Судебная петля: Секретная история политических процессов на Западе

Теория

«Но не одно только желание содействовать такому сложному делу, как изучение загадочной власти Дьявола и области, ему доступной, побуждает меня предпринять это лишенное прикрас повествование…»[285] Процитированные слова, принадлежащие очевидцу ведовских процессов — герою известного романа В. Я. Брюсова «Огненный ангел», мог бы повторить каждый исследователь, обращаясь к столь необычной теме, казалось стоящей вдалеке от интересов науки, а на деле тесно связанной с важнейшими политическими проблемами, с социальной психологией целой эпохи и в особенности с историей политических процессов. Знаменитый французский историк Ж. Мишле писал о «триумфе Сатаны» в XVI и XVII вв. Если не считать этот триумф результатом бесовского наваждения, то он заслуживает того, чтобы попытаться понять причины такого бурного «возрастания» престижа нечистой силы.

Конечно, вера в магию, черта, колдунов и ведьм уходит корнями в глубокую древность. Она получила широкое распространение в средние века. Д. Рассел считал, что ведовство было тогда формой протеста против всепроникающей власти церкви и господствующих общественных норм поведения[286]. Однако в законодательстве самых «темных» столетий (как было принято некогда именовать раннее средневековье) либо предусматривались сравнительно мягкие наказания для обвиняемых в ведовстве, либо даже прямо запрещалось их преследование. В VIII в. император Карл Великий воспретил под страхом смерти в недавно обращенной в христианство Саксонии «языческий обычай» сожжения ведьм. В сборнике решений церковных соборов (906 г.) указывалось, что убеждение некоторых женщин, будто они летали на шабаш, — следствие происков сатаны и доверие к таким рассказам равносильно впадению в ересь. А через шесть столетий, в конце XV и начале XVI в., восторжествовало диаметрально противоположное мнение, согласно которому надлежит считать кознями дьявола и ересью как раз неверие в реальность бесовского хоровода[287].

Авторы ряда трудов по истории «охоты на ведьм» справедливо отмечают, что ведовством в конце XV, в XVI и XVII столетиях считалось нечто совершенно иное, чем известное ранее в средневековой Европе под тем же названием. В отличие от белой магии (знахарства) и черной магии (причинения зла с помощью заклинаний) центральным был «договор с дьяволом», предусматривавший в обмен на различные материальные блага, на власть отречение от Христа, превращавший того, кто заключил этот пакт, в орудие князя тьмы. Если средневековое ведовство отражало поверия, распространенные в крестьянской среде, то представления о ведовстве, утвердившиеся в эпоху Возрождения, возникли в образованной части городского населения; в социальных верхах оно представляло своего рода «рационализацию» веры в различные оккультные науки, в ясновидение, алхимию, астрологию в соединении с концепциями и выводами теологии. Идея пакта с дьяволом сопровождалась убеждением в существовании ведовских организаций, что, несомненно, способствовало расширению масштабов гонений. Вместе с тем надо оговориться, что одни исследователи делают акцент на суеверия крестьянства как главный источник гонений[288], другие — на страхи и сознательные действия социальных верхов[289]. Гонения усиливались, хотя ведовские процессы противоречили здравому смыслу современников, настроениям широкой народной массы. Об отношении народа ясно говорит тот факт, что расправы с ведьмами во многих местах были вообще неизвестны, а в других число таких случаев было совсем небольшим сравнительно с размахом гонений, проводившихся властями. Немецкий народный поэт Ганс Сакс уже в тридцатые годы XVI в., когда надвигалась волна гонений, провозглашал:

(брак с чертом и полеты с ним — только призрак и вымысел).

О народной оппозиции невольно свидетельствует и один из преследователей — Николя Реми (Ремигиус), автор книги «Daemonolatria» («Служба Сатаны», 1595 г.). В качестве тайного советника лотарингского герцога Карла III Реми председательствовал на многих сотнях процессов ведьм и вынес бессчетное количество смертных приговоров. В своей книге Реми приводит некоторые цифровые показатели — за 15 лет (до 1591 г.) свыше 800 человек было по его приказу сожжено, 15 заключенных из страха перед пытками покончили самоубийством, некоторое число устояло перед всеми мучениями. Однако более 800 человек успели бежать. И тем не менее не было силы, которая оказалась бы способной хотя бы значительно уменьшить масштабы преследований.

«Охота на ведьм» основывалась на длительной, систематической пропаганде суеверия, ранее слабо затрагивавшего жизнь общества, пропаганде, в которой использовались все формы идеологического принуждения — от церковной кафедры до печатного станка, от ученых трактатов до судебных процессов и даже их неотвратимого следствия — публичного сожжения осужденных. Ведь и аутодафе было не только средством террора, но и орудием психологического воздействия на толпу, в частности убеждения ее в реальности и широком распространении козней приспешников антихриста.

Основные идеи демонологии созрели уже к концу XV в.[290] Но бурное развитие их относится к XVI и XVII столетиям.

В специальной энциклике, датированной 5 декабря 1484 г., папа Иннокентий VIII, расхваливая деятельность инквизиторов Генриха Инститора и Якова Шпренгера в Германии, обрушился на «некоторых клириков и мирян, не в меру высоко ставящих свое разумение»; они пытались помешать преследованию ведьм в своих светских и церковных владениях. Ободренные похвалой Иннокентия VIII, Генрих Инститор и Яков Шпренгер опубликовали в 1487 г. «Молот ведьм», поистине роковую книгу средневековья. Сами авторы этого зловещего произведения отлично знали, что до них о процессах ведьм почти ничего не было известно. Шпренгер и Инститор даже высказывали «смелое» предположение: быть может, некогда, в старину, в библейские времена, ведьм вообще не было, но теперь вследствие общей испорченности число этих слуг дьявола постоянно умножается, так же как и их способность творить злые дела. Это сочинение открывается полемикой с теми, кто, ссылаясь на решения соборов, отрицал реальность ведовства. Инквизиторы утверждали, что в них, мол, говорится только о полетах, являвшихся игрой воображения, а не о действительных полетах ведьм. «Скакать верхом с Дианой или с Иродиадой означает не что иное, чем скакать вместе с дьяволом, который принял лишь другой облик». Поэтому, победоносно заключают авторы «Молота ведьм», нельзя распространять вышеуказанные слова решений соборов на «поступки ведьм вообще, так как существуют различные виды чародейства»[291].

«Молот ведьм» стал началом быстро разраставшегося мутного потока демонологических сочинений[292]. Что же касается масштабов зла, то в одном изданном в 1581 г. анонимном трактате приводились на сей счет совершенно точные цифры: в одной Франции насчитывается 72 князя ада и 7 405 920 демонов. В других сочинениях указывалось, что следует магическое число шесть умножить на 66, полученную сумму снова умножить на 666, а эту в свою очередь на 6666, и таким образом получим вполне обоснованные данные о численности сатанинской рати[293].

Шабаши, по уверению демонологов, разделялись на малые и большие. На последние слетались ведьмы с целой округи. Натершись магической мазью, они на помеле могли покрывать любые расстояния. Прибыв на шабаш и показав при осмотре имеющуюся на теле печать сатаны — нечувствительное место, до которого некогда дотронулся дьявол, ведьмы начинали поклонение владыке ада… Шабаш, по мнению демонологов происходящий обычно около виселицы, руин замка или монастыря, представлял своего рода издевку над богослужением. Участники шабаша глумились над крещением, попирали ногами крест, отрекались от бога, богородицы и святых. После танцев при свете факелов происходил пир, где яствами служили жабы и трупы умерших некрещеными детей, и отвратительные оргии. Затем следовала черная обедня, которую служил «князь тьмы». Гнусное празднество продолжалось до пения петухов. Разлетаясь по домам, ведьмы губили посевы. Впрочем, они насылали порчу на людей, животных и растения и в другое время.

Демонологам приходилось изворачиваться в поисках ответов на сами собой напрашивающиеся вопросы: почему дьявол ничем не помогает ведьмам, когда они попадают в руки юстиции? Или хотя бы не предупреждает своих помощниц о грозящем аресте? А знак сатаны на теле — это же прямая помощь инквизиторам! Почему ведьмы оказываются столь беспомощными и не могут причинить вреда своим судьям или палачу? Далее, почему, находясь еще на свободе, ведьмы ничего не получают в дар от дьявола? Ведь в большинстве своем они бедны, многие из них стары, обезображены болезнями и т. д.? Всем этим загадкам подыскивались различные объяснения, обычно сводившиеся к тому, что сатана всегда обманывает вступающих с ним в сделку, что его золото и драгоценности оказываются на деле жалким мусором, что так обстоит дело и с другими благами, исходящими от владыки преисподней. Так, было твердо установлено, что колдовство не имеет силы во время войны, иначе непонятно было, почему ни один князь и полководец не смог пустить в ход это оружие. Правда, попытки использования ведьм на войне все же предпринимались. Шведский король в 1560 г. надеялся с помощью четырех колдуний приостановить наступление датского войска. Результат был обескураживающим, а одна ведьма даже попала в руки неприятельских кавалеристов.

Король Яков I, этот «ученейший дурак всего христианского мира» (так называли его современники), даже написал трактат «Демонология». Яков сам неизменно присутствовал при сожжении ведьм и еретиков. Во время одной казни любопытному монарху послышались слова, произнесенные по-французски сатаной: «Вот король, который является божественным человеком». Польщенный Яков для усиления «научной» борьбы с колдовством учредил фонд, из которого выдавались премии студентам-теологам Кембриджского университета за доклады о ведьмах. Яков решил направить на путь истинный и соседние Нидерланды. В 1604 г. трактат «мудрого Соломона», как именовали короля льстецы, был там переведен на голландский язык. Вместе с тем Яков был озабочен, чтобы из-за своих демонологических увлечений не предстать слишком доверчивым и суеверным простаком в глазах своих скептически настроенных придворных. О том, насколько успешны были эти старания, свидетельствует известное письмо сэра Джона Харрингтона, в котором он рассказывал: «Его величество допытывался о моем мнении относительно силы сатаны в делах колдовства. Он спросил меня со всей серьезностью, понимаю ли я, почему дьявол отдает предпочтение престарелым женщинам перед другими. Я не удержался от шутки дурного тона и даже заметил (невзирая на то, кому это говорилось), что, по словам Писания, дьявол ступает по иссохшей земле»[294].

Большую роль в пропаганде и обосновании гонения сыграли иезуиты — штурмовой отряд католической контрреформации. Вместе с тем позиция иезуитского ордена была не всегда одинаковой даже в пределах той или иной страны, не говоря уже о Европе в целом. Впрочем, такая однозначность противоречила бы самой сущности строго централизованного ордена, стремившегося добиваться своих целей всеми способами. К ним относились и противоречащие официальной линии «Общества Иисуса» действия, и сочинения различных иезуитов, выполнявших тайные указания начальства. Допускались и снисходительное отношение к выступлениям отдельных членов ордена, продиктованным порой не коварными политическими мотивами, а искренним человеческим сочувствием жертвам изуверских судов над ведьмами. Такое потворство тоже служило ордену, хотя и не сразу приносило плоды.

Священник Корнелиус Лоос, резко выступавший против восстания своих соотечественников в Нидерландах и получивший известность как защитник католического дела, пытался в 1591 г. издать в Кёльне книгу «Об истинном и ложном колдовстве». Папский нунций запретил опубликование книги, а ее автора заточили в монастырь.

По-иному сложилась судьба сочинения его коллеги по ордену, тоже выходца из Испанских Нидерландов, Мартина Дельрио. Этот иезуит принадлежал к числу известных демонологов второй половины XVI в. Он занимал пост вице-канцлера Брабанта, был профессором ряда университетов в Южных Нидерландах. Ярый враг нидерландской революции (восставшие уничтожили замок его отца, а самого Мартина Дельрио заставили временно эмигрировать в Испанию), он написал в предисловии к своей книге «Исследования о колдовстве» (1596 г.), что преследование ведовства теперь стало более важным, чем в прежние времена. (Книга Дельрио выдержала два десятка изданий, последнее вышло в 1746 г.)

Исповедник Баварского курфюрста иезуит Дрексель провозглашал: «Есть такие ледяные христиане, недостойные своего имени, которые руками и ногами противятся полному истреблению ведовского отродья, дабы при этом, как они говорят, жестоко не пострадали невинные. Проклятие этим врагам божеской чести! Разве в законе божьем не сказано совершенно ясно: чародеев не оставляй в живых! По божью велению взываю я столь громогласно, сколь во мне есть силы, к епископам, князьям и королям: ведьм не оставляйте в живых! Огнем и мечом надобно истреблять эту чуму человеческого рода»[295]. От глашатаев воинствующего католицизма старались не отставать протестантские проповедники. Лютеранин Медер говорил: «Все добрые христиане должны ратовать за то, чтобы на земле от ведьм не осталось и следа. Жалости никто тут не должен ведать. Муж не должен просить за жену, дитя не должно молить за отца с матерью. Все должны ратовать, чтобы отступницы от бога были наказаны, как повелел сам Господь».

Несомненно, что неисчислимые сочинения демонологов во многом и создали тот психологический климат, при котором стала шириться эпидемия преследований, охватившая Западную Европу в XVI в. и продолжавшаяся в течение всего XVII столетия. Мания гонений росла из десятилетия в десятилетие. 1550–1600 годы были хуже, чем предшествующие 50 лет, первая половина XVII в. — хуже, чем вторая половина XVI столетия.

В эпоху, когда Леонардо да Винчи пытливо испытывал тайны природы и в своих гениальных чертежах предвосхищал самолеты и подводные корабли далекого будущего, авторы трактата «Молот ведьм» и их бесчисленные коллеги пытались рьяно отыскать в повседневной жизни происки сатаны, обнаружить способы, коими можно уличить нечестивцев в связи с князем преисподней. В годы, когда прозвучала весть об открытии Коперника, становилось преступлением сомневаться в бесовском шабаше. В то время, когда Томас Мор создал свою бессмертную «Утопию», ученики Торквемады усердно совершенствовали сеть трибуналов инквизиции по всей Испании. Печатный станок, знакомивший человечество с возвращенными ему культурными сокровищами языческой античности, одновременно способствовал наводнению Европы мрачными сочинениями демонологов[296]. Руководства по допросу ведьм были в числе первых печатных книг, а самые многочисленные и жестокие гонения происходили в Майнце и Бамберге — крупнейших центрах книгопечатания в эпоху Возрождения. Даже первые листки новостей — «предки» современной газеты — стали издаваться в Германии все с той же похвальной целью — поскорее известить население о разоблаченных и сожженных ведьмах.

Нелишне вспомнить, что Игнатий Лойола был современником Рабле, а расцвет ведовских процессов приходится на время Кеплера и Галилея, Френсиса Бэкона и Декарта. Более того, глубокие научные познания, которые тогда стали приписываться дьяволу благодаря творениям демонологов, делали подозрительной саму ученость[297]. Один французский историк науки справедливо писал, что «Ренессанс был эпохой, когда самое глубокое и грубое суеверие распространялось в чудовищных размерах и утверждалось несравненно основательнее, чем в средние века»[298]. (Следовало бы только уточнить, что речь преимущественно идет о позднем Возрождении.)

