения малли-коя и убили его правителя, возмутились против него. И в этих странах пришли к власти потомки Дьявара; прозвали же их Каньяга. Их династия усилилась, власть возросла, и они одержали верх над [всеми] жителями той стороны. Они вели военные действия, войско их возросло и умножилось, так что в бой выходило больше двух тысяч всадников.

В земле Каньяги существовал старый большой город, построенный и бывший столицей ранее Диары; назывался он Саин-Демба (с буквами “син” без точек и с фатхой, “алеф” с кесрой, а после него — хамза с кесрой и “нун” с сукуном). Это был город людей Дьяфуну[108], которых называют дьяфунунке; и встречается он со времени кайямаги. Впоследствии же он запустел при упадке державы последнего во время их раздоров. И после его запустения была построена Диара. Часть жителей перебралась в Кусата, и их называют куса; некоторые же в Диару, а их покорил каньяга-фаран и захватил царскую власть над ними и над всеми их арабами до Футути, Тишита и Тага-нака[109].

У них самыми презираемыми из людей и самыми ничтожными из них [считаются] фулани: один мужчина из числа каньяга побеждает десять фульбе. Большая часть той дани, что они берут со своих покоренных, — лошади. А к царям своим у них нет царского почтения. И те не устраивают советов /40/ в царском обличье, не выходят в царских украшениях, не надевают тюрбанов и не сидят на ковре. Их царь всегда в шапочке. Часто он сидит среди своих приближенных, смешавшись с ними, и его не узнать среди них. При всей многочисленности коней его войска царь никогда не имеет больше одной лошади; таков существующий у них обычай, несмотря на силу власти правителя. Царь не выходит из своего дома для посещения кого бы то ни было: из дома он выходит лишь для джихада — только. В мечеть он входит только для праздничной молитвы, и ни для чего более. Люди же говаривают: “Царю достаточно украшения его царским достоинством и его государственной властью, и он не нуждается в украшениях, помимо этого [своего высокого положения]”[110].

Курмина-фари прошел через Каньягу к Тениедде, царю Фута[111]. Но каньяга-фаран испугался и был озабочен, полагая, что курмина-фари идет на него. И послал он тому дары, ища его благоволения. Говорят, что между каньяга-фараном и Тениеддой, царем Фута, возникли дела, ссора и спор. И Тениедда поклялся, что разрушит город его и обратит его в пустыню. А был царь Фута сильнее каньяга-фарана [военной] силой — конницей и пешим войском, и последний поэтому попросил помощи у канфари Омара, почему тот и вышел к нему. Это первое, что мы слышали из сообщений.

Впоследствии мне рассказал один из знающих об их деяниях, что причина выступления курмина-фари Омара к каньяга-фарану состояла в том, что некий дьогорани[112] из числа жителей Сонгай каждый год выезжал в Фута и торговал там. И Тениедда прослышал о нем, незаконно и несправедливо захватил его имущество и хотел убить его [самого]. Но дьогорани бежал к курмина-фари Омару и попытался воздействовать на него против Тениедды: он оболгал последнего перед Омаром, говоря, что он поносил Омара, и произвел на Омара [нужное] впечатление. Курмина-фари разгневался на Тениедду и потому вышел на него.

Люди Сонгай зрелы в войне и в науке сражений, в доблести, отваге и знании [военных] хитростей — окончательно и совершенно[113]. Взгляни, как вышел курмина-фари с этой многочисленной армией и пересек с нею эту обширную пустыню для войны с Тениеддой, царем Фута (переход больше двух месяцев от Тендирмы до Фута), как он победил тех, овладел их царством, убил Тениедду и взял добычей обширные богатства. А было это в году /41/ девятьсот восемнадцатом [19.III.1512—8.III.1513].

Что касается царства Мали, то оно поднялось только после упадка державы кайямаги, государя всего Запада, без исключения какой-либо местности. Султан же Мали был из числа его рабов, слуг и помощников.

Смысл [слова] кайямага (с буквами “каф”, “йа”, “мим” и “тайн”, огласованными фатхой) на языке уакоре — “царь золота” (кай — это “золото”, а мага — “царь”). Это был великий государь. Один из заслуживающих доверия рассказал мне со слов кадия Масины, альфы Ида ал-Масини, что кайямага был из числа древних царей и прошло из них двадцать до появления посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует. Городом царя был Кумби[114] — большой город. Упадок их державы наступил в первом веке хиджры пророка [622—719]. Один из старейших сообщил мне, что последний из “айямага — Каниса-ай (с буквами “каф” с фатхой, “нун” с кесрой, “син” без точек и “айн” с фатхами, перед “йа” с сукуном). Он-де был царем во времена посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует; ему принадлежал город под названием Курунгао (то было место жительства матери Каниса-айя), и город-де сохранился и заселен [и] сейчас[115].

Говорят, что кайямаге принадлежала тысяча лошадей, привязанных в его дворце. [Существовал] известный обычай: если умирает одна из лошадей утром, то на ее место приводят другую взамен до [наступления] вечера. И ночью [поступали] подобно этому. Ни одна из них не спала иначе, как на тюфяке, и не привязывалась иначе, как шелковым [шнуром] за шею и за ногу. У каждой из лошадей были медные сосуды, в которые она мочилась; и ни одна капля ее мочи не падала на землю — только в сосуд — ни ночью, ни днем. И ни под одной из них ты бы не увидел ни единого кусочка навоза. При каждой лошади было трое слуг, сидевших подле нее: один из них занимался ее кормом, один из них — ее поением, и одному поручалось наблюдение за ее мочой и вынесение ее навоза[116]. Так мне рассказал об этом шейх Мухаммед Токадо ибн Мори-Мухаммед ибн Абд ал-Керим Фофана, да помилует его Аллах.

Он, т. е. кайямага, выходил после /42/ наступления каждой ночи, проводя ее в беседах со своим народом. Но он не выходил, пока для него не собирали тысячу вязанок хвороста. Их собирали у ворот царского дворца и зажигали под ними огонь, а они загорались все разом. И освещалось этим то, что между небом и землей, и оказывался освещен весь город. Тогда приходил царь и садился на трон из червонного золота. Я слышал некоего человека, кто мне рассказывал эти сообщения; он сказал: “Тысячу полос льняной ткани, а не тысячу вязанок дров”. Затем [говорил, что] царь садился и приказывал подать десять тысяч угощений: и люди ели, он же не ел. Когда же трапеза заканчивалась, он вставал и входил [во дворец], но люди не вставали, пока не превращались вязанки в золу; тогда они вставали. И так бывало всегда.

Потом Аллах уничтожил их власть и воцарил самых низких из них над великими их народа. И низкие перебили великих и перебили всех детей своих царей, так что вспарывали животы их женщин, вынимали зародышей и убивали их[117].

А мнения о том, какого племени были кайямага, расходятся. Говорят, что из уакоре; но говорят, что и из вангара. Но это сомнительно, не истинно. Утверждают [также], что из санхаджа[118], и, по-моему, это ближе к истине, ибо они в своих родословных говорят: “Аскоо-соба” (с хамзой с фатхой, буквами “син” без точек с сукуном, “каф” и “айн” с даммами) — а это [означает] “хам”, как прозвание в суданском словоупотреблении[119]. Самое верное, что они не были из числа черных, а Аллах лучше знает: ведь время их и место их удалены от нас. И не способен историк этих дней представить истину о чем-либо из их дел, решив ее. И им не предшествует [какая-либо] хроника, чтобы опереться на нее.

Время нам возвратиться к нашему намерению по поводу сообщений о жизнеописаниях аскиев. Мы распространялись об этих [людях] и шли по пути, к коему не стремились, оттого, что в этом нет пользы, и почти [непременно] большая часть этих сообщений — ложь. И мы за это просим прощения у Всевышнего, слава Ему! Боже, славя тебя, свидетельствую, что нет божества, кроме Тебя. Я прошу у Тебя прощения, и к Тебе возвращаюсь я!

А затем. После ши Баро-Дал-Иомбо [были] потом ши Мадого; потом ши Мухаммед-Кукийя, потом ши Мухаммед-Фари; потом ши Балма; потом ши Слиман-Дама (а в некоторых рассказах его имя — Денди), а он родоначальник жителей города Архам[120], и он же — тот, кто победил людей земли Мема[121], разгромил их /43/ и погубил их власть. А до того они были в большом царстве и победоносной силе и вышли [из повиновения] султана Мали. В Меме было двенадцать царей; главою их был мема-коно. И из их числа, т. е. из числа их правителей, был тукифири-сома — а это тот, перед кем стоит султан Масины, перед кем он посыпается пылью и кому он присягал, снимая перед ним свою рубаху и оборачивая ею свое туловище. [Есть там] след города этого царя; он в запустении. Название этого царя осталось до сего времени, [но он] унижен и ходит пешком, без верхового животного. Ведь власть его пресеклась, а осталось название — слава же царю вечному! Султан Масины посещает тукифири-сома до сего времени, утверждая, что через него он получает благодать; он просит того молиться за него, спрашивает его согласия [на дела] и сходит из уважения со своего коня, чтобы его приветствовать. Встречается он с ним на месте разрушенного его города.

Слимана-Дама сменил притеснитель, лжец, проклятый властный ши Али. Он был последним из ши на царстве, тем, по чьему омерзительному пути шли и его рабы. Был он победоносен и не обращался ни к одной земле, не разорив ее. Войско, с которым он бывал, никогда не оказывалось разбитым: был он победителем, а не побежденным. От земли канты[122] до Сибиридугу он не оставил ни одной области, ни одного города, ни одного селения, куда бы он не явился со своею конницей, воюя жителей этих мест и нападая на них.

Смысл [слова] “ши”, согласно тому, что я читал в рукописи одного из наших имамов, сказавшего: “Смысл слова ”ши" — это кой-бененди, т. е. халиф государя, его подмена или его заместитель"[123].

Ши Али был могущественным государем, жестоким сердцем. Он, [бывало], приказывал бросить дитя в ступку, а матери приказывал его толочь. И мать толкла ребенка живьем, и его скармливали лошадям. Был ши Али распущен и порочен. Одного из шейхов его эпохи, [происходившего] из людей мори-койра, спросили [даже], мусульманин ли Али или неверный, ибо деяния его — это деяния неверного, но он произносит оба символа веры, [выражаясь] как тот, кто силен в науке. Усмотри его неверие в делах его: в убиении факихов. А сколько он разрушил селений! Их жителей он убивал пламенем, подвергая людей страданию в различных пытках: то сжигал огнем и убивал им, то /44/ возводил дом на живом человеке, и тот умирал под домом, то вспарывал живот живой женщине и вынимал ее зародыш. И о нем столько [сообщений] относительно недобрых дел и зла в управлении, что недостаточно этого [сборника], чтобы вместить некоторые из них.

Ши Али вступил на царство Сонгай в шестьдесят девятом году девятого века [3.IX.1464—23.VIII.1465] и оставался на нем двадцать семь лет, четыре месяца и пятнадцать дней — т. е. до восемьсот девяносто седьмого года [4.XI.1491—22.X.1492]. Так я узнал из книги “Дурар ал-хисан фи-ахбар бад мулук ас-судан”[124], сочинения Баба Гуро ибн ал-Хадж Мухаммеда ибн ал-Хадж ал-Амина Кано.

Для Али среди его врагов не было [другого] врага, столь же ему ненавистного, какими были для него фулани. И любого фулани, которого он видел воочию, ши убивал — ученого или невежду, мужчину или женщину. Ученых из их числа он не принимал ни в преподавание, ни в суды. Он перебил [фульбское] племя сангаре[125], так что их осталась лишь небольшая кучка: все они собирались в тени одного дерева, и оно их могло прикрыть. Он схватил некоторых свободных мусульман и подарил их другим, утверждая, что ими он дал тем [щедрую] милостыню. Люди его времени и его полки прозвали его “Дали” (чем они его возвеличивали). И только он кого-либо призывал, как тот ему ответствовал: “Дали!” (а оно с буквами: “даль” с фатхой, “алеф мамдуда” и “лам” с кесрой). А мне рассказал наш друг — а это был Мухаммед Вангара ибн Абдаллах ибн Сандьюка ал-Фулани, да помилует его Аллах, — что он слышал, как кадий Абу-л-Аббас Сейид Ахмед ибн Анда-аг-Мухаммед, да помилует его Аллах, говорил, что непозволительно кого-либо прозывать этим прозванием, ибо значение его — “всевышний”, а это значение принадлежит исключительно Господину могущества, а это — Аллах Всевышний. И подобно этому [выражение] “Дулинта” (оно с буквами: “даль” без точек, “вав” для долготы, “нун” с сукуном и “та” с фатхой); некоторые говорят “дуринта” (с “ра”), но это ошибка. Кадий сказал: “Его значение — ”раб господина", я имею в виду под господином ши, да будет проклятие Аллаха /45/ над ним". Сегодня этим “дали” называют только кума-коя и дженне-коя. И надлежит, чтобы этим руководствовались люди богобоязненные и талибы.

Этот ши проводил свои дни в походах. Столица была в Ку-кийе[126], в Гао, и в Кабаре (а [там] дворец назывался “Тила”[127]), и в Уара, в земле Дирма, в соседстве с городом Ан-каба и напротив города Дьендьо[128]. Но он не задерживался ни в одной из них — а те ши, что ему предшествовали, жили в Ку-кийе. Только ши Али, этот порочный, всегда был в походах. В начале своего правления он выступил к городу Дире[129], но услышал известие о султане моси по имени Комдао[130] и ушел от Дире. Они встретились в Коби; Али обратил в бегство войско Комдао и преследовал его до Бамбара. Тот сам спасся, так что вступил в свою страну, в столицу, называемую Аркума[131]. Затем ши Али возвратился, и вместе с ним — томбукту-кой Мухаммед Надди, аския Мухаммед и его брат курмина-фари Омар. А Мухаммед Надди, султан Томбукту, фаран Афумба, Абубакар и фаран Усман [были] в этом походе.

Месяц рамадан для ши Али наступил в Бамбара: праздничную молитву ши совершил в Котте и возвратился в Кунаа[132]. Из Кунаа он выступил на Бисму[133], и Бисма был убит, а ши Али прошел в Тамсаа. И месяц рамадан [следующего года] начался для него в Тамсаа, и там совершил он праздничную молитву. Затем он выступил по следам племени бейдан, пока не прибыл к Дао и не убил там модибо Уара. Потом он вышел оттуда в Факири, затем вышел из Факири и возвратился в Тамсаа. В Тамсаа для него наступил [следующий] рамадан, и в Тамсаа он совершил праздничную молитву. Он захватил ал-Мухтара в области Кикере и сражался с жителями Тонди[134]. Потом ши возвратился к Сура-Бантамба[135], затем прошел дальше и возвратился в Гао (относительно названия Гао есть две диалектные формы: Гао и Гаогао), и здесь для него наступил месяц рамадан, и в нем он совершил праздничную молитву.

Затем Али выслал аскию /46/ Багну и отправил его на Торко[136]. (Взгляни на название “аския” во время ши и в эпоху его: это противоречит тому, чего придерживается масса людей — будто аския Мухаммед [был] первым, кто им прозван и по нему назывался. Так что упоминают причину его наименования и прозвания его этим [словом]. Мы расскажем об этом вскоре в жизнеописании аскии Мухаммеда; а это [все] весьма странно.) Но Тоско обратил в бегство войско аскии Багны.

Ставка ши Али [была] в местности Мансур[137]. Месяц рамадан начался для него в Мансуре, а праздничную молитву Али совершил в Кукийе. Затем он возвратился обратно в Гао и выступил со своим войском в Азават[138] в обычное время своих походов. Аския же Багна умер. А ши Али отправился в Тасго. Месяц рамадан для него наступил в городе Насере[139] в стране моей, и праздничную молитву он совершил в нем. Потом он выступил к реке Лоло[140], собрал многочисленное войско и послал денди-фари Афумбу, назначив его эмиром всего этого войска. В этом войске был хи-кой Букар (взгляни также на звание хи-кой в его державе — оно также в противоречии с тем, что говорят сонгаи, будто оно создано лишь во времена аскии Мухаммеда, объясняя этим причину прозвания хи-коя. Это мы еще расскажем в жизнеописании аскии Мухаммеда). В этом войске находился аския Мухаммед (он тогда носил титул тонди-фарма), и были в нем его брат Омар Комдьяго (он был тогда котало-фарма) и фаран Усман. Али послал их для участия в карательной операции Мухаммеда Койрао против кан-коя.

А ши возвратился в Гао, но не сидел там, а прошел к Бар-коне[141] — городу, в котором была столица моси-коя, разрушил его и полонил его жителей и убил их худшим убиением. Потом он выступил на Моли[142], но жители бежали, и Али не смог их настигнуть. Он вернулся, собрал большое войско и назначил эмиром этого войска хи-коя Йате, с тем чтобы тот убил тенганьяма. Они его убили, и войско возвратилось к ши Али; а он отправился с ними в Кикере и захватил в Кикере мундио Кунти[143]. Затем снарядил /47/ войско и послал денди-фари Афумбу на истребление [племени] бейдан[144] в области Нума. И фаран Афумба прошел к Денди для дела, с коим его послал ши Али, а мундио-уанкой[145] возвратился с войском к ши Али.

Затем ши Али выступил. Месяц рамадан для него начался в Да, и праздничную молитву он совершил там. Потом он прошел [дальше] и вернулся в Дженне. А мундио-уанкой шел перед ним вместе с войском и встретил его в области Дженне. Месяц рамадан наступил для ши в Дженне, и в нем совершил он праздничную молитву. И сражался он с жителями Дженне и дважды сразился с людьми Мали. Затем Али ушел, а [захваченных] фулани доставил в Гаогао. Рамадан для него начался в Дьяко, а праздничную молитву он совершил в Канао. Потом [следующий] рамадан для Али наступил в Кадьиби, и в нем он совершил праздничную молитву. [Очередной] месяц рамадан начался для него в Дьярка, а праздничную молитву он совершил в Манти. Затем он возвратился к Реке, и рамадан для него наступил в Моли, праздничную же молитву совершил он в Йатоло[146]. И ушел ши Али, и возвратился в Гао, и рамадан начался для него в нем, и совершил он праздничную молитву. Затем он выступил из Гао второго шавваля, пошел на Тонди и сражался с жителями Тонди. Остановился он в До и оставался там месяц. Потом он прослышал о проходе моси-коя к Виру[147], оставил свою родню в Дире и пошел по следам моси-коя. Он пришел в Силу, убил сила-коя /48/ и пошел к Кантао. Месяц рамадан для него наступил в Кантао, а праздничную молитву он совершил в Саму[148]. Моси-кой выступил к Саме и обнаружил, что ши угнал его близких и его богатства. И пошел моси-кой вслед за ши Али, и настиг его, но приблизился к его войску и испугался. Он обратился в бегство и возвратился обратно по следам своим. Все это я перенес из книги деда — альфы Махмуда ибн ал-Хаджа ал-Мутаваккиля, писанной с его слов одним из учеников его. А ши Али отправился в Дире, и [противники] встретились в Коби.

В семьдесят третьем году [22.VII.1468—10.VII.1469] ши Али разгромил город Томбукту, а вошел он в него в четвертый день раджаба [18.I.1469]. В тот год ученейший факих, шейх ал-ислам, возродитель веры кадий Абу-с-Сена Махмуд ибн Омар ибн Мухаммед Акит, да помилует его Аллах, выехал из Биру и возвратился в Томбукту.

Знай же, что ши, аския Мухаммед и Мори Хаугаро, предок людей мори-койра и ее факихов, — все они одного происхождения, [как] и все те, кто прозван “мой”, подобно мой-да, мой-нанко, мой-хауа, мой-ка, мой-фири, мой-тасо, мой-гой, мой-йоро и мой-дья. Название их области — Иара[149]. И все, кто есть в этом крае, происходят с запада, из уакоре и вангара. Я расспрашивал всех, кого видел из жителей Каньянги, Биту, Мали, Дьяфуну и подобных этому [мест]: “Были ли у вас в вашей земле племена мой-ка и мой-нанко?” Но они отвечали: “Мы не слышали и не видели этого”.

Этот порочный — я имею в виду ши Али — был царем, коему повиновались и коего почитали; его подданные боялись его из-за его свирепости. Он послал своего гонца в Томбукту (а находился он в городе Дженне, осаждая жителей его): дошло до него, что жители Томбукту разбежались и [что] возвратились /49/ жители Виру — в Виру, а прочие — в Футути и Тишит, и каждый бежал в землю, из которой произошел. И повелел Али своему посланнику, когда бы ни достиг тот Томбукту, чтобы он громко объявил им, что государь-ши сказал: “Кто-де покорен ему, тот эту ночь проведет только в Хаукийе[150], за Рекой; кто же ослушается, того пусть зарежут!” Гонец приехал на закате, ударил в барабан, который привез с собой, и люди собрались к нему. А он сказал: “Вот, султан велит вам всем отправиться в Хаукийю!” Он вынул меч, бывший у него в рукаве, и сказал: “Вот это меч его. А он сказал: ”Кто эту ночь проведет в городе, зарежь того моим мечом!"" Это рассказал рассказчик со слов своего наставника Мухаммеда Баба ибн Йусуфа.

И прошло лишь мгновение ока, как все жители выехали. Среди них были и такие, кто не нес своих припасов на ужин, и такие, кто не взял подстилок, и такие, кто был пешим — а в доме у него была лошадь, которую он бросил, думая, что будет долгой седловка. Большинство их — слабых и стариков — провело ночь в Ариборо[151], некоторые — в Дьента, а [иные] люди пересекали Реку, чтобы ночевать на [том] берегу, и некоторые его достигли. И не наступило еще время заката, как Томбукту совершенно опустел. Люди вышли и не заперли двери своих домов. Остались только больные, не нашедшие того, кто бы их понес, да слепцы, не имевшие поводыря. Этого довольно тебе, [чтобы показать] злобность его. Воистину, из худших людей тот, кого /50/ боятся люди ради свирепости его! Это для меня представлялось почти невозможным. И я не считаю, что у ал-Хаджжаджа ибн Йусуфа[152], при его кровожадности и свирепости по отношению к людям, случалось подобное этому в подобном Томбукту и в исполнении его приказа.

Когда же ши Али выступил, желая повоевать Дженне, и прибыл в селение там, называемое Шитай (с буквами “шин” с точками, после нее — “йа” долготы, а после нее — “та” с фатхой и “йа” с сукуном), о нем прослышал куран, что он-де собирается на дженне-коя. Этот куран сказал: “Позор мне! Приходит [некий] султан из своей земли, чтобы сражаться с нашим господином, проходит мимо нас — и мы не отразили его!” Он встал, собрал многочисленное войско, и встретил ши, и напал на него ночью. Но ши ответил ему [нападением], и до восхода солнца они вели сильнейшую перестрелку стрелами. [Воины ши] уничтожили войско курана, ши Али разгромил тех, и обратились они в бегство, бежав до ал-Хаджар[153]. Затем, когда Али прибыл в Куна[154], против него подобным же образом выступил тун-кой, но ши Али разгромил и его. Сорья решился выступить против ши Али и встретил его; но тот набросился на него с бессчетным множеством войск и сделал с ним то же, что сделал с двумя его товарищами. Ночь он провел на марше, а дженне-кой, невзирая на все это, спал на своем царском ложе, как будто не беспокоясь. Затем дженне-кой вышел с теми, чье множество не оценить и не счесть. Они оба воевали и сражались шесть месяцев, ведя бои днем. Потом дженне-кой возвратился (это был, по самому верному мнению, Конборо) и провел ночь, строя ночью стену. Как только настало утро, Река поднялась, окружила город, и вода разделила их. Ши осадил их с четырьмя сотнями судов, чтобы не вышел выходящий и не вошел входящий. Впоследствии он не оставлял их в покое, пока не победил и не завоевал их. Он вошел в их [крепостную] ограду, поселился посреди дворца дженне-коя и намеревался в нем жить. И выгнали его из дворца лишь ехидны, змеи и скорпионы, поэтому он и ушел и поселился в доме, бывшем справа от дворца дженне-коя, к востоку от большой соборной мечети. Он завладел домом, поместив в нем своих витязей и свои вещи после своего возвращения. Впоследствии ими завладел аския Мухаммед. А я видел стены дворца после разрушения его.

Когда же /51/ возросли обиды мусульманам со стороны ши Али и несчастья, приносимые им в [делах] этого мира и веры, сердца преисполнились грузом печали и забот из-за него. Люди отчаялись получить утешение в его деле и были разочарованы длительностью его правления, полагая, что оно не прекратится и не окончится. Но ши Али напал на некоего добродетельного бедняка и отобрал его дочь. Этот бедняк пришел к нему в его дом, принес ему жалобу — а ши поклялся, что если [тот бедняк] не выйдет, то он прикажет сжечь его огнем. Бедняк вышел плача, поднял руку к небу, обратился в сторону Мекки и сказал: (“Господь мой! О Господин странника! О близкий [к нам]! Вот ты видишь, знаешь и слышишь. И ты обладаешь могуществом, чтобы обуздать этого распутника и негодяя, для которого длится твоя отсрочка и которого настолько обманывает твое бережение, что он [нападает] на добродетельного человека. Выслушай благосклонно его мольбу и помоги ему, раз он молит о твоей помощи!”

В этот же день к ши Али явились двое святых из числа потомков Мори Хаугаро, родоначальника жителей мори-койра. Имя одного из них было Мори ас-Садик, а другого — Мори Джейба. Они принесли жалобу на зло, которое им обоим причинил некто из его племени, т. е. из [племени] упомянутого ши. И когда Али заметил их, то отдал приказание по их поводу — и они были схвачены и закованы в железа. А он велел их доставить на некий остров и бросить обоих там. И сказал один из них: “Господь мой! Помилуй нас от него и погуби его раньше, чем встанет он с места своего!” Другой же сказал: “И да будет смерть его не в исламе, а в неверии!” Ши в тот момент находился в городе, называемом Куна[155], в области ал-Хаджар. И он умер в тот же день: его сразила внезапная смерть.

Когда войско Али уверилось в его смерти, они его похоронили на этом же месте, но никто не рассказывал о месте его могилы, да будет над ним проклятие Аллаха. Наутро войско ушло, и никто из жителей той страны не знал о его смерти. И пришли /52/ люди из числа воинов его к Мори ас-Садику и Мори Джейбе на тот остров, сняли оковы с их ног и вывели их с острова на следующее утро. Слава же избавляющему всякого озабоченного, утешающему каждого опечаленного, тому, кто поместил свои сокровища между буквами “каф” и “нун”; когда он чего-либо пожелает, то дело его только сказать: “Будь!”[156] — и наступает гибель повелителя и освобождение узника[157].

Смерть ши Али произошла в месяце мухарраме, который открыл восемьсот девяносто восьмой год от хиджры [23.X— 21.XI.1492]. Но в [книге] “Дурар ал-хисан фи-ахбар бад мулук ас-судан” [сказано], что смерть ши Али была в девяносто девятом году восьмого века (имеется в виду 899 г. х. [12.X.1493— 2.X.1494]. — Л. К.). А оставался он на царстве двадцать семь лет, четыре месяца и пятнадцать дней. С ним был в том походе его сын Абубакар, прозванный ши Баро. И когда войско дошло на обратном пути до Банкей, они провозгласили царем вместо ши Али — Баро, во второй день месяца раби ал-ахир [21.I.1493], и это находится в противоречии с тем, что [сказано] в “Дурар ал-хисан” — а там [говорится], что воцарение ши Баро состоялось в Дьяге[158]. Смотри же в этом сочинении!

А рождение шейх ал-ислама кадия Абу-с-Сены Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита, да помилует его Аллах, да будет Он доволен им и да сделает Он его довольным, на один год опередило приход ши к власти, ибо его рождение, как упоминает господин наш Абу-л-Аббас Ахмед Баба ибн Ахмед ибн ал-Хадж Ахмед в своем сочинении “Кифайат ал-мухтадж фи-марифат ма лайса фи-д-дибадж”[159], произошло в восемьсот шестьдесят восьмом году [15.IX.1468—2.IX.1464].

Среди тех из видных ученых и великих людей ат-Текрура, кто умер во времена ши Али, были факих кадий Модибо Касим-Дьянкаси и Сиди Иахья ал-Андалуси ат-Таделси; генеалогия его достоверна, он — Сиди Йахья ибн Абд ар-Рахим ибн Абд ар-Рахман ас-Саалиби ибн Йахья ал-Беккаи ибн ал-Хасан ибн Али ибн Абдаллах ибн Абд /53/ ал-Джаббар ибн Темим ибн Хормуз ибн Хашим ибн Каси ибн Йусуф ибн Йуша ибн Бард ибн Баттал ибн Ахмед ибн Мухаммед ибн Иса ибн Мухаммед ибн ал-Хасан ибн Али ибн Абу Талиб, да будет доволен им Аллах и да облагодетельствует Он нас святостью их всех. Говорят, что Сиди Йахья назначен был на должность кадия — я читал это в рукописи одного из талибов. И еще осталась речь об упоминании тех, кто умер в дни ши Али.

Затем, когда воцарился его сын Баро, не прошло из его правления и четырех месяцев, как объявилось дело аскии Мухаммеда ибн Абу Бакара, и Аллах помог ему против ши Баро во второй день [месяца] джумада-л-ула [19.II.1493] в местности, называемой Анфао[160]; там они остановились и собирали воинов. Наконец Баро и аския Мухаммед встретились в 24-й день [месяца] джумада-л-ухра, а это был понедельник [12.IV.1493]. Между ними начались жестокая битва и великое сражение, так что люди думали, что на них обрушится погибель. С ши [был] денди-фари Афумба; был он из отважнейших людей. Но он бросился в Реку — и умер в ней. А с аскией Мухаммедом вместе был бара-кой манса Кура[161], но с ним вместе не было ни одного из султанов ат-Текрура и Сонгай, кроме этого. И ни один, кроме мансы Куры, не ответил на его призыв. И Аллах поддержал аскию Мухаммеда — слава Аллаху за это! — а ши Баро бежал в Дьягу[162].

Говорит кадий Махмуд Кати ибн ал-Хадж ал-Мутаваккил Кати: сражение между ними обоими не начиналось вовсе до того, как аския послал ученого, святого и добродетельного Мухаммеда Таля — шерифа, которого они возводят к бану-медас, к ши Баро, призывая того принять ислам. А Баро в то время был в местности, называемой Анфао; и он отказался наотрез. Он держался за свою власть, подобно тому как это было в обычаях царей. Из-за этого он был груб речами по отношению к ученому и почел дело со стороны того настолько серьезным, что помыслил об его убиении. Но Аллах могуществом своим и превосходством своим отвратил его от этого. И шериф возвратился к аскии Мухаммеду и принес ему весть об отказе ши Баро и о том, что тот сделал с ним. После этого аския Мухаммед послал ученого, добродетельного, богобоязненного обладателя достоинств и чудес, уакоре по происхождению, альфу Салиха Дьявара снова, вторично к ши Баро[163]. /54/ Тот пришел к нему и вручил ему послание повелителя аскии Мухаммеда. Но ши только увеличил наглость, непреклонность отказа и гордыню [свои]. И обошелся он [с Салихом] еще круче, чем поступил в первый раз. При нем в тот момент было больше десяти ве-зиров. Среди них везиром был бара-кой манса Муса — а был он глубоким старцем, и у него было тогда десять детей. У каждого эмира в отдельности было свое войско; и все они были с ши Баро, кроме одного лишь мансы Куры — а он побежал к повелителю, аскии Мухаммеду, и присягнул ему. Что же касается дирма-коя Санди, таратон-коя, бани-коя, кара-коя, дженне-коя и прочих, то из этих упомянутых у каждого в от-дельности имелось многочисленное войско, но все они [были] с ши Баро. И поклялся один из его везиров, (а это [был] упомянутый дирма-кой), что убьет он ученого Салиха Дьявара, посланца повелителя, аскии, и сказал: “Если ты не убьешь этого ученого, не прекратятся посланные аскии к тебе! Напротив, он будет посылать к тебе посланников одного за другим”[164]. Но Аллах ему в этом воспрепятствовал, и ши Баро сказал Салиху Дьявара: “Возвратись к пославшему тебя, но если потом ко мне вернется посланный от него, то кровь последнего будет на его шее[165]. И скажи пославшему тебя аскии: пусть готовится к сражению между мною и им. Я не принял его речи и не приму!” Ученый Салих Дьявара возвратился к повелителю и передал ему слова ши Баро, обстоятельства того и то, что видел с его стороны из непокорства и неприятия ислама, [высказанных ши].

И когда передал Салих Дьявара повелителю-аскии то, что видел он со стороны ши Баро, аския собрал своих советников и мужей совета из числа ученых, вельмож и начальников войска и держал с ними совет относительно того, что ему делать: сражаться ли с ши Баро или же послать к нему в третий раз? И они сошлись на том, чтобы послать к ши третьего гонца, который бы его обхаживал и смягчал бы ему речи — быть может, Аллах приведет его к исламу. И аския послал меня к нему, т. е. меня — бедняка нуждающегося, альфу Кати. Я ушел к ши и нашел его в местности Анфао — а это неподалеку от Гао. Я передал ему послания повелителя верующих, аскии, и изукрашивал ему речи, сколь я мог красноречивые, как повелел повелитель верующих аския ал-Хадж Мухаммед. Я был с ним любезен, страстно желая, чтобы повел его Аллах благим лутем. Но он наотрез отказался, разгневался и приказал в тот же момент ударить в барабан и начал собирать войска. И он угрожал и метал молнии, желая меня запугать. А я к себе самому прилагал слова поэта: “И, побеждая людей креста и его почитателей, сегодня погибну!” В ту же минуту собралось его войско около него, подобно горам, /55/ и подняло [такую] пыль, так что день стал подобен ночи. И начали они кричать, и клялись, что кровь польется потоками. Потом я вернулся и передал аскии известие. Затем повелитель верующих аския ал-Хадж Мухаммед приготовился, приказал бить в барабаны, и в тот же миг его войско собралось вокруг него. И все они дали ему присягу на смерть. Тогда аския сел верхом и с победоносным войском своим направился в сторону ши Баро. Оба войска встретились в понедельник двадцать четвертого джумада-л-ухра; а между посылкой повелителем верующих [посла] к ши Баро и столкновением войск их обоих прошло пятьдесят два дня. И началась между армиями сильная битва; и Аллах помог аскии против ши Баро — войско того обратилось в бегство. И было из них убито такое большое число, что люди считали, что на них обрушилась погибель и что это — конец этого мира. Вместе с ши Баро был денди-фари Афумба; он был из отважнейших людей: в тот день он бросился в Реку и умер в ней. А с ал-Хадж Мухаммедом находился упомянутый манса Кура, сын мансы Мусы; но с аскией не было, помимо мансы Куры, ни одного из государей ат-Текрура и Сонгай, и, кроме него, ни один не откликнулся на призыв аскии.

Когда же Аллах поверг в бегство войско ши, сам он бежал в Айоро[166] и оставался там, пока не умер. И в тот день воцарился счастливейший, праведнейший; и стал он повелителем верующих и халифом мусульман. И сделал Аллах упомянутого аскию ал-Хадж Мухаммеда наследником всей земли ши Баро — а она от владений канты до Сибиридугу. И обнаружил он в своей собственности в тот день двадцать четыре племени его рабов — но не свободных, которых бы тот обратил в рабство[167]. А мы назовем имена племен, если пожелает Аллах. Три из них — из числа неверных-бамбара: первое возводят к Диара Коре Букару, второе — к Нгаратиби, что же до третьего, то возводят его к Касамбаре. Ши Баро унаследовал их от своего отца, ши Али, а ши Али подобно этому получил их в наследство от ши Сулеймана-Дама (а некоторые называют его Денди). Он подобным же образом — от ши Балма, тот — от ши Мухаммеда-Фари, а тот — от ши Мухаммеда Кукийя. Последний подобно этому унаследовал их от ши Мадого, он был тем, кто завладел [собственностью] малли-коя. А предки этих племен были под властью малли-коя, после того как деды их были могущественны, а малли-кой — под их властью. Аллах же дал ши Мадого силу для ниспровержения малли-коя; ши разгромил их, полонил их потомство, захватил все их богатства и отнял у них [эти] двадцать четыре племени. Однако эти /56/ три племени были из числа потомственных рабов малли-коя. Их обычай с того времени, как оказались они во власти малли-коя, таков, чтобы ни один из них не женился до того, как выплатит он сорок тысяч раковин своим [будущим] свойственникам из опасения, как бы женщина или ее дети не требовали для себя свободы, и желая, чтобы они со своими детьми оставались в собственности малли-коя[168]. Эти три помянутых племени раньше были одного происхождения: имя их отца — Бема Тасо (с буквами: “ба” с ималой и с одной точкой, “мим” и “та” — обе с фатхами и “син” с даммой — дамма с имамом); имя же матери их — Арбаакале (с буквами: хамзой с фатхой, “ра” с сукуном, “ба” и “айн” — обе с фатхами, “каф” с фатхой и “лам” с ималой). Их было трое мужчин — единоутробных братьев; между ними случилась ссора из-за женщины, на которой все они желали жениться. И они возненавидели друг друга и разделили свои родословные. А их происхождение было из Касамбары, название же их селения — Ниани, в земле Мали, а это — город малли-коя. Их повинность во времена малли-коя, с тех пор как сделались они его собственностью, состояла в сорока локтях на [каждых] мужа и жену до того, как перешли они в руки ши. Их подать во времена ши, от первого из тех до ши Али, а он был последним из ши на царстве, [была такова]: собирали сто душ мужчин и женщин вперемежку, им отмерялся участок в двести локтей земли, они собирались с барабанами и флейтами и возделывали участок для ши, крича, как кричат земледельцы, и ударяя в барабаны. А когда эти посевы убирали, ши делил их [урожай] между своими воинами. Если же посев бывал испорчен, ши заставлял их платить и требовал их к ответу. Когда же завладел ими аския Мухаммед, то назначил он с них подать: каждый год, когда они собирали урожай со своих полей, аския приказывал человеку из своих приближенных забрать их урожай. С того из них, кто мог дать десять мер[169], он их брал, с того, кто мог дать двадцать мер — брал их, и таким образом — до тридцати мер, не превышая это число, ибо оно было пределом, выше коего не увеличивали, даже если бы облагаемый податью был в состоянии дать тысячу. И брал аския Мухаммед некоторых из их детей, обращая их в цену лошадей[170].

Что касается четвертого племени из упомянутых двадцати четырех племен, то это племя, называемое тьиндикета (с буквами: “джим” с ималой, “нун” /57/ с сукуном, “даль” с кесрой, кесра с ишмамом, “каф” с ималой и к<та" с фатхой). Значение названия на их языке — “резчик травы”. Их повинностью со времени малли-коя до времен ши была резка травы для лошадей[171] — до того, как перешли они в руки аскии Мухаммеда. А он их оставил так, найдя их подходящими лишь для прислуживания лошадям. Однако аския Мухаммед увеличил их [повинность] тем, что повелел их старейшинам, чтобы изготовляли они своим юношам, прислуживающим лошадям, суда [для перевозок], а те бы-де обслуживали лошадей этими судами. И брал аския Мухаммед некоторых их юношей и обслуживал ими своих лошадей, где бы он их ни находил, от Гао до Сибири-Дугу.

Что касается пятого племени, то это аз-занаджийа. И каждый зиндж, от Канты до Сибиридугу — подобно этому. Их повинность взималась всякий раз, как спадала Река: с того, с кого следовало, брали десять связок сушеной рыбы; с кого следовало девять — девять, а с кого следовало семь — семь, вплоть до того, с кого полагалась одна связка — с каждого по его возможности, однако не увеличивая сверх десяти. И каждый, кто приходил к аскии, нуждаясь в судах, брал от них судно и матросов, а они давали. Аския Мухаммед приспособил это племя и избрал его для личной службы своей и людей своего дома. Он никому не разрешал ни заставлять их прислуживать, ни продавать их, кроме него и его детей, [никому] — за исключением шерифа-хасанида Сакли ибн Али[172]. А ему аския пожаловал всех потомков зинджа, которого звали Фарантака[173]. А их было две тысячи семьсот в тот день, когда этот шериф прибыл в Гао и нашел там аскию Мухаммеда. Желанием аскии при этом пожаловании было [показать], что шериф — из потомков пророка, да благословит его Аллах и да приветствует, и [выразить] любовь аскии к нему. А мы еще сообщим о подробностях пожалования и о разделе зинджей между теми, что принадлежат этому шерифу и другим, в жизнеописании аскии Мухаммеда, если пожелает Аллах. Что до шестого племени, то название его — арби. Они — рабы аскии, его свита и слуги, а их дочери прислуживают его женам. И арби обрабатывают землю для аскии и его детей. Их юноши несут оружие перед ним и позади него — на войне и без нее. Он посылает их по своим личным надобностям. У них нет какой-либо обязанности, кроме службы аскии, поэтому на них не лежит никакая натуральная повинность[174].

Что же касается племен седьмого, восьмого, девятого, десятого и одиннадцатого, то это — племена кузнецов. Они — племена дьям-уали, дьям-тене, соробанна, [коме][175] и племя саматьеко. У всех этих пяти племен был один отец, и был он рабом /58/ христиан, кузнецом. Он бежал с одного из островов Окружающего моря в Кукийю — город ши, во времена ши Мухаммеда-Фари. Имя раба было Букар, он женился на рабыне Нана-Салам, матери ранее упомянутого ши; рабыню звали Мата-бала. Она родила ему пятерых детей мужского пола: Тене — а он отец племени дьям-тене, Уали — а он отец племени дьям-уали, Соробанна — а он отец племени соробанна, Коме — а он отец племени коме и Саматьеко — а он отец племени саматьеко. И племена эти возводят к их отцам.

Упомянутый их отец был тираном, насильником, распутником, самовластным, невеждой, гордецом и упрямцем. Он и сыновья его стали разбойничать на дорогах, убивая, уводя в полон и отбирая имущество. Их дело было доведено до султана-ши, а он выслал против них отряд и приказал, чтобы убили отца и чтобы взяли его сыновей, ибо они — его, ши, рабы и сыновья его рабыни. И отца убили, а пятерых сыновей привели, и ши их разделил по странам, дабы не собирались они вместе и не чинили беззаконий. И от каждого произошло множество потомков. Со времени ши до времени аскии Мухаммеда их повинности заключались в [поставке] ста копий и ста стрел ежегодно с каждого дома[176].

А что касается двенадцатого племени, то это племя корон-гой[177] (с буквами: “каф” с даммой, “ра” с огласовкой, близкой к дамме, “нун” с сукуном, “каф” с даммой, даммой с ишмамом, и “йа” с сукуном), [расселенное] от Гао до местности Фани в земле Сома[178]. Их область соседствует с последней, однако не очень близко. А они ответвились от племени саматьеко: [суть] сыновья его дочери.

Мы, еще упомянем то, что остается из двадцати четырех племен (те, что мы упомянули, — половина) в речи о жизнеописании аскии Мухаммеда, если пожелает Аллах.

Все это [произошло] в помянутом году. И возраст аскии Мухаммеда был тогда 50 лет, возраст альфы Салиха Дьявара — 49 лет, возраст Мухаммеда Таля — 26 лет, мне же было тогда 25 лет. А возраст Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита был 28 лет.

Это — жизнеописание повелителя /59/ верующих и султана мусульман Абу Абдаллаха аскии Мухаммеда ибн Абу Бакара.

Его отца прозвали Арлум, по племени [был он] из сила, но говорят, будто и из торо. Мать его — Касай, дочь кура-коя Букара[179], и мы видели тех, кто рассказывал родословную его матери до племени Джабира ибн Абдаллаха ал-Ансари[180]. Но в следовании этому заключается отход от цели [изложения].

У аскии Мухаммеда было [столько] из достоинств прекрасной политики, доброты к подданным и благожелательности к беднякам, чего не счесть и чему не было подобного ни до него, ни после. Он любил ученых, добродетельных и талибов; [любил] обильные подаяния и выплату обязательного и [дополнительных] даров. Он был из числа умнейших и осторожнейших людей. Был он смиренным с учеными и щедро давал им людей и богатства[181], притом чтобы заботились они о пользе мусульман и об их поддержании в повиновении Аллаху и поклонении ему. Аския отменил все то из новшеств, из не подлежащего одобрению, из притеснений и пролития крови, чего придерживался ши. И утвердил он веру на совершеннейших опорах. Он отпускал всякого, кто претендовал на освобождение из рабского состояния и возвращал любое имущество, какое ши отбирал силой, хозяевам его. Он восстановил веру и утвердил кадиев и имамов — да наделит его Аллах благом за ислам!

Он назначил кадия в Томбукту, кадия — в город Дженне и по кадию — в каждый город своей страны, где полагался кадий, — от Канты до Сибиридугу[182]. Однажды аския остановился в городе Кабара, когда направлялся в /60/ Сура-Бантамба со своим войском. Он ехал верхом на своей лошади, а его слуга Али Фолен нес перед ним его меч, после закатной молитвы, и с ним не было никого, кроме помянутого Али Фолена. [Ехал], пока не достиг того места, в котором сегодня жители Томбукту совершают праздничную молитву, и сказал [тогда] Али Фолену: “Знаешь ли ты дом кадия Махмуда ибн Омара?” Тот ответил: “Да!” И аския сказал: “Иди к нему и скажи ему, что я здесь один, так пусть он один придет ко мне”. Он взял поводья лошади, и Али Фолен ушел. А альфа шейх-кадий Махмуд стоял у двери своего дома с группой людей по обыкновению их. Али Фолен передал ему послание аскии Мухаммеда, кадий согласился, вошел только в свой дом, взял свой посох и пошел с Али Фоленом, возвращая всякого, кто желал последовать за ним. И пошел он один, пока не нашел аскию Мухаммеда, приветствовал его и поцеловал его благородные руки. Али взял повод коня и отвел его; аския же приказал ему, чтобы он к ним не подпускал [никого], и Али так и сделал.

Затем аския сказал кадию, после приветствия и пожеланий здравия по полной формуле: “Я посылал своих гонцов по своим делам; приказывал ли ты в Томбукту моим приказом? Ведь ты возвращал моих посланцев и препятствовал им в исполнении моих повелений! Разве не царствовал в Томбукту малли-кой?” Шейх ответил: “Да, он царствовал в нем!” Аския сказал: “Разве тогда в Томбукту не было кадия?” Шейх ответил: “Да, был”. Аския сказал: “Ты достойнее того кадия или же он достойнее тебя?” Кадий ответил: “Нет, он достойнее и славнее меня!” Аския спросил: “Разве малли-кою препятствовал его кадий свободно распоряжаться в Томбукту?” Шейх ответил: “Нет, не мешал”. Аския сказал: “А разве туареги не были султанами в Томбукту?” Тот ответил: “Да, [были]!” Аския спросил: “Разве в то время в нем не было кадия?” Шейх сказал: “Да, это было”. Аския спросил: “Разве ты достойнее этого кадия или же он достойнее?” Шейх ответил: “Нет, он достойнее и славнее, чем я”. Тогда аския сказал ему: “Разве ши не царствовал в Томбукту?” Шейх ответил: “Да, царствовал он в нем”. Аския спросил: “Разве же не было в то время в городе кадия?” Шейх сказал: “Был”. Аския спросил: “Он был более покорен Аллаху или ты покорнее и славнее его?” Шейх ответил: “Нет, он богобоязненнее меня и славнее!” Аския же сказал: “Разве же эти кадии препятствовали султанам свободно распоряжаться в Томбукту /61/ и делать в нем, что те хотели из повеления и запрещения и взимания дани?” Шейх ответил: “Не препятствовали и не становились между султанами и желанием их!” И аския вопросил: “Так почему же ты мне мешаешь, отталкиваешь мою руку, выгоняешь моих гонцов, которых я посылал для выполнения моих дел, бьешь и велишь их выгонять из города? Какое это имеет отношение к тебе? В чем причина этого?” И ответил шейх, да будет доволен им Аллах: “Разве ты забыл или делаешь вид, что забыл, тот день, когда ты вошел ко мне, в мой дом, взялся за мою ступню и за одежду мою и сказал: ”Я пришел вступить под твое покровительство и прошу тебя за себя, чтобы стал ты между мною и адом. Помоги мне, возьми меня за руку, чтобы не упал я в ад! А я доверяюсь тебе!" И это — причина изгнания мною твоих посланных и отвергания твоих повелений!" И ответил аския: “Клянусь Аллахом, я забыл это, однако сейчас я вспомнил. Ты сказал правду, клянусь Аллахом, ты будешь вознагражден добром — ведь ты отвел зло, да продлит Аллах твое пребывание между мною и пламенем [ада] и гневом Всемогущего. Я прошу у него прощения и возвращаюсь к нему. И сейчас я тебе доверяюсь и держусь за твою полу. Будь тверд на этом месте, да утвердит тебя Аллах, и защищай меня!” И аския поцеловал руку шейха, оставил шейха, сел на коня и вернулся веселый и радостный, моля о долголетии шейха и чтобы принял его Аллах ранее смерти шейха, да помилует того Аллах[183]. Взгляни на эти речи аскии Мухаммеда и ты узнаешь, что он был чист сердцем, веровал в Аллаха и его посланника. И как же удивительны они оба! Слава же тому, кто отличил людей! Аллаху принадлежит их возвышение! Аския Мухаммед оставался у власти два года и пять месяцев — и завершился девятый век. А в тот год (т. е. 900 г. х. [2.X.1494—20.IX.1495] — Л. К.)[184] он завоевал Дьягу, захватил из нее пятьсот строителей и четыреста увел в Гао, дабы использовать их для себя (имя их начальника было тогда Карамоко), вместе со строительными орудиями. Брату же своему, Омару Комдьяго, он пожаловал /62/ оставшуюся сотню. И назначил он Омара Комдьяго на должность канфари[185], и было это в том же году, и тот был первым, кто именовался этим званием — последнего не было до этого, в отличие от [званий] балама и бенга-фарма. А эти два звания оба встречаются со времени ши.

В этом году (а это был девятьсот второй год [9.IX.1496— 29.VIII.1497]) была построена Тендирма[186].

Аския Мухаммед повелел Омару, чтобы тот построил для себя город. Он начал искать по островам и пустыням, пока не пришел в Тендирму, а это место его поразило. Ведь оно раньше было местом проживания людей из числа израильтян, и их могилы и колодцы там [есть] до сего времени[187]. Когда люди Омара увидели их колодцы (а колодцев тогда оказалось триста тридцать три на окраинах местности и в ее центре), увидели, (сколь] удивительно те выкопаны и [каково] их состояние, они весьма этому удивились.

Рассказал нам один из людей нашего времени, из числа людей Мори-Койра — а это Мори ас-Садик, сын факиха Мори, сына факиха Мори Мамака, сына факиха Мори Хаугаро, — что он слышал от своего отца, беседовавшего с людьми своего поколения и своего возраста, а тот сказал, что слышал от своего деда, который сказал, что эти колодцы, [что] выкопали израильтяне, они выкопали не по причине чего-либо, а потому только, что они были очень богаты [разным] богатством. У них были посадки овощей, и они получали от них доход: купцы покупали у них овощи по высокой цене. А вода тех колодцев была для их овощей лучше воды Реки, и тот, кто орошал свои овощи речной водой, не стремился [получить такое], и его растения не сравнить было с тем, что было у орошавшего из колодцев. И это [было] причиной рытья ими колодцев. А некоторые из последних выкопаны на глубину ста сорока локтей, некоторые — двухсот локтей и некоторые — от ста до шестидесяти. Но все те, где было меньше шестидесяти, не годились для овощей. /63/ Область их тогда была [такова, что] когда кто-либо из них желал выстирать свои одежды, то выходили они после полудня, неся с собой ужин, и шли быстро до заката солнца или близкого к тому времени, и тогда достигали места, где можно было стирать одежду. А между стеною [дома] других и водою — около двадцати шагов. В селении тогда [было] семь царей — потомков царей израильтян, в их числе: Шапрут ибн Хишам, Зу-л-Иаман ибн Абд ал-Хаким, Зейр ибн Салам, Абдаллатиф ибн Сулейман, Малик ибн Айюб, Фадл ибн Мшар и Талиб ибн Йусуф. За каждым из них шло многочисленное войско, и у каждого царя с его войском были свои колодцы. И всякий, кто ошибался и поливал свои овощи из колодца не своего царя, возвращал соответствующую сумму царю — хозяину колодца, одинаково — был ли он свободным или рабом. У каждого царя было двенадцать тысяч конницы, что же до пеших воинов, которые шли на | [своих] ногах, то их не счесть.

Что же касается описания их [способа] рытья колодцев, то они, когда копали колодец и вынимали из него землю, строили колодезные борта из глины и камней. Потом приносили связки фашин из дерева, подобного [дереву тьебер-тьебер][188], и клали их посреди колодца; затем приносили сосуды с маслом карите и выливали это поверх фашин. Потом на этом разжигали огонь, все плавилось и становилось подобно [жидкому] железу. Затем они оставляли это, пока оно не остывало, поливали тогда водой и вынимали часть золы, но часть не вынималась. При их способе копания [нужна] затрата больших средств, но овощам этой помянутой области не было подобных в земле ат-Текрура. И это — то, что дошло до нас.

Когда же Омар пришел, он желал построить ее, т. е. Тендирму (она названа была так только потому, что Омар тогда не нашел там никого, кроме одного сорко по имени Тенди; а у последнего была жена /64/ по имени Марма — их имена были сложены, и город назван по ним, а это “Тенди” и “Марма”)[189]. И когда Омар увидел сорко, то спросил его, что его [туда] заставило, прийти, и спросил его: “Как тебя зовут и из кого ты?” И тот ему ответил, сказав: “Мое имя — Тисиман, однако эти мои дети зовут меня Тенди, так как слышали они это из уст своей матери. Мое племя — зинджи Тембо, острова между Гао и Денди”[190]. А у него тогда было восемнадцать детей, в их числе одиннадцать — женского, а семь — мужского пола. Омар его спросил также, свободные ли [люди] зинджи Тембо или рабы. И он ответил: “Нет, [они] рабы шерифа Мулай Ахмеда в городе Марракеше”[191]. Омар спросил его, сколько он там лет [находится]. Сорко сказал: “Тридцать пять лет. Все, кого ты видишь из моих детей, родились здесь, кроме старшего, Айш-Тисима”. Канфари спросил: “Ты кого-нибудь здесь нашел, когда поселился?” Он ответил: “Тогда я нашел здесь лишь раба, глубокого старца: его волосы были белыми до красноты. Был он из последних оставшихся в живых израильтян, и я пробыл с ним здесь три года, а потом он умер у меня на руках”. Омар сказал ему: “Ты его расспросил об обстоятельствах этого города?” Тенди ответил: “Да, я его расспрашивал о его пище, о названии города и о его имени. А название города, название его — Бако, название же его озера — Фати[192], и оно прежнее название. Он мне сказал также, будто невольница-джинн, которую освободил ее господин, приносила ему поесть всякий раз, как он был голоден. И рассказал он мне о вещах, некоторые из коих я забыл”. И поднес Тисиман Омару в знак гостеприимства по отношению к нему свежей рыбы. /65/ А Омар и его люди оставались там девять дней и ели вместе с ним рыбу, пока не насыщались[193].

Затем начали строительство того города, и, [согласно] нашим разысканиям об обстоятельствах и годах [этого], был тогда второй год после девятисотого [9.IX.1496—29.VIII.1497]. Тогда имелось ровно сто зодчих, а имя их начальника было Вахб ибн Бари[194]. Они строили двадцать пять дней, [как] прибыл к Омару посланец брата его, аскии Мухаммеда, ранее завершения стены дворца Омара: аския повелевал Омару прибыть к нему. И повелел аския Мухаммед баламе Мухаммеду-Корей и бенга-фарме Али-Кинданкангай, чтобы оба они отправились в Тендирму и закончили строительство стен дворца кан-фари. Руководство же тем строительством было возложено на Арамидьи и его брата, бар-коя Букара-Дьогорани[195], сыновей денди-фари. Аския велел брату своему выехать в Гао и назначил его заместителем своим вместо себя. Затем аския Мухаммед начал приготовляться к хаджжу и посещению священного дома Аллаха, гробницы пророка, да будет над ним мир, и могил товарищей его, да будет доволен ими Аллах. И занялся он сбором средств и подготовкой к поездке: и призвал все края своей земли, потребовав продовольствия на дорогу и помощи. Он отправился в хаджж в месяце сафаре [29.IX—27.X.1497] после того, как ему были выплачены триста тысяч золотом, которые он взял у честного хатиба Омара из денег ши Али, бывших в распоряжении хатиба. Что же касается того, что находилось во дворце его в подземных кладах и ящиках, то [его количество] было велико. Вместе с аскией было восемьсот человек воинов, в их числе — его сын, аския Муса, хуку-корей-кой Али Фолен, Йой-Като Уакоре и вожди корей[196], вместе с бара-коем мансой Курой ибн Мусой, которого аския Мухаммед назначил наместником над землей Фара[197], когда Аллах даровал ему победу над ши Баро. С ним были также семеро из факихов его страны, среди них — альфа Салих Дьявара, Мори Мухаммед Хаугаро (а он тогда был глубоким старцем), альфа Мухаммед Таль, Гао-Закарийя, прозванный по своему санафа[198], Мори-Мухаммед, возводимый к Тененку, кадий Мах-муд-Ньедобого; и я был с ним, т. е. Махмуд Кати.

В рассказе о путешествии аскии встречаются чудеса, которые нам разъяснили его достоинства и достоинства обоих факихов — альфы Салиха Дьявара и альфы Мухаммеда Таля. А именно. [Однажды] аския шел со своей свитой, пока не пришел к обширному /66/ оазису между Александрией и Каиром; и заночевал он там со своим отрядом. И когда ночь дошла до половины, альфа Салих Дьявара вышел один, дабы совершить в одиночестве дополнительные молитвы, как вдруг он [услышал] громкие голоса. Альфа направился в сторону голосов, и когда приблизился к ним, то увидел, что то были светильники, а вокруг них — талибы из джиннов, читающие Коран. Он обошел вокруг них — а они оказались спутниками Шамхаруша-джинна. Вместе с Шамхарушем они возвращались из хаджжа, и он находился в середине их, а вокруг него джинны-талибы читали [Коран]. Альфа Салих Дьявара пошел в его сторону, подошел и приветствовал его мусульманским приветствием и пожал ему руку. А собрание стало приветствовать альфу и пожимать ему руку. Голоса из-за этого стали громче, и их услышал альфа Мухаммед Таль, а он вышел для дополнительных молитв. Он узнал среди голосов голос альфы Салиха Дьявара и испугался, что альфа Салих Дьявара повздорил с кем-нибудь из свиты аскии Мухаммеда. Он направился в их сторону, но когда подошел, то обнаружил их — группу Шамхаруша-джинна и альфу Салиха Дьявара около Шамхаруша, задающего тому вопросы. Он подошел, приветствовал Шамхаруша и его компанию и сел, чтобы с ними побеседовать. А в то время как они находились в подобном состоянии, вышел Муса, сын Салиха Дьявара, — он в то время был шестилетним мальчиком, услышал голос своего отца и направился на голос. Он подошел к ним, нашел отца и альфу Мухаммеда Таля среди них, т. е. джиннов группы Шамхаруша-джинна, и сел подле отца своего. И сказал Шамхаруш обоим факихам: “Кто вы?” Они ответили: “[Мы] — из людей повелителя верующих аскии Мухаммеда: он отправился в хаджж и мы вместе с ним!” Шамхаруш восхвалил Дьявару и сказал: “Воистину, аския Мухаммед — праведный человек. Слышал я, как говорил пророк, да благословит его Аллах и да приветствует: ”Халифов всего двенадцать, все они из курейшитов". Я полагаю, что из их числа десять уже миновали и остались двое: может быть, он одиннадцатый, а последний из них придет в тринадцатом веке [24.X.1787—2.XI.1883][199]. А пророк, да благословит его Аллах и да приветствует, рассказал мне, что я буду жить до девятого века и встречусь с одиннадцатым из халифов. Он рассудит джиннов с людьми, и тогда я встречусь со смертью..." Они его спросили: “А ты видел пророка, да благословит его Аллах /67/ и да приветствует?” И ответил он: “Да, и я учился у него!” И факихов это обрадовало. Но в то время как они пребывали в подобном положении, вдруг предстал пред ними раб-джинн и сказал: “Ваш пастух избил нашего юношу до того, что тот потерял сознание. И мы призываем к закону против вас!” Факих альфа Салих Дьявара сказал: “Как же наш пастух избил вашего юношу, мы ведь не видим вас?” Раб ответил: “А юноша превратился в змею”. И сказал Шамхаруш, их повелитель: “Не карается пролитие крови того, кто изменил свой облик”; затем факихи встали и простились с джиннами, ушли и возвратились к своей свите.

Там они провели две ночи, как умер человек из свиты по имени Мухаммед Кой-Идье из сонгаев; а был он из числа людей ши и совершил много беззаконий. И когда они построились в ряд, чтобы помолиться за него, то Муса, сын альфы Салиха, стоял вместе с людьми — и явилось нам доказательство его праведности. Он [стоял] возле своего отца и сказал отцу: “Взгляни на ангелов, о родитель [мой]! Они забирают [того] человека, [бывшего] посреди нас, а перед нами остался лишь пустой гроб!” Этого никто, кроме него, не видел. А его отец стал ему говорить: “Молчи, сынок!” И им открылось, что мальчик — ясновидящий с мальчишеского возраста.

Наутро следующего дня нам стали очевидны достоинства нашего наставника и друга праведного, богобоязненного, аскетичного, приближенного к Аллаху Всевышнему, надежного факиха альфы Салиха Дьявара и достоинства шерифа-хасанида, филолога, знатока морфологии и синтаксиса, обладавшего счастьем знания о соратниках пророка, приближенного к Аллаху Всевышнему Мухаммеда Таля. И добродетель аскии Мухаммеда, справедливого имама, отца сирот, вдов, бедняков и слабых, прибежища ученых.

Что касается того, что нам разъяснило праведность альфы Салиха Дьявара, то, когда мы ушли оттуда, мы быстро шли три дня. Когда же настал третий день, поднялся сильный горячий ветер, так что отчаялись все живые в отряде, кроме сильных верой, а всю воду, что была в бурдюках, ветер высушил — так что не оставил и одной капли. Жажда у людей так усилилась, что сделалась для них страшнее ветра. Они открыли бурдюки, но ничего в них не нашли, и возрос их ужас. И повелитель верующих аския Мухаммед приказал одному из своих телохранителей по имени Фара Диалло, чтобы тот отправился к этому ученому, Салиху Дьявара (все это происходило после остановки отряда из-за сильного ветра), и попросил его, чтобы воззвал он к Аллаху во имя святости пророка, да благословит его Аллах и да приветствует: пусть-де он нас напоит. Но тот прогнал /68/ гвардейца с сильнейшими упреками, сказав: “Воистину, священное имя пророка, да благословит его Аллах и да приветствует, слишком велико, чтобы им снискивать [удовлетворение] нужд этого мира! Проси от нас, чтобы мы попросили во имя уважения к нам, грешным!” И в ту же минуту альфа встал, обратился в сторону Мекки и сказал: “Господь мой! Вот мы жаждем, а ты лучше знаешь о моем положении, чем мы. Ты ведаешь явное и сокрытое!” И речь его не закончилась [ещё], как мы услышали гром. И в тот же миг на нас хлынул дождь; мы напились и напоили наших животных, умылись и постирали наши одежды. Там мы оставались два дня, и вода стала рекой, длина которой составляла сто копий.

Когда повелитель аския Мухаммед принялся распределять финики среди членов свиты по обычаю своему, то наделил он всех людей, но забыл альфу Мухаммеда Таля. И альфа Мухаммед Таль в глубине души огорчился из-за этого, но никому не открыл [ничего]. Часть членов свиты полагала альфу обойденным преднамеренно, но другая часть говорила, что по забвению. А люди [из] шатра альфы Мухаммеда Таля плакали, некоторые же поносили аскию Мухаммеда. И в то время как караван находился в подобном положении, вдруг перед ними [явился] с востока белый верблюд, а на нем — вьюк фиников; и прошел он сквозь свиту к жилищу альфы Мухаммеда Таля, так что подошел к нему, сбросил груз фиников перед альфой и возвратился туда, откуда прибыл. И встал альфа Мухаммед Таль над вьюком, и начал распределять финики между членами каравана, подобно тому как сделал это аския Мухаммед. Он выделил долю и повелителю, аскии Мухаммеду. А то оказались финики, которым подобных не видывали. Мы принялись смотреть вслед верблюду, пока он от нас не скрылся. И пришел повелитель аския Мухаммед, склонился перед альфой, поцеловал его ладони и ступни и попросил у него извинения за забывчивость. И в тот день им [всем] стало явным превосходство этого ученого, [этого] святого. А альфа сказал: “Ты меня забыл: ведь раб забывает, однако господь не забывает никого!”[200].

Аския возвратился в конце третьего года (т. е. 903 г. х. [30.VIII.1497— 18.VIII.1498]. — Л. К.). У него [проявились] в его хаджже достоинства и добродетели. Из них, [например]: жители обоих благородных священных городов вышли к нему |навстречу], он же купил в прославленной Мекке участок, построил дом и обратил этот дом в хаббус благородной Каабы. Там встречались славнейшие ученые и праведнейшие, приятные Аллаху. Шериф Мекки повязал аскии тюрбан, представил его и назначил его правителем, надев на него голубой тюрбан и назвав его имамом.

В Каире аския встретил Сиди Абд ар-Рахмана ас-Суйюти, и тот ему рассказал о том, что будет в его стране. Говорят, аския спросил его о Гао и о том, что принесет городу его будущее. Говорят, что ас-Суйюти ответил: “Боюсь, что причиной запустения его будут раздоры!” А о городе Томбукту он, говорят, /69/ сказал: “Поистине, самое страшное, чего я для них боюсь — что запустение и гибель города будут от голода”. О городе же Дженне он сказал: “Его запустение и гибель его жителей [произойдут] от затопления: их зальет вода и всех их потопит”. И относительно него [существуют] также вместе с этим удивительные рассказы. И посетил его ученейший ученый Сиди Мухаммед ибн Абд ал-Керим[201].

Говорят, что аския услышал о некоем человеке, из жителей Мекки, у которого было несколько волосков с головы посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует. К этому человеку приносили купцы тысячи золотых, прося его, чтобы он окунул эти благородные благословенные волосы в воду, а они бы ту воду выпили и омылись бы ею. А когда аския пришел к тому человеку, то попросил их у него; тот вынул ему их, но аския схватил из них один волос, бросил его в рот и проглотил его. О, какой для него успех то, что его почтило! И [какая] милость то, что умножило его! Говорят, когда аския вошел в решетчатую загородку [гробницы] посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, то вошел бара-кой манса Кура вместе с ним; он ухватился за одну из опор благородной решетки и сказал: “О аския Мухаммед, это посланник Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, а это — Абу Бекр и Омар, да будет Аллах доволен ими обоими. Я вступил в их святыню, и я у тебя прошу нескольких вещей. Первая — чтобы ты не помещал моих дочерей во дворец иначе как посредством [законного] брака. Аския ответил: “Я сделал [так]!” Затем сказал: “А что второе?” Бара-кой сказал: “Чтобы ты остановился там, где я остановлю тебя в повелении и запрещении!” Аския ответил: “Я сделал [так]! А третье что?” И сказал тот: “И [чтобы] ты не убивал того, кто вошел в мой дом, ни того, кто меня достиг...” — “Я сделал [так]!” — ответил аския. Но бара-кой заявил: “Необходимо, чтобы ты дал мне в том клятву в этом благородном месте: посланник же Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, будет тому свидетелем!” Аския ответил: “Я сделал [так]!” — и они договорились на том[202].

Говорят, что, когда аскию осадили жители Боргу и обратили в бегство его войско, его сопровождали его сыновья: и было их ровно сто. Войско султана Боргу окружило их и отделило их от их людей, а были [там] только аския и его дети. Он сошел с коня, совершил молитву с двумя ракатами[203], затем обратился в сторону Мекки и сказал: “Прошу тебя, господь мой, о защите [ради] того дня, которым стоял я у головы посланника твоего, в его ограде, /70/ и я попросил тебя, чтобы ты откликался [на мой призыв] при любом затруднении! Прошу тебя, господь мой, чтобы ты рассеял тревогу мою и детей моих и вывел нас невредимыми среди этих [врагов]!” Потом аския сел на коня и сказал своим детям: “Постройтесь передо мною, чтобы я вывел вас!”[204]. Но они ответили ему: “Мы этого никогда не сделаем, потому что нас много: если среди нас часть умрет, останется другая часть. Ты же среди нас один, и если ты умрешь, то нет отца, который был бы для нас твоим преемником!” Затем они поместили отца в середину, разом набросились на врагов и обратили их в бегство, сами же вышли невредимыми, и ни один из них не был ранен. Когда же аския вышел и присоединился к своему войску, то сказал ему: “Слушайте и не удивляйтесь, как бы ни было это удивительно, что до меня не случалось ни с одним человеком! А именно: Аллах мне даровал сотню детей, среди них нет ни одного сына заблуждающегося и ни одного труса. И все они — доблестные наездники”[205]. Ведь Аллах, [бывает], создает человека, тот живет, но не имеет ни единого ребенка, а то и получает одного ребенка, да тот — порочный, заблудший ребенок. Аллах же одарил нас сотнею добродетельных, и, поистине, благодарю я Аллаха за это!”

И из числа чудес аскии Мухаммеда [то], что, когда он пришел в город моси-коя после их избиения и обращения в бегство войска моси-коя, то стал подле дерева там, под которым был их идол, указал на идола — и вот дерево вырвалось из земли и рухнуло с соизволения Аллаха. И был аския спрошен о том, что сказал он у дерева и что с ним сделал, послужив причиною обрушения его. И ответил: “Клянусь Аллахом, сказал я лишь: ”Нет бога, кроме Аллаха! Мухаммед — посланник Аллаха!" — и не прибавил к этому ни слова иного!" Я слышал это от родителя моего, ал-Мухтара Гомбеле[206], да помилует Аллах рассказывавшего об этом. Этот поход аския совершил в четвертом году [904 г. х. (19.VIII.1498—7.VIII.1499)]; в тот год наш наставник факих Махмуд ибн Омар получил должность кадия.

В пятом году [т. е. в 905 г. х. (8.VIII.1499—27.VII.1500)] аския совершил поход на багана-фари, а в [девятьсот] шестом [28.VII.1500—16.VII.1501] — на Тилдзу в Аире[207] и там получил какаки[208], их у сонгаев до этого не было.

В [девятьсот] седьмом году [17.VII.1501—6.VII.1502] аския пошел в Дьялана[209], но возвратился в Гао[210]. И повелел он семерым мужам из числа сыновей своих — а были это курмина /71/ фари Усман, Мори-Усман-Сакиди, Усман-Корей, Сулейман Катенга, бенга-фарма Сулейман, калиси-фарма Сулейман и Омар-Туту — и факихам их, с которыми совершил он хаджж, чтобы они доставили к нему Салиха Дьявара и Мухаммеда Та-ля. И сказал он тем [двоим]: “Когда идут в местность, известную под названием Иса-Кейна, до места, называемого Ка[211], это твое владение, Салих Дьявара! Вы же [будете] свидетелями!” А в этой местности находились в собственности аскии три племени: длинноволосые хаддаданке, племя фалан и люди беллакуку, курка и сарей — и лишь происхождение их от зинджей. Затем сказал аския: “О Мухаммед Таль! Когда достигают Харкунса-Кайгоро и едет человек прямо перед собой с восхода солнца до того, когда оно садится, — [эта земля] принадлежит тебе, твое владение. А на ней — три племени в твоей собственности: племя зинджское, племя соробанна и племя дьям-уали!” — потому что у дьям-уали и соробанна мать была арби, отец же — кузнец из Масины. Дело обстояло подобным образом, и солнце опустилось для Мухаммеда Таля напротив деревьев Дудикатия. Тогда он возвратился к аскии, рассказал ему о том и призвал на них [всех] благословение[212].

И не совершал аския походов в годах [девятьсот] восьмом, девятом и десятом. А в [девятьсот] одиннадцатом [4.VI.1505— 23,.V.1506] он ходил на Боргу, но не воевал в [девятьсот] Двенадцатом.

В [девятьсот] же тринадцатом [13.V.1507—I.V.1508] он остановился в Кабаре, и встретились ему там трое мужей из числа внуков шейха Мори-Хаугаро. Были то Мори ас-Садик, Мори-Джейба и Мори-Мухаммед, которых схватил в свою пору ши Али, подобно тому, как сказано ранее. Они пожаловались аскии Мухаммеду на тяготы и насилия, что им встретились во времена ши Али. Аския приказал выдать им по десяти прислужников-[рабов] и по сто коров, и они возвратились. А когда они возвращались, то встретились по дороге со своими братьями, сыновьями своего отца, внуками Мори-Хаугаро, направлявшимися к аскии Мухаммеду. Те спросили их [троих] о состоянии аскии, и они им рассказали о его прекрасных поведении, политике и благородстве. И упомянули /72/ тем о том, что аския им подарил из рабов и коров. Но вновь пришедшие заявили: “Мы ваши дольщики в этом пожаловании, и мы его разделим по числу нашему”. Трое отказались, и они начали спорить. И дошли в той крайности до того, что первые вернулись вместе с новыми к аскии Мухаммеду и рассказали ему о том, что произошло между ними и их братьями[213]. Он же весело и радостно рассмеялся, потом сказал: “Для братьев только это пожалование! Я не предполагал его для [всего] потомства Мори Хаугаро, и ко мне явились лишь эти три ваших брата — им я и пожаловал то, что выделил им Аллах, и то — их доля, ее даровал им Аллах”. Потом приказал выдать остальным братьям также по десяти рабов и по сто коров и сказал: “Это ваша личная доля — и с меня вам полагается эта дань каждый год, что я еще проживу!” Братья взяли подаренное, поблагодарили за его деяние и призвали на него благословение и продление жизни и неуязвимость государству его.

Затем они ему сказали: “Мы желаем от тебя, чтобы написал ты нам охранную грамоту, с которой мы бы путешествовали по странам, защищая ею наши привилегии, так, чтобы не был над нами властен беззаконием какой-либо из притеснителей, воинов твоих и враждебными действиями[214]. И да избавит тебя Аллах от адского пламени!”.

Аския был удовлетворен, дал согласие и повелел катибу, чтобы тот писал, а он-де ему продиктует. И катиб написал, а я сам читал ту грамоту. Мне ее показал мой дядя по матери, кадий Исмаил, сын факиха, кадия Махмуда Кати. Термиты уже изгрызли часть написанного в нижней части ее строк, и некоторые [строки] были продырявлены. Вот ее текст: “Это — грамота повелителя верующих и государя мусульман, справедливого, твердого в деле Аллаха, аскии ал-Хадж Мухаммеда ибн Абу Бекра — да продлит Аллах его величие и победу его и да сделает он вечной благодать в потомстве его! Кто прочтет эту грамоту в руках любого из внуков факиха, аскета, праведного Мори Мухаммеда Хаугаро — а это Мори ас-Садик, Мори-Джейба, Исхак, Аниадьоко, Мухаммед, Ресмак, Али и Бель-касим, сыновья факиха Мори-Мама ибн Мори-Мамако /73/ сына факиха Мори-Хаугаро, да помилует его Аллах, и да принесет он нам пользу ученостью своей и верой своей — да будет так! — и кто ее прочтет из тех, кто верует в Аллаха, в последний день, в посольство правдивого посланника его, да благословит его Аллах и да приветствует, тот пусть их почитает, воздаст им должное, признает их чудеса, их добродетели и святость деда их. И да сдержит всякий притеснитель и порочный свою несправедливость и свой порок! Из регулярных частей, из войска нашего, из наших слуг в поездках, наших рабов и гонцов — пусть не приближается к ним [никто] с несправедливостью, с кознями и с принижением. А кто совершит в отношении них зло и несправедливость, тому Аллах воздаст отмщение за это. И завещаем мы всякому, кто произойдет от нас из наших детей и внуков, чтобы были они с ними справедливы, почтительны и добры. Мы снимаем [с них] все государственные подати и дань, так что никто да не потребует с них какой-либо выплаты, вплоть до гостеприимства. Если же [кто] среди них будет подвержен подозрению или же против них будет выдвинута справедливая претензия, то вынести решение по делу могу только я один или тот, кто в будущем меня сменит в этом сане, из числа детей моих. А тот из потомства моего, кто будет к ним несправедлив или возьмет у них незаконно и ложно малейшее, тому да не будет благословения Аллаха в правлении его; и да погубит Он его царствование и да завершит его жизнь недобрым завершением ради святости того, в чем я поклялся при посланнике Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, стоя внутри решетки его сада, — да благословит его Аллах и да приветствует. И дозволю я подобным же образом им и их потомкам, чтобы они вступали в брак по всему моему царству, от Канты[215] до Сибиридугу, которое служит границею между нами и султаном Мали, с любой женщиной, какая им понравится, — и дети их от нее будут свободными, а их мать последует за ними в отношении свободы (кроме сорко и арби). И я /74/ им запрещаю и предостерегаю их от браков в этих группах, ибо обе они — наши невольники. Затем, [если] кто из них ослушается, то дитя от такой женщины освобождается ради святости деда их, но без своей матери, и никто пусть не претендует на мать этого ребенка, как на рабыню, пока длится ее пребывание под его защитой. Но после развода или смерти мужа она возвращается в мою собственность”[216]. Засим следовали четыре строки, которые целиком изъели термиты; и осталось от них лишь то, из чего не получается написанного, и невозможно сложить некоторые остатки того с другими остатками. За этим же следовало: “А при [составлении] сего документа присутствовали: факих Абубакар ибн Альфа Али-Каро ибн ал-Хатиб Омар, альфака Абдаллах ибн Мухаммед ал-Аглали и ал-Акиб ибн Мухаммед аш-Шериф. Засвидетельствовал же его написавший его — Али ибн Абдаллах ибн Абд ал-Джаббар ал-Йемени, да приложит Аллах к нему печать прекрасного завершения!”

Затем повелел аския, чтобы созвали всех, кто там присутствовал из числа детей его — калиси-фарму Сулеймана-Кин-данкария, уаней-фарму Мусу-Йонболо, шао-фарму Алу, хари-фарму Абдаллаха и канфари Али-Косоли. Их собрали, и аския приказал прочесть им грамоту. И была она им прочтена, а они сказали: “Слушаем и повинуемся!” Аския же сказал: “Кто слышал о названии сей грамоты или видел ее, но не следует [ей], /75/ да не будет благодати самому ему и всем из его потомков, кем наделит его Аллах!” Затем взял грамоту в руку, сложил ее и вручил старшему брату — а это был Мори ас-Садик. Окончено.

Говорит кадий Исмаил Кати: “Из всех решений, принятых аскией Мухаммедом, нам неизвестно после появления отряда Джудара, чтобы осталось в силе какое-либо, кроме одного этого постановления. Все были отменены детьми и внуками аскии Мухаммеда — ведь все мы принадлежим Аллаху и к нему возвратимся!” Говорю я: это единственное, о чем говорил кадий Исмаил, будто оно осталось в силе — его также отменили после смерти аскии Мухаммеда-Бенкан, сына баламы Садика, и не оставили от него следа. Я воочию видел многих из внуков Мори Хаугаро и семей [его потомков] на рынке Томбукту — их продавали, а они заявляли, что они-де внуки Мори Хаугаро; но их продали. Среди тех, кто был причиною их падения, были люди Сонгай — а это происходило в начале тысяча семьдесят пятого года [25.VII.1664—13.VII.1665], и сонгаи обнаружили в отношении их враждебность и ненависть. И я полагаю, что пало на них (или почти пало) проклятие аскии Мухаммеда и ввергло сонгаев в совершенные унижения и пренебрежение. Нам же довольно Аллаха, и он — благой покровитель.

В [девятьсот] четырнадцатом году [2.V.1508—20.IV.1509] аския ходил на Галамбут[217] и возвратился в начале [девятьсот] пятнадцатого [21.IV.1509—9.IV.1510]. В тот год совершил хаджж наш господин Махмуд ибн Омар, а на должность кадия после него назначен был кадий Абд ар-Рахман. Потом Махмуд возвратился и пребывал в Томбукту уже два года, но кадий Абд ар-Рахман судил и не возвращал судейскую должность кадию Махмуду, который его назначил своим заместителем. Кадий-Махмуд промолчал, не противоречил ему и не требовал от него возвращения должности. Но [однажды] в заседании у кадия Абд ар-Рахмана встретился казус, и он принял по нему то решение, какое принял. Об этом прослышал факих /76/ кадий Махмуд и послал к Абд ар-Рахману, опротестовывая то решение, противоречащее тексту Корана, сунне и иджма[218]. Но Абд ар-Рахман отказал и [настаивал] только на исполнении решения. Кадий Махмуд смолчал, но известие о том дошло до аскии Мухаммеда. И тот отправил своих гонцов, дабы возвратили они судейство кадию Махмуду и отстранили Абд ар-Рахмана. Гонец прибыл, собрал ученых Томбукту и факихов его в мечети Сиди Йахья, и по повелению аскии Мухаммеда они призвали кадия, и тот явился. Посланные сказали ему: “Вот, аския приказывает тебе, чтобы ты передал дело кадию Махмуду. Ведь ты его заместитель, а когда присутствует замещаемый, то заместитель [бывает] отстраняем и заменяем. Притом ты недостоин должности кадия, пока среди вас будет жив Махмуд!” И порицали они плохое его воспитание из-за непередачи Махмуду должности кадия, когда тот прибыл, и отставили его. Потом посланцы аскии пришли к кадию Махмуду, приказывая от имени аскии, чтобы возвратился тот на свое [прежнее] место и отправлял должность. Но Махмуд наотрез отказался, хоть они и оказывали на него нажим. Когда аския прослышал о его решительном отказе, то послал к нему виднейших своих приближенных, чтобы они заставили Махмуда [согласиться] на это. Тогда он дал согласие лишь после того, как те его убедили представленными ему доводами, и принял должность, да помилует его Аллах[219].

В [девятьсот] семнадцатом [31.III.1511 — 18.III.1512] аския отрядил Али, прозванного Али Фолен, и баламу Мухаммеда-Кореи к багена-фари Ма-Кати. А в [девятьсот] восемнадцатом [19.III.1512—8.III.1513] был убит он, т. е. Тениедда — лжец, притязавший на пророчество и посланничество, да будет на нем проклятие Аллаха! Его убил канфари Омар Комдьяго без ведома и без приказа аскии. Канфари вышел из Тендирмы против Тениедды, и Аллах даровал ему победу над тем, хоть и был лжепророк численностью, мощью и силой сильнее войска канфари Омара; и последний одержал над ним победу лишь при поддержке Аллаха.

Тениедда был султаном Фута, называемого Фута-Кинги. Был он силен, победоносен, доблестен, отважен и мятежен. Вышел он из царства Фута, и пришел в Кинги, /77/ и остался там, объявив себя там султаном. Причиной же выступления того, т. е. канфари Омара, послужило то, что между каньяга-фараном и Тениеддой, царем Фута, возникли [некие] дела, трения, они поссорились — и поклялся Тениедда, что разрушит город каньяга-фарана и превратит его в пустыню. А был он сильнее того силой — конной и пешей, и потому каньяга-фаран обратился за помощью к канфари Омару. Поэтому Омар и вышел против Тениедды. А это первое, что слышали мы из рассказа [об этом].

Потом один из осведомленных о ходе дел рассказал мне, что причиной выступления канфари Омара против Тениедды явилось то, что один дьогорани из сонгаев каждый год выезжал в Фута и торговал в нем. Тениедда прослышал о нем, схватил его и отобрал его имущество несправедливо и беззаконно; он хотел его убить, но дьогорани бежал к курмина-фари и стал того настраивать против Тениедды, клевеща Омару на него. Он говорил, будто Тениедда поносил канфари — и он произвел на последнего впечатление, тот разгневался и потому выступил на Тениедду. Сонгаи были искушены в войне, науке сражения, мужестве, отваге и знании военных хитростей — весьма и предельно. Смотри, как выступил курмина-фари с этим многочисленным войском и пересек с ним ту обширную безводную пустыню протяженностью больше двух месяцев пути, на расстоянии от Тендирмы до Фута, и как он одержал над теми верх, утвердился над их царством, убил Тениедду и захватил у тех обширные богатства. Все это произошло в девятьсот восемнадцатом году. Канфари отсек Тениедде голову и отправил ее в Тендирму, зарыв ее там[220].

В [девятьсот] девятнадцатом году [9.III.1513—25.II.1514] аския совершил поход на Кацину[221], а в [девятьсот двадцать] пятом [3.I.1519—22.XII.1519], в месяце рамадане, остановился в Кабаре, затем возвратился в Гао в том же рамадане. И в день прибытия в Гао пришло известие о болезни его брата, курминафари /78/ Омара Комдьяго. И аския тайно вернулся обратно в Тендирму, вступив в нее ночью, но Омар скончался в ту же ночь. Аския похоронил брата в его дворце и оставался в нем трое суток. Говорят, что однажды он выехал верхом и последовал по течению маленькой реки, до впадения ее в озеро Фати. Когда же он вернулся, то сказал: “Нет милее этой области и прекраснее ее! Однако ее обитатели никогда не сойдутся во взглядах на какое бы то ни было дело!” Его спросили о том, а он ответил: “Потому что ее река извилиста, и у того, кто пьет ее воду, слово нетвердо, и жители ее не сходятся в мнениях”. Потом он возвратился в Гао. Его отъезд и возвращение заняли двенадцать дней, но ни один из жителей Гао не узнал о его отъезде, пока он не вернулся.

Аския назначил Йахью, брата своего, курмина-фари: а того называли Йайя. О нем существуют [разные] рассказы. Говорят, что он был сыном жены аскии и пасынком последнего. Говорят и то, что он его брат по матери, и говорят, будто он был сыном брата матери аскии — Касай, дочери кура-коя Букара. Продолжительность власти упомянутого канфари Йайя составила девять лет. Затем он выехал в Гао, когда услышал известие об аскии Мусе — будто тот желает отстранить своего отца и вступить в правление, когда стало слабым зрение последнего. Канфари выехал из Тендирмы, желая заговорщикам помешать и воспрепятствовать в том. Он прибыл в Гао и обратился к тем с речью, но они не прислушались и не отказались от своего неповиновения. Йайя выехал однажды верхом за город Гао. И выехали верхами [также] аския Муса и его лживые, испорченные и мятежные братья и последовали по пятам за канфари; они настигли его в месте, называемом Рас-Аризур (значение слова “Аризур” с буквами: хамза с фатхой, после нее — “ра” с кесрой и “зай” с даммой — “место истечения воды”). Они там сразились, победили канфари и убили его. И в конце этого [года] — я имею в виду [девятьсот] тридцать пятого [15.IX.1528—4.IX.1529] — аския Муса отстранил своего отца, аскию Мухаммеда, и объявил себя правителем. Но Аллах не благословил его власть. И было то в день праздника жертвы[222] [девятьсот] тридцать пятого года [15.VIII.1529]. Аския Мухаммед оставался у власти сорок лет без одного года. А говорят, будто сорок три года — что против истины. Прожил же он девяносто семь лет и умер в дни аскии Исмаила.

Аския Мухаммед оставил множество детей. /79/ Первый из них — аския Муса, [далее] — уаней-фарма Муса-Йонболо; корей-фарма Мори-Муса, ушедший вместе с курмина-фари Усманом. У аскии было три сына, чьи имена были Усман: первый из них — курмина-фари Усман; Мори Усман-Сакиди; Усман-Корей. Было у него три Сулеймана: Сулейман-Катенга, бенга-фарма Сулейман и калиси-фарма Сулейман-Кинданкория; три Омара — Омар-Кай, Омар-Туту и Омар-Иуйя; три Букара — Букар-Коро, Букар-Син-Фили и Букар-Киринкирин; три Алия — Али-Уайе, Али-Косоли и бенга-фарма Али-Кинданкангай; три Мухаммеда — Мори-Мухаммед, Мухаммед-Гимби и Мухаммед-Кодира (но говорят и: “Нет, Мухаммед-Дандумиа и Мухаммед ас-Тахир”); хари-фарма Абдаллах; аския Исхак; аския Исмаил, Махмуд-Думийя, Махмуд-Данмаа и Махмуд-Букар; аския Дауд; Йакуб; бенга-фарма Мухаммед (нет, его имя — Хабибуллах); Халид; Йас; Ибрахим (а он был единоутробный брат Сулеймана-Кангага); бабели-фарма Фама и прочие, кого не счесть из-за многочисленности. Это те, что мне сейчас помнятся, а большая их часть пропущена. Из дочерей аскии Мухаммеда — Уэйза-Бани; Уэйза Умм-Хани; Уэйза-Айша-Кара;/80/ Уэйза-Хафса; Айша-Бункан, мать Мухаммеда-Коба; Айша-Кара, мать баламы Мухаммеда-Уаро; Бентьи; Хава-Адама; Амкура; Мага-Масина; Фураса-Манинко; Киборо; Сафийя-Кара; Хава-Дакой, мать хомбори-коя Монсо; Дадала; Нана-Хасан; Фати-Дьонде, мать Абд ар-Рахмана; Фати-Уанина; Кара-Тудьель, мать Сиди-Кара.

Что касается курмина-фари Омара, то он родил многих детей, но большинство их не составило себе ни имени, ни положения, которыми бы прославилось, хотя все они были доблестными, способными воинами. Омар не породил царя, за исключением лишь Мухаммеда Бенкан-Корей и курмина-фари Тумане-Танфариа. Дни их были кратки. Среди его сыновей [были: тара-фарма Алфакки (был он самым твердым и самым почитаемым из них за великодушие); бенга-фарма Али Дьюлайли; Джафар; Мухаммед Коро; багана-фари Абд ар-Рахман; Алу Сама; Сумаила-Кинкири; Кириа; Мухаммед-Нани-Кура и прочие, а было их множество. Дочери же Омара — Кибара, на которой женился канфари Йакуб, а потом, после смерти Йакуба, — аския Дауд; Кейбану, на которой женился бара-кой /81 / манса Ма-Букель — а она ему родила бара-коя Омара; Нана-Асма; Ма-Мусо — у нее было многочисленное потомство: Уата-Диара и Бентьи-Кара.

Аскии все были детьми наложниц, кроме одного только аскии Мухаммеда, в противоположность тому, как было с султанами Бары — все они были детьми законных жен, кроме одного только бара-коя мансы Кинты; он же был сыном невольницы. А мать аскии Мухаммеда, бывшего сыном законной жены, звали Касай; [она] дочь кара-коя Букара. Затем — аския Муса, имя матери его Мина-Кирао; аския Исмаил — мать его, Мариам-Дабо, была из вангара; аския Исхак — его мать, Калсум-Берда, была из народа дарам[223]; потом Дауд — мать его Сана-Фарио; аския ал-Хадж — его мать Мина-Кайя; аския Мухаммед-Бани — мать его Амаса-Каро; затем Исхак — его мать Фатима-Босо, была из дьогорани. Все они, как полагают, были наложницами.

Что же до султанов Бары, то первым правившим из них был Кансири-Маа, живший в Кинкире; а первым из них жил в Дьи-баре[224] внук его, манса Кура ибн Манса Муса (мать его — Мариам Сумбун). Затем: манса Слиман — его мать Йази-Сире; манса Кинта — его мать Фарама Туре; манса Ма-Букель — мать его Курдиа-Кинта; манса Букар-Куки — его мать Фати-Бада; манса Доборо — его мать Мариам-Кумба; манса Букар-Уэйно — мать его Айша-Барада; /82/ манса Омар — его мать Кейбану; манса Алу — матерью его была Намой, и при нем же пришел Джудар.

В дни аскии Мухаммеда родились: Мухаммед ибн Мухаммед ибн Саид, внук факиха Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита; факих Сиди Мухаммед, сын кадия Махмуда Багайого — да помилует того Аллах; факих Абу Бакар ибн Махмуд ибн Омар ибн Мухаммед Акит; Ахмед ибн ал-Хадж Ахмед ибн Омар ибн Мухаммед Акит, родитель Сиди Ахмеда Баба, и факих кадий Махмуд ибн ал-Хадж ал-Мутаваккил Кати.

Что же касается альфы Мухаммеда Таля (с буквами: “та” с даммой и после нее “лам” с кесрой), то он был родоначальником людей Дукурей и наиболее сведущим в праве из их числа. Их племя возводят к бану медаса. Он совершил хаджж вместе с аскией Мухаммедом, и аския Мухаммед оказывал ему великое почтение и внимание. Однако Мухаммед Таль не оставил потомка, который знал бы [хоть] что-нибудь из его учености.

И в дни аскии Мухаммеда умер альфа Салих Дьявара, родоначальник жителей Тауталы. И он подобным же образом не оставил ребенка, чье имя было бы известно [так], чтобы его записать.

Говорят, что аския Мухаммед был тем, кто подарил мать кадия Мухаммеда факиху Махмуду, да будет доволен же Аллах, и велел ему сделать ее наложницей; тот сделал так. Затем аския Мухаммед послал факиху Махмуду тысячу мискалей: [золота], сказавши ему: “Если наложница твоя родила дитя мужского пола, то назови его моим именем и подари ему эту тысячу. Если же будет ребенок женского пола, то подари ей; пятьсот, а тебе самому — остальные пятьсот!”

Затем аския Муса восстал против отца своего и насильственно завладел царством из-за слабости зрения отца[225]. Это произошло во время молитвы в праздник жертвы, в понедельник десятого зу-л-хиджжа [15.VIII.1529]. У власти он оставался один год и девять месяцев. Царской властью у сонгаев и достоинством их аскии не распоряжался [никто] /83/ более незначительный и низкий, чем он. И, как говорилось, царская власть [державы] сонгаев была крупнее его и его наглости.

Когда отстранил он своего родителя, аскию Мухаммеда, и изгнал его из царского дворца, то воспрепятствовал его законным женам и наложницам войти к тому и забрал их у него для себя самого. И аския Мухаммед его проклял и сказал: “Господь мой, обнажи его срамные части и обесчесть его!” И услышал Аллах проклятие аскии Мусы отцом [его]. Муса выехал на следующее утро верхом вместе со всем своим войском, горячил своего коня, дабы пустить его бегом, но упал с коня, и завязка его шаровар оборвалась. На нем были четыре рубахи, рубахи вывернулись через его голову, и аския остался нагим. И в войске не осталось никого, кто не увидел бы его срамные части.

В [девятьсот] тридцать шестом году [5.IX.1529—24.VIII.1530] Муса сразился с братьями своими между Акегеном и Кабарой и одержал там верх над своими братьями. И было убито из числа детей дяди его, курмина-фари Омара, больше тридцати — говорят, тридцать пять (но говорят, и двадцать пять); а курмина-фари Усман бежал в Темен[226].

В [девятьсот] тридцать седьмом году [25.VIII.1530—14.VIII.1531], в среду двадцать четвертого шаабана [12.IV.1531] аския был убит в селении Мансура.

После него к власти пришел аския Мухаммед Бенкан-Керей (имя его матери было Мина-Кирао), в первый день рамадана [13.IV.1531]. Но называли его только Мар-Бенкан — “рвущий кровные узы”.

Когда он пришел к власти, то приказал выдворить своего великого дядю аскию Мухаммеда, да помилует его Аллах, и выгнал его из города Гао на остров Кангага, поселив того на нем. А ведь аския Муса, когда отстранил аскию Мухаммеда, оставил его в Гао и не изгнал из города.

Говорят, что когда Мар-Бенкан выпал из чрева своей матери в ночь своего рождения, то издал громкий крик. Его крик услышал ши Али — он был в царском дворце, а это неподалеку от их дома. И приказал ши своему сыну, чтобы тот призвал канфари Омара и аскию Мухаммеда. Они были призваны и явились к ши. И сказал он: “Родился ли этой ночью в вашем доме какой-либо ребенок?” А аския Мухаммед ответил: “Да, сейчас невольница брата моего Омара родила сына!” Ши сказал им: “Сообщаю вам о нем, чтобы вы убили его!” Они оба покрыли пылью /84/ свои головы и испросили у ши разрешения оставить его [в живых]. Но он им сказал: “Идите к нему и загляните ему в рот — ведь он родился с зубами”. Они ушли, открыли рот мальчику — и вот он полон зубов. Братья вернулись к ши и рассказали ему о том. А он ответил: “Поистине, он ребенок жалкий и беспутный. Однако я его оставлю [в живых]. Но ты, о Маа-Кейна[227], только ты понесешь ущерб. И ты еще увидишь, что произойдет от него для тебя и детей твоих!” Подобным образом я передал это со слов наставника моего и родителя, да помилует его Аллах.

Аския Мар-Бенкан-Керей был отважен, храбр и смел. Когда он присутствовал в сражении и становилось трудно, аския сходил со своего коня и сражался пешим. Он принадлежал к тем, кто укрепил дело царской власти у сонгаев, и был первым, кто шил покрывала из сукна и сделал браслеты для своих слуг. Был он [также] первым, кто плавал на судне с барабанами. Он — тот, кто изобрел фоторифо и габтанда, которые суть музыкальные инструменты. Фоторифо (с буквами “фа” с даммой) схож с рогом, а габтанда подобен барабану, только голос барабана выше, чем у него. Оба эти инструмента известны [были] у сонгаев, но фоторифо был [до того] только у султана Айара.

Аския Мухаммед-Бенкан был мужем горячим и малотерпеливым. Он был первым канфари, который стал аскией; на должность же канфари был после него поставлен Усман — сын канфари Омара или же сын аскии Мухаммеда. Аллах же лучше знает истинность этого листа и того, что за ним следует, — а в них расхождение в порядке [преемственности] канфари. Между ними двумя случилась война; они встретились между Кабарой и Алдьяфа[228], сразились там друг с другом, и Мухаммед-Бенкан победил Усмана, убив пятнадцать из числа /85/ братьев канфари Усмана ибн Мухаммеда (сыновей аскии Мухаммеда).

В его дни увеличилось сонгайское войско. И об аскии рассказывают, будто он сказал: “Я к нему прибавил тысячу семьсот человек”[229].

Пребывание его на царстве [длилось] шесть лет и один месяц, и отстранен он был в Мансуре — поселке, где он захватил царскую власть и сразился со своими братьями. Случилось то в среду, второй день месяца зу-л-када года [девятьсот] сорок третьего [12.IV.1537]. А говорят, что его битва с братьями была в двадцать четвертый день шаабана — так сообщает это Баба Гуро в сочинении “Дурар ал-хисан”.

Среди тех, кто умер в его время из числа вождей и почтенных ученых, был ученый факих, наш господин ал-Хадж Ахмед-старший, дед Сиди Ахмеда Баба (а это — ал-Хадж Ахмед ибн Омар ибн Мухаммед Акит, единоутробный брат господина нашего кадия Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита; и был Ахмед старше того). И умер он, согласно тому, что говорит Ахмед Баба в “Кифайат ад-дибадж”, в [девятьсот] сорок третьем году.

В том же году (я имею в виду [девятьсот] сорок третий) против Мухаммеда-Бенкан восстал сын дяди его, аския Исмаил, сын аскии Мухаммеда. Он провозгласил себя государем вне города Гао. Когда это известие пришло к аскии Мухаммеду-Бенкан, он убежал в Томбукту, но за ним погналась конница. Тогда он ушел из Томбукту и явился в Тендирму; а там находился его брат, курмина-фари Усман, единоутробный [брат], — он был возведен в звание канфари после канфари Усмана, сына аскии Мухаммеда. И когда Усман увидел его свергнутым и бегущим, то последовал за ним, и оба бежали в Мали, спасенные и невредимые. Аския Мухаммед-Бенкан жил [затем] в городе Таба[230], в нем умер, и там [осталась] его могила.

Воцарение аскии /86/ Исмаила, да помилует его Аллах, [произошло] в первый день [месяца] зу-л-када девятьсот сорок третьего года [11.IV.1537]. Был он достойного похвал поведения и из тех, кто заслуживал царской власти: его мать — Мариам-Дабо, вангара родом. И когда он принял звание аскии, то в ту же минуту велел освободить своего отца, достойного милосердия аскию Мухаммеда, с того острова (я имею в виду остров Кангага), на который его сослал Мухаммед-Бенкан. В [девятьсот] сорок четвертом году [10.VI.1537—29.V.1538] Исмаил выехал в Дире, затем возвратился в Гао. А когда он освободил своего отца с того острова и поселил его в одном из строений царского дворца, тот принес свой мешок, развязал веревку его горловины и вынул, из него рубаху, зеленую шапочку и белый тюрбан, накинул рубаху на шею аскии Исмаилу, надел на голову ему зеленый колпак и повязал его тем тюрбаном. Он повесил ему на шею меч и сказал: “В эту рубаху переодел меня шериф благородной Мекки, который тогда был ее повелителем. Он надел на мою голову этот колпак и повязал вот так мою голову своею благословенной рукой в присутствии большой толпы своих людей — из числа мекканцев и прочих. Он опоясал меня этим мечом и сказал: ”Ты — мой эмир, заместитель мой и мой преемник в твоей стране. Ты — повелитель верующих!" И я — его преемник, эмир его и представитель его, а он назначил меня и дал мне власть. Но у меня отторгнул власть мой порочный сын Муса; потом у него ее отнял Мухаммед-Бенкан; и оба они — мятежники. Но тебя именно я назначаю и передаю тебе власть халифа, которую мне доверил шериф. И ты — халиф, халиф шерифа, который [сам] — халиф великого османского султана!"[231]. Знай же, что меч этот — тот, относительно коего люди Сонгай лгут, говоря, [будто] аския Мухаммед нашел его на равнине Бедра, когда туда приехал (говорят, это тот Бедр, на котором сражался с неверными посланник Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует), и что аския стал горячить своего коня, на котором был, и сказал: “Я желал бы быть при нем в тот день! Я был бы в числе его сподвижников и сражался бы перед ним, пока не умер бы!” Сонгаи в своих измышлениях говорят также, будто они слышали в небе звук барабана, в который били /87/ в его честь. Но истинно то, что мы помянули — что тот меч был из даров шерифа аскии. Это тот меч, что назывался “ингурдье”, и относительно конца дела этого меча существуют три рассказа. Говорят, будто его унес аския Исхак-Дьогорани, когда выступил против него его брат Мухаммед-Гао и сверг его; Исхак бежал в Биланга, в сторону Гурмы. Султан Гурмы его убил и взял тот меч. Это самый правдоподобный из рассказов о нем. [Другие] говорят, что меч висел на шее аскии Мухаммеда-Гао, когда тот был захвачен в Тентьи, и был с него сорван. Говорят, [наконец], что его унес в Денди аския Нух. А Аллах лучше знает. Но нет разногласия относительно того, что меч не остался в руках аскии Томбукту, [это] — единодушно.

Затем, после бегства канфари Усмана, аския назначил его преемником в достоинстве канфари курмина-фари Хаммада, сына Арьяо, дочери аскии Мухаммеда (а его отцом был балама Мухаммед-Корей). Впоследствии он отставил его и, говорят, убил; но для убиения его [были] причины, которые было бы долго здесь упоминать. А после убиения Хаммада аския возвел вместо него в звание канфари канфари Али-Косоли, сына аскии Мухаммеда.

В дни аскии Исмаила были засуха и голод. А он был фари-мундио в тот день, когда его перевели и возвели в достоинство аскии.

Среди тех, кто умер в его время, [был] его отец, аския Мухаммед — в ночь окончания поста [девятьсот] сорок четвертого года [2.III.1538].

Сегодня нам неизвестны здесь потомки Исмаила — ни мужчины, ни женщины. А продолжительность его царствования была два года, семь месяцев и четыре дня, умер же он во вторник, четвертого числа блистательного шаабана девятьсот сорок шестого года [15.XII.1539].

Затем после смерти аскии Исмаила воцарился аския Исхак. Он и хари-фарма Абдаллах [были] единоутробными братьями; мать их обоих — Кулсум-Берда, родом из Дирмы, хари-фарма же Абдаллах [был] отцом бенга-фармы Мухаммеда-Хайга.

Аския Исхак был [человек] угодный Аллаху, праведный и благословенный, обильный милостыней, пунктуальный в общей молитве, проницательного ума и тонкий. Говорят, что однажды он пришел в мечеть для последней вечерней молитвы в дождливую, темную и грязную ночь /88/ и сел в мечети один. Потом пришел муэдзин и возвестил изан; затем он зажег светильник и сел, дожидаясь общину и имама. Но не пришел никто, пока не прибыл один имам и не оживил мечеть. Тогда муэдзин сказал ему: “О имам! Встань, и мы помолимся. Может быть, ты ждешь прихода аскии Исхака? Да ведь он не сойдет со своего ложа в этот дождь, тьму и грязь! Где он сейчас? На своем ложе, где разостлан разнообразный шелк?” Но из бокового придела мечети ему ответил аския Исхак, сказав: “Если тот, кого дожидаются, — аския Исхак, то здесь он, опередив вас обоих. Вставайте, помолимся!” И встали они, пораженные его выходом к молитве в одиночку.

Его правление началось в воскресенье шест[надцат]ого шаабана [девятьсот] сорок шестого года [28.XII.1539] и [длилось девять лет], десять месяцев и девять суток. В год своего восшествия на престол — я имею в виду [девятьсот] сорок шестой — он отправился в Табу и обнаружил там аскию Мухаммеда-Бенкан живым. Затем тот умер в эти дни, и аския Исхак молился за него (но было бы долго рассказывать о причине смерти того).

Рассказывают, что аския въехал в Дженне — да хранит его Аллах! — по пути в Табу и процарствовал в нем несколько дней. И однажды повелел он, чтобы присутствовали в большой мечети все, кто был в Дженне, — чернь и знать, где не отсутствовал бы из них ни один. Они явились все; тогда прибыл он с начальниками своего войска и главными сановниками своими, так что они заполнили ряды и колоннады. Затем аския велел своему переводчику, чтобы тот обратился к людям, сообщив им с клятвой на его [переводчика] языке[232]: “Клянусь Аллахом, я еду в это свое путешествие лишь ради блага страны и пользы рабов. А теперь сообщите нам о тех, кто вредит мусульманам, и тех, кто притесняет людей в этом городе. И кто знает это, но не скажет о нем, на плечи того ляжет ответ за его право и за право рабов Аллаха!” Переводчик один за другим обходил ряды, говоря это, но община молчала. Среди тех, кто присутствовал в той мечети, был факих кадий Махмуд ибн Абу Бакар Багайого. Он сидел подле аскии. И когда положение для них затянулось /89/ и никто не давал аскии ответа, помянутый факих Махмуд сказал: “Истинно ли то, что ты сказал, о Исхак?” Аския ответил: “Клянусь Аллахом, да, истина!” Факих сказал: “Если мы тебе сообщим об этом притеснителе, то что ты ему сделаешь?” Исхак ответил: “Сделаю ему то, чего он заслужил — казнь, или порку, или тюрьму, или изгнание, — или возмещу то, что он погубил и вымогал из имущества!” И сказал ему факих Махмуд Багайого, да будет доволен им Аллах: “Мы не знаем здесь большего притеснителя, чем ты. Ты отец каждого несправедливого и его причина. И захватчик совершает насилие над ограбленными лишь ради тебя, по твоему повелению и твоей властью. А если ты станешь убивать притеснителя, то начни с себя самого и поспеши с этим! Те деньги, что тебе доставляют отсюда и которых много у тебя, разве они твои? Или у тебя есть здесь рабы, возделывающие для тебя землю? Или имущество, которое они для тебя пускают в оборот?”[233]. И аския, когда услышал то, был потрясен, удивился, тяжело вздохнул и заплакал, сожалея о речи кадия, так что люди пожалели его и так что стали хмуриться лица его людей на Махмуда Багайого. А худшие из них невежеством и подонки закричали тому: “Это ты говоришь государю эти слова?!” — и почти накинулись на него. Но аския их от того удержал и выбранил их и не проявил [ничего], кроме сдержанности, самоуничижения и скромности. Напротив, он ответил: “Ты прав, клянусь Аллахом! А я раскаиваюсь пред Аллахом и прошу его о прощении”. Потом, плача, удалился в свое жилище, и слезы капали и текли из его глаз. Так мы передали рассказ от нашего дяди по матери, факиха кадия Мухаммеда ал-Амина, сына кадия Махмуда Кати, да помилует их Аллах.

Затем аския Исхак возвратился в Гао. И в дороге, до его приезда в Гао, застигло его известие о смерти хатиба Ахмеда-Торфо — хатиба Дженне; а это [был] тот, кого аския Исхак назначил туда проповедником (говорят, и хатиб Сонголо)[234]. Исхак повелел поставить кадия Махмуда Багайого и послал одного из начальников своего войска, дабы он поставил того кадием, волей или неволей. Гонец приехал, собрал всех жителей города — султана Дженне, тех, кто ниже его, и факихов города. Они вытребовали Махмуда Багайого — а он не знал [ничего], — схватили его, держали его и накинули ему на плечи две рубахи аскии, которые последний послал /90/ ему, и повязали его тюрбаном. Он же кричал и плакал детским плачем. Они поставили его [кадием] против воли его и прочли ему грамоту аскии: по приказу аскии привели ему лошадь и доставили его в его дом.

Когда же Махмуд вошел в свой дом, пред ним стала супруга его, мать его сына, сейида факиха Ахмеда Багайого, и сказала: “Почему согласился ты на должность кадия?” Он ответил: “Я не давал согласия на то, только они меня заставили и принудили меня!” Жена сказала: “Если бы ты предпочел смерть этому, было бы, однако, лучше! И если бы сказал ты: ”Убейте меня, но не вступлю!"" А он ответствовал: “Я не сказал того!” И жена удалилась, плача, и не переставала плакать несколько дней. Да помилует Аллах их обоих. Завершено.

Потому Махмуд осыпал упреками аскию Исхака и умер в тот же месяц, говоря: “Исхак прогнал от очей моих сон и заставил меня бодрствовать. Да смутит Аллах жизнь его и да обрушит на него то, что его озаботит!” Те, кого послал аския, возвратились, чтобы поставить того [факиха] кадием, но обнаружили, что он уже умер.

Аския Исхак — тот, кто назначил кадия Усмана Драме кадием в Тендирму, принудив его к этому и утвердив его судьей насильно. Кадий Усман был человек ученый, праведный, богобоязненный, аскетичный, благочестивый, святой ясновидец. Он, как известно, совершил хаджж и посещение [святых мест] и обладал из добродетелей и чудес тем, что было очевидно для тех, кто был его современниками. Из того, что сохранилось о том: когда Усман был в школе, изучая Коран, у его бедной матери не было слуг, кроме сына ее Усмана, этого факиха. И он служил ей при добывании хлеба насущного — приготовлении пищи, толчении [зерна], ношении дров и воды. Однажды он пошел отнести дрова [платой] за учение, и мать его не нашла, кто бы занялся приготовлением ее ужина в ту ночь: была она стара и слаба. Она направилась к чашке, из которой ел ее сын Усман, наполнила чашку очищенным рисом, но не толченым, и накрыла ее. Когда же вернулся Усман из школы, мать показала ему на чашку и сказала: “Возьми свою чашку и ешь!” А у нее была другая женщина, с которой она беседовала. Усман пошел к миске, взял ее — и вот она полна приготовленной еды с разными приправами, /91/ мясом и обильным жиром. Мать его встала к нему, запустила свою руку в чашку — а в ней еда с приятным запахом, распространяющая аромат, и от нее идет приятный запах, заполняющий двор ее дома. Мать вернулась на место своего сидения и уразумела, что это — чудо от Аллаха, которым Аллах почтил сына. А могила Усмана — позади соборной мечети Тендирмы; молитвы возле его могилы, как испытано, оказываются услышанными. И она — целительна, как говорит ал-Кушайри в своей “Записке”[235]. А багдадцы говорят, известная-де могила ал-Керхи[236] — [тоже], как испытано. Полезное [примечание]: могилы, около коих молитвы бывают услышаны.

Могила помянутого кадия Усмана Драме — она известна: молитвы около нее будут услышаны — это испытано и [признано] единодушно. Молитва, [совершенная] подле нее, не бывает отвергнута. Мы видели это собственными глазами. Я обращался к Аллаху около нее с молитвами, и они были услышаны Аллахом ради меня — слава же Аллаху и благодарение ему! — и возле могилы Мори Мухаммеда ал-Кабари.

Могила Сиди Йахьи — испытана: мы видели это и слышали об этом от многих, кто пробовал это и нашел его подобным тому, [что уже сказано]. Факихи Томбукту, с которыми мы встречались, непрестанно посещали эту могилу — подобно Сиди Ахмеду Баба и факихам Сиди Ибрахиму и Сиди Мухаммеду, двум сыновьям Ахмеда Багайого. Мой коллега факих Махмуд рассказал мне, что это место, в котором люди останавливаются сейчас, полагая, что это — могила Сиди Йахьи (а это место рядом с минаретом, откуда возглашают азан), не то [место]. А настоящее — близ тех ворот и недалеко; оно и есть место остановок факиха Ибрахима и брата его, Мухаммеда Багайого.

Могила факиха Сиди Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита — подобно тому, [что] сказано.

Могила ученого факиха Мухаммеда Багайого, сына кадия Махмуда Багайого, — я сам испытал ее и видел, что молитва принята. Слава принадлежит Аллаху!

Могила факиха Усмана ал-Кабари, погребенного в мечети Кабары. Один из праведных поведал мне известие о том, которое бы было слишком долгим для передачи.

Могила Мори-Хаугаро в городе, называемом Йара. /92/ Но сегодня Йара запустела, и теперь мало кто знает место могилы его.

Могила факиха Букара-Сун — внутри соборной мечети Мори-Койра.

Могила альфы Мухаммеда Таля в Хундибири — испытана. Часто к ней приходят больные проказой и слоновой болезнью, и около нее Аллах их излечивает и избавляет: я видел то неоднократно.

Могила Мори Мана-Бакуа в селении, называемом Таутала в земле Бары, — известная и знакомая, а над нею — знак, по которому ее узнают.

И около могилы ал-Хаджа Касура-Бер в городе Коко (вангара по происхождению, да помилует его Аллах); кахийя ад-Даллул построил над его могилой стену.

Могила фодиги Мухаммеда-Сано в городе Дженне, погребенного в кибле (апсиде. — Л. К.) большой мечети города и позади мимбара (кафедры имама. — Л. К.).

Около могилы факиха Ибрахима в городе, называемом Гума. К ней пришел кахийя Мухаммед ал-Хинди, а он тогда был правителем в Бенге.

И могила факиха Самба-Тенени, похороненного в Дьяука-ле[237]. [Есть могилы] и кроме этих, [могилы], о которых не знают и не слышали; достоверное принадлежит Аллаху, мы же только то привели из них, что знали мы и что слышали мы от надежных людей.

Аския Исхак был прозван, его звали Исхак-Кедебине. А “кедебине” — это оборот языка уакоре: [его значение] “черный камень”.

Среди тех, кто умер в его дни из числа виднейших ученых, [был] шейх факих Махмуд ибн Омар ибн Мухаммед Акит, да помилует его Аллах — в ночь на пятницу, шестнадцатое рамадана. Но автор “Дурар ал-хисан” говорит, что он скончался пятнадцатого рамадана, в ночь на пятницу. Его жизнь [длилась] восемьдесят восемь [лет]. А его старший брат Ахмед ибн Омар ибн Мухаммед Акит скончался /93/ в ночь на пятницу — первый день раби ал-ахир девятьсот сорок второго года [30.IX.1535], во время эпидемии, прозванной гафе[238], согласно “Дурар ал-хисан”; с тем, что он сообщает, согласен ученейший Абу-л-Аббас Ахмед Баба в “Кифайат ал-мухтадж”: что кадий Махмуд ибн Омар умер в ночь на пятницу шестнадцатого [числа] месяца рамадана, что он родился в восемьсот шестьдесят восьмом году [15.IX.1463—2.IX.1464] и умер в эту эпидемию, которая погубила многих. Должность кадия получил после альфы Махмуда ибн Омара его сын кадий Мухаммед ибн Махмуд, в пятницу пятнадцатого шавваля [17.XI.1548].

В начале [девятьсот] пятьдесят шестого года [30.I.1549— 19.I.1550] умер аския Исхак (он оставался на царстве девять лет, девять месяцев и девять суток) в городе Кукийя, там и находится его могила. Из детей у него были Тунка-Слимана и Абд ал-Малик, которого он сделал [было] наследником престола. Но люди Сонгай согласились только на аскию Дауда[239].

После Исхака царская власть перешла к его брату, аскии Дауду, сыну аскии Мухаммеда, двадцать второго сафара, [девятьсот] пятьдесят шестого года [22.III.1549]. Он оставался у власти тридцать четыре [года] и четыре месяца.

Этот мир споспешествовал ему: он получил то, чего желал из власти и главенства и к нему пришли обширные мирские богатства. Он следовал за своим отцом, аскией Мухаммедом, и братьями своими: они посеяли для него, он же пришел и собрал урожай. Они выровняли землю, Дауд же пришел и спал на ней. И не было в стране ат-Текрур, от Мали до Лоло, того, кто поднял бы руку; и нашел он их в день восшествия [на престол] покорными, послушными рабами. И не было того, кто бы сравнился с войском Сонгай, исключая только Курмину[240].

Передает Ахмед ибн Ибрахим ибн Йакуб, да помилует его Аллах, что аския Мухаммед, когда утром проходил мимо него аския Дауд, хмурился, удивлялся и смотрел на того рассеянно. Один из его слуг сказал: “Сына твоего Дауда как будто не ты породил. И ты его не любишь, как любишь всех своих детей!” Мухаммед ответил: “Как же не любит муж своего сына?! В нем я вижу, что он получит после меня царскую власть, [что] жизнь его будет долгой и [что] Аллах наделит его многочисленными детьми. И с тех пор как он возвысится и станет государем, /94/ он затмит всех моих детей и внуков и все мое потомство; исчезнут их имена, и не вспомнят из них никого, за исключением его и его детей. И мои дети и дети их будут их свитой до самого последнего”. Собеседник аскии сказал ему: “Кто тебя научил этой мудрости?” Он же ответил: “Удивишься ли ты тому? Но если бы я пожелал, то, право же, рассказал бы тебе о том, что [будет] после того, от сего дня до дня Тентьи”[241]. Тот сказал: “А что такое день Тентьи?” И ответил аския: “День, в который Аллах их покарает: и Аллах унизит вершину гордецов из числа их!” Завершено.

Имя матери аскии Дауда было Бункан-Фарио; а аския Дауд был государем почитаемым, красноречивым, способным к главенству, благородным, щедрым, жизнерадостным, веселым и шутливым. Аллах обогатил его мирскими благами. Он был первый, кто устроил хранилища богатств — вплоть до книгохранилищ. У него были переписчики, переписывавшие для него книги; и часто он одаривал книгами ученых. Мне рассказал гиссиридонке Дако ибн Букар-Фата, что аския знал наизусть Коран, читал полностью “Рисалу” — у него был наставник, который научил ей аскию[242]. Наставник приходил к нему после рассвета и учил его до того, как делалось совсем светло.

То, что аскии приносили из продовольствия с его посевов и земельных угодий, не счесть и не оценить. Во всей земле, подчинявшейся ему, от Эрей, Денди, Кулане, Керей-Хауса, Керей-Гурма и того, что к ним прилегает до Кукийи и Гао, и до Кисо, островов Бамбы и Бенги, Атерема, до Кинги и Буйо, до окончания гаваней Дебо[243], были у аскии возделанные участки. В отдельные годы к нему из того продовольствия поступало более четырех тысяч сунну[244]. Не было ни одного селения среди поселков, что мы упомянули, в котором бы у аскии не было рабов и фанфы. Под началом некоторых из фанфа возделывали землю до ста из числа рабов, у других же из фанфа — пятьдесят, шестьдесят, сорок и двадцать. А [слово] “ал-фанафи” — множественное число от “фанфа”, а оно [означает] “начальник /95/ рабов”. Но так называют и шкипера судна.

Мне рассказало лицо, коему я доверяю, что аскии в земле Денди принадлежало имение, которое называлось Абда. В том имении у него было двести рабов и четверо фанфа; а, у них был начальник, которому они были подчинены. Звали его Мисакуллах. А значение “Миса-кул-Аллах” [таково]: “Любое дело, какое есть и будет, изо всего, что есть сущего в этом мире или в ином, — возможным его сделал и осуществил Аллах, слава ему”. Нет бога, кроме него. Аскии поступала с этого посева тысяча сунну риса — эта [величина] была окончательной, не увеличивалась и не уменьшалась. По обычаю, только от аскии выдавались на этот посев семена, и кожи [для] его сунну. Судов же, что доставляли зерно к аскии, [было] десять челнов. Аския посылал их начальнику с гонцом, который от него приезжал для доставки его сунну, тысячу гурийя[245], один целый брус соли[246], черную рубаху и черное покрывало для жены этого начальника. Это был их с аскией обычай, чтобы однажды посланцы фанфа приходили к их начальнику Мисакуллаху, извещая его о наступлении времени уборки своих посевов. Но они не касались рукой серпа, пока начальник не придет и не взглянет на посевы, не обойдет их [за] три дня и не обойдет кругом четыре их стороны, затем не вернется на свое место и не прикажет им убирать урожай.

В один из годов к Мисакуллаху пришли их гонцы, извещая его о наступлении времени жатвы и хорошем состоянии зерна посевов. Он по своему обычаю выехал на своем судне с барабанами и сопровождающими, пока не прибыл на поле и не нашел его в добром состоянии, объезжал его вокруг около трех дней, потом прибыл в местность близ поля под названием Денке-Думде и причалил в гавани ее. Затем он послал к имаму города, его талибам, бедным и вдовам города. И они все пришли, а он сказал им: “Кто заслужил это поле и то, что на нем?” Они ему ответили: “Кто же заслуживает его, кроме его господина?” — имея в виду аскию. Мисакуллах сказал: “В этом году тот, кто на него имеет право, — я сам. /96/ Я им подам милостыню, предназначу это для своей будущей жизни и тем приближусь к Аллаху. Оно — ваша милостыня от меня, ради Аллаха. Сожните же его и уберите, а немощным и беднякам из вашего числа, которые не найдут лодки, чтобы жать то, что в поле, пусть принадлежит передняя часть. Хозяевам маленьких судов пусть [достанется] то, что выше, из прилегающего к середине поля. Хозяевам же больших лодок — середина поля. Да примет то от меня Аллах!” И он возвратился в свой город, а каждому из фанфа, из того, что [имелось] у него самого, пожаловал поле, с которого они кормились.

Известие о том, что он сделал с теми посевами, дошло до города Гао и распространилось. В самом деле, Керен-Керен, слуга аскии и друг его, пришел во время их ужина в собрание приближенных аскии и сказал: “Ко мне сегодня пришел человек и рассказал, что Мисакуллаха, раба твоего, обуяли джинны, он стал беспокоен и обезумел!” Аския спросил: “А что он сделал?” Тот ответил: “Он заслуживал бы за то смертную казнь, если бы не был безумен!” Аския сказал: “Да что это?” Керен-Керен ответил: “Он прибыл в твое имение Абда, и подарил его жителям Денке-Думде, и разделил его между ними. И сказал, что сделал это ради своей будущей жизни. Он дал людям города власть над имением, а они там поселились и убрали его урожай. И не оставили они в нем ни горстки, ни щепотки, ни малости!” Собравшиеся стали говорить, подлежат ли “аре [одни] только жители Денке-Думде или нет; и они оставались погруженными в речи о том: одни говорили, Мисакуллах не безумен, а другие толковали об его безумии. Аския же сидел молча. Потом сказал: “А я скажу, [что] он не сделал ничего, что хоть немного бы мне повредило. Только он мне прибавил раздражения тем, что этот раб, при его положении, бедности и ничтожестве, дает милостыню с посевов, с которых выходит тысяча сунну. А что же буду раздавать милостыней я? И чего он домогается этим, если не прославленного имени, которым бы выделился среди своей общины?!” Потом долго молчал, а затем окликнул человека из числа своих слуг и приближенных, что был в том собрании, и этот человек встал. И сказал аския: “Иди в гавань, и гиме-кой даст тебе десять судов и тысячу кож сунну. И отправляйся сейчас, этой ночью к Мисакуллаху, и пусть наполнит он тебе эти /97/ сунну!” И велел вынести целый брус соли и тысячу гурийя, черную рубаху, красный колпак и черное покрывало, которые он должен был дать по своему обычаю. И сказал: “Если он полностью выдаст тебе количество сунну, совсем полных, отдай ему эти подарки!” Потом вынул два железных кольца и цепь и добавил: “Если же он не выдаст полностью это количество или не хватит одного из них, схвати его, надень эту цепь ему на шею, а оковы — ему на ноги и доставь его вместе со всем тем, что он имеет. Но если он тебе отдаст то, чего ты от него потребуешь, то у тебя не [будет] над ним власти. И не говори ему ничего: его обязанность — только тысяча сунну, и нас касаются у него лишь наши мешки, с какого бы имения они ни были, даже если от покупки”. И отправил человека той же ночью, и тот уехал.

Впоследствии аския сказал: “Мисакуллах желал лишь возвысить свое имя над моим — ведь я ни единого раза не давал тысячи сунну! Так как же наш раб превзойдет нас щедростью и благородством?!” Присутствующие у него сказали: “Пустое! Сам он не сравнится с каплей из моря твоей щедрости и твоего благородства, и если бы ты пожелал, то проявил бы себя более благородным, чем он, со всем тем что есть у него из богатства!” И они углубились в подобные этим речи и разнообразили их, пока не успокоили аскию и он не замолчал.

Посланный отправился к Мисакуллаху, но известие относительно него его опередило, потому что к Мисакуллаху пришел некий человек; и обнаружил он того в совете [как бы] султаном, среди подушек, лежащим на боку; у него беседовали. Тот человек приблизил свои уста к его уху, [почти] проглотив ухо, и рассказал ему то по секрету. Но Мисакуллах выпрямился, сидя, и возвысил голос, говоря: “А что я сделал аскии такого, чтобы он посылал того, кто меня закует в цепи и наручники? Я не вступал против него в усобицу и совсем не ослушался его. Так как же?!” Потом сказал: “Нет доверия между рабом и господином его!” Тут он в ту же минуту велел пригнать лодку и семерых /98/ гребцов, потом поспешно встал и пошел, как был, не входя в свой дом. Он сел в лодку и направился в Гао. Он проплыл мимо судов аскии, продвигавшихся [оттуда] в ту ночь, но отвернул от них и прошел, а они не узнали о нем. Так Мисакуллах провел двое суток и прибыл в Гао; а там у него были большой дом и жена, но он переночевал в гавани и не поднялся к ней. Когда же настало утро, он вышел до восхода солнца к дому аскии. Его встретил привратник, ввел его и усадил [обождать], пока не пробудится аския. Вошли ранние посетители, которые завтракали у аскии во время утренней еды. И привратник указал на Мисакуллаха советнику. Советник подошел к нему, осведомился о нем, приветствовал его и поздоровался с ним, и они побеседовали. Потом советник вошел к аскии и доложил ему о Мисакуллахе. Аския долго молчал. Тогда один из бывших у него в милости сказал ему: “Разве ты не разрешишь ему войти? Он войдет, и мы увидим, безумен ли он, как говорят: мы увидим его лицо и услышим его речь. [Будет] ли речь его похожа на слова безумца?” Тогда аския разрешил Мисакуллаху войти, тот вошел и посыпал свою голову прахом, по их излюбленному обычаю. А аския ему оказал: “Что тебя привело? Ты не встретил моего гонца, посланного к тебе с моими лодками для доставки сунну?” Он ответил: “Я встретил их вчера, но убоялся их из-за себя, ибо я слышал, что ты их послал, дабы они меня схватили, и потому бежал к тебе, раз нет у меня убежища от тебя, кроме как у тебя. Но не знаю я ни действия своего, ни поступка своего”. И аския сказал ему: “Поистине, ты ничего не сделал. А я послал схватить и зазвать тебя, только если не хватит чего-либо из сунну — тогда они тебя схватят и закуют тебя!” Мисакуллах ответил: “Как возможно, чтобы чего-то недоставало из твоих сунну? Ведь я живой, и этого никогда не будет”. Потом опросил: “И нет причины для задержания и закования меня, кроме как только из-за этого?” Аския ответил: “Кроме этой — нет!” Мисакуллах рассмеялся, отряхнул прах, потом повернулся, выходя, как будто желая уйти к своему дому, бывшему у него там. А затем поспешно вернулся, посыпал прах на голову свою и оказал: /99/ “Прошу я тебя об одном из двух дел, ради святости отца твоего и святости ступни его, которою стоял он в благородной Медине над посланником Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует!” Спросил его аския: “А что это за дела?” И Мисакуллах ответил: “Желаю я от тебя, чтобы ты мне дозволил десять дней, так чтобы я отдохнул у моей жены, пребывающей здесь: ведь для нее тянется мой срок, с прошлого года я не приезжал к ней. Или же ты возьмешь с меня рис [за] последний год, который до этого года — я имею в виду старый рис?” Аския воскликнул: “Тысячу сунну риса прошлого года! Вот и обнаружил ты свое безумие! Я, который твой хозяин, не найду в своем дворце сотни сунну прошлогоднего риса!” Потом спросил: “Я принял и согласен, но где же он?” Мисакуллах ответил: “В моем доме, который здесь находится. Пошли завтра ранним утром твоих посланцев ко мне с кожами сунну!” Некоторые из присутствующих усомнились в этом и не верили, что это будет находиться у Мисакуллаха. Но аския сказал: “Разве же он не сказал, чтобы мои посланные пришли завтра? До завтра недалеко, и если он не лжет, то не солжет и завтра!” Затем Мисакуллах ушел, пошел в свой дом, ночевал в нем и пробудился от своего она, лишь когда прибыл посланец аскии — евнух и с ним пятьдесят рабов, несших кожи для сунну, совершил омовение и молитву, велел им войти и приказал накормить их завтраком. Они завтракали, а к нему пришла группа его товарищей и прочих взволнованных людей. Тогда Мисакуллах велел позвать своего старого раба, находившегося там у двери дома; тот был позван и пришел. Мисакуллах сказал ему: “Поди с этими рабами аскии, вскрой боо[247], что находится в таком-то месте, и наполни эти сунну [все]”. Раб пошел, и пошли рабы — и евнух вместе с ними — в то место на краю /100/ его усадьбы, раб вскрыл боо, а оно наполнено было рисом, называемым зайфата, наполнил им семьсот сунну и покончил с тем, что было в хранилище. И возвратился раб к Мисакуллаху и рассказал ему об окончании того, что было в том боо, и о том, что получилось из него семьсот сунну. Мисакуллах ответил: “Вернись и посмотри в таком-то месте! — и назвал ему его — тоже на краю усадьбы. Вскрой его и наполни из него остальные!” Раб ушел, потом вернулся, наполнил из него триста [сунну], и в нем еще что-то осталось. И хозяин сказал ему: “Сходи в город и поищи в продаже кожи [для] сунну”. Раб пошел, купил двести тридцать кож, наполнил их, пришел к Мисакуллаху и рассказал ему. Тот ему сказал: “Отдай сто [мешков] послу аскии, подари двадцать его [остальным] посланным, оставь там остальные сто, а десять принеси нам!” Раб принес их ему, и он их разделил между сидевшими там у него и среди бедняков и неимущих. Затем сказал: “Да поместит Аллах ту милостыню, что я раздал, между аскией Даудом и любым злом! И да покажет ему Аллах Всевышний наступающий год!” Говорит передатчик: он-де передает рассказ со слов отца своей матери, Букара Али-Дантуру. Последний сказал, что он тогда присутствовал на беседе у Мисакуллаха; и он поклялся Аллахом, что тот, т. е. Мисакуллах, не был в месте наполнения тех сунну. Потом помянутый Букар ибн Али-Дантуру поклялся, что ни один из тех пятидесяти рабов, которые принесли к Мисакуллаху кожи сунну, не вышел иначе, как с [грузом] в сто муддов[248] (по примерной оценке) или в шестьдесят или в семьдесят; напротив, среди них [были] и те, кто /101/ получил половину сунну. Они проходили с этим мимо Мисакуллаха, но он не повернул лица ни к одному из них и не осмотрел ни одного.

Посланец аскии (тот самый евнух) возвратился к аскии после окончания ими своего дела и рассказал аскии о том, что произошло из поступления сунну, окончательно наполненных после послеполуденной молитвы. Они (посланные. — Л. К..) нашли аскию в его компании, и все [те] удивились всему этому. Потом аския сказал: “Разве я вам не сказал, что этот раб уже насытился до того, что сравнивает себя только с нами или нашими детьми? И это, что сделал он теперь, удивительнее, чем то, что раздал он в милостыню поле, с которого выходит тысяча сунну!” Общество ответило ему: “Все это и твое благодеяние. Это же возвеличение твоего имени!” А один из них сказал: “Все рабы одинаковы: ни один не возвышается иначе, как возвышением своего Господина, а его достояние — достояние господина его. И когда возгордится царь из подобных тебе, или султан Гурмы, или Айара, или канта тем, что раб, который ему принадлежит, подарил-де то-то и то-то, то им говорят: раб аскии подарил бедным тысячу сунну”. Тут аския заулыбался от речи того, и радость его стала видна на лице его. И они сказали: “И где твой дар и дар раба твоего? Разница между ними та же, что между Плеядами и сырой землей — сколь велико между ними различие”[249].

Их речи [еще] не кончились, и ни один из бывших на приеме аскии [еще] не вышел, как вошел человек из числа слуг аскии; на нем было покрывало уиади[250], подвязанное, а на правой его руке — серебряный браслет. Аския послал его до того в [некий] город в стране Денди. Он пришел, стал перед аскией, стал на колени и, по их обычаю, при (приветствии их государя покрыл свою голову пылью, приветствовав аскию тем приветствием, с каким раб обращается к своему господину. Аския Дауд сказал ему: “Кто ты?” А он ответил: “Я — гари-тья Букар”. Аския спросил: “Ты из воинов моих и из числа моих рабов?” Тот ответил: “Да!” /102/ Аския сказал: “Откуда ты пришел?” И ответил раб: “Слава Аллаху, разве ты забыл или не обратил внимания?” — “Клянусь Аллахом! — сказал аския. — Ты сейчас в моих глазах [таков], как будто я никогда тебя не видел... Ты из гари-тья Йебрао или из гари-тья Ка-таа?”[251]. Раб ответил: “Из гари-тья Йебрао. И я тья такого-то” (и назвал его). Аския спросил: “Из какой местности ты прибыл?” Тот ответил: “Из Денди. Разве ты меня не посылал?” — “К кому и для чего?” — спросил Дауд. И ответил раб: “Для доставки наследства твоего слуги, дьянго Мусы-Сагансаро!” — “Разве же умер Муса-Сагансаро”? — спросил аския. Но собеседники ему ответили: “Ты не обратил внимания — он умер уже, и известие о смерти [его] пришло к тебе в таком-то месяце; а от его смерти до сегодня прошло больше четырех месяцев!” Тогда аския долго молчал, раб же стоял перед ним. Затем он его спросил: “Что ты видел из его имущества? Оставил ли он состояние?” Посланный ответил: “Похоже на то...” Аския сказал: “Да что это?” И раб хотел [было] обойти его сзади и говорить с ним по секрету, дабы показать, что он нашел у умершего из богатства, что он сейчас привез из наследства и того и что осталось там. “Что тебе?” — спросил аския. Раб ответил: “Я хочу тебе сообщить число богатств...” — “Почему же ты не сообщаешь это открыто, при людях? — сказал аския. — Или он у нас украл? Скажи это, [чтобы] слышали его люди, или уходи!” И раб ответил: “Я обнаружил в его собственности пятьсот рабов — рабов и рабынь. Продовольствие же он оставил в четырнадцати боо: в них будет, по оценке, тысячу пятьсот сунну. Семь стад коров, тридцать отар овец, одежды его, его лошади (а их пятнадцать лошадей, в том числе семь кровных коней, а остальные — тяжеловозы) и их седла и прочее из домашней утвари, оружия его, его щит и тридцать боло[252], наполненные дротиками”. И сказал аския Дауд: “Да помилует Аллах Мусу-Сагансаро! Потому что то, что приобретено из уважения к нам, больше, чем /103/ все, что он оставил!”

Затем он спросил посланного о рабах — где они находятся. Раб ответил: “Я их ввел в мой дом и оставил их там, но дом мой не вместит их”. — “Иди, — сказал аския, — и приведи их к нам”. Тот (пошел и привел их всех, так что выстроил их перед аскией. Вместе с ними пришла очень старая невольница, хромая; в ее руке был посох с отполированной [употреблением] верхушкой, а голова была лысой. И сказал аския: “Что это за старуха?” Посланный ответил: “Она из общего числа рабынь...” Но аския возразил: “Какая от нее польза? Ведь ты был к ней несправедлив и напрасно вывел ее из ее родной области, а в подобном не было нужды!”

Старуха же встала и сказала: “Тамала, тамала, тамала! Да сохранит тебя Аллах и да сделает для тебя добрыми эту твою жизнь и жизнь будущую! И да поздравит он тебя твоим царствованием! Поистине, этот твой посланец не привел меня насильно и не тащил меня; пришла я по собственной надобности. Я обращаю ее к тебе и умоляю тебя о ней ради посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, и ради ступни отца твоего, аскии Мухаммеда, которою стоял он в благородном саду![253]. Аския сказал той старухе: “Изложи свою нужду и что она такое!” И ответила рабыня: “Знай, о царь, что я невольница дьянго Мусы-Сагансаро. И я — его кормилица, а мать моя вскормила его отца. Мною владел его отец, и дед его владел моим дедом. И у меня в числе этих рабов — двадцать семь детей, внуков и правнуков. Потому я и прошу тебя, ради Аллаха, если ты их продашь, то продай их одному [покупателю], а если подаришь, то подари одному, не разделяя их!”

Аския задумчиво помолчал, потом сказал старухе: “О мать моя, где твои дети? Выведи их и отдели их от этих рабов!” Старуха вошла в их толпу, вывела своих детей и своих внуков и привела их. И вот они [оказались] лучшими из рабов и красивейшими из них лицом и ростом. Среди них были [такие], чья цена превышала [бы] пятьдесят, а были и кто стоил семьдесят и восемьдесят [мискалей]. И сказал ей аския: “Уводи твоих детей — ведь я их освобождаю, отступаюсь от них и отпускаю их ради Аллаха, который мне подарил пятьсот /104/ рабов в одну минуту, а я не торговал, не путешествовал и ни с кем не сражался ради их получения!” Старуха посыпала прахом свою голову, возблагодарила помощь аскии и долго призывала на него благословение; а присутствовавшие [также] благословляли его. Потом старуха сказала: “Желаю от тебя, чтобы ты написал нам грамоту со свидетельством этих праведных собеседников [твоих] — из-за страха перед превратностью времени, поворотом обстоятельств и переменой дел”, Но он ответил: “О мать моя, всякий, кто пишет грамоту для отпущенников своих, пишет ее, только боясь меня[254]. Но я-то не боюсь, что кто-либо из черных сделает что-то против моих отпущенников. Кто бы он был?!”

Они не кончили [еще] своего разговора, когда вошел купец из Гао, которого звали Абд ал-Васи ал-Месрати: он прослышал о приводе рабов к аскии. Рабов он нашел стоящими, вошел, поздоровался и сказал: “О аския, эти прислужники — они из моей доли! Продай же их мне, я их покупаю (а их было пятьсот) за пять тысяч мискалей золотого песка!” Но аския сказал: “Клянусь Аллахом, продам я их только Творцу Всевышнему, но не сотворенному. И я себе ими куплю у Аллаха рай. Раб из рабов, принадлежащий мне, барма[255] по происхождению — тот, который Мисакуллах, купил рай за тысячу сунну. А как же я с моими многочисленными грехами? Доля твоя — не эти рабы, если пожелает Аллах!” Потом повернулся к аскии-альфе Букару-Ланбаро[256] и сказал ему: “Напиши для детей этой старухи [грамоту], что я освободил их, и разрезал для них веревку рабства, и оставил их Аллаху Всевышнему!” Писец расспросил старую рабыню, дабы она назвала имена своих детей, и написал ей грамоту в ту же минуту, в том же собрании, со своим свидетельством и свидетельствами тех, /105/ кто там присутствовал из числа уважаемых лиц.

Потом аския велел встать человеку из числа своих людей и приказал ему, чтобы он призвал к нему всех его [аскии] сыновей, что присутствовали в городе, и [чтобы] они пришли раньше, чем он встанет со своего сиденья. Тот пошел, позвал Ал-Хаджа, Мухаммеда-Бани, Йаси, Исхака, Мухаммеда-Сорко, уаней-фарму Дако-Бариком, лантина-фарму Букара и привел их. Они приветствовали аскию приветствием, каким сын приветствует родителя и тем, каким слуга приветствует того, кому служит. И аския обратился к ним: “Посмотрите, о сыновья мои, на эту небольшую группу! Я вывел их из этого многочисленного собрания [людей], которых мне подарил Аллах милостью своей, даром: я их не купил и не захватил в сражении. И потому я их выделил из этой группы. Их двадцать семь, которых подарил я Аллаху и возвратил их ему, Всевышнему, из благодарности ему за то, чем он меня облагодетельствовал. Взгляните, как глубокий старец, подобный мне, говорит в мыслях своих, что он смертен и что его смерть наступит раньше смерти детей. Аллах же Всевышний выводит вперед, кого хочет, и оттесняет, кого захочет. Но их я уже освободил, и тот, кто их возвратит в зависимое состояние после меня, или притеснит их самомалейшим образом, или [даже] напоит их водой против их воли, с тем Аллах сочтется и отмстит ему в день стояния пред ним! И да не благословит его Аллах в жизни его и [да не дарует ему] продолжительности ее!”

И ответил аскии старший из сыновей — а был это фари-мундио, и сказал: “Тамала, тамала, тамала! Да продлит Аллах твою жизнь. Если ты желаешь, то оставь Аллаху их всех. У тебя нет сына, который бы отменил деяния твои, и нет такого, который бы нарушил твой запрет, избави и сохрани [Аллах]! Наоборот, мы славим Аллаха за тебя и благодарим его. Поистине, сын продолжает постройку отца и укрепляет опоры стен его дома. И вот это — Сулейман, брат наш, который младший из нас годами. Если ты примешь решение о [посылке] отряда в [какую-нибудь] область страны неверных, то он не проведет в разлуке с тобой и этой ночи, как захватит добычей десять тысяч невольников или больше[257]. Аллах нас обогатил твоим существованием. Да продлит Аллах твою жизнь! Делай же, что желаешь, да вознаградит тебя Аллах благом и да дарует он тебе награду за то!” Затем сыновья вышли, и после их выхода /106/старуха встала и сказала: “Тамала, тамала! Да сохранит тебя Аллах! Ведь люди немощные стоят только с опорой, что их поддерживает, и я сообщаю тебе, что моя опора — это Аллах, потом ты и тот, кто в этом дворце воцарится после тебя из потомков твоих и будет сидеть на твоем престоле после тебя. Но я обязательно буду доставлять тебе дань, ты меня за то будешь помнить: а именно — десять голов мыла в начале каждого года”. А аския Дауд ответил: “И я подобно тому доставлю тебе дань, которую ты от меня примешь в начале каждого года, из-за [моего] желания [снискать] снисхождение Аллаха и его прощение; а она — один целый брус [соли] и черное покрывало — ради Аллаха Всевышнего!” И тотчас же он повелел принести то, подарил ей обе вещи (т. е. брус соли и черное покрывало) и сказал: “Это моя дань. Возьми ее от меня в первый месяц зимы!” И старуха вышла со всеми своими сыновьями, внуками и правнуками.

Тогда аския обернулся к человеку из людей своих и сказал ему: “Посмотри среди этих рабов и приведи мне из них двадцать семь душ”. Ему их привели — и он их подарил аския-альфе Букару, и сказал: “Эти [рабы] — милостыня тебе от меня, ради Аллаха Всевышнего!” Затем выбрал из них [еще] двадцать семь и сказал: “Этих я дарю большой мечети”, послал их с гонцом к ее имаму, приказав тому, чтобы он их занял на службе мечети: женщины из их числа [пусть] ткут циновки мечети и ее ковры, а мужчины — некоторые из них [пусть] носят глину для нее, а [другие] пилят для нее лес. Посланный его ушел к имаму. Тогда аския отделил еще двадцать семь из рабов и сказал другому гонцу: “Отведи их также к имаму и скажи ему: ”Эти-де от меня милостыня ему: я их предназначил для моей будущей жизни, и пусть-де имам вымолит мне снисхождение и прощение"". Затем отказал двадцать семь [рабов] хатибу Мухаммеду Дьяките, хатибу Гао — и он же был кадием города. И тому, кто их передавал в руки хатиба, велел их разделить среди заслуживающих милостыню: либо самих рабов, либо их цену, — [дабы тот] продал бы их и раздал бы милостыню по цене их, если сочтет то /107/ наиболее верным. Затем — двадцать семь, которых он приказал дать тамошнему шерифу, коего звали шериф Али ибн Ахмед. А аския заметил: “Этих, ради Аллаха, пусть он поделит с шерифами — между собой самим, братьями и дочерьми его”. Впоследствии шерифы решили отпустить их всех и, когда освободили рабов, велели им уйти, в какие места те пожелают. Эти отпущенники — это ложные шерифы, которые о самих себе говорят то, чего нет у них. Что же касается местностей их обитания, то осели они в земле Керей-Гурма, некоторые — в Сай-Фулаири, некоторые же — в селении Куму[258].

Затем — [еще] двадцать семь. И аския сказал, для самого хатиба — и послал их тому.

Потом аския отделил от рабов сотню, позвал человека из своих слуг и сказал ему: “Отведи эту часть к кадию ал-Акибу и скажи ему, [пусть] купит мне у Аллаха рай за этих [рабов] и будет моим поверенным пред Аллахом в этой покупке. И пусть он разделит рабов между собой, своими домочадцами и потомками и теми, кто имеет право на что-либо из них!” Говорит передатчик: а эти сто — это корень, откуда пошли все, кто были в Томбукту из так называемых “габиби”[259].

А аския продолжал распределять рабов по числу в двадцать семь в тот вечер, пока не наступила закатная молитва, а в его доме не осталось ни одного [раба]. И уандо сказал ему: “Пришло и поднялось солнце — и меркнет, исчезает и уходит свет звезд. Ведь твоя щедрость и благородство твое затмили благородство Мисакуллаха и его щедрость. И сделал это Аллах очевидным до захода солнца. [Такова] разница между слоном и мышью!”. Затем аския призвал своего посланного, гари-тья Букара, упомянутого ранее, и велел ему возвратиться для доставки того, что там осталось из наследия Мусы-Сагансаро в виде коров, овец, лошадей и продовольствия. Говорит передатчик со слов своего деда, отца матери своей, а тот поклялся Аллахом, что из всего, что поступило аскии из этого наследства, он не взял и мискаля дурры /108/ и не потребовал себе ничего; напротив, он раздал милостыней все и не оставил в Гао дома, где были бы сирота или вдовы, без того чтобы в него ввести дойную корову или двух дойных коров или более. Он выделил из наследства муэдзинам мечетей Гао сто коров, приказал выдать им продовольствие и разделил его между бедняками и неимущими — [все], кроме лошадей, которых он распределил между своими воинами. Сестре кадия Хинди-Альфы он пожаловал тысячу голов мелкого скота — овец и коз[260]. Она сказала: “Да помилует Аллах аскию Дауда и тех, кто ему подобен!” Окончился рассказ об известных добрых качествах и благородстве его.

А из того, что передал я со слов дяди моего по матери (а он это передавал от своего отца, альфы Кати), [есть рассказ] о том, что алъфа Кати в один из годов явился к аскии Дауду в Гао. Тот его встретил с гостеприимным приветствием, очень ему обрадовался, угостил его трапезой для гостя, разместил и выказал ему почтение. И часто аския приходил к нему вечером, беседуя у него почти до [окончания] первой трети ночи. Говорит он: и призвал альфа Кати катиба аскии, Букара-Ланбаро. Тот пришел, и сказал ему альфа: “Хочу я послать тебя к аскии по нашей надобности!” Катиб ответил: “Я — посланец твой, вне сомнения!” Альфа ему сказал: “Скажи аскии, что я нуждаюсь; и обращаемся мы к нему с этим. Вот у меня четыре дочери и пятеро сыновей, и к дочерям [должны] войти их мужья. И прошу я у него четыре ковра, четырех рабынь и четыре личных покрывала и чтобы помог он мне (с их приданым. Что же до сыновей, то я желаю для них тюрбан[261] и желаю от него одинаковую одежду — каждому две рубахи, два тюрбана, две шапки и две лошади — коня и кровную кобылу; а также посевной участок с рабами на нем, семенами на его засев и сорока дойными коровами”. И вспомнил, что видел он в городе Томбукту список “Камуса”[262], который продавался, и цену ему назначили восемьдесят мискалей. “Я его оставил в руках его владельца, пока-де не приеду к тебе и не попрошу от тебя [цену] в чистом золоте. И это-де тебе будет сокровищем у Аллаха. И со мною — четверо учеников, а одежды их уже изорвались, так я желаю от тебя, о аския-альфа, чтобы ты рассказал это аскии и передал ему мое послание!” Аския-альфа сказал: “Вели одному из учеников твоих написать его, чтобы не /109/ забыл я из него ничего!” Альфа Кати приказал одному из талибов, и тот написал, а он ему диктовал.

Аския-альфа представил то аскии и прочел ему записку. Тот улыбнулся и сказал: “Кто же может подарить эти |[вещи] и сразу же, без того, чтобы он не потерпел [убыток]?” Аския-альфа ответил ему: “Власть твоя больше, и состояние твое обширнее, чем то, что он от тебя просит...” Аския засмеялся и сказал: “У всякого человека есть начальник, которого он старается ублаготворить. И я полагаю, этот шейх — твой начальник, [раз] ты желаешь у меня вытянуть то, чем бы ты его ублаготворил? Если увидишь его, то скажи ему: ”Аллах исполнит все, если Аллах пожелает!"" Но не оставил он ему ни одной надобности, какую бы не удовлетворил наутро, и пожаловал ему [самому] имение, которое называлось Дьянгадья в земле Юна, а в нем — тринадцать рабов (из-за этого альфа поссорился с кабара-фармой Алу), которые это поле возделывали для кабара-фармы. Аския подарил ему имение, рабов и их фанфу, пожаловал ему сорок сунну семян для поля и купил ему тот список за восемьдесят мискалей. Так это нам передал сын альфы, да помилует его Аллах, вместе с прочими известиями о славных свойствах и о прекрасном поведении [аскии].

Взгляни на благодетельное его благоволение к кадию ал-Акибу при строительстве большой мечети в Томбукту. Между ними подвизались наушники, говоря [будто бы] со слов кадия то, чего тот не говорил, а аския послал к нему с речами, не подобающими между ними обоими, а кадий дал такой ответ, который бы стерпел лишь подобный Дауду. И когда аския явился к кадию во время своего путешествия в Мали и посетил того в его доме, перед домом стоял привратник. Привратник оттолкнул аскию и впустить его в дом отказался. И аския стоял на ногах своих перед его дверью очень долго. Кадий же разрешил ему войти только при посредничестве некоторых ученых города и старейших его шейхов. Потом он приказал открыть дверь аскии, тот вошел к нему ласковый, смиренный и приниженный, склонился над его головой. А кадий принял его, сидя против него, [как бы] собираясь встать и уйти, и с суровым видом. Аския же унижался, пока не удовлетворил его. Кадий остался доволен, и они договорились после отказа и препятствий со стороны его[263]. Но продолжение того рассказа — долгое, а потому мы его оставим.

Обычай аскии был [таков, что] когда он проходил мимо Томбукту в своих походах, то останавливался /110/ лагерем своим между Кабарой и Тойей[264] и после остановки своей, через день или два, поднимался в Томбукту с некоторыми начальниками своего войска и старейшими сановниками своими, останавливался в Балма-Дьинде[265] и разбивал там свои шатры. И обнаруживал, что йобо-кой, томбукту-мундио, барбуши-мундио и койрабанда-мундио уже построили в дар ему дома. Он на короткое время останавливался там, потом выезжал верхом к дому кадия и находил кадия уже созвавшим своих помощников, стражей закона и слуг своих. Аския входил к нему, кадий вставал и встречал его у двери. Кадий им приготавливал что-нибудь из закуски и питья, через что те хотели получить благословение[266]. Присутствующие же ели и пили после многочисленных молитв по обычаю. Затем аския направлялся к большой соборной мечети, а там его встречали виднейшие ученые города и старейшие имамы. Все они входили в мечеть до приезда аскии и ожидали его. Аскию сопровождали кадий и его помощники; они входили в большую соборную мечеть к факихам. И от всех их исходили приветствия и знаки почтения. Они призывали на него благословение, потом аския выезжал в свою ставку в лагере Балма-Дьинде. А там [уже] были купцы Томбукту и его старейшины. Там аския проводил одну ночь, а люди той ночью оказывали ему гостеприимство и дарили ему множество подарков. Завершено.

А когда был год ссоры аскии с кадием из-за постройки той мечети, он поклялся кадию, что-де он клянется Аллахом не причинить тому ни в чем вреда из-за всего этого, если только кадий отведет ему долю, оставив ему клочок земли из участка мечети, который бы он застроил и получил бы за то награду от Аллаха. Потом аския вошел в ту мечеть и обошел ее со стороны киблы, до ее западной части. А застройка мечети кончалась у этого большого просторного пустыря, на котором люди совершают две вечерние молитвы в летнее время, — а за ним [располагались] многочисленные погребения. И аския сказал кадию: “Ты не оставил мне места?” Но кадий ответил: “Если ты хочешь, твоя доля — на этих могилах; оба участка — хаббус, и разрешено включение любого /111/ из них обоих в другой”[267]°.

Аския радостно встал тогда и очертил ногой места этих двух длинных приделов, которые прилегают [ныне] к могилам Сиди Белькасема ат-Туати и его товарищей. И он вызвал томбукту-мундио и тех, кто с ним, и повелел им заложить в этих местах основания и пожаловал им из денег то, что пожаловал, и передал пожалованное в руки кадия ал-Акиба, да помилует его Аллах. И еще прочее из [рассказов] о его склонности к истине.

А из этого — то, что передают, будто в один из годов вернулись некоторые паломники из Томбукту и его окрестностей. В их числе был человек из жителей Канты — был он из рабов аскии и совершил хаджж с ними вместе. Паломники остановились за городом Гао — обычай их был [таков] во времена сонгаев, чтобы они, когда возвращались, останавливались вне города и не входили иначе, как испросив совет у аскии и после просьбы к нему о разрешении [этого]. Аския выходил для встречи с ними, одаривая их одеждой и убором, просил их о молении за него и стяжал через них благословение. И когда прибыли упомянутые паломники — а было то во времена аскии Дауда, — они остановились за городом по всегдашнему их обыкновению. Аския услышал о том, потом к нему явился их посланный, передавший ему их послание. Альфа Кати оказался у аскии. Аския вышел с несколькими начальниками города и предложил альфе Кати выйти к паломникам вместе с ним; и тот так и поступил. Они прибыли к паломникам — аския и те, кто с ним [был], сошли [с лошадей], и к ним подошли паломники. А аския сам встал из уважения и почтения к ним и поцеловал им руки. И приблизился человек из Канты, о коем ранее говорилось, что он был из рабов аскии, и аския встал к нему, а он не знал того и не ведал его происхождения, пожал руку и хотел поцеловать руку его. Но позади аскии стоял уандо, а он знал того помянутого паломника из Канты и знал его происхождение и отчество. И он сказал: “Убери свою руку из руки аскии! Ты берешь его руку своей рукой — вышел ты не из тех людей, что могут это! И как же ты /112/, раб его, что тебя толкнуло на рукопожатие с государем? Уж не этот ли твой выезд из Мекки?!” Уандо схватил паломника за руку, вырвал ее из руки аскии — и поклялся, что отрежет руку его, что вложил он в руку аскии.

Людям то показалось серьезным, и они поразились паломниковой дерзости в отношении руки аскии, когда вкладывал он в нее свою руку. А альфа Кати сидел рядом с аскией и молчал. Аския обернулся к нему и сказал: “О Махмуд, что ты скажешь об этом предмете? И каково вознаграждение тому, кто не знает своих возможностей?” Альфа Кати сказал: “А разве не то, чтобы ты отсек его руку? Это же самое близкое к нему!” И сказал ему аския: “Умоляю тебя, ради Аллаха, законно ли отсечение его руки за это?!” Альфа ответил: “Как же незаконно отсечение руки тому, кто стоял в Арафе, обошел вокруг Каабы, положил эту руку на Черный камень, потом ею дотрагивался до столба ал-Йемани, ею бросил два камня[268], потом посетил посланника, да благословит его Аллах и да приветствует, и положил руку эту на сиденье посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, на его благородном минбаре, потом вошел в благородный садик и положил руку на его решетчатую ограду, положил ее на могилу Абу Бекра и Омара, да будет Аллах доволен ими обоими, потом же не сложил руки со всеми этими заслугами, достоинствами и похвальными деяниями, пока не пришел к тебе, пожимая тебе ею руку, дабы ты его одарил малым и скорым удовлетворением из числа мирских удовольствий. Нет, эта рука имеет право, что бы ее владельцу из-за нее завидовали, чтобы он ее охранял от загрязнения и не соглашался пожать ею твою руку. Когда он ею дал тебе рукопожатие, мы думали, что наступил для нее худший конец. Мы прибегаем к Аллаху для избавления от того!” И когда Дауд выслушал, склонившись, его речь, то встал к тому паломнику из Кангы (а слезы текли /113/ и капали из его глаз), говоря: “О горе нам! Мы ведь совершили ошибку: поистине, мы износились не по годам!” И поцеловал он руку тому и пожаловал ему сто тысяч [каури]. Он отдал повеление относительно уандо — и с головы того сорвали его тюрбан и отхлестали по щекам; аския же бросил его в тюрьму и уволил его с той его должности. Потом аския сказал паломнику: “Я тебя освобождаю ради святости руки твоей, и освобождаю в племени отца твоего пятьдесят человек и пятьдесят человек — в племени твоей матери, и снимаю с них государственные повинности!” Затем сказал альфе Кати: “Если бы не ученые, поистине, мы были бы в числе погибающих. Да наделит тебя Аллах благом вместо нас!” Потом они вернулись в город, и когда аския вернулся в свой дворец, то послал альфе Кати десять одежд и пятерых рабов, сказав: “Это твоя награда за то, что ты вмешался в [дело] между мной и неповиновением Аллаху и гневом его. Я обращаюсь к величию Аллаха и его могуществу за прибежищем от того!”[269].

Добродетели аскии Дауда, его благодеяния ищущим науки, славное его поведение с подданными больше того, чтобы привести [хотя бы] некоторые из них. Так как же [изложить] их вое? И проследить их было бы [слишком] долго.

А из [примеров] его благожелательности и его уважения к ученым и праведникам и его терпеливости по отношению к ним — то, что мне рассказал один из наших наставников [о том], что случилось между аскией и факихом Ахмедом ибн Мухаммедом ибн Саидом, потомком кадия Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита, когда Ахмед пришел к аскии в Гао с господами факихами Мухаммедом Багайого и его братом Ахмедом — сыновьями кадия Махмуда Багайого, да помилует их Аллах, [и] когда аския Дауд приказал, чтобы один из них двоих принял должность судьи в Дженне, и упрашивал их обоих о том. И уговаривали их люди, но [кандидат] отказался. Аския же усилил настояния в том, так что они оба бежали, вошли в мечеть и оставались в ней несколько месяцев. Каждый день к ним приходили посланцы аскии, пока не были оба они прощены. Тогда аския сказал: “Нет прощения, пока они двое не прибудут ко мне в Гао, а мы будем благословлены через их появление!” И они выехали /114/ к нему, а вместе с ними выехал к нему факих, упомянутый Ахмед ибн Мухаммед ибн Саид, пока они не приехали к аскии. А их приезд пришелся на пятницу. Факих Ахмед ибн Мухаммед ибн Саид пришел к аскии один, оставив обоих упомянутых шейхов в гавани, т. е. в гавани Гао. Факих вошел к нему и нашел аскию в пятничном собрании, согласно их обычаю, а позади него стояли его рабы-евнухи; было их около семисот. На каждом из них было шелковое одеяние. И если аския желал харкнуть или сплюнуть, к нему опешил один из евнухов и протягивал ему свой рукав, и он в него сплевывал; потом евнух вытирал его рот от мокроты. Факих вошел, а аския встретил его пожеланием благополучия, так что почти встал навстречу ему; но только аскии, когда сидят на своем троне в своих собраниях в пятницу или в день праздника, то ни к кому не встают, и никто не садится вместе с аскией на его трон. Потом аския велел удалить людей — и они были выведены, чтобы аския остался один с тем шейхом. И когда он с ним уединился, то встал к нему, неся в руке молитвенный коврик, расстелил его для факиха, усадил того на него, принес шейху подушку, поцеловал его руку и погладил ею свое лицо. Затем Ахмед ему рассказал о пребывании двух шейхов в гавани, а аския возрадовался им и возвеселился. Потом аския приказал аския-альфе Букару Ланбаро и хи-кою, чтобы они отправились туда, и велел оседлать двух лошадей и отвести их к шейхам, чтобы они поехали верхом на них, и [это] сделали. Он назначил им дом, в котором бы они остановились. А факих Ахмед остался у аскии, и они беседовали. И сказал ему факих Ахмед: “Я тебе поразился, когда вошел к тебе, и посчитал тебя только безумцем, порочным и бесстыдным, когда увидел, как ты отхаркиваешься в рукава рубах, а люди ради тебя носят прах на головах своих!” Аския рассмеялся и сказал: “Я не был безумен, я в своем уме. Однако я глава безумцев, порочных и возгордившихся; потому я и делаю себя самого безумным и напускаю на себя джинна ради их устрашения, чтобы они не посягали на права мусульман!”[270], /115/ Потом аския велел принести ему трапезу и умолил факиха Ахмеда, чтобы он поел с ним ради Аллаха. Факих согласился. Но аския сделал три глотка, затем перестал, приказал привести своего коня и оседлать — и другую лошадь, для факиха Ахмеда, чтобы тот ехал верхом на ней. Ахмед отказался; ехать верхом и пошел с аскией пешком, пока они оба не пришли к жилищу шейхов, в котором аския повелел их поселить. И вошел факих Ахмед, потом вошел аския и склонился над головами шейхов, поцеловав их и приветствовав лучшим приветствием и почтением. И [так] — до конца рассказа, с огромным гостеприимством и посещением двух шейхов каждым вечером вплоть до их возвращения с дарами, которыми аския их снабдил.

Взгляни на его благодеяние и его уважение также [в случае] с факихом Ахмедом ибн Ахмедом ибн Омаром ибн Мухаммедом Акитом, дедом Сиди Ахмеда Баба ибн Ахмеда, из того, что упоминает сам Ахмед Баба в жизнеописании своего упомянутого родителя. Он говорит: когда заболел тот, т. е. упомянутый родитель его Ахмед, да помилует его Аллах, в Гао в одном из своих путешествий, великий государь аския Дауд приходил к нему вечерами, чтобы провести у него вечер, пока тот не выздоровел, — из уважения, согласно тому, что упоминает автор; я прочел то в “Кифайат ал-мухтадж”. Говорят, один из ученых прочел аскии слова Его, велик Он и славен: “Никогда не достигнете вы благочестия, пока не будете расходовать то, что любите”[271]. И попросил его аския дать их толкование, и тот их истолковал. А у аскии были кровная черная верховая лошадь и роскошная зеленая сусская рубаха. Он велел доставить лошадь, ее привели в совет, и аския сказал: “Нет в моей собственности коня, который был бы мне дороже этой лошади, а эту породу среди лошадей я люблю больше, чем все породы. И точно так же дорогая сусская зеленая рубаха для меня самая любимая из одежд!” — и подарил обе вещи прочитавшему и истолковавшему [стих]. Завершено.

А о Дауде есть [множество] рассказов относительно [его] доброты, но мы оставим большинство из них, боясь затягивания и многословия [рассказа]. Кадию ал-Акибу ибн Махмуду он каждый год посылал четыре тысячи сунну, дабы тот их распределял между бедными Томбукту. Он устроил сады для неимущих Томбукту, а в них было тридцать рабов. Название этих садов — “Сады бедных”.

В своих походах он был победоносен — а совершил он много походов /116/ и доходил до Сура-Бантамба. Однако он был тем, кто начал [получать] наследство воинов; он говорил, что они — его рабы. Раньше того [так] не было, и от воина наследовались только его лошадь, щит и дротик — и только, не более; что же касается взятия аскиями дочерей их воинов и превращения их в наложниц, то этот несчастный случай предшествовал времени его правления[272]. Все мы принадлежим Аллаху и к нему возвратимся.

Когда он сидел в своем совете, то всякий раз, как он желал сплюнуть, приходил человек и протягивал аскии свой рукав, а он сплевывал в него. А когда он ехал верхом, с ним шли два человека — одни из них, державший луку его седла, справа от него, а второй — слева от него, аския же клал свою правую руку на голову того, кто был справа от него, левую же — на голову того, кто слева от него. В том ему следовали его сыновья.

Он ушел с должности канфари в области Тендирмы на место аскии. А на пост канфари он назначил Касию; а тот был дьогорани[273]. В ней Касия оставался тринадцать лет, затем Дауд заменил его в достоинстве канфари его братом Йакубом, и тот в нем пробыл семнадцать лет, потом умер. И назначил ему аския преемником на посту канфари своего сына, Мухаммеда-Бедкан. Тот пробыл на нем четыре года. И по этому расчету была продолжительность правления Дауда тридцать три года, но говорят, и тридцать четыре с небольшим[274].

В том году — я имею в виду тридцать третий (год царствования] — аския Дауд по ошибке убил шерифа Мухаммеда ибн Мудьявира, сожалел об этом, раскаивался и боялся кары за то; потом несколько дней не переставал плакать, да помилует его Аллах. Затем он решился на постоянный пост, и опросил он одного из ученых своего времени — а это был Махмуд Дьябате, хатиб Гао, — [а также] альфу Кати, аския-альфу Букара-Ланбаро и шерифа Али ибн Ахмеда — и я присутствовал [при этом], [т. е.] кадий Исмаил Кати, — Гао-Закарийю ибн Ахмеда, друга Аллаха Ниа Дьявара, сына друга Аллаха Салиха Дьявара и Йусуфа ибн Мухаммеда Таля[275]/117/ о том, что ему делать ради того, чтобы испросить прощение этому греху великому. Они сказали ему: “Чтобы ты искал убежища у посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, бежал к нему, вошел в его священный участок и просил его заступничества за тебя; и он вступится за тебя перед Аллахом! А если ты не способен на это, то тебе надлежит внести плату за кровь по божественному закону. Таков наш совет: поистине, к шерифам у Аллаха почтение и уважение. Так как же должно быть у людей? Подобно тому как сказал [пророк], да благословит его Аллах и да приветствует: ”Чтите мое потомство; а кто обидит их, тот ведь обидит меня; и так далее"".

Тогда аския Дауд сказал: “Слушаем и повинуемся! Однако тело мое немощно, кости мои скорбят, жизни моей [осталось] мало, и кончина моя близка. Тем не менее мы выплатим цену крови тридцати душ, если пожелает Аллах!” И обернулся к брату убитого в тот же момент — а это был Ибн ал-Касим ибн Мудьявир, шериф Уанко, и спросил его о том, чтобы он пожелал из богатства. Ибн Мудьявир помянутый ответил: “У нас рабы предпочтительны...” Дауд сказал: “А тебе понравятся зинджи из окрестностей твоей земли?” Тот сказал: “Да!” И аския пожаловал его тремя зинджскими поселениями; а в каждом месте было двести душ[276]. Что касается названия первого места — Буньо-Бугу, то оно соседствует с поселением Таутала в земле Тендирмы; их начальниками были тогда Анганда ибн Боло-Моди и Корей ибн Гайко. А только происхождение их — от остатков добычи, [захваченной] в стране моей, когда их обратил в рабство ал-Хадж, да помилует его Аллах, после их разгрома. Что до названия второго места, то оно — Кируни-Булунгу в земле Тьябугу, по соседству с городом Сини; главами их тогда были Дьядье ибн Гиме-Букар и Талага Барбуши; их происхождение [идет] от остатка добычи аскии Мухаммеда, когда он поработил жителей города Кусата в стране запада после их разгрома. А что касается третьего, то его название — Хаджар ас-Сугра в стране Бургу; его прозывают Йасиги; а некоторые [утверждают, будто] Кадиел в земле Масо. Их начальниками тогда были Букар Диань и Сире ибн Касим; а происхождение их — когда аския Мухаммед обратил в рабство жителей Галам-бута. Смотрите: сказал аския Дауд, и знай, что он веровал в Аллаха и в его посланника.

У аскии Дауда детей мужского и женского пола было больше шестидесяти одного, потому что его дети [были] многочисленнее детей его отца. И говорят, детей в малом возрасте, которые у него умерли в детстве, [было] больше /118/ тридцати. Из его детей десятеро занимали престол: аския ал-Хадж, аския Тафа (оба они единокровные и единоутробные братья; мы, кроме них, не знаем единоутробных братьев, достигших достоинства аскии), аския Мухаммед, аския Исхак, Мухаммед-Гао, аския Сулейман, аския Нух, аския Харун-Денкатайя, Мухаммед Сорко-Идье и аския ал-Амин[277]. А мы не знаем царя, кроме одного Дауда, у которого бы десять сыновей имели царскую власть. Из его детей были также курмина-фари Мухаммед-Бенкан, курмияа-фари Салих, курмина-фари ал-Хади, балама Садик, балама Хамид. Из числа его детей также маренфа Иса, бана-фарма Дако-Ками-Идье, лантун-фарма Букар, дей-фарма Сина (а он был кривой), Омар Комдьяго, Омар-Като, кара-фарма Букар, Йаси, Харун (сын Фата-Торо), уаней-фарма Закарийа, Алу-Уако, уаркийа-фарма Хаммад, арья-фарма Али-Гулми. Это — те, которых мы запомнили среди его детей мужского пола.

А из дочерей (а их было много) — Каса, жена дженне-коя Манабалы; Арахама-Карауэй; Бинта, жена магшарен-коя, умершая в городе Томбукту; Арьяо, мать кадия Бозо, который был кадием в Лола; Сафийя, жена Сиди Салима ал-Аснуни, отца Хасана, катиба паши[278], Аматуллах, жена хатиба Драме; Айша-Кимаре, жена кадия Махмуда Кати, который ее увез в Томбукту, /119/ а она умерла у него девственницей; Алаимата и Уэйза-Умм-Хани.

Затем умер аския Дауд, да помилует его Аллах, во вторник семнадцатого раджаба девятьсот девяносто первого года [6.VIII.1583]. А его могила находится в Гао, позади могилы его отца.

Затем, после него, стал у власти его сын аския ал-Хадж в тот [же] день до его погребения. Ал-Хадж был красивым мужчиной, бородатым, уважаемым и мужественным. Срок его не был долог, и он пробыл у власти четыре года пять месяцев и десять дней. В его дни было большое обилие съестных припасов[279].

В месяц восшествия на престол он совершил поход на жителей Уагаду[280] и убил фарана Уагаду. Они захватили в плен их детей, все их богатства и их зинджей и [пригнали] в Гао. А эти зинджи — те, которые говорят на языке уакоре. Впоследствии бежал в Тендирму из числа пленников мужчина-зиндж по имени Мами-Го, к курмина-фари. Там он нашел зинджа по имени Тотиама и детей его и взял в жены дочь Тотиамы. И этот помянутый ранее [беглый] стал предком жителей Килли, кого жители Курмины из числа зинджей зовут иса-фарам; они собирались в местности на Реке, называемой Сантиер-кой[281], для ловли рыбы до. И только сонгаи съедали их дань; однако узы их рабского состояния [привязаны] к шерифам до сего времени.

В свой срок аския назначил должность кадия кадию Омару, сыну кадия Махмуда, после кончины кадия ал-Акиба — через год и пять месяцев. Назначение его состоялось вечером в четверг, заканчивавший мухаррам, который открывал девятьсот девяносто третий год [1.II.1585]. Кадий Омар пробыл в должности восемь лет.

Аския Дауд жаждал царской власти после себя для своего сына Мухаммеда-Бенкан и устраивал это властью своей. [Но] Аллах не согласился кроме как [на то], /120/ чтобы после него встал ал-Хадж. Мать последнего — Мина-Гай. Говорят, что он разговаривал языком колдунов и рассказывал о том, что сокрыто; и большая часть его слов совпадала с предрешенным Аллахом. А из того — [рассказ], что он находился в [своем] совете со своими людьми, придворными и ближними и прочими, а перед ним играли флейтисты. Тогда он долго молчал, потом глубоко вздохнул, затем сказал: “Сейчас войдет к нам человек из числа членов нашего дома и дитя нашего отца. Его не опередит никто при входе к нам. Он — несчастнейший из наших братьев и будет последним из наших государей, но вся продолжительность его царствования составит сорок один день. И гибель нашего племени сонгаи будет при его посредстве; он погибнет сам и все, кто [будут] вместе с ним!” Потом из его глаз потекли слезы. Но он еще не закончил свою речь, как вошел его брат Мухаммед-Гао, ни один входящий его не опередил; он приветствовал аскию, потом сел. Аския повернулся к нему и сказал: “О Мухаммед, заклинаю тебя Аллахом, если бы ты получил царскую власть на сорок один день, пожелал бы ты ее?” Тот промолчал и не ответил. Тогда Исхак его спросил [снова], настаивая перед ним, и Мухаммед ответил: “Пожелал бы!” Аския же сказал: “Возьми ее; это твоя доля, и Аллах [ее] не увеличит и не уменьшит!” И [это] совпало с тем, что предопределил Аллах — а предопределение дел в руке его, и источник их — в его решении.

Из того, что о нем рассказывают, также и то, что была у него кровная серая лошадь; и постигла ее сильная болезнь, повергшая ее на землю. Тело ее ослабло, и она не могла сидеть — что же [говорить о] стоянии! Так что волосы на ее боку, на котором она лежала, вылезли, дурно пахнул [бок], из него выползали черви. Люди дома аскии испытывали неудобство от силы ее зловония; и один из его товарищей посоветовал аскии, чтобы он велел вынести лошадь и оттащить ее на свалку, чтобы не было бы трудно вынести ее труп. Но аския посмеялся над ним и ответил: “Так ты считаешь, что она умрет в этой болезни? Нет, клянусь Аллахом, ей [еще] осталось время жизни!” Товарищ его сказал: “Ей в этой жизни не осталось и вздоха, и тот, кто посмотрит на нее теперь, найдет ее мертвой!” Аския возразил: “Клянусь Аллахом, она не умерла. И на этом коне, если пожелает Аллах, /121/ я поеду в тот день, когда войду в царский дворец! И не сомневайся!” Потом лошадь выздоровела, Аллах ее излечил и возвратил к тому, что было у нее из силы и здоровья. И совпали слова аскии с тем, что начертал Аллах в предшествующем знании своем. И на этой лошади было седло аскии в день провозглашения его султаном, и въехал он в царский дворец, будучи верхом на ней. Слава же тому, кто оживляет кости, [когда] они сгнили, — у него ключи от сокрытого, чего никто не знает, кроме него.

В его правление умер фаиих кадий ал-Аииб, сын кадия Махмуда ибн Омара, да помилует его Аллах. Он был величайшим из кадиев Томбукту справедливостью и усердием. После него не управлял этой должностью подобный ему, не будет [такого] никогда. Родился он, как говорит Абу-л-Аббас Ахмед Баба в его жизнеописании из “Кифайат ал-мухтадж ли-марифат ман лейса фи-д-дибадж”, в девятьсот тринадцатом году [13.V.1507—1.V.1508], а скончался в месяце раджабе [девятьсот] девяносто первого года [21.VII.1583—19.VIII.1583]. А кто желает знания о нем и знания о его добродетелях, его могуществе, славном его поведении, прямоте его в своих приговорах, твердости в них, непреклонности в истине, [так что] не заденет его пред Аллахом хула хулящего, пусть тот осведомится в его жизнеописании в “Кифайат ал-мухтадж”; и оттуда узнает он его превосходство.

Он был в хаджже, потом возвратился и начал строить соборную мечеть; в девятьсот восемьдесят девятом году [3.II.1581—25.I.1582] он начал строительство мечети Санкорей, да помилует его Аллах.

Мне рассказал один из шейхов, что когда ал-Акиб совершил хаджж и желал отъезда и возвращения в Томбукту, то попросил он разрешения у прислужников благородной Каабы на [то], чтобы обойти границу Каабы и обмерить ее в длину и ширину своими шагами. Они ему разрешили, он измерил веревкою ее длину и ширину вдоль и вширь и увез мерную веревку. Когда же он пожелал строить мечеть Санкорей, то вынул эту веревку и обозначил тот участок, на котором хотел ее строить, /122/ вехами по четырем его сторонам и построил на нем. А участок имел размер Каабы, не больше и не меньше нее ни на сколько. Я не слышал того [ни от кого], кроме шейха, который мне рассказал об этом, но в душе моей осталось нечто из того — Аллах же лучше знает.

Затем кадий вернулся к строительству рыночной мечети Томбукту[282], она была последней его постройкой, да будет доволен им Аллах. Он издержал на строительство этих трех мечетей то, сумму чего знает лишь [Аллах Всевышний. Так пусть же Аллах его вознаградит прекраснейшей наградой, какою награждает он за прекраснейшие дела.

Некто, чьему рассказу я доверяю, рассказал мне, что ал-Хадж ал-Амин[283] опросил кадия, когда тот занимался постройкой большой соборной мечети: “Какова будет для тебя стоимость строительства и каков ее предел в день?” Тот оказал: “Шестьдесят семь мискалей без трети...” И сказал ал-Хадж ал-Амин: “Я желаю от тебя, чтобы ты мне пожаловал и меня почтил (тем], чтобы я понес расходы завтрашние!” Кадий дал ему согласие, а ал-Хадж ал-Амин возрадовался тому и тем возвеселился. И когда наступило следующее утро, он призвал асара-мундио и передал ему шестьдесят семь мискалей без трети, дабы он их доставил кадию; и дал он [еще] асара-мундио тысячу раковин и сотню гурийя. И сказал ему: “Желаю я, чтобы ты ко мне пришел завтра ранним утром, чтобы взять у меня завтрашние затраты. Но не (сообщай кадию, пока их ему не вручишь!” Тот согласился на это. Затем настало утро, асара-мундио пришел к ал-Хаджу спозаранку, последний ему вручил шестьдесят семь без трети [мискалей]. Потом подарил ему тысячу раковин и сто гурийя, сказавши: “Ежели он возьмет это от тебя, возвратись завтра ко мне в подобное этому время!” Посланный унес это к кадию ал-Акибу, и тот сказал: “Это от кого?” Он ответил: “От ал-Хадж ал-Амина!” Ал-Акиб сказал: “Поистине, достаточно того, что мы взяли вчера!” — и помедлил с принятием подношения; потом взял его. А когда наступило утро третьего дня,/123/ асара-мундио пришел к ал-Хадж ал-Амину рано, и тот ему вручил шестьдесят семь мискалей без трети, тысячу раковин и сто гурийя. Кадий сказал: “От кого ты это взял?” Тот ответил: “От ал-Хаджа!” И сказал кадий: “Вернись к нему, выбрани его и верни ему это!” И возвратился асара-мундио к тому с его золотом и рассказал ему, что сказал кадий. Ал-Хадж [ал-Амин] поехал к ал-Акибу верхом, а золото понес в капюшоне своего бурнуса. Он испытывал того и задабривал его речами, но кадий сказал ему: “Здесь [есть] мужи, которым не нравится, чтобы кто-либо их догнал в расходах [на] эту постройку, и они будут то оспаривать!” Потом принял от того золото после отказа и сопротивления, но запретил ему повторять подобное тому; а ал-Амин согласился. А под людьми, о которых упомянул он, что-де не понравится им, чтобы их догнали, кадий подразумевал себя[284].

Кадий ал-Акиб был человеком праведным, помнившим наизусть Коран, с доброй славой — и подобны тому [были и] аския Дауд, и его сын аския ал-Хадж. В некий день из дней правления аскии ал-Хаджа прибыло письмо от шерифа-хасанида Али ибн Мулай Ахмеда ибн Абд ар-Рахмана из города Марракеша: “К кадию ал-Акибу, справедливому, стоящему за дело Аллаха. Шериф прослышал о том, что курмина-фари и его братья взимают дань с зинджей наших — Тотиамы и детей его. И они утверждают, будто аския — тот, кто им это повелел. Но мы им в том не верим. Если же окажутся [вести] правдивыми, то мы слышали, что аския уехал к вам. Так спроси же его, о кадий ал-Акиб, полагает ли аския, что он имеет власть на притеснение мое. Потому что Тотиама, дети его и внуки его, дети Мами-Го и внуки его — эти упомянутые [суть] рабы наши по рождению, и аскии они никогда не принадлежали до сего времени!”[285]. И оказался аския присутствующим у кадия и оказал: “Клянусь Аллахом, я ничего о том не знаю!” Потом тут же послал своего гонца в Тендирму к курмина-фари — [передать], чтобы те не посягали на дело зинджей из-за пророка, да благословит его Аллах и да приветствует. Взгляни на это. — и узнаешь ты, что аския [был] здоров душою. Завершено.

А из числа [сообщений] о справедливости кадия, его твердости в истине, его воздержании от снисходительности к тем, кто отклоняется от истины /124/ из страха пред хулою хулителя, — убиение им муэдзииа большой соборной мечети, которого звали Абдаллах Улд Конгой. Этот муэдзин однажды присутствовал в собрании, в котором восхваляли пророка, да благословит его Аллах и да приветствует. Было это в пятницу, в доме наставника-грамматиста Абу Хафса Омара-Кореи, сына ученейшего Абу-л-Аббаса ал-Хадж Ахмеда, обладателя чудес, сына Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита, да помилует его Аллах. Абу Хафс установил обычай, чтобы в его доме восхваляли пророка, да благословит его Аллах и да приветствует, в присутствии общины [чтением] “Ишринийат” ал-Фаза-да и “Тахмисом” на них Ибн Махиба[286]. Они славили, пока не дошли до слов автора “Тахмиса”: “Он — ливень, что поднимается [так, что] изогнут он дугою со своею влагой”. А помянутый Абдаллах прочел: “Он — горе...”, заменив букву “ба” этого слова на “йа” при сходстве всего [остального], с другой огласовкой[287]. Те, кто это от него слышал, заставляли его повторить, но он не отказался от того, что прочел. И они представили его дело кадию ал-Акибу, решающему по правде, который не боится хулы хулящего, сыну шейха кадия, благочестивого аскета, чье превосходство распространилось по странам, — кадия Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита. Ал-Акиб приказал схватить муэдзина, но тот об этом прослышал и бежал в одно из (поселений страны Атерем, от Инун-Уандадекар и [до] Гундама. Потом он тайком возвратился, пока через год они его не схватили и не убили.

В продолжение [правления] аскии ал-Хаджа последний после кончины кадия ал-Акйба (примерно через год и пять месяцев) назначил факиха кадия Омара, сына кадия Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита, на должность кадия. А должность кадия в Томбукту пустовала год и пять месяцев, И имам Мухаммед Багайого, да будет доволен им Аллах, поддерживал мир между людьми в то время, ослабленное потерями. Одни из людей пожирали имущество других и растрачивали достояние сирот. А имам, когда совершал утреннюю молитву, садился у двери мечети Сиди Йахьи в присутствии нескольких талибов своих и говорил, да благословит его /125/Аллах: “У кого есть право против того, кто [ему] в том препятствует, [тот] да придет!” И люди начинали приходить к нему, а он рассуживал их — повелевал, запрещал, сажал в тюрьму и сек тех, кто заслуживал порки. Соблазнители, развратники и глупцы болтали о нем, говоря: “Взгляните на этого человека (имея в виду этого шейха, Мухаммеда Багайого), который утверждает, будто он не любит мирскую жизнь и будто он аскет! А он-то любит главенство и поставил сам себя кадием; но его никто кадием не назначал!” Часто он находил на своем месте письма людей, говоривших в них: “Кто поручил тебе это, о Мухаммед?” и поносивших его — а убежище у Аллаха. Он же поднимал письма, читал их, улыбался и говорил, да помилует его Аллах: “Это для нас особое [дело], и Аллах нас спросит обо всем, что было расточено в это время. И мы не заботимся ни о чьей хуле в том, что для нас особо. Мы знаем это, [не] боимся и [не] оставим истину Аллаха. А самое сильное — кара Аллаха!” Часто находил он там строки некоторых старейшин, известных своей ученостью, с подобным тому, но не обращал на них внимания. [И так] пока не был назначен кадий Омар, сын кадия Махмуда.

А аския ал-Хадж сопротивлялся назначению кадия только из-за [некой] причины, случившейся между ними обоими. Потому он отказывался того поставить и назначил его лишь при неоднократных посланиях к нему упомянутого Мухаммеда Багайого и письмах последнего к нему, [в которых] тот его упрекал и требовал от него назначения Омара. Но жители Томбукту узнали о том лишь после того, как прибыл к кадию посланный упомянутого аскии, заявивший жителям Томбукту [от имени аскии]: “Если бы не посредничество Мухаммеда Багайого, мы не поставили бы кадия Омара и никого бы не назначили кадием среди них, пока я остаюсь жив на царстве этом!”[288]. И при этом стало ясно превосходство Мухаммеда Багайого и то, что он не жаждал назначения на должность кадия! Прекрасный человек, да изберет Аллах [своими] цели его!

Кадий же Омар оставался в должности судьи восемь лет.

Затем аския Мухаммед-Бани, сын аскии Дауда, восстал против своего брата ал-Хаджа, сверг его и был провозглашен на царстве в мухарраме девятьсот девяносто пятого года [12.XII.1586—10.I.1587]. И сослал он ал-Хаджа /126/ в Тондиби[289] после заболевания того неизлечимым недугом. А ал-Хадж после своего свержения прожил недолго и умер.

Мухаммед-Бани оставался у власти [один] год, четыре месяца и восемь дней. В его дни были дороговизна и бездождье. А скончался он в субботу тринадцатого джумада-л-ула девятьсот девяносто шестого года |[10.IV.1588] в своем лагере в пустыне близ Тондиби, направляясь в Томбукту после того, как причинил мусульманам зло из-за их приверженности к брату его, баламе Садику. Но Аллах защитил мусульман от его зла. Все это я перенес из “Дурар ал-Ихсан”[290] — от отстранения аскии ал-Хаджа и возвышения аскии Мухаммеда-Бани, сына аскии Дауда, до кончины его.

Что касается причины войны, случившейся между аскией Мухаммедом-Бани ибн аскией Даудом и его братом баламой Садиком, — а то была причина угасания Сонгай, открытие врат междоусобных войн, причина разложения их царства и разрыв связи порядка державы их до того, как обрушилось на них войско жителей Марракеша, ускоряя [все это], — то рассказ об этом, согласно сообщенному нам одним из заслуживающих доверия шейхов сонгаев, [заключается в том], что кабара-фарма был, по обычаю их, рабом аскии, [поставленным] над Кабарой. А местом жительства баламы и его управления [также] была Кабара. Кабара-фарма был поставлен над гаванью и судами путешественников, взимая налог с каждого судна, входящего или выходящего. Балама же состоял правителем над воинами. И каждый из двоих имел свое ведомство[291].

Кабара-фарма Алу был сумасбродным евнухом, притеснителем, лживым, невежественным, заносчивым и упрямым чиновником. У одной из его невольниц по имени Гонгай (я считаю ее Гонгай — матерью тур-коя Бори) было украдено покрывало, и подозрение в краже его пало на [некоего] слугу баламы. О том прослышал кабара-фарма и послал своего гонца к баламе Садику, сообщая тому, что его молодой раб украл покрывало невольницы кабара-фармы; пусть-де балама заберет от него покрывало или же пришлет раба к кабара-фарме, чтобы тот взял в свои руки истребование с него покрывала. Балама спросил о нем своего раба, но тот поклялся, что в глаза не видел это покрывало, тем более не крал его. /127/ Но кабара-фарма заявил, что он не поверит в отрицание рабом [своей вины], пока раб сам к нему не явится, а он-де его будет пытать, пока тот не вернет покрывало. Но балама наотрез отказал в том.

И между ними в тот день произошла крупная ссора; между обоими ходили гонцы с поношениями и дурными словами. Вплоть до того, как кабара-фарма захватил того подозреваемого невольника врасплох: его похитили посланные кабара-фармы и доставили к последнему. Кабара-фарма велел дать рабу сотню [ударов] бичом из бычьей кожи и забил его в железа в своей тюрьме.

Когда об этом услышал балама, то бросился пешком к кабара-фарме; с ним пошли молодцы двора его, а в руке его был большой дротик, так что ворвался к кабара-фарме в полдень. Кабара-фарма вскочил, но балама схватил его, отхлестал по щекам, швырнул на землю, пронзил его ниже подмышки своим дротиком, проткнув ему сердце, и бросил его мертвым. Балама велел привести своего заточенного раба, тот был освобожден от оков. [Тогда] балама приказал закрыть дом кабара-фармы и распорядился о покойном — того выволокли за ноги из его дома и там бросили. Садик захватил для себя его дом с тем, что в нем было из богатств. Но он боялся кары аскии за то и послал гонца к своему брату, кан-фари Салиху, сыну аскии Дауда (а тот находился в Тендирме), чтобы рассказать ему о том, что сделал [он,] балама, и что он выходит из повиновения аскии Мухаммеду-Бани и разрывает свою присягу ему. И велел он своему брату, калфари Салиху, выйти к нему со своим войском и своими отрядами, чтобы с ним соединиться и [чтобы] они вдвоем выступили на аскию Мухаммеда-Бани ибн аскию Дауда и сместили бы его. [Тогда-де] канфари Салих получит власть аскии и станет государем, а его, [Садика], назначит на должность канфари. Гонец баламы прибыл к Салиху, известил его, возбуждая и толкая его на выступление вместе с баламой, и Салих обрадованно и весело ответил тому согласием. Он собрал свое войско (а за ним последовали бара-кой и дирма-кой) и выступил с большими силами. И рассказал тот, кто слышал от Мухаммеда Биньята, кузнеца, что последний сказал: “Я пересчитал по одному тех из всадников, что вышли с Салихом, и было их четыре тысячи шестьсот. А что до пеших, то их из-за множества было не счесть и не оценить”. Они направились к баламе Садику в Кабару, пока не остановились в Тойе; и Салих послал к баламе — сообщить о своем прибытии. /128/ И балама выехал для встречи с ним. Они встретились там. С баламой были его люди, товарищи и войско его; балама в тот день был одет в стальную кольчугу — он сделал ее нижней одеждой, а поверх того надел как верхнюю одежду зеленую сусскую рубаху. Меч его был у него на шее, а пояс его — на пояснице. Они оба отошли от своей свиты, говоря по секрету и беседуя. Балама рассказал ему об обстоятельствах убиения им кабара-фармы и причине его убиения, и они договорились о [единой] точке зрения и о движении на Гао для свержения Мухаммеда-Бани, брата их обоих. Канфари со своим войском выступил из Тойи, и вместе с ним балама; и оба шли, пока не остановились лагерем между Кабарой и Амадиа[292].

После их остановки балама возвратился в Кабару, чтобы приготовить их постой и размещение. Говорят, он приготовил для них триста коров и подготовил им их до прибытия воинов, зарезав тех [коров], что зарезал, чтобы поддержать их [т. е. войск] питание. Но когда балама возвратился в свой дворец для предоставления войску канфари того гостеприимства, за ним последовал к его брату, канфари Салиху, некий доносчик и налгал тому в своих речах, будто балама его обманывает и желает его убить, и предостерегал его, говоря: “Взгляни и поразмысли о форме, в какой он тебя встретил: с надетой стальной кольчугой и туго затянутым поясом!” И поверил ему канфари Салих — а был он человеком неразумным — и в ту же минуту велел сделать без задержки и размышления. Он выехал верхом, созвал сорок всадников из своих витязей и приказал им скакать вместе с ним, но ни с одним из них не посоветовался о причине своего выезда. И выехал он, решительный и твердый, вооруженный до зубов, в сильном гневе, так что прибыл к воротам дворца баламы и нашел того с гасу[293] в руке, черпающим ею жир на блюда [для] их угощения. Балама не услышал его, кроме как по звуку какаки у ворот своего дворца. Он узнал, что канфари прибывает, и был уверен относительно него, что в такое время тот приезжает только для злого дела. Балама встал; его конь, которого он привел, стоял перед ним под седлом и с уздой во /129/ рту. Он сел верхом и выехал из своего дворца через другие ворота, неся свой щит и наполнив руку дротиками. Канфари его встретил выходящим из ворот. И метнул в него канфари дротик, а балама воскликнул: “Все мы принадлежим Аллаху и к нему мы возвратимся! Нет могущества и нет силы, кроме как у Аллаха Высочайшего, Великого, что тебя на это толкнуло? И что причиной тому? Или ты прислушиваешься к речам клеветников и будут злорадствовать над нами враги?” Потом балама заплакал. Тогда канфари метнул в него другой дротик, но не попал им в него и промахнулся по нему. Потом он метнул в него третий дротик; и дротик попал в луку седла баламы. Балама толкнул своего коня, как бы обращаясь в бегство, потом вернулся к канфари и метнул в него дротик, поразивший того между лопатками, так что вышел из его груди. Но говорят, и будто метавшим был молодой человек, что был вместе с баламой, которого звали Мухаммед ибн Канфари Йакуб, по прозванию Кой-Идье[294]. Но первое правдоподобнее — что метавший был балама, собственной рукой. Когда канфари почувствовал боль той раны, он обратился в бегство; его конь понес его и унес, а у него не осталось сил, чтобы повернуть голову лошади. Конь принес его до земельного участка между Кабарой и Корондиуме[295], близ Кабары, и сбросил его там, умирающего. Балама остановился около него, приподнял его голову, положил ее себе на грудь (тот был в предсмертных судорогах) [и держал так,] пока не испустил канфари дух на его бедре. И было то вечером в среду двадцать пятого раби ал-ахир девятьсот девяносто шестого года [24.III.1588]. Так это сообщает факих Йусуф Кати ибн Альфа Кати, да помилует их обоих Аллах.

Потом балама велел доставить тело Салиха в Кабару; его привезли во дворец баламы в Кабаре. О выезде канфари из своего лагеря к баламе не знал никто из его воинов, что пришли вместе с ним, кроме того маленького отряда, который он отобрал среди них и которые с ним отправились к баламе. А после того как эти воины узнали о том [событии], они все поскакали к баламе и сошли с коней перед ним, покорные. Балама их спросил о том, кто вслед за ним приходил к канфари после /130/ его ухода, и о том, что они о нем слышали. Но они удивились и сказали: “Мы не знаем ни о ком, кто бы к нему входил после тебя!” Тогда балама занялся омовением тела: были принесены три ценных куска сусской ткани для его савана. Имам Кабары Мори-аг-Самба обернул тело в один [из них], а остальные унес — он был тот, кто ведал обмыванием канфари и отвозом [его останков] в Томбукту. Там они помолились над ним, и там он был похоронен (но говорят [также], будто его похоронили во дворце баламы в Кабаре; однако первое вернее). Балама же сопровождал тело до Томбукту, потом он раздал за него милостыню для чтения Корана, зарезал много коров и подарил талибам — чтецам Корана десять рабов и сто тысяч раковин. Дополнение. Говорят, будто между этим кабара-фармой Алу и одним из ученых произошла ссора из-за рисового поля, которое аския пожаловал тому шейху[296], а поле то находилось в земле Йуна. Кабара-фарма Алу явился, желая силой отобрать от того поле и утверждая, будто оно государственное поле, что шейх его не обрабатывал, а оно-де, (т. е.) то поле, находится в руках того, кто занимает должность кабара-фармы, и он — тот, кто его возделывает для дворца аскии. Они с шейхом поссорились по поводу этого поля, так что кабара-фарма схватил того шейха за руку и опрокинул его. Это было серьезным делом. А с шейхом был там один из его талибов, (т. е.) учеников его; и сказал он шейху после ухода кабара-фармы: “Если бы не слова Аллаха Всевышнего в книге его: ”А кто убьет верующего умышленно, то воздаяние ему — геенна и т. д."[297], я бы убил этого кабара-фарму сегодня без меча и без дротика!" Но шейх ответил ему: “Аллах сказал лишь: ”Кто убьет верующего", но не говорил: "Кто убьет негодяя"!" И талиб сказал: “Да погибнет кабара-фарма!” Талиб взял лист [бумаги], написал на нем что-то и [какие-то] буквы, потом сложил его, зашил в черный лоскут и привязал на шею козла. Затем взял копье и ударил того под лопатку, и козел упал и умер. Когда же наступил день, подобный тому дню, в который талиб пронзил копьем своего козла, Аллах послал против кабара-фармы баламу Садика: он поразил того под мышкой /131/ подобно этому, и тот умер волею Аллаха[298]. Завершено.

Когда балама похоронил своего брата канфари Салиха, он взялся за мятеж. К нему возвратились товарищи убитого канфари и все его войско; они изъявили ему покорность и согласились на него, ударили для него в барабан, поставили государем и называли его аскией. В том их поддержали чернь Томбукту и купцы его, некоторые ученые города, чиновники аскии, что жили в Томбукту, мундио и тасара-мундио. Купцы поддержали его деньгами, а имамы мечетей в пятницу читали хутбу на его имя. Балама пустился в путь со своими многочисленными людьми; они составили большое войско, превышавшее шесть тысяч человек. Его сопровождали портные Томбукту, шившие для него покрывала и изготовлявшие ему рубахи и кафтаны. Балама направился к Гао для сражения с аскией, его свержения и убиения. И не осталось ни одного из султанов области Атерем и детей аский, кто не последовал бы за ним, кроме одного только бенга-фармы Мухаммеда-Хайга, сына хари-фармы Абдаллаха ибн Аскии Мухаммеда. Напротив, бенга-фарма, когда до него дошло о преступлениях того, бежал от баламы в Гао и вступил в партию аскии и его помощников.

Аския же Мухаммед-Бани пребывал в своем дворце, а его разведчики приезжали и уезжали, вызнавая новости. Каждый день, отправлялась сотня всадников, а ее сменяли сто других [в направлении] до Бамбы и Тиракки[299]. Аския решил выступить навстречу баламе, когда тот приблизится к Гао. И когда он приблизился и подошел на расстояние в два дня пути, аския Мухаммед-Бани вышел против него с войском, сильнее его войска в пять раз; общая его численность была тридцать тысяч [человек]. Аския выступил во время рассветной молитвы. Был он мужчиной дородным, жирным, с большим животом и остановился в полдень. Для него воздвигли шатер, расстелили ему под шатром ковер, и лагерь остановился. Аския, как сошел с коня, велел принести прохладной воды, ее налили в просторный таз, и он умылся. Потом он пошел к своему ложу, растянулся [на нем], завернувшись в свои одежды, и спал, пока не приблизилось время послеполуденной молитвы. Пришли /132/ его молодые евнухи, которые будили аскию, с водой для омовения и палочкой для чистки зубов, пошевелили его, но он не шевелился. Евнухи его осмотрели — и вот он мертв. Они оставили его, покрыли покрывалами и позвали главных из его приближенных, так что те вошли к нему. И евнухи рассказали им о том, что произошло с аскией. Потом они позвали барей-коя и хукура-коя, родных аскии и некоторых военачальников; но скрыли смерть аскии от сыновей аскии Дауда. Они сидели озабоченные, размышляя о том, что им решить и как себя вести, пока наконец не сошлись на провозглашении [аскией] канфари Махмуда, сына аскии Исмаила ибн аскии Мухаммеда; а он в то время был бенга-фармой и был их старейшиной и старшим годами. Они его позвали — он был в том лагере в своем жилище, послав к нему [сказать], что аския его призывает. Он срочно встал, откликаясь на призыв, так что пришел к ним в шатер аскии. Они ввели его и рассказали ему о смерти аскии и откинули для него одежду с лица покойного, и увидел он того. А они сказали ему: “О Махмуд, свалилось на нас это несчастье и тяжкое испытание, которое затрагивает всех нас. И мы думаем, что этот день — последний день державы людей Сонгай и день их исчезновения. Ты ведь видел, как балама Садик убил канфари Салиха, своего брата, убил кабара-фарму Алу, потом снарядил войско для сражения с Мухаммедом-Бани. Тот вышел со своим войском для встречи с ним — и вот он, Мухаммед-Бани: пали на него решение Аллаха и воля его. А здесь сыновья их отца, присутствуют все, но ни один из них не передаст никому эту царскую власть. Аллах бросил среди них вражду и ненависть, и ни у одного из них нет силы отнять у своего брата эту власть иначе, чем убив его. А мы все лишь их рабы. Что же ты считаешь и каково мнение твое об этом? Мы все согласны только на тебя и не сойдемся ни на ком, кроме тебя, из-за того, что у тебя есть из терпения, твердости и доброго руководства, да притом всем ты и старейшина их, и старший из них. Мы же считаем — [нужно], чтобы тебе сейчас же была вручена власть, раньше, чем они узнают о его смерти. И созовешь ты всех непокорных среди них, их хитрецов и самых злобных из их числа, послав к каждому из них посланца, который бы говорил, что это-де аския зовет того [человека]. И всех, кто из них придет, ты нам прикажешь схватить и забить в железа. А кто /133/ заслуживает из них убиения, того мы сейчас же убьем по твоему повелению, пока не будет покончено [с ними]. Потом мы для тебя ударим в царский барабан, возведем тебя [на престол], и ты будешь аскией без спора с кем бы то ни было. А затем мы пойдем для сражения с баламой Садиком и убьем его. Это то, что мы думаем; оно справедливо. Тем будет [достигнута] безопасность нашего могущества. А что до детей аскии Дауда и внуков его, то мы не согласимся никогда, чтобы кто-либо из них стал правителем над нами из-за их злобы, их несправедливости и из-за того, что они разрывают кровные узы!”

Махмуд долго молчал, потом ответил согласием и принял [предложение].

Сыновей аскии Дауда, его внуков и потомков, которые присутствовали там тогда, было больше семидесяти всадников. Старшими из них были Исхак-Дьогорани, Мухаммед-Гао, Нух и Мустафа. Старшим из них годами был Исхак-Дьогорани; он в то время был фарде-мундио. Собравшиеся сошлись на этом [приведенном] мнении и послали одного из евнухов, которого звали Табакали, прежде всего к Исхаку и приказали посланному, чтобы он сказал тому, что аския Мухаммед-Бани зовет его. Табакали пошел к Исхаку и нашел того сидящим на своем молитвенном коврике. И отвел его помянутый Табакали в сторону, донес ему и рассказал ему о смерти аскии Мухаммеда-Бани и известил его о том, что решили [те] люди и зачем они зовут Исхака по этой причине; он раскрыл Исхаку их тайны и посоветовал ему, чтобы он их остерегался. И сказал ему Исхак: “Возвращайся к ним и скажи им, что я иду!” Посланец вернулся и рассказал собравшимся, что Исхак придет.

Тогда Исхак приказал созвать своих братьев и друзей, сыновей своих братьев и сестер и рассказал им о том, что произошло, что люди думают в отношении их, что они решили и что предполагают [делать]. Потом он сел на коня, и вместе с ним села на коней его родня — а было их около ста со своим оружием, притороченным к их щитам.

Собравшихся [возле аскии] известила [о них] только пыль от их коней. Братья окружили шатер аскии, в котором находились сановники над телом Мухаммеда-Бани, и оцепили их. А Исхак позвал хи-коя, сао-фарму и барей-коя, и они ответили им изнутри шатра, и вместе с ними — Махмуд ибн аския Исмаил. И вышли они к братьям скромные, покорные, испуганные и устрашенные сердцами: ведь им пришлось /134/ трудно. И Исхак им сказал: “Мы узнали, что произошло, и прослышали [о том], что вы задумали по вражде и ненависти к нам. Ведь Аллах открыл нам тайну, которую вы задумали, — и Аллах разоблачил вас. Либо вы нам покоритесь, либо этот день будет последним из ваших дней в сей жизни; Аллах в ней разрушит ваши дома, сделаются в ней сиротами ваши дети, а жены ваши — вдовами!” Они поняли, что Аллах их отдал во власть Исхака, бросились на землю, отказываясь [от замысла], посыпали головы свои прахом из почтения к нему, а Махмуд был в том вместе с ними. Они сказали все: “[То] веление Аллаха, а после него — повеление твое! Ты — наш повелитель и наш государь; мы никому не станем повиноваться, кроме тебя, и веревка твоя — на шеях наших. Прости нас! Мы молим тебя ради уважения к аскии Мухаммеду и ради святости его ступни, которою он стоял над [гробом] посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, в его благородном саду. Сойди теперь с коня, мы тебя возведем [на престол] и для тебя ударим в барабан царской власти, и будешь ты нашим государем. Ты обмоешь тело твоего погибшего брата Мухаммеда-Бани, похоронишь его, а завтра мы отправимся в сражение с баламой Садиком, братом твоим, и отвратим от тебя его зло!”

Исхак сошел с коня, сошли с коней его товарищи, и тогда войско узнало о смерти аскии Мухаммеда-Бани. Они собрались все, ударили в барабан в честь Исхака, провозгласили его повелителем, и был он провозглашен государем. Они посыпали прах на свои головы, принесли список [Корана] и поклялись на нем Исхаку, что не предадут его, не будут лгать ему и обманывать его. Исхак велел обмыть тело Мухаммеда-Бани; его обмыли, завернули в саван, а Исхак сидел на престоле его царства. Он приказал доставить тело в Гао; за ним следовали несколько начальников и Букар-Ланбаро — аския-альфа, который был катибом. И похоронил его Исхак позади его деда, покойного аскии Мухаммеда, и возвратился обратно в лагерь в оставшуюся часть /135/ той ночи. Но в некоторых хрониках [говорится], будто он остался в Гао день или два после погребения своего брата.

Исхак встал рано утром, поразмыслил и направился навстречу своему брату, баламе Садику. В ту ночь он насытил войско, раздал им подарки, осыпал их дарами, удовлетворяя их, — и они были довольны. Аския Исхак был благороден и щедр.

Аския Исхак вышел на баламу Садика. Было то тринадцатого джумадалула девятьсот девяносто шестого года [10.IV-1588]. Но балама Садик не знал ни о смерти Мухаммеда-Бани, ни о восшествии на престол Исхака. Он со своим войском был в пустыне, двигаясь и перемещаясь. Он считал, что сердца жителей Гао обратятся к нему с дружбой, что он обопрется на множество тех, кто с ним, и был твердо уверен, что победителем будет только он.

Вдруг на него внезапно напали всего лишь четыреста всадников — молодых богатырей, все в [красивых] колпаках, из числа детей аскиев и прочих, которых быстро мчали их кони. Когда балама Садик и его люди заметили их, они обрадовались им, думая, что они пришли к нему с покорностью, выступив против Мухаммеда-Бани, пока те, когда приблизились к ним, не сошли все с коней, стали на землю и приветствовали его: “Тункара! Тункара! Балама! Тункара! Тункара! Аския Исхак, твой брат, приветствует тебя и говорит, что Аллах вчера прибрал аскию Мухаммеда-Бани внезапной смертью. Аллах даровал Исхаку дворец его отца, и все люди Сонгай сделали его Государем, и он воцарился с разрешения Аллаха. И кто изъявит покорность, для того у аскии будут только добро, дружба и милость. Тот же, кто ему воспротивится, тем самым воспротивится велению Аллаха и нарушит его; но кто нарушает веление Аллаха, тот пусть не хулит за то, что его постигнет, [никого], кроме самого себя!”

Балама Садик приказал человеку из приближенных своих, чтобы тот спросил их: “Правда ли то, что вы говорите?”, а они ему в том поклялись. И вошли в сердца войска его испуг, страх и робость, но балама Садик ударил в барабан и в ту же минуту велел сниматься и садиться на коней для /136/ встречи Исхака и боя со сторонниками того — четырьмястами всадниками, которых Исхак послал предостеречь его. И сел на коня балама Садик, а те, кто были вместе с ним, [были] с разбитыми сердцами, и обрушился на них предел слабости и вялости. Они шли, пока не прибыли на место, в котором услышали звуки барабанов аскии и заметили пыль [от] коней его войска, услышали их голоса и увидели богатырей аскии, которых тот выбрал и поставил вперед, перед войском. Сторонники баламы зашумели, уверившись, что всех их возьмет погибель и смерть. Сторонники аскии прыгнули на них, как хищные шакалы на ягнят, смотря на них взглядом льва в логове на молодую кобылу и уподобляя их в своих глазах цыплятам, встретившимся с соколом. Они напали на тех и рассеяли их отряд во все стороны. И люди [баламы] показали спину, и не было из них никого, кто бы устоял, чтобы узнать, что делается. Напротив, они поломали ряды и бросились от баламы; много было среди них таких, кто сошел с коня своего, спустился в Реку, поплыл и пересек реку до Гурмы нагим. Были в их числе и те, кто влез в норы лисиц; были и такие, кто взобрался на деревья, и лошади их бродили, где угодно — раз не было у них силы против армии аскии и не в состоянии они были противостоять его войску и устоять. Когда балама увидел то, он бросился в гущу людей, осматривая ряды один за другим и разыскивая Исхака, но не обращал внимания на тех, кого встречал из воинов; а к кому приходил он из них, тот от него бежал, не противореча ему. Ему кричали братья его, что были /137/ вместе с аскией: “Чего ты ищешь, собственный свой враг? Уходи из нашей среды и не будь самоубийцей! Что тебе до аскии, которого ты, как утверждаешь, разыскиваешь? Он под защитой отряда в четыре тысячи пеших воинов, несущих перед ним дротики, и две тысячи рабов-евнухов позади него[300]. Если тебя настигнут его евнухи здесь, они тебя убьют и превратят тебя в пищу хищных птиц и орлов!” Затем к нему подошли сыновья его отца — лантина-фарма Букар и арья-фарма Харун, сыновья аскии Дауда. Они его погнали, как бы желая его пронзить (но желание их было — обратить его в бегство). Он спасся бегством; а из его людей за ним последовали его друзья до места расположения его лагеря. Братья же были вместе с баламой, гоня его. Балама был на своем известном коне по имени Бамареа — в сильном гневе и ярости, стыдясь бегства, но братья не желали его смерти. Когда же он прибыл в свою ставку, а там у него были три невольницы, т. е. наложницы, и четырнадцать женщин из числа флейтисток [родом из] кузнечного сословия, и было у него тридцать четыре верблюда, то погрузил на верблюдов своих наложниц и своих женщин из сословия кузнецов, ценнейшие свои товары, свои одеяния и кое-что, что принес из продовольствия, и поместил это впереди себя. При нем было семнадцать всадников на отборных лошадях, а пять оседланных коней вели перед ним. Он остался за ними сзади, с несколькими своими всадниками, гоня караван беглецов перед собой.

Когда аския прибыл к месту лагеря баламы, из которого тот бежал, то остановился там и переночевал в нем. Он отобрал из людей своих пятьдесят всадников, поставив над ними хасал-фарму Алу улд Сабиля и своего раба, евнуха Атакурма Дьякате, и послал их преследовать баламу Садика. И повелел он им не возвращаться к нему иначе, как с плененным баламой или же с головою того, убитого. Всадники последовали за баламой, идя по его следам. Туда, где балама ночевал и откуда он выступал, в то место хасал-фарма приходил вечером того же дня, пока не нагнал его в месте, называемом Дьяндьян[301], к востоку от гавани города Бамба. У беглеца устали несколько верблюдов, везшие некоторых его женщин; мужчины же шли пешком, неся дротики; /138/ часть же лошадей он бросил там. Балама распорядился, об их грузах и вьюках, и они были брошены в реку. А он прошел [дальше] и не переставал идти по ночам — целыми ночами, бегом и галопом, — пока не прибыл в Томбукту после вечерней молитвы. Его уже опередили весть о смерти аскии Мухаммеда-Бани и лживые слухи о том, будто балама Садик — это тот, кто принял власть вместо него; и жители Томбукту обрадовались этому великой радостью. И когда балама вошел в Томбукту, то направился к дому господина факиха Мухаммеда Багайого, да помилует его Аллах, и вошел к нему. Его прибытие стало той ночью известно в городе, и он отправил посланцев к своим друзьям, они же пришли к нему туда. Он оставался у факиха остаток ночи, затем выехал на рассвете. А некоторые друзья снабдили его продовольствием. Ночь застала Садика у селения Гундам, и остановился он вне города.

Хасал-фарма явился в Томбукту вслед за ним, но вошел в город на закате. Он схватил томбукту-мундио, заковал его в железа и ушел той [же] ночью, проведя ночь [в дороге]. Балама снялся с ночевки в конце ночи и после восхода солнца вошел в Тендирму; он прошел, но никто его не видел. Он направился к гавани города Сама и нашел там лодки. Он и его люди захватили их и переправились на них через ту реку, когда же достигли суши, то прошли [дальше] не задерживаясь и шли, пока не остановились у городка Коньима[302], под большим деревом, бывшим к востоку от городка. Явились жители Коньимы, и те у них попросили корма для лошадей; им принесли сунну проса, они его вскрыли и разделили между своими ослабевшими конями.

А хасал-фарма прибыл следом за ним в Тендирму и вошел в нее в полдень. Он расспросил людей о беглецах, и ему рассказали, что балама проследовал мимо них после восхода в тот же день. Преследователи пошли по их следу, отклонились в сторону гавани Гурум[303], переправились через ее реку и скакали, пока не достигли окрестности Коньимы. С ними были барабаны, в которые они били, и балама услышал то. Тогда он встал и ускакал один на своем коне Бамарса. Хасал-фарма их там настиг; а лошади спутников баламы находились на /139/ пастбище, поедая траву. Хасал-фарма и его люди стали между теми и их лошадями и верблюдами. И там они захватили всех, кто с ним были, и все, что с ним было из невольниц и богатств. Схвачены были все, кто за ним последовал, кроме одного [лишь] баламы. А он бросил своего коня в речку Коньимы[304], пересек ее, потом постоял позади речки на ее берегу — они же смотрели на него; а на нем было накручено красное покрывало. А этот его конь, называвшийся Бамарса, был от кобылы, принадлежащей некоему человеку из городка Дендекоро[305] по имени Мухаммед-Сабун. Этот конь достиг по силе и скорости [того] предела и границы, где с ним же могли состязаться и оспаривать первенство.

Затем хасал-фарма и его люди переправились через ту протоку немного спустя после ухода его. Но балама опередил их [на пути] до Коибы[306], бросил своего коня в реку, которая там была, и пересек ее на нем при заходе солнца в тот же день. Хасал-фарма достиг Коибы после наступления вечера, выслушал известия, и его люди стали поспешно искать суда, но суда для них нашлись только наутро. Они переправились через реку и вступили на его тропу, следуя по его следам. Балама приехал в селение, называемое Лонфо, близ Буньо[307], там находился его сын, [будущий] аския Мухаммед-Бенкан. Тот был маленьким у своей матери Дьенаба-Кауа. Балама остановился у ее двери, позвал ее, и она вынесла свое дитя, помянутого Мухаммеда-Бенкан, и протянула его отцу. Тот взял его, посадил его с собою в свое седло, положил ему руку на голову и заплакал. И ушел балама, направившись к городу Буньо. Но там у него устал и ослабел его конь Бамарса и остановился. Он слез с него; а там была кровная лошадь, принадлежавшая одному /140/ из рабов аскии, которую балама там и взял; он бросил на нее свое седло, вскочил на нее верхом и ушел. И никто там ему не оказал противодействия, а он один направился к ал-Хаджару. После его отъезда в тот город вступили хасал-фарма и его люди, но их лошади уже ослабели, и спины у них были сбиты. Они остановились, сошли с коней у ворот дворца бани-коя, взяли его, поносили, оскорбляли и едва не убили его за то, что он-де оставил баламу [в покое], когда тот мимо него проходил, и не схватил его. Затем они возвратились по своим следам обратно в Гао, когда узнали наверняка, что не настигнут баламу, и отчаялись его догнать. Окончен рассказ.

Дополнение. Имя того, кто построил Буньо, — это была женщина по имени Йану: она в давние времена правила им. Ее сестра, звавшаяся Биро, построила Город Анганда. А город отца их обеих — Хомбори, и город их матери — Данака[308]. Помянутая Йану сидела сначала в том поселении; а она присоединила в ал-Хаджаре то, что находится между Данакой и Хомбори. Между нею и ши Али случились война и сражение. Ши обратил ее в бегство и пленил дочь ее сестры, Дьяту[309]. Затем он снарядил двести кораблей для сражения с жителями Анганды и окружил их теми кораблями. И не входил [туда] входящий и не выходил [оттуда] выходящий, пока их ши не обратил в бегство.

В тот момент он обнаружил в том городе три племени: сонгаев, дьям-кириа и зинджей. Он перебил всех, кого нашел, из первых двух племен, кроме небольшого числа, взял эту малость и всех, кого нашел из зинджей. Впоследствии семеро мужчин из числа пленных бежали, /141/ трое зинджей и четверо дьям-кириа. Имена их были: Мухаммед-Кируба, Мухаммед-Тай, Бурима, Кабара-Санкоме, Маба-Ниаме Сибири, Букар-Майга и Анганда-Майга. Они бежали в свою местность — Анганду — и сидели там на протяжении трех лет. Но у них не было жен; и когда то стало для них тяжко, они явились к имаму аскии ал-Хадж Мухаммеду, да помилует его Аллах (а это совпало с его вступлением на царство), прося у него жен. И он их женил на семи невольницах из зинджей. Это были Айша-Карамат, Тато-Мариам, Дьенаба-Мага, Ламой-Али, Хадиджа-Сорко, Сафийя-Дьендьен и Амина-Кайя. Но когда аския женил их на последних, то поставил им условием налог сушеной рыбой — по связке ее с каждого — и чтобы потомство одних из них не вступало в браки с потомством других[310]. Они приняли то, согласились на него и ушли в Анганду со своими женами.

Возвратимся же к тому, что мы намеревались изложить. Когда ши пленил помянутую Дьяту, он ее подарил жителям городка Мори-Койра. На ней женился брат Мори-Хаугаро. И она ему родила Монсо-Алу Мейдага. Впоследствии, после кончины ши Али, Йану выехала в Будара[311], поселилась там, и было там великим ее царствование[312]. А столкновение между Йану и ши Али, которое мы упомянули, произошло в девяносто седьмом году девятого века, двенадцатого мухаррама [15.XI.1491].

В земле Бара был кузнец по имени Минди-Дьям в местности Курангуна[313]. Он выступил против бара-коя мансы Мусы, возмутился и завладел той областью, так что [даже] попросил у бара-коя его дочь, дабы на ней жениться. Бара-кой обратился за помощью к упоминавшейся Йану, чтобы сразиться с кузнецом, и заключил с нею условие, что он ей отдаст [часть] своей земли, чтобы делала она [на ней], что пожелает. Йану пришла к тем с пятьюдесятью /142/ всадниками, сразилась с ними и убила Минди-Дьяма; она искоренила их и преследовала их до Барикобе[314]. Бара-кой предоставил ей выбор, и она выбрала землю Буньо и поселилась в ней. Потом Йану умерла, не оставив сына, кроме сына своей сестры Дьяты — Монсо-Алу. Люди пошли, доставили того из Мори-Койра и поставили его над собою султаном; и он стал бана-коем. Он — первый, кто назывался бана-коем; и потому их возводят к Мейдага.

Между помянутым Монсо-Алу и канфари Омаром была дружба, и Монсо-Алу каждый праздник посещал того в Тендирме и совершал у него праздничную молитву. И было то причиной верховной власти канфари над жителями Буньо[315]. Закончено.

Так вернемся же к тому, что мы стремились рассказать о баламе. Я видел [запись] рукой нашего дяди по матери факиха Йусуфа Кати, сына альфы Махмуда Кати, да помилует их обоих Аллах, о том, что к нему пришел посланный правителя к кадию Омару ибн Махмуду, да помилует Аллах их обоих, вечером в среду, на праздник прекращения поста, с [сообщением], что горцы[316] напали на баламу Садика и схватили его хитростью. Закончено.

Также из его записи. Он сказал: эта междоусобица от начала ее до конца длилась четыре месяца. Что же касается аскии Исхака, то, когда он ушел после сражения с баламой и возвратился в Гао, к нему собралось войско сонгаев. Они договорились относительно него, провозгласили его вождем и повиновались ему относительно захвата всех, кто последовал за баламой Садиком. А вместе с последним /143/ в его войско пришли люди из Курмины, области Баламай, Бары и Дирмы; и кто был взят в плен, кто убит, кто подвергнут порке (а большинство выпоротых умерло), кто брошен в тюрьму, а кто уволен от должности[317]. В земле Бара не осталось города, который бы не постигла ярость аскии, кроме Анганды, потому что ее зинджи были собственностью шерифов. В то время эти зинджи были доверены[318] царю Фати и бана-кою Али. В числе тех, кого аския заточил в тюрьму по этому делу, были бара-кой Омар, аския Букар, Букар ибн Алфаки и прочие, кого не счесть.

Эта междоусобная война была началом падения сонгаев, их погибели и исчезновения их до прихода войска Мулай Ахмеда аз-Захаби. Она послужила причиной запустения города Тендирма — из всех, кто из нее ушел с канфари Салихом, вернулось лишь малое количество простого люда их.

Аския Исхак был благороден, добр, щедр и приятен лицом. Он достиг предела в раздаче милостыни и дарении[319], любя ученых и почитая их. А из [сообщений] о его к ним уважении и об отсутствии у него заботы о богатстве — то, что мне рассказал мой наставник, факих Махмуд ибн Мухаммед: будто аския сидел субботним вечером напротив мечети Гао, пока не подошла к нему небольшая кучка посланных из земли Бара, желая передаться под его покровительство. Аския Исхак спросил их, откуда они явились. Те ответили: “Из города Анганды...” Он сказал: “А как вас зовут?” Старший из них ответил: “Что до меня, так мое имя Хамаду ибн Букар, а что касается этой женщины, — и он указал на некую из их женщин, — то она моя жена, и ее имя — Соно бинт Сори. Что же до этого моего товарища, то его имя — Хамаду ибн Дьенке-Гоу; а эта его жена — сестра моя, имя ее — Бана бинт Тай. А что касается третьего, то его зовут Салих ибн Бата...” Тогда аския им сказал: /144/ “Из какого вы племени?” И ответил старший из них: “Что касается меня, так [я] из сонгаев; что до того, так он один из зинджей-багабер, а что же касается этого, то [он] из дьям-кириа”. — “Ты сказал правду, — заметил уандо, — однако его мать — зинджка, из зинджей Анганды!” Тогда аския обернулся к сидевшим вокруг него и сказал: “Знаете ли вы их? Разве же Анганда не была собственностью шерифа Ибн ал-Касима?” Они ответили: “Да!” Аския сказал: “А остались ли в Анганде остатки сонгаев?” Те ответили: “Нет, их привела к исчезновению война ши Али. А этот [человек] — лжец, сбежавший сам от шерифа Ибн ал-Касима!” Тут аския обратился к Хамаду-Дьенке и сказал ему: “Эй ты, что тебя толкнуло на брак с жительницей Анганды? Разве [наш] дед, аския ал-Хадж Мухаммед, да помилует его Аллах, не поставил им условия, запретив им вступать в брак с прочими? И разве ты не слышал того?!” Человек ответил: “Да, я слышал — тамала, тамала!” И сказал им аския: “Вы — ослушники Аллаху и посланнику его!” Потом он велел взять их, бросить в тюрьму и заковать в железа до утра; затем приказал их выпустить и вернуть их хозяину[320].

Из свидетельств его благородства и щедрости — то, что он излил на всех сонгаев свое благоволение и щедрость свою, даря и не заботясь [об этом]. Сообщают со слов аския-альфы Букара ибн Ланбара[321] их катиба, что когда аския Исхак пришел к власти и вступил в царский дворец, проведя в нем первую ночь своего царствования, то призвал он там евнуха, у которого находились одежды аскии и в чьих руках был ключ его гардероба. Евнух был позван в присутствии помянутого аския-альфы, и аския велел ему вынести все одеяния. Ему вынесены были семьдесят мешков из леопардовых шкур, в каждом из них было тридцать одежд из льняной ткани “даби”, шелка и сукна; и в каждой вместе с рубахой были большие шаровары и тюрбан. И аския повелел тому евнуху-кладовщику, чтобы он пересчитал мешки. Евнух стал их считать один за другим — до десятого, когда же он дошел до десятого, аския приказал отделить его от всех и отставить его — [и так] до семидесяти, так что десятая доля их дошла до семи мешков. /145/ И аския пожаловал ее аския-альфе помянутому, сказав: “Это — их закат, возьми его ради любви к Аллаху Всевышнему!”

А когда истекли из срока его царствования семь дней, он возвысил Махмуда, сына аскии Исмаила, назначив его качфари; и возвысил он своего брата, маренфу Мухаммеда-Гао, поставив его баламой.

И из того, что сообщают относительно благородства аскии Исхака и его щедрости, — будто он сказал однажды в своем совете (а это был день праздника прекращения поста, и присутствовали все сонгаи — сановники города Гао, его знать и простонародье) своему переводчику-уандо: “Скажи этой толпе: остался ли кто-нибудь из жителей Гао, в чьи руки не попало бы моих даров и в чей дом [не попало] моей милостыни в этот рамадан? И всякий, кому не досталось моего пожалования и благоволения, пусть встанет и помянет то; а мы его пожалуем сейчас же!” И уандо, стоя, сказал это, возвестил это и повторил призыв. Но никто из них не вышел сказать, будто не достигло его благодеяние аскии. Те слова распространились по городу, и люди расспрашивали друг друга о том, но ни один не сказал, что он не видел добра [от] аскии и что он не получил от того подарка. Этого достаточно [как свидетельства] его благородства, терпения, щедрости, богатства его царства и обилия его достояния. Взгляни на Гао, его величие и обилие его жителей! Мне рассказал шейх Мухаммед ибн Али Драме, что люди из числа жителей Судана поспорили с людьми из числа жителей Гао[322], и суданцы сказали, [что] Кано-де больше, чем /146/ Гао, и важнее его. В том деле и в споре о нем они достигли предела и крайности. А было то во время правления аскии ал-Хаджа[323]. Вмешались, дрожа от нетерпения, юноши Томбукту и некоторые жители Гао; они взяли лист [бумаги], чернильницу и калам, вошли в город Гао и начали с первого дома на западе города считать ксуры[324] и делать опись их, одного за другим, три дня подряд: “дом такого-то, дом такого-то...” — до конца построек города на востоке. И получилось семь тысяч шестьсот двадцать шесть усадеб помимо домов, построенных из травы. Это-то тебе довольно, [дабы судить] о благородстве аскии Исхака. Как же можно было всех этих [людей] наделить подарками за один месяц, если не обладать великим могуществом?

Исхак оставался у власти три года. В его дни обнаружился упадок их державы и стали очевидными в ней смута и потрясение. Затем обрушились на него войска повелителя верующих Мулай Ахмеда аз-Захаби; он поставил над армией своего невольника, пашу Джудара, с тремя тысячами стрелков; это то, что говорит автор “Дурар ал-хисая” Баба Гуро ибн ал-Хадж Мухаммед ибн ал-Хадж ал-Амин Кано, но говорят [также и] четыре тысячи.

Войско [это] пришло в движение, снялось с лагеря и выступило из города Марракеша в конце зу-л-хиджжа, заканчивавшего девятьсот девяносто восьмой [год] [29.X.1590]. А к Гао они подошли в начале джумада-л-ула девятьсот девяносто девятого года — в пятницу, пятого числа [1.III.1591]. Их встреча с аскией Исхаком произошла во вторник в местности, называемой Сонкийя, поблизости от Тондиби; это известное место. С правым крылом [их] — а это был отряд иноземцев[325] — были пятьсот спахиев[326] со своим кахийей; а с левым крылом — отряд андалусцев в пятьсот спахиев со своим кахийей. И когда оба войска стали одно против другого, на сонгаев напали спахии справа и слева. Их встретили сонгайские всадники, и оба войска смешались. Из тех сонгаев было убито /147/ тридцать четыре, а сонгаи поразили копьями тринадцать из марокканцев, и пятеро из тех упали. Людей окутали пыль и дым, а Аллах посеял среди сонгаев испуг и страх. Я слышал от того, кому доверяю, а он это рассказывал со слов того, кто там в тот день присутствовал; и последний сказал, что аския встретил их с восемнадцатью тысячами конных воинов. Среди них были канфари, балама и бенга-фарма и их полки. И [было] девять тысяч семьсот пеших воинов, из них двенадцать “суна”[327] со своими полками.

Когда к сонгаям приблизились [марокканские] пехотинцы-стрелки, то они стали на колени, стреляя свинцом. Аския же, когда строил боевой порядок своих воинов, гнал с собою тысячу коров и поставил их между собой и противником: пули бы попадали в них, а воины аскии следовали бы за коровами, пока не смешались бы с марокканцами. Но когда коровы услышали звуки марокканских мушкетов, они повернули, запыхавшиеся и перепуганные, на сторонников аскии и опрокинули из них множество — а большинство последних умерло. Во время этого аския-альфа Букар-Ланбаро спешился, схватил повод [коня] аскии и сказал тому: “Бойся Аллаха, о аския!” Аския ответил ему: “Ты как будто велишь нам бежать и обратиться в бегство?! Но далеко [от этого], ведь я не из тех, кто обращает свою спину! Кто желает бежать ради собственной жизни, пусть бежит!” Улд Бана же ухватился за стремя аскии — тот уже повесил [на седло] свой меч и свой щит, желая [броситься] в середину [своих] воинов, а вокруг них вертелись конные стрелки, которые хотели их окружить. Тогда упомянутый аския-алъфа сказал: “Побойся Аллаха и не сражайся сам! Ты убьешь своих братьев и погубишь все [царство] Сонгай одним разом и в одном месте! А за жизни тех, кто здесь сегодня погибнет, Аллах опросит с тебя, ибо ты [будешь] причиной их гибели, если не побежишь с ними. Мы не приказываем тебе бежать, а лишь говорим тебе, чтобы ты их сегодня вывел из соприкосновения с этим огнем! Потом мы посмотрим, что нам делать, и возвратимся к ним завтра с решимостью и твердостью, если /148/ пожелает Аллах. Но бойся Аллаха!”

Но аския и те, кто с ним был из его храбрецов и военачальников, отказывались [от чего-либо], кроме сражения, нападения на марокканцев и рукопашной схватки с ними: умрет-де тот, чей срок наступил, а спасется тот, чей срок еще не приблизился. Тогда аския-альфа не перестал [говорить] это, пока не убедил аскию. В его руке были поводья коня ас-кии, которого он вывел и заставил бежать. Но когда сторонники аскии увидели, что он бежит, обратив спину, ни один из них не остался стоять после него. Напротив, они последовали за ним, за исключением тех, которых называли суна, а их было девяносто девять. Ни один из них не двинулся, они остались сидеть под своими щитами; и воины Джудара настигли их сидящими и всех их перебили.

А когда товарищи Джудара заметили, что сонгаи приготовились к бегству, и поняли, что тех наполнило из испуга и потрясения, они остановились, крича и вознося [к небесам] свои голоса [со словами]: “Нет божества, кроме Аллаха! Благодарите Аллаха Вечного, Постоянного!”

Храбрейшими из людей Сонгай в тот день, отважнейшими из них и сильнейшими сердцем [были] балама Мухаммед-Гао ибн Аския Дауд, Омар ибн Аския Исхак ибн Аския Мухаммед, горей-фарма Алу ибн Денди-фари Букар ибн Сили, барей-кой Табакали, евнух. Они после бегства [всех] воинов не переставали бросаться в гибельные места, входя и выходя, прикрывая тыл людей аскии и отбрасывая от них тех, кто хотел их настигнуть. Пули летали над их головами, поражая людей впереди и позади них, справа и слева от них, пока они не выбрались невредимыми. Они полагали, что стрелки будут их преследовать, но те, напротив, /149/ поставили свои шатры и расположились в той местности на отдых.

Аския же Исхак вернулся и вошел в город Гао с разгромленными [войсками]. Его люди собрались к нему, как будто ни один из них не умер. Но к жителям Гао в ту ночь вошли несчастье, печаль и горе, связавшие их руки — ни оставаться, ни бежать[328].

В тех обстоятельствах повелитель Мулай Ахмед аз-Захаби отправил гонца к своему брату шерифу Мухаммеду ибн ал-Касиму, повелевая ему выехать из той земли, поскольку не подобает подобным ему жить в земле междоусобицы. И шериф послал ко всем своим рабам-зинджам — к тем, что были в Кеуей (а там у него было тогда семьдесят домов); к тем, что находились в Койну (их в тот день было сорок домов, а дань с каждого дома — три тысячи [мер зерна] ежегодно); к тем, что были в Таутале (их было тогда шестьдесят пять домов, а дань их заключалась в поставке каждым домом связки сушеной рыбы каждые три месяца); к тем, что жили в Гума (их к тому дню было семьдесят два дома, повинность некоторых состояла в снаряжении ежегодно [одного] судна, а остальных — в поставке слоновой кости); к тем, что были в Анганде (тогда их было тридцать домов, и повинность каждого из них заключалась в связке сушеной рыбы), и к тем, которые находились в Фумбу (их в тот день было двадцать домов, и повинностью их было плавание на судах). Когда рабы прибыли к шерифу, он велел им всем выехать. Они попросили заступничества у сановников того города, и шериф принял заступничество тех за них всех, кроме жителей Анганды. И оказал он: “О жители Анганды, мне бы хотелось, чтобы вы уехали с вашего места, ибо место то — остров, заливаемый водой, и на нем — место сбора джиннов и чертей!” Но, невзирая на то, они не соглашались на выезд; и шериф сказал им: “Идите! Быть может, Аллах если покажет вам истинность этого, то не ценою погибели [вашей]...” И произошло [все] так, как он сказал, да помилует его Аллах: всякий, кто родится в той области, становится безумным. Прибегнем же к Господу людей!

В день, когда аския решил выступить для встречи Джудара и сражения с ним, он собрал шейхов Гао, начальников своего войска, кадия /150/ хатиба и главных его помощников и спросил об их мнении относительно поведения [своего]. Там присутствовали некоторые ученые Томбукту. И балама Мухаммед-Гао посоветовал ему: “Я считаю, что ты выделишь мне сто всадников и сто рабов; мы поднимемся вверх [по реке], разрушая и засыпая все колодцы, что будут на их пути. Потом мы возвратимся и выступим для встречи их, и найдешь ты их исполненными жажды, уже близкими к гибели. И мы нападем на них. Это [мое] мнение!” Некоторые из участников одобрили его, но другие его отвергли; и все, что предлагалось у аскии, они отвергли. И сказал [некий] томбуктский ученый: “Совет твой хорош, и я скажу это; но думаю, будет справедливее, чтобы ты повелел жителям этого города перебраться и переехать за эту Реку. Ты же и войско твое останетесь здесь; если он придет, то ты [решишь] по-своему усмотрению. Если ты победишь их, то слава Аллаху. Если же они тебя победят, уходи к западу и забери тех, кто там есть, — из них за тобою последует больше ста тысяч. С ними ты будешь противостоять врагам, как тебе угодно; семья твоя, твой дети и твои богатства будут в безопасном месте за Рекой, пока Аллах не дарует тебе победу над врагами!”

Аския почти склонился к его словам, но встал сао-фарма и сказал: “Тамала, тамала! Аллах да уладит дело твое! Факихи не знают дел войны, они знают только Коран и чтение [его]. Как же можно вывезти Гао при его огромности и множестве его жителей? Где суда, что перевезут их за Реку? Это случится лишь через три месяца!” Встал гоима-кой Дауд ибн Исхак и сказал: “Как же [это] невозможно за три дня?! Наоборот, без сомнения, возможно за эти дни! Те, что есть у меня из принадлежащих аскии лодок /151/ ”канта", которые суть суда для путешествия и переездов, то четыреста "канта" доставят за три дня двор аскии, его имущество, его женщин, товары и богатства. А помимо "канта" есть крупные суда, принадлежащие рабам аскии от Гоимы до Гадай[329], — их будет тысяча судов, не считая лодок купцов, дочерей аскии и жителей города. А число мелких судов, находящихся там, достигнет, я думаю, шестисот или семисот. Нет, я не вижу совета лучшего, чем совет этого факиха, не отклоняйте его!”

И сказал тот факих: “Если они отклонят этот совет и отбросят его, то для них наступит суровый день, [в который] ты увидишь женщину, взявшую в руку свое дитя, а в другой ее руке [будет] миска, полная золота. Она будет искать, кто бы ее и ее ребенка доставил и перевез бы за реку за это золото, но не найдет того, кто бы ее доставил”. Так и было в день, когда аския вернулся к ним из битвы с марокканцами разгромленным: ты видел женщину с миской, полной золота и прочего в руке, умоляющую со слезами владельца лодки: “Перевези меня — и это твое!”, но не находящую того, кто [хотя бы] обернулся к ней.

Мне рассказал шейх Мухаммед Дьяките, внук хатиба Мухаммеда Дьяките, что указанный факих, который посоветовал перевезти за реку жителей Гао, был альфа Кати[330]. Когда же люди воспротивились осуществлению его совета, он рано на следующее утро отправился обратно в свою область. Аския снабдил его на дорогу ста тысячами раковин [каури] и десятью прислужниками. И он ушел после того, как аския упрашивал его, чтобы он подождал, пока аския не вернется из сражения с врагами; но альфа не согласился. Известие о разгроме войска аскии настигло его /152/ в области Ганто[331]. Шейх Мухаммед Дьяките вспоминал, что он пришел к альфе Кати ранним утром этого дня. “И сказал он мне: ”О Мухаммед, если бы принял аския мои слова, то не было бы над ним подобного этому разгрому!", — а потом заплакал и сказал: "Нет силы, кроме как у Аллаха! Все мы принадлежим Аллаху, и к нему мы возвратимся!"”

Я видел записанным рукой факиха имама Абу Бакара-Сун ибн Омара, будто сражение между аскией Исхаком и марракешцами [было] в Сонкийе, в окрестностях Тондиби, после восхода солнца во вторник шестнадцатого джумада-л-ула девятьсот девяносто девятого года [12.III.1591]. Он говорил с записи кадия Махмуда ибн ал-Хаджа ал-Мутаваккиля Кати, да помилует его Аллах, что начало битв и столкновений между обеими [армиями] было в Сонкийе, и это было первое из трех мест, в которых они бились. Но раньше мне помнилось, что Сонкийя — это место второй стычки, которая случилась у них ночью.

А то, почему погибло дело сонгаев и Аллах рассеял их объединение и покарал их тем, над чем они насмехались, — это суть отклонение от истин Аллаха, бесчинство рабов, гордыня и заносчивость знатных. Город Гао в дни Исхака был предельно развращен и [полон] откровенных крупных преступлений и неугодных Аллаху деяний. И распространились бесстыдства — так что они создали [даже] начальника для прелюбодеев, сделали ему барабан, и перед ним разрешали [прелюбодеи] споры свои друг с другом и прочее, чем бы был обесчещен упоминающий его и рассказывающий о нем, обладатель сообщений. Все мы принадлежим Аллаху, и к нему мы возвратимся.

Тогда аския Исхак бежал, пока не остановился в местности Барха[332]. Он собирался направиться в Денди, но его люди воспротивились ему, и аския вернулся и переправился через Реку — а с ним было его войско, — пока не стал в месте, называемом Барха. Он выслал тысячу всадников, назначив их начальником своего брата баламу Мухаммеда-Гао и приказав им напасть на войско Джудара. Но когда те отошли от /153/ него на одни сутки, то низложили аскию Исхака, возвысили Мухаммеда-Гао и сделали его государем Сонгай. Он провозгласил себя султаном и остался там, [где был]. Когда дошло до аскии Исхака известие о том, что они его низложили и возвели на престол Мухаммеда-Гао, он выступил, направляясь в сторону Гурмы[333]. С ним был небольшой отряд его друзей, в их числе Улд-Бана. Он вез много золота и серебра из государственной казны, что была с ним. Он отобрал из царских коней тридцать отборных лошадей среди местных и чистокровных, которых он вел с собою, сорок рабов-евнухов, знамена (а их было двенадцать царских стягов), царский барабан и меч аскии Мухаммеда, который тот привез из своего хаджжа (а мы ранее уже говорили о происхождении меча, о том, что о нем говорят, и о разногласиях в речах людей относительно того, в руки которого из аскиев Когда Исхак отправился в бегство, его сопровождали те, кто там с ним был из его воинов, так что уходили они вместе с ним. Когда же они захотели оставить его и возвратиться, то сошли со своих лошадей, делая вид, что плачут об уходе аскии, и простились с ним. Потом хи-кой сказал ему: “О аския, ведь ты уносишь казну нового аскии и уносишь вещи, которые не уносил ни один царь из числа аскиев, низложенных или изгнанных до тебя! Мы же ответственны за них и подлежим за то наказанию со стороны того, кто пришел к власти после тебя!” Аския сказал: “Что это такое?” Хи-кой ответил: “Эти знамена!” “Ты прав!” — сказал аския и отдал их. Потом сказал: “Осталось ли у меня что-либо еще?” Тот ответил: “Эти лошади — это лошади под седло аскии...” Исхак вернул из них пятнадцать, а пятнадцать оставил [себе]. Потом сказал: “Чего ты хочешь после этого?” Хи-кой ответил: “Этот дин-тури!”[334]. И аския вернул его, потом спросил хи-коя: “Осталось ли что-нибудь еще?” Тот ответил: “Твой сын Албарка — ты не должен его уводить, это не по обычаю. Потому что всякий, кто был свергнут, когда бежал, не брал с собой своего сына. Напротив, он его оставлял, ибо тот — собственность государя, который пришел к власти после него, и он — сын последнего!”[335]. Но аския Исхак ответил ему: “То, что ты помянул, /154/ не тайна для меня. Я знаю, что смещенный аския не уводит своего сына — но то [бывает], лишь когда после него приходит к власти один из сыновей его отца; ребенок остается у того, и [считается] он его сыном. Но нынче к власти после меня придет только Джудар, и я не оставлю ему свое дитя, чтобы тот его сделал рабом или продал. И если ты хочешь отобрать у меня моего сына и передать его Джудару, то ты уже преступил границы дозволенного, и либо ты меня убьешь, либо я убью тебя!” Хи-кой помолчал, потом сказал: “А этот перстень аскии Мухаммеда, его меч и его тюрбан?” Исхак ответил: “Что касается перстня, то он достанется только тому, кто сломает мой палец. Подобным же образом и тюрбан: его получит лишь тот, кто отрубит мою голову. А меч — это мой меч, а не меч аскии!” И аския удалился — и они удалились.

Исхак пошел в Гурму и направился к городу Биланга[336], который был столицей султана Гурмы, пока не остановился с наружной стороны города. Государю страны он послал сообщить о своем местопребывании и обстоятельствах своих, о том, что с ним произошло, и [о том,] что он-де ищет покровительства того. Но Исхак дважды воевал их и совершал на них набеги во время своего правления, перебив большинство мужей войска султана, так что почти истребил их. Потом же всемогущество Аллаха и решение его толкнули его к ним. А они возрадовались достижению своей мести ему. Султан страны вышел к нему с многочисленной свитой, встретил его с любезностью и почтением, хотя они — неверующие. И он повел аскию со спутниками в центр города. Их поселили там в просторном доме и в тот же вечер устроили им большую трапезу в знак гостеприимства. А потом неверующие возвратились к ним, спящим, на рассвете, поднялись выше того дома со стрелами и закричали на беглецов. Но сонгаев разбудило лишь падение стрел, подобное дождю. Жители обрушили на них одну из стен дома и убили Исхака. И были убиты вместе с ним Улд-Бана и все его спутники.

Говорят, когда стрела попала в Исхака и язык его начал заплетаться, к нему подошел Улд-Бана, стал/155/над ним (а Улд-Бана привязал нож к своим шароварам), вытащил тот нож и сказал: “Я пообещал и поклялся аскии Исхаку: если смерть придет к нему, а я буду при этом, то я умру за него раньше него”. Потом он взял себя за горло, зарезался, упал — и умер до смерти Исхака. Это, что я передал, — от гиссиридонке Букара; он мне передал некоторые рассказы, а их мне сообщали и другие, из числа тех, чьей передаче я доверяю.

Когда аския Мухаммед-Гао провозгласил себя государем, он направил тайно гонца к Джудару, прося о перемирии с ним и о принятии его, [аскии], в подданство султана Мулай Ахмеда аз-Захаби, а он-де будет платить тому джизью и дань[337]. Джудар ответил ему, но написал что он, [Джудар], — подначальный раб и не может того сделать, не узнав мнения султана Мулай Ахмеда, да поможет ему Аллах, и без его разрешения.

После бегства Исхака паша Джудар и его войско вошли в центр Гао и оставались в городе пятнадцать дней. Затем они выступили...[338] числа месяца джумада-л-ахира и направились к городу в четверг первого раджаба. На холме Томбукту марокканцы оставались месяц, потом вошли в дома города и построили Касбу[339].

В “Дурар ал-хисан” Баба Гуро ибн ал-Хадж Мухаммеда ибн ал-Хадж ал-Амина Кано [сказано], что они остановились снаружи города Томбукту, на восточной стороне, утром в четверг, начинавший раджаб девятьсот девяносто девятого года [25.IV.1591]. Их встретили городские сановники с приветствием, принесли паше присягу и оказали ему гостеприимство. Затем Джудар принялся за создание касбы внутри города, соорудил ее и вошел в нее со своим войском. Закончено.

Передают, что Джудар явился к факиху кадию Омару ибн Махмуду, вошел к нему, поцеловал его голову и ступни и уселся, любезный, напротив него. И сказал: “Я пришел к тебе просить тебя, чтобы ты одолжил нам дом, в котором бы мы жили (ведь близится дождливое время, а у нас порох султана Мулай Ахмеда — Аллах да поможет ему!) — дом или просторный пустырь, а мы на нем построим /156/ нашу касбу и вступим в нее, пока не придет мне приказ султана возвратиться к нему. Мы вернемся и оставим дом хозяину его”. Кадий долго молчал, опустив глаза, потом ответил: “Воистину, ведь я — не царь, и не в моей власти подарить чей-либо дом. Так войди в мой дом и осмотри его; если он будет тем, чего ты хочешь, то мы выедем из него, а вы в него войдете — из почтения и покорности государю, да поможет ему Аллах. А если нет — войди в город и посмотри, какое место тебе в нем понравится и будет достаточно просторно для тебя и твоих людей, и действуй!” Тогда Джудар вышел и обошел город (а с ним было несколько человек из его воинов), пока не пришел на место этой касбы.

Он нашел его застроенным. Больше того, это был самый застроенный район Томбукту, и в нем находились дома крупных купцов и старшин, в нем же была и эта [сегодняшняя] мечеть, которую называют мечетью Халида; а этот [нынешний] дворец пашей — на краю [бывшего] дома купца по имени ал-Хадж аг-Урдиум. И это зернохранилище — оно подобным же образом [бывший] дом купца, которого звали Сан-Симова, что означает “Сан, не едящий риса”. Марокканцы обошли это место кругом, и оно их восхитило. Они отрезали от него участок по размеру этой касбы, потом велели хозяевам тех домов перебираться, выезжать и уходить. Но там не было дома, который бы не был полон огромным имуществом — солью, сунну [с зерном] и прочим, что не опишешь в точной классификации и о чем знали только его собственники. Жители этого места обратились к кадию Омару, да помилует его Аллах, прося его заступиться и чтобы он попросил для них отсрочки у Джудара, пока они поищут в городе дома, в которые переберутся. Кадий послал своего слугу асара-мундио Амара, чтобы поговорить с пашой и поддержать домовладельцев в /157/ том. Джудар выехал сам верхами с несколькими человеками и прибыл к кадию. И сказал: “Слушаю и повинуюсь твоему приказу! Однако на сколько дней?” Омар ответил: “Месяц. Ведь есть среди них такие, кому мало будет месяца на переезд!” Но паша сказал: “Мы не можем ждать месяц, ведь на нас давит время. Нет, мы подождем пятнадцать дней, и пусть они поторопятся выбраться!” Затем он вышел, а кадий рассказал этим людям о том, что он сказал.

Люди только и занимались что поисками с утра до вечера [других] домов и выносом того, что можно унести. Каков же был их испуг утром седьмого дня, когда марокканцы остановились у их дверей со своими вьюками и лошадьми, обрушились на них с мерзкими речами, упреками и побоями и выгнали их против их воли и силой! Марокканцы разделили их дома, и оказалось, вошли они в них в то время, как хозяева домов выходили. Ведь мы принадлежим Аллаху, и к нему мы возвратимся! Но большая часть их богатств осталась в их домах, потом же, после ухода хозяев, ни один не смог вернуться, чтобы унести то, что у него осталось.

Марокканцы же принялись за соединение домов и улиц. Они обрушили некоторые дома, и не было большей и суровейшей кары для жителей Томбукту и более горькой, чем она. Паша Джудар созвал ученых Томбукту и его купцов и возложил на них [предоставление] рабов и прислужников для постройки касбы. Были среди них те, кому он записал десять рабов, и такие, на кого возложил он семь, пятнадцать и трех рабов. Для каждого из собранных они записали число тех, кого он должен привести. Работники трудились до послеполуденной молитвы; а после послеполуденной молитвы Джудар звал: “Где надсмотрщики?!” (а из них приходило больше сорока чаушей) — и приказывал: “Скажи их хозяевам, чтобы их накормили ужином досыта и привели рано утром (и чтобы с каждым из них был его завтрак)! Пока не встанет солнце, вое до одного [должны быть] у нас!” И сопровождали рабов /158/ чауши к их господину, пересчитывали ему их, вкладывая их руки в руку господина. И приводили их ранним утром до восхода солнца, а с ними — их [положенное] питание, пока не ставили рабов перед пашой и не пересчитывали их перед ним одного за другим. Но при всем этом чауши кружили по городу и всех, кто им встречался, хватали и гнали на переноску глины на строительстве с утра до вечера, пока не кончилась постройка. Закончено.

Один из шейхов Томбукту, да хранит Аллах город, рассказал мне, что паша Джудар во время постройки наложил на купцов Томбукту [дань] в тысячу двести сунну [зерна] в начале каждого месяца; их приносили утром первого дня, а паша распределял их в своем войске, как распределяют пайки. Упомянутый рассказчик был, как я полагаю, наставник Буса-портной, отпущенник Зину ибн Бана. Закончена выдержка.

Не охватить в последовательном [рассказе] те беды и порчи, что обрушились на Томбукту при поселении в городе марокканцев; и не сохранить [в памяти] те насилия и преступления, что они в нем создали. Они срывали двери домов к опилили деревья в городе, чтобы построить из них судно; а после изготовления того велели тащить то судно от Томбукту к Реке. Закончено.

Когда же строительство той касбы закончилось и Джудар перебрался в нее со всем своим войском, то оставался он в ней лишь немного [времени], пока не явился к нему паша Махмуд ибн Али ибн Зергун с немногими людьми. И выступил Махмуд вместе с Джударом с отрядами их обоих в Гао. Они сражались с сонгаями, завоевали их страну и захватили из их числа сыновей государей. Простонародье же их бежало в страну Денди и живет в ней до сего времени. Паша Джудар с частью войск поселился в Гао, а Махмуд с [другой] частью осел в Тентьи; и там они разбили лагерь.

Аския Мухаммед-Гао — а он стоял со своим войском в местности, именуемой Барха, как мы ранее говорили, — послал к Махмуду, горячо желая заключения мира /159/ между собою и марокканцами. Махмуд согласился, прикрывшись лживой видимостью, радовался посланцам аскии, одарил их подарками и написал Мухаммеду-Гао о том, что он-де за тот мир и советует аскии прибыть к нему лично, чтобы оба они посмотрели, каково нужное мнение и на каких условиях заключат они мир.

Аския Мухаммед-Гао послал к Махмуду аския-альфу Букара-Ланбаро и хи-коя. Когда оба приехали к паше, тот принял их приветствием и почтением, разбил для них шатер, расстелил им ковер и оказал им обоим гостеприимство. Они оставались у него три дня, потом он облачил их в прекрасные одежды и осыпал подарками. И послал он аскии то, что послал, и написал ему, предлагая ему приехать самому; он поклялся аскии в полной безопасности и советовал ему поторопиться и поспешить с прибытием; а он-де, [Махмуд], ждет только его приезда, и он спешит, собираясь возвратиться. Те двое вернулись к аскии с письмом паши Махмуда. Аския прочел его, а аския-альфа стал его уговаривать поехать и побуждал его к этому, но он обманул аскию, скрыв от него, что паша Махмуд поклялся на списке [Корана], что аскии у него будет лишь защита Аллаха (а не гарантии самого паши. — Л. К.). Говорят, что паша посвятил аския-альфу во все свои тайны и сделал его другом и доверенным, а тот продал ему аскию Мухаммеда-Гао; и пообещал ему Махмуд [всякие] вещи, буде он найдет предлог для прибытия аскии к паше. Семь дней спустя после приезда аския-альфы от Махмуда аския собрал людей Сонгай посоветоваться с ними и объявил им, что он наутро уезжает из-за благоприятного ответа Махмуда-паши. Но никто из них не сказал ни “нет”, ни “да”. Тогда хи-кой сказал аскии: “Ты не видел Махмуда и не знаешь его. Его видели только я и аския-альфа. И я о нем не думаю [ничего], кроме худого. Он для нас не пропустил ничего из [знаков] почтения и любезности, он целовал наши головы, сам приносил нам еду и прислуживал нам, приносил нам /160/ воду и стоял с нею пред нами, пока мы не кончали есть. Но когда я увидел это, то понял с уверенностью, что у него целью — ты, ты, только ты! Не уезжай! Ведь если ты не согласишься и поедешь, то, клянусь Аллахом, не вернешься никогда! Это — то, что я тебе напомнил”. Аския обернулся к аския-альфе и оказал: “Что ты окажешь, о факих?” И тот ответил: “Клянусь Аллахом, я с его стороны ожидаю лишь добра и верности обещанию!” Аския промолчал, и все общество разошлось по своим жилищам.

Когда же наступило утро, аския ударил в барабан и сел на коня с теми, кто был с ним вместе, и с аския-альфой. А его брат, аския Сулейман и часть его людей сбежали от него в ставку [паши], явились к Махмуду, изъявили ему покорность и поселились у него в лагере, а Махмуд пожаловал им шатер; но аския Мухаммед-Гао не заметил того. И отправился Мухаммед-Гао со всем своим войском, наряженный в различные одежды, пока не дошел до середины пути. С ним были канфари Махмуд ибн Аския Исмаил и бенга-фарма Тумане-Дарфана. Канфари Махмуд нагнал аскию, сошел со своего коня и сказал: “Выслушай мой совет и мое предостережение и последуй моим словам; ведь я тебе честный и надежный советник!” Аския сказал ему: “Что ты мне рекомендуешь, от чего предостерегаешь и что советуешь?” И тот ответил: “Раз ты решился на выезд и тебя толкает на это смелость, поезжай ты один, и последуют за тобой сорок всадников. И ты увидишь от Махмуда то, что увидишь. Если же он тебя захватит, то это — решение Аллаха и воля его. А если хочешь, то ты сиди, а пойду я, и [пойдут] все из Курмины; если он нас схватит — такова наша судьба, но ты останешься невредим и спасешься ты и те, кто с тобой. Это лучше, чем если пойдем мы все, малые и старые, попадем в руки врагам, и они нас истребят, и мы погибнем разом в одном месте и станем следом, заметным [лишь] глазу. Это мои слова!”

Аския обернулся к своему катибу, упомянутому аския-альфе, и сказал ему: “А ты что скажешь? /161/ Потому что мне его слова эти кажутся верными...” Но аския-альфа Букар ответил: “Не спрашивай меня, а решай по своему усмотрению. Ведь уже много было речей — против и за, но то не подобает достоинству государя...” И аския немного постоял, потом по-ехал прямо вперед — его опередило то, что опередило, из веления Аллаха. Канфари Махмуд сел на коня и последовал за ним. Они шли, но прошло лишь немного [времени], как повстречались с каидом ал-Харруши, а с ним было тридцать конников из числа спахиев. Когда они встретились с ними, каид ал-Харруши и его спутники бросились на сонгаев, помчались к месту их нахождения, ударили на них, потом соскочили на землю, отдали почести аскии, дали залп в его честь, говоря: “Бисмиллах, бисмиллах! О аския Мухаммед! Радуемся тебе и приветствует тебя паша!” Затем они сели на коней, и на них напали некоторые царевичи, играя с ними подобным же образом. Потом ал-Харруши и его люди поскакали обратно в свой лагерь.

Канфари Махмуд поскакал во весь опор, пока не догнал аскию, спрыгнул на землю и сказал: “О аския, рассказ — не то, что виденное собственными глазами! Знай же, что эти наездники явились только, чтобы шпионить. И если ты не хочешь всем нам смерти и уничтожения, мы согласны на то, чтобы “не бежать, но прикажи нам кинуться на этих всадников и перебить их — и мы пройдем к их лагерю, нападем на них. Потому что они, как увидят нас, сочтут нас своими конниками, воинами ал-Харруши, так что мы с ними вступим в рукопашную схватку. И кто умрет, пусть умрет на спине своего коня; и это лучше, чем вот так идти им в руки и попасть нам туда, откуда для нас нет возврата!” Но аския ответил: “Неприлично нам начинать с коварства и хитрости и с нарушения обязательства после его подтверждения!” — и поехал не останавливаясь, а канфари Махмуд следовал за ним, пока они не заметили лагерь и не двинулись к марокканцам и к их большим шатрам.

Когда ал-Харруши прибыл в лагерь и достиг марокканцев, он им рассказал о прибытии сонгаев. Марокканцы надели перевязи и построились в ряды /162/ справа и слева, и не было среди них ни одного, который не опирался бы на свое ружье со стволом, заполненным пулями. И когда подъехали аския и его люди, Махмуд и каид Мами поспешно вышли пешком. Аския сошел с лошади, Махмуд, каид Мами и все начальники обняли его, и паша поздравил аскию с благополучным, прибытием. Он взял его за руку, и вдвоем [с каидом] они повели аскию в палатку и усадили его на своем помосте, среди подушек Махмуда, или даже паша сел ниже него. Все войско по двое приветствовало аскию, подходя и стреляя в его честь, [говоря]: “Привет и милость Аллаха!” А артисты, рубабисты и игроки на ан-назва и рожках[340] сидели позади них под его шатром и играли. Ни один из спутников аскии не остался не спешившимся и не вошедшим в их круг. Они сидели изумленные, видя людей, чьи лица не были похожи на их лица количеством растительности своей и внешний вид которых был составлен [как бы] из черных и белых пятен. И уже вошли в сонгаев испуг, робость и страх. И приказали Махмуд и те, кто с ним были из его свиты и окружения, и были развязаны большие мешки фиников, изюма и гуро. В руках одних из [прислуживавших] марокканцев были блюда, другие же имели в руках своих полотенца. Они обходили ряды товарищей аскии и подносили [это] им. Потом они вынесли им [разные] блюда и жареное мясо, и те поели; а часть марокканцев стояла перед ними с водою в мисках. Из них одни предлагали им воду после окончания еды, другие же носили воду для мытья рук и полотенца, которыми гости вытирали руки свои.

Тогда Махмуд встал, вошел в большую палатку, поставленную позади шатра, в котором собрались, затем /163/ велел позвать каида Мами. Тот был позван и вышел к нему. И паша сказал ему: “Что ты скажешь об этих людях? Они ведь пришли к нам под защитой Аллаха, мы позвали их — и они покорно согласились на приглашение, и ни с одним из них нет оружия! По мне, так сегодня нам нужно их оставить в покое, и пусть возвращаются. Они народ глупый, не знающий зла; и когда пожелаем мы от них, чего захотим, они придут. И они придут к нам, если мы их позовем. А ты что скажешь?” И Мами ответил: “Созовите кахийев и баш-ода!” Те пришли, и Мами сказал Махмуду: “Повтори им те твои слова, что ты сказал относительно этих людей!” Махмуд повторил им [это], а они все сказали Мами: “А что скажешь ты, о каид? Наш господин Ахмед, да поможет ему Аллах, послал тебя с нами только для войны, совета и [военной] хитрости!” Мами ответил: “Аллах да поможет султану! Государь меня послал только для того. Однако же, о паша, — да укрепит тебя Аллах и да окажет Он тебе благодать! — в этих твоих словах нет вреда, но люди эти уже поражены и испуганы, в них вошел испуг. И если сегодня они выйдут из наших рук, то никогда к нам не вернутся из-за проникшего в них страха перед нами; и если после этого дня мы их позовем, они не дадут согласия. Их [сюда] привела только удача султана, да поможет ему Аллах. Тому, в чьи руки попал его враг, необходим залог против его бегства, и разумный не гонится по следу, оставив вещь. А если их упустим в этот день, то не достигнем подобного ему никогда!” Паша Махмуд поцеловал руку каида Мами и одобрил его мнение. Затем каид Мами сказал: “Если мы их захватим, то посоветуемся относительно их дела с государем, сообщив ему об их положении. И буде он повелит отпустить их, мы их отпустим и ни одного из них не убьем. Если же он прикажет убить их, мы их перебьем!” Собравшиеся присоединились к его совету; каиды, кахийи и баш-ода вернулись /164/ на свои места в том собрании, а там остались Махмуд и Мами.

Они призвали чауш-баши и велели ему вызвать одного аскию. Чауш-баши подошел к нему, облобызал его колени и сказал: “Пожалуй к паше!” Аския встал один и пошел с ним к паше, пока не вошел к тем двоим. Они встали ради него, усадили его с собою, принесли ему шелковую рубаху, и паша предложил ему снять его тюрбан. Аския снял его, как [для того], чтобы они накинули ему рубаху на плечи. Но они (бросили ее ему на голову, опрокинули аскию ничком, схватили его и намотали ему на шею конец его тюрбана, а чауш-баши этот конец держал. Затем паша Махмуд приказал позвать стрелков, крича им: “Ма айна! Ма айна”[341]. И они вырвали шесты шатров, под которыми находились спутники аскии; шатры обрушились на тех, и марокканцы захватили их всех. Потом глашатай воззвал, крича: “Кор ли кабеса!” — а значение [выражения] “кор ли кабеса” в их специальном жаргоне, как разъяснил нам это кахийя Махмуд ибн Мустафа ал-Хинди, — “кто поднимет руку, того убейте!”[342]. Потом они отдали приказ хадер-баши относительно людей, которые остались с лошадями спутников аскии — державших их прислужников-сонгаев и их мальчиков. Но те вскочили на своих лошадей и бежали; за ними погнались конные стрелки и некоторых из них догнали и захватили, но часть их спаслась /165/ и ушла.

Потом марокканцы принесли свою большую длинную цепь и соединили ею шеи сонгаев (сковав их. — Л. К.), а это была единая цепь, охватившая всех, кроме одного аскии: его они не приковали, не связали и не заковали в железа. Напротив, они расстелили ему ковер под его шатром там, но поставили при нем стражу и охранников. Тогда ни с кого не сорвали одежды, ни рубахи, ни шаровар, ни тюрбана, ни колпака, но поставили при них много людей, стерегших их. И если один из пленников вставал помочиться, все вставали вместе с ним. Истинно, мы принадлежим Аллаху и к нему мы возвратимся.

Марокканцы отделили аскию от его спутников, он не имел сведений о них, а они — о нем. Аския же Сулейман находился в лагере, но паша его скрывал. Через десять дней марокканцы вывели сонгаев (а те были на той цепи — и у Аллаха только прибежище от людского произвола и от суровости времени!) на бывшее там судно, настелив на нем ковры для пленников, зарезав для них коров и внеся их мясо [на лодку] вместе с теми; так они их снабдили в дорогу. Когда же марокканцы поместили сонгаев на том судне, они вывели аскию, посадили его верхом на вьючную лошадь; Махмуд же шел рядом с ним, беседуя с ним и придерживаясь за деревянные части седла, и довел его до судна. Он приказал расстелить два богатых ковра, кусок шелка и подушки, помог аскии сойти с коня. Велел перенести его на ковер под хана-ку[343], простился с ним я обнял его. Над пленными он поставил одного чауша сопровождать их и прислуживать им, пока не сдаст их паше Джудару, а тот находился в городе Гао. /166/ И он поплыл с ними; и когда наступало утро, тот чауш приходил к аскии, сводил его с судна на сушу и приносил воду для омовения. Аския молился и приветствовал своих товарищей, а чауш ему приносил завтрак; и завтракали остальные, чауш же раздавал им гуро. Среди людей были [такие], кто не ел и не пил со времени захвата, кроме как малость, какою поддерживал остаток жизни [своей]. Когда они были на середине своего пути, аскии вручили письмо Исхака, [писанное] в день, когда тот уехал, о том, что-де дело их — [его, Исхака, и его спутников], — если товарищи Мухаммеда-Гао ему расскажут [о] той беде, что на них обрушится, [это дело] будет с соизволения Аллаха лучше несчастья, которое наступит в будущем для него, [Мухаммеда][344]. Когда аскии вручили письмо, он заплакал. Тогда его спутники сказали ему: “Каково твое мнение? Необходимо, чтобы мы тебя о нем спросили. Нас, при нашей группе, везет один чауш. Даже если мы на цепи, то, если пожелаем, убьем его, сумеем добиться снятия этой цепи с наших шей и сбежим пешими! А ты что скажешь?” И аския ответил: “Мой совет не оправдался, и в моих устах не было [ничего] верного. От всего, что я советовал, никому не было пользы — так не следуйте моим словам, но что касается меня, раз вы меня об этом спросили, то я вам не советую этого: я полагаю, это не поправит [дело]. Если вы то совершите и побежите пешие, они вас настигнут и сделают с вами худшее, чем это. И я думаю, что султан Мулай Ахмед, если прослышит сообщение о нас, о нашем добровольном вступлении в повиновение ему, отклике на его зов и прибытии нашем к его людям, — может быть, он велит нас отпустить и освободить...” Они последовали его речам и признали их верными. Но в день прихода их в Гао тот чауш явился рано утром к аскии, и при нем были кандалы. И сказал он аскии: “Давай свою ногу: ведь паша велел нам заковать тебя в день въезда твоего в город!” Аския протянул ему обе ноги, и чауш его заковал в присутствии его людей. И в этот момент разбилось сердце аскии, он отчаялся за себя, и пресеклась его надежда на /167/ спасение.

Когда они причалили в гавани вечером во вторник в своих оковах и одеяниях — а было их шестьдесят три [человека], — их погнали, связанных оковами и цепями, из Тентьи в Гао и продержали их там в заключении около месяца. Потом вырыли в том доме глубокий и широкий ров, перебили их всех, побросали всех в тот ров и засыпали их землей — да помилует их Аллах. Но убили их марокканцы, только когда Иб-ну-Бентьи[345] перебил их воинов (которые вышли из Марракеша и с которыми был каид, которого звали Ганда-Бур) в день, что сонгаи называют “день Ганда-Бура”. Этих воинов было четыреста стрелков. Он напал на марокканцев ночью и истребил их. А если бы не это, они бы не убили пленников, потому что послали к султану, господину своему, спрашивая его о деле сонгаев — убить ли им их или же отпустить. Но посланный не вернулся еще к моменту, когда произошло это дело.

А “Ганда-Бур” на их языке [означает] “огромный животом”: у того каида был огромный живот[346].

Затем, после этого, паша Махмуд и его войско отправились из Гао в Денди на поиски аскии Нуха, тех, кто с ним остался из сынов его отца и их последователей.

Аския Нух был из числа [самых] ловких сыновей аскии Дауда. Он был в тюрьме, когда отряд Джудара обрушился на Сонгаи; его заточил его брат аския Исхак. Когда же аския Исхак бежал, он вышел [из тюрьмы] сам, уехал и собрал своих братьев; а они составили многочисленную группу. Был Нух [хорошим] наездником, дороден, храбр, высок ростом и красив лицом.

Однажды был я у нашего наставника факиха Мухаммеда ибн ал-Мухтара, прозванного Мухаммедом ибн Куртамом, в городе Томбукту — да хранит его Аллах! И в его собрании зашла речь об аскии Нухе и о рассказах о нем. Некоторые, кто присутствовал там, восхваляли его за добро и [добрую] славу. И сказал упомянутый наставник наш: “Вы не знаете качеств Нуха и уважения, каким он пользовался. А был он благороднейшим из сыновей аскии Дауда и славнейшим из них!” Затем он встал, вошел внутрь своего дома и вынес нам свернутый лист в медном футляре. И вот в нем [оказалась] запись, которую написал добродетельный святой, просвещенный Аллахом, ученейший сейид, открыватель скрытого Зейн ал-Абидин, шериф-хасамид, сын святого, /168/ добродетельного ученого Сиди Мухаммеда ал-Бекри[347]. Он написал ее своею благородной рукой, да будет им доволен Аллах, аскии Нуху — с лучшим приветствием, с величанием и почтением и призывал на аскию благо в этой и последующей жизнях. И в моей памяти остались из тех молитв слова его: “Мы молим Аллаха за вас во времена исполнения им просьб — ночью и днем и во мраке ночей”.

Мухаммед Улд Куртам, да помилует его Аллах, сказал: “Родитель мой ал-Хадж ал-Мухтар привез это письмо из своего хаджжа, сказавши: ”Мне передал его Зейн ал-Абидин в городе Каире и велел мне доставить его аскии Нуху...". Но когда отец приехал, оказалось, что Нух ушел, бежав в Денди".

Когда паша Махмуд, Джудар и войско их обоих последовали за Нухом, они шли по следам его людей. Сонгаи же не знали о том, что марокканцы находятся на их следе. Они остановились в месте, называемом Уаме[348]. С аскией была большая группа сонгаев — мужчин, детей, рабов и невольниц, которые вместе с ним искали новых мест; она состояла из жителей Гао и его округи. Махмуд ибн Зергун настиг их, остановившихся там, в середине дня; а их предупредила только пыль от [движения] конницы. Сонгаи бросились к своим лошадям, сели на них и стояли, дожидаясь марокканцев. [Все] случилось в мгновение ока. А Нух сидел. Его спутники предлагали ему сесть на коня и бежать. Но он ответил: “Куда? Мы уже бежали до того, что обессилели... Сегодня мы подождем, пока умрем мусульманами и отдохнем!” Но его братья подняли его, посадили верхом и бежали с ним. Там Махмуд нашел всех, кто последовал за Нухом из числа его братьев. И было это последним из несчастий, обрушившихся на сонгаев; он рассеял их объединение и разогнал их в разные стороны. Этот день, в который их догнал паша Махмуд, называется “день Уаме”; [это] день, когда марокканцы пролили их кровь и взяли в полон потомство их. Первый разгром сонгаев случился в день сражения и боя — день Сонкийи; и умерли среди них те, кто умер. Потом — день бегства аскии Исхака-Дьогорани в Гурму; за ним последовали многие — и враги убили их вместе с Исхаком. Затем — день Тентьи, день, когда были пленены /169/ аския Мухаммед-Гао и многочисленная свита. Наконец, день Уаме, [день] исчезновения тех, кто исчез из числа сыновей отца аскии и части его дочерей.

Эти беды суть то, что погубило Сонгай и совершенно уничтожило их, до того, что с аскией Сулейманом ибн Даудом пришли в Томбукту из числа тех, кто первоначально был в войске аскии, лишь немногие люди, не превышавшие числом сорок семь — конных и пеших; а старшими из них были хи-кой Абд ар-Рахман и хи-кой Брахим. И когда аския Сулейман пришел в Томбукту и сделал его своей резиденцией, он стал собирать людей из числа жителей Курмины, Баламай, Бенги и Бары, пока не получилось у него около ста человек военных. Закончено.

А паша Махмуд продолжал пребывать в Кукийе со своим войском, пока не пришло к нему туда письмо каида ал-Мустафы ат-Турки. Гонец каида просил у паши помощи и сообщал ему о том, что произошло из боев и стычек между каидом и жителями Томбукту; потому что те убили из числа стрелков каида семьдесят шесть [человек]. И гонец известил пашу о том, что Мустафа осажден и просит от них подкрепления. Он нанял [для посылки] к ним того человека — туарега и подарил ему принадлежавшую ему чистокровную кобылу. Когда гонец прибыл к паше, Махмуда это [известие] разгневало и взбесило: посланный нашел его решившимся на возвращение в Денди, чтобы истребить детей аскиев, что были вместе с Нухом. Паша собрал совет и совещался с войском своим о том, возвращаться ли ему в Томбукту на выручку каиду Мустафе. Они сошлись на том, чтобы выделить для тех отряд, который им поможет. Махмуд указал на каида Мами, и они назначили того на эту [операцию]. Паша назначил его, выделил ему семьсот стрелков и отправил его на следующее утро. Каид Мами его спросил о том, что ему делать с жителями Томбукту. Махмуд ответил: “Когда придешь, то соверши среди них ”сабил" в течение семи дней!" А в их манере говорить “делать сабил” — [это значит]: когда султан гневается на жителей области или они вышли /170/ из повиновения или оказывают ему сопротивление, он бросает на них свое войско, оно входит к ним в их страну, и воины убивают всякого, кто им встретится из жителей, и всякого, кого они увидят [в течение нескольких] дней, или день, или два дня. Но если город велик, то они продолжают убивать жителей до семи дней. Но Мами сказал: “Города Томбукту не хватит для ”сабиля" одного часа. Они изнеженнейшие из людей и самые чувствительные из них сердцем; если ты убил из них троих, то семеро умрут со страха и с перепуга, без прикосновения стали. И притом государь, да поможет ему Аллах, не желает ни гибели Томбукту, ни его запустения. Он хочет, чтобы в нем была построена касба и чтобы от них вывозились богатства!" И ответил Махмуд: “Да, мы это знаем, таково его желание. Однако дело в твоих руках, так поступай же по своему усмотрению и смотри, что можно с ними [сделать]!” Мами же сказал: “Я пойду, если пожелает Аллах, и мы с ними будем обходиться с мягкостью и добротой, пока не явишься ты”. После того они прочли фатиху, и Мами выступил и пошел. Он шел, пока не остановился снаружи города. Оказалось, жители Томбукту уже замирились с каидом Мустафой, и раздор и бои прекратились.

Приход туда каида Мами совпал с ночью благородного Рождения, двенадцатым числом раби “пророческого” тысяча первого [года] [16.XII.1592], с ночью, тяжелее которой не было, и самой страшной. В нее жители Томбукту бежали, а Река вошла в город, и люди считали, что на следующее утро будет [только] гибель. Сколько людей вышло в ту ночь из города, оставив свои богатства, своих детей и своих жен и не вынеся из своих домов даже палки! И уходили, но не возвращались в город после того! Иные бесстыдные жители его добыли в ту ночь богатства: ты видел человека, входящего к людям в их дома и забирающего из них, что пожелает, и выносящего это — а хозяин дома и его родня смотрели на него, но не говорил ему /171/ ничего никто из них.

Каид Мами вошел той ночью в касбу, и каид Мустафа встретил его. А люди провели ночь устрашенные и без сна, ожидая беды, которая будет наутро. Утром жители Томбукту не открыли, ни один, свои дома, безмолвствуя. И никто не шагнул ни единого шага по улице. Только после послеполуденной молитвы факих кадий Омар велел позвать старшин города. Их позвали, и все они пришли к кадию. В их числе был факих Мухаммед Багайого. Омар спросил их совета о том, что им делать, но они не начали еще речи, как к ним вошел слуга кадия, приставленный к двери, и сообщил им, что каид Мами стоит перед дверью, прося разрешения войти, и с ним группа его людей. Сидящие из-за этого всполошились и изменились в лице. Тогда кадий разрешил ему войти, и каид вошел, а с ним и его спутники. Он вошел, и Омар хотел встать ради него, но тот настоятельно просил его не вставать, удержал его от подъема; когда Мами вошел, то склонился над головой кадия и поцеловал ее, [склонился] над его коленями и ступнями и поцеловал те и другие и поцеловал его руки. Потом обернулся к факихам и начальникам, приветствовал их и поздоровался с ними, а они ответили ему тем же. Он сел против кадия как человек, готовый встать, и сказал: “Вот паша Махмуд, каиды и кахийи приветствуют тебя. Паша — тот, кто меня послал, когда до него дошло, что с вами делали наши негодяи. Его обеспокоило это, и он просит у вас извинения и прощения и чтобы вы не винили нас в тех грехах. Клянусь Аллахом Великим, они это совершали ни по нашему решению, ни по совету нашему. Так простите же нам, а Аллах простит нам и вам! Мы вырыли [яму] — мы и засыпали. И мы и вы сегодня — братья, мир [установлен], и после нынешнего дня нет ни сомнения, ни обмана!” /172/

Но военные люди Томбукту, увидев каида Мами едущим к дому кадия в тот день, полагали, что он выехал только ради недоброго [дела]. Они собрались, пошли к соборной мечети Санкорей и поднялись со своими стрелами и оружием на ее крышу, а некоторые из них поднялись выше домов того места. Когда Мами произнес у кадия мягкие слова, был с ним любезен и обласкал его, кадий послал факиха Мухаммеда Багайого, да помилует его Аллах, чтобы позвать их. Факих пришел к ним и обнаружил каждого из них вооруженным до зубов; он позвал их начальников и сказал им: “Знаете ли вы меня?” Они ответили: “Да!” И факих сказал: “Спускайтесь вы все и приходите к нам...” Они спустились и поспешно пришли. И сказал он: “Кадий Омар вас зовет, следуйте за мной к нему!” Затем сказал им: “Аллах уже закончил это испытание и оградил нас от той печали. И вот почтенный каид Мами ибн Беррун, принесший нам мир, прощение, привет паши Махмуда и его приветствия. И после нынешнего дня не будет зла. Так скажите же все: ”Да поможет Аллах господину нашему Ахмеду!"".

Затем Мами приветствовал их, а они возвратили ему приветствие. Мами вышел, сел на коня и направился к касбе. Когда он доехал до Багинде[349], то встретился со стрелками, сдиравшими там одежду с некоего человека. Каид погнал к ним своего коня, выхватил меч и ударил человека из числа стрелков по плечу так, что рассек ему лопатку. Тот упал и умер, а каид отдал приказ — и его голова была выставлена. Это пошло по городу и распространилось в нем. И люди этому возрадовались и твердо поверили, что каид исполнит то, что обещал, доверились его слову и думали о нем хорошо.

Рано утром арабы из числа обитателей касбы выходили на рынок со своими товарами. Тот из них, кто был мясником, выводил свою корову, резал ее и оставался, продавая ее [мясо]. А кто был кожевником, приносил /173/ свои кожи, кроил из них сандалии и продавал их. Подобным же образом их портные шили людям. Того, у кого что-нибудь покупали, его товарищ [по сделке] просил проследовать в касбу; продавец следовал за ним, тот отсчитывал ему раковины, и продавец возвращался. И марокканцы точно так же следовали за жителями в их дома, чтобы забрать цену проданного [товара] своего. И не прошло и трех дней, как люди стали посещать друг друга и смешиваться друг с другом, и одни завели себе среди других друзей и товарищей и посещали одни других взаимно в их домах.

Потом прибыл из Гао Махмуд-паша, снарядил войско в Рас-эль-Ма[350] и сам отправился с ними. Затем он возвратился в мухарраме, открывавшем тысяча второй [год] [27.IX— 26.X.1593], и потребовал возобновления присяги султану в мечети Санкорей. Все жители Томбукту собрались в помянутой мечети и были принесены Коран, ал-Бухари и Муслим[351] после восхода солнца в среду двадцать четвертого мухаррама [20.X.1593].

И когда люди собрались, двери мечети были заперты, а стрелки стали у дверей и на крышах. И было из повеленного Аллахом то, о чем не следует (упоминать; и сердце не выносит изложения того, что было там, и подробных рассказов о захвате кадия Омара и его братьев. Ибо мы принадлежим Аллаху и к нему мы возвращаемся, [но это] — величайший вред, распространяющийся на весь ислам.

Затем марокканцы вывели их и погнали пешком в касбу (кроме кадия Омара одного, да помилует его Аллах, ибо его они посадили на маленького мула). За ними следовали чауши. А вместе с ними связаны были и двое мужчин-вангара. И когда марокканцы хотели надеть им обоим на шеи веревку, они оба отказались [позволить] завязать веревку на своих шеях, и один из них дал пощечину стрелку-марокканцу. Тот выхватил свой меч и ударил его им, но брат вангара схватил меч у него и ударил мечом ударившего [первым]. [Это] и было причиной избиения.

Рассказал мне наш наставник Мухаммед Улд Куртам, /174/ что они убили из жителей Томбукту четырнадцать душ: двоих вангара, двух суданцев, одного из [касты] кузнецов, которого звали Абдала Ниабали, и девятерых сан[352], в их числе святого ученого, просвещенного Аллахом, факиха Ахмеда-Могья, Мухаммеда ал-Амина, сына кадия Мухаммеда ибн Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита, и прочих, да помилует их Аллах, и Мухаммеда ал-Мухтара, да помилует его Аллах.

Мне сообщил Улд Уада ибн Мухаммед из [племени] айд-ал-мухтар, что с кадием Омаром, да помилует его Аллах, когда его вывели из мечети, был его молодой слуга, ведавший кладовыми его дома. Юноша стал плакать, когда увидел, что с ними происходит, и один из стрелков ударил его мечом и убил его. Кадий Омар рассмеялся, его о том спросили, а он ответил: “Я считал, что я лучше этого юноши, но сейчас проявилось его превосходство: ведь он меня опередил в раю!”

Впоследствии паша Махмуд отправил в Марракеш их, часть их детей и близких, женщин и мужчин; и было их более семидесяти. Но не вернулся из них [никто], исключая Сиди Ахмеда Баба, да помилует их Аллах. Ахмед же Баба возвратился после того, как оставался там двадцать лет без шести месяцев. А в Томбукту он после своего возвращения прожил двадцать лет и умер, да помилует его Аллах. Таким образом я передал со слов нашего наставника Мухаммеда Улд Куртама, да помилует его Аллах.

Мне рассказал упомянутый Мухаммед ибн Куртам, что он слышал, как Сиди Ахмед Баба ибн Ахмед ибн ал-Хадж Ахмед рассказывал, что факих /175/ кадий Омар, да помилует его Аллах, сильно заболел во время их поездки и странствования в Марракеш и проснулся утром, не имея сил ехать верхом. Они попросили того каида, что ехал с ними (а он был начальником той группы), чтобы он задержал [караван] ради Омара и просидел бы [на месте] один тот день ради них. Но каид им ответил: “Мы не останемся из-за него даже на один-единственный час. Но либо бросайте его, либо несите его на его верблюде; где настигнет его смерть, там мы его и оставим!” — и отказался посчитаться с состоянием Омара. Каид сел на коня, а они вернулись, положили кадия на его верблюда и поехали. Говорит Мухаммед Улд Куртам. Сказал Ахмед Баба: “Клянусь Аллахом, не прошли мы в пути и одной мили, как подошли к месту, где были многочисленные камни; лошади поднимались на них лишь (с огромным трудом. Тот каид ехал впереди каравана. И лишь поскользнулось копыто его лошади, и она упала, и упал он затылком, и переломилась шея его по воле Всемогущего, Всевышнего, и умер он. Караван остановился для приготовления [похорон] его, и провели они там день и переночевали. А Аллах Всевышний утешил кадия Омара: он встал наутро выздоровевшим, и уже излечил его Аллах. Они там провели два дня, затем двинулись”.

Когда марокканцы выслали их и они уехали, Томбукту стал телом без души. Дела его перевернулись, положение его изменилось, и переменились его обычаи. И сделались его низшие слои населения высшими, а высшие — низшими; самые подлые его обитатели стали господами над его знатью. Веру продавали за мирские блага, покупали заблуждения за путь спасения, веления закона сказались в бездействии, умерла сунна, и ожили ереси. И не осталось в городе того в то время, кто придерживался бы сунны, ни того, кто (бы шел по пути боязни Аллаха, за исключением одного Мухаммеда Багайого ибн Ахмеда, да помилует его Аллах.

Мне рассказал мой родич Мухаммед Баба ибн Йусуф Кати, да помилует того Аллах, что однажды паша Махмуд проходил мимо Мухаммеда Багайого и призвал его и потребовал [к себе]. И тот нашел пашу в его государственном совете, со свитой и среди его кахийев; а его баш-ода стояли позади каидов и кахнйев. И когда подошел к нему шейх Мухаммед /176/ Багайого, паша поднялся, встал, встретил его, поцеловал его пальцы и усадил его перед собой, дав ему подушку. Затем он протянул ему сложенное письмо и подал ему чернильницу и калам и сказал: “Впиши в него твое свидетельство!” Шейх открыл письмо и обдумал его. И вот в чем содержание его: “Пусть знает повелитель верующих государь, сын государя, господин наш Абу-л-Аббас Ахмед, Аллах да поможет ему и да сохранит вечно царство его, что мы схватили этих факихов — кадия Омара, братьев его и последователей его — только из-за того, что нам открылось в их душах из враждебности к государю и ненависти к нему. Для нас достоверно известно, что их сердца — с аскией. Они строили козни, а люди собирались к ним для войны с нами, единодушные в испорченности, после того как убили из войска султана семьдесят три человека”. И в письме были свидетельство главных сановников Томбукту и его старейшин о том и запись о согласии кадия Мухаммеда. И сказал шейху паша: “Впиши твое свидетельство под этой строкой”! — и показал на место в письме, в которое он должен был поместить свидетельство. Но шейх молил Аллаха оградить его от того, т. е. от того, чтобы он поставил свое свидетельство, А паша сказал: “Ты непременно напишешь! Каждому, кто откажется написать, мы отрубим руку по плечо!” Шейх улыбнулся и рассмеялся и сказал: “По мне, так отсечение тобою руки лучше и ближе, чем писание лжесвидетельства! Прибежище в Аллахе; но я, клянусь Аллахом, выбрал отсечение головы [вместо] этого!” И сказал паша: “Что же, ты разве достойнее /177/, чем эти добродетельные свидетели? Или ты лучше кадия?” Факих ответил: “Нет сомнения в том, что все они лучше меня. Однако они из-за своего знания узнали об испорченности тех [людей] и о том, что свидетельствуют. Меня же, клянусь Аллахом, Аллах в том не просветил, и я о том не знал. А свидетельствовать [следует] лишь о том, чему был очевидцем, что знал да чему был свидетелем — но я не был очевидцем, не знал и не был свидетелем!” Паша сказал: “Нам известны твои помыслы! Ты вместе с кадием в его обмане и кознях, ты всего только один из его людей. И мы видели твой почерк в твоем письме, что ты написал аскии Нуху!” Потом паша Махмуд обернулся к аския-альфе Букару-Ланбаро — а тот сидел у него среди присутствовавших — и сказал: “О альфа Букар, разве ты не видел письмо?” Тот ответил: “Да, я его видел написанным его рукой...” Но шейх не обернулся, не поднял к нему головы и не дал ему ответа.

Это пришлось [на время] между полуденной и послеполуденной молитвами, а шейх не совершил послеполуденной молитвы, когда вышел [из дома]. Паша долго молчал и никто из них не говорил ни “нет”, ни “да”; а шейх молчал, опустив глаза. Потом шейх поднял голову к небу, смотря на положение [с] заходом солнца, и увидел, что он уже близок, Он встал, совершил послеполуденную молитву, помолился смиренно, достойно и спокойно, пока не окончил ее, затем произнес приветствие, встал [и направился] к месту своего сидения, где находился [раньше]. И паша взял его за руку, поцеловал ее и сказал ему: “Возвращайся в свой дом с миром. Да умножит Аллах [число] тебе подобных! Моли Аллаха за нас и за султана, да дарует ему Аллах великую победу!” И шейх, да будет доволен им Аллах, вышел.

Когда же он возвратился в свой дом, пришел к нему упомянутый аския-альфа Букар-Ланбаро и стал перед его дверью и приветствовал [его]. Его спросили: “Кто ты?” Он ответил: “Я — аския-альфа Букар ибн Ланбаро, грешник, лжец и преступник!” Шейх улыбнулся, велел открыть дверь, ее (открыли перед аския-альфой, и он вошел. Он склонился /178/ над головою шейха (и поцеловал ее, потом сказал: “Прости мне и извини меня: я не видел ни почерка твоего, ни письма твоего к аскии Нуху. Ведь я солгал и возвел на тебя напраслину из страха перед пашой, перед его яростью; и в моей груди нет сердца, подобного твоему, в котором Аллах не сотворил страха [иного], чем пред Аллахом!” Шейх рассмеялся и сказал: “Аллах простил мне и тебе и извинил меня и тебя. И я не браню тебя за это!” И аския-альфа Бухар ушел, плача, к своему дому. Смотри же на этого шейха — с пашой и также с аския-альфой: когда Аллах знает, [что] в сердце раба его — истина, он подчиняет ему своих тварей.

Впоследствии шейх (непрестанно являлся и ходил к паше в стремлении к заступничеству за людей. И мало [когда] паша ему отказывал в просьбе о чем-либо из того, и шейх не просил ничего из заступничества, чего марокканцы бы не приняли, да помилует его Аллах. А кто желает познания о шейхе Мухаммеде Багайого, да помилует его Аллах, пусть ознакомится с его жизнеописанием в “Кифайат ал-мухтадж фи-марифат ман лайса фи-д-дибадж” — сочинении его ученика, ученейшего Сиди Абу-л-Аббаса Ахмеда Баба ибн Ахмеда ибн ал-Хадж Ахмеда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита. И из него он узнает о его добродетелях, и из него ему выяснится его достоинство, достижение им предела и границы в страхе Божьем и боязни его пред Аллахом — тайно и явно, так что не увидишь ты похожего на него в соблюдении [заветов] господа своего. Закончено.

А Томбукту до появления в нем этого отряда и до изгнания сыновей кадия Махмуда ибн Омара, внуков его и родичей его был на вершине красоты и изящества, твердости религии и плодотворности сунны. В нем было [все], чего ты желал, из религии и мирской жизни. И удивительно — [ведь эти] значения взаимоисключаются! В те дни Томбукту [можно было] описать частью того, как ал-Харири[353] описал ал-Басру в сорок восьмой макаме, что известна под названием “Ал-Харамийа”. /179/ И тем, чем он описывает ал-Басру в пятидесятой макаме — “Басрийской”, говоря: “О жители ал-Басры, да оградит и да сохранит вас Аллах и да укрепит он ваше благочестие! Что благоуханнее вашего аромата? Что лучше вашей внешности? Какая страна более нее наполнена чистотою и чище ее религиозным чувством? Просторнее ее полями и плодороднее ее пастбищами? Больше нее заслуживающая поцелуя и более широкая [своим] Тигром?” И говорит он [дальше]: “Он имеет пену заливающего берега прилива и спадающего отлива...” Закончено.

В ту пору Томбукту не было подобного среди городов страны черных, от страны Мали до окраин страны ал-Магриба — мужеством, свободой, целомудрием, скромностью, безопасностью имуществ, добротою и милосердием к беднякам и чужеземцам, любезностью к ищущим науки и помощью им.

Что касается сан (с буквами: “син” с фатхой и “нун” с сукуном), то они были славнейшими из рабов Аллаха в свое время благородством, сохранением мужественности, молчаливостью, оставлением неподобающего, привязанностью к своим домам, полезностью мусульманам и содействием их нуждам. А то было в них свойством естественным и природным, да помилует их Аллах и да будет ими доволен. И да помилует он их предков и да оставит он их потомков в безопасности, под защитой и в следовании по следам их предков!

В нем, т. е. в Томбукту, не было в то время правителя, кроме правителя, ведавшего правосудием; и не было в нем султана. А султаном был кадий, и только в его руках были разрешение, запрещение. И подобно тому была во времена правления государей Мали Дьяба[354] — город факихов (а находилась она в центре земли Мали): в нее не вступал султан Мали, и никто не имел в ней [права] на решение, кроме ее кадия; тот же, кто в нее входил, был в безопасности от притеснения со стороны султана и его тирании. И кто убивал сына султана, с того государь не требовал “платы за кровь”. Дьябу называли “городом Аллаха”. На нее походил также город, называвшийся Гундиоро[355], а Гундиоро (с буквами: “каф” с даммой, “нун” с сукуном, “джим” с долготой и “ра” без точек) — город в земле Каньяга, город кадия той области и ее ученых. В него не входил [ни один] человек из войска, /180/ и не жил в нем ни один притеснитель. Султан Каньяги только посещал его ученых и его кадия в месяце рамадане каждого года, по их давнему обычаю, со своей милостыней и своими подарками и раздавал им последние[356]. Когда же бывала Ночь предопределения[357], царь приказывал приготовить яства, потом клал приготовленное в блюдо, т. е. в большую чашку, и нес ее на голове своей. И призывал он чтецов Корана и мальчиков-школяров, и они ели эту еду, а чашка находилась на голове султана, он ее держал. И он стоял, они же сидели и ели — все это из уважения к ним. Так они поступают до сего времени. Так рассказал мне об этом ал-Хадж Мухаммед ибн Мухаммед Сире ал-Гадьяги[358]. Закончено.

А при [тех] силе, довольстве и безопасности, которыми Аллах особо наделил жителей Томбукту, ты видел сотню человек из их числа, и ни у одного из них не было ни дротика, ни меча, ни ножа — только палка.

Мне сообщил Мухаммед ибн ал-Мулуд, что он видел в Томбукту двадцать шесть домов из числа домов портных, называвшихся “тинди” (с буквой “та” с кесрой). В каждом из этих домов был наставник — начальник-учитель, а у него — около пятидесяти учеников, а у иных — семьдесят [и] до ста. Школ для обучения мальчиков, которые читали Коран, было сто пятьдесят или восемьдесят школ, как то рассказывает шейх Мухаммед ибн Ахмед. Он говорил, что присутствовал в школе учителя Али-Такарии в среду, после полуденной молитвы. И начали его мальчики приносить по пять раковин, а некоторые — по десяти, по их обычаю, называемому “среды”, пока не набралось перед тем тысяча семьсот двадцать пять раковин. Упомянутый передатчик сказал: “Я окинул взглядом дощечки мальчиков, рассеянные во дворе /181/ его дома, и насчитал сто двадцать три дощечки. И я подумал, что на тех дощечках собран весь Коран!”

Чудеса Томбукту и диковины его в то время не поддаются охвату, и [даже] память хафиза[359] не удержит их.

Позднее Аллах восстановил [то, что было] разрушено в Томбукту, умножил число учащихся и адибов города [прибывшими из местностей] от Кукийи до Дженне, собрал общество его, вновь совершенно поднял его и заселил. И излил Аллах благодать на его сушу и Реку в начале правления войска господина нашего Ахмеда. И увеличилось в нем благо, так что люди почти забывают державу сонгаев.

Рассказал мне наставник наш факих Салих-Бара Силланке, что они купили одну дойную козу и вся их семья питалась ее молоком — а их было пятнадцать душ. И часто кое-что от ее молока оставалось, оставлялось на ночь, и они его сбивали и извлекали масло из него. Аллах умножил количество рыбы в реках; рыбаки ловили рыбу в них в не поддающемся исчислению количестве. Он заставил плодоносить деревья саванны, они покрылись зеленой листвой, и люди годами питались их плодами, пока не начали заниматься земледелием и не занялись им. Аллах увеличил дожди, заставил расти посевы, и жители собирали много. И подешевели съестные припасы со всех сторон и мест.

Аллах погасил огни розни между жителями и [марокканскими] стрелками и [взаимную] ненависть. Только воинственные фульбе причиняли вред стране, опустошали города, грабили ее /182/ имущество и проливали кровь мусульман; да [еще] туареги от Гао до Дженне, так что дьргорани вместе с ними начали опустошение и возмущение. Что же касается стрелков, то они после затухания огней раздора с ними не чинили ущерба ни в чем. Они не хватали своими руками ни единого человека, помимо тех, кого к ним пригоняли руки аскиев и господ страны. Они лишь требовали с жителей дань, закат и пошлину с дохода. Закончено.

Должность кадия занял кадий Мухаммед, сын кадия Абд ар-Рахмана, в начале благого сафара, открывавшего год тысяча второй [27.X—23.XI.1593]. Его назначили паша Махмуд и войско после отъезда факиха кадия Омара; он оставался в должности четырнадцать лет, десять месяцев и семь дней и скончался во вторник, за шесть дней до окончания зу-л-када тысяча шестнадцатого года [11.III.1608]. Этот кадий был из самых прекрасных людей, самых благородных и самых широких сердцем, щедростью и благородством, да помилует его Аллах. Сиди Ахмед Баба, когда прибыл из Марракеша, нашел его [еще] живым, кадий пришел к нему, поздравляя с приездом, приветствуя его и выражая добрые пожелания, затем вышел и возвратился в свой дом. Впоследствии он не выходил из своего дома, пока не умер в те же дни.

В тысяча третьем году [16.IX.1594—5.IX.1595] прибыл из Марракеша каид Майсур ибн Бекк с большим отрядом, в котором было три тысячи воинов и тысяча лошадей, — это говорит Баба Гуро ибн ал-Хадж Мухаммед в “Джавахир ал-хисан”. Закончено.

Я слышал ученейшего Абу Исхака Ибрахима ибн Ахмеда Багайого, да помилует его Аллах. Один из талибов читал касыду Ибн Дурайда[360], и, когда читавший дошел до слов Ибн Дурайда “и следил он за лошадьми и т. д.”, наставник принялся называть разные породы лошадей и описывать сильнейшие из них, /183/ пока не напомнил среди них лошадей упомянутого каида Мансура, на которых приехали верхом [воины] в этом отряде. И Абу Исхак сказал, что большая часть лошадей каида Мансура была серой и серых было среди них две трети их лошадей или более. Он сказал: “Я думаю, он выбрал их только ради преодоления этого далекого расстояния, потому что они — самые сильные из лошадей, самые крепкие из них и самые терпеливые к жажде...”

Каид Мансур после своего прибытия прожил в Томбукту два года и снял с города притеснение. Обменный курс мискаля достиг трех тысяч раковин, а цена магрибинских товаров снизилась, так что тарина баги[361] и куру-хе, т. е. дубленая кожа, продавались за пять мискалей, а целый брус соли продавался от шести мискалей до семи мискалей без трети, финики же “бусакри”[362] выкладывали рядами, группами по десять фиников за пять раковин. Всякому вору или разбойнику с большой дороги, какого приводили к каиду, он [приказывал] рубить шею и вешал его на рынке мусульман. В его дни многие из стрелков собирали дрова и стояли ночами с протянутой рукой у ворот. Он, да помилует его Аллах, не пропускал пятницы; место его жительства было к западу от большой соборной мечети. Он совершил поход в горы Хомбори и прилегающие местности, потом возвратился и умер, да помилует его Аллах, в тысяча пятом году [25.VIII.1596—13.VIII.1597]. Похоронен он был в гробнице Сиди Йахьи; впоследствии его могила была разрыта, тело его было перенесено в гроб и [доставлено] в Марракеш. В его дни появился табак и распространилось его курение.

В тысяча третьем году скончался паша Махмуд ибн Али ибн Зергун в своем походе в горы. И он умер, но не встретился с каидом Мансуром. А после его смерти паша Джудар остался один на управлении Томбукту, пока не приехал к нему паша Аммар, разрешивший ему по повелению султана возвратиться в Марракеш. И он выехал обратно в /184/ четверг, последний день блистательного шаабана тысяча седьмого года [27.II.1599]. Впоследствии, после возвращения Джудара, делом управлял паша Аммар. Он провозгласил себя правителем, оставался [им] год и несколько месяцев, потом по приказу султана возвратился в Марракеш[363]. /185/

...[Канфари] Омар; его, т. е. Омара, могила была разрыта, и он бросил его в Реку. Он сказал, будто тот его пугает во сне каждую ночь[364]. А когда Мухаммед-Бенкан об этом услышал, то пошел к могиле Омара, дабы взглянуть на истинность того слуха или его лживость. Он велел открыть могилу, она была разрыта, и он обнаружил Омара через восемь лет в [том] его состоянии, как будто тот умер вчера. И в могилу его не опустилась хотя бы пылинка.

Затем, после Омара, был Йайя; а его могила в Гао. Его убили сыновья аскии Мухаммеда в местности, называемой Рас-Аризур, и был он погребен там при жизни аскии Мухаммеда. Говорят, что он был пасынком аскии Мухаммеда, женившегося на его матери. Мы уже говорили о том подробно.

Затем курмина-фари Усман ибн Аския Мухаммед; его преследовали его братья в день [битвы] при Тойе.

Потом курмина-фари Мар-Бенкан ибн Омар; он был произведен из канфари в сан аскии, оставлен, изгнан и бежал вместе со своим братом курмина-фари Усманом-Танфарийа, и оба они умерли в Сура-Бантамба.

Затем курмина-фари Хаммад, сын Арьяо, дочери аскии Мухаммеда. Его схватил и убил аския в Гао; и там его могила.

Затем курмина-фари Али-Косоли. Его изгнал аския Исхак-старший, брат его, и он бежал, желая попасть в Биру. Но в пути ему там повстречались арабы-кочевники. С ним была группа его друзей; арабы захватили его, увели и продали арабам в железных шлемах. Араб надел на него оковы и поставил его в своем саду поливать свои посадки. И он умер там.

Потом место Али-Косоли в сане канфари занял курмина-фари Дауд. Его хранил Аллах, так что он перебрался в Гао и вступил в царское достоинство аскии.

Потом курмина-фари Касия ибн Хулам, а он был /186/ дьогорани по происхождению. Был он из числа друзей аскии Дауда и самый уважаемый у того человек. И когда Дауд получил сан аскии, Касия был тогда баламой; и сделал его Дауд канфари, и он умер в звании канфари в городе Буньо, и там находится его могила.

Затем курмина-фари Йакуб ибн Аския Мухаммед; он пришел к власти после него и оставался в должности пятнадцать лет; и умер он в Тендирме, а его могила — в большой мечети [там]. Во времена Сонгай в Тендирме умерли в сане канфари только он и курмина-фари Омар.

Затем курмина-фари Мар-Бенкан ибн Дауд сменил Йакуба. Впоследствии, когда умер его отец, аския Дауд, он был отстранен. Его брат ал-Хадж получил сан аскии, захватил его в городе Томбукту, в доме кадия ал-Акиба, да помилует того Аллах, [и] ночью двенадцатого раби ал-аввал убил его. И говорят, будто он его бросил в Реку живым.

Затем курмина-фари ал-Хади, сын аскии Дауда, получил титул канфари после упомянутого Мар-Бенкана. Потом он восстал против аскии ал-Хаджа, воспротивился ему, желая его свергнуть и занять его место. Но ал-Хадж одержал над ним верх, захватил его, несколько месяцев продержал его и тюрьме в городе Ганто, потом приказал его [убить]; он был убит и захоронен с оковами на ногах, его не обмыли и не молились над ним. Позднее, во время Али ибн Абд ал-Кадира, его могила была вскрыта, и оказалось, что он как будто умер вчера.

Потом после него пришел к власти канфари Салих ибн Аския Дауд. Он сговорился с баламой Садиком о свержении аскии Мухаммеда-Бани и вышел к баламе. Но Аллах поставил их зло между ними: между ними интриговали клеветники, так что они передрались между собой, и балама его убил и похоронил в мечети Кабары (говорят, будто был он перенесен в Томбукту, но первое правильнее).

Наконец, курмина-фари Махмуд ибн Исмаил; он получил титул каифари после Салиха. И был он последним из курмина-фари; его захватили [марокканские] стрелки в день Тентьи, и он был убит в Гао.

Что касается [носителей сана] баламы, то большинство их умерло в звании баламы. Первым из них был Мухаммед-Корей ибн Али-Кукийя, сын сестры ши Али; он был баламой еще до правления аскии Мухаммеда. И титул “балама” издавна предшествовал титулу “аския” и существовал, таким образом, во времена ши...