VII. Спасович Владимир Данилович

Спасович Владимир Данилович (1829–1908 гг.) — родился 16 января 1829 г. в г. Речице Минской губернии. Начальное образование он получил в минской гимназии, которую в 1845 году окончил с золотой медалью. В 1849 году по окончании юридического факультета Петербургского университета работал чиновником в Палате уголовного суда. 22-х лет защитил магистерскую диссертацию по кафедре международного- права. После пропажи в канцелярии палаты одного из томов уголовного дела был уволен. Занимался педагогической работой. Был близок с известным ученым юристом К. Д. Кавелиным, по рекомендации которого занял в Петербургском университете кафедру уголовного права.

Одаренный юрист, известный своими теоретическими работами в области уголовного права и уголовного процесса, гражданского и международного права, он также известен как литератор, публицист и критик. Отдельные положения его магистерской диссертации "О праве нейтрального флага и нейтрального груза" были использованы в парижских декларациях 1856 года.

Спасович является автором одного из лучших в свое время учебников русского уголовного права, после опубликования которого ему была присуждена степень доктора прав.

Блестящий лектор, он пользовался у студентов популярностью. Являясь врагом рутинных взглядов в науке уголовного права и процесса, он вызвал тем самым недовольство университетского начальства. В связи со студенческими волнениями в 1861 году вместе с группой передовых ученых оставил Петербургский университет.

Появление учебника Спасовича вызвало большие нападки реакционной профессуры, которая подвергла жестокой критике прогрессивные положения, выдвинутые в нем. Эти яростные нападки привели к тому, что в 1864 году по распоряжению Александра II учебник был запрещен, а Спасович, избранный к этому времени ординарным профессором Казанского университета, к исполнению служебных обязанностей допущен не был. В адвокатуру Спасович вступил в 1866 году. Выступал в качестве защитника по ряду политических дел.

Спасович — оратор огромной эрудиции, большой художник, глубокий знаток истории и литературы. Был очень требователен к себе и коллегам по работе. Речи свои отрабатывал в мельчайших подробностях. Они поражают силой чеканного слова, богатством языка и глубиной мысли, умелым использованием сравнений. В его речах никогда не встретишь напыщенных фраз, стиль их прост, доходчив. Свои речи строил всегда в строгом логическом порядке, широко и умело используя богатство русского языка.

Однако следует отметить, что его речи не отличаются внешней отделкой, их сила и значение во внутреннем содержании. Несомненным достоинством речей Спасовича является удачная их планировка, тщательно продуманный анализ собранных по делу доказательств. В речи он умело и убедительно ставит каждое доказательство на свое место. Большой психолог, он всегда находит правильный тон речи, ему чужда несдержанная полемика с противником.

Спасович одинаково силен как в делах, где подсудимый отрицал свое участие в преступлении, так и в делах, где квалификация преступлений была сомнительной, или совершение преступления оспаривалось. Одной из лучших его речей является речь по делу об убийстве Нины Андреевской. Здесь умело и, правильно распределен обильный доказательственный материал. Эта речь показывает большую подготовительную работу адвоката перед выступлением в суде.

Обращает на себя внимание та часть выступления В. Д. Спасовича, где он полемизирует с медицинскими экспертами. Эта полемика свидетельствует о глубоком знании большого количества работ, посвященных специальным вопросам медицины.

Несмотря на то, что в отдельных местах речь перегружена излишними подробностями, она является образцом глубокого и обстоятельного анализа судебных доказательств. Речь эта имеет большой теоретический и практический интерес, Она свидетельствует об исключительно умелом оперировании косвенными доказательствами.

Касаясь ораторского творчества Спасовича, следует отметить, что из замечательной плеяды дореволюционных адвокатов никто так умело и широко не пользовался научными знаниями, как Спасович. Глубокие, поистине энциклопедические знания были его могучим оружием в судебном поединке.

Давая характеристику В. Д. Спасовичу, А. Ф. Кони писал:

"В числе многих и многие годы я восхищался его оригинальным, непокорным словом, которое он вбивал, как гвозди, в точно соответствующие им понятия, — любовался его горячими жестами и чудесной архитектурой речи, неотразимая логика которых соперничала с глубокой их психологией и указаниями долгого, основанного на опыте житейского раздумья" {А. Ф. Кони, Отцы и дети судебной реформы, СПб., 1914, стр. 229.}.

Отмечают, что Спасович, начиная речь, как бы разочаровывал слушателей. Первую фразу он всегда произносил с большим внутренним напряжением. Оратор вначале заикался, слова были непокорны, фразы рождались тяжело, резали слух, но проходили первые минуты, и он овладевал аудиторией, произносил речь уверенно, твердо, убедительно. Замеченные дефекты сглаживались богатством мыслей, которые щедро подаются ярким, образным языком.

В некоторых своих речах Спасович затрагивает этические вопросы деятельности адвоката в уголовном процессе. Так, по делу Всеволода Крестовского он, касаясь осуществления защиты по назначению суда, говорит:

"Это такая же служба, как воинская повинность; ее можно исполнять двояко, как казенщину, формально, или с усердием, влагая душу в дело, употребляя все усилия, чтобы подействовать на ум и сердце судей. Я полагаю, что только тот, кто исполняет эту обязанность последним из двух способов, заслуживает, чтобы его уважали, и, конечно, когда кому защитник понадобится, а он может понадобиться всякому, то пожелают найти только такого защитника, который бы не делал ни малейшего различия между делом, назначенным ему от суда, па повинности, и делом защищаемым им по соглашению".

Далее он подчеркивает, что выбор адвокатом средств защиты должен быть предельно добросовестным, свободным от выбора клиента. В средствах защиты не должно быть места сомнительным доказательствам, предоставленным клиентом.

В своих работах, освещающих деятельность адвоката, он подчеркивает ее общественный характер, призванный служить широким интересам правосудия.

Известный публицист Г, Джаншиев в одной из своих статей дал следующую оценку деятельности Спасовича:

"Спасович своею многолетнею адвокатской практикой принес громадную пользу и новому суду, и молодой адвокатской корпорации. Благодаря своим общественным и научным познаниям и мастерской разработке юридических вопросов, Спасович пользовался большим авторитетом в глазах судов всех степеней, не исключая и кассационного. Ни один десяток вопросов можно отметить в кассационной практике, разрешенных при деятельном и просвещенном содействии такого талантливого и трудолюбивого юриста" {Г. Джаншиев, Эпоха великих реформ, СПб., 1907, стр. 811.}.

Отдав адвокатской деятельности 40 лет своей жизни, Спасович всегда сочетал эту работу с литературной и научной деятельностью. Десять томов его собраний сочинений посвящены самым разнообразным отраслям знаний. Здесь исследования, посвященные вопросам права, крупнейшими из которых являются "О праве нейтрального флота и нейтрального груза", "Об отношениях супругов по имуществу по древне-польскому праву" и ряд работ, посвященных гражданскому праву.

Большим вкладом в науку является разработанная им теория судебно-уголовных доказательств, теория взлома, большое количество работ по вопросам уголовного права и процесса.

Следует также отметить критические, литературно-публицистические статьи, посвященные разбору творчества русских и западных писателей: творчеству Пушкина, Лермонтова, Мицкевича, Сенкевича, Байрона, Гёте, Шиллера, Шекспира и др.

Литературные труды В. Д. Спасовича свидетельствуют о большом таланте и многогранности его интересов. Деятельность этого замечательного юриста оставила яркий след в истории дореволюционной русской адвокатуры.

Дело Давида и Николая Чхотуа и др. (Тифлисское дело)

22 июля 1876 г. между девятью и десятью часами вечера было установлено исчезновение из дома Нины Эрастовны Андреевской, временно проживающей вместе с матерью в Тифлисе (Тбилиси). На другой день утром ее труп был найден рыбаками в реке Куре верстах в сорока от города. Предварительным расследованием по данному делу было установлено следующее.

По завещании Эраста Андреевского двум его дочерям Нине и Елене досталось имущество, находившееся в разных частях Тифлисского уезда. В конце 1875 года Георгий Шарвашидзе — муж Елены Андреевской — предложил управлять имуществом и наблюдать за ним Давиду Чхотуа, который принял это предложение и вскоре поселился в Тифлисе в доме Шарвашидзе. В июне 1876 года к Давиду Чхотуа приехал его младший брат — Николай, оформлявшийся на военную службу, и поселился временно в квартире Давида. Весной 1876 года Нина и Елена решили произвести раздел завещанного им имущества, для чего Нина вместе с матерью приехала в Тифлис. Раздел был произведен. После этого муж Елены Т. Шарвашидзе уехал по делам в Кутаисскую губернию, а Нина и ее мать временно поселились в его доме. Дом этот представлял собой каменное двухэтажное здание, обращенное передним фасадом во двор, окруженный с трех сторон густым садом. Сад примыкал к помещению для летних увеселительных мероприятий, известному лод названием "Кружок". Задним фасадом, дом выходил на небольшую площадку, за которой начинается в виде обрыва крутой берег (зеки Куры. В доме, кроме хозяев, проживали: братья Чхотуа, повар Габисония, сторож Коридзе и садовник Мчеладзе.

Обыкновенно Андреевские (Нина и мать) уходили из дому утром и возвращались часам к семи — восьми вечера. В день происшествия Нина и мать также возвратились домой около восьми часов вечера. При их возвращений они были встречены Давидом Чхотуа, который после двадцатиминутной беседы с Ниной ушел в город по своим делам. Его брат Николай после прихода Нины и матери также ушел из дома в город и возвратился поздно.

Нина Андреевская, переодевшись в домашнее платье и старые опорки от дамских полусапожек и вытряхнув на террасе платье, в котором ходила днем с матерью, занялась написанием письма к Г. Шарвашидзе в Кутаис, предполагая послать его с Давидом Чхотуа, который собирался отвезти Шарвашидзе оставленную им дома шашку. Часов в десять, окончив письмо, Нина взяла свечку и вышла из комнаты. Матери она сказала, что идет к повару Габисония за полусапожками, которые находились у него в чистке. Спустя минут двадцать после ухода Нины Варвара Андреевская (мать Нины) вышла в коридор и увидела, что свеча, взятая Ниной, горела в коридоре у поворота к двери, ведущей на террасу. Дочери в коридоре не было. С улицы вошел Коридзе. На вопрос Варвары Андреевской, где Нина, он ответил, что она, видимо, пошла прогуляться. В саду же Нины не оказалось. По просьбе Варвары Андреевской Коридзе разбудил спящего уже Николая Чхотуа, и с ним Варвара Андреевская продолжала розыски дочери. На окрики Варвары Андреевской откликнулся со второго этажа Давид Чхотуа и, узнав в чем дело, быстро сбежал вниз. Поиски Нины в саду были безуспешными. Тогда Давид Чхотуа спустился к берегу Куры и обнаружил там платье и белье Нины Андреевской, лежавшие на каменной площадке. На другой день, 23 июля, рыбаки Менебди-Швили и Чиаберов обнаружили в реке труп девушки, плывший по течению. Знакомыми и родными Нины Андреевской труп был опознан. Первоначальная версия следственных органов о том, что Нина Андреевская утонула, купаясь в реке, опровергалась многими данными, говорящими против нее.

К этим данным относились, в частности, следующие.

1. Нина Андреевская не могла бы сама, без посторонней помощи, спуститься к реке ночью по крутой и обрывистой тропинке.

2. Если, бы она и смогла сама спуститься к реке, то, так как тропинка была покрыта грязью, платье и обувь Нины Андреевской также были бы выпачканы грязью. Однако платье и обувь Нины были чистые и сухие.

3. Решив купаться, Нина не полезла бы в воду в рубашке и чулках. Однако труп был обнаружен в реке в рубашке и в чулках.

4. Будучи в высшей степени стыдливой и конфузливой, Нина ке стала бы купаться в то время, когда, по заявлению свидетелей, на противоположном берегу купались мужчины.

5. Видя купающихся, Нина неоднократно возмущалась, как можно купаться в такой мутной и грязной воде, какая была в реке Куре.

6. Если бы Нина и утонула, то труп ее не мог в течение шести-восьми часов проплыть расстояние в сорок верст от города.

7. Так как в шестнадцати верстах от города Кура вследствие мелководья образует три острова и разделяется на три рукава, глубиной всего два-четыре вершка, то труп ее едва ли мог проплыть далее этого места. Если бы труп и проплыл эту часть реки, то оказался бы значительно поврежденным, так как дно реки в этом месте каменистое и неровное. Однако на трупе не было обнаружено ни ссадин, ни царапин.

Судебно-медицинским вскрытием трупа, произведенным 25 июля, также было установлено, что утонуть Нина не могла.

Подозрение на убийство возникло у следственных органов относительно Давида и Николая Чхотуа. Оба они близко и хорошо знали Нину, прекрасно ориентировались в местности и имели достаточно времени для сокрытия следов преступления. Подозрение в убийстве Н. Андреевской падало на близко находящихся к ней людей еще и потому, что во дворе дома всегда находились злые собаки, которые никого из посторонних близко не подпускали. Кроме того, отсутствие видимых мотивов совершения преступления (кража, изнасилование) также указывало на то, что оно могло быть совершено лицами, состоящими в близких отношениях с Н. Андреевской. Но так как трудно было допустить, что преступление могло быть совершено в доме, то к ответственности вместе с Николаем и Давидом Чхотуа были привлечены Коридзе, Габисония и Мчеладзе.

Все привлеченные по этому делу первоначально отрицали как само событие преступления, так и свое участие в нем. Однако позднее Зараб Коридзе и Иван Мчеладзе, отвергая свое участие в убийстве Н. Андреевской, дали следующие объяснения.

22 июля после возвращения Андреевских из города Давид Чхотуа приказал. Зарабу Коридзе оседлать лошадь и подать ее брагу Николаю, собиравшемуся на прогулку. После возвращения Николая с прогулки Давид велел Коридзе хорошенько выводить лошадь, которая была сильно измучена и взмылена. В это же время Давид позвал Ивана Мчеладзе и предложил ему убить самую большую и злую собаку, а остальных собак запереть в сарай. На вопрос Ивана, зачем запирать собак, Давид ответил: "Не твое дело". После этого Давид приказал Ивану ложиться спать, а сам пошел в город встречать гостей. Вскоре он действительно появился во дворе в сопровождении каких-то людей. Из любопытства Иван последовал за ними и, хотя заметивший его Давид приказал ему вернуться, он все же проследил за ними. Мчеладзе заметил, что вскоре находившиеся в саду люди быстро задвигались и в это же время послышался легкий храп. Присмотревшись, Иван заметил, что Давид и находившиеся вместе с ним люди несут труп женщины к реке. Бросили они труп в реку или нет, он не знает, так как сильно испугался и хотел убежать. Однако Давид ему не дал скрыться: схватил Ивана Мчеладзе за волосы и приказал о случившемся никому не говорить.

Примерно так же воспроизводил обстановку происшествия и Зараб Коридзе, наблюдавший его с площадки у выхода из дома. Его увидели Николай и Давид Чхотуа, причем Давид предложил Николаю убить Коридзе, однако Николай на это не согласился, и они отпустили его под клятвенное обещание не выдавать их.

Независимо от этих показаний все подозреваемые в преступлении были привлечены к уголовной ответственности за совершение преднамеренного убийства Нины Андреевской по взаимному между ними соглашению. Инициаторами убийства были признаны Давид и Николай Чхотуа. Что касается цели убийства, то в обвинительном заключении она была охарактеризована следующим образом. Давид Чхотуа питал затаенную злобу к Н. Андреевской вследствие: 1) недоверчивого отношения к нему со стороны последней, выражавшегося не только в лишении его полномочия на участие вместо нее при разделе имущества, но и в устранении от управления доставшимся ей имуществом; 2) неудовольствий, доходивших до столкновений, вследствие находившихся в доме Шарвашидзе под надзором Давида вещей Нины.

Суд присяжных, рассмотрев настоящее дело, признал виновными Д. Чхотуа и Габисония и приговорил — первого к 20, второго — к 10 годам каторжных работ. Н. Чхотуа был оправдан. По апелляционной жалобе и протесту прокурора дело пересматривалось Тифлисской судебной палатой 25–30 ноября 1878 г. По ходатайству защиты была назначена судебно-медицинская экспертиза, которая пришла к выводу об отсутствии на трупе признаков насильственной смерти. В качестве одного из защитников в апелляционной инстанции по делу выступал В. Д. Спасович.

* * *

Господа Тифлисской судебной палаты, господа судьи коронные, господа судьи законники, то есть посвящающие себя служению закону, исполнению его свято и разумному его истолкованию, позвольте мне начать защитительную речь словами же закона.

Статья 890 Устава Уголовного судопроизводства гласит, что при пересмотре приговоров по отзыву подсудимого определенное ему наказание может быть не только уменьшено, но и вовсе отменено. Слова эти исполнены глубокого значения, они — якорь спасения для тех несчастных мучеников, которые, будучи осуждены в первой инстанции, вверили мне свою судьбу. Если апелляция не мертвый обряд, если апелляционное производство не трата времени, томительная как все, что бесполезно, если слова закона, который я только что прочел, настоящая, живая правда, то, значит, они следующее: что эти арестанты еще люди не решенные, что еще они не осуждены, не изобличены, что они могут возвратиться в общество, от которого их отделяли долгое время стены тюрьмы; что к приговору, их осудившему, вы должны отнестись критически, то есть должны его испытать и проверить, следовательно, — усомниться в том, что он справедлив, следовательно, предположить, что, может быть, они люди невиновные, и перебрать мысленно все звенья, состоящие из умозаключений того приговора, который их сковал, точно веригами, с тем, чтобы узнать, не порвутся ли, по крайней мере, некоторые звенья, как нити, и не спадут ли с подсудимых вследствие того оковы приговора. Эта законом возложенная обязанность на судей высшего суда, обладающих большей опытностью, большими сведениями, значит — большей возможностью систематически усомниться в виновности осужденных подсудимых до тех пор, пока заново и самостоятельно не будет построена вполне прочно их вина в совести судей, составляет одно из преимуществ суда, перед которым я имею честь говорить, суда апелляционного перед судом с присяжными. В суде присяжных, судящем более по впечатлению, а не по логическим выводам, и человека, только еще обвиняемого, а не такого, о котором уже прогремел осуждающий его приговор, — законом не установлено никакого метода проверки обвинения, не предписано никаких правил исследования, а для избежания увлечений, весьма возможных, когда разбирается дело громкое и сильно возбуждающее страсти, служат два средства, — с одной стороны, присяга присяжного: подать голос сообразно тому, что увижу и услышу на суде (статья 666 Устава Уголовного судопроизводства), и, с другой стороны, неизбежное почти затем предварение со стороны председателя в заключительном слове: забыть все то, что могло бы дойти до присяжных окольным путем, в виде рассказов, молвы, слухов, устных или печатных. Судьи коронные в таких предварениях и присягах не нуждаются. По закону, а именно по п. 2 ст. ст. 797 и 892 Устава Уголовного судопроизводства, суд должен мотивировать решение, объяснив его и сопоставив не с иными какими-нибудь данными, а только с представленными к делу доказательствами и уликами. По 737 статье Устава Уголовного судопроизводства прокурор подтверждает обвинение в том виде, в каком оно представляется по судебному следствию, точно так же, как и защита по 744 статье Устава Уголовного судопроизводства в том же виде представляет свои объяснения; причем каждой из состязающихся сторон воспрещается вставлять, ссылаться или приводить обстоятельства, не бывшие предметом следствия. Если же сторонами возбранено употреблять данные, в деле не имеющиеся, если суду только и можно мотивировать свое решение имеющимися в деле доказательствами и уликами, то отсюда ясно и бесспорно, что и состязание, и решение происходят в резко очерченном и ограниченном круге, на почве фактов, в пределах источников; а источниками только и могут быть четыре тома предварительного следствия, два тома производства окружного суда и судебной палаты и дополнение судебного следствия. Законом установленная необходимость позабыть все, вне дела лежащее, имеет громадное значение в настоящем деле, потому что на канве действительности, как бурьян, поросли сказки, легенды и мифы, которые приходится корчевать и вырывать, чтобы добраться до истины. Отрешаясь от сказочного элемента, судебное исследование по источникам согласно закону должно состоять в исследовании правды точно теми же путями, как и всякое исследование истины, например исследование историческое. Был факт в истории, из него возникла быль, сказание, легенда, которая составляет ходячее, хотя и превратное представление о предмете; ложь перемешалась с истиной. Что делает историк? Он отрицает всю легенду, кропотливо восстанавливает истину по источникам и являет факт в новом виде. Может быть, новое, добытое таким образом представление и не совершенно совпадает с действительностью, может, не вполне изобразит ее, но оно, тем не менее несравненно ближе к истине, гораздо правдивее, нежели всякие легенды.

Доказав, таким образом, что исследование должно быть производимо только по источникам и что было бы противозаконно основывать его на чем-либо еще ином, кроме источников, я позволю себе еще изложить, каким образом следует пользоваться этими мной же приведенными источниками. Способы и приемы пользования источником находятся в теснейшей связи с устройством суда. Каждый своеобразно устроенный суд иначе функционирует, и есть коренное различие в этом отношении между судом с присяжными, окончательно решающим дела в одной инстанции, и судом тифлисской палаты, решающим дела по апелляции. Основной тип судопроизводства по судоустройству есть суд с присяжными. К нему применены и приспособлены почти все кассационные решения, даже и такие, которые имеют самый общий характер. В суде с присяжными источники предлагаются далеко не все; здесь заботливо усекаются, так сказать, все дикие ветви; запрещено читать и собственные признания, и опыты дознания, и некоторые документы; не могут быть подвергнуты под опыты судебного следствия и вещественные доказательства. Вы, господа судьи, гораздо свободнее в этом отношении, вы рассматриваете все дело от первой страницы до последней, вы знаете его полнее, нежели присяжные, вы знаете больше, но и к источникам вы смолоду привыкли относиться критически, для вас не существует причин, заставляющих законодателя искусственно устранять те из источников, которым он не совсем доверяет. Как историк пользуется всеми ими, так и вы воспользуетесь всеми источниками и позволите мне ссылаться на всякий источник, лишь бы он имелся в деле. Но вследствие того, что вы рассматриваете дело во второй инстанции, не повторяя всего судебного следствия, знание ваше менее непосредственное, изучение менее наглядное, опыт ваш имеет более книжный, бумажный характер; каждая буква в протоколе что-нибудь весит, и вы не будете мне препятствовать, когда я буду взвешивать слова, буквы и даже запятые, уничтожая измышления, искажения истины и прикрасы в самом их зародыше.

Кроме этих двух существенных различий, есть еще одно, третье, которому приписывают большое значение, но на которое я попрошу не обращать внимания. Оно заключается в том, что так как присяжные ничем не мотивируют своего решения, а вы обязаны мотивировать, то суд присяжных в своих суждениях несравненно смелее и решительнее, что суд присяжных может и должен брать более на свою совесть. Юстиция присяжных способна ошибаться и увлекаться, но она менее дискредитируется. Когда есть, и несомненно есть факт преступления налицо, а, с другой стороны, в обвиняемом сильнее к совершению его мотивы, удостоверенные порывы и стремления к тому, чтобы воспользоваться плодами жизни или, по крайней мере, напряженное выжидание результатов, то сотни раз я это видел и испытал, для совести присяжных этого достаточно: смело перекидывается воздушный мостик стройной аркой от преступления к мотивам, хотя бы в деле не было и малейшего следа руки обвиняемого. От вас, господа судьи, стоящих превыше страстей и увлечений, обязанных отдавать отчет в каждом вашем выводе, обыкновенно требуется, чтобы, даже при наличности факта преступления и мотивов, виновность подсудимого только тогда признавалась, когда есть какое-нибудь хотя бы малое, но удостоверенное внешнее деяние обвиняемого в преступлении, видимое проявление его воли в мире внешнем по пути к преступлению. Допустим, что Н. Андреевская удавлена и потом в воду брошена, допустим, что отысканы правдоподобные мотивы, зачем подсудимые Чхотуа и Габисония желали ее смерти? Но докажите, что по ее шее и груди проходила их рука, докажите это по отношению к каждому из них, а если не можете сделать этого, то докажите, что существовал между ними общий на умерщвление Н. Андреевской уговор. Это требование, которое всегда почти и не безрезонно ставилось по отношению к судам из техников и которое вытекает из того, что от них и ожидается всегда менее вообще осуждающих приговоров, но также, так как они сведущие судьи, менее и плачевных судебных ошибок, имеет громадное значение для тех из подсудимых, которые являются спутниками других светил, мерцают в их блеске и осуждаются заодно, по общему правилу: "да кто их там разберет!". Таковы в данном деле Габисония и Н. Чхотуа, таков был бы и Ме-литон Кипиани, если бы прокурор не составил заключение о прекращении относительно его преследования. Были на месте преступления в момент совершения его, и отчего о нем не знают? Значит виноваты.

Я заявил, что, сообразуясь с условиями устройства и производства суда, я мог бы с полным основанием стоять на этой почве и, допуская, что могло совершиться удавление, утверждать, что виновность в нем подсудимых не доказана, не доказано их участие, что Нина А. может быть убита, но не они убийцы, что неведомые люди могли проникнуть в сад, спуститься в нем и сбросить с обрыва свою жертву в воду, что могли сторожить ее, когда она вошла в воду и стала купаться, и тогда ее удавили, и мало ли можно сделать подобных предположений, не совсем правдоподобных, но физически не невозможных. Но, господа судьи, я от этого средства отказываюсь, я его откидываю, как ненужное, я на ваших глазах сжигаю мои корабли. Я становлюсь прямо и без колебаний на точку зрения суда и усваиваю себе следующую дилемму: 1) либо Н. Андреевская утонула случайно, и тогда уголовному правосудию нечего делать; 2) либо она убита и брошена потом в воду, но убита не кем иным, как домашними, и тогда в числе этих домашних были или как подстрекатели, или как физически виновные, или, по крайней мере, как пособники и укрыватели, Д. Чхотуа и Габисония, но не Н. Чхотуа, который мог, по мнению суда, ничего не знать о преступлении и о котором мне придется говорить особо, по поводу прокурорского протеста.

Поставив эту дилемму, я разрешаю ее прямо и ставлю как тезис, который я должен доказать и который я надеюсь доказать, тезис, в полной истине которого я глубоко убежден и который для меня яснее белого дня, а именно, что Н. Андреевская, купаясь, утонула, и что, следовательно, в смерти ее никто не виноват.

Чтобы доказать этот тезис, пойдем за трупом Н. Андреевской с того момента, когда он отыскан в Караязе, проследим обратно тот путь, который был пройден этим трупом, дойдем до места на площадке, где найдено ее платье, до минуты, когда она рассталась с матерью, и до предшествовавших ее исчезновению обстоятельств, и при этом разборе фактов будем перебирать, как зерна в четках, все те из них, которые нанизаны одно на другое, как обвиняющие подсудимых улики. При разборе я надеюсь вас убедить, что ни одна улика не уцелеет, все они раскрошатся в мелкий песок; одни из них, из фактов, обратятся в противное тому — небылицы, другие получат смысл безразличных, третьи — сомнительных, и весь искусственно построенный замок обвинения превратится в марево, в мираж.

Я кончил мои предварительные объяснения, извиняясь за их длинноту, но такова уж моя усвоенная привычка обращать прежде всего внимание на приемы и методы исследования. Во всяком исследовании они главное, они. почти все, всякая погрешность коренится в ошибочном приеме, в ложном методе.

Засим прошу перенестись мысленно в Караяз и присутствовать при обстоятельствах отыскания и вскрытия трупа.

22 июля 1876 г., в среду, в самый день таинственного происшествия, исчезновения Н. Андреевской, два рыбака спустились утром в Ортачалы на бурдюках. Через час, в полдень, они остановились в Навтлуге, а в сумерки прибыли в село Таклы. Одного звали Пидуа Менабди-Швили, другого — Эстате Чиаберов, по прозванию Наташка. Таклов две: по левой стороне Куры — Кара-Таклы и по правой — Ак-Таклы. Возьму предположение, наиневыгоднейшее для подсудимых, именно, что они ночевали в Ак-Таклы. По протоколу судебного следствия, по словам Чиаберова — Наташки, они ночевали не в Ак-Таклах, а в местности, находящейся близко от Ак-Таклы и называемой Кенчи-Кара. С восходом солнца (которое бывает по календарю в конце июля в 4 часа 58 минут, возьму для округления счета 5 часов) они умылись и пошли вниз, до правого разветвления Куры, к тому месту, где были расставлены еще прежде того ими сети и надо было проверить привешенные к сетям крючья. Место, где были сети и крючья, отстояло от места ночевки, как этот суд от Татарского майдана, во всяком случае более версты. Я полагаю, что минимум надо дать на путь полчаса. Итак, в пять с половиной часов утра они осмотрели сети и разошлись; Пидуа пошел вверх, Эстате Чиаберов — вниз. Но все-таки они отстояли друг от друга на расстоянии человеческого крика. Спустя полтора или два часа, говорит Чиаберов, я услышал крик Пидуа; солнце уже было довольно, высоко. Крик был вызван видом трупа, и находка трупа произошла, таким образом, в семь или семь с половиной часов, что совпадает и со словами Пидуа: солнце не было еще очень высоко, то есть далеко было ему до апогея высоты. Труп этот плыл свободно по воде в белье и браслетах, с распущенными волосами, закрытыми глазами и ртом. Лицо белое, спокойное, как у спящего ангела; ноги были у нее раздвинуты на два вершка, руки, приподнятые вверх, у локтей огибали грудь. Эксперт по части утопленников, Пидуа, видевший более пятнадцати трупов, не вытерпел и сделал следующую индукцию, образчик эмпирической индукции, которая едва ли найдет оправдание в судебной медицине; труп: женщины всегда плывет на спине, а мужчины вверх спиной. Он плыл ногами вперед. Место, где труп отыскан, находится ниже караязского моста, следовательно, у развилин Ришакала. Рыбаки раздели труп донага и, поместив его на островке, приняли меры, чтобы дать знать властям о находке. В версте от места находки трупа, по направлению к Тифлису, в шабуровской местности, они натолкнулись на собиравшихся в город крестьян Ивана Арутинова и Гигола Каракозова, которые, хотя и собирались в город, но пришли на островок поглядеть на труп. Общее впечатление всех четверых то, что труп был свежий, чистый; а между тем тогда был уже голый; никаких решительно не было повреждений и знаков: ни на шее, ни на груди (ссадин), ни царапин, а только, говорят Пидуа и Чиаберов, что было синее пятно на левой руке. По показаниям Пидуа и Цинамзгварова, синее пятно было ниже сгиба, на самой кисти левой руки. Я прошу обратить внимание на эти совершенно согласные между собой четыре показания: это не то, что не заметили, а то, что совершенно не было никаких пятен и подтеков. Когда труп подняли, по словам как Пидуа, так и Арутинова, изо рта вылилась кровь красноватая, как бы разбавленная водой. Пидуа говорит, что жидкости вытекло несколько капель, а Арутинов говорит — ложки две.

Пидуа при передопросе пояснил: это была жидкость, в которую замешана была кровь.

Нагой труп тут же для предохранения от быстрого разложения зарыли в яму, конечно, не глубоко, засыпали песком, прикрывши его хворостом. Ясно, что к телу не могли не пристать земляные частицы, но я долгом считаю сказать, что, по показаниям Пидуа и Кобиева, в руках между пальцами, под ногтями не было найдено ни земли, ни песка. Через день, то есть 24 июля, в семь часов вечера, произведено полицией при докторе Мревлове, с замечательной неточностью и небрежностью, вскрытие трупа для перенесения его в анатомический театр. Полиция, Мревлев, Кобиев, Цинамзгваров стояли на берегу и послали на остров раздетых рыбаков Арутиновых, которые, откопав, сплавили нагой труп по реке к месту, где стояли исследователи, причем, конечно, труп был обмыт от земляных частиц и песка, и если были какие-нибудь песчинки или былинки между пальцами и под ногтями, то они должны были исчезнуть. От пребывания его в неглубокой яме остались наружные следы, глубокие и узкие желоба, вероятно, от хвороста, въевшегося в потерявшую всякую окоченелость и размягченную от разложения массу.

Кроме того, говорится, что на пальцах ног кожа представилась поверхностно изъеденной, вероятно, полевыми крысами. Пребывание в воде сделало дело в совокупности с жгучим зноем июльского солнца. Труп был в полном гниении. Обе щеки, веки, шея и верх груди представляли вид темно-красных поверхностей с синим отливом, покрытых пузырями. То же представляли спина, оба бока груди и живота, места под коленами, задние поверхности обеих верхних конечностей, а также уши; со спины и с предплечий даже кожа слупилась. Тело сдано цирюльнику Шах-Незидову, который проколол его булавкой или бустирмом на животе в двух местах, и доставлено в анатомический театр в Тифлис. Беглый, небрежный, поверхностный протокол 24 июля едва отметил некоторые подробности.

Настоящее исследование началось только в анатомическом театре 25 июля, ровно через двое с половиной суток после исчезновения Н. Андреевской, то есть через шестьдесят один час от момента ее предполагаемой смерти. Было ли оно полное, было ли оно точное, вот в чем да будет мне позволено усомниться. Деятельность врачей и должна быть двоякая: констатирование фактов в актах осмотров и выводы заключений. Рассмотрим отдельно и то и другое.

С формальной стороны все как следует… Произведен наружный осмотр, а затем вскрытие головы, брюшной и грудной полостей, я при этом наружном осмотре пропущены несомненно существовавшие на трупе знаки, не упомянуты проколы булавками на животе Шах-Незидовым, ни даже такой важный признак, по которому труп признан 24 июля за труп Н. Андреевской со стороны Шарвашидэе, Андреевской и Чхотуа, а именно порубление, то есть отсечение указательного пальца левой руки. Зато в акт осмотра вошли текстуально совсем не принятые и не проверенные экспертизой, а я полагаю, что докажу, ошибочные удостоверения со стороны следователя, не имеющего права ничего подобного удостоверять, потому что они для него искомое, а именно, что Н. Андреевская не могла сойти на площадку, что ее ботинки не загрязнены, что, следовательно, правдоподобно, она не утонула, а иным образом была изведена. Вместо того чтобы сказать им, вот вам труп, спорный вопрос: утонула ли Андреевская или была убита и в воду брошена, — им предлагают все следствие, в извлечении, с готовым уже заключением о том, что она была убита, и заставляют искать признаки, которые бы соответствовали этому заключению. И вместо того чтобы отстоять самостоятельность своего исследования, медики вносят заключение в свой акт и из осмотра выпускают все то, что не. имеет с ним прямой связи, вопреки Уставу судебной медицины, который предписывает записать в акт даже рубцы, бородавки и родимые пятна, а не только отсутствие одного из членов тела. Слово "ноготь" изменено в "палец", так как обезображен был указательный палец, вследствие бывшего, вероятно, ногтееда. Из осмотра извлекаем черты, считаемые мною существенными: конец языка прижат, рот и глаза закрыты, изо рта выходила сукровица, тело распухшее, кожа облезает, где были багровые пятна, там теперь, как на голове, шее, груди, боках, зеленые трупные пятна. Есть и сине-багровые пятна с сильными кровоподтеками на обоих бедрах, а также на спине, под лопаткой, на пояснице, на обоих плечах, на обеих голенях.

Внутренний осмотр представляет следующее: под кожей на всех костях черепа обширные кровоподтеки в виде рыхлых темных шариков, лежащих сплошной массой. Мозг малокровен, сильно разложен, без всяких признаков кровоизлияния. Кости целы. На груди, при полной целости ребер, кровоподтеки в грудных мышцах в виде островов. Легкие не спали, бледнокровные; сердце пусто, в околосердечной сумке обильное скопление серозной жидкости. В желудке ничего особенного, ни малейших признаков отравления, но нет и воды; мочевой пузырь пустой. В детородных частях слизистая оболочка влагалища бледна, что представляет важный признак отсутствия регул. Селезенка умеренно сокращена. Наконец, на шее, против яремной впадины, между мышцами шеи кровоподтек с двугривенный; шея без повреждения хрящей, с покраснелой слизистой оболочкой гортани и дыхательного горла, но без пенистой жидкости. Таковы главные факты. Посмотрим же теперь на заключение.

Заключение состоит из отрицательных и положительных результатов. Отрицательный результат есть тот результат, в котором все эксперты: Горалевич, Главацкий, Блюмберг и Павловский — согласились с поразительным единогласием, а именно в том, что никаких признаков утопления нет, потому что нет двух признаков, постоянных и характеризующих смерть от утопления, а именно пены у рта и отека легких, и менее постоянных — воды в желудке и песка под ногтями. Пена в гортани остается трое суток, потом она переходит в плевру, остается слизь, которую можно рассмотреть еще в третьи сутки. Отек в легких увеличивает их в объеме; они нажимают на вдавливающие их ребра и только тогда, когда жидкость просочится в соседние ткани, легкие спадают и бывают в половине своей прежней величины. В данном случае не было ни отека, ни спадения.

Установилось также полное единодушие и по важнейшему из пунктов положительного результата, по вопросу о кровоподтеках. Те свертки крови густыми массами, которые замечены на всех почти частях тела, признаны прижизненными явлениями травматического происхождения, то есть причиненными Н. Андреевской насилием извне, причем признано неправдоподобным, чтобы они могли появиться от ударов утопающей или только что утонувшей, у которой только что прекратилась жизнь, но продолжаются еще сокращения сердца и кровообращение. Вывод этот сделан решительно и категорически, как ножом отрезано. Кровоподтеки не могли быть смешаны с трупными явлениями. Горалевич даже определил, что ударов было нанесено не один, а четыре, целых четыре, ни более, ни менее. По словам Главацкого, был нанесен удар твердым телом, не особенно сильный. По словам Блюмберга, кровоподтеки служат признаком удавления, травматического повреждения и вообще насилия, более несомненным, нежели петляг затянутая на шее какого-нибудь трупа. Павловский заявил, что" посмертные подтеки никогда не бывают в свертках и смешать кровоподтеки с трупными пятнами почти невозможно. Полное отсутствие ссадин и ран заставило экспертов прийти к заключению, что подтеки могли произойти либо от ушибов не особенно сильных, либо от давления. Особенно поражали подтеки на черепе, и подтек на шее против подъяремной впадины, величиной с двадцатикопеечную монету.

При оценке влияния кровоподтеков на смерть Н. Андреевской произошли споры, и мнения разделились. Самый осторожный из врачей, Главацкий, формулировал свой взгляд довольно", неопределенно. По его словам, смерть произошла от асфиксии, то есть от преграждения доступа воздуха к легким. Заключение довольно эластичное, потому что под него подходит и насильственно удушенный зажатием рта, и захлебнувшийся, потерявший сознание и переставший дышать самоутопленник. Остальные врачи восстали все, защищая внешнее насилие с повреждениями. По мнению Павловского, Н. Андреевская была удавлена нажатием на шею без повреждения гортанного хряща, а по мнению Блюмберга, главную роль играли не знаки на шее, а удары по голове, которые причинили сотрясение мозга. Заключение удобное и трудно опровержимое ввиду того, что, во-первых, мозг был в состоянии полного разложения, не допускавшего исследования, и, во-вторых, сотрясение мозга не оставляет никаких следов, следовательно, как предположение, оно неопровержимо, его и проверить-то нельзя. Ученый спор кончился, как всегда бывает, соглашением в духе эклектизма, в смысле допущения единовременно всех противоположных систем.

Главацкий признает травматичность подтеков и сотрясение мозга и думает, что смерть произошла скорее от удушения, нежели от утопления, хотя признаки и той и другой смерти одинаковы. По мнению Горалевича, смерть последовала от совокупности всех наружных повреждений, то есть от давления на горло и грудную клетку. Павловский приписывает подтек в яремной впадине давлению, которое прекратило доступ воздуха к легким и таким образом причинило удушие. Блюмберг, отстаивая свою гипотезу о commotio cerebri, знает даже самым точным образом, как совершилось убийство: сначала были нанесены удары по голове, удары эти не произвели мгновенной смерти, а привели Н. Андреевскую в бессознательное состояние, в котором она была удушена и тотчас брошена в воду. Но Блюмберг знает весьма многое, и не только по предметам, относящимся к его специальности; он знает, например, как значится в судебном протоколе, что труп вовсе и не плыл по реке, а так только был положен на мелком месте, где его и обрели рыбаки.

Такова главная суть заключения экспертов, из которого я выпускаю все второстепенное, как например, рассказы об иле и песке, которых нет, а быть непременно должны у утопленников на глубоких местах, о воде в легких и желудке, которой может не быть, о пустом мочевом пузыре, на пустоте которого настаивает Блюмберг, но тут же замечает, что этот признак отвергают ученые. По особенному свойству нашего дела весь ключ позиции в том, что составляло предмет экспертизы: утонула ли или была убита и брошена в воду? Вне этого вопроса все остальное, как я постараюсь доказать, не важно и мелочь. И по этому вопросу в ответах экспертов уже был вынесен подсудимым готовый приговора убита. Суду оставалось только либо усомниться и призвать других, еще более опытных экспертов, либо приложить, так сказать, к готовому осуждению свою печать, потому что ни я, ни мой почтенный противник, ни господа судьи не знаем, не можем и не вправе по незнанию своему решать, какие признаки на трупе соответствуют утоплению и какие удавлению. Суд так и сделал, но после того возникает вопрос, какой смысл стороне, а хотя бы И осужденной, возражать против такого приговора, произнесенного представителями науки. Я, господа, уважаю всякий законный, по закону юридическому или по природе и законам вещей, авторитет, но я не допускаю авторитетов безусловных, в особенности когда от оракула этого авторитета зависит судьба человека, смертная казнь или каторжные работы. Что может быть святее и крепче третейского решения по формальной записи, а и оно может быть кассировано судом; точно так же, что может быть сильнее слова, произнесенного представителем науки во имя науки, но и это слово может быть уважено или не уважено, и не должно быть уважено, когда в нем нет условий, при которых оно становится убедительным. Когда оно становится убедительным, то и тогда, как известно, суд юридически ему не обязан подчиняться. Но возможны случаи, когда он и нравственно не обязан ему подчиняться. Таким образом, возникает вопрос о соотношении двух авторитетов — суда и науки, — вопрос, который неясно понимался и криво поставлен даже в решении Тифлисского окружного суда.

Да будет мне позволено сосредоточить на некоторое время на нем внимание палаты. Всякий судебный приговор есть логическая дедукция, всякая дедукция имеет форму силлогизма; каждый, кто совершил такое-то деяние, подлежит такому-то наказанию, говорит закон, — это большая посылка. А совершил такое-то деяние — меньшая посылка, выражающаяся в вердикте присяжных. Следовательно, А. подлежит такому-то наказанию, дополняет суд в своей резолюции. В общем ходе и работе судебной дедукции есть эпизоды, к числу которых принадлежит и экспертиза. Она тоже вся построена в форме силлогизма, в выводе которого участвуют и эксперты и суд.

Дедукция с помощью экспертов имеет следующий вид. Большая посылка представляется в таком виде: если есть налицо признаки 1, 2, 3, то имело ли место удушение или отравление, или изгнание плода? Этого положения никто не может вывести, кроме специалиста, не только специалиста по медицине вообще, но и специалиста по судебной медицине. Есть люди, которые всю жизнь посвятили подаванию помощи живому больному человеку, которым, однако, я не доверяю вовсе решать вопрос о причине смерти субъекта, которого они не наблюдали живым, как не советую обращаться ко мне, хотя и юристу, по финансовому вопросу, потому только, что мне, как юристу, не может быть чуждо и финансовое право, или по вопросам по архитектуре, потому что я, будучи, например, искусным человеком в построении речи, должен быть искусным и во всяком другом строении, даже каменных зданий. Большая посылка это положение, не доступное для профанов. Но если оно в себе самом заключает противоречие, если оно чисто эмпирическое, то есть предлагает факт голый, но не объясняет законов факта, если оно, наконец, совсем противно популярному книжному значению, столь ныне распространенному посредством печати, то понятно, что и суд может и должен усомниться в большой посылке и либо эту посылку совсем отвергнуть, либо обойтись вовсе без экспертизы, или же обратиться к другим обер-сведущим людям, специалистам в квадрате.

Что касается до второй посылки, то она ставится так: в данном случае, например, на теле Андреевской найдены какие-то признаки, соответствующие понятию убийства, удушения, отравления. В выводе этой посылки, которая заимствована из протоколов и свидетельских показаний, оба элемента, и судьи и эксперты, принимают одинаково живое и непосредственное участие, контролируя друг друга. Следовательно, если эксперт выдает за признак то, чего никто из свидетелей не говорит, или то, чего вовсе нет в visum repertum {Акт осмотра.}, то суд вправе сказать: этого признака нет, он фальшив, это фантазия, устранить его совсем.

Когда есть обе посылки, то заключение следует само собой и его выводит сам суд, уже совсем без экспертов, причем он юридически может и не вывести его. 533 статья Устава Уголовного судопроизводства применяется и к уголовному производству. На основании этой статьи суд не обязан подчиняться мнению сведущих людей, не согласному с достоинством обстоятельствами дела, но нравственно обязан подчиняться, коль скоро оно стойко и выдерживает пробу тех критериев, которые я имел честь изложить.

Изложив логические основания, по которым и профаны, каковы судьи и стороны, могут, конечно, не по существу, а только с внешней стороны, с кассационной, так сказать, точки зрения, отнестись к делу, я позволю себе применить эти критерии к экспертизе по делу Н. Андреевской.

Я думаю, что не обижу и не скажу ничего неприятного для экспертов Блюмберга, Главацкого, Горалевича и Павловского, сказав, что они не то что дилетанты, но и не полные специалисты; так сказать, полуспециалисты, такие, например, каким был бы я критиком, если бы мне дали разрешать тонкие вопросы права полицейского, финансового или административного. Все эксперты — искусные люди в принесении помощи живому больному человеку, но не в исследовании причин смерти умершего.

Лекции судебной медицины, этой крайней специальности в кругу медицинских знаний, — предмет второстепенный, остающийся в наших тетрадях, да несколько печатных учебников, да собственный опыт — десятка два вскрытий, а эти опыты куда как недостаточны, все это способствует образованию поспешных индукций, общих выводов из нескольких случайных примеров.

Ни один из экспертов не мог объяснить признаков утопления и удавления генетически; они говорят есть, но не говорят, почему? Зато явились обобщения, например, у Блюмберга о пустоте мочевого пузыря, от которого он сам должен был отказаться, совершенно такие же основательные, как обобщения Пидуа: утопленники плывут вверх спиной, а утопленницы наоборот. При такой экспертизе не вполне специалистов весьма важное значение имеет литература, книжки. Знание у нас не хранится под спудом; есть по> каждому знанию печатные учебники, капитализированный опыт целых веков, изложенный в доступной форме. Если эти книжки говорят прямо противное тому, что говорят живые эксперты, то я не советовал бы судить по книжкам по причинам, которые я потом изложу, но я бы советовал не верить и экспертам относительно этого факта, а раз не веришь этим фактам, то все обаяние их авторитета пропало, — не веришь им совсем. Авторитет есть нечто цельное, как заговор. Раз в одном пункте его провалишь, он провалится и во всей своей целости. Но даже один беглый просмотр книжек самых известных, самых употребительных учебников достаточен, чтобы пошатнуть всю веру в экспертизу. Книжки говорят противное тому, что экспертиза. Господа, я не специалист, но учебники я перелистывал, и вот что я нашел в самых употребительнейших из них, каковы: Casper Liman, для вскрытия трупов, MОttelerweig, перевод профессора Крылова, Briandet Chaudet Tardieu и другие. Относительно пресловутых, устойчивых признаков утопления, будто бы отсутствующих в трупе Н. Андреевской, то, например, еще у Шауенштейна говорится, что никаких признаков, нет верных, устойчивых, непостоянны даже пена, даже отек легких. Один признак, который здесь имеется: гниение, страшно быстрое и начинающееся сверху, с головы, — безусловно постоянен. Даже не могут считаться таковыми пена и пенистая жидкость. Она действительно важна, но только тогда, когда смерть произошла от асфиксии. Когда человек, утопая, борется со смертью, реагирует и напрягает силы, чтобы дышать, тогда гортань, горло и бронхи содержат всегда пену, но когда смерть происходит от обморока, тогда наступает мгновенная приостановка рефлекторного действия легких и дыхания, происходит потеря сознания без боли от апоплексии нервной и в выдыхательном положении грудной клетки и тогда дыхательное горло сухо и содержит в себе немного лишь воды без пены. Точно то же можно сказать и об отеке легких. Увеличение легких происходит от той же причины, что и пена: от сильного вдыхания при борьбе со смертью; но, во-первых, при смерти от обморока, при выдыхательном положении клетки увеличение легких до такой степени слабый признак, что Миттелервейг не поместил его в число признаков смерти от утопления. Во-вторых, кроме того, я обращу внимание на следующую странность в словах экспертов. Они признали бы утопление, если бы легкие были с отечным отпечатком ребер или спавшие, вследствие просочения жидкости в соседние ткани, а если тело найдено в момент перехода от одного состояния в другое, то, очевидно, не было бы ни того, ни другого, ни А ни В, а среднее состояние, не очень отечное, а с легкой воздушной опухолью.

Но я имею более серьезный упрек против экспертов, нежели тот, что они приняли несерьезный признак — пену изо рта — за серьезный, я их упрекаю в том, что они не проверили существование этого признака в данном случае, который, по всей вероятности, был. Это нечто вроде воды у рта, которая замечена Пидуа, нечто — ни кровь, ни вода; вода, разбавленная кровью, которой вылилось две ложки, в связи с состоянием красноватости гортани и дыхательного горла, давала полное основание думать, что пена была, но исчезла, потому что произошло необычайно быстрое разложение трупа и сохраниться-то на третий день она не могла. Господа эксперты предпочли совсем игнорировать показания рыбаков и остановились на выводе: пены не нашли, а следовательно, ее не было. Один из них, Главацкий, объяснил показание рыбаков таким образом: пена могла исчезнуть, но осталась бы слизь, а слизи-то и не было, гортань была сухая. Прошу обратить внимание на этот отзыв. Он является expromtu, он не занесен в visum repertum, он не подтвержден другими экспертами. Прямая обязанность суда была его исключить именно потому, что если этот важный и существенный признак имел место, то он должен был быть занесен в акт осмотра, а заявленный так поздно, теряет всякое значение. Суд же его-таки без проверки и принял, хотя принятие или непринятие признака есть обстоятельство из области житейских, а не научных фактов, определяемых и проверяемых протоколами. Итак, оказывается, что не доказано отсутствие устойчивых признаков утопления.

Еще менее оправдывается признание наличности удушения, доказываемое кровоподтеками. Самый наглядный пункт положения совершенно ложный: что подтеки не могли быть смешаны с гипостозами или трупными пятнами от просачивания сыворотки с кровяным пигментом сквозь капилляры в соседние ткани, и о том, что, как только есть кровяные свертки, так непременно должны были иметь место прижизненные повреждения.

Миттелервейг говорит, что в периоде гниения кровоподтеки тоже изменяются и тогда их едва возможно отличить от гипостозов посредством имбибиции. Гипостозы представляют равномерно окрашенную поверхность, их признаки резки, так как они не проникают глубоко в ткань; но для определения их надобно прорезать мышцу, а этих опытов именно и не делали эксперты на черепе. Здесь то, что они называют подтеком, было прямо на кости, но не в мышцах шеи, кожа которой не была окрашена, а только между ними было пятно величиной в двадцатикопеечную монету. Их не было даже между ребрами. В visum repertum сказано, что рассеянные островками сетки на реберных мышцах проходили до надкостницы ребер, но это заключение лично было выведено из сопоставления красноты на ребрах с краснотой на надкостнице, без сечения всей мышцы, которое едва ли было произведено. Бриан и Шоде говорят, что когда вырезанная кожа оказывается пропитанной кровью во всю толщину и эта жидкость оказывается густой и свернувшейся, то почти с достоверностью можно сказать, что эти повреждения были причинены при жизни. Этих признаков нельзя проверить на visum repertum. Великий авторитет — Каспер основываясь на опытах своих, Энгеля и Бока, отвергает, чтобы свертки крови доказывали происхождение прижизненное. Майр говорит, что как только наступает гниение, уже нельзя определить, имеешь ли перед собой прижизненный или посмертный сверток крови. Главная разница та, что при травматических кровоподтеках границы подтека точнее и резче обозначены, между тем как трупные пятна более расплывчаты, а в данном случае подтеки описаны как обширные, рыхлые, сплошные на черепе и так неопределенные островки на ребрах. Я думаю, что если не останавливаться только на некоторых кровоподтеках, а взять все описанные в visum repertum в связи с полнейшим отсутствием всяких ссадин, ран, царапин и подкожных подтеков, то легко убедиться, что почтенные эксперты просто-напросто смешали гипостозы с экхимозами. Кровоподтеков оказалось пропасть на голове, кругом черепа, в мышцах ребер, на бедрах, спине, правой лопатке, пояснице, боках, обеих голенях, у колен; все эти кровоподтеки на всех частях туловища и голове признаны прижизненными. Для объяснения, как могли они произойти без окрашивания кожи, так как труп был чист и без внешних знаков, каковы ссадины, и прочее, Главацкий должен был прибегнуть к предположению мягкой подстилки между кожей и бьющим предметом, вследствие чего кровь изливается не под кожицу, но в мышцы. Но в таком случае были истязания. Н. Андреевская была избита с головы до пяток, с такими утонченными варварскими приемами, которые не соответствуют ни короткому времени между ее исчезновением и обнаружением исчезновения, ни месту и обстоятельствам, которые внушили осторожность, ни цели, которую могла полагать даже корысть или мщение. Зачем было надо колотить по плечам, и по бокам, да по голове через какую-нибудь подушку? Многочисленность кровоподтеков доводит предположение об их прижизненности до абсурда. Ясно, что мало-мальски рассудительная критика должна была обнаружить, что признаки утопления Н. Андреевской весьма вероятны и, напротив, признаки травматических излияний крови, следовательно прижизненных насилий, весьма сомнительны. Что предстояло суду? Либо поверить экспертам на слово, как авторитету, либо усомниться в том, толкуют ли они согласно с обстоятельствами дела, известными и суду по протоколу? Отрицают ли пену, когда она есть, отрицают ли плытие трупа, как, например, Блюмберг, когда труп найден плывшим. Раз усомнившись, суд столь же мало может видоизменять, кодифицировать суждения экспертов, как приговор присяжных. Суд не может совладать с большой посылкой, вещателями которой эксперты являются, он может поверить оракулу и тогда принять целиком его изречение; либо потерять веру в авторитет и тогда отнестись к экспертам, как к недостоверному источнику. А затем что?.. Затем либо надо самый вопрос признать нерешенным, то есть сказать: может быть, удавлена, а может быть, утонула, и оправдать прямо и просто подсудимых по общему правилу криминалистики, что всякое сомнение должно быть истолковано в пользу подсудимых; либо — назначить новую и настоящую экспертизу. Вместо того, суд вышел из пределов своей роли, заявил, что он вправе проверять как экспертизу, так и научную основательность приводимых в опровержение ее выводов авторитетов и явиться судьей между экспертами, требующими пены, и ученым Окстоном, который вскрывал девяносто трупов в 55-часовое время после смерти и пены не находил. Окстон не нашел пены, но не видно из протокола, не нашел ли он слизи, а слизи не было, как говорят эксперты; следовательно, эксперты правы.

Я уже заметил, что слизь, вероятно, была, но не в том ошибка, а в том, что суд является разборщиком спора между экспертами и книгой, которой они не читали, которая известна только по отрывку из судебной медицины Бухнера; что хотя суд дает предпочтение экспертам перед книгой, он мог дать предпочтение и книге перед экспертами, и на основании сочинения, хотя и специального, но достоинств которого он оценить не в состоянии, решил научный вопрос, в котором он, очевидно, столь же мало компетентен, как я в вопросах об ассирийском языке. Позвольте пояснить мою мысль примером. Есть в судебной медицине знаменитость, Тардье, написавший десятки сочинений. Он изобрел теорию распознавания задушения по подтечным пятнам под плеврой на легких, которых никогда нет при смерти от утопления. Допустим, что суд преклонился бы перед этим авторитетом. Но все немецкие врачи отвергают вывод Тардье. Следовательно, оказалось бы, что суд подкупило бы и увлекло громкое имя и что он сделал бы громадную ошибку, взявшись не за свое дело судить по вопросу, в котором он-то и не судья и потому, что не судья вызывает экспертов. Я надеюсь, господа судьи, что вы не пойдете по этой опасной стезе, что вы не поверите экспертам Главацкому, Горалевичу, Блюмбергу, и Павловскому и их рубящему, как топор, выводу ввиду противоречий и промахов экспертизы, что вы отдадите предпочтение более трезвому и убедительному выводу моего эксперта, настоящего по этому делу специалиста, и следовательно, заключите, что 23 июля в Караяз приплыл свежий труп женщины, на котором не могло быть никаких знаков внешнего насилия, удавления или задушения, женщины, может быть, утонувшей. Таким образом, одна улика убыла, рассеялась из тех, которые доказывали событие преступления. Все остальные остались, а их, по-видимому, бесчисленное множество, и все до единой надо разобрать. За доводами, почерпнутыми из осмотра тела, идет довод, заимствованный из области механики, или, лучше сказать, гидравлики. Если Н. Андреевская не убита, то утонула в десять часов вечера 22 июля, а если утонула, то в Тифлисе, в саду около своего дома. Но если она утонула в этом месте, труп ее не мог проплыть пространство, отделяющее Тифлис от Караяза, сомнительно даже, могло ли ее тело пройти по мелким местам, во всяком случае не могло не ударяться о дно, не быть ушибленным. А так как труп чист, то она, вероятно, была убита, из Тифлиса увезена сухим путем и пущена в воду где-нибудь поблизости от того места, где ее нашли. Такова вторая улика. Займусь ее разбором.

Было заявлено при следствии не бог знает каким знатоком, пожалуй, таким же, как Пидуа или "Наташка", что труп непременно идет ко дну, что, попав в яму, он пролежит там дня три, пока разбухнет, и что он должен тащиться по дну, цепляясь за камни и подвергаясь ушибам. Все эти заключения подлежат сильному спору и весьма сомнительны. Коль скоро человек потерял сознание, то он перестал управлять собой и дальнейший его путь в воде зависит от удельного веса его тела. Вес этот больше, если человек захлебнулся, напился воды и вода вытеснила из легких воздух, и меньше, если смотреть без опоения вследствие нервной апоплексии, как в данном случае. Вес больше, когда человек худ, как щепка, и меньше, когда человек плотен, с отложением жира как в настоящем случае. Вот почему труп мог не опуститься в яму, мог попасть в течение прямо из этой ямы у площадки в 4 1/2 аршина, по словам Водопьянова, в 5-по словам Каменогорского, и пойти дальше. Вес человека почти равен весу воды, вес Андреевской вследствие ее полноты и того количества воздуха, которое осталось в легких, мог быть меньше воды, то есть, что тело настолько же было погружено под поверхностью, настолько высовывалось над поверхностью, забирая таким образом чрезвычайно малое количество воды. Плыл же свободно этот труп, когда его остановили, схватив, за ноги, рыбаки; следовательно, по той же самой причине он мог уплыть так и от Михайловского моста. Тут из этого логического кольца выхода нет, разве оспаривать показание рыбаков, но этого не делает даже и обвинение. Оно пришло в голову только Блюмбергу, с его живым воображением.

Но труп не мог проплыть 43 версты от начала ночи 22 июля до раннего утра 23. Прежде всего я отвергаю эти 43 версты. Они без критики взяты со слов свидетеля Водопьянова, которого я ловлю на первой крупной цифровой неточности и утверждаю, что если он ошибся в длине реки, которую он так досконально будто бы знает, как староста спасательной станции, то почему ему же не ошибиться и в глубине той же реки. Эксперт Ткачев на основании точных измерений определил это расстояние в 33 версты, и сомневаться в этом невозможно. Таким образом, расстояние прочно установлено. Остается определить скорость течения. В сентябре 1876 года при следствии путь этот пройден лодкой ровно в пять с половиной часов, а именно от шести с половиной утра до двенадцати часов. Н. Андреевская, если утонула, то в половине десятого. Нашли ее в Караязе приблизительно через 14 часов, то есть через 840 минут. Если разделить это время на 33 версты и 100 саженей (840: 16 600), то окажется, что труп проходил версту почти в 25,5 минуты, вдвое медленнее ходьбы человека пешком и езды на лодке. Если рассчитать, какова будет эта скорость в минуту, то выйдет в минуту 19,7 сажени, а в секунду — 0,33 сажени. Это исчисление почти цифра в цифру совпадает с вычислениями, на которые я прошу обратить внимание в записках кавказского технического общества за 1869–1870 годы. В технической беседе Вейсенгофа от 27 сентября 1870 г. передаются результаты исследований Куры в Тифлисе инженерами Белли и Баб в течение четырех лет, от 1862 до 1865 года. По этим исследованиям Кура — река капризная. Она имеет самые низкие воды зимой, не столь низкие летом, весьма большие весной, не столь большие осенью. Колебания между максимумом и минимумом относятся, как 33 к 1. Скорость реки, не имеющей водопадов, на небольших протяжениях в несколько десятков верст почти везде одинакова. Она по вертикальному разрезу воды больше на поверхности, нежели в глубине, но тело плыло по поверхности. Быстрота течения зависит от объема воды, и при объеме воды в кубических саженях 10,93 она равняется 0,378 сажени в секунду. Наибольшая скорость 2 сажени в секунду. Но могут сказать, что летом объем воды, доставляемой в секунду, может быть меньше 10,93 сажени. Едва ли, скорее больше. Я это заключаю из сопоставления по таблице объема воды за 22 июля за все четыре года, 1862–1865. Объем воды бывал в 7,2 сажени, но бывал и в 22,5 сажени, а в среднем в воде 15,13 сажени, а при этом объеме средняя скорость течения 0,45.

Итак, по техническим данным, основанным на точных вычислениях, труп мог проплыть 22 июля 1876 г. 33 версты до Караяза.

Но если исчезает препятствие пространства в 43 версты, то существует другое, в так называемых перекатах в Куре. Река течет глубоким руслом до 16 верст. Затем, не доезжая до Караджалара, она делится на три рукава, из которых наиболее глубокий имел в сентябре 1876 года глубины шесть вершков. Потом идет опять разветвление с глубиной в наиболее глубоком из трех рукавов на 4 вершка, причем руководивший экспертизой Водопьянов удостоверяет, что 23 июля 1876 г. вода была еще ниже на 1 1/2 вершка, следовательно, имела 4 1/2 и 27 г вершка и, значит, в глубочайшем из рукавов стояла на высоту, равную ширине моей ладони. Ясно, что по такой мели не проплыть никакому трупу, если правду говорит Водопьянов; но говорит ли он правду, в том да будет мне позволено, усомниться. Прежде всего я поторгуюсь об этих 1 1/2 вершках. При осмотре местности занесено в протокол, что Водопьянов признавал разницу уровней воды всего в 1/2 вершка, следовательно, в наиболее мелком месте наиболее глубокого рукава 3 1/2 вершка. В протоколе 9 сентября и в протоколе судебного следователя записано 1 1/2 вершка, вероятно, по ошибке. Во всяком случае разница цифр не объяснена, на нее не обратили никакого внимания. Но я полагал, что при изыскании полной и настоящей истины никак нельзя установить 1 1/2 вершка на том только основании, что против протокола защитник не возражал.

Почему судил даже и об этих 4 и 3 1/2 вершках Водопьянов? Имел ли он аршин с собой, мерил ли он воду? Нет, он судил по глазомеру, как судил о 43 верстах, и если ошибся на 43 верстах, то мог ошибиться и на 4 вершках. Но если это была ошибка, то никак, уже не в пользу подсудимых, потому что Водопьянов принадлежал к числу увлекавшихся, желавших доказать преступление, как увлекались Цинамзгваров, следователь и весь, можно сказать, Тифлис, то есть все верившие в преступление и подгонявшие к нему факты. А между тем из того же показания можно почерпнуть несколько данных, после которых плохо верится в 4 вершка. Осмотр был произведен таким образом. В лодке сидели следователь, товарищ прокурора, Бураков, Водопьянов, Каменогорский да четыре гребца, итого девять человек. Вес этих людей вместе с весом лодки был не менее 55 пудов. Я очень сомневаюсь, чтобы эта лодка сидела в воде только на 4 вершка, то есть на глубине двух моих ладоней в ширину. Она забирала больше, и глубина реки, так как лодка не села на дне, должна была быть и того еще больше. Правда, что в одном месте лодка цеплялась за камни и они должны были ее перетащить. Но что значит это "перетащить"? Не тащили же Кобиев, Хлодовский и понятые, не высаживались же они, а просто, вероятна, один или два гребца сошли в воду да толкнули и двинули ее своими руками. Притом сам Водопьянов, хотя предполагает, но труп все же мог проплыть. Даже в судебном протоколе сказано, что если труп проплыл, то должен был быть сильно поврежден. А почему поврежден? Потому, что, по идеям Водопьянова, труп тащится по дну, а не плывет поверх воды. Но я отвергаю эту теорию Водопьянова; труп должен был плыть, если он легок, по поверхности, а труп Н. Андреевской был особенно легок, распущенные волосы предохраняли голову, плыл он на спине, но туловище было охраняемо бельем, которое испытало значительные повреждения. Рубашка, приподнятая вверх и державшаяся подмышками, была разорвана на спине на 1/4 вершка. Кальсоны были тоже разорваны по бокам. Быстрота течения, 1/3 сажени в секунду, не такова, чтобы тихо несущееся тело, в особенности предохраненное бельем, должно было терпеть ушибы. Итак, существует полная возможность проплытия трупом пространства от Тифлиса до Караяза в десять часов, а тем более в четырнадцать.

Но я не отвергаю, что существует и возможность смерти Нины Андреевской от асфиксии, не оставившей насильственных знаков и не отличимой от утопления, перевозки ее тела ниже перекатов Караджаларских и опущения трупа в воду где-нибудь около Кара-Таклы или Ак-Таклы. Вдумаемся в это последнее предположение и укажем на те невероятности, на которые оно наталкивается. Таинственные, неизвестные убийцы, которые вынесли, по предположению суда, труп Нины Андреевской на своих руках и обладали превосходными средствами перевозки, должны были быть озабочены тем, куда девать труп, не подавая вида, что она убита, вселяя убеждение, что она утонула. Из-за чего они провезли труп верст двадцать слишком и спустили его в одном из немногих спусков в Куре, две версты за Таклами, где дорога, прежде чем отойти от Куры, подходит к ней на 80 саженей и где проезжие поят скот? Надобно признаться, что эти люди, которые должны были страшно умно и хитро задумать преступление, страшно глупыми оказались при укрывательстве. Зачем доверять ее труп воде и притом воде такой быстрой, не хранящей доверенной ей поклажи? Платье, сложенное на берегу, заставляло бы предполагать утопление; исследование преступления задерживалось бы ожиданием всплытия трупа; есть трупы даже и в малых реках, которые никогда не всплывают, и между тем труп был бы зарыт в уединенном месте, в какую-нибудь яму, в овраге или между кустами, и не узнали бы о нем не только люди, но и птицы небесные. Если же эти люди, вопреки здравому смыслу, решились бросить труп в реку, как поддельное доказательство не бывшего утопления, то, во-первых, им нельзя было Н. Андреевскую донага не раздеть, оставляя браслеты и медальон, а снять, по крайней мере, белье, так как купанье в белье — даже между женщинами исключение и с этим исключением могли быть знакомы мать, сестра, но едва ли могли быть знакомы недавно приставленная прислуга Шарвашидзе и сам Чхотуа. Во-вторых, из осмотра сухим путем местности видно, что есть спуск в нескольких верстах за Навтлугом, за дачей Тамамшева, у дальней церкви св. Варвары. В протоколе осмотра местности сказано, что спуск крут и есть жилые строения поблизости. Крутизной спуска никого в Тифлисе не испугаешь, а что касается до жилых строений, то их назначение не определено и не указано, как далеки очи от спуска, а притом ночью подвоз трупа к спуску и мимо жилых строений, лишь бы не открытых всю ночь для гуляющих людей, как духаны, совершенно не возможен. Таковы соображения, по которым весьма сомнительно, чтобы труп Н. Андреевской был вывезен и умышленно спущен за Ак-Таклами, за двумя перекатами; а следовательно, и эта вторая улика превращается в дым, в неизвестное, в мечту воображения. Остается третья. Спуск из дома Шарвашидзе был весьма крутой и почти невозможный для ходьбы днем, не только ночью; притом с половины этого спуска сочилась вода родника по тропе, так что платье, а по крайней мере, ботинки сходившей должны быть грязными или хотя бы мокрыми, а они найдены совсем чистыми и сухими. Разберем последнюю из улик, будто бы доказывающих физическую невозможность купанья, а следовательно, и того, что Н. Андреевская утонула.

Перед открытым окном комнаты в нижнем этаже, занимаемой Андреевскими, есть площадка, по которой идет через обрыв к реке, как обыкновенно на кручах, зигзагами тропинка в форме латинского вывороченного на другую сторону S; длина всей тропинки 5 саженей до воды, но сюда следует включить самую площадку до обрыва; сам обрыв от площадки до поверхности воды в вертикальном направлении 2, мало-мало 2 1/2 сажени, то есть как спуск с крыши одноэтажного небольшого домика. Первый зигзаг, составляющий половину S, идет по твердому и сухому, зеленью поросшему грунту и не особенно крут. Я сходил по нему без всяких затруднений. Говорят, и это записано в протоколе судебного следствия, но весьма неопределенно и глухо. Там записано, что после того, как в дом была помещена больница Красного Креста, сделана выемка, тропа расширена. Не знаю, произошли ли какие-либо перемены в этой части спуска, может быть, слово "выемка" относилось к другой части спуска. Сторож, который водил меня, утверждал, что первая верхняя половина спуска совсем не тронута. Но другой зигзаг, другая часть спуска подвергалась некоторому весьма незначительному исправлению, которое, не изменяя его вида, облегчает работу спускающейся стопы; в нем сделаны насечки горизонтально в виде ступенек. Когда я был в сентябре, да и теперь, никаких камешков не было, но из протокола от 27 февраля видно, что мелкий щебень, оставшийся, вероятно, от насечек, мешал осматривавшим. Теперь по ступенькам сходить удобно, тогда же, не отрицаю, это было трудненько; рискнул ли бы я сходить в мои 50 лет, — не знаю, может быть, не рискнул бы, но во всяком случае я замечу, что трудность есть понятие относительное и что если для нас спуск был бы труден ввиду того, что и плотнее мы и главное менее гибки наши мускулы и кости, то он нипочем для девушки молодой, бойкой, отважной, воспитанной не для салона, но имеющей почти мужской склад ума и сильную волю. Правда, что сход затруднительнее ночью, не вспомним, что это был сад дома, где проживала Нина Андреевская целую неделю и что ночь была хотя и облачная, но лунная, следовательно, дающая полную возможность ориентироваться, как днем. Сходили же по этой тропе вовремя поисков за Ниной, кроме братьев. Чхотуа, Цинамзгваров, полицмейстер Мелик-Бегляров, Исарлов и сам следователь; а Беллик и Сулханов сходили только до половины, до родников. Все они охали и жаловались на боль в спине, некоторые пользовались помощью полицейских на спуске. Тем не менее, я утверждаю, что спуск был возможен и не опасен, что до нижней площадки на скале, в двенадцать шагов длины и пять ширины, с которой был сход в реку, Н. Андреевская могла решиться сойти и исполнить свое намерение, не обладая никакими акробатическими способностями, кроме здоровых и гибких мускулов. Возможность подтверждается и показанием Варвары Тумановой, что в день происшествия Н. Андреевская ходила по спуску и расспрашивала про место, где купаться. Даже и окружной суд не поставил крутизну спуска в шеренгу улик, он зачислил туда только сухие и чистые сапожки. Приходится именно о них и говорить теперь.

На площадке, у берега, лежали в образцовом порядке, заставляющем верить в купанье либо предполагать весьма тонкое, умное, хладнокровно обдуманное воспроизведение искусственных сборов к купанию, сначала поясок, потом кофточка, на ней платье с грязными пятнами и разорванным подолом, а рядом с платьем пара опорок от ботинок, старых и поношенных, поставленных рядышком, носками к реке, но совершенно сухих. В акте, составленном в четыре с половиной часа утра, значится, что на этих ботинках нет ни малейших следов засохшей грязи. По словам главных свидетелей — Цинамзгварова и Мелик-Беглярова, 22 июля с половины высоты обрыва сочилась вода из родников и воды было больше, нежели теперь, потому что родник обделан кирпичом, после чего вода течет теперь струей, а тогда она, вероятно, стекала сплошной тонкой массой. Бегляров утверждал, что после спуска по тропинке сапоги его были совершенно грязные, но, напротив, те ботинки были совсем красноватые с заметными следами зелени. Цинамзгваров утверждает тоже, что на подошвах были заметны следы травы и зелени. Этот отрицательный признак и был точно луч света, с этой минуты Цинамзгваров уверовал в преступление. Чтобы оценить этот признак по достоинству, отделив его от всяких оттеняющих его субъективных воззрений, нужно принять в соображение: 1) время наблюдений, 2) свойства как грунта, так и стекающейся воды в летнее время, без дождей. Прежде всего я должен заметить, что в Тифлисе, имеющем вообще грунт скалистый, не бывает и не может быть грязи иначе, как после дождя. Ее не бывает и быть не может в скалистом грунте, даже там, где родники; разве грязь эта образуется искусственно, когда, топча ногами на одном и том же месте, разболтают сочащуюся влагу. Я понимаю, что теперь, когда родник выложен кирпичом и превращен в одну струю, то есть в ручеек водо-обильный, многократно проходя по нем толпой, можно его взбаламутить и получить на сапогах сланцевые и иловые следы. Но даже и по этой чистой струе, если идет только один, то он может лишь замочиться, а не загрязниться, тем более в то время, когда вода тонким и широким слоем покрывала скалистый бок обрыва. Что касается до грязных сапог Мелик-Беглярова, то если бы свидетели припомнили, что их им показывал Мелик-Бегляров, я думаю, он мог загрязниться, потому что был на обрыве в особенных обстоятельствах 22 июля, после обоих Чхотуа, Цинамзгварова, Беллика, Сулханова, да мало ли кого, когда на всей скале виднелись следы сапог, следы истоптанные и размазанные. Итак, я полагаю, что не грязь следует искать, не на ней останавливаться, а главным образом иметь в виду сухость или мокроту. Известно, что Тифлис имеет один из самых сухих климатов в мире, в особенности в летнее время, в конце знойного июля, при 30 градусах жары. С восьми с половиной часов до четырех с половиной часов, когда был составлен протокол Кобиевым, прошло семь часов, в течение которых всякие сапоги могли просохнуть. Относительно их мокроты во время, более близкое к происшествию, мы ограничимся только показанием Цинамзгварова и Беглярова. Оба наблюдали поздно и при огненном свете даже не в комнате, а на площадке, где вещи так и лежали до прибытия следователя Кобиева.

Согласитесь, господа судьи, что эти условия крайне неудобны для исследования цветов. Я по первому показанию Цинамзгварова, данному 30 октября, определяю таким образом время: узнали о происшествии около двенадцати часов, в половине первого; в час ночи поехали вместе с Бегляровым к Варваре Андреевской. Оба видели площадку и сапоги около половины второго, следовательно, опять через четыре часа после происшествия, когда незначительная мокрота могла просохнуть. Но их показания именно такого рода, что если принять их за сущую правду, то надо положительно заключить, что подошвы ботинок были весьма мокры и намочены были именно в роднике. Старые, изношенные опорки от ботинок имеют серо-желтый цвет нежженной охры с тушью, между тем, по Беглярову, подошвы были красноватые, но Цинамзгваров утверждает, что подошвы были красные, а кожа старая неполированная, бывает всегда темно-красная и коричневая, когда ее намочить; что же касается до зелени, то она не объяснима ничем другим, кроме соприкосновения с теми слизистыми водорослями в воде, нити которых всегда заводятся в топкой влаге, на скалистом грунте подле ручейков. Н. Андреевская нигде не была, где бы могла к подошве пристать зелень; зелень сада в конце июля не была сочной, следовательно, если допустить след зелени, а он подтвержден произведенной экспертизой, то от водорослей на нашей колее, а следовательно, в связи с темно-коричневым цветом подошв прямо Доказывается, что Н. Андреевская прошла через родник.

Замечательно то, что при осмотре обуви Кобиевым в четыре с половиной утра при тех же Цинамзгварове и Мелик-Беглярове признак зелени вовсе в протокол не занесен, из чего я усматриваю, что на глаз его не было видно, что, проходя через столько рук, он стерся, как стереться могли и следы грязи на ботинках, которая, если была, то, конечно, самая неглубокая… Одним словом, либо пятна зелени были, и они доказывают присутствие родника, а их исчезновение доказывает, что, проходя через много рук, ботинки потеряли все характерные особенности, которые имели, когда стояли на площадке; либо зелени вовсе не было, так что, рассматривая ботинки второпях, при свечке или факеле, Цинамзгваров или Бегляров увидели, чего не было, зелень им померещилась, но в таком случае и показания их о сухости подошв недостоверны; неизвестно, каковы были ботинки; к пяти часам утра они успели окончательно просохнуть. Таким образом, выходит следующее: было обстоятельство столь важное, что его сразу приняли за решительное доказательство преступления. Лица, сделавшие это открытие, сейчас подали обыскивать, арестовывать, строить воздушные замки гипотез для объяснения мотивов, а между тем самого-то обстоятельства не констатировали как следует, не описали, вследствие чего оно и выходит в уголовном отношении никуда не годным, каким-то не то жировым, не то кровяным пятном, из которого самый тщательный химик, анализируя, ничего вывести не в состоянии, а между тем это и есть единственный кирпич, на котором зиждется все здание, вся пирамида обвинения, имеющая, вопреки статике, узкое основание и широкую вершину в самом неустойчивом равновесии.

После разбора улики, основанной на ботинках, о физической невозможности утопления не может быть и речи. Остаются соображения, заимствованные уже не из области физики и статики, и уже гораздо менее решительно основанные на психологии, на серьезных свойствах ума и характера, которые, по мнению суда6 мешали молодой девушке купаться, на ее привычках, потому что не могла она купаться в белье, не могла она купаться во время регул. Между тем всякие психологические задачи труднее решать, нежели физические, потому что деятельность человека не чисто рефлекторная и как элемент в них входит тот X, который одними называется свободным произволом, а другими — способностью противопоставлять внешним мотивам те неисчислимые сонмы идей и представлений, которые составляют содержание нашего сознания. Как бы то ни было, и эта новая категория улик физико-психологических, бледных, неясных должна быть разобрана и упразднена. Я полагаю, что она упразднится несравненно легче даже, нежели улики, почерпнутые из законов физики и из свойств материи.

В visum repertum 25 июля 1876 г. есть следующие слова: с_л_и_з_и_с_т_а_я о_б_о_л_о_ч_к_а в_л_а_г_а_л_и_щ_а б_л_е_д_н_а. Никем не замеченный, этот факт имеет громадное значение. Он доказывает, что в момент купанья не только прошла менструация с ее признаками, но прошло последующее после выделения крови выделение белей или, по крайней мере, что после менструации продолжалось только выделение белей, которых следы найдены на правом рукаве рубашки, но которых вовсе не найдено на кальсонах.

Оно так и должно быть по рассказам прачки. По словам Зуевой, регулы впервые были в гостинице, куда приехала Андреевская, как известно, 29 июня, а так как, по словам Зуевой, регулы бывали через три недели, то они должны были быть ко времени убийства. Они и были действительно. За два или за три дня до убийства, следовательно, 19 или 20 июля, Зуевой дано было белье, в том числе известные женские тряпки, окровавленные, из чего Зуева и заключила, что регулы имели место за пять дней до убийства, то есть около 17 июля; из факта их отдачи я могу заключить, что период регул кончился. Да и спросите любого доктора, могут ли они пять дней продолжаться. Нине так нужно было белье, что, отдав его 19, она ездила 22 к прачке просить о доставке его немедленно; прачка и приняла все белье и с этими тряпками вместе с запиской Нины. И то и другое получила Безирганова, заплатившая за белье 2 руб. 50 коп.

Настоящая экспертиза единогласно согласилась, что в момент купанья у Нины Андреевской не было уже кровей. Войдите же теперь в положение чистоплотной женщины, у которой только что кончились регулы. У нее должна быть неодолимая физиологическая потребность вымыться, каковы бы ни были серьезные или несерьезные свойства ее ума и характера. Когда является физиологическая потребность, то какой вздор толковать про свойство ума и характера.

А что, имея надобность выкупаться, она прямо отправилась тайком, никому не сказав, в Куру, это настолько естественно, как то, что когда кто голоден, то отправляется поесть в первый ближайший трактир. В пользу этого предположения говорит не только бойкость и неугомонность ее характера, ее всем известная и всеми удостоверяемая эксцентричность, но и та масса имеющихся в деле доказательств, что она постоянно была занята идеей купанья в Куре, что ее подмывало идти окунуться в струях этой реки. Сюда относятся все разговоры Н. Андреевской с разными лицами о грязной воде в реке Куре и о том, что она бы не решилась купаться. Из отзывов Автандилова, Сулханова и других видно, что она заводила с ними разговоры об этом именно предмете, а если относилась к этой идее отрицательно, скажу, что 9/10 всего числа девушек отнеслись бы на языке отрицательно к самой эксцентричной выходке, например, поехать в маскарад или куда-нибудь на пикник. Не ожидать же от нее, что она скажет: а вот, я так пойду купаться; не ожидать же, что она скажет: я тогда буду купаться.

Подобного рода заявление было бы граничащей с идиотизмом простотой или более чем кокетством. Ни то, ни другое не было присуще Н. Андреевской.

С посторонними она заводила только разговоры, не высказывалась, но с близкими она не таилась и не хитрила, как говорит В. Андреевская. Матери она прямо сказала, что попробует раз выкупаться. Вспомните показание на судебном следствии Варвары Тумановой, что в Кисловодске в 1866 году Н. Андреевская купалась в таких местах, где не решился бы купаться и мужчина. Вспомните ее же слова, что В. Андреевская передавала ей после события, следовательно, утром 23 июля, слышанное от прислуги, что 22 июля Нина спускалась к Куре, расспрашивала прислугу и Н. Чхотуа, где мельче, и вы поверите словам обоих Чхотуа, что она выражала им намерение выкупаться. Это совсем на нее похо- же, пойти купаться в десять часов, говорит Туманова.

Но если она решилась купаться, то, раздеваясь, она должна была скинуть и белье, должна была взять с собой перемену белья, простыню. Так судило общество, так судили даже знакомые, даже родные, например, Кетевана Орбелиани, но знающие жизнь в известном доме лишь по наружности, по входу с переднего крыльца. Если предположить, что убийцы Н. Андреевской хотели сочинить поддельное утопление и расположили для виду платье на площадке в порядке естественного раздевания, то во что бы то ни стало они должны были снять и белье, тем более, что оно оказалось не окровавленным, за исключением тех незначительных крапинок, доказывающих, что оно было грязно, когда его одела Н. Андреевская. Но, господа судьи, судебное исследование имеет свои громкие прерогативы, оно входит с заднего крыльца и наблюдает человека en dИshabille. Таких неожиданностей, противоречащих ходячим понятиям о комфорте в семье, во всяком случае богатой, и тут много. На Нине Андреевской было, несомненно, грубое и сильно заношенное белье, кальсоны, заплатанные и на задних частях, и на коленях. Рубаха испещрена кровяными крапинками, башмаки с покривившимися каблуками весьма не элегантного свойства. Из показания В. Андреевской явствует, — прошу извинения за подробность, но суду не присуще чувство стыдливости, — что Н. Андреевской выливаемо было за окно содержимое ночного горшка. Добавьте незначительность багажа, отдачу всего белья прачке: тогда и явится предположение, что может и не быть губки, может и не быть другой простыни, а был такой расчет, что сняв рубашку и кальсоны, Нина, надев платье, кофту и на босую ногу широкие спорки, доберется до дому таким образом. Во всяком случае, не подлежит ни малейшему сомнению, что в воду она могла пойти только в белье, одетая, во-первых, потому что хотя ночью, но купанье происходит все-таки в Тифлисе, во-вторых, что бойкая девушка, наездница, артистка, читавшая Геккеля и Дарвина и выделявшаяся резкостью своих слов и смелостью поступков, была нечто вроде Карла XII, крайне застенчивая, стыдливая, мечтавшая также остаться на век девицей. Стыдливость ее была столь неслыханно велика, что даже в баню ходила она в рубашке. Старуха-служанка Хончикашвили говорит: "Раз была я в бане с Андреевскими; барышня парилась в рубашке и только потом разделась". Мать, В. Андреевская, удостоверяет, что она всегда мылась в рубашке, и когда ей приходилось снимать рубашку и закутываться в простыню, она даже ей никогда не показывалась в одной рубашке, а выходила совсем одетая. Если родная мать, которая в конце концов уверилась в убийстве, твердила, что Н. Андреевская могла сойти в одних чулках без ботинок, что она могла не снять белье, могла не взять с собой простыни, то по какому же праву и на каком основании мог усомниться в этом суд, менее знающий Н. Андреевскую, чем родная мать. Спущенные чулки ничего не значат, если труп, хотя некоторое время, плыл вперед головой, а не ногами, а неизвестно, как он плыл, когда его изловил Пидуа. Итак, и эти улики пропадают. У средневековых юристов для доказательства убийства требовалось тело убитого, corpus delicti. Здесь есть corpus, но весьма сомнительно, если ли это corpus delicti.

Может быть, утоплена, можеть быть, задушена, но без давления на горло, а одним из способов, в романах только встречающихся, например, приложением пластыря и преграждением дыхания, а может быть, и утонула. Чтобы обличить убийство, необходимо доказать, что ее известные люди убивали, поймать их на самом деянии убийства, а затем, так как нет действия без причины и злодеяния без мотива, то доискаться личных целей убийства; необходимы доказательства не самого дела, а преступного деяния подсудимых. Таких доказательств нет, акт деяния покрыт совершенным мраком. Ставят улики, которые относятся либо к области приготовлений, либо к области скрытия следов преступления, о мотивах никто и не думает; зачем их доискиваться? Эти исследования рассматриваются, вероятно, как роскошь. Если предшествующие мои доводы успели хотя сколько-нибудь пошатнуть убеждение в наличности corpus delicti, то, конечно, остальной анализ действий, приготовительных к акту, который, может быть, и не был, или охранительных, когда преследование уже висело над головами подозреваемых, не имеет никакого значения.

Но я должен сразиться и с этими личными уликами против каждого из подсудимых, дабы доказать, что это псевдоулики, хитроумные натяжки, что в силу предвзятой идеи каждое лыко шло в строку, что каждый бесцельнейший предмет превращался в режущий инструмент, топор или револьвер, против подсудимых и в особенности против главного, Чхотуа, потому что об остальных мало и думали, они так и шли без счету и числа впридачу.

Итак, разберем прежде всего личные улики против Д. Чхотуа, подразделив их на приготовительные и последовавшие за преступлением, из которых я постараюсь потом доказать, что только первые имели бы значение, а последние никакого.

Теперь перехожу к рассмотрению улик против Д. Чхотуа. Главной уликой являются собаки. В доме Шарвашидзе их было пять или шесть. Они были особенно злые, кусались, не пропускали посторонних, но своих домашних знали, и по-видимому, и Андреевские освоились с ними, по крайней мере, в деле нет намеков, чтобы собаки беспокоили их и чтобы люди, по приезде Андреевских, были озабочены униманием собак. Прочие же входили во двор только при ком-нибудь из домашних, всего же чаще при помощи садовника Мгеладзе, который и жил в сторожке у ворот двора. Между этими собаками самая большая, сильная и злая была одна. Свидетель Кадурин удостоверил, что за неделю до события, следовательно, когда Андреевские только что въехали в дом, Д. Чхотуа просил яду у Кадурина, чтобы отравить собаку, так как она могла взбеситься, но Кадурин посоветовал ему подождать. В деле есть еще более ранние доказательства, что собак опасались. В Счетах Д. Чхотуа под № 22 значится на 21 июня, что коновалу дано 2 рубля за лечение собак. Случилось, что свое давнишнее намерение убить собаку Д. Чхотуа привел в исполнение как раз в роковое число 22 июля. Вечером того числа, часов в восемь, он приказал ее убить садовнику Мгеладзе, что Мгеладзе и сделал, убив ее палкой, которая найдена 23 июля утром в кухне окровавленной с прилипшими К ней шерстинками. Но в воображении Цинамзгварова, присутствовавшего при ее осмотре, палка эта превратилась потом в топор, как он это показал 30 октября.

Остальные собаки присмирели, не лаяли, оно так и должно было быть после того, как изведен был подзадоривавший их собрат. Были ли они заперты или так где-нибудь припрятались, неизвестно; очень может быть, что они не были заперты, так как одна из них попала под ноги приехавшей в десять с половиной часов Варваре Тумановой. Отсутствие собак обратило на себя внимание в самую ночь события и породило предположение, что собаки были заперты и заперты по приказанию Чхотуа. Факт этот непосредственно известен только Д. Чхотуа и Мгеладзе, но во время следствия он явился обставленным мельчайшими подробностями. Говорили, например, о каком-то опрокинутом корыте с помоями, о закладке двери сторожки поленом. Но тут представляется такая особенность, что все показание Мгеладзе признано судом романом, совершенно как зачумленное, как вынуженное спаиванием и подкупом. Сам Мгеладзе умер. Факт запирания собак выяснился, таким образом, из вторых источников, а именно: 1) из показаний Цинамзгварова и Беглярова, которые расспрашивали: и прислугу и Чхотуа о собаках ночью в саду, и 2) из показаний других лиц, имевших с Д. Чхотуа разговоры о собаках впоследствии. Что касается до Цинамзгварова и Беглярова, то их роль, которую я разберу после, не такова, чтобы их, собственно, можно было назвать свидетелями; они скорее были доводчики, ближайшие деятели в созидании легенды о таинственных незнакомцах, о фаэтонах и т. д. Но в деле еще приведен целый ряд показаний людей, которых приставили к Д. Чхотуа после того, как он сделан был кандидатом в тюремные сидельцы, на похоронах и после похорон. Прочтите, господа судьи, все эти показания, и вы не найдете, чтобы в них указывалось, что Д. Чхотуа приказал запереть собак. Таковы показания Умикова, Меликова, Ивана Месхи, Мозгварова. Они показали, что когда приставали к Чхотуа относительно запирания собак, то он отражал эти нападки, говоря: "Ну и что же, если были заперты, их заперли, чтобы они не кусались и чтобы не мешали розыскам". Итак, сомнительно, по приказанию ли Д. Чхотуа запер собак Мгеладзе, а, может быть, их и вовсе не запирали. Несомненно только, что самая большая из собак была убита. Что же из этого следует? Что Д. Чхотуа старался облегчить нешумный доступ в сад таинственным незнакомцам? Каким? Доказано ли существование этих незнакомцев, не легенда ли они? А так как устраняются показания Мгеладзе и Коридзе, то кто их видел? Господа судьи, здесь допущен, по-моему, такой антилогичный прием: запиранием собак доказывается вход незнакомцев, а вход незнакомцев объясняется запиранием собак, причем теряется из виду, что является уравнение с двумя неизвестными без известных величин; теряется из виду, что запирание собак не имеет смысла, коль скоро допускается, как это сделано в приговоре, совместное убиение Н. Андреевской и домашними, в числе четырех человек, и незнакомцами извне, в составе тоже, пожалуй, четырех человек. Господа судьи, для того, чтобы справиться с девушкой 25 лет, не надо восьми человек, довольно двух или трех. Если в заговоре были домашние, двое Чхотуа, Коридзе, Мгеладзе, Габисония, то убив Н. Андреевскую, они могли сдать ее через ворота незнакомцам, с тем чтобы припрятать труп. Но в таком случае незачем убивать собак, так как двор и ворота находились вне наблюдений В. Андреевской. Или убийство совершили неведомые незнакомцы, то тогда не одних собак надлежало припрятать и удалить, но и Коридзе, и Мгеладзе, и Габисония, и я не понимаю зачем последний на скамье подсудимых, так как достаточно было посадить одного Д. Чхотуа. Во всяком случае улика, заключающаяся в собаках, далекая и подлежит различным толкованиям.

Какие же другие? Штаны, мозольные кружки и галстук, изобретенные для сочинения поддельного алиби. Или я ничего не смыслю в делах уголовных или по вопросу об этом алиби существует странное недоразумение. Признаюсь, я этого алиби не понимаю, и вот по каким соображениям: я думаю, что эта улика не улика, что она походит на колесо ветряной мельницы, с которым пресерьезно сражалось обвинение, не. подозревая, что оно неодушевленный предмет.

Алиби называется отвод со стороны обвиняемого, основанный на том, что он не был на месте преступления в момент совершения его. Преступление совершено в промежуток времени получасовой, между моментом, когда Н. Андреевская вышла со свечой из комнаты матери, и моментом, когда В. Андреевская стала искать свою дочь. Суд определяет этот промежуток равным от времени после девяти часов до девяти и трех четвертей часа, но точное определение времени здесь ни при чем. Д. Чхотуа мог думать, что он возвратился в четверть одиннадцатого, но главное то, что он уже спал или притворялся спящим в момент начала поисков, то есть без четверти десять, а перед тем вернулся, разделся и расположился спать, на что нужно полчаса, следовательно, что он несомненно был в своей квартире в единственные полчаса: потребные для лишения жизни Н. Андреевской, вне которых преступление и немыслимо.

При таких условиях разыскивание того, где был Чхотуа вечером, прежде чем он возвратился домой, не имеет никакого соотношения к алиби его, есть работа столь же праздная, какой например, была бы поверка того, что он ел за обедом, рыбу или говядину, или в каком он был сюртуке, сером или черном. Ну, не ужинал Д. Чхотуа в гостинице "Европа", хотя об этом и не произведено исследования, не покупал он в аптеке у провизора Канделяки хищных порошков и мозольных кружков 22 июля вечером, а утром, хотя запись в книге едва ли что-нибудь доказывает, и неизвестно, не записывались ли продаваемые медикаменты сразу, а не постепенно. Ну, положим, соврал в этом отношении Д. Чхотуа. Может быть галстук он купил у Чарухчианца не 22, а 23 июля, хотя они продавались у Чарухчианца и 21, и 22, и хотя из показания обоих Чарухчианцев и из книги видно, что шарф мог быть куплен 22 июля во время до пожара, что совершенно понятно, так как пожар "совпал с моментом исчезновения Н. Андреевской. Такого же рода и вопрос о брюках, хотя он и повредил, может быть, всего больше Д. Чхотуа, возбудив подозрение о каком-то подстроенном доказательстве, о, стычке между Д. Чхотуа и портным Капанидзе, вследствие чего Капанидзе и Мдивани на предварительном следствии отозвались, что никаких брюк Д. Чхотуа им не оставлял, и подтвердили этот ответ, осмотрев и свои книги, и магазинный гардероб, а при судебном следствии они и новый приказчик Шахнабазов представили те самые брюки, как завалявшиеся между старыми вещами. Но это дело до того выходит из ряда обыкновенных, что настоящие, несомненные фальсификации проходили в нем бесследно, зато и подлинное принималось иногда за фальшивое, как, например, находка брюк, которую я положительно отношу к числу неподдельных фактов на том основании, что эти брюки не имеют к делу никакого отношения и, следовательно, сочинять этот — факт в сообществе с портными для Чхотуа не представляло никакого интереса. Я в таком виде представляю себе это происшествие: когда пошел таинственный розыск по всем направлениям по таинственному делу, преступлению, которое по своей обстановке поражало соображение и ужасало будто бы своими размерами, всякий, кроме тех, которые явились добровольцами-сыщиками, старался, сколько мог, не быть задетым, чтобы не попасть в какую-то прикосновенность с убийцами. Вот почему и Капанидзе с Мдивани, из малодушия и трусости, промолчали о брюках, но когда дело пошло на суд, Шахнабазов прочел обвинительный акт и магазинщики пораскусили, в чем дело и какое значение имеют брюки, всем им жаль сделалось, что, может быть, они напрасно повредили Чхотуа, а они и предъявили в интересах правды брюки, но оказали Д. Чхотуа медвежью услугу потому, что их запоздалое поличное отвергнуто как плод их стычки с Д. Чхотуа. Оставим, впрочем, тот спор, который, по-моему, не более, как водотолчение. Допустим, что Д. Чхотуа соврал. Что же из этого следует по делу об убийстве? Разве суд заседает, чтобы судить о нравственных грешках Д. Чхотуа? Предоставим это дело его беседе со священником на духу. Разве мы не знаем вралей постоянных, вралей без мотива, вралей, которые постоянно и без интереса врут. Никто же их еще не судил, как за убийство. Мало того, вы, господа судьи, даже и относиться к этому вранью не можете, как отнесся бы посторонний человек, с осуждением и негодованием. Вы должны устранить это обстоятельство, как к делу не подходящее, на основании того, что вы слуги закона, вы судите по законам, а преследование обвиняемого только за то, что он врал, прямо противно духу судебных уставов. В старой инквизиционной процедуре, тде доискивались прежде всего собственного признания подсудимого, я понимаю, что искренность или неискренность подсудимого играли роль, и в числе улик преступления было то, что подсудимый делал на следствии разноречивые, а следовательно, ложные или просто лживые показания. Но заметьте, что зато он мог быть оставлен только в подозрении, а лучшие постановления нашей старой магистратуры направлены к тому, чтобы на такой факт не обращалось даже внимания. Вместо инквизиции мы дожили до процесса состязательного. Первое условие состязания — свобода действий, возможность употребления подсудимыми всех средств к оправданию без малейшего разбора; никто не может ему воспретить употреблять даже ложь и, summum jus — summa iujuria {Высшее право — высшая несправедливость.}. В нашем новом суде отношение его к подсудимому таково — извините за несколько тривиалные выражения: защищайся чем угодно, ври сколько душе угодно, тем покойнее будет судье, что все вышло наружу, интрига не осталась скрытой. Судья будет судить не по твоим словам, которые, как слова заинтересованного, подозрительны, но по обстоятельствам дела, в число которых войдут факты дела, но не твоя ложь, но не твое поведение при следствии. В суде с присяжными показания при следствии подсудимого вовсе не читаются, таким образом остается неизвестным, как он защищался при следствии. Да если бы он врал и на суде, то ни один из представителей не оставит его, не будет объяснять присяжным, чтобы они на эту ложь не обращали внимания, а его предупреждать, что до истины можно добраться умом, помимо всех усилий подсудимых затемнить истину и без вымучивания у него признания. В суде без присяжных есть другое средство против увлечения негодованием, возбуждением ложью: мотивация приговора. Подсудимый, защищаясь, на что он имеет право, ставит отвод об алиби. Отвод этот, по несостоятельности, отвергнут; итак, следует, что подсудимый был на месте преступления в момент его совершения, был в доме Шарвашидзе. Да он этого и не отвергал, будут ли ему верить, что он уже спал, или поверим ли мы другим лицам, которые будто бы от него слышали, что он читал газету, собираясь спать. Факт этот весьма сомнительный, так как в его комнате было темно, свеча не, светилась, а без свечки не читают.

Во всяком случае опровержение алиби не идет дальше того, что алиби не было; а превращать отвод алиби в самостоятельную улику преступления есть, по-моему, грубая логическая ошибка, принятие какого-то картонного доказательства за настоящее. Я отрицаю, как одно из грубейших заблуждений, умозаключение суда, что к нелепому предлогу, по мнению суда, подсудимый мог прибегнуть, так как всякий юрист знает, что сгоряча, когда подсудимый, хотя бы и невиновный, попадает под суд, он наговорит вздору для себя же вредного короба с два, а суд должен будет установить связь между алиби и преступлением, а не гадать о цели, с какой кто врал. Цель была ясная, чтобы спастись от опасности, кажущейся грозой, от каторжных работ. Мне тяжело даже отвечать на две последние улики против Чхотуа, до того они представляются натянутыми, на те два-три слова, которыми он обменялся с Габисония в ночь 22 июля, и на то, что он будто бы делал притворные поиски трупа у парома. Прислуга уже была охраняема стражей под глазами Петренко, значит — заподозрена в убийстве. Д. Чхотуа оставался на свободе, но в него впивались жадные взгляды людей, уже заранее убежденных, что он убийца, и следивших с напряженным вниманием Гамлета в сцене с театром, не изменяется ли он в лице. В эту минуту подсудимые перекинулись двумя-тремя словами по-грузински, которых никто не слышал я которых содержание осталось неизвестным. Может быть, со стороны Габисония было сказано: "За что нас арестовали, что нам делать?". Может быть, Д. Чхотуа ответил: "Не унывайте, держитесь как следует, говорите правду" и т. д. Обмен мыслей тотчас же был прерван Петренко, Колмогородским, Цинамзгваровым. Приведение таких улик доказывает, что нет веских, нет настоящих, когда платеж наличными производится выдачей таких кусков металла, которые совершенно лишены даже формы монет.

Еще красивее улика с паромщиком; со слов его, паромщика Кадурина, о том, что Д. Чхотуа стоял долго на берегу, — а может быть, он отыскивал глазами труп Нины, — потом вымыл руки, а может быть, и голову, как это делают люди встревоженные, когда желают успокоиться и собрать мысли; затем, вероятно, увидев его, Кадурина, лежащим на пароме, пораженный пришедшей ему в голову мыслью, он стал с горячностью расспрашивать, не видел ли паромщик утопленника. В бессвязности этих действий, происходящих от внутренней тревоги лица, суд усматривает явное притворство, притворные поиски тела Н. Андреевской, о которой Д. Чхотуа известно было, что она не утонула. Что бы вы сказали, господа судьи, если бы родственник и ближайший наследник завещателя по закону стал доказывать недействительность завещания сумасшествием, а сумасшествие стал доказывать невозможностью, чтобы по духовному завещанию, он, наследник по закону, был бы устранен. Ясно, что здесь будет petito principii, верченье в беличьем колесе. Не то- ли самое и здесь?

Вопрос о притворстве есть вопрос чисто психологический о том, что А. знал, что чего-то нет, и несмотря на то, его искал. Если бы мы не знали по обстановке театрального представления, что мы присутствуем при воображаемых и симулированных действиях, то мы никак не могли бы решить, правду ли мы созерцаем или ложь; следовательно, и для решения Вопроса, притворялся ли Давид Чхотуа, необходимо решить, что Н. Андреевская не утонула и что об этом знал Д. Чхотуа и несмотря на то ее искал. Но ведь и А. и В. суть факты искомые, еще не известные. Обыкновенно и в логике, и в математике идут от величин известных, чтобы определить неизвестные. Здесь же от неизвестных идем к исследованию неизвестных. Вот почему и получаются нелепые результаты. Лучшим опровержением улики о притворном искании трупа служат через несколько же строк следующие золотые слова суда, к несчастью, оставшиеся без применения, а именно, что наблюдения над состоянием духа подсудимого по обнаружении преступления произведены при таком тревожном состоянии духа самих наблюдателей, что лишены гарантии правильности сделанные ими тогда заключения. А тревожное состояние духа подсудимого не должно ли быть объясняемо не столько угрызениями совести, сколько может быть, что оно — следствие неловкого его положения, следствие устремленного на него всеобщего внимания, высказываемого ему почти в глаза. Как жаль, что суд не остался верен этой правдивой мысли. Она, будучи последовательно развита, предотвратила бы массу ошибок, предварила бы смерть двух людей и долговременное содержание других под стражей.

С уликами против Д. Чхотуа я кончил. Но есть еще другие подсудимые: брат Чхотуа, Габисония, Куридзе и Мгеладзе. Не явствует ли преступность, как каждого из них в отдельности, так и всех в совокупности, из улик, имеющихся против остальных подсудимых. Разберем эти улики, и прежде всего улики против Габисония.;

У Н. Андреевской было три пары обуви: а) опорки, найденные у Куры, б) другие, которые она сняла, вернувшись вечером и раздеваясь, и в) которые были найдены Цинамзгваровым под кроватью П. Габисония. Относительно сапожек этих только из показания Цинамзгварова видно, что они были начищены, но не расследовано, какие были починенные и какие непочиненные, так как был сбит один каблук. Это расследование разрешило бы все спорные вопросы. Но именно в настоящем деле — бездна праздных исследований, тогда как важные пункты оставлены без внимания.

Вот эти-то сапожки и задали работы следователю больше, чем мозольные кружки и брюки Д. Чхотуа. Как и когда они попали к П. Габисония? Это тайна между ним и Н. Андреевской. Ее не разрешили даже и показания матери, которые до того сбивчивы и противоречивы, что придется допустить: а) либо, что ее голова ослабела, б) либо, что показаний от нее добивались, пригоняя их к известному уже решению задачи. Так, 23 июля она показала, что Нина пошла вытряхивать пыль из платья. 28 июля она же показала, что Нина, уходя, сказала только слова: " Я скоро приду". Петру были отданы того же утра Ниной, без ее ведома, сапоги для починки. В показании, данном 5 ноября в Одессе, говорится: Нина сказала, что сходит в кухню за полусапожками, которые дала утром вычистись повару. Наконец, 29 ноября Варвара Андреевская показала, что она не знает, давала ли Нина в день убийства повару или кому-либо сапоги для починки. Сопоставьте эти показания. Два из них несомненно ложны и, по всей вероятности, самое ложное от 5 ноября, когда одряхлевшая мать в своем горе уверовала, что ее Нина мученица, что ее убили. Но это показание, очевидно, всего-то более и было на руку обвинению, как средство доказать, что, взяв сапожки для чистки утром, Габисония не возвратил их вечером, чтобы заставить барышню прийти в кухню, где ее ожидала засада. Все усилия были направлены к тому, чтобы доказать, что сапоги были даны для чистки, но не для починки, и, следовательно, к разрушению показания Габисония о том, как он отдавал сапоги, брал их назад, оставлял их у пурщика и т. д. Я не в состоянии разбирать всю эту длинную и, главное, бесполезную историю. Она, по-моему, разрешается очень просто тем, что не мог же Габисония рассчитывать, что барышня потребует чистые сапоги в десять часов ночи, потому что, во-первых, барышня никуда не собиралась; во-вторых, что барышня имела другие сапоги, которые скинула; наконец, в-третьих, барышни обыкновенно не ходят в кухню, а зовут людей, и как ни неохотно служила Андреевским чужая прислуга, а все-таки на зов эта прислуга должна была явиться. Я главным образом обращу внимание палаты на то употребление, какое суд сделал из обстоятельства о ботинках, столь же идущего к делу, как берлинский конгресс или события в Америке к улике виновности Габисония в убийстве. Габисония, значит, и теперь старается скрыть истину о сапожках, а если он старается скрывать, то для того только, чтобы отклонить подозрение, а кто старается отклонить подозрение — тот уже виноват. Гораздо было бы прямее вместо всех этих логических хитросплетений, имеющих вид софизмов, поставить ребром вопрос, носил ли Габисония сапоги в починку, и разрешить его осмотром самих сапог. Но сапог-то и нет. За неимением же сапог, имеется записанное в протокол показание Ив. Сумбатова, говорившего, что он заметил башмаки под кроватью Габисония, что он рассматривал их — башмаков теперь нет между вещественными доказательствами — и что он заметил новую полосу на каблуке. Починка, по словам Сумбатова, была свежая, и потому он убедился, что Габисония говорит правду.

Вторая улика против Габисония заключается в том, что когда исчезла Н. Андреевская, когда исчезновение это огласилось и пришло даже много посторонних посетителей, в том числе Цинамзгваров, Сумбатов, Туманова и другие, то сходившие на площадку, глядя сверху вниз, видели на обрыве человека с обвязанной головой, кто говорит тряпкой, как, например, Варвара Андреевская, кто — башлыком, и этот человек внимательно следил за наблюдателями, а когда его заметили, удалился в кухню. Человек этот оказался П. Габисония. Он говорил, что его трясла лихорадка. Его словам не хотели верить: он, дескать, притворяется больным. Наконец, и само странное его любопытство обличало его в преступлении. Говорили, что он притворяется больным, хотя в скорбном листе значится, что он страдал давнишней лихорадкой. Довольно взглянуть на этого исхудавшего человека, чтобы убедиться, насколько его жизнь сильно подточена сифилисом и кавказской болезнью. Говорят, что он интересовался розысками, и ставят это ему в вину. Но, господа судьи, ведь это делает Цинамзгваров, который лично не знал Андреевскую, а так заинтересовался сам, что и следствию-то доставил половину материалов. Спросите себя, неужели никто из вас, узнав, что случилось по соседству что-то необычное, не пожелал бы поглядеть на это зрелище.

Но венец всех улик — в искусстве строить предположения, смелые до невозможности, более тонкие, нежели паутинная сеть, это царапина над правым соском у П. Габисония, открытая 14 августа, следовательно, через три недели спустя после происшествия, на таком месте тела, которое я отношу к секретным, потому что не только в высшем классе, но и в простонародии на Кавказе никто этого места не обнажает; даже у русского мужика оно спрятано под рубашкой, а у здешних — под рубашкой, архалуком и черкеской. Исходя из слов доктора Маркарова, что ранка эта могла быть отнесена ко времени, когда совершено преступление, то есть к 22 июля, суд связал эти два факта и вывел заключение, что царапина могла быть причинена Габисония во время совершения убийства, но ставит между этими словами маленькую, ничтожную на вид частичку только: царапина только и может быть причинена Габисония при совершении убийства. Сказать это, значит вывести заключение не о возможности, а о достоверности, то есть, что Габисония при совершении убийства исцарапан. Позвольте мне этот замечательный образец логики пояснить примером: 12 октября 1877 г. много людей ранено за Дунаем, под Горным Дубняком. Я тоже, положим, к этому времени порезал себе руку. Рана по времени совпадает со сражением при Горном Дубняке, из чего я вправе составить предположение, что я мог быть ранен под Горным Дубняком, но, вставивши частичку только и утверждая, что я только мог быть ранен под Горным Дубняком, выйдет, следовательно, в результате, что я в самом деле ранен под Горным Дубняком, за что и могу претендовать на получение военного ордена Георгия четвертой степени. Но возвратимся к Габисония. Если он действительно изранен при убийстве Н. Андреевской, то как же рука ее туда попала и как на самых этих нежных руках не было следа того, что они рвали черкеску, верхнюю рубаху и добрались до самого соска. В скорбном листе записано, что есть ранки у Габисония также и на руке, на противоположной стороне голени, в двух местах две ранки. Я удивляюсь, как не отнесены они тоже к убийству и не приписаны руке Н. Андреевской. Все же эти улики, вместе взятые и уничтожающиеся при строгом анализе, доказывают только, как мало постигается у нас вообще, что такое улика в преступлении и как искусственный подбор как бы улик, псевдоулик, лишь бы их было много по счету, вполне достаточен для осуждения людей, хотя бы в их действиях не было ничего, имеющего какое бы то ни было отношение к преступлению, кроме их случайной близости по времени и месту к преступлению, еще не доказанному, но предполагаемому совершившимся.

За Габисония стояли в категории прислуги Зураб Коридзе и Иван Мгеладзе, оба умершие, оба подлежащие и упоминанию и разбору ныне с одной лишь стороны, не признались ли они в прямом и непосредственном участии в преступлении и не усиливает ли их участие подозрения, падающего на остальных. Иван Мгеладзе убил большую злющую, собаку и запер остальных. Если предположить, как должен был действовать суд, что оба эти действия совершены по приказанию Д. Чхотуа, то затем участие Мгеладзе, видимое и доказанное, сведется до нуля. Если, не получив приказания, он запер собак в сторожку, то и в таком случае я уже доказал, что это обстоятельство безразлично; кроме того, оно опровергается показаниями Тумановой, что собаки не были заперты.

О Зурабе Коридзе, появившемся первым после исчезновения Н. Андреевской, есть два совершенно противоположных обстоятельства в показаниях В. Андреевской, с которыми, по причине, уже рассмотренной, должно обходиться очень осторожно.

В показании от 25 июля В. Андреевская говорит: "Я стала звать Нину, потом позвала Зураба, Зураб крикнул "сейчас" и с полчаса не являлся; после чего явился и сказал, что раздевал Д. Чхотуа".

В показании 29 июля она говорит: "Через четверть часа, после ухода Нины, услыхав треск в коридоре, я крикнула Зураба, он ответил "сейчас" и пришел через полчаса, когда огарок уже догорал. Я приказала ему убрать огарок и принести свечку".

По показанию ее 9 ноября она говорит: "Я вышла в коридор, с удивлением увидела свечку на. полу у двери и услышала приближающиеся шаги из комнаты Д. Чхотуа. То был Зураб, шедший босиком".

Р_а_з_н_и_ц_ы малехонькие, но они существенны. Это обстоятельство о сапогах наводит на мысль, что сапоги были мокрые, когда барышню топили. К счастью, мокрых сапогов нигде в доме не оказалось, а простонародье, как во всем свете, так и здесь, любит ходить босиком; что же касается до места, где В. Андреевская встретилась с Зурабом, то его откровенное признание: "Я иду от Чхотуа", — разом упрощало вопрос. Нет, нужно было, чтобы Зураб не сам сказал, что его накрыли возвращавшимся от Чхотуа, и вот почему во втором показании его заметили в коридоре.

Так или иначе Зураб мог раздевать Чхотуа, а так как против него нет никаких других данных, кроме вымученного признания средствами, которые осудил окружной суд, то я не сомневаюсь, что за полным отсутствием данных о мере участия Зураба Коридзе, вы, господа судьи, если бы его судили, то тотчас же и оправдали бы его.

Остается оправданный Николай Чхотуа, которого несчастье заключается в том, что он жил в доме Шарвашидзе и, по-видимому, спал в момент, когда Н. Андреевская пропала. Говорят, что в последнем слове он сказал: "Господин прокурор во всей своей речи обо мне не упомянул ни слова, что же мне после того говорить в мою защиту?". Свобода, которая выпала на долю Николая Чхотуа, оспорена апелляционным протестом товарища прокурора. Первый раз суд сказал: убийство совершено через домашних, но кем, нет никакой возможности выследить и указать прямо на одну какую-нибудь личность. Совершено с участием домашних, следовательно, нужно привлечь к суду всех домашних без изъятия. Если Д. Чхо. туа подговорил слуг, то тем более он должен был подговврить брата. При этом по последним показаниям В. Андреевской, Николай Чхотуа слишком скоро выскочил из комнаты, и к тому же одетый, на зов Варвары Андреевской, следовательно, он притворялся, следовательно, он знал и участвовал по предварительному с ними соглашению. Вся система доказательств состоит в ссылке на отвергнутые судом вымученные и купленные сознания Мгеладзе и Коридзе, которые я теперь обхожу, предоставляя их себе рассмотреть потом, когда, разобрав и установив историю происшествия, я перейду к истории возникновения сказок, легенд и иных фальсификаций происшествия… Теперь я имею дело только с показаниями В. Андреевской, но прежде всего я должен повторить, что показания ее раздваиваются по некоторым интересным пунктам и что сторонам приходится либо выбирать любое, либо отвергнуть все, как противоречивые и не проверенные на суде, следовательно, заставляющие предположить либо о слабых умственных способностях, либо о внешнем давлении без всякой возможности восстановить ныне истину.

29 июля В. Андреевская, не упомянув о пожаре, показала, что она стала звать Нину и пошла с Зурабом искать ее в саду. "Мы разбудили Николая Чхотуа (в нижнем этаже возле кухни), который, по-видимому, спал в то время. От этого крика проснулся (в верхнем этаже) Д. Чхотуа и спросил: "Что такое?" Потом оделся, побежал весь взволнованный". Между тем в показании 5 ноября она говорит: "Около восьми с половиной часов Нина пришла со двора, сказав, что пожар вспыхнул где-то, что на пожар будто бы смотрели Николай Чхотуа и прислуга. Через час, следовательно, в девять с половиной часов, у Николая Чхотуа свеча уже не горела; я не входила в комнату, я стояла вне (не смотрела же она сквозь щель в комнату молодого человека), я только втолкнула Зураба со свечой, Чхотуа сделал вид проснувшегося, но он проснулся быстро; я не верю, чтобы он спал, я не знаю, как он был одет (не спал же голый), был ли он прикрыт одеялом; не знаю, что он надел, надел ли он сапоги (следовательно, был, может быть, бос). Когда он вышел на двор, то отворилось верхнее окошко, в белой рубашке высунулся Д. Чхотуа и спросил: "Что такое?".

Известно, как неблагоприятны для подсудимых последние показания Варвары Андреевской в сравнении с первыми, и как объяснить их, давлением ли извне, системой ли допросов или убеждением, мало-помалу проникшим в душу старушки, что дочь ее убита, убеждение, которого она сначала не имела. Но даже и в этом допросном пункте, кроме субъективного, "мне не верится, чтобы он спал", не сказано ничего, далее, о сне, которого она и не могла, стоя вне комнаты, наблюдать, а выходит, что Н. Чхотуа, вероятно, был бос, в белье лежал под одеялом, следовательно, в положении, совершенно противном тому, какое изображено в прокурорском протоколе. Если бы за час до исчезновения Н. Андреевской Николай Чхотуа и смотрел на пожар, то и это еще ничего бы не значило; но, господа судьи, заметьте, что его наблюдения за пожаром ничем не подтвердились. Записаны слова Н. Андреевской: "Матушка, подите, посмотрите на пожар, Н. Чхотуа отправился смотреть на него", — вставка странная: с какой стати то обстоятельство, что Н. Чхотуа смотрел на пожар, могло повлиять на В. Андреевскую, чтобы и она пошла посмотреть на пожар. Это один из тех позднейшего происхождения узоров, которыми рождающаяся легенда старалась сшить расползающиеся свои элементы, из которых выкраивалось исподволь и постепенно обвинение. Но из этого материала здание не выстраивается, как не выстраивается дом из пуха или канал из масла. Допустим, что Н. Чхотуа притворялся, что он залез в подушку, чтобы не быть при совершении или после совершения ужасного события. Судите его, но судите по закону. Но закон обойден, как будто он вовсе не известен обвинителю, и я невольно задаюсь вопросом, известно ли обвинителю, что в преступлении, совершенном несколькими лицами сообща, нужно прежде всего, по 11 статье Уложения, предварительно решить, было ли это преступление совершено скопом, без предварительного соглашения, или по предварительному соглашению? Вопрос этот не разобран, хотя и решен без всяких мотивов в последнем смысле. Но в таком случае нужно сделать переборку всех участвующих и, только подводя подсудимых под известные категории, казнить их по мере участия в преступлении, как сказано в заголовке перед 117 статьей. Куда же прикажете отнести подсудимых, как того требует 13 статья, не говоря уже о Д. Чхотуа, которого вы зачисляете и в зачинщики, и в подстрекатели, и, вероятно, в физические виновники? Он, конечно, атаман целой разбойничьей шайки. Но остальные? Габисония участвовал тем, что у него болела голова и что он оцарапан. Но участвовал ли он в совершении преступления или в сокрытии следов его? Н. Чхотуа участвовал только тем, что влез в подушки и лежал прикрытый одеялом. Кого о" подстрекал? Какой он мог иметь к совершению преступления мотив? Откуда видно, что он физически участвовал? Предложение, что Д. Чхотуа, завлекая домашних, завлек, быть может, и брата, оказывается фальшивым и неверным, именно потому, что всякий любит брата и, задумав преступление, не втянет, а, напротив, из любви выгородит его, тем более, что в физическом его участии не было необходимости, ввиду и трех человек прислуги, и неопределенного, быть может, сотенного числа таинственных незнакомцев. Чем он помогал приготовлению к преступлению, чтобы быть отнесенным в сообщники? Имел ли он один достаточную силу, чтобы помешать преступлению? Следовательно, может быть, он отнесен к разряду попустителей? Что он укрывал, чтобы можно было его отнести к разряду укрывателей? Самое большое, что его могло постигнуть — это подведение его по ст. 15 Уложения под категорию недоносителей о преступлении, уже содеянном, но тут сам закон, а именно ст. 128, как Архангел, становится на его страже и прикрывает его своими крыльями. Наказаниям за недонесение о содеянном преступлении не подвергаются недонесшие родители на детей, дети на родителей, супруги на супругов, родные братья и сестры на родных братьев и сестер. Преследуя всех виновных и в том числе Н. Чхотуа без разбора, без разделения на категории, без меры вины, обвинение поступает суровее, чем по горским адатам (обычаям). По этим адатам только определенное число домашних делается за убийство ответственным.

Обвинение же требует выдачи головой всех домашних без исключения, отчего же и не тех собак или щенков, которые тоже обнаружили некоторое участие в преступлении тем, что не лаяли в вечер 22 июля?

Я разобрал все доказательства события преступления; их нет. Самое большое, что можно извлечь — это двоящееся предположение: может быть, утонула, может, утоплена; мало вероятности, чтобы была удавлена и брошена в воду. Я разобрал прикосновенность к злому делу; если оно было творением рук домашних, то оказывается, что никто из них не прикасался, что связь их с преступлением основана только на том, что они домашние. Но в деле преступления, даже доказанном, есть еще нечто третье, кроме мертвого тела да и движения рук убийц, а именно та душевная пружина, которая приводила руки в действие, сердечное побуждение, первоначальный импульс, мотив. Для полной ясности дела необходимо, чтобы существовали все три элемента, обнаруженные или намеченные, и при присутствии которого-либо из них дело — точно статуя без головы, или без рук, или без туловища. В крайнем случае, субъективный человек, по скудности средств познания, довольствуется двумя, когда может догадываться о существовании третьего. Внешняя сторона дела раскрыта: есть убийство, есть физический виновник, действовавший в состоянии вменяемости, тогда нужно предположить, что он имел цель, потому что только сумасшедшие действуют без достаточного основания, а меньше всего беспричинность может быть приписана воле. Всего чаще случается в суде уголовном, и притом в суде с присяжными, вести мост воздушной аркой между дослеженным фактом убийства и несомненными мотивами и делать заключение о неведомом преступнике. Наконец, бывает, и это еще рискованнее, когда предполагаемый убийца похваляется, что он убил своего явного врага, на нем найдены царапины и ссадины, обнаружено окровавленное платье предполагаемого убитого. Убийца осужден, но во всех уголовных летописях вы найдете случаи, что такие убитые воскресали, и в старой практике выработалось даже правило не обвинять без наличного corpus-delicti.

Во всяком случае мотив все равно, что улика, клетка и сердце состава преступления. Мотивы должны быть хотя бы отмечены; в приговоре должна быть, по крайней мере, указана их возможность, следовательно, вероятность того, что, хотя нераскрытые, они существуют. Приговор суда о мотивах даже не заикнулся, он просто обошелся без них. Он просто нам дал постройку преступления без грудной клетки и сердца, как будто бы так и следует быть, так что по их недостатку мы должны обратиться к обвинительному акту, которого намеки, должно быть, не подтвердились, коль скоро не вошли в приговор.

Какие же мотивы подходят под предлагаемые действия подсудимых? Даже в обвинительном акте нет никаких.

Предполагают, что Н. Чхотуа был увлечен старшим братом, хотя упускают из виду, что брат-то и должен был помешать ему втягиваться без нужды в дело убийства. Остается Давид Чхотуа. Из двух мотивов, только и возможных; в настоящем случае: корысти и злобы, прежде всего отпадает корысть. Н. Андреевская не была ограблена, одна или две вещицы с медальоном или остались на дне реки, или пропали у рыбаков. Смерть ее никому материальной выгоды не доставила, кроме как стоявшему вдали от всех действовавших лиц и жившему тогда в Одессе брату ее Константину. Итак злоба, но спрашивается, за что? Занимаясь геологией в Петербургском университете, сам кавказец, Д. Чхотуа приехал в 1870 году в Одессу и стал вхож в полукавказский дом бывшего доктора, при князе Воронцове, женатого на княжне Тумановой и породнившегося с Орбелиани. Знакомство началось еще при жизни Э. Андреевского. В доме этом он был принят точно родной после женитьбы на одной из Андреевских его молочного брата Шарвашидзе. Его отношения с бойкой, живой, имевшей много мужского, решительного и занимавшейся естественными науками Ниной, были милые, дружеские. В 1872 году умер Эраст Андреевский. Сестрам достались дом и другое имущество на Кавказе, которые с 1872 года по 1876 год оставались в нераздельном владении сестер, но приносили мало дохода, потому что нельзя было подыскать умелых и добросовестных управляющих. Не оправдал доверия Анищенко, не поправил дела Вейсенфельд, тогда Шарвашидзе и упросил Д. Чхотуа взять на себя управление имением. Человеком добрым его называл еще покойный Андреевский. Управляющий он был неважный. Но если в нем не видать качества управляющего, то, с другой стороны, те даже, которые называют его скупым, говорят, что, он был честный человек и даже честнейший, как отозвался о нем редактор газеты "Дроэба" С. Месхи.

Во всяком случае он был свой, верный человек и за управление наследством, которое, по словам Анчабадзе, стоит более 200 тысяч рублей, брал всего 600 рублей, а потом, по предложению Шарвашидзе, 1200 рублей в год.

Будучи приглашен на это место, Чхотуа бросил Петербург, заключил условие в ноябре 1874 года, но стал управлять имением с апреля 1875 года. Таким образом, управлял год до давно желанного и предвиденного момента раздела.

В целом в разделе этом он был лицом, являющимся только ради церемоний для приложения к акту своей подписи. Раздел условлен был заранее еще в Варшаве, когда мать с дочерью посещали жену Шарвашидзе. Надобно было предварительно заложить имение, потому и выслана была доверенность некоему Мирзоеву, который, по словам Шарвашидзе, и оценил дом в 22 тысячи рублей. Но Мирзоеву было некогда, вследствие того была дана доверенность на имя Давида Чхотуа, посланная в письме Н. Андреевской из Одессы. Письмо это замечательно. Она, между прочим, пишет: "Это в сущности одна формальность, потому что мы в Одессе согласились на полюбовный раздел." Доверенность эта служила только для предварительных действий, потому что когда Варвара и Нина Андреевские приехали 29 июня и остановились в гостинице "Европа", то составить раздел на основаниях, предложенных в Варшаве со стороны Шарвашидзе, взялся Анчабадзе, а со стороны Н. Андреевской их старинный 65-летний знакомый Оников. Соглашение состоялось и относительно дома, по оценке Мирзоева, и относительно имений. Шарвашидзе дал Нине вексель в половину стоимости дома, а именно в 11 тысяч рублей. Вексель был изорван потом братом ее, Константином. Представителями сторон были Филков и Анчабадзе. Облечь полюбовный раздел в форму третейского приговора упрошен был некто Виссарион Гогоберидзе. Анчабадзе и Оников составили две равные части. Подававшему чай лакею Оникова, Леванидзе, приказано было позвать мальчика с улицы для вынутия жребия, и жребий вынут: на долю Нины выпал лес в Дрэ, в котором производилась уже рубка по распоряжению Шарвашидзе и Чхотуа. По словам Ал. Сулханова, Оникова и Гогоберидзе, когда жребий был вынут, то Нина сказала Шарвашидзе: "Георгий, ты хотел, лес, поменяемся", — но Шарвашидзе не принял этого предложения. Это обстоятельство рассеивает все выводы, основанные на лакейских соображениях Леванидзе о том, что Шарвашидзе не был доволен, недопил чай и уехал. Они опровергаются и тем, что Нина и Шарвашидзе остались в дружеских отношениях, которых я еще коснусь. Как только раздел совершился, надо было приостановить рубку леса в Дрэ; новая владелица, входя во все свои права и, видимо, наслаждаясь их пользованием, поехала на место, созвала крестьян и в присутствии их, а также Д. Чхотуа и Сулханова, племянника Оникова, заявиласебя владелицей, указала на Сулханова, как на нового управляющего и как на человека, к которому с тех пор они должны обращаться со своей нуждой и со своими требованиями. При этом случае, рассказывалось Сулхановым, что Д. Чхотуа был скучен и побледнел; по словам Баграта-Швили, он метал на Сулханова столь злобные взгляды, что Баграта-Швили опасался за жизнь Сулханова и держал ружье наготове.

Я не придаю этим показаниям сулхановским никакого значения потому, что факт наблюдения, может быть, явился у Сулханова ретроспективно. Он трудно констатируется; так могло Сулханову показаться; что касается Баграта-Швили, то он, как видно, по-своему судил об отношениях людей образованных и притом так мало понимал, в чем дело, что принимал все время. Д. Чхотуа за Константина Андреевского, на которого опять незачем было бросать гневные взгляды, да притом гневных взглядов никто не замечал, кроме его. Ни сам факт, ни его формы не оправдывали ни в малейшей степени предположения, чтобы Д. Чхотуа мог быть недоволен назначением нового управляющего. По рассказам очевидцев, Н. Андреевская не сказала никаких обидных слов и не сделала обидных намеков для Д. Чхотуа. Назначение же нового управляющего было существенно важно и практически необходимо, как для того, чтобы отметить перемену порядка, разницу старого от нового, так и для того еще, чтобы дать волю своему доброму и благородному сердцу, привлечь к себе крестьян и провозгласить программу целой новой помещичьей политики. Дело в том, что, по показанию, весьма вероятно, свидетеля объездчика-осетина Алексея Текеля-Швили, на этом имении лежал отцовский грех. Эраст Андреевский заставил крестьян до их освобождения подписать прошение, в котором они назывались "хизанами". Вследствие этого они не получили надела. Конечно, исправить зло не было возможности при общем владении, но первым делом Н. Андреевской было объявить, что они получат землю. Минута была торжественная и сильно могла растрогать присутствовавших, вот почему мог побледнеть Д. Чхотуа. Что Н. Андреевская делала крестьянам заявление по необходимости своего положения, а не для того, чтобы кольнуть Д. Чхотуа, я заявление не могло быть понимаемо как только в виде действительной необходимости и со стороны самого Чхотуа, что я заключаю из того, что и новый управляющий не был человек окончательный. Сулханов, племянник Оникова, им рекомендованный, был взят на время; это несомненно из письма, найденного на столике Тт. Андреевской и писанного ею утром 22 июля к своему учителю Иосифу Васильевичу Романовскому, управляющему одесским домом. "Может быть, мой поверенный Сулханов (назначенный на прошлой неделе) окажется также честным человеком; до сих пор он очень старателен. Но вы все-таки приищите надежного грузина. Мы с маменькой только на вас можем полагаться". Был ли смысл менять Д. Чхотуа на Сулханова, а вместе с тем выписывать нового управляющего от Романовского; очевидно, практичнее было подождать нового, оставив управление при Чхотуа. Нельзя было не переменить в одном только случае, если бы сам Чхотуа отказался. Есть обстоятельства, делающие этот отказ фактом, почти несомненным, и прежде всего слова Сулханова, который говорит, что отношения между Н. Андреевской и Д. Чхотуа были самые вежливые. Д. Чхотуа сам отказался от звания управляющего, чтобы не навлечь на себя нареканий из боязни, чтобы к нему не отнеслись недоверчиво. Не поверите Сулханову, так поверьте матери. В этом деле как бы условлено брать из ее показаний только то, чем она обвиняет, а не то, чем она оправдывает Д. Чхотуа. Между тем в показании 28 июля она говорит, что у Нины никакой неприязни к Д. Чхотуа не было. Чхотуа никогда не выражал желания быть управляющим имением Нины; притом он ничего не знает в деле управления. В настоящем деле нет ни малейшего указания на то, чтобы он напрашивался. Единственный свидетель в этом роде — лесной сторож Ковальский, слышавший это от не подтвердившего ссылки лесника Георгия Модебадзе. Я потом объясню происхождение этой сказки. Между сторонами, может быть, все обошлось бы без всяких объяснений; случилось то, что бывает между короткими и хорошими знакомыми, из деликатности они не станут друг у друга одолжаться, друг к другу наниматься, чтобы не испортить своих хороших отношений. Вне деловых отношений, не подающих повода к злобе и даже к размолвке, не обнаружено ни малейших поводов к неудовольствию, ни малейшего намека, на котором можно было бы построить роман отвергнутой любви. За неимением личного мотива стали подозревать, что Д. Чхотуа есть только ширма, что за ним действовали другие темные силы. Два тома дела посвящены обследованию в Кутаисе, что ел, где был, о чем разговаривал Шарвашизде со своим поверенным Анчабадзе. Они не были привлечены к делу в качестве обвиняемых, но, я полагаю, что гораздо лучше положение подсудимых, нежели людей, относительно которых следователем дается предложение кутаисской полиции узнать. между какими лицами вращался Шарвашидзе и не готовился ли он послать в Россию убить своего шурина К. Андреевского, или относительно которых составляется постановление, что для окончательного убеждения в виновности Шарвашидзе и Анчабадзе в убийстве не достает только телеграмм их к Д. Чхотуа. Между тем и телеграммы налицо, и все-таки первоначальное убеждение в убийстве остается под спудом. Пришлось признать, что Шарвашидзе не мог иметь ни малейшего интереса в смерти Н. Андреевской, так как не жена его наследовала по закону все ее имущество, а брат ее Константин, что досужие предположения о том, что Шарвашидзе нечто вроде того шейха, который во время крестовых походов посылал на Ричарда Львиное сердце и Филиппа Августа своих убийц, не внесены даже в обвинительный акт. Бессилие и нищета этих предположений не помешали помещению в обвинительном акте нескольких парфянских стрел, пущенных вслед убегающим всадникам, не сказано, что подозрения не подтвердились, а замечено только, что не добыто данных к возбуждению обвинения и не открыто, к несчастью, надлежащих улик, как будто бы есть место каким-либо уликам, когда признается, что смерть не могла принести пользы и что не могло быть более интимных отношений, как те, которые существовали между Ниной и ее зятем. Она умерла, когда не обсохли еще чернила на письме ее, которое она должна была в девять часов утра следующего дня отправить в Кутаис с Д. Чхотуа. Она пишет: "Дорогой Георгий!..". Далее она пишет, что купила место на дом и была страшно рада.

Я полагаю, что тем можно и покончить главу мотивов преступления. Нигде, ни в ком не обнаружено никаких мотивов, да их и не было. События 22 июля развертываются перед нами просто, естественно, прямолинейно, словно хронологически они укладываются в следующем порядке.

Перед нами носится яркий, живой, рельефный образ женщины, молодой, исполненной жизни и силы, имеющей все задатки долгой, счастливой жизни, полезной для себя и для Других. Хотя грузинка по матери, Н. Андреевская по складу ума, наклонностям, закалу характера в полном смысле русская женщина, в лучшем смысле слова, сама во все вникающая и решающаяся на дело самостоятельно. Свидетель Меликов привел, между прочим, на суде ее слова, сказанные. Анчабадзе: "Я русская женщина, люблю, чтобы все делалось прямо, оканчивайте ваши акты, потом я поеду и подпишу". Это была притом русская женщина новейшей формации, бойкая, веселая, резвая, смелая, с широким умственным горизонтом, не знающая пределов. Она любила Бокля, читала Дарвина и Геккеля; по словам Варвары Тумановой знала медицину. По словам студента Донаиани, знавшего ее с 1868 по 1870 год, занималась женским вопросом, мечтала о докторстве и о путешествиях, рассказывала живо, огненно, с увлечением, одевалась чрезвычайно просто, даже неряшливо, с мужчинами становилась тотчас на товарищескую ногу, была резка, отважна, по выражению Варвары Тумановой, говорила смеясь, что трусят одни бабы. При таких условиях понятно, что она подчинила себе всех окружающих, что она вполне подчинила себе мать. По словам Тумановой", мать все делала по воле Нины еще в бытность их в 1876 году в Кисловодске. При этих смелых полетах в область мышления, живом и трезвом рассудке, стремлению к реальному, при резкости и в манерах, — полное отсутствие, или, по крайней мере, полное подчинение чувственности, похоти и того, что называется плотским инстинктом.

Она другая Диана, она между женщинами другой Карл XII. О ней говорит Шарвашидзе: "Она была чужда всякого романтизма". О ней все говорят, что. она никого, что называется, не любит; она смеялась, когда говорили о любви, это говорит Донаиани. Она говорила домашним, что никогда не выйдет замуж. При этом пугливом целомудрии, при этой стыдливости, мешающей ей обнажаться при сестре и матери, при этом крепком уме и закаленном характере, трудно было и выйти замуж, ей трудно было подыскать человека, которого превосходство она бы признала и потому к нему привязалась. Н. Андреевская выходила из ряда женщин, но и редкий мужчина был бы ей парой, его бы надо было со свечой поискать.

Деловитость Н. Андреевской проявилась и в разделе. Она дает для формы доверенность, но условия продиктованы ею лично и сделка совершена толково, расчетливо, с полным пониманием "своего интереса. После раздела Нина, со свойственной ей принципиальностью и со сметкой, стала приискивать себе управляющего, за отказом Д. Чхотуа, бывшего управляющим, что нисколько не возмутило добрых ее отношений к братьям Чхотуа. По познаниям " происхождению она не могла не относиться к Д. Чхотуа, как к человеку своего общества и, конечно, не могла разделять ретроградных предрассудков своей матери: "Какое же они нам общество, они служат на жалованьи?". Еще в бытность Шарвашидзе в Тифлисе, он предложил Андреевской переехать в свой дом, но они не переехали, боясь стеснить его. После отъезда Шарвашидзе, они вдруг воспользовались приглашением и переехали по инициативе Нины. Это утверждает прямо В. Туманова, это утверждает и мать, объясняя переезд так: Нине, которая любила все устраивать и укладывать, пришла мысль наклеить ярлычки на вещи в доме Шарвашидзе, ей принадлежащие. Положение в доме оказалось не очень удобное не потому, чтобы Д. Чхотуа не был предупредителен, но по недостатку подходящей прислуги. На всем свете прислуга такова, что родственники господ для них люди чужие, которым служат они нехотя, если не ублажат их подарками, а мать и дочь — женщины расчетливые. Какая притом прислуга из неуклюжих абхазцев или осетин могла быть годна для дам такого общества и воспитания, к каким принадлежали Андреевские? Какая горничная — Зураб Коридзе, двигающийся медленно, как автомат. Зураб Коридзе, который скажет флегматически "сейчас". я ждешь его потом минут десять или двадцать? Обе дамы от этой Прислуги требовали весьма малого, сами выливали горшки, не обедали дома и, разумеется, имели в виду пробыть здесь наиболее короткое время, затем уехать; их пребывание имело характер случайности, думалось, уедут через день, через два. А задержали их случайно появившиеся одно за другим обстоятельства. Ездили в Каджоры в фаэтоне, в сопровождении Габисония. По показанию свидетелей Тохадзе и Хидакова, Нина ездила влес Дрэ и обещала хизанам, что их судьба будет устроена; наконец, была известная покупка в Тифлисе места под дом, по предложению Сулханова, о чем писала Н. Андреевская в письме к Шарвашидзе. OS этой новой затее, задержавшей именно еще на некоторое время Нину, не мог знать Д. Чхотуа, ездивший с Андреем Николаевым 20 июля и возвратившийся 21 вечером из Дрэ. 21 он вернулся, а 23 должен был ехать в Кутаис, к Шарвашидзе, везти отцовскую шашку, починенную в Тифлисе.

У него в промежутке поездок только и было полтора дня, в течение которых, он узнал о предстоящей покупке земли. Он- предполагал ехать в Гори. Он думал, что они уехали. Их обыкновенное времяпрепровождение было следующее: утро они проводили дома, в три часа пополудни отправлялись обедать в гостиницу, возвращались в семь часов вечера домой, пили чай, потом дамы запирались у себя и просиживали по городскому современному обычаю часов до двенадцати и до первого, между тем как прислуга спала мертвым сном уже в половине десятого или в десять часов и даже не светился огонек в коридоре. Так как даже за естественной нуждой дамы не выходили на двор, то устроение засады, без вызова их из комнаты, было немыслимо; вызов без мотива — тем паче. Подстроить нельзя было эту засаду так, чтобы попала в руки жертва, потому что ее прогулка ночью была такая случайность, на которую никто из домашних не мог рассчитывать.

День 22 июля прошел тем же порядком, но с некоторыми особенностями, которые только и могут быть удостоверены показаниями Варвары Андреевской, данными ею 23 и 28 июля. 22 был день рождения матери Варвары Андреевской. Дамы уехали туда в одиннадцать часов, видались с Тумановыми, причем Нина обещала, по словам Тумановой, подойти в десять часов к забору "Кружка". Заезжали к Бебиеву заказать лимонаду, обедали в три часа в гостинице "Кавказ", потом пробыли до семи часов у тетки, Орбелиани; к восьми часам, уже напившись чая, приехали и, застав Д. Чхотуа одного, так как Н. Чхотуа ездил кататься в Муштаид, отказались от предложенного Д. Чхотуа чая. Нина разделась, узнав от Д. Чхотуа, что он едет, написала письмо к Шарвашидзе, которое намеревалась передать утром; посидела некоторое время, а именно до восьми с четвертью часов с В. Андреевской. В восемь с половиной часов ушел Д. Чхотуа, но минут через десять явился Николай, посидел на террасе тоже минут десять, выпил чай, от которого отказались дамы, но который был заготовлен к обычной поре прислугой и подан Зурабом. Затем прошли еще полчаса, в течение которых Нина несколько раз входила и выходила. В этот промежуток времени апелляционный протест вставляет, на основании показания В. Андреевской от 5 ноября, слова Нины: "Пойдем, матушка, посмотреть на пожар, смотрят Н. Чхотуа и вся прислуга", — как, доказательство, что Н. Чхотуа не спал вплоть до исчезновения Н. Андреевской, но это запоздалое показание подозрительно. Это было перед уходом Нины со свечой. Если бы обстоятельства были таковы, то Андреевская, когда вышла за Ниной, натолкнулась бы на возвращавшуюся прислугу. А между тем, когда она вышла, не было ни одной живой души. Все успокоилось; в Десять часов Нина условилась идти к "Кружку". Настает роковое время, девять с половиной часов. В это время совершается выход Нины из комнаты, возвращение ее с огарком, обмен огарка на свечку и уход Нины, сопровождаемый словами: "Я скоро приду", как сказано в показании 28 июля, или, как сказано в показании 5 ноября: "Я не успею пройти через коридор с этим огарком, его ветер задует, я ухожу через коридор в кухню за башмаками, которые отдали утром".

Из этих двух совершенно противоречивых показаний о намерениях Н. Андреевской надо выбрать одно. Я выбираю первое и положительно отвергаю второе, как несомненно несостоятельное. Во-первых: противно природе, чтобы несвежие воспоминания были обстоятельнее, в особенности у женщины, ослабленной летами, которая в последующих показаниях наговорила массу вещей, прямо противных первым показаниям. Кроме того, я надеюсь доказать, что и допросы были тенденциозны, то есть делались с целью подогнать показания под факты, считавшиеся обнаруженными;: во-вторых, потому что для того, чтобы пройти коридор и вернуться, достаточно было маленького огарка; в-третьих, потому что Нина на ночь не нуждалась в ботинках, у нее были те, в которых она была в этот день, и опорки, и, наконец, в-четвертых, потому что не только стыдливой Нине, но и всякой девице, даме, женщине неприлично идти на кухню в то время, когда, по часам, мужчины, по-видимому, раздеваются или разделись и легли спать. После того и появление ночью между спящими мужчинами вы должны бы признать за явление естественное.

Итак, Нина сказала: "Я скоро приду", не сказав, куда идет, но само взятие свечки в подсвечнике указывает, что она не очень скоро придет, или, что скорость, по крайней мере, есть понятие относительное. Подсвечник нужен был, чтобы поставить его у лестницы, где его и увидела мать, а ушла она на террасу, перед открытым окном матери, и оттуда на спуск купаться, по изведанной утром тропинке. Не брала ни простыни, ни губки, ни полотенец, потому что она была в чужом доме, без всяких принадлежностей туалета и даже без белья, которого у нее свежего, может быть, и вовсе не было, так как оно было отдано в стирку. Но если бы оно и было в комоде, она, может быть, и не взяла бы его, чтобы не беспокоить мать. Не сказав матери, куда она идет, она исполнила еще поутру задуманное со свойственной ей решимостью и, поставив подсвечник в коридор, у выхода или лесенки на террасу, пришла на террасу; засады здесь никому нельзя было устроить, потому что малейший крик услышала бы мать и высунулась бы в открытое окошко. По своему обычаю, она Предполагала выкупаться в белье, после чего, сбросив- его, надеть на босую ногу сапожки, на тело — черное платье и кофту. В то время, когда она сходила на террасу, возвращался с противоположной стороны через сторожку Мгеладзе, в это же самое время Д. Чхотуа и звал к себе Коридзе помочь ему раздеться.

Легкой поступью, светлой лунной ночью, Н. Андреевская спустилась по тропинке, разделась и, не зная местности, не умея плавать, попала тотчас в яму, глубиной в 5 аршинов, у площадки налево, яму, которую исследовал потом Кадурин.

Она потеряла почву под собой, захлебнулась, не испустив крика, потеряла сознание, получила нервный удар, к которому ее располагало полнокровие, и вода со свойственной Куре быстротой унесла ее, не замеченную паромщиками, вдаль за Тифлис и до Караяза. Между тем наступает десять часов, мать беспокоится, выходит в коридор, видит подсвечник. По коридору раздались шаги; то был возвращавшийся от Д. Чхэтуа Зураб, вероятно, с платьем; на зов он по обычаю сказал "сейчас", да и не пришел сейчас, пока опять не вызвала его своим криком В. Андреевская; тогда он пришел подпоясанный, в архалуке и босой;, вероятно, босиком он ходил раздевать и Д. Чхотуа. С Зурабом Коридзе Ъ. Андреевская пошла поднимать на ноги всех домашних, всунула ему в руки подсвечник и втолкнула его будить Н. Чхотуа. Сама же она кричала: "Нинуца" и заставила Д. Чхотуа высунуться из окна. Николай Чхотуа смотрел спокойнее, но Д. Чхотуа весь дрожал, пораженный неожиданным известием. Остальное известно. Явились знакомые и незнакомые, в их числе и Цинамзгваров; тотчас же, в час ночи, возбудилось подозрение в, убийстве; в два часа прислуга была арестована; все глаза были устремлены на братьев Чхотуа, что бы они ни делали, стояли или сидели, краснели от внутреннего волнения или бледнели под устремленными на них взорами. Д. Чхотуа ставят в вину, и то, что он на реке, близ парома, вглядывался пристально в камень, наблюдая, не плывущий ли это предмет; и то, что он взволнованный происшествием омочил руки, а может быть, вспрыснул холодной воды на горячую голову и лицо; и то, что он не позволял трогать платье на берегу, пока не придет полиция; и то, что он говорил "мы- погибли"; и то, что, когда внезапно пало подозрение на домашних, и эти люди, которых он знал как невинных, будучи неожиданно арестованы, смущались, он внезапно одобрил одного из них спокойным словом: "Не бойся, не погибнешь, невинных людей не губят"; и то, что, когда в последующие дни его, оставленного пока на свободе, пронизывали пытливые взгляды публики, это лицо осунулось и губы нервно дрожали, — но ведь в таком положении в одну неделю можно поседеть!

Таким образом, из точного, обстоятельного рассмотрения дела Н. Андреевской вытекает, что ничего нет в нем темного, загадочного, таинственного, что только болезненное воображение могло искать за естественным ходом событий каких-то адских, страшных, ужасающих причин. Действительность оказывается без всякой поэзии: она суха и прозаична.

Положим, был человек молодой, исполненный будущности, слетел со второго этажа и убился насмерть; невинное дитя убито было ударом грома на поле; красивая девица, купаясь, утонула, — как жаль, скажет всякий по врожденному человеку чувству симпатии, чувству человеколюбия. Иные, ближе знавшие утопленницу, потоскуют, растрогаются и заплачут… Но затем, какая же вытекает из этих событий драма, какая мораль, где чья-либо вина? Разве вина утопленницы, заключающаяся в неосторожности.

Но если бы после всего предпосланного мной разбора дела вы остановились окончательно, господа судьи, на таком отрицательном, нигилистическом заключении, то вы бы сильно ошиблись. Заключение, что в деле ничего поучительного и драматического нет, вытекает только из тех фактов, которые я до сих пор подобрал, сопоставил и разобрал. Я же не все факты вам представил и доложил, есть еще целый непочатый угол фактов, совершенно особых, совершенно своеобразных, которые хотя и попадались, но не достаточным образом взвешены и оценены, а между тем они и дают делу особенное, яркое, так сказать, электрическое освещение. Ввиду этих фактов все заключение подлежит изменению; есть в деле мораль, но она иного рода, есть и потрясающая драма, но не там, где ее ожидали. Драматично то, что при всей простоте дела уже осуждены некоторые, люди ничем не уличенные, что двое из них отправились от недостатка воздуха, от лишения столь дорогой для них, как вода, хотя они и горцы, свободы, на тот свет, что и тех, которые остались, жизнь надломлена, что несмотря на всю глубину моего убеждения и ту опытность, которую я в течение многих лет приобрел, я сомневаюсь, успел ли я моими словами и доводами разбить гранит предрассудков и предубеждений, который стоит предо мной стеной.

Трагично в деле то, что оно возникло и разбиралось на почве мало способной, мало удобств представляющей для спокойного, бесстрастного исторического исследования истины, почве, на которой рядом с историческим исследованием, в уровень с ним, а иногда и перерастая его, слагается быль; вместо точного предания — поэтическая легенда, где ползучие ветви сказки совсем закроют дуб, вокруг которого они образовались. Вам всем известны страны благословенные в теплом климате густого чернозема, земля тучная, благодатная, плодоносная, но дайте ей залежаться или засейте вновь, потому, что раз вы не будете ее полоть, раз вы не: будете ее истощать, пойдут бурьян, дикая ромашка и всякая другая гадость, и они заглушат хлеб; никуда не годных растений получится бездна, а зерна хлебного ни-ни.

В художественном отношении эти зеленые волны высыпавшей^ ромашки и этот разросшийся бурьян — красивее хлеба, но в хозяйственном — они злейшие враги.

Я полагаю, что такое же отношение, как между бурьяном и агрономией, существует между практической жизнью вообще и легендой, — поэзией, вымыслом, а в особенности между судом и легендой. Суд легенды не выносит, потому что двух господ он не имеет и служит только одной сухой, простой, иногда вовсе непоэтической, зато бессмертной истине. Когда в дело судебное проникает контрабандой элемент вымысла, сказки, поэзии, то он худшие сочиняет шутки, более плохие оказывает услуги, нежели ведьмы Макбету в шекспировской драме. Элемент этот надо преследовать, искоренять. Нет средств, которых бы не следовало употреблять, чтобы избавиться от заразы. Я думаю, что все согласим на счет вреда страшного, происходящего от этих паразитов, от этих башибузуков, залезающих в покои мышления и мешающих правильности исследования.

Но меня могут спросить, чем же я докажу, что в настоящем деле заметен элемент фантастический, что легенда затесалась" в судебные протоколы, что красная нитка сказки примешалась к белой ткани точного исследования? Нет ничего легче, как доказать этот несомненный факт: стоит только сослаться, с одной стороны, на приговор окружного суда, с другой — на апелляционный протест товарища прокурора Холодовского. Оба документа главным образом возятся с этим фантастическим элементом, но ни один из них не справился как следует. Обратите внимание на те характерные в этих документах места, на которые я вам укажу далее.

Я вам напомню часть приговора окружного суда, которая относится к оценке показаний и образа действий агентов правительства и свидетелей Лоладзе, Беллика, Маркарова, а также арестантов Мусы-Измаил-оглы и Церетели, относительно подсудимых Коридзе и Мгеладзе. Я позволю себе рассказать вкратце факты из дела. С 22 июля по 23 ноября опрашивали всю прислугу, следовательно, Коридзе, Мгеладзе и Габисония, и посадили в секрете как предполагаемых убийц. Представьте себе положение этих людей, ничего не смыслящих в общественных и в особенности в русских порядках. Нам, понимающим их смысл и ход, не всегда легко остеречься, чтобы эти шестерни и колеса нас не раздавили, а что же им, которым эти учреждения представляются как роковые силы, как приближающаяся смерть от пожара, наводнения — не рассуждать, а спасаться. Люди малые, сидевшие больше в кухне и ничего не знающие, они смекнули, что травля имеет предметом более крупного зверя, а не их мелкотравчатых, что сила большая против Чхотуа. Они усомнились, сдобровать ли ему, а потому по политике, свойственной людям маленьким и темным, и приняли свои меры выйти из потока улик. Виноват или не виноват Чхотуа, это их не занимало. Его преследуют, бог его знает, может быть, и виноват, да мы-то не виноваты. Крепились, крепились долго, да и пошли потом сами же на доносы. Доносы имели целью выгораживание самих себя. Они показали, сперва Коридзе, потом Мгеладзе: "Мы видели, как Чхотуа распоряжался убийством, вместе с неведомыми, чужими людьми, мы были с кинжалами и револьверами, но и убийцы тоже". Объяснение глупое: Чхотуа не мог решиться, не заручившись содействием домашних, а если он имел их на своей стороне, то ему незачем было приводить чужих людей. Один только Габисония был, как скала, крепок, но и на того пошли показания не совсем-то надежных свидетелей, тюремных сидельцев, людей, что называется прожженных, осужденных, лишенных прав состояния, которые из услужливости начальству приняли на себя несомненно неприличную, неопрятную роль лазутчиков. Таковы показания Церетели и татарчонка Мурада-Али-оглы и Мусы-Измаил-оглы. Эти лазутчики писали и говорили, что при них Габисония сознался, что он был свидетелем убийства Н. Андреевской, с мельчайшими подробностями обрисовали даже и экономическую сторону дела, то есть сколько каждому из своих клевретов-убийц дал серебреников Д. Чхотуа. Габисония молчал, однако, твердо, как камень. Из доносивших на него лазутчиков в момент судебного следствия Церетели оказался больным в военном госпитале, Али-оглы — сосланным уже; доставлен один Муса, но показание его вместо того, чтобы окончательно уличить Габисония, явилось на суде совершенным откровением, лучом света, озарившим целую подготовительную стряпню в деле, целый ряд странных, я смело скажу, преступных маневров, подготовляющих показания, прежде чем таковые показания облеклись в юридическую форму протоколов судебного следствия.

Муса — татарин, хотя и каторжник, но под присягой, которую мусульмане вообще сильно уважают, объявил, что осужденный и свыше всякого описания несчастный, он поступил в сыщики к полицейскому офицеру Ваалу Лоладзе, который обещал выхлопотать ему свободу, дать 2 тысячи рублей, а самому получить чин, если откроются убийцы Н. Андреевской. Муса пролежал пятнадцать дней в госпитале с другими, точно так же посторонними, выпытывающими, вымучивающими у Габисония его сознание. Он приставал к Габисония целых четыре дня. Для добытия истины употреблялось и вино. При докторе Маркарове Лоладзе вынул из собственного кошелька 60 копеек на спаивание, но оно не удалось. Тогда приступлено было к простому сочинению показания Габисония. Муса боялся присяги, его уверили, что он присягать не будет. Лоладзе учил Мусу, что показывать, и Муса повторял за ним те же слова, затем был род домашнего экзамена при старшем полицмейстере Беллике. Наконец, показание, сочиненное и лживое, было облечено в форму следственного протокола. Впоследствии Муса хотел взять назад свое показание, но он удержан был следователем с проседью, который ему посоветовал держаться старого, а то ему будет жестокое наказание.

Каторжнику можно было не верить, но вот в чем особенность его показания: оно находит множество неожиданных подтверждений с той стороны, с которой их трудно было ожидать, а именно от доктора Маркарова и старшего полицмейстера Беллика, после которых нам остается только последовать примеру окружного суда и признать все то правдой, что говорил Муса. Оба они наивно и без того, чтобы совесть их мучила, участвовали с Лоладзе в предварительной обработке подсудимых и выпытывании от них сознания, не подозревая ничего в том дурного, думая, что делают доброе дело и способствуют правосудию.

Доктор Маркаров не сознается, что он мучил голодом Габисония, чтобы вымучить сознание, как то прямо удостоверяет Мурад-Али-оглы, но сознается, что он, доктор, не в видах лечения, а в видах наказания за непослушание посадил этого Лазаря, на котором, как видите, только кожа да кости, на полпорции, то есть все-таки морил голодом. Этот же доктор Маркаров открыл ту знаменитую царапину на груди, которая как рана уже не признана, но превращена в улику, вышла даже как улика в решении суда. Этот же доктор Маркаров помогал Лоладзе не выписывать, как сам говорит, из лазарета Мусу и Мурада и обязательно командировал своего солдата в кабак за вином, чтобы напоить, да напоить Габисония, и в пьяном виде заставить его сознаться. К довершению красивой картины прибавлю, что есть в деле вещественное доказательство, а именно письмо ищейки Церетели к доктору Маркарову: "Мой милостивый барин, который приказал написать относительно дела, как расскажет Габисония"… Это письмо обнаруживает, что, подобно Цинамзгварову, он счел совместимыми обязанности доктора с ролью добровольца-разыщика, несчастный человек, а не доктор! К чести русской медицины, я надеюсь, что мало найдется людей, которые решились бы на такое явное забвение обязанностей своего звания и искусства. Полковник Беллик, старший полицмейстер, одобрительно отзываясь, а также наивно рассказывая, как его субалтерн-агент Лоладзе выдает себя за ходатая по частным делам, за друга и помощника, подосланного к подсудимым их родственниками, — следовательно, совершая акт возмутительного обмана и измены, — сам производил нравственное давление на подсудимых, обещая им освобождение из одиночного заключения и помещение в общей камере, если они сознаются, то есть склонял тенденциозно к заранее по содержанию определенному показанию оказанием выгоды, вероятно, бывших в его власти, хотя по бумагам и по закону они числились тогда за судебным следователем. Превышение власти, обработка предварительная, соединенная с фальсификацией, свидетельских показаний, пытка, подстрекательство ко лжи, — все уголовные красоты, собранные в один букет, совмещаются в картине, которую имел перед собой окружной суд-Суд не остановился на богатой находке, никто не предан суду, не возбуждено преследования против Лоладзе, благоразумно не явившегося. Спасибо ему и за то, что он произвел известного рода ампутацию, выбросив за борт несколько, очевидно, фальшивых доказательств из тех, которые были подобраны самим обвинением, что он устранил все показания, имеющие предметом усиливать вину, устранил добытое сознание Габисония; все это понятно, это само собой следовало из обстоятельств судебного следствия, с этим согласен и прокурор, который не отрицает, что Лоладзе допустил некоторые действия, неправильные и не дозволенные законом. Но суд вместе с тем выкинул как недостоверные полупризнания и другого подсудимого — Мгеладзе, а следовательно, и третьего — Коридзе, так как, если он промолчал о Коридзе, то только потому, что Коридзе был жив и что всякое суждение о недостаточности его признания было бы преждевременно до явки Коридзе на суд и либо утверждения, либо отрицания следственных показаний. Суд заключил, что если Лоладзе вымучил показание у Габисония неудачно, то те же способы он должен был употреблять и в отношении Мгеладзе и Коридзе, то есть спаивание водкой, обещание выгод, принятие на себя не принадлежащего ему звания, одним словом, насилие и обман. Из сего суд заключил, что сознание, выманенное у Мгеладзе, а следовательно, и у Коридзе, вопреки закону, посредством ухищрений и обещаний выгод, драгоценных для содержащегося в одиночном заключении, не могло внушить ни малейшего доверия. Одним словом, суд поступил как тот, кому придется подавать на стол гнилое яблоко, с темно-бурым пятном: сначала он вырезает пятно, а потом подает белый остаток. Вот из-за этого гнилого пятна и завязался спор между прокуратурой и судом; это составляет главную тему апелляционного протеста. Товарищ прокурора употребляет следующий прием: поддельно сочиненное доказательство он называет нерегулярным, не совсем правильным и заключает: если неправильно отобранные при незаконном, например, обыске или выемке вещественные доказательства не пропадают, а все-таки употреблены для дела, то и иррегулярно добытые показания Мгеладзе и Коридзе не должны пропадать; им нельзя верить, когда они выгораживают себя, но им надо верить, когда они обвиняют других, например, Д. Чхотуа. Я полагаю, что такой взгляд весьма выгоден для обвинения, как средство захватить в расставленные тенета возможно большее число людей за один раз, и виноватых, которым не верят, и оговариваемых виноватыми, на которых эти последние сваливают свои грехи. Но, чтобы способ этот был законный, правильный и согласный с истиной, в том да позволено мне будет усомниться на основании нижеследующих соображений.

Понятия, правильно и неправильно, с одной стороны, и подложно или неподложно, — с другой, принадлежат к совсем различным категориям мышления. Фальшивая бумажка нельзя сказать, что неправильна, потому что на ней не соблюдены все те знаки, которые неподдельны, а потому, что она фальшивая, то есть обманным образом фабрикуется частными лицами. Так точно и показания, сфабрикованные Лоладзе, не неправильны, а подложны; они могут служить вещественным доказательством, но только против него; по обвинению его по ст. ст. 237 и 942 Уложения, грозящим за подобные действия лишением прав состояния и ссылкой в каторжные работы. Я отвергаю и теорию товарища прокурора о вещественных доказательствах, будто бы вещественное доказательство непременно будет доказательством, где бы и как бы оно ни было добыто. Если бы мне, как частному лицу, предоставлено было произвести обыск у моего противника и представить добытые, таким образам, будто бы при этом обыске доказательства вещественные, то я сомневаюсь, были ли бы признаны отобранные, таким образом, у него деньги и бумаги доказательством против него; за такой обыск я бы поплатился. Равным образом, если бы следователь заведомо стал производить следствие, в котором он непосредственно заинтересован, я полагаю, что были бы выброшены, как негодные, все представленные им топоры, ломы, ружья и лопаты и не поверили бы кровяным знакам на платье, потому что все эти вещи были в подличающих, нечистых руках и могли легко подвергнуться фабрикации. Я удивляюсь тому развязному способу оценки доказательств, по которому одно и то же доказательство, заключающееся в показании, считается и годным и негодным не по своему содержанию, а по цели, для которой могло бы быть употреблено. Я согласен в том, что некоторые вещи могли быть испорчены в частях, как, например, половина фрукта гнилая, но я утверждаю, что есть предметы, и к числу их относятся показания, которые в техническом отношении на суде признаются совершенно испорченными, например, как испорчен стакан чаю, если в него влита ложка чернил. Мне невольно приходит на мысль сходство признаний Мгеладзе и Коридзе с таким стаканом чаю, приправленным чернилами. Стакан чаю был подан в обвинительном акте, из него хлебнули, выслушав Мусу, отвернулись после глотка, стакан весь негоден. Нет, говорит товарищ прокурора в протесте, не годен был глоток; но отчего же не допустить, что, кроме того глотка, все остальное содержимое стакана превосходно. Я могу доказать, что оно не превосходно. Показание не может быть никогда сравнено с вещественным доказательством, или, если его сравнивать, то с таким, как чай с чернилами, мед, приправленный дегтем.

Всякая речь, слово, показание не есть изображение вещей или предметов, но только наших идей и представлений о предмете, они окрашены нашим я, проникнуты нашей субъективностью, суть произведение внешних впечатлений и нашей субъективности.

Когда лицо показывает о предмете, то возникают два вопроса: первый — могло ли оно наблюдать, не было ли в его уме нелепых идей, предрассудков, превратных и кривых понятий, которые бы ему помешали наблюдать событие, и второй вопрос — хочет ли лицо показывать правду, то есть не заинтересовано ли оно корыстью, не поставлено ли оно угрозой и страхом в необходимость лгать и представлять в превращенном виде то, о чем его спрашивают. Раз только доказано, что был страх, был обман, ухищрение, вымогательство, все показание вконец испорчено до такой степени, что не только судья, но даже историк, не пренебрегающий никаким материалом, не решится его употребить. Утверждать, что показание, хотя и вымученное, может служить доказательством, — значит не знать истории, ни отмены пытки в 1801 году, ни наказа Екатерины, ни старого, ни нового судопроизводства, значит пытаться вернуть нас к блаженным временам петровским и Алексея Михайловича, когда вздергивали на дыбу, садили на кобылку, ломали ноги, завинчивая испанские сапоги; сказал подсудимый, хотя его мучили, значит повинился, и дело с концом, и приговор готов. К счастью, до этого позора и до святой инквизиции мы не дожили и вымученные сознания обращаются прежде всего против вымучившего. Главный вопрос, вымучены ли сознания у Мгеладзе и Коридзе. Но на этот счет не может быть сомнения, это удостоверяют немые габисониевские свидетели.

По показанию Мусы, Лоладзе без ведома доктора выписал его из лазарета, подсадил к Зурабу Коридзе и, сочинив показание, учил, как показывать. И старший полицмейстер Беллик советовал показывать, как научил Лоладзе. Все это происходило в метехском замке. Даже Беллик сам признает, что он обещал Мгеладзе вывод из одиночного заключения и смягчение наказания за признание. Кроме того, имеется с печатью правдивости показание Дм. Сапара-Швили, что Мгеладзе и Коридзе обвиняли друг друга в ложных доносах по наущению Лоладзе и что перед смертью Мгеладзе, страшно мучился и приказал ему, Сапара-Швили, объявить, что, мучимый Лоладзе, он напрасно оклеветал невинных людей.

Итак, господа судьи, правильно поступил суд, отвергнув полупризнания Мгеладзе и Коридзе, как зараженные органическим пороком, как явно противозаконные, вымученные.

Но при отсечении пораженных антоновым огнем членов надо действовать энергично и решительно, надо вырезать гнилое с корнем, надо вглубь резать яблоко и захватывать не только темно-бурое пятно, но светло-бурую полость, отделяющую гнилое от здорового. Суд не сделал ни того, ни другого; он не предал суду Лоладзе, следовательно, не пошел вглубь; он и не все гнилые пятна очистил, напротив тсго, многими пользовался. Возьмем, например, его отзыв о показании Дгебуидзе. Свидетель этот, говорит суд, показал на предварительном следствии, что за неделю до убийства Габисония спрашивал его, как поступить ему: его подговаривают убить Андреевскую. Это показание ничем не опровергнуто, а поэтому не может возбуждать подозрения в достоверности его… и т. д. Вы спросите, кто такой Дгебуидзе? Я вам на это отвечу, что это каторжник, лишенный прав состояния, обязательно доставленный к следователю Цинамзгваровым и пропавший бесследно, так что его не могли разыскать. Напрасно Габисония клянется, что его в глаза не видел, что они и не знакомы, что в Александровском саду не мог советоваться, потому что из дела явствует, что за неделю до события еще не существовало даже того мотива неудовольствия, который эксплуатируется обвинительным актом, — удаления Д. Чхотуа от звания управляющего, — а все-таки Габисония должен опровергнуть показание Дгебуидзе. Да, перед таким приемом, перед таким судом кто же устоит и очистится? Волосы становятся дыбом: воришка, бродяга, не помнящий родства, заявит в глаза мне, прожившему на виду всего общества 50 лет: "Ты сознавался мне, что ты крал, что ты убил или совершил прелюбодеяние", — и я буду осужден, потому что я не опроверг. А как же я могу опровергнуть, доказывать небытие факта, что я не крал, что я не убивал, и должен я буду перед таким судом преклониться и сказать, я погиб, потому что воришка решился меня оболгать и я его показания не опроверг.

Есть и другой свидетель, доставленный тоже Цинамзгваровым, некто Кирилл Ковальский, лесной сторож в Дрэ, который показывал, что Д. Чхотуа похвалялся, что скоро по-прежнему сделается управляющим. К несчастию, он только слышал это от другого сторожа, Георгия; к еще большему несчастью, этот другой сторож Георгий Модебадзе отвергает слова Ковальского, говоря, что ничего подобного не было и что он этого не говорил. Напрасно.

Слова Ковальского остаются. Делается предположение, что, может быть, был другой сторож Георгий и против этого предположения верить не помогает ничем не опровергнутое показание Д. Чхотуа, что лесников было немного и что одного из них только, и то свидетеля по слухам, доставил к следствию мировой судья — поставщик свидетелей, — это явление редкое, пикантное. Негодных этих свидетелей поставил Цинамзгваров. Есть и другие, например, рыбаки, которые прежде прошли через его руки и уже им опрошенные доставлены к следователю. Показания их, данные Цинамзгварову, были потом закреплены формально. В течение всего следствия Цинамзгваров стоит посредине всех следственных действий, с ним советуются, когда допрашивают Церетели и других свидетелей из каторжников, его слушаются, все нити следствия скрещиваются в его лице, и если есть одно темное пятно, которое уже судом немножко соскоблено, имя же ему Лоладзе, то есть еще другое, в противоположной стороне, которое называется Цинамзгваров. Я не делаю Цинамзгварову той обиды, чтобы поставить его, хотя на одну минуту, рядом с полицейским офицером Ваалом Лоладзе: разница между ними громадная — та, что Лоладзе, как утверждают арестанты, выслуживается, а Цинамзгваров является усердно бескорыстным разыскателем истины; но именно потому, что у Цинамзгварова более убеждения, я считаю влияние его гораздо злокачественнее лоладзевского, потому что в убеждении даже ложном есть магическая сила, оно сильнее крупповских пушек, оно заразительно. Я в сущности не удивляюсь, что и следователи им заразились. Да позволено мне будет на минуту остановиться и обрисовать ту в высшей степени оригинальную роль, которую играет в этом деле Цинамзгваров.

Цинамзгваров, по его собственным словам, есть завсегдашний понятой по всем важным делам, какие встречаются в Тифлисе, об убийстве консула и других, так как, по его словам, он не может отказывать следователю в своих советах… Я не считаю нужным останавливаться на том, что 1) такой завсегдашний понятой совсем не соответствует понятию понятого; по закону это все равно, что если судьи, вместо того чтобы обновлять комплект присяжных заседателей, стали бы брать в комплект одних и тех же заседателей, и 2) как страшен, как опасен такой понятой — руководитель, такой доброволец, не связанный обязанностями своего звания и не отвечающий за свои промахи, этот Габорио, произведенный в судебные следователи. Андреевских Цинамзгваров не знал. О них мог только слышать вскользь от своего родственника Сулханова; первый раз был он в доме Андреевских в ночь после происшествия с Н. Андреевской. Цинамзгваров откровенный человек, он весьма просто и наивно изобразил все душевные процессы, совершавшиеся в его душе. Тропинка, действительно, крутая. Цинамзгваров убедился, что Н. Андреевская, которую он не знал, не сходила купаться по этой тропе. Поднял сапожки, посмотрел, эти сапожки были целое откровение: они сухие, со следами зелени. Цинамзгваров убедился, что тут кроется преступление, и тотчас же немедленно посоветовал арестовать прислугу. Когда люди были арестованы и смутились, смутившись же, перекинулись двумя-тремя словами с Чхотуа, Цинамзгваров восклицает в показании, словами сыщика: "Мы накрыли, Габисония говорил, значит, старался скрыть преступление", — потому, что преступление уже для Цинамзгварова несомненно. Убежденный окончательно сухими сапожками в виновности прислуги, мало того — и Давида Чхотуа, Цинамзгваров, как Гамлет после явления тени отца, проделывает почти все то, что проделывает Гамлет в знаменитой сцене театра. Он впивается глазами в лицо Чхотуа и малейшую нервную дрожь в течение этой ночи, столь богатой ощущениями, он приписывает смущению совести. Он накрывает братьев Чхотуа, когда у них при мысли об обыске лица сделались, как белое полотно. Чхотуа ломал себе руки, измял бороду, чуть с ним дурно не сделалось. Какое противоречащее показание с показанием, данным Ив. Сумбатовым на судебном следствии. Сумбатов говорил, что Д. Чхотуа так равнодушно относился ко всему, что происходило, что это не могло его не удивить. Цинамзгваров едет в степь с Кобиевым осматривать труп; присутствует при вскрытии, наблюдает прижизненные кровоподтеки, принимает участие в подготовке фальшивых свидетелей полицией, в допросе их на следствии, как например, Церетели, убеждаясь все более и более в вине Чхотуа или, лучше сказать, наблюдая, как его убеждение, которое сложилось цельное и полное, торжественно господствует, увлекает за собой, как неудержимый поток. В средствах он неразборчив, он сам доставляет каторжника Дгебуидзе, то есть содействует тому, чтобы вторгались башибузуки, чтобы подонки общества всплывали на его поверхность.

С Цинамзгваровым имело место то, что бывает со всяким увлекающимся, со всяким фанатиком; не в нем сидела идея, но он весь ушел в идею, завоеван ею, готов бы ею клясться, на нее присягать. Такие люди — прямые создатели легенд. Легенду не в состоянии сочинить, пустить в ход какой-нибудь Лоладзе, — она требует живой веры. Когда эта живая вера произвела свое действие, когда ей поддались сотни и тысячи субъектов более слабосильных, посредственных, тогда и только тогда являются спекулянты, которые на этой вере строят свои расчеты и на ней уже возводят свои хитроумные постройки. Разница между обоими деятелями, как между вдохновенным пророком начала всякой религии и авгуром, опытным в надувательстве публики. Именно вследствие этого убеждения Цинамзгваров лег пудовой гирей на весах и перетянул чашу обвинения. Не знающая подробностей, жадная к самым пикантным открытиям публика, видя и слыша это лицо, от самого алтаря правосудия исходящее, знающее последний протокол, выдающее результаты последнего допроса и последней выемки, с разинутыми ртами ловила каждое изречение и повторила в сущности на тысячу ладов, как самую правду, личные, субъективные убеждения Цинамзгварова, приучилась на все обстоятельства дела, даже безразличные, смотреть его предубежденными глазами. Этому настроению публики вторила и печать, печати всегда выгоднее угадывать вкус толпы, нежели идти против потока. Обрисовалось странное явление, травля людей, против которых вооружилось все общество- Как грибы после дождя, являлись свидетели обвинения по собственному вызову, и свидетели большей частью фальшивые, например, Осканов, обвинявшийся в мошенничестве, который со слов Хундадзе назвал даже № 406 фаэтона, в котором увозили Андреевскую в мешке, но когда ему предъявили Хундадзе, то он его не признал. В деле есть весьма интересный отзыв редакции Тифлисского Вестника о том, что чуть ли не каждый день получаемы были предложения и советы открыть при редакции подписку на увеличение средств сыскной полиции по открытию убийц Н. Андреевской. Я не имею положительных данных, но я слыхал, что подобные сборы делались и, может быть, на них-то и рассчитывал располагающий известными средствами на подпаивание подсудимых Ваал Лоладзе. В один тон с публикой настроена была и судебная власть, приглашавшая Цинамзгварова в качестве непременного понятого, в качестве советника и участника в следствии. Есть постановления и протоколы, которые до того поражают своею необычайностью, что ничего подобного не встречается во всех концах и местностях обширной России, по крайней мере, той ее части, где действуют судебные уставы. Для примера я укажу на постановление о Мелитоне Кипиани. Это был бывший слуга, рассчитанный Д. Чхотуа. 22 июля он заходил в дом Шарвашидзе. Это и была единственная сильная улика, на основании которой постановили его арестовать с прибавкой: "Есть против него и другие улики, которые не могли быть приведены, так как сообщение их обвинением могло бы быть вредно для дела". Второй пример. Производившим кутаисское следствие указывалось полиции: дознать, между какими лицами вращался Шарвашидзе и не готовился ли он послать в Россию убить своего шурина К. Андреевского. Полиция может делать о чем угодно дознания; каждый уверен, что я спокоен под щитом судебной власти, когда начинается дело без законных к следствию оснований. Если дано предписание о дознании, то и полиция должна предположить, что есть уже законные основания предполагать, что Шарвашидзе настоящий убийца. Я вас прошу указать, где эти данные? По темным слухам следователь решается поверить, не убийца ли человек, на которого не подано даже и доноса. Третий пример. Когда началось следствие в Кутаисе о том, где обедают и; завтракают Шарвашидзе и Анчабадзе, появились анонимные письма, грозившие разными неприятностями следователю. Может быть, эти анонимные письма и подкинул Чхотуа, но его привлекли к ответственности на основании одних анонимных писем, по подозрению в убийстве Н. Андреевской, 28 августа 1876 г. и, вопреки 398 статье, допросили только 2 сентября, следовательно, с произвольным лишением свободы в течение пяти дней, так как постановление об аресте могло последовать только после привода с допроса.

Под влиянием сложившегося предубеждения и в обществе, и в магистратуре производилось следствие, искало силы и лиц, для которых Чхотуа был будто бы только ширмой, где обрывались факты, подставляло гипотезы и подгоняло показания свидетелей и факты к предвзятым предположениям и объяснениям. Тенденциозность определилась на всем объеме следствия. Конечно, в большей части случаев доказать такой тенденциозности нельзя; она сказалась в том, что оправдывающие обстоятельства только намечены вскользь, но есть два рода показаний, в которых ясно, как на ладони, обнаруживается неправильный процесс подтягивания и прилаживания их к предвзятой идее, а именно показания подсудимых Мгеладзе и Коридзе и показания В. Андреевской; в обоих случаях допрашивали несметное число раз и добывали данные, совсем противные прежде добытым, но прямо соответствующие изменившимся представлениям и взглядам следователя.

Итак, что касается до подсудимых Мгеладзе и Коридзе, то прежде всего в рассказах этих сквозит намерение обрисовать и действующих лиц, Н. Андреевскую и Д. Чхотуа таким образом, чтобы сделалась правдоподобной их вражда. Но прием употреблялся такой, как у писателя, который, не зная народа, думает, что он живым его перенес в свой рассказ, если вложил в уста своих героев несколько ругани и похабщины. Н. Андреевская и Д. Чхотуа ругаются как пастухи или гренадеры. Н. Андреевская в чужом доме чужую прислугу обзывает мамдзагли (собачий сын). Д. Чхотуа говорит, зачем эти проклятые приехали, и берет с Зураба Коридзе клятву в таком роде: пусть меня причастят собачьей кровью, если я выдам. Неправда ли, какая бездна! Жаль только что картинка выходит суздальская, азбучная, как раз соответствующая уровню понимания сочинителей. Оба показания Мгеладзе и Коридзе относительно образа совершения преступления основаны на первоначальном предположении полиции, что труп тут же кинули в реку, левее водоворота, и что беспрепятственно он проплыл до Караяза. Для того, чтобы бросить, должны были входить в реку; вот почему, по словам Коридзе, сапоги у Чхотуа были совсем мокрые.

Вынудить то полупризнание, которое сделано Мгеладзе и Коридзе, можно было, только обещая им безнаказанность или смягчение наказания, а достигнуть того и другого можно было, только придумав объяснение вроде компромисса, чтобы и волки были сыты, и ювцы остались целы. Людей не предупредили, их заставили быть безмолвными свидетелями убийства, да взяли клятву, что они будут молчать. Как средство заставить их уличать Д. Чхотуа, выведены на сцену призраки четырех туманных рыцарей в темных черкесках, с кинжалами. Д. Чхотуа стоит во главе их. Для облегчения их работы Д. Чхотуа приказал убить одну и запереть остальных собак. У него при обыске 2 августа не найдено, к сожалению, ни грязных сапог, ни полусапожек, но оказался револьвер. Им машет он и кричит Мгеладзе: "Убью и брошу труп твой в реку". Окно, по показанию Мгеладзе, было открыто, несомненно; по несомненному удостоверению В. Андреевской, оно было заперто и завешено. Такова была первая серия показаний, добытых в то время, когда Габисония еще крепился и когда его уличали только языки Церетели и Мусы-оглы.

Показание Церетели не проверено, но есть его знаменитая записка; есть и показание при следствии Мусы, столь блистательно им опровергнутое на суде. В обоих готовится совершенно новое объяснение убийства в связи с распространившимися сомнениями — могла ли Н. Андреевская проплыть в одну ночь от Тифлиса до Караяза. Если она не проплыла, то ее вывезли и бросили; если вывезли и бросили, то должен был кто-нибудь видеть фаэтон, и стали, с одной стороны, разыскивать людей, которые видели чем-нибудь особенным отличающиеся по способу езды фаэтоны, с другой — являются показания личностей, которые нечто подобное замечали. Ходит слух, что какая-то баба в фаэтоне на Куре колотила двух господ. Карапет Агаров, генеральша Минквиц и сторож ее дома Грикур Элиазаров, семья Принцев и майор Алиханов видели собственными глазами скачущий во весь опор фаэтон или фаэтоны с более или менее многочисленными седоками, мужчинами и женщинами, скачущие от "Кружка" к Михайловскому мосту. Один ли или более фаэтонов, — это вопрос; по крайней мере верно, что фаэтон, где, по словам семьи Минквиц, сидела женщина в черном, между мужчинами, с распростертыми руками, мог быть тот же фаэтон, которому Алиханов готовился обрезать шашкой ремни и в котором у ног мужчин что-то лежало в мешке. К довершению путаницы, поутру, на одном из спусков к Куре Ивано Вартанов, духанщик, был разбужен какой-то веселой компанией, которая чуть не выбила окна, крича: "Ослиный сын! дай водки!" — бросила ему целковый и, не дожидая сдачи, уехала. И эту историю припутали: "может быть, убийцы так наскандальничали на радостях, что совершили, наконец, свое темное дело?.. Ввиду этих показаний легенда решительно усвоила себе фаэтоны, а вслед за легендой готово показание Габисония, сочиненное в лазарете, уже совершенно отличное от показаний Мгеладзе и Коридзе. Нину не душат на кухне, не несут на площадку, а прямо к фаэтону через двор, завертывают в мешок и везут мимо Алиханова вскачь в Ортачалы и за Ортачалами к спуску. Так изображает дело доктор Маркаров. Есть имя фаэтонщика — Нико, и номер новый, и даже подробнейшие указания, сколько денег получил каждый из нанятых. Как согласовать показания Мгеладзе и Коридзе с показанием Габисония, если бы оно было дано? Но, зная музыку, легко обойти все диссонансы и остановиться на согласных аккордах. Одни говорят: стащили в реку, другие — вывезли, все говорят — убили. Итак, если убита, к чему теряться в противоречиях?

При дальнейшей обработке дела подробности еще более улетучились, даже сам фаэтон не существует; но все-таки осталось самое существенное, самое главное и уже ничем не доказанное — это гипотеза о рыцарях тумана, о всесильных убийцах и этот призрак, в котором сидит квинтэссенцированная легенда, подводит ныне подсудимых под каторжные работы. Неопределенное показание о фаэтоне заставило забыть о брошенном рассказе Мгеладзе и Коридзе; но и о них вспомнил опять апеллятор, товарищ прокурора Холодовский, в своем протесте. Почему же и их не употребить? Докажите, что они фабрикованы. Я уже это, полагаю, доказал и еще раз докажу: вспомните мокрые сапоги и револьвер Чхотуа. Мокрых сапог не оказалось, а револьвер, по показаниям Константина Дадашиколиани, оказался купленным с патронташем за 21 руб. 50 коп, на следующий день после события 22 июля, когда Чхотуа считал себя в опасности не только от юстиции, но и от публики, и приобрел это смертоносное оружие.

Противоречий в показаниях Варвары Андреевской я не буду излагать; я уже на них указывал: они бьют в нос, режут глаза. Кажется, ревностные следователи, Кобиев и Цинамзгваров, допрашивали В. Андреевскую в Тифлисе; между тем в Одессе, при мелочном допрашивании о том же, о чем она уже была в Тифлисе допрошена, от нее добыто совсем противное тому, что добыто в Тифлисе. Я припомню только заключительные слова ее показания при Кобиеве и ^Цинамзгварове от 28 июля: "У Нины никаких неприятностей с Чхотуа не было. Мне крайне неприятно, что из-за этого дела явились нарекания в обществе на Чхотуа и на моего зятя. Я этим слухам не верю и совершенно уверена, что здесь никакого преступления не могло быть, а просто несчастный случай при купании, на которое моя дочь, Нина, как я ее знаю, могла по-своему характеру смело решиться".

Многие соображения эти и тому подобные отзывы забыты, а взяты из показаний В. Андреевской последующие, позднейшие, когда ей, слабой женщине, втолковали, что Нина убита и эти только отзывы легли в основание приговора.

Деятельность окружного суда в этом отношении я бы охарактеризовал следующим образом: окружной суд имел перед собой самый трудный материал — чистые, хрустальные струи исторического предания, сливающиеся с мутными притоками бессознательно ложной легенды, с грязными и вонючими осадками из клоак подлога с нарочно деланными показаниями. Он, по своему крайнему разумению, старался поступить критично, но не успел; плавающие по поверхности явную падаль и нечистоты он выделил, но затем он забыл, что и в очищенном-то жидком остатке, без твердых частиц, к чистому примешано грязное, что тончайшие миазмы, не видимые на глаз, разведены в целом растворе и что прежде чем воспользоваться этой водой, надобно ее профильтровать, а может быть, и подвергнуть перегонке.

Я не оскорблю вас, господа судьи, если скажу, что и я, и мои клиенты возлагаем на вашу совесть надежду, что вы совершите эту великую, трудную работу. Я кончаю без риторических орнаментов, без фраз, я убежден в их невинности.

Тифлисская судебная палата приговор суда присяжных оставила в силе {По поводу приговора по этому делу В. Д. Спасович, вспоминая о нем через 8 лет, писал: "По тифлисскому делу не могу доныне отрешиться от глубочайшего убеждения, что оно кончилось печальною ошибкой, что пострадали невинные люди, указанные заблуждающейся народною молвой" (В. Д. Спасович, Соч., т. VI, СПб., 1894, стр. 1).}.

Дело Дементьева1

1Обстоятельства настоящего дела подробно воспроизводятся в защитительной речи. Дело рассматривалось С.-Петербургским военно-окружным судом. Дементьев обвинялся в отказе исполнить приказание поручика Дагаева и в оскорблении последнего.


Господа судьи! Хотя судьба, а может быть и жизнь, трех людей висит на конце пера, которым суд подпишет свой приговор, защита не станет обращаться к чувству судей, играть на нервах, как на струнах. Она считает себя не вправе прибегнуть к такого рода приему, потому что настоящее дело похоже на палку, которая имеет два конца. Один только конец рассматривается теперь, другой еще впереди. В этом деле так слились два элемента: то, что сделал солдат, и то, что сделал офицер, что разделить их можно только мысленно, а в действительности оно и неразделимо: насколько смягчится участь солдата, настолько отягчится участь офицера, насколько палка опустится для одного, настолько она поднимется для другого. Подсудимый находится в очень трудном положении, вследствие особенностей военного судопроизводства, вследствие примечания к статье 769, в силу которого ввиду соображений высшего порядка поручик Дагаев не может быть вызван в суд. Его отсутствие чрезвычайно затрудняет работу разоблачения истины, разбирания, кто говорит правду, кто говорит неправду. Если бы Дагаев был на суде, если бы он мог живым словом передать подробности происшествия, то как человек, молодой, образованный, может быть, он и изменил бы отчасти показания, данные им на предварительном следствии, и, может быть, участь подсудимого была бы смягчена. Но если даже он и не изменил своих показаний, то из слов его, из образа действий на суде сквозила бы та истина, до которой приходится теперь добираться путем весьма трудным, окольным путем соображений, сопоставлений, сравнений, заключений. Путь этот требует большого хладнокровия, нужно приступить к делу со скальпелем в руках, с весами, как для химического анализа, и только таким образом, сказав сердцу, чтобы оно молчало, обуздав чувство, установить факт. Раз установив факт, можно будет дать чувству разыграться против того, кто окажется виновным, дать место состраданию к тому и другому, потому, что обе стороны одинаково нуждаются в нем, потому что офицер, если не оклеветал, то ввел в искушение своим образом действий солдата, и виновен в том, что ему грозит теперь тяжкое наказание. Тогда можно будет руководиться соображениями, почерпнутыми из сферы военного быта, из сознания глубокой необходимости строгой дисциплины. Но до установления самого факта нельзя руководствоваться этими соображениями; до установления факта для суда не существует офицера и нижнего чина, а существуют только Дагаев и Дементьев.

Приступая к установлению факта, защита не может держаться того порядка, которого держалась обвинительная власть, которая начала с конца. Все дело развивалось весьма логически с первого шага; с первого шага события, логически развивавшиеся, довели до последнего результата.

Следует начать сначала с Даниловой и ее собаки.

На улице Малой Дворянской есть большой дом, занимаемый внизу простонародьем; бельэтаж занимает Данилова и другие жильцы, затем в мезонине живет Дементьев с женой и дочерью. У Даниловой есть собака, большая и злая. Из приговора мирового судьи видно, что она бросалась на детей и пугала их. 5 апреля настоящего года эта собака ужаснейшим образом испугала малолетнюю дочь Дементьева, которую отец страстно любит, ради которой он променял свою свободу на военную дисциплину. Девочка шла с лестницы по поручению родителей; собака напала на нее, стала хватать ее за пятки. Малолетка испугалась, закусила губу в кровь и с криком бросилась бежать. На крик дочери отец выбежал в чем был, в рубашке, в панталонах, в сапогах, не было только сюртука. Он простой человек, он нижний чин, ему часто случалось ходить таким образом и на дворе, и в лавочку. А тут рассуждать некогда, собака могла быть бешеная. Собаку втаскивают в квартиру, он идет за ней, входит в переднюю и заявляет: "Как вам не стыдно держать такую собаку". Чтобы он сказал что-нибудь оскорбительное, из дела не видно; Данилова на это не жаловалась. Все неприличие заключалось в том, что он вошел без сюртука, в рубашке и с палкой; Данилова говорит, что он ударил собаку, он говорит, что собака сама на него лаяла и бросилась. Насчет неприличия существуют понятия весьма различные. К человеку своего круга относишься иначе, чем к человеку низшего круга. Если человек своего круга войдет в гостиную без сюртука, на него можно обидеться. Но Дементьев, хотя и кандидат, нижний чин, он знал свое место в доме вдовы надворного советника и не пошел дальше передней. Данилова оскорбилась тем, что простой человек вошел в ее переднюю без сюртука, и это неудовольствие увеличилось от того, что из-за него ее пригласили к мировому судье. С дамами пожилыми, воспитанными в старых понятиях, чрезвычайно трудно бывает рассуждать об обстоятельствах, касающихся их лично. Дама, может быть, очень благородная, очень сердобольная, но ей трудно втолковать, что право, что не право, трудно заставить ее стать на объективную точку зрения по личному вопросу, трудно дать почувствовать, что то, что не больно ей, другим может быть больно. В семействе Даниловой сложились, вероятно, такого рода представления: собака нас не кусает, на нас не лает; невероятно, чтобы она могла кусаться и пугать кого-нибудь. Собака невинна, а люди, которые возводят все это на нее, кляузники. Данилова никого не зовет к мировому судье, почему же ее зовут? Это кровная обида. По всей вероятности, тут и образовалось такое представление, что не жильцы — жертвы-собаки, а сама владелица ее — жертва людской злобы, она, надворная советница, страдает от какого-то нижнего чина, от солдата! Все эти соображения, конечно, были переданы Дагаеву, когда он пришел 7 числа с тещей, служанкой и женой. Жена передавала, что они страдают от нахала, жильца мезонина. По всей вероятности, тут явились внушения такого рода: "Ведь это солдат, ведь вы офицер, покажите, что вы офицер, проявите свою власть, призовите, распеките солдата, ему нужно дать острастку". Нужно-известного рода мужество, известного рода твердость характера, чтобы противостоять этим внушениям, когда внушают люди весьма близкие, весьма любимые. Должно явиться сильное желание показаться героем. Вот почему Дагаев, не рассуждая, поверив вполне тому, что ему передавали, приказал позвать к себе солдата. Это была с его стороны чрезвычайно важная ошибка, которая положила основание всему делу. Он не имел ни малейшего права звать к себе кандидата. Скорее между Дементьевым и Даниловой был спор гражданский, который должен был разрешить мировой судья. Всякий офицер может требовать от нижнего чина почтения не только для себя, но и для своего семейства, когда солдат знает, что это семейство офицера, и образом своих действий относительно этого семейства сознательно оскорбляет офицера. Но Дементьев даже не знал о существовании Даниловой до 5 апреля; что в семье были офицеры, он узнал только 7 числа, когда его стали звать к офицеру. При таких обстоятельствах заявлять превосходство своего офицерского звания над человеком, который связан по рукам и по ногам военной дисциплиной, звать его по этому частному делу в квартиру Даниловой было действием совершенно неправильным. Дементьев не пошел и вследствие этого его обвиняют по статье 113 за неисполнение приказания начальника. Применить эту статью к человеку в положении Дементьева на взгляд защиты чрезвычайно трудно. Было ли здесь приказание начальника? Нет, потому что Дагаев не командовал в той команде, в которой состоял подсудимый. По статье 110 оскорбление нижним чином всякого офицера приравнивается к оскорблению начальника. Но это дело совершенно другого рода, оно основано на других соображениях. В законе есть целый ряд преступлений: неповиновение, неисполнение требований и т. п. Кто бы ни был нижний чин и кто бы ни был офицер, если нижний чин оскорбил его, то он наказывается как оскорбивший начальника. Но статья 113 говорит только о неповиновении начальнику, о неисполнении приказания подчиненным- Давать ей более широкое толкование значило бы ставить всех солдат в такую страшную зависимость от всех офицеров, которая едва ли согласна с пользами и требованиями дисциплины. Затем самое слово приказание очень неопределенно в законе. При сравнении этой статьи закона с подобными же статьями в других законодательствах оказывается, что в прусском, например, употреблен термин "служебное приказание", и это весьма понятно. Точно так же и у нас нельзя понимать это слово в неограниченном смысле, подразумевать под ним всякое приказание. В самом законе есть постановление, что если нижний чин совершит по требованию начальника деяние явно преступное, то он все-таки отвечает. Следовательно, из общего понятия о приказании исключаются приказания явно преступные. То же самое можно сказать и о приказаниях явно безнравственных, как если бы, например, офицер приказал солдату привести к себе его жену или дочь. Вообще законность или незаконность приказания имеют гораздо более значения, чем предполагает представитель обвинительной власти. По прусскому кодексу, который считается лучшим, нижний чин, получивший незаконное приказание, может сделать представление начальнику, он должен исполнить приказание, но имеет право жаловаться, и во всяком случае эта незаконность приказания значительно ослабляет и смягчает его вину. Поэтому никак нельзя подводить действие Дементьева, то, что он не отправился в квартиру Даниловой, под неповиновение. Если же суд, вопреки доводам защиты, признает подсудимого виновным в неповиновении, то он должен будет в весьма значительной степени смягчить размер ответственности Дементьева, потому что приказание было незаконное, и если бы оно было исполнено, бог знает, в каком положении был бы теперь подсудимый. Его зовут в дом, где против него вооружены и где нет ни одной души, которая могла бы свидетельствовать за него. Если на улице его чуть не зарубили, то то же могло произойти и в квартире. На улице, по крайней мере, нашлись свидетели, которые подтверждают, что и того и этого не было. Дементьев боялся столкновения с офицером, он предвидел сцену, в которой ему, человеку почти равному, который к пасхе, может быть, получит производство в офицеры, грозит, что его могут съездить по физиономии, он боялся этого и потому не пошел.

С двух часов квартира Дементьева была почти постоянно в осаде до шестого часу, когда произошла катастрофа. В продолжение трех часов Дагаев, решившись вызвать Дементьева и распечь, употребляет все меры, чтобы поставить на своем, причем каждая неудачная попытка увеличивает его раздражение, усиливает его гнев.

Напомнив показание самого Дагаева о посылке сначала кухарки, затем двух городовых, наконец, дворника, принесшего ответ, что "если офицеру угодно выйти, то я готов с ним объясниться", ответ, вследствие которого, по словам Дагаева, у него явилась мысль жаловаться по начальству на солдата, почему он и вышел из квартиры Даниловой. Чтобы жаловаться начальнику, нужно знать, кто этот начальник; Дагаев этого не знал; ему известно было только, что Дементьев кандидат; для того чтобы узнать, кому жаловаться, он послал дворника за домовой книгой; но дворник еще не возвращался, когда Дагаев вышел из квартиры Даниловой. Значит, офицер пошел совсем не для того, чтобы жаловаться начальнику Дементьева. Это можно доказать и другим путем. По словам самого Дагаева, прошло пять-шесть минут между тем временем, как он сошел, и тем временем, как вышел Дементьев; по показанию Даниловой, прошло четверть часа между его уходом и возвращением. Если принять, что все последующее совершилось чрезвычайно быстро, почти мгновенно, то следует предположить, что не менее двенадцати минут прошло между тем временем, когда Дагаев вышел от Даниловой, и тем временем, когда совершилась катастрофа. Что же он делал это время? Шел к начальнику Дементьева? Начальник Дементьева живет в крепости, и за это время можно было бы дойти почти до Троицкого моста. Итак, он не шел, он поджидал Дементьева, который, как ему было известно, часто выходит из дому. Можно себе представить, насколько разгорячало это ожидание его гнев. Наконец, Дементьев вышел, катастрофа произошла. В этой катастрофе есть множество существенных вопросов, которых не выяснило следствие, как, например, вопрос о шинели, о ссадине на подбородке Дементьева, об оторвании его уса. Дементьев не помнит, когда он потерял этот ус, так быстро шли события. Но как ни быстро они шли, их можно разделить на два момента: один — до обнажения сабли офицером и другой — после обнажения. До обнажения сабли происходил только крупный разговор у подъезда на улице. Увидев офицера, Дементьев делает ему под козырек; при этом движении, так как шинель его была в накидку, Дагаев не мог не увидеть нашивок, которые находятся у него на рукаве и которые должны бы были установить некоторое отличие между Дементьевым и простым, нижним чином; он не мот не увидеть георгиевского креста, который так уважается всеми военными людьми. Но Дагаев говорит, что орденов не было. Откуда же взялись ордена, лежавшие на земле, которые видели в первую минуту схватки два свидетеля: мальчик Лопатин и Круглов? Не могли же они быть подброшены до события, когда неизвестно было, чем оно разрешится; не могли они быть подброшены и после, потому что в то время, когда катастрофа еще не была окончена, в коридор вошли люди и видели эти ордена лежащими.

Начинается разговор; по мнению представителя обвинительной власти, вопрос относительно этого разговора может быть разрешен только безусловным принятием одного из двух показаний: показания офицера или подсудимого. Но защита полагает, что в этом деле весьма важно показание свидетеля, в котором не сомневается сам прокурор, мальчика Лопатина. Мальчик рассказал вещи весьма ценные: о шинели, о волосах и пр. Это все такие обстоятельства, которые приходилось слышать в первый раз. Из показаний мальчика видно, что офицеру не было нанесено оскорбление солдатом. Но если даже не дать веры показанию мальчика, то из простого сопоставления двух рассказов — рассказа офицера и рассказа солдата — для всякого непредупрежденного человека станет ясно, что правда находится не на стороне Дагаева.

Если принимать за достоверное показание офицерское только потому, что оно офицерское, независимо от всяких других причин, то защищать Дементьева невозможно. Но странно, что это офицерское показание находится в несомненном, решительном противоречии с тремя генеральскими отзывами, которые заслуживают внимания, Есть люди, о которых, не зная, как они поступили в данном случае, можно сказать наверное: "Я знаю этого человека, он честен, он не мог украсть". То же самое можно сказать относительно Дементьева: если по отзывам одного из генералов, Осипова, он характера тихого, смирного, если по отзыву генерала Платова он строго исполняет свои служебные обязанности, если по отзыву генерала Фриде это такой человек, в котором военная дисциплина въелась до мозга костей, то решительно невероятно, как такой человек мог совершить то, что ему приписывают. Это идет вразрез со всем его прошедшим.

Дементьев, сходя, держит руку под козырек; сам офицер признает это, он говорит только, что он то поднимал руку, то дерзко опускал. Если он решился явно грубить, то ему не за чем было держать руку под козырек. Прокурор ставит в вину подсудимому, что после первого столкновения он бежал в дом, а не на улицу, где легче мог укрыться. Но Дементьев не знал, что его будут рубить, он знал только, что с ним грубо обращаются, что офицер его может ударить в лицо, и потому движение его назад весьма характерно; оно может быть объяснено только стыдливостью, нежеланием, чтобы люди видели, как с ним обращается офицер. Ввиду всех этих соображений защита считает совершенно доказанным, что рассказ солдата верен, и что оскорбления словами офицера со стороны Дементьева не было.

Затем является обнажение сабли. Тут, в этой сцене в коридоре, есть два вопроса довольно загадочные: первый вопрос о шинели; была ли она застегнута или нет, и когда она была сброшена; второй — о ссадине на подбородке и об отсутствии правого уса. От сабли раны имеют форму линейную, а эта ссадина имеет вид кругловатый, следовательно, она произошла не от сабли; точно так же не саблей мог быть отрезан ус, она слишком тупа для этого. Чтобы вырвать ус, нужно было выдернуть его рукою. Чтобы объяснить факт исчезновения этого уса, нужно обратиться к тому порядку, в котором были нанесены раны, н по ним проследить ход событий. Первая рана, которую Дементьев получил еще на лестнице, была рана на правом глазу, пересекающая верхнее веко правого глаза, идущая через висок и теряющаяся в волосах. Если допустить, что эта рана была нанесена в то время, когда офицер с солдатом стояли лицом к лицу, то, значит, офицер держал свою правую руку наискосок, так что конец шпаги задел сначала веко правого глаза и, разрезав кожу, прошел через висок. Другая рана — на макушке головы, следующая к левому уху; это опять рана, которая должна была быть нанесена наискосок от половины головы и затем скользнула по голове. Затем есть две ссадины на внутренней поверхности левого предплечья у конца локтевой кости. По этим ссадинам можно заключить, что Дементьев защищал себя локтем, а не руками, как показывали свидетеля. Вот порядок ран по рассказам свидетелей и даже по рассказу самого Дагаева.

Спрашивается, к какому же моменту следует отнести срывание погон, самый важный, самый существенный вопрос в деле. По словам Дагаева, он вынул шпагу еще на улице и на улице ударил Дементьева в спину. Удар по плечу в шинели мог быть не почувствован солдатом, но, вероятно, этот удар и согнул шпагу. Затем, говорит Дагаев, когда они уже были в коридоре, "я хотел нанести, а может быть и нанес удар солдату, когда он вцепился в мои погоны и оторвал их". Значит, по показанию самого Дагаева, срывание погон произошло после того, как он стегнул Дементьева шпагой по глазу, и эта шпага произвела тот рубец, который проходил до волос. Если. принять в соображение показание мальчика, который видел, как офицер сталкивал солдата с лестницы, то легко представить, что офицер сначала сбросил шинель и левой рукой схватился за ус, а правой нанес удар, после чего, по его словам, солдат вцепился в его погоны. Можно ли допустить нечто подобное со стороны Дементьева? Такой сильный удар по глазу, рассекающий веко, удар, от которого не могло не заболеть яблоко глаза, должен был на 30, на 40 секунд совершенно лишить человека способности относиться сознательно к тому, что происходит вокруг него; у него движения могли быть только рефлекторные. Обыкновенно между получаемым впечатлением и движением человека становится целая область размышлений, соображений, привычек, то, что составляет характер человека. Но здесь этого быть не могло; здесь был такой беспромежуточный переход от удара к рефлексу, что если бы в ту минуту, как Дементьев получил этот удар, он раздробил офицеру голову, ударил его в лицо, он должен бы быть признан сделавшим это в бессознательном состоянии. Прокурор доказывал, что суд не вправе признать бессознательности, потому что не было экспертизы. Экспертиза нужна только для определения болезненного состояния; но, кроме болезни, есть еще целая громадная область того, что называется аффектами, сильными душевными волнениями, вызванными внезапным событием. Всякому известно, какое сильное впечатление производит испуг на организм не только людей, но и животных. Известно, что делается с медведем, когда он чего-нибудь испугается. Для такого рода явлений нет экспертов. Следовательно, есть основание допустить у Дементьева после полученного им удара такое бессознательное состояние, при котором ему не может быть вменено в вину, что бы он ни сделал.

Но если даже допустить, что он не лишился сознания, защита не понимает, почему прокурор отрицает, что было состояние необходимой обороны. При всей строгости воинского устава, ограничивающего необходимую оборону, он все-таки допускает ее в отношении начальника, если действия этого начальника угрожают подчиненному явной опасностью. А тут разве не было явной опасности? Ведь смертью могло угрожать нападение на человека безоружного, которому наносят удары в голову, а бежать некуда. Он хотел бежать к себе в квартиру, но его стащили вниз, мало того, оторвали ус. Опасность была неминуемая, неотвратимая.

Но, несмотря на такую возможность защищать подсудимого на основании состояния необходимой обороны, защита не прибегла к ней вследствие глубокого убеждения, что не Дементьев сорвал погоны с офицера. В каком бы положении человек ни был, у него не может быть двух идей в одно и то же время. Очевидно, что в ту минуту, когда Дементьеву нанесли удар по глазу, в нем прежде всего должно было заговорить чувство самосохранения и не было места другим размышлениям. Между тем предполагают, что в ту минуту, как Дементьев получил удар, за которым грозили последовать другие, он совершил в уме следующий ряд силлогизмов: "Офицер меня обидел, надо отомстить офицеру. Как ему отомстить почувствительнее? Что у полка знамя, то у офицера эполет, погоны — символ чести. Сорвать погоны самое чувствительное оскорбление; дай-ка я сорву с него погоны, а потом подумаю, как спастись, если до того времени меня не зарубит мой противник, который может искрошить меня, как кочан капусты". Вот какие соображения должны бы были быть у него, если бы он решился сорвать погоны и привел в исполнение свое намерение. Но это психологическая невозможность. Если бы элемент мести примешивался к чувству самосохранения, то он попытался бы ударить по той руке, которая наносила удары, вырвать шпагу, нанести удар в лицо, сделать, одним словом, что-нибудь, чтобы защититься. Между тем ничего этого не было. Мало того, есть еще другие обстоятельства, которые наводят на мысль, что обвинять Дементьева в срывании погонов с Дагаева невозможно. Одно из таких важных обстоятельств — это тот погон, с которым Дементьев пошел к начальству. Если бы Дементьев проделал в сознательном состоянии то, что ему приписывают, сорвал погоны, чтобы отомстить, то это движение должно было оставить след в его сознании и первым его делом, когда ему подсовывали этот погон, было бы отбросить его, чтобы не установить никакой связи между собой и этим погоном. Он же, напротив, берет его самым наивным образом и заявляет, что вот по этому погону можно узнать офицера, и в участке только узнает, что его обвиняют в срывании погонов.

Но спрашивается, кто же сорвал эти погоны? Кто-нибудь должен же был их сорвать. Если не Дементьев, то необходимо предположить, что Дагаев. Защита могла бы не касаться этого предположения, с нее довольно, если суд будет внутренне убежден