Демонология играла в XVI в. сложную и неоднозначную роль[299]. Чтобы понять это, надо учитывать, что Ренессанс стал временем не только ознакомления с культурным наследием античного мира, но и возрождения древних поверий, отвергнутых по тем или иным мотивам победившим христианством и забытых за долгие столетия его безраздельного господства. Более того, интерес к этим поверьям — точнее, суевериям — мог приобретать характер оппозиции против всестороннего контроля церкви над научной мыслью, протеста против бесплодия схоластики, даже отстаивания права на свободное опытное исследование вопросов, которые считались исключительно сферой богословия.

Писавший уже в начале XVII в. Ф. Бэкон, истинный родоначальник английского материализма и опытных наук Нового времени, так характеризовал придирчивого и постоянного врага истинной философии: «Этот враг — суеверие, слепая и неумеренная ревность к религии». И тот же Бэкон в знаменитом трактате «О достоинстве и приумножении наук» относил изучение «нечистых духов, утративших свое прежнее состояние» к задачам естественной теологии и добавлял: «Общение с ними и использование их помощи непозволительны, тем более какое бы то ни было их почитание и поклонение им. Но изучение и познание их природы, могущества и коварства с помощью не только отдельных мест Священного писания, но и путем размышления и опытного исследования занимает отнюдь не последнее место в духовной мудрости»[300].

Можно без преувеличения утверждать, что полемика среди демонологов, точно так же как религиозные споры, служила отражением социальных антагонизмов и политических конфликтов эпохи. Пропагандисты демонологии отнюдь не были сплошь тупыми или жестокими извергами, они не были даже непоследовательными со своей точки зрения. Так, демонология знаменитого политического мыслителя Жана Бодена находилась, по крайней мере формально, в полном логическом согласии с его философскими воззрениями[301]. Большинство авторов демонологических сочинений вовсе не были фанатиками одной идеи. Наоборот, как правило, они были учеными, эрудитами, нередко авторами специальных исследований в самых различных областях знания, свидетельствующих о ясности мышления и умении анализировать предмет с различных сторон, привлекая все доступные сведения, делать вполне правильные выводы из четко проведенного логического анализа фактов. В 30-х годах XVII в. во Франции после нескольких крупных ведовских процессов (священника Грандье и других) проблемы демонологии горячо обсуждались в столичных салонах, на ученых собраниях, на которые сходились участники знаменитой «Газетт де Франс», первой французской газеты, издававшейся с 1631 г. Т. Ренодо. «По меньшей мере можно утверждать, что проблема дьявола являлась одной из тех, которые занимали «интеллигенцию» того времени»[302], — пишет известный французский историк Р. Мандру.

Каковы же идейные истоки такого внешне непонятного явления, как победа дьявола в эпоху Возрождения и Реформации? Как показывает само слово, Реформация была вызванным сложными социальными явлениями частичным изменением религиозной идеологии; но как раз основная-то ее часть, которую лютеранство и кальвинизм унаследовали от католицизма, и содержала всю систему воззрений на роль и происки дьявола, на ведьм и ведовство. Одной из причин быстрого распространения демонологической пропаганды было значение, которое придавал протестантизм непосредственному знакомству мирян с Библией, заполненной рассказами о магии и колдовстве и содержащей зловещее правило: «Не оставляй ведьму в живых». Не меньшую роль играл акцент на самостоятельное личное общение человека с Богом, без посредства духовенства. Это как бы наделяло мирянина способностью к совершению магических действий, сближавших его со сверхчувственным миром. Ответственность за преследование наряду с «Молотом ведьм» разделяет и «Малый катехизис» Лютера, также заполненный рассуждениями о кознях сатаны. (Основатель протестантизма считал демонами даже мух, летавших над его рукописями, и крыс, нарушавших его сон.) Ведь эти сочинения связаны неразрывной цепью идеологической преемственности.

Протестантская доктрина очень осложнила борьбу с «князем тьмы». Протестантские церкви отвергли благословения и освящения, святую воду, практиковавшиеся католическим духовенством. (Одному фермеру из графства Сомерсет приписывали изречение, что «его кобыла способна испустить столько же добротной святой воды, сколько любой священник».) Духовенство может помочь изгнать дьявола не манипуляциями со святой водой и крестным знамением, а лишь молитвой о ниспослании милосердия Господа[303]. Верующий ощущал себя чуть ли не брошенным на произвол «князя тьмы». Ранее один на один с сатаной сражались лишь святые, наделенные особой силой противостоять дьявольским ухищрениям и козням. Рядовой человек, не поддаваясь соблазнам сатаны, мог рассчитывать на мощную поддержку церкви и всего христианства. Теперь же, согласно протестантской доктрине, индивид сам был призван отразить происки дьявола, и исход этой схватки должен выяснить, насколько человек в душе своей предан Господу Богу. Кальвинизм (вместе с другими течениями в протестантизме), отказав мирянину в защите с помощью святых реликвий, святой воды, священников, изгоняющих злых духов, магических ритуалов, включенных в церковную службу, оставлял его один на один с силой дьявола, тем самым усугублял опасение перед кознями слуг адовых, в первую очередь ведьм. Кальвинизм, как известно, объявлял мирской успех показателем божьей благодати. Именно эта кальвинистская доктрина сделала его идеологией, особенно устраивавшей тогдашний поднимающийся класс буржуазии. Оборотной стороной верования, что земное преуспевание — свидетельство угодности человека Богу, стало убеждение, что Всевышний уже в земной жизни наказывает людей за грехи. Вероятно, такая уверенность, что несчастия, обрушивающиеся на человека, — свидетельство справедливого божественного возмездия, сыграла свою роль в развертывании «охоты на ведьм» в кальвинистских странах. Вместе с тем удобным объяснением становилась ссылка на козни адской рати, напускавшей порчу на человека и скот, вызывавшей град и мор, неурожай, как на причину разорения благочестивых людей[304].

Несомненно, что идеологическая возможность преследования ведьм была заложена в самой структуре христианского религиозного мышления. Английский историк X. Тревор-Ропер справедливо отмечает, что, когда знания о царстве Божьем были систематизированы в «Summa Theologiae», было вполне естественным последовательно систематизировать и науку о противостоящем царстве тьмы в «Summa Daemonologiae». Главные сведения о царстве Божьем были получены путем откровения. От дьявола же, отца лжи, нельзя было ожидать откровения, приходилось полагаться на косвенные доказательства, а таковыми были показания арестованных ведьм.

Что же, однако, было причиной быстрого возрастания начиная примерно с третьего десятилетия XVI в. масштабов и жестокости гонений? Почему вопрос о ведовстве стал занимать все большее место в сознании нескольких сменявших друг друга поколений? Неужели это действительно было «горе от ума»? Неужели оборотной стороной возникновения блестящей культуры европейского Ренессанса было появление более утонченных пороков, торжество рафинированного суеверия, до которого не доросло прежнее бесхитростное и простое время?

Парадокс усиливается, если учесть, что Ренессанс был временем возрождения, основанного на опыте научного исследования, противопоставляемого схоластике. Однако века господства схоластики обошлись без массы демонологических сочинений. Безграничная жажда знания, масса новых открытий порой опьяняла, увлекала людей Возрождения за пределы опытного знания, стирала границы между реальностью и фантазией, между наукой и чудесами магии. В Цюрихе и Базеле существовали группы ученых, занимавшихся изучением монстров — человека-рыбы, детей с органами пресмыкающихся, людей о двух головах, кентавров и циклопов; как утверждали, их видели во многих странах— в Англии, Германии, Нидерландах, Данин. Философские представления выдающихся естествоиспытателей эпохи включали признание влияния на человеческие дела далеких звезд. Новейшие исследования показали, насколько тесно переплелись естественные научные знания с астрологией, алхимией и особенно с магией, которая была попыткой решения научных задач с помощью сверхъестественных способов за отсутствием пока естественных средств[305].

Против астрологии выступали ортодоксальные богословы и в католических, и в протестантских странах. Папа Сикст V осудил астрологию, его примеру последовал Урбан VIII, вдобавок осудивший и Галилея и, между прочим, сам тайно баловавшийся гаданием по звездам. «Общество Иисуса» в своих целях использовало переплетение науки и магии, столь характерное для Возрождения. Иезуиты поделили космос на мир откровения и мир природы. По их разъяснению, природа, не тронутая первородным грехом, является областью, открытой для рационального познания, позволяющего увидеть руку Создателя. Первородный грех, исказивший нравственную сферу человека, не затронул способность его разума к познанию природы, открытию присущих ей физических законов. Такая позиция позволяла отвести науке подчиненное место, исключить ее вторжение в сферу богословия, в том числе в демонологию, и даже объединить ее утверждения с новыми научными открытиями.

Почему не приписать бы козням таинственного владыки преисподней действия потусторонних сил? Ведь и противники ведовских процессов клялись, что демонологи возводят на них хулу, обвиняя в неверии в существование дьявола и ведьм, о которых говорит Священное писание, тогда как речь идет о юридических ошибках и исторгнутых пыткой ложных признаниях, о жертвах судебного произвола. Нередко суеверия читателю в XVI в. преподносились как раз с апелляцией к разуму и опыту, к трудам крупнейших ученых и писателей эпохи — Коперника и Галилея, Моитеня и Декарта, Гуго Гроция и Сервантеса. Автором едва ли не наиболее зловещего демонологического опуса «О демономании колдунов» являлся Жан Боден, политический теоретик, проповедник терпимости, некоторые идеи которого, по мнению многих исследователей, предвосхищали философию века Просвещения.

Не являются исключением и писатели. Некоторые исследователи считают, что отношение Шекспира к демонологии, вероятно, было близким к позиции скептиков[306]. Однако духи, ведьмы и колдуны в пьесах Шекспира и современных ему драматургов ведут себя строго в соответствии с представлениями демонологов[307]. Мы здесь не касаемся вопроса, что хотел поведать миру великий драматург своим «Гамлетом», — об этом идут споры в веках и написаны сотни и тысячи книг. Но можно оспорить ту роль, которую отводят в объяснении замысла Шекспира призраку отца Гамлета. Сведения, которые мы узнаем о призраке, напрасно рассматриваются вне контекста демонологических представлений, существовавших в начале XVII в. Видимо, правы исследователи, полагающие, что Шекспир, выводя Тень убитого короля, имел в виду дьявола, принявшего вид отца Гамлета, и что это было вполне понятно тогдашнему театральному зрителю. Об этом же явно думает Горацио, когда он в начале пьесы обращается к призраку:

Рассказывая об этом Гамлету, Горацио говорит о Тени: «Некто, как отец ваш» (в буквальном переводе — некто, напоминающий вашего отца). Гамлет, услышав об этом, в свою очередь терзается сомнениями:

Эти сомнения не исчезают и когда Гамлет видит призрак:

И тут Гамлет принимает решение:

Горацио предостерегает Гамлета:

Но Гамлет уже сделал выбор, который приведет его к гибели. Правда, сомнения у него остаются:

Гамлет с помощью актеров проверяет слова призрака и убеждается, что он говорит правду. Но тогдашний театральный зритель наверняка был знаком с распространенным мнением, что дьявол мог говорить и правду, если это помогало ему погубить душу (в данном случае Гамлета, так же как короля и королевы). Хотя Шекспир оставляет зрителя в нерешительности относительно природы призрака, но его появление в полночь в уединенном месте, у опасной пропасти говорит само за себя. Когда Горацио заклинает его именем неба, Тень удаляется. Во второй раз он исчезает при крике петуха. Горацио говорит о призраке, что он вздрогнул, как некто виноватый при грозном окрике. Марцел прямо связывает Тень со злыми духами, которые не могут появляться днем или в Рождество. Правда, призрак сообщает, что он пришел из чистилища, а также о пытках, которым он там подвергается, что должно было казаться явной ложью зрительному залу, поскольку целиком противоречит христианской традиции. Дух выглядит завистливым, ревнивым, надменным и самодовольным, с бешеной яростью повествует он о преступлениях Клавдия и Гертруды. Призрак не выказывает никакой любви к Гамлету, а лишь призывает его к беспощадной мести, тогда как, по церковному учению, душа чистилища поглощена любовью к Богу. Чтобы еще более ясно дать понять зрителям, что Тень — это демон, Шекспир заставляет его обращаться снизу, т. е. из места обитания слуг сатаны, из преисподней. Сам Гамлет говорит при этом: «Так, старый крот, как ты проворно роешь». К хитростям дьявола относится требование к Гамлету:

Но этот совет уничтожить Клавдия, не тронув его жены, — явный абсурд. Тем не менее Гамлет приходит к окончательному выводу:

И с этой минуты он все более проникается одним чувством мести, губит не только Клавдия и Гертруду, но также Офелию, Полония, Лаэрта и, наконец, самого себя.

Весь ход событий убеждал зрителя, что призрак отца Гамлета был дьяволом, принявшим этот облик[308]. Такая же роль отведена дьяволу и в других пьесах Шекспира. Это лишь один из возможных примеров — на основе всем знакомого текста, написанного рукой гения, — чтобы почувствовать, насколько демонологические воззрения довлели над сознанием людей в эпоху Шекспира.

Выступать против господствующих демонологических взглядов было трудным и опасным делом, решались на это немногие, и то в осторожной форме. Мишель Монтень (1533–1592), призывавший все подвергать сомнению, рискнул лишь заявить, что доказательства существования ведовства не настолько убедительны, чтобы на основании их выносить смертные приговоры. Бывали, конечно, смельчаки вроде Брайена Уокера из графства Дареми, который заявлял: «Я не верю в существование ни Бога, ни дьявола, я не желаю верить во что-либо, кроме того, что вижу собственными глазами»[309]. На такое богохульство считались способными лишь погибшие души закоренелых грешников, ставящих себя вне закона.

Опровергнуть роковое суеверие оказались бессильны люди, поднявшиеся на борьбу с ним, хотя у них не было недостатка ни в мужестве, ни в духовной мощи. Конечно, им приходилось бороться против сил, заинтересованных в продолжении гонений. Все было — и внесение Римом в Индекс тех книг, которые обличали процессы, и запрещение и сожжение этих книг в протестантских странах, и обвинение авторов таких сочинений не только в покровительстве ведьмам, но и в прямом сговоре с дьяволом, не раз стоившее жизни критикам распространившегося безумия.

При всем том наиболее видные и влиятельные противники процессов остались вне досягаемости своих врагов. На сожженную книгу, которая произвела большое впечатление, обычно приходилось несколько ее переизданий и переводов на иностранные языки. Таким образом, замолчать аргументы противников преследования не удалось, они были широко известны и даже бессчетное количество раз воспроизводились в сочинениях самих демонологов для их последующего опровержения. Дело было отчасти в самих доводах. Конфликт между разумом и суеверием, о котором писали либеральные историки прошлого века, был совсем не таким простым, каким он представлялся этим ученым. Это не был только спор Возрождения со средневековьем. Это был спор внутри самого Возрождения.

Противники гонений не подвергали сомнению основные идеи демонологов. Придворный врач герцога Киевского Иоганн Вейер[310] в получившей европейскую известность книге «Об обманах (призраках) демонов» пытался лишь убедить своих читателей, что караемые за ведовство женщины — мнимые ведьмы и что их судьи играют на руку сатане, который не нуждается в помощи смертных для совершения своих действий и не допустил бы преследования своих подданных. Вейер понимал, что ему за книгу «отомстят», его будут поносить, что она вызовет кривотолки[311]. И в этом он не ошибся. Новые издания выходили одновременно с усилением гонений даже в самом герцогстве Клевском. А демонологи, включая Ж. Бодена, в один голос заявили, что Вейер и его единомышленники «сами являются колдунами»[312]. Инквизитор Бартоломео де Спина писал в трактате против Иоганна Вейера: «Недавно сатана прибыл на шабаш в наряде владетельного князя и сообщил собравшимся ведьмам, чтобы они не беспокоились, так как благодаря Вейеру и его последователям дела Дьявола приходят в блестящее состояние»[313].

Если утверждение, что сами скептики являются агентами дьявола, не всюду могло вызывать доверие, они всегда должны были считаться с более правдоподобным и не менее опасным обвинением — в атеизме. Противник преследований Реджинальд Скот из графства Кент в Англии опубликовал в 1584 г. более чем 600-страничный трактат «Открытие ведовства» (The Discoverie of Witchcraft). Это хорошо документированное сочинение — Скот ссылался в нем на 216 иностранных и 24 английских автора — многократно переиздавалось в XVII в., пользовалось широкой известностью и уважением, хотя далеко уступало по влиянию и авторитету произведениям демонологов. Скот верил в существование дьявола, однако он считал, что о демонах в Библии говорится не в буквальном, а в переносном смысле и что христианская вера несовместима с суеверием, согласно которому человек постоянно подвергается атакам сил преисподней. Скот считал, что те, кто полагает возможным существование дьявола во плоти и крови, вступающего в телесную связь с женщинами, впадают в грех материализма. Другие авторы указывали на отсутствие свидетельств того, что люди были одержимы дьяволом после первых веков христианства.

Доводы Вейера и Скота отнюдь не были просто приспособлением к манере своих оппонентов. И Вейер, и близкие к нему во многом итальянские неоплатоники, а также Р. Скот и его единомышленник — проповедник Д. Джифорд лишь давали свое истолкование возможностей, которыми обладала челядь сатаны, и ее способностей принимать зримую земную оболочку, действовать в этом обличье и причинять материальный вред человеку. Подобные возражения не могли нейтрализовать пропаганду демонологов. Опровергать такую половинчатую аргументацию было нетрудно, оставаясь на почве той же демонологии. Например, распутную связь дьявола с ведьмами можно было объяснить тем, что он способен, оставаясь духом, имитировать телесное действие путем движения телесных элементов и т. п. Как справедливо заметил английский историк Д. Г. Пеннингтон, сохранилось куда больше исторических свидетельств в пользу существования дьявола, чем в отношении многих фактов, которые считаются безусловно установленными[314]. Чего же было требовать от современников, знакомых с этими «доказательствами»? К тому же стоит напомнить, что главные интеллектуальные силы эпохи были скорее на стороне демонологов. Ведь в козни дьявола верили Жан Боден и Френсис Бэкон, имевшие большую научную эрудицию и авторитет, чем лекарь Вейер или кентский помещик Скот. Здесь надо отметить, что, подобно дьяволу, принимавшему, согласно демонологическим трактатам, плотскую оболочку, сами эти трактаты выражали нередко прямо противоположные позиции, которые занимали их авторы в идей но-политической борьбе.

Наблюдалась любопытная картина. С одной стороны, католические и протестантские сторонники гонений щедро черпали аргументы друг у друга (причем демонологи из лагеря Реформации ссылались на авторитет средневековых теологических сочинений, в других случаях ими решительно отвергаемых). Так, протестант Ламберт Дано в трактате «Колдуны и ведьмы», выпущенном в 1574 г. в Женеве, полностью одобрял преследование ведовства таким оплотом католического фанатизма, как парижский парламент (тогда судебное учреждение, имевшее и административные функции)[315]. Сочинение Дано через год появилось в английском переводе. Вместе с тем Лютер считал католических монахов-экзорцистов «зловредными, отчаянными подлецами, которые изгоняют демонов с помощью дьявола». Сатана лишь притворяется, что страшится «освященных ими предметов — соли или воды, чтобы еще глубже втянуть людей в идолопоклонство». А Р. Скот приравнял демонологов к защитникам такого суеверия, как католическая обедня.

Характерно, что мысль демонологов все время работала над упорядочением строя подземного царства. Нередко оно очень напоминало католический лагерь, каким его представляли себе протестанты, или, наоборот, лагерь протестантизма в изображении идеологов контрреформации. Английский ученый и писатель Роберт Бартон, автор известного трактата «Анатомия меланхолии» (1621), совсем не демонолог по склонностям, тем не менее на основании сочинений исследователей козней дьявола рисует подробную картину организации двора сатаны. Бартон не забывает упомянуть даже о должности носителя чаши, которую подносит «князю тьмы» демон Бегемот. Напротив, демонолог на троне Яков I считал недопустимым для христианина придерживаться мнения, будто у дьяволов имеются князья, герцоги и короли, командующие целыми легионами демонов, и полагал, что нечистая сила просто пытается убедить в этом ученых людей. Впрочем, коронованный демонолог здесь отступал от общего мнения, будучи особо озабоченным престижем монархов, который пострадал бы при наделении их титулами каких-то помощников сатаны. А наличие рангов у демонов до их превращения в падших ангелов не считал возможным отрицать и Яков I. Существовали многие способы классификации демонов: по сфере обитания — огненные, воздушные, земные, водяные, подземные и еще (как их называл итальянский прелат Гуаццо) лусифугос — ненавидящие свет и могущие принимать телесную форму только ночью. Эти последние не имели дел с ведьмами, так как убивали смертных уже одним своим дыханием или прикосновением…

Согласно церковному праву, ведовство — это соглашение между человеком и дьяволом для действий, направленных против Бога и всего человеческого общества. Обвинение против индивида могло быть выдвинуто как самим обществом, так и на основании показаний других лиц, арестовывавшихся и судимых за ведовство.

Авторы «Молота ведьм» готовы были предоставить ведение процессов светским судам. Впоследствии инквизиция (в Испании, Италии) пыталась отстаивать свое исключительное право судить ведьм. Однако Латеранский собор 1514 г., собранный папой Львом X, объявил, что ведовство, будучи «смешанным преступлением», подлежит преследованию со стороны как духовной, так и светской власти. Когда в ряде католических стран была отменена инквизиция, борьбу с ведьмами взяли на себя светские суды, так как законодательство после решения Латеранского собора включило положения, уполномочившие гражданскую власть на такие действия. При этом, поскольку колдовство считалось «исключительно тяжким преступлением», светские суды применяли методы инквизиционных трибуналов. С другой стороны, протестантские авторы подхватили «авторитетное» мнение Шпренгера и Инститора относительно того, что дела о ведовстве входят в компетенцию светских властей. Протестантские страны, ненавидевшие инквизицию, тем не менее целиком сохранили в своих судебных кодексах рекомендованные ею правила ведения следствия и суда над ведьмами, а известный юрист И. Дамгрудер, обличавший жестокость Святого трибунала, вместе с тем горячо рекомендует беспощадное преследование колдуний светскими властями.

Гонения происходили в странах с сильной и слабой центральной властью, с различной системой судопроизводства, в военное и мирное время. Обвиняемых в колдовстве судили суды всех ступеней, светские и духовные, трибуналы инквизиции, специальные комиссары, коронные и городские суды, действовавшие с участием или без участия присяжных заседателей.

Демонологи разъясняли, что ведовство — духовное преступление, наказуемое смертью, даже если оно не принесло вреда. Это особое преступление, для расследования которого не подходят обычные правила. Судьи, заботясь о безопасности общества, могут приносить в жертву интересы индивидуума. Пытка — это фактически религиозное средство, применение которого позволяет вернуть подозреваемого снова в человеческое общество, способ освободить человеческую душу от власти дьявола, и поэтому силой вырванные признания являются вполне достаточным основанием для обвинения других лиц в ведовстве[316].

Практика

Ведовский процесс отличался от обычного тем, что он рассматривался как суд не просто над уголовным преступником, а над врагом общества. Точно такое же впечатление пытались создать власти проведением публичных казней осужденных ведьм.

Принципы подготовки и ведения инквизиционного процесса хорошо известны[317]. Процессы над ведьмами проводились по тем же канонам, что и суды над еретиками. Единственным отличием было то, что при обвинении в ведовстве несчастные жертвы лишались всякой надежды на какое-либо снисхождение, на что могли рассчитывать раскаивавшиеся еретики, если они с покорностью признавались в своих прегрешениях против веры. Многие стали жертвой доносчиков, которые действовали в расчете на получение части имущества казненных (особенно широкие размеры это приобрело в германских государствах).

Однако еще большая часть арестов производилась в результате оговоров на допросе под пыткой. Случалось, что палачам удавалось вырвать у одной обвиняемой 100 или даже 150 имен ее «сообщников». В протоколах допросов 300 ведьм в Германии фигурирует 6000 имен (в среднем по 20 на каждую обвиняемую)[318].

Взгляды юристов и законодательство, касающееся колдовства, шли в ногу с развитием «теории» и «практики» процессов над ведьмами. Законы перестали делать различие между «добрыми» и «злыми» колдуньями и колдунами. Были снова (примерно с 60-х годов XVI в.) восстановлены такие эксперименты, как опускание руки подсудимого в кипяток, чтобы в зависимости от размера ожога определить его виновность. Далее, подсудимого могли, как в старину, бросать связанным в воду. Если испытуемый всплывал, это считалось доказательством вины, если нет — это признавалось доводом в пользу оправдания, хотя при эксперименте жертва могла захлебнуться и утонуть. И это несмотря на то, что даже «эксперты» из Лейденского университета считали, что человеческое тело способно всплыть и в силу естественных причин: ведь его связывали так, что оно могло держаться на воде как лодка.

Преследование фантастического «шабаша ведьм» превращалось в самый доподлинный судебный шабаш.

Основными методами допроса были: презумпция виновности; достаточность любого слуха для начала дела; сокрытие от арестованной имен свидетелей; принятие во внимание только показаний, неблагоприятных для обвиняемых, включая даже показания детей, а также заведомых преступников; запрещение, как правило, иметь адвоката; дозволенность любых уловок при допросе и, конечно, пытка, продолжавшаяся до тех пор, пока не делались признания и не назывались имена «сообщников». При таком подходе высказываемые ведьмами сомнения в компетенции судей вели к пыткам даже в тех случаях, когда сами судьи сомневались в виновности подсудимых[319].

Ведовство, считавшееся преступлением исключительным, требовало и применения исключительной процедуры при его расследовании и наказании. Если при «простом» ведовстве еще можно было полагаться на «свидетельства» соседей, то в отношении пакта с дьяволом требовались «признания» подсудимых. Поскольку во всех случаях речь шла о невиновных людях, то обвинительный приговор мог быть основан только на сфабрикованных доказательствах — на вырванных пыткой признаниях, некритическом восприятии самооговоров, ложных показаниях мнимых свидетелей. Поэтому в качестве таковых допускались лица, которые не считались бы заслуживающими доверия при рассмотрении любых других дел, — дети, заклятые враги подсудимых, люди, могущие извлечь пользу из их осуждения, и даже уголовные преступники, отбывающие наказания и рассчитывающие путем лжесвидетельства, угодного властям, добиться смягчения своей участи. Фактически ведовские процессы шли против правовых идей, которые постепенно получали распространение в юридической практике передовых стран — отказ от «выбивания» силой признаний, запрещение запугивать и подкупать свидетелей, принятие показания лишь тех лиц, которые присутствовали при совершении преступлений[320].

Переплетение естественнонаучных знаний, старых суеверий и «открытий» демонологии порождало, например, в Англии в середине XVII в. и особую судебную практику. Значительную часть обвиняемых оправдывали и объявляли жертвой истерии, галлюцинации и обмана, поскольку находились естественные объяснения приписываемых ведовских действий. Однако других осуждали, поскольку таких рациональных причин обнаружить не удавалось. Против этих злосчастных обвиняемых роковую роль играла даже начавшая применяться более совершенная техника расследования преступлений, заглушавшая голоса скептиков и увеличивавшая уверенность в доказанности вины подсудимых[321]. Но это все относится к передовой стране — Англии. На континенте дело обстояло значительно мрачнее. На решение судов по ведовским делам не могли приноситься жалобы в вышестоящие инстанции. Уже арест сопровождался конфискацией имущества. Эти принципы ведения дел в инквизиционных трибуналах в основном были восприняты и светскими судами.

Пытка была главным звеном в ведовских процессах. Ее применение оправдывали не только «необходимостью»: иначе ведьм, которым помогает дьявол, не принудишь к признанию. Доводы скептиков, что пытками можно вырвать признание у любого невиновного, отвергались еще более неожиданным аргументом. Демонологи вроде Дельрио разъясняли, что Господь по своей неизмеримой благости никогда не допустит, чтобы при искоренении бесовских слуг пострадали невинные. На основе такой логики каждый арестованный превращался в виновного. Это убеждение подкреплялось тем обстоятельством, что во многих местностях никто не выходил из застенков живым. А во время самих пыток любое поведение жертвы считалось признаком вины, тем более что подразумевалось незримое присутствие при допросе сатаны.

Вот что рассказывает современник — противник процессов Фридрих Шпее: «Если обвиняемая вела дурной образ жизни, то, разумеется, это доказательство ее связи с дьяволом; если же она была благочестива и вела себя примерно, то ясно, что она притворялась, дабы своим благочестием отвлечь от себя подозрения в связи с дьяволом и в ночных путешествиях на шабаш. Если на допросе она обнаруживает страх, то ясно, что виновна: совесть ее выдает. Если же она, уверенная в своей невиновности, держит себя спокойно, то нет сомнений, что она виновна, ибо, по мнению судей, ведьмам свойственно лгать с наглым спокойствием. Если она защищается и оправдывается против возводимых на нее обвинений, это тоже свидетельствует о ее виновности; если же в страхе и отчаянии от чудовищности возводимых на нее поклепов она падает духом и молчит, это уже прямое доказательство ее преступности… Если несчастная женщина на пытке от нестерпимых мук дико вращает глазами, для судей это значит, что она ищет глазами своего дьявола; если же она с неподвижными глазами застывает в напряженной позе, это значит, что она видит своего дьявола и смотрит на него. Если она находит в себе силу переносить ужасы пытки, это значит, что дьявол ее поддерживает и ее необходимо терзать еще сильнее. Если она не выдерживает и под пыткой испускает дух, это значит, что дьявол ее умертвил, дабы она не сделала признаний и не открыла тайны».

А активный поборник гонений, светило германской юриспруденции протестант Бенедикт Карпцов, как бы подтверждая выводы Шпее, делает, например, такие заключения: «Поскольку из актов явствует, что дьявол так прихватил Маргариту Шпарвиц, что она, не пробыв и получаса растянутой на лестнице, с отчаянным криком испустила дух и свесила голову, откуда видно было, что дьявол умертвил ее изнутри ее тела, и так как нельзя не заключить, что с ней дело обстояло неладно, ибо она ничего не отвечала во время пытки, то ее мертвое тело, согласно справедливости, должно быть закопано живодерами между виселиц». Карпцов признавал, что пытками часто злоупотребляли, вырывая ложные признания. Тем не менее этот святоша, хваставший, что прочел Библию 53 раза от корки до корки, настаивал на применении пыток при допросе и даже способствовал усовершенствованию их методов. Вдобавок Карпцов разъяснял, что наказания заслуживают и те, кто только воображал, будто побывал на шабаше, поскольку это обличает преступное намерение вступить в связь с дьяволом. Самооговор под пыткой сам по себе становился преступлением.

Можно только поражаться силе духа некоторых подсудимых, подвергавшихся страшным мучениям. В Нордлингене в 1591 г. одну девушку пытали 22 раза. В другом случае протокол зафиксировал, что пытку возобновляли 53 раза!

Сохранились «Наставления по допросу ведьм», которые служили в XVI и XVII вв. инструкцией для судей в германских княжествах и городах. Примером может служить инструкция, которая включена в состав Баденского судебного уложения 1588 г. Первоначально рекомендовалось добиться от подсудимой признания, что она слышала о ведовстве. Далее следует задать ей такие вопросы: «Не делала ли она сама каких-либо таких штучек, хотя бы самых пустячных, не лишала ли, например, коров молока, не напускала ли гусениц или тумана и тому подобное? У кого и при каких обстоятельствах удалось ей этому выучиться? С какого времени и как долго она этим занималась и к каким прибегает средствам? Как обстоит дело насчет союза с нечистым? Было ли тут простое общение, или оно скреплено клятвой? Как эта клятва звучала? Отреклась ли она от бога и в каких словах? В чьем присутствии и с какими церемониями, на каком месте, в какое время и с подписью или без оной? Получил ли от нее нечистый письменное обязательство? Писано оно кровью — чьей кровью — или чернилами? Когда он к ней явился? Пожелал ли он брака или простого распутства? Как он звался? Как он был одет и особенно какие у него были ноги? Не заметила ли она в нем каких-либо особых чертовских примет?» После этого следовал ряд вопросов, призванных выяснить самые малейшие детали «семейной жизни» с дьяволом. Далее шли вопросы о вреде, принесенном подсудимой: «Вредила ли она в силу своей клятвы людям и кому именно? Ядом? Прикосновением, заклятиями, мазями? Сколько она извела до смерти мужчин, женщин, детей? Скольких она лишь испортила? Сколько беременных женщин? Сколько скотины? Сколько напустила туманов и подобных вещей? Как, собственно, она это делала и что для этого пускала в ход?»

Другие вопросы делились на большие группы и касались способов полета на шабаш, присутствия там известных подсудимой людей, методов превращения ведьм в животных, церемоний на свадьбе с дьяволом, поедания малых детей, рецептов приготовления волшебной мази, добывания и подкидывания уродов в колыбели и многого другого, подобного уже перечисленному выше.

Этот подробнейший и детально разработанный вопросник, собственно, содержал уже и готовые ответы. Они могли расходиться лишь в частностях, которые просто относились к особенностям данного судебного казуса. Вместе с тем достигаемая степень единообразия в ответах считалась окончательным подтверждением, что исторгнутые пыткой показания полностью соответствовали истине. Судьи сознательно добивались этой «согласованности» в показаниях обвиняемых, отлично понимая, насколько она важна для доказательной силы признаний. О единообразии показаний как дополнительном свидетельстве их правдивости много писали главные авторитеты в области демонологии. То, что выходило за рамки такой «согласованности», выдавалось за следствие хитрости дьявола.

Зловещими нелепостями буквально пестрят протоколы ведовских процессов. Одну женщину обвинили в убийстве с помощью колдовства некоего Гейнца Фогеля, признали виновной и сожгли, хотя этот Фогель фигурировал как свидетель на суде!

Легкая доказуемость нелепости многих обвинений нисколько не облегчала положения подсудимых. В середине XVII в. в Англии священника Джона Лауеса, пытая бессонницей, довели до признания, что он колдовством сумел вызвать при спокойном море кораблекрушение близ Хариджа. Лауеса приговорили к смерти; не поинтересовавшись, было ли в указанное время кораблекрушение. В одном австрийском городе сожгли двух женщин за то, что «они много бродили по лесам в поисках кореньев»[322]. В Национальной библиотеке в Париже хранится «собственноручное» письмо дьявола Асмодея аббату Грандье, против которого в 1635 г. было возбуждено дело, приведшее обвиняемого на костер. На этом процессе была предъявлена «печать дьявола» в оригинале, а также заверенная официальная выписка из «адских архивов»:

«Мы, всемогущий Люцифер, совместно с Сатаной, Вельзевулом, Левиафаном, Элими, Астаротом и другими получили сегодня пакт, заключенный с нами Урбаном Грандье, взамен которого мы обещаем ему неотразимое влияние на женщин, отдаем ему самых прекрасных девственниц, честь монахинь, все мыслимые звания, почести, удовольствия и богатства. Он должен совершать прелюбодеяние раз в три дня, никогда не воздерживаться от пьянства, доставлять ежегодно нам выражение своей преданности, запечатанное собственной кровью, отвергать святые дары и возносить к нам молитвы. Посредством этого пакта он будет вкушать все земные удовольствия в течение двадцати лет, после чего вступит в пределы нашего царства, чтобы возносить хулу на Бога в нашем присутствии.

Дано в Аду на Совете Демонов. Подписано: Люцифер, Вельзевул, Сатана, Элими, Астарот. Место для подписи и печати Магистра дьяволов и всех высших командиров демонов.

Скрепил подписью Ваалбарит, секретарь»[323].

Известный гонитель ведовства де Ланкр приводит такой случай: один житель заподозрил свою служанку в полетах на шабаш. Чтобы уличить «ведьму», он привязал ее за ногу к стулу возле камина как раз в ночь, когда должен был происходить шабаш, и решил не смыкать глаз. Как только служанка пыталась заснуть, хозяин ее сразу же будил. Тем не менее, добавлял де Ланкр, дьявол восторжествовал, так как служанка все-таки побывала на бесовском сборище, призналась в этом и рассказала множество подробностей, подтверждая их еще другими показаниями…

Считали ли палачи свои жертвы действительно виновными в инкриминируемых им преступлениях? Р. Мандру в уже упомянутой книге «Судьи и колдуны во Франции в XVII в.» показывает, как трудно было вершителям тогдашнего правосудия счесть не заслуживающими подражания и лишенными значения сотни прецедентов, массу прежде выносившихся приговоров. Совмещение таких самооговоров с показаниями, вырванными пытками, и создавало «фактическую основу», которой доверяла часть судей. Однако судьи верили в вину осужденных далеко не всегда, возможно даже в меньшинстве случаев. Шпее рассказывает о своем разговоре с одним судебным чиновником. Тот без обиняков признал, что на ведовских процессах часто судят и невиновных, но это уже дело князя, который советуется со своей совестью. Дело же подчиненного лишь выполнять полученные приказы. Шпее добавлял, что примерно так же высказался и другой опрошенный им чиновник. Князь (речь явно шла о курфюрсте Кёльнском) заявил, что он возлагает всю ответственность на судей. Набожный Шпее добавлял, что так создавался поистине заколдованный круг. Были ли знакомы судьи и присяжные с аргументацией противников ведовских процессов? В общем и целом она была вполне известна и судьям, и специальным комиссарам, посылавшимся на места для искоренения ведовской скверны, и монархам, которые наделяли полномочиями этих комиссаров. Об этом дает представление книга некоего Генриха Шультхейса «Подробная инструкция, как вести инквизиционные процессы обвиняемых в страшном преступлении колдовства», вышедшая в 1634 г. в Кёльне.

Еще одна характерная и мрачная черта времени. Судьи во многих местах допрашивали подозреваемых в ведовстве, не знакомы ли они с книгами противников процессов — это было тяжким прегрешением, — а также… с сочинениями самих демонологов, включая «Молот ведьм». Эти трактаты, по мнению властей, содержали слишком много сведений, способных смутить нехитрый разум паствы, и творения демонологов разрешалось читать лишь инквизиторам для пользы дела. Признание же в знакомстве с демонологическими исследованиями само по себе могло служить веской уликой против обвиняемых[324].

Гонение было немыслимо и без должной дисциплинированности и рвения судей. Эти дисциплинированность и рвение подогревались страхом за себя. Демонолог Дельрио прямо разъяснял, что судья, не приговаривающий ведьму к смерти, вызывает сильное подозрение, не связан ли он сам с дьяволом. Преследование ведьм могло происходить только в социально-психологической атмосфере, насыщенной демонологической пропагандой, в обстановке общего террора, который затрагивал иногда также неугодных свидетелей, судей и присяжных. Шультхейс приводит нравоучительные примеры. Один из присяжных, не согласившийся с обвинением, был подвергнут пытке первой степени, от которой он, почти семидесятилетний старик, потерял сознание. По мнению Шультхейса, жертва вовсе не лишилась чувств: колдун просто заснул, что являлось обычным трюком у слуг дьявола и служило свидетельством связи с сатаной. Через несколько недель бывший присяжный умер в темнице. Подобные случаи были не единичными. Присяжному из небольшого германского городка Рейнбах Герману Лееру, выступавшему против осуждения невиновных, удалось бежать в Голландию. Там он выпустил книгу, рассказывающую о злоключениях его земляков, которые в 1631 г. откупились от присланного к ним расследователя по ведовским делам, но тот через несколько лет снова явился и принялся за свою кровавую работу[325]. Леер приводит целый список непокорных присяжных, павших жертвой попытки воспрепятствовать гонениям. Интересно отметить, что Леер был знаком с доводами ряда противников преследования ведьм.

Доктор права, бургомистр города Трира Дитрих Фладе 20 лет состоял председателем суда; одно время он был также ректором университета, хотя этот пост по традиции занимали теологи. Бургомистр был советником правящего курфюрста-архиепископа. Долгое время Фладе ограждал Трир от колдовских процессов. Ему удавалось это делать даже после 1581 г., когда архиепископ Иоганн фон Шененбург предоставил свободу рук «охотникам на ведьм». Под влиянием Фладе суд в своих решениях игнорировал признания, вырванные под пыткой. Это приводило в бешенство демонологов, начавших собирать улики против бургомистра. Пытка позволила получить показания 14 ведьм о том, что он присутствовал на шабаше. Была создана специальная комиссия для расследования дела. Фладе попытался бежать, но был пойман, посажен под домашний арест, а еще через несколько месяцев заключен в тюрьму.

Против Фладе были собраны показания не только ведьм, но и двух священников, признавших под пыткой и повторивших на очной ставке с Фладе, что они видели его на бесовском шабаше. Фладе ответил, что они видели лишь его образ, созданный отцом лжи. Видимо, это была сознательная линия, которую решил проводить в своей защите Фладе. Опыт судьи подсказывал ему, что невозможно выдержать пытки: он не хотел оговаривать других. Поэтому Фладе признал под пыткой, что был на шабаше. Его принудили, как обычно, сообщить имена людей, которых он там видел. Называя эти имена, Фладе оговаривал, что ему неизвестно, были ли там перечисленные им люди, или он узрел лишь их призраки, созданные бесовской силой… Через месяц пытка была повторена. Фладе теперь заставили сознаться в различных «преступлениях» вроде того, что он создавал гадов, бросал в воздух куски навоза. Тут же фигурировала и попытка извести колдовством курфюрста. Его процесс длился два года — необычайно долго для судов над ведьмами и колдунами. Сначала были казнены «сообщники» бывшего председателя суда[326]. 15 сентября 1589 г. настал черед самого Фладе. «Когда шествие подошло к костру, — рассказывалось в современном отчете, — он, не сломленный духом, обратился к собравшейся толпе со словами, которые приличествовали обстановке, и советовал людям, чтобы они извлекли уроки из его судьбы, дабы избегнуть коварства и козней сатаны. Так, словом и делом, смягчал он гнусность своих преступлений и оправдывал перед согражданами свою казнь»[327].

Судьи были явно не гарантированы от того, что они сами не окажутся на скамье подсудимых. Зато демонологи сулили им весьма сомнительные преимущества быть неуязвимыми для дьявольских чар. «Несомненно, — писал в 1605 г. французский теолог Ла Луаер, — что, сколь ни зловредны колдуны и ведьмы, они не могут нанести вреда тем, кто занят отправлением правосудия»[328].

Английские суды, разбирая дела ведьм, обычно не применяли пыток. Тем не менее около одной пятой (19 %) ведовских процессов окончились обвинительными приговорами. Они были следствием либо самооговоров, либо свидетельских показаний, сочтенных судом достаточными для доказательства вины (по английскому праву в ряде случаев не требовалось собственного признания подсудимого). Примерно тысяча человек была казнена за колдовство — страшная цифра, хотя она выглядит небольшой в сравнении с числом жертв, которое вызвала «охота на ведьм» в других западноевропейских странах.

Показания ведьм, полученные без применения пыток, — самооговоры — не представляют ничего таинственного для современной психиатрии. Обычные фантазии расстроенного воображения, проявляющиеся в самых различных галлюцинациях, в духовной атмосфере XVI и XVII вв. как магнитом притягивались к такому центру, каким являлась фигура дьявола. Эти фантазии имели бы определенное единообразие, даже если бы не было ни инквизиции, ни «охоты на ведьм».

Благоприятный исход ведовского процесса был редчайшим исключением и имел место лишь тогда, когда у подсудимых появлялся — вопреки правилу — адвокат, притом влиятельный и ловкий юрист (и то если процесс происходил не в разгар гонений).

Попытки во время процессов ведьм выступать в их защиту если и были возможны, то только при полном признании веры в существование колдовства и при условии, что доказывалась невиновность лишь данной подсудимой. Шесть лет (1615–1621 гг.) боролся великий астроном Иоганн Кеплер за жизнь своей матери, обвиненной в колдовстве и брошенной в тюрьму швабского города Леонберга. Ученому помогло знакомство с самим императором, который дорожил Кеплером как астрологом. Кеплер умолял вмешаться и вюртембергского герцога Фридриха.

С огромным трудом сын подсудимой добился, чтобы мать не пытали, нанимал адвокатов, получил право самому выступать ее защитником на процессе. Казалось, ему улыбнулось счастье; фрау Кеплер была освобождена, но в 1620 г. ее снова арестовали. Старой женщине в это время уже минуло 73 года. Отчаяние, новая борьба… И в течение всех этих схваток с инквизиторами Кеплер должен был делать вид, что вполне разделяет веру в ведьм, но лишь убежден, что отсутствуют доказательства, уличающие его мать. Судьи же не скрывали своего недовольства: слыханное ли дело, чтобы обвиняемую сопровождал на процессе ее сын, дотянуться до которого не так-то просто. Приходилось маневрировать. Измученную старуху не пытали, а только водили в пыточную камеру и требовали сознаться. Кеплер победил: инквизиционный суд предпочел оправдать его мать. Но дорого доставшаяся победа пришла поздно. Пожилая женщина, прошедшая первые круги инквизиционного ада, скончалась через полгода после освобождения[329].

Общее число жертв ведовских процессов невозможно определить сколько-нибудь точно. На основании подсчета казненных в ряде районов заключают, что в целом в Европе их число достигало несколько сот тысяч. Часть новейших исследователей считают эту цифру значительным преувеличением. В некоторых областях их было больше, чем погибших от войн и эпидемий.

Может возникнуть вопрос: насколько правомерно относить судебные расправы над ведьмами к числу политических процессов? Действительно, политическая подоплека процесса, как мы увидим, вполне очевидна в одних случаях и трудноразличима в других. Однако такая неясность исчезает, если от отдельных процессов обратиться к массовым гонениям. Они отражали, как правило, не только общий «духовный климат» эпохи, но и вполне конкретную политическую ситуацию.

Суд над ведьмами часто приобретал политическую окраску, а суды над политическими противниками включали и обвинение в связи с сатаной. Это отражено и в литературе. Шекспировский Ричард III укорял вдовствующую королеву в том, что она волшебством навела на него порчу.

Обвинение противников в занятии черной магией и ведовством было нередким приемом в политической борьбе и придворных интригах. В Англии главный министр Генриха VIII Уолси, когда он впал в немилость, был обвинен в том, что ранее «околдовал ум короля и заставил любить его до безумия, более чем король любил когда-нибудь какую-либо леди или джентльмена».

Молодой 22-летний шотландский король Яков VI (впоследствии король Англии Яков I) писал в теологическом сочинении в 1588 г., что «орудиями дьявола являются римский папа и католическое духовенство, земные монархи, турецкий султан и испанцы». В этом перечне слуг Сатаны не названы ведьмы, которые вскоре явились объектом изучения Яковом в его последующих демонологических изысканиях. Не потому ли, что они как бы стали в глазах короля инобытием и воплощением всех враждебных ему сил? Заметим, что интерес к демонологии пробудился у шотландского монарха во время ведовских процессов, носивших явно политический характер. Эти процессы происходили с ноября 1590 по май 1591 г. Под суд было отдано более 100 человек, большая часть которых была казнена. Неизвестно, шла ли речь о действительном заговоре против короля или о правительственной провокации с целью скомпрометировать и осудить на казнь влиятельного лорда Босвела.

Френсис Стюарт, лорд Босвел, был племянником по матери лорда Босвела — третьего мужа Марии Стюарт, матери Якова VI, и унаследовал его титул. Отец Френсиса Стюарта был незаконным сыном короля Якова V. А незаконные сыновья этого короля были легитимизованы римским папой, что было подтверждено наследницей Якова V Марией Стюарт. В случае если бы Яков VI умер бездетным, лорд Босвел приобретал права на шотландский и, возможно, даже английский трон. Трусливый Яков боялся Босвела и считал его опасным врагом. На суде было названо имя Босвела, но лорд имел сильную партию при дворе, и его не тронули. Когда ранним утром 24 июля 1593 г. Босвел, сопровождаемый друзьями, незаметно проник в замок Холируд просить прощения у короля, Яков решил, что явились убийцы, и пытался бежать. Однако тщетно: в дверях стояли сторонники Босвела. Тогда Яков в страхе крикнул, что, если они пришли отнять у него жизнь, «они не отнимут его душу». Суеверный король, эксперт по демонологической части, подозревал Босвела в связи с дьяволом и объявлял, что умрет христианином.

Рождение детей Якова похоронило надежды Босвела на престол. Босвел бежал из Шотландии и умер в Неаполе в нищете. Но это случилось позже, а в конце 1590 и начале 1591 г. Босвел был влиятельным вельможей, соперничавшим с Яковом, и обвинение утверждало, что более 300 ведьм неоднократно собирались для осуществления изменнических действий против короля, в частности вызывали штормы, чтобы потопить корабль, на котором находился Яков, пытались умертвить монарха, расплавляя его изображение из воска, и устраивали неслыханные ритуальные оргии в церкви в графстве Северный Бервик, на котором присутствовал сам дьявол[330]. Вероятно, подчеркивание в шотландских процессах роли договора с дьяволом было результатом инициативы самого Якова, который набрался этой премудрости во время поездки в 1590 г. в Данию, где он встречался с континентальными демонологами. Поскольку обвиняемым инкриминировалось злоумышление против священной особы монарха — божьего наместника на земле, оно должно поэтому быть задумано врагом Бога — дьяволом. Яков даже обращался в одном случае с речью к присяжным, не желавшим выносить смертный приговор, — беспрецедентный случай в истории шотландского правосудия. Яков I мотивировал свое вмешательство тем, что он, как король и высший судья, может вынести правильный приговор в этом деле. Не ограничиваясь этим, Яков озаботился опубликованием в Англии специального памфлета, излагавшего в выгодном для шотландских властей духе историю Бедовских процессов в Северном Бервике. А через несколько лет, в 1597 г., был уже опубликован ученый трактат Якова «Демонология».

Надо различать ведовские процессы, прямо ставившие политическую цель — расправиться (и обеспечить широкую поддержку этой расправе) с врагами монарха и его правительства, от тех ведовских судебных дел, которые объективно были направлены на достижение политических результатов лишь косвенно, через нагнетание атмосферы террора.

В ходе политической борьбы ересь постоянно отождествлялась с ведовством. Протестантский епископ Джон Бейл поведал, как Сатана в одеянии отшельника хвастал, что, мол, «мы, священнослужители» никогда не изучаем Библию и что он близкий друг римского папы, оказывающего ему помощь в борьбе против истинных христиан. А католические экзористы сообщали, что демоны, с воплями покидая тела своих жертв, одновременно прославляли доктрины протестантизма[331]. Английский католик Томас Степлтон отмечал: «Ведовство растет из-за ереси, ересь — из-за ведовства». М. Дельрио писал в 1596 г., что дьявол теперь действует через еретиков, как раньше действовал через язычников. Другой известный демонолог, французский судья Богюэ, в 1609 г. также уверял, что «колдовство возникает не иначе как в сопровождении ереси»[332].

В начале XVII в. католики постоянно именовали протестантов «покровителями ведьм». (Соотношение подсчитанных историками смертных приговоров на ведовских процессах, вынесенных католическими и протестантскими судьями в юго-западной Германии в разгар гонений, соотносится примерно как 3,6:1[333]. Трудно все же усидеть здесь «покровительство»!) Во многих случаях обвинение в колдовстве было орудием для дискредитации политического противника[334]. Во время религиозных войн во Франции, после разрыва в 1588 г. Генриха III с лидерами Католической лиги, появились памфлеты, обвинявшие короля в занятии ведовством. Так, один из этих памфлетов, изданный в 1589 г., был озаглавлен: «Колдовство Генриха Валуа и обязательства, которые он дал дьяволу в Венсенском лесу, и т. д.». Вскоре король был убит монахом-фанатиком Жаком Клеманом. В мае 1617 г. была предана суду по обвинению в колдовстве Леонора Галигаи, бывшая наперсница Марии Медичи и жена авантюриста Кончини, ставшего маршалом д’Анкр и убитого по приказу Людовика XIII. Фаворит короля Альберт де Люинь с целью завладеть имуществом Галигаи хотел обвинить ее в соучастии в убийстве Генриха IV, а когда это не удалось[335], воспользовался тем, что суеверная женщина иногда гадала на внутренностях животных, и приписал обвиняемой занятие колдовством. Не прибегая к пытке, судьи не смогли добиться нужных показаний обвиняемой. Напрасно требовали они от нее сознаться в посещении шабаша. За оскорбление королевской и божественной власти Леонору приговорили к смерти. 8 июля 1617 г. она была обезглавлена, ее труп сожжен на костре.

Во время Английской революции середины XVII в. и в последующие годы распространялись слухи, которые якобы восходили к одному из приближенных Оливера Кромвеля (иногда — полковнику Лэндси), бывшему свидетелем заключения лордом-протектором Англии договора с дьяволом. Сатана обещал Кромвелю победу в сражении с кавалерами — сторонниками короля. Князь преисподней, однако, заключил договор не на 21 год, как хотел того Кромвель, а только на семилетний срок, и ровно через семь лет, ранним утром 3 сентября 1658 г., во время страшной бури нечестивый лорд-протектор скончался[336].

Нередко процессы над ведьмами продолжались и после того, как верховная власть склонялась к мысли приостановить их. В Германии суды делали вид, будто они руководствуются общеимперскими законами, принятыми при Карле V в 1532 г., но на деле постоянно грубо нарушали их в той части, которая ограничивала произвол при преследовании ведовства. В Англии даже после того, как Яков I на основе личного наблюдения за действиями своих судей усомнился если не в мудрости своего трактата «Демонология», то в целесообразности проведения ведовских процессов, еще долго не смогли сдержать усердие местных властей.

Аналогичное положение сложилось как раз в это время — примерно во втором десятилетии XVII в. — в Испании, где королевская власть в лице Филиппа III и Суярема (высший орган Святого трибунала) пытались ограничить число как процессов над колдуньями, так и аутодафе, которые организовывались инквизиторами на местах. Даже прямые намеки из Мадрида на сей счет не всегда доходили до сознания рьяных преследователей ведовства. В результате Супрема издала в 1614 г. распоряжение, по которому в процессах над ведьмами от обвинения требовалось представить действительные доказательства, а приговор должен был утверждаться Мадридом. Это, однако, не прекратило процессов по обвинению в колдовстве, с которыми Испания покончила последней в Европе, уже в начале XIX в.

Еще один парадокс. Наиболее влиятельный трактат против гонений на ведьм в первой половине XVII в. — «Предостерегающее сочинение в связи с ведовскими процессами» — был написан немецким иезуитом, уже упоминавшимся выше Фридрихом Шпее. Неожиданными единомышленниками благородного гуманиста Иоганна Бейера, смело поднявшего голос против гонений, оказались судьи из безжалостной Супремы. В Англии противниками гонений были кентский сквайр Реджинальд Скот, политический памфлетист Филмер, защищавший абсолютизм ссылками на неограниченную власть библейских патриархов, архиепископ Лод, свирепствовавший против пуритан и казненный по приговору революционного парламента, и, наконец, сам его повелитель Карл I. Прекращенные по его приказу ведовские процессы были возобновлены победившими пуританами, причем не только в самой Англии. Когда в ходе революции армия Оливера Кромвеля заняла Шотландию, там фактически прекратились гонения на ведьм. Вместе с тем и такие идеологи, как сэр Томас Браун и священник Джозеф Глэнвил, продолжали утверждать, что не признающие существования ведьм отрицают тем самым и существование духов, а в конечном счете — самого Бога[337]. В числе веривших был не только Бэкон, но и вольнодумец Ралей, и — много позднее — знаменитый естествоиспытатель Бойль, имя которого ныне знакомо каждому школьнику из учебника физики.

В чем же причины отрицательного отношения к ведовским процессам со стороны порой таких представителей консервативных сил, как испанская инквизиция или Карл I и архиепископ Лод? В Испании позиция Супремы определялась сосредоточением усилий против других «врагов» — скрытых еретиков — морисков и марранов, делавших излишним создание дополнительного «ведовского» жупела. Кроме того, отцы-инквизиторы в Мадриде и в Риме явно опасались, что обсуждение — пусть осуждаемых — многочисленных «чудес», совершаемых слугами сатаны, приведет к обесцениванию «чудес господних». А точка зрения Карла I и роялистов была реакцией на одержимость ведовскими представлениями их противников — пуритан. Этому не стоит удивляться, если вспомнить, что в пику истовой религиозности своих врагов английская аристократия в эпоху Реставрации Стюартов откровенно богохульствовала, даже высказывала склонность к философскому материализму. Именно потому, что суеверием были заражены и передовые силы эпохи, отдельные представители консервативных кругов могли себе позволить вольнодумство.

Бог ведьм

Ныне в обширной западной литературе, посвященной ведовству и гонениям на него, можно различить три главных направления. Одно прямо обскурантистское, почти открыто солидаризирующееся со взглядами инквизиторов и их достойных коллег в протестантском лагере. Сторонники второго направления хотели бы выявить бытовые и психологические импульсы ведовства, но склонны при этом проходить мимо классовых корней и пол этических причин этого явления. И наконец, третье направление (М. Мэррей, Д. Гарднер, В. Пейкарт и др.), находящееся в известном смысле между двумя первыми, стремится учитывать политическую подоплеку ведовства и преследований, не упустить скрывающийся за этим какой-то глубокий конфликт. Однако сам конфликт частью этих исследователей рисуется в виде противоборства между христианством и остатками более ранних языческих культов.

В самой гипотезе о том, что влияние языческого наследия было большим, чем это обычно признается в исторической литературе, вероятно, имеется рациональное зерно[338]. Однако совсем другое дело — искать здесь причину ведовских процессов.

Дальше всех в этом отношении пошла М. Мэррей, которая попыталась в своих книгах «Ведовский культ в Западной Европе» (1921 г.) и «Бог ведьм» (1933 г.) представить ведовские процессы как попытку христианства уничтожить еще широко сохранявшее свое влияние язычество[339]. Идеи этих книг получили распространение и даже были воспроизведены в соответствующих статьях ряда изданий Британской энциклопедии в качестве общепризнанной научной истины. М. Мэррей предлагала полностью доверять вырванным пытками «признаниям» и самооговорам[340], считая, что подсудимые были действительно приверженцами древнего культа бога плодородия, жрецов которого инквизиторы и объявляли воплощением дьявола[341]. Но и этих открытий оказалось мало — в книге «Божественный король Англии» (1954 г.) престарелая исследовательница задумала под углом зрения своей теории переписать несколько веков английской истории, и в особенности политические судебные процессы того времени.

М. Мэррей предпосылает своей книге цитату из произведения современника Шекспира драматурга и поэта Френсиса Бомонта «Королевские могилы в Вестминстерском аббатстве»:

По мнению М. Мэррей, когда — вплоть до XVIII в. — говорили о божественной власти короля, о том, что монарх — живое олицетворение бога на земле, эти слова понимались в самом прямом, буквальном их смысле, ведь на протяжении столетий верили, что король, как воплощение божества, должен быть принесен в жертву богу плодородия для блага своих подданных. Позднее возник обычай избирать в качестве искупительной жертвы не самого правящего монарха, а кого-либо из близких ему лиц — близких по крови, по семейным связям, по высокому положению в государстве. Такие жертвы из числа тех, кто принадлежал к королевскому роду или был близок к монарху, приносились не только в Англии, но и в других странах Западной Европы. Типичным примером М. Мэррей считает… Жанну д'Арк. Французская героиня была тоже, оказывается, воплощением языческого бога, поэтому за ней стояла сила, с чем должен был считаться Карл VII. Отсюда возможность успехов Жанны, здесь же объяснение пассивности французов, ничего не сделавших для спасения Орлеанской девы (они, мол, считали, что ей предназначено принести себя в жертву). «Голоса», которые слышала Жанна, были голосами ее единомышленников — живых людей. Кошон и другие судьи отлично понимали это, когда вели допрос. Так, они придавали особое значение тому, что Жанна носила мужскую одежду, потому что это было внешним знаком ее приверженности дианическому культу.

В Англии искупительные жертвы, по утверждению М. Мэррей, приносились в царствование каждого из монархов, по крайней мере со времени Вильгельма Завоевателя[342], т. е. со второй половины XI в. и до начала XVII в., а может быть даже и позднее. Ведь старая религия сохранялась среди сельского населения до конца XVII в. Первоначально жертва — «заместитель» — попросту выбиралась по приказу короля. Впоследствии же ритуальное жертвоприношение внешне изображалось как результат законного разбирательства и вынесенного приговора, в действительности представлявших собой явную насмешку над справедливостью и правосудием. «Такие юридические убийства историкам было трудно объяснить, поскольку эти убийства являлись отрицанием всех принципов человеческого правосудия и христианской религии, которую, как предполагается, исповедовали и король, и судьи»[343]. Христианская церковь вынуждена была долгое время терпеть этот языческий обычай и даже идти на компромисс, канонизируя некоторых из лиц, ставших искупительными жертвами, приписывала им способность творить чудеса. Вместе с тем духовенство, обладая монополией на ведение летописей, старалось скрывать существование языческого культа.

В XVI в. области распространения старой веры, особенно Восточная Англия, продолжает М. Мэррей, стали районами, где раньше всего пустила корни Реформация. К концу правления Елизаветы І вера в божественность монарха почти угасла и сохранялась лишь в отдаленных деревнях. Там, в этих медвежьих углах, слепая преданность своим местным лордам как воплощению бога еще была достаточно сильной и представляла политическую угрозу для центральной власти. И сторонников старого культа стали преследовать, именуя колдунами и ведьмами. Вступление в 1603 г. на престол Якова I, старавшегося возродить веру в божественность монарха, уже не встретило былой поддержки, а более энергичные попытки Карла I даже привели к его низложению и казни. Стюарты не получили твердой опоры даже в Шотландии, откуда они были родом, так как там долгое отсутствие королей, занимавших одновременно английский престол и пребывавших в Лондоне, также подорвало позиции старой религии[344].

По ритуалу искупительную жертву следовало приносить один раз в семь лет. Поскольку же было неудобно так часто менять монархов, возник довольно рано институт «заместителей». Обычно жертву приносили, когда возраст короля или время его правления были кратны числу 7 (иногда —9). Жертвы редко требовались до того, как монарху исполнится 35 лет. Наибольшее число таких жертв приходится на год, когда король достигал 42-, 49- или 56-летнего возраста. Ритуальные казни, когда монарху исполнялось 63 года, являлись редким исключением по той простой причине, что только четыре английских короля перешагнули этот возраст (Генрих I, Эдуард I, Эдуард III и Елизавета I)[345]. Казнь приурочивали к «магическим», «священным» месяцам в языческом культе — февралю, маю, августу, ноябрю (чаще — к февралю и августу). Во время казней толпа громко стенала, части разрубленного палачом трупа выставляли на обозрение в различных районах страны. Не менее характерно, что многие осужденные покорно шли на казнь как на заклание, вместе с тем до конца отрицая возведенные на них обвинения — по поверью, невиновность жертвы была необходима, чтобы искупить грехи всего королевства[346].

В судебные процессы против «заместителей» иногда вовлекали и других лиц, чтобы получить — точнее, вырвать у них — нужные признания против главного обвиняемого. Эти лица могли быть отправлены на плаху или избежать смерти, если их помилование не мешало казни «заместителя». Так, придворных, обвиняемых в преступной связи со второй женой Генриха VIII, Анной Болейн, казнили, поскольку признание их виновными было необходимо для вынесения обвинительного приговора королеве.

Как же, рассуждает М. Мэррей, следует отличать «заместителей» от других осужденных на казнь жертв политических процессов? «Заместителей» нетрудно обнаружить по явной ложности выдвигавшихся против них обвинений, по тому, что они никак не могли быть врагами царствовавшего монарха. Их приговаривали к смерти формально за тягчайшие преступления, их владения конфисковывались в пользу короны, но проходило несколько лет или даже месяцев, и эти владения возвращались наследникам осужденных. Труднее определить критерии выбора, а также кем производился выбор искупительной жертвы. В одних случаях его осуществлял сам король, в других — придворные, тайно наделенные такими полномочиями. Так, например, было в Шотландии, когда в 1566 г. вооруженные лорды ворвались ночью в королевский замок и убили секретаря Марии Стюарт — итальянца Давида Риччио.

Иногда жертва заранее знала уготованную ей участь. Иначе как объяснить известные пророческие слова Жанны д’Арк, что она вряд ли проживет более года? Анна Болейн, кажется, тоже сознательно шла навстречу своей судьбе и поднялась на эшафот, как сообщали современники, «в радостном настроении». Однако в других случаях от жертв скрывали, что их ожидает. Некоторые «заместители» признавались в приписываемых им преступлениях. Даже все процедуры варварской «квалифицированной» казни, вроде вырывания палачом у еще живой жертвы внутренностей, не ставили целью причинить дополнительные мучения, а имели символическое значение. Только позднее такую казнь стали применять к обычным преступникам[347].

М. Мэррей приводит многочисленные примеры из английской истории, призванные доказать правильность ее теории. Она упоминает, что король Иоанн Безземельный скончался в 49 лет, а Генрих V — в августе и 35 лет от роду. Исследовательница пытается найти ритуальные жертвы среди множества казненных во времена династических войн Алой и Белой розы. М. Мэррей стремится также объяснить и знаменитое убийство принцев — сыновей Эдуарда IV. Если в этом злодеянии был повинен не их дядя Ричард III, а его соперник Генрих VII Тюдор, то оно могло произойти только после победы Генриха в битве при Босворте, в 1485 г., когда новому королю было 28 лет.

Искупительными жертвами являлись, по мнению М. Мэррей, и жены Генриха VIII, казненные им якобы за неверность. Генрих женился на Анне Болейн, когда ему было уже за сорок. Если была бы хоть доля правды в выдвинутых впоследствии обвинениях против Анны, то это не могло пройти мимо властей еще до того, как король сочетался с нею браком. Между тем сведения, порочащие честь королевы. — это признают большинство историков — стали распространяться только после ее ареста. Генрих VIII считал, что раз у его первой жены, Екатерины Арагонской, рождались мертвые дети (кроме дочери Марии — будущей королевы Англии), это было явным знамением необходимости искупительной жертвы. Екатерина не пожелала выполнить эту роль. А поскольку она была родственницей императора Карла V, нельзя было прибегать к насильственным мерам. Пришлось поэтому искать другую «заместительницу». Характерно, однако, что и после развода с королем Екатерина постоянно опасалась отравления.

Выбор не случайно пал на Анну Болейн. Она родилась в Восточной Англии, где были особенно сильны остатки старой веры. Она была из рода Говардов, про который французский посол Фенелон заметил: «Они подвержены тому, чтобы их обезглавливали, и не могут избежать этого, ибо происходят из племени, предрасположенного к такой участи». Это замечание французского посла М. Мэррей выдает за свидетельство того, что Говарды были «жертвенным родом», из которого избирались «заместители». Действительно, после Анны ряд Говардов сложили голову на эшафоте.

Роковым для Анны Болейн был 1533 год, когда Генриху VIII исполнилось 42 года — число, кратное магической цифре 7. Однако год прошел благополучно, так как у королевы родилась дочь — будущая Елизавета I. Когда же в феврале 1536 г. Анна родила мертвого ребенка, это могло укрепить Генриха в убеждении, что настало время для принесения искупительной жертвы. В апреле группа членов Тайного совета стала собирать доказательства «вины» королевы. Любопытно, что об этом не был поставлен в известность архиепископ Кранмер — высший сановник англиканской церкви, хотя он также состоял членом Тайного совета. Вероятно, эта предосторожность была принята потому, что Кранмер отрицательно относился к сохранившимся остаткам язычества.

В обвинительном акте указывалось, что Анна Болейн будто бы замышляла покушение на жизнь Генриха VIII, но главное было доказать нарушение ею супружеской верности, устоев нравственности. По поручению короля Кранмер посетил осужденную и имел с нею беседу наедине, содержание которой оставалось в тайне. Однако на следующий день архиепископ Кранмер председательствовал на церковном суде, который объявил недействительным брак Генриха и Анны. Как объяснил Кранмер, королева сообщила ему факты, убедившие его, что этот брак не мог быть подлинным супружеским союзом. Историки давно гадали, что скрывается за этими словами архиепископа. Некоторые считали, что Анна призналась, будто была уже замужем до вступления в брак с королем. Но возможно и другое предположение — королева заявила о своей приверженности старой религии и тем самым в глазах Кранмера становилась «ведьмой», недостойной не только быть супругой монарха, но и вообще оставаться в живых. Королеву казнили 19 мая, на двадцать восьмом году правления Генриха VIII.

По мнению М. Мэррей, об участи, ожидавшей Анну, было заранее известно не только ей самой, но и Екатерине Арагонской, главному министру Уолси и канцлеру Томасу Мору, которые за несколько лет предсказали казнь второй супруги короля.

Как известно, после смерти Анны Генрих женился на Джейн Сеймур, которая умерла при родах. Ее сменила Анна Клевская, а ту — близкая родственница Анны Болейн — тоже из «жертвенного» рода — Екатерина Говард. И ее обвинили в неверности, только при подготовке процесса были учтены ошибки, допущенные при составлении обвинительного акта против Анны Болейн, устранены явные противоречия. Суд над Екатериной и казнь состоялись, когда королю было 49 лет — опять число, кратное 7. В целом же судьба Екатерины Говард была копией той, которая за несколько лет до этого была уготована Анне Болейн. М. Мэррей приводит перечень совершенно совпадающих событий из жизни этих двух жертв Генриха VIII: обе королевы принадлежали к «жертвенному» роду; были фрейлинами «предшествующей» супруги короля; вступили в брак после развода короля; не было никаких сведений об их прежней «распутной» жизни до тех пор, пока не потребовалась искупительная жертва; в обоих случаях следствие начинал Тайный совет; король получал конфиденциальную информацию о своей жене; король тайно покидал дворец Хемптон-корт, после чего королеву арестовывали по обвинению в супружеской неверности; судили сообщников, причем один из них «признавался»; специально осуждали ближайших родственников обвиняемой (брата Анны Болейн; леди Рочфорд при суде над Екатериной Говард); королеву судил парламент; королева отвергала основное обвинение; казнили сообщников; казнь самой королевы приурочивалась к жертвенному месяцу; осужденная спокойно шла на смерть, объявляя о своей невиновности и уверенная, что попадет на небо; придворные дамы сопровождали королеву до эшафота и после казни уносили тело и отрубленную голову; при известии о том, что казнь состоялась, король выражал бурную радость; молва утверждала, что обвинение было сфабриковано[348].

Наряду с семеркой магическое значение, по мнению М. Мэррей, придавалось числу 13 (господь и его двенадцать апостолов; кстати, остается непонятным, почему этому христианскому представлению должны были следовать приверженцы языческого культа). Во многих важных политических акциях, полагает она, действовали группы в 13 человек или кратные этому числу. Участники того или иного заговора, кавалеры ордена Подвязки, члены Тайного совета, судившие Анну Болейн, составляли либо группу в 13 человек, либо число, кратное этой цифре[349]. Точно так же обстояло дело и с участниками ведовского шабаша.

Аналогичное объяснение М. Мэррей пытается дать и многим другим политическим процессам второй половины XVI и первой половины XVII в. и даже суду над Карлом I, который во время Английской революции был обезглавлен по приговору парламента как «тиран, изменник, убийца и враг государства». Правда, в этом последнем случае М. Мэррей высказывает сомнения, но только потому, что Карл был казнен 48 лет от роду — цифра, не кратная 7. Вместе с тем Кромвелю, фактическому главе государства, тогда исполнилось 49 лет, и, возможно, уже король выступал теперь в роли «заместителя». Даже смерть Карла II в 1685 г. от апоплексии, как считает М. Мэррей, была формой искупительной жертвы.

Карл заболел 2 февраля, в жертвенный день, но агония продолжалась до 6 февраля. На смертном одре король произнес известную фразу, извиняясь за то, что использовал слишком много времени для умирания[350]. Карл умер на 35-м году правления (снова число, кратное семи) — роялисты считали, что он царствовал с момента казни Карла I, с 30 января 1649 г., и т. д.

В арифметических подсчетах М. Мэррей немало ошибок. Но главная слабость ее аргументации, конечно, не в этих погрешностях. Ее доводы повисают в воздухе по той простой причине, что нет буквально ни одного прямого свидетельства источников о сохранении языческого культа или тем более обычая приносить человеческие жертвы богу плодородия. Косвенные же намеки, которые пытается обнаружить М. Мэррей, легко объяснимы и без ее теории. Вырванные пытками признания «ведьм» не являются доказательством. Что же касается признания божественности королевской власти и ее носителя, наделения монарха сверхъестественными способностями исцелять болезни путем прикосновения руки и т. п., то такие суеверия вполне органически вписывались в средневековое христианство, несмотря на их частично языческое происхождение. Для каждой казни, о которой упоминает М. Мэррей, были свои причины; то или иное поведение обвиняемых на суде и на плахе определялось мотивами, отличными от приверженности «дианическому культу».

Пытка и самооговоры были главными орудиями фабрикации «доказательства» существования ведовского культа. Имеется сколько угодно свидетельств того, что единообразие показаний, дававшихся подсудимыми, было предопределено строгим единообразием задававшихся вопросов и пониманием жертвами, каких ответов ожидают от них судьи и палачи. Проверка источников, которые использовала М. Мэррей, показала, что она при цитировании отбирала лишь «правдоподобные» детали шабаша, заботливо опуская сопровождавшие их «признания» обвиняемых в том, что они рожали от дьявола жаб и змей и т. п.[351] (Как бы взамен этих умолчаний М. Мэррей радует читателя утверждениями, что даже детские хороводы и прошедший победно по всем странам вальс берут начало от танцев на шабаше…)

Итак, нигде не было найдено убедительных материальных свидетельств практики ведовского культа. В этом смысле лучшим доказательством несостоятельности основного утверждения М. Мэррей является отчет члена Верховного совета испанской инквизиции Алонсо Саласара де Фриаса. Инквизитор был направлен из Мадрида в Лонгроно после состоявшегося там большого аутодафе для расследования обстоятельств дела. Саласар представил отчет на 5000 (пяти тысячах!) страниц о допросах 1802 покаявшихся и прощенных «ведьм» и «колдунов»; 81 ведьма отрицала свою вину, остальные, по мнению инквизитора, сделали бы то же, если бы верили его обещаниям и не опасались, что их объявят вновь впавшими в ересь.

Еще за три века до появления книги Мэррей, как бы отвергая содержавшиеся в ней доводы, Саласар отрицал возможность того, что ведьмы, двигаясь пешком по земле, собирались на шабаш. Секретари Саласара дежурили на месте, где якобы производились ночные сборища, и не обнаружили там ни людей, ни злых духов. Инквизитор пришел к выводу, что многие признания, особенно детей, — результат душевной болезни. Саласар подробно описывает, как вымогались фальшивые признания, и на основании проведенного им повторного следствия доказывает их ложность. А ведь член Супремы был именно тем лицом, которое имело возможность получать сведения из первых рук. Доклад этого инквизитора, какими бы политическими мотивами он ни вызывался, уже сам по себе вполне опровергает гипотезу, защищаемую Мэррей. Несмотря на внешние признаки научности, эта теория — такой же свод вымыслов, как и протоколы ведовских процессов, являвшиеся главным источником для книг М. Мэррей о «ведовском культе в Западной Европе».

Всего каких-нибудь 10 лет назад теорию Мэррей еще поддерживали многие влиятельные ученые[352]. В последние годы полемика вокруг этой теории не прекращалась, в нее включились историки, антропологи, психологи, философы. X. Тревор-Ропер характеризовал взгляды М. Мэррей просто как чепуху. Ему возражал А. Макфарлейн, полагающий, что М. Мэррей была права, настаивая на необходимости «рассматривать обвинения как нечто большее, чем проникнутое нетерпимостью суеверие»[353]. Проявилась также тенденция возродить концепцию Мэррей, но освобожденную от преувеличений. «Хотя этот тезис содержит зерно истины, он был сформулирован совершенно некритически, — писал К. Гинцбург. — Кроме того, реконструкция характерных черт предполагаемого культа плодородия была основана на материалах очень поздних процессов, на которых уже были полностью восприняты представления инквизиторов (шабаш, вступление в брак с дьяволом и т. п.). И все же, несмотря на серьезные недостатки, этот «тезис» Мэррей, при его выдвижении отвергнутый антропологами и фольклористами, в конце концов завоевал преобладание… тезис английской исследовательницы, очищенный от его наиболее далеко идущих утверждений, когда в оргиях шабаша видят деформацию древнего культа плодородия»[354]. Утверждалось, что в отличие от Мэррей следует различать в признаниях ведьм то, что имело источником воззрения инквизиторов, а что действительно восходило к народным верованням. Впрочем, точную границу провести здесь непросто, и отдельные исследователи подчеркивали, что, несомненно, некоторые народные поверья напоминали шабаши, которые расписывали теологи и инквизиторы[355].

Говоря об исследовании К. Гинцбурга, установившего факт существования аграрного культа в Северо-Восточной Италии, Е. В. Монтер писал в 1969 г., что из двух утверждений Мэррей (а) ведовство коренилось в древних культах плодородия; б) шабаши, о которых говорилось на процессах ведьм, имели место в реальной действительности) подтвердилось лишь первое[356]. Обсуждая этот вопрос, известный английский марксистский историк Э. Хобсбаум отметил (1983 г.): «Здесь мы имеем дело не с подпольной религией, враждебной христианству, которую рисовала Маргарет Мэррей, а с ритуальной практикой, давно установившей симбиоз с господствующей религией»[357]. Сам К. Гинцбург отмечал (1982 г.), что источники не позволяют судить, происходили ли на деле ночные сборища поклонников изученного им аграрного культа. «На основе доступных документов вопрос о существовании или несуществовании организованной ведовской секты с пятнадцатого по семнадцатый век в Европе, видимо, решить невозможно»[358].

Корни истерии

Большее значение имела вполне реальная конфронтация католицизма и Реформации, идеологическое и политическое противоборство, которое вскоре же было перенесено в сферу международных отношений и которое на протяжении полутора столетий пытались решить военным путем. В этой связи стоит обратить внимание на внешнеполитические притязания, приписываемые «князю тьмы». Один из возможных примеров — «Трагическая история доктора Фауста», принадлежащая перу Кристофера Марло, замечательного драматурга современника Шекспира. Фауст в пьесе Марло прямо объявляет о стремлении использовать власть, которую он почерпнет от дьявола, для решения в пользу протестантов (и своей собственной) конфликта с контрреформацией:

В другом месте Фауст указывает столь же точно:

Обычное у протестантов, начиная с Лютера и Кальвина, отождествление римского папы с антихристом стало, например в Англии, своего рода официальной точкой зрения государственной англиканской церкви[360]. Превращение идеологической конфронтации в международный конфликт, потребовавший огромных жертв и сопровождавшийся бесконечными кровавыми расправами, создавало то лихорадочное состояние общественного сознания, которое особо благоприятствовало все большему распространению демонологической пропаганды и преследований по обвинению в ведовстве. Обратим внимание на то, что массовые гонения на ведьм очень точно — насколько это вообще возможно в общественных явлениях — совпадают хронологически с этим противоборством, происходившим примерно в 1520–1648 гг. Эти гонения начали нарастать в то полустолетие, когда созревали условия для конфликта, и быстро сошли на нет в следующее полустолетие. Можно проследить многие примечательные совпадения между развитием конфликта и развитием гонений. В Юго-Западной Германии, ставшей позднее центром жесточайших гонений, с 1400 по 1560 г., т. е. более чем за полтора века, было казнено 88 человек. Первая массовая «охота на ведьм» началась здесь в 1562 г. — примерно через 40 лет после начала конфликта, а последняя происходила в 1662–1665 гг.; в отдельных районах она длилась до 1684 г., т. е. закончилась немногим менее, чем через 40 лет после завершения этого конфликта[361].

Наиболее свирепые преследования происходили именно в Германии, причем особенно в районах, которые служили ареной борьбы между католическим и протестантским лагерями. К ним принадлежали, в частности, рейнские области. Достаточно привести немногие примеры. В герцогстве Брауншвейгском с 1590 по 1600 г., как считали современники, сжигали в среднем 10 человек ежедневно. В деревнях около Трира в 1586 г. остались в живых только две женщины. В 1589 г. в городе Кведлинбурге в Саксонии, насчитывавшем 12 тыс. жителей, за один день было сожжено 133 человека. В Бамберге епископ Иоганн Георг II Фукс фон Дорнхейм в 1623–1631 гг. отправил на костер многие сотни ведьм, пока не был изгнан из своих владений шведскими войсками. Князь-епископ Вюрцбурга Филипп Адольф фон Эренберг сжег 900 человек, собственного племянника и 19 католических священников. В городке Мелтенбурге (в районе Майнца), насчитывавшем 3 тыс. душ, между 1626 и 1629 гг. было казнено 56 ведьм, в Бургштадте с населением 2 тыс. человек было 77 казнен, в маленькой деревеньке Айхенбюсль — 19 и т. д.

Гонения перекинулись на Эльзас, Лотарингию, соседние провинции Франции[362]. В протестантских государствах, в Швейцарии преследования приобрели такой же ужасающий размах. В кальвинистской Женеве только в 1542 г. было сожжено 500 ведьм. Конечно, «охота на ведьм» распространялась и на области, далекие от главных сражений векового конфликта; пуритане перенесли ее и в английские колонии в Новом Свете. Но эпицентр конфликта вполне точно совпадал с эпицентром гонений. Периоды особо широких и жестоких преследований не совпадали по времени в разных районах Европы, и здесь опять-таки прослеживается связь с большей или меньшей вовлеченностью данной страны в противостояние (особенно в форме вооруженного конфликта) между католической контрреформацией и протестантизмом. Это, в частности, демонстрирует пример Англии. Как показывают новейшие исследования, наибольшее число ведовских процессов относится ко времени правления Елизаветы I (1558–1603), когда Англия находилась в острейшей конфронтации с главными силами контрреформации, после же выхода страны из векового конфликта преследования стали значительно более редкими (хотя и возникло несколько обострений, как в Ланкашире в 1612 г. и в Эссексе в 1645 г. во время Английской революции). Уже к началу XVII в. в Англии среди части образованных слоев населения существовало ироническое отношение к теориям демонологов и обвинениям в ведовстве[363].

Таким образом, в хронологических пределах европейской «охоты на ведьм» (начало XVI — третья четверть XVII в.) массовые гонения происходили в разное время в разных странах. Наряду с общими для всех факторами здесь действовали причины местного характера, в том числе позиция, занимавшаяся носителем верховной власти — монархом. Это ярко отразилось, в частности, на преследовании ведьм в Шотландии, в развертывании которого большую роль сыграл, как уже отмечалось, король Яков VI, унаследовавший в 1603 г. английский престол под именем Якова I. Однако такую роль демонологические склонности монарха играли лишь при наличии подходящих общественных условий. Яков, вступив на британский трон, не только не пытался развернуть гонения в Англии, но и сам, поддавшись скептическим настроениям, распространившимся среди образованных кругов английского общества, постепенно стал утрачивать интерес к демонологии.

«Охота на ведьм» была средством, использовавшимся правящими классами для сплочения населения, находящегося якобы под угрозой внутреннего врага, который являлся агентурой опасного внешнего врага. Этот внешний враг — сатана при всей приписывавшейся ему мощи был очень удобным неприятелем, поскольку его можно было не опасаться в сфере практической политики. Вместе с тем и внутренний враг был очень удобным, поскольку власти могли не считаться с угрозой вмешательства в его пользу внешних (точнее, потусторонних) сил. Именно беззащитность жертв, которым приписывалось поистине адское могущество, была дополнительным основанием для тоге, чтобы сделать их объектом гонений. Расправы с ведьмами (в отличие, например, от преследования протестантов в католических странах, мавров и евреев в Испании, еретиков вообще повсеместно в Европе) не могли вызвать неудовольствия в других государствах, сколько-нибудь широкого сочувствия: ведь почти никто добровольно не причислял себя к единомышленникам обвиняемых. Сомневаться в их виновности значило бросать вызов всей системе тогдашнего мировоззрения, светской и церковной власти, не проявлять лояльности по отношению к стране и обществу в целом, что тоже могло быть делом очень немногих. Вместе с тем обращает на себя внимание еще одно многозначительное совпадение — «охота на ведьм» начинается с утверждения абсолютистских государств, с распространения теории божественного права монархов, а ее окончание связано с потерей в значительной степени ими е глазах общества этой сверхъестественной санкции их прав и прерогатив. Ведьмы являлись врагами Бога и царства Божьего и тем самым и земного государства и его главы. Складывание абсолютистских монархий было неразрывно связано с ростом бюрократии, с присущей ей тенденцией ко всё более полному контролю над частной жизнью людей, к строгому надзору за неуклонным соблюдением всех предписанных государством норм и канонов поведения. Видимо, правы те исследователи, которые обращают внимание на то, что областями наиболее интенсивных гонений были как раз области с наибольшим развитием бюрократического аппарата, включая судебные учреждения с их разработанной системой добывания «нужных» показаний[364]. Ведовство считалось как бы нарушением разом всех установленных норм, соединением воедино преступлений, преследуемых и караемых администрацией; это единство было обращено против самих основ обожествленной государственной власти[365].

В последнее время западными исследователями предпринимались попытки представить суды над ведьмами как стремление общества определить свои нравственные основы и характер, как результат отношения к политической власти в эпоху Возрождения, как осуществление важных социальных функций и т. п.[366] Высказывалось мнение, будто преследования были выражением желания правящих классов подавить протест народной массы, принимавший форму религиозного мессианства, представить церковь и государство действенными защитниками общества от вражеской рати. Показательно, что подавляющее большинство жертв гонений принадлежало к социальным низам. Как писал одни американский автор, важно выяснить не почему общественные верхи были «одержимы уничтожением ведовства, а скорее почему они были одержимы созданием ведовства»[367]. К этому справедливому замечанию следует все же прибавить, что нередко картина оказывалась более сложной, что орудием гонений пользовались не только реакционные, но и передовые для той эпохи круги общества[368].

Ведовские процессы можно отнести и к проявлениям социальной истерии (так предлагает, в частности, X. Тревор-Ропер)[369], но лишь при условии более или менее четкого определения содержания столь расплывчатого понятия. Ведь неопределенность его позволяет, например, консервативным авторам тенденциозно характеризовать действия масс в периоды революционных кризисов, ставить знак равенства между «истерией» и любыми проявлениями классовой борьбы, народного насилия над эксплуататорами. Ложное изображение консервативными учеными народных движений в виде массовой истерии берет начало как раз в действительной истерии, но реакционной, нагнетаемой правящими классами для достижения корыстных целей. Если же освободить понятие «социальная истерия» от такого истолкования, то оно окажется применимым только к некоторым действиям определенных общественных групп, явно нерациональным с точки зрения их классовых интересов. Порождением такой истерии окажутся все формы политического террора, направленного против заведомо не представляющего никакой опасности или мнимого противника, которым могли быть «ведьмы» в XVI–XVII вв., явно бессильные религиозные или национальные меньшинства, остатки побежденных и полностью сошедших с исторической сцены социальных прослоек, носители каких-то определенных идеологических воззрений, ни прямо, ни даже косвенно не угрожающих основам существующего порядка, и т. д.

Однако, признавая неразумными открыто прокламированные цели такого гонения, можно ли считать, что у его вдохновителей вообще не имелось рациональных мотивов для «охоты на ведьм»? Безумие имело свою систему, вполне разумное, хотя, конечно, далеко не всеми гонителями осознаваемое основание. Террор, развязываемый во время истерии, бывал направлен не только и даже не столько против группы, являющейся его объектом, сколько против основной массы населения, становился средством удержания ее в подчинении — путем соучастия в гонениях, а также усиления в такой обстановке идеологического воздействия со стороны правящих классов. Условия, когда даже активный участник гонений мог завтра оказаться их жертвой, когда критерии «вины» становились крайне зыбкими, должны были обеспечивать в кризисные периоды слепое повиновение, которое в «обычные», спокойные времена гарантировалось привычкой к подчинению авторитету верховной власти, силой государственного аппарата. «Охота на ведьм», поскольку приспешником сатаны мог быть объявлен любой и каждый, кто угодно, вплоть до непокорных судей, в этом смысле вполне отвечала интересам правящих кругов в XVI и XVII столетиях.

Идеология феодального мира, социально-психологический климат эпохи стимулировали возникновение и других форм массовой истерии (например, паники, связанной с ожиданием конца света в разных районах Германии в 1524, 1533, 1584 гг.; влиянию первой из них поддался и сам император Карл V). Несомненно, что те же причины способствовали обострению конфликта между наукой и религией, приведшего к судам над учеными. Достаточно напомнить наиболее известные из них — процессы Джордано Бруно и Галилео Галилея. Инквизиторы обвиняли Галилея в том, что он выдает гипотезу Коперника, полезную для астрономических расчетов, за объективную истину[370]. Объективной истиной для судей были ведовские козни и бесовский шабаш. Поэтому так расходится с истиной католический историк П. Даниэль-Роп, когда он мягко журит инквизиторов лишь за неумение объяснить, «каким образом теология может быть приведена в согласие с наукой»[371]. В ноябре 1979 г. папа Иоанн Павел II, объявив ошибочным приговор инквизиции по делу Галилея, выразил надежду, что это будет способствовать «плодотворному согласию между наукой и верой…»[372].

Однако и в разгар истерии она наталкивалась на прирожденный здравый смысл народа. Ярким примером этого служит уникальная история с «аудватерскими весами». Для установления виновности обвиняемого в сношении с нечистой силой проводилось взвешивание (считалось, что ведьмы и колдуны весят меньше). Правда, эта форма испытания не была официально признана правосудием, но все же в ряде мест считалась очень точным способом определения вины, конечно если правильность весов не вызывала сомнения. Безусловно верными могли быть лишь городские весы. Право приобрести их в средние века нередко было первым шагом в юридическом оформлении и признании нового города.

Особо точными считались весы нидерландского селения Аудватера (неподалеку от Утрехта). Он получил права города еще в 1265 г., так что его весы могли претендовать на очень длительную службу. Согласно легенде, император Карл V, во владения которого входили Нидерланды, присутствовал в небольшом городке Полсбруке на суде над молодой ведьмой. Ее взвесили, и подкупленный весовщик объявил, что она весит всего несколько фунтов. Пораженный красотой обвиняемой, Карл приказал произвести повторное взвешивание в близ расположенном Аудватере, которое, естественно, доказало, что подсудимая имела нормальный вес. Во время нидерландской революции, в 1575 г., город был захвачен испанскими войсками и сожжен дотла. В XVIÌ в. Аудватер отстроился, восстановили и дом, где находились городские весы. С тех пор особенно широко распространилась слава этих весов и в Нидерландах, и в соседних германских княжествах, как в протестантских, так и в католических. По сложившемуся убеждению, еще Карл V в 1555 г. даровал жителям Аудватера особую привилегию — их городские весы были приняты за образец для всей Германской империи. Легенда, записанная в середине XVII в. одним голландским священником, жившим в Аудватере, уверяет, будто император наделил город этой привилегией потому, что в нем ни разу не происходило ведовских процессов. Легенда очень малоправдоподобна и не находит никаких подтверждений в государственных архивах. Однако уверенность, что на весах в Аудватере можно точно определить, виновны ли люди, подозреваемые в ведовстве, получила самое широкое распространение.

…В Аудватер стекались люди из разных мест, а особенно из Германии, где процессы продолжались с прежним размахом. Прибывали не только протестанты, но и католики, которые знали о мнимой императорской привилегии. Все просили одного — взвешивания на спасительных весах. Перед столь важной экспертизой людей подвергали тщательному обыску (женщин — повивальная бабка, мужчин — цирюльник). Цель осмотра — удостоверить, что испытуемые не спрятали на теле каких-либо тяжелых предметов. Само взвешивание происходило в присутствии двух присяжных, весовщика, секретаря городского управления, который вел протокол, и зрителей. Очевидцы передают, что многие испытуемые входили на весы с серыми от волнения лицами, кое-кто в последний момент из страха исчезал, чтобы появиться снова через какой-то срок (вернуться на родину без сертификата во многих случаях оказывалось небезопасным делом). После взвешивания присяжные устанавливали — без всяких дополнительных расчетов, — что испытуемый весит столько, сколько и должен весить с виду. И наконец, в актовом зале ратуши бургомистр и ратманы заслушивали отчет присяжных, а секретарь выдавал специальную грамоту.

В этом сертификате, составленном от имени бургомистра и городского управления и подписанном секретарем, сообщалось о том, что имярек был подвергнут взвешиванию, указывался его вес в фунтах — за большей точностью не гнались. В бумаге отмечалось, что взвешивание было произведено по просьбе обозначенного в нем лица и что оно может поступать с документом по своему усмотрению. Текст сертификата заносился в протоколы, сохранившиеся до наших дней. В нем не было ни слова сказано о ведовстве, а между тем именно это составляло суть дела. Бумага освобождала прошедшее испытание лицо от подозрения в связи с дьяволом. Городские весы в Аудватере становились одновременно как бы и наиболее авторитетной судебной экспертизой, и высшей юридической инстанцией в делах о ведовстве. Интересно, что никто из современников не оспаривал этих полномочий, хотя отцы города, по-видимому, догадывались, что «привилегия» Карла V относится к области сказок. Отсюда и осторожное умалчивание в бумагах о цели взвешивания. Однажды (дело происходило в конце 40-х годов XVII в.) бургомистра Аудватера Виллема Тромпера спросили:

— Почему вы взвешиваете людей?

— Потому что они об этом просят.

Далее Тромперу задали вопрос, считает ли он в действительности, что колдуны и колдуньи весят меньше, чем обычные люди.

— Что касается меня, то мне это совершенно безразлично, — последовал ответ здравомыслящего голландца. Интересно, что временем его правления датируются первые документы о взвешивании, занесенные в протоколы. Есть все основания предполагать. что тогда и началась выдача этих спасительных удостоверений, за каждое из которых взималось примерно по шесть гульденов. Два с лишним гульдена шли секретарю, один делили между собой присяжные, остальные деньги доставались другим участникам процедуры.

Взвешивание продолжалось даже во второй половине XVIII в., когда ведовские процессы стали редкостью. Теперь документы служили защитой от сплетен злых соседей. Весы — памятник спасительного легковерия — сохранились. Их и поныне демонстрируют туристам в городском Доме весов.

…В последний раз волшебство переплелось с большой политикой в конце XVII в., в последние годы правления слабоумного и бездетного испанского короля Карла II. Франция, Австрия и другие европейские державы пытались укрепить свое влияние в Мадриде, чтобы завладеть богатым испанским наследством. А сделать это можно было, только активно участвуя в изгнании бесов, вселившихся (по мнению Карла и его ближайших советников) в злосчастного монарха. Понятно, что борьба за должность специалиста по изгнанию нечистой силы при Мадридском дворе стала вопросом европейской политики.

В 1698 г. один монах, прославившийся изгнанием бесов из женского монастыря, по поручению своего коллеги генерального инквизитора Томаса Рокаберти твердо установил, что король околдован. Монах узнал это из первоисточников — от демона, которого он вынуждал говорить устами монахинь (чтобы добиться такого результата, требовалась «сложная» процедура: необходимо было класть руки на алтарь и читать нужные молитвы). Король был околдован еще 14 лет назад, откровенно сообщил дьявол на латинском языке. В стакан шоколада, поданный королю, подсыпали пепел от сожженных костей одного казненного преступника. Удрученный Карл пил разные целебные напитки, которые, по мнению сведущих людей, очень хорошо помогали от порчи. Однако этого было недостаточно.

Первым посочувствовал Карлу один из главных претендентов на испанское наследство — германский император Леопольд. Он сообщил в Мадрид, что опрос черта, которого на этот раз принудили говорить устами одного мальчика, подтвердил самые худшие подозрения относительно печального положения испанского монарха, одолеваемого легионом бесов. Для борьбы с ними был прислан опытный человек — капуцин Маурус Тенда. Прибывший монах скоро с головой ушел в придворные интриги и даже, кажется, стал манкировать своими прямыми обязанностями, чем способствовал махинациям французской партии, старавшейся спихнуть капуцина, как австрийского агента, с такой важной должности[373]. А архивы испанской инквизиции и поныне хранят сведения о расправе святого судилища с невинными жертвами всей этой истории — теми, кто, по его мнению, способствовал в данном казусе проискам владыки преисподней.

Массовая истерия, находившая выражение в ведовских процессах, как уже отмечалось, хронологически точно совпадает с конфликтом протестантизма и контрреформации в XVI–XVII столетиях. Это заставляет задуматься, не существует ли подобной же связи и в другие эпохи. Стоит лишь поставить этот вопрос, чтобы стал очевидным ответ. Такое совпадение явно прослеживается во всех подобных конфликтах. Поскольку же речь идет о новой и новейшей истории, оно особенно ясно обнаруживается во времена, когда предпринимались попытки военного решения конфликта или велась подготовка к такой возможности. Примеры многочисленны — от Вандеи времен Великой французской революции до нацистского «третьего рейха» или США времен разгара «холодной войны» и разгула маккартизма. Об этом следовало бы задуматься западным ученым, которые ищут корни «массового безумия», «общественной истерии», имеющей немало сходного с тем, что пришлось пережить людям во многих странах и в нашем XX столетии[374].

Гонения начали ослабевать в конце второй трети XVII в. В это время стали прислушиваться к голосу противников преследований, особенно Фридриха Шпее. Его знаменитая книга «Предостерегающее сочинение в связи с ведовскими процессами» первоначально была издана анонимно, и имя ее автора стало известно только в начале XVIII в. (в 1731 г. очередное издание книги Шпее появилось уже с его фамилией и с цензурным разрешением Иезуитского ордена). В 1677 г. вышла книга Д. Уэбстера «Демонстрация мнимого ведовства».

Наиболее значительным произведением второй половины XVII в., направленным против «охоты на ведьм», был «Заколдованный мир» амстердамского священника Балтазара Беккера, первый том которого вышел в 1691 г., а второй — в 1693 г. Подобно своим предшественникам, Беккер не отрицал самого существования дьявола, в чем его обвиняли демонологи (включая и синод голландской реформатской церкви, отстранивший автора «Заколдованного мира» от исполнения обязанностей проповедника). Но Беккер отнимал у «князя преисподней» способность вмешиваться в земные дела. О дьяволе, указывал Беккер, мы знаем лишь то, что содержится в Священном писании. Беккер, приноравливаясь к образу мыслей своего читателя (да и своих собственных), разъяснял, что вера ведовства родилась из языческих представлений и ложного истолкования Библии, из манихейской ереси, согласно которой мир является полем борьбы сил добра и зла, из грубых искажений, внесенных в христианство католической церковью, и неумения протестантизма отвергнуть эти небылицы. А отсюда следовал вывод: никогда не существовало и не существует ни колдунов, ни колдуний, все смертные приговоры, вынесенные на бесчисленных ведовских процессах, были просто юридическим убийством. Собственно, вера в ведовство уже исчезла среди образованных людей того поколения, к которому принадлежал Беккер. Однако они формулировали свою позицию очень осторожно. Так, известный английский писатель Аддисон в начале XVIII в. замечал, что, по его мнению, нечто вроде ведовства существует, но нельзя верить любому обвинению в занятии колдовством. Беккер, тоже оставаясь непоследовательным, шел дальше. Неудивительно поэтому, что его категорическое отрицание факта ведовства произвело сильное впечатление. Вскоре вышли немецкое, английское и французское издания первого тома «Заколдованного мира».

Несмотря на ярость церковника, Беккер встретил сочувствие даже во влиятельных буржуазных кругах Амстердама. Городское управление и после устранения Беккера с поста проповедника продолжало выплачивать ему жалованье, а впоследствии — пенсию его вдове. Беккер скончался в 1698 г. По его просьбе были записаны разговоры с сыном и друзьями, которые он вел незадолго до смерти. Эти материалы были сразу напечатаны, как указывалось в заголовке, чтобы «предотвратить ложные слухи»: ведь сколько врагов Беккера и просто любопытных ждали его смертного часа, считая, что дьявол непременно появится, чтобы забрать в пекло дерзновенного, осмелившегося отрицать его власть. В результате новейших исследований выявлено, что влияние книги Беккера за пределами Нидерландов было менее заметным, чем прежде полагали историки. Когда в 1718 г. было опубликовано сочинение Френсиса Хетчинсока «Исторический очерк ведовства», неверие в ведовство уже стало преобладать в образованных кругах европейского общества.

Мысль о кознях дьявола если допускалась, то лишь как о вмешательстве в крайне редких, исключительных случаях. Во Франции знаменитый процесс отравителей, в котором была замешана бывшая любовница Людовика XIV герцогиня де Монтеспан, стремившаяся с помощью черной магии навести порчу на королеву и вернуть себе любовь монарха, приобрел характер общественного скандала. Как выяснилось, ряд влиятельных придворных и священников участвовали в «черной мессе», сопровождавшейся разнузданными оргиями, надругательствами над церковными обрядами, убийствами детей, приносимых в жертву дьяволу. С десяток участников этих преступлений было отправлено на эшафот, но знатных вельмож не тронули. Король в 1682 г. приказал прекратить следствие и, чтобы под благовидным предлогом замять это дело, издал эдикт, запрещающий преследование за ведовство и магию.

Несомненно, что причиной признаний большинства ведьм была пытка. По мнению либеральных историков инквизиции, писавших в прошлом столетии, и наиболее крупного из них — Ч. Ли, широкое внедрение пытки в XVI в. послужило основой для судов над ведьмами, а ликвидация пытки привела к прекращению этих процессов. В этом тезисе заключена большая доля истины, но не вся. Как известно, в Англии показания на ведовских процессах часто давались без пыток. В Пруссии применение пытки было сильно ограничено в 1714 г. и полностью отменено в 1740 г., хотя закон 1727 г. уже прямо запрещал верить любым утверждениям о договоре с дьяволом, полетам на шабаш и т. п. Несомненно, этот закон с запозданием легализовал устоявшуюся практику. В Баварии преследование ведьм было прекращено в середине XVIII в., а пытка упразднена только в 1806 г. Это лишь отдельные примеры. Скорее недоверие к показаниям о колдовстве, полученным под пыткой, способствовало ее ликвидации, чем отмена пытки — прекращению ведовских процессов.

Постепенное изменение позиций судей скачала происходило еще в привычных формах. Например, высказывалось сомнение, не являлись ли сами преследования ведьм следствием дьявольского обмана. Позднее стали признавать невменяемость обвиняемых. Разъяснялось, что несчастья — результат не злых чар, а воли божественного провидения. Приписывание обвиняемым чародейства стали считать суеверием или мошенничеством. Однако перехода от наказания за ведовство к осуждению за обвинения в ведовстве — по крайней мере в Германии — все же так и не произошло[375]. В 1766 г. патер Ф. Штерцингер в речи, произнесенной в Баварской академии наук в Мюнхене, разъяснял: «Отрицать дьявола — неверие; приписывать ему слишком мало власти — заблуждение; придавать ему чрезмерно много власти — суеверие»[376].

С ведовскими процессами было покончено в результате вызванных всем ходом общественного развития секуляризации идеологии и быстрого прогресса естествознания, что некоторые исследователи называют «научной революцией»[377]. Если в XVI в. демонология как-то могла соприкасаться с учением неоплатоников о влиянии невидимых духов, то ее невозможно было совместить с механикой XVII в., с убеждением, что даже несчастные случаи настолько не имеют ничего общего с «дурным глазом», что могут быть предсказуемы в целом с помощью теории вероятности. В меняющемся мире кальвинизм, ранее столь способствовавший усилению гонений и резким осуждением магических операций нагнетавший атмосферу подозрительности вокруг научных экспериментов, теперь своим подчеркиванием доктрины предопределения создавал психологические предпосылки для возникновения представления о Вселенной, где господствуют законы механики, о мире, в котором не было места для магии и козней «князя преисподней». В XVIII в. демонология сохраняется только как пережиток. Конечно, попытки установить связи с «князем тьмы» не прекратились, но они все более приобретали характер причуды и моды на оккультизм. Когда еще в начале XVIII в. маршал Ришелье, будучи послом при императоре в Вене, решил заодно аккредитоваться и при императоре преисподней, в Париже это породило только насмешливые куплеты[378]:

Правда, и в XVIII столетии передовая идеология Просвещения не воспрепятствовала подъему интереса к астрологии, алхимии, магии. Но этот интерес уже не находил прямого выхода в сферу политической жизни. Развитие классовой борьбы и общественной мысли проходило без сковывающих пут религиозной оболочки. Секуляризация общества, идейной борьбы привела к исчезновению импульсов к «охоте на ведьм», которая перестала быть эффективным средством достижения политических целей.

В конечном счете ведовские процессы XVI–XVII вв. — это следствие политических условий и идеологических форм, которые порождались в ту эпоху противоборством между феодальным и идущим ему на смену буржуазным строем. Они исчезли вместе с исчезновением этих условий и форм борьбы. «В то самое время, — писал Маркс, — когда англичане перестали сжигать на кострах ведьм, они начали вешать подделывателей банкнот»[379].

…В 1749 г. в Вюрцбурге была сожжена монахиня Мария Рената по обвинению в колдовстве. В 1775 г. в Польше было повешено 9 ведьм. А в последний раз сожгли в Европе «ведьму» по судебному приговору через десять лет — в 1785 г. — в Швейцарии[380]. Однако и после этого немалое число женщин, подозреваемых в занятии черной магией, стали жертвами самосуда в различных странах.

Но ведовские процессы не принадлежат только истории. М. Мэррей призывала доверять показаниям обвиняемых на ведовских процессах. А нидерландский теолог Ван Дам в 1975 г. в книге «О роли демонов в истории и современности» объявил, что ведовское безумие и ведовские процессы были изобретением дьявола, «победой сатаны над западноевропейским духом». (Разве не ясно, что «князь тьмы» никогда не позволил бы, чтобы судили его подлинных слуг?) Чувство стыда за эти процессы побудили общество, по мнению Ван Дама, впасть в рационализм, в отрицание существования дьявола и демонов. Это позволило сатане одержать «вторую победу над европейским духом…»[381]. Надо признать, что такая «победа» была весьма неполной и в Западной Европе, и в США, где, по данным Института Харриса, занимающегося изучением общественного мнения, 53 % опрошенных американцев в конце 70-х годов были убеждены в существовании дьявола[382]. В ряде сельских районов Франции местные жители, как свидетельствовал известный историк Е. Ле Руа Лядюри в монографии «Крестьяне Лангедока» (1966 г.), сохраняли веру в бесовский шабаш.

Что же касается позиции католической церкви, то Ватикан решительно отверг попытки либеральных теологов как-то смягчить колорит рассказов о происках «князя тьмы». 15 ноября 1972 г. папа Павел VI заявил, что сатана — «это живое духовное существо, которое развращает и само развращено; это ужасающая, страшная, но таинственная и вызывающая страх реальность»[383]. Такие слова вполне могли быть произнесены в самый разгар «охоты на ведьм», четыреста лет назад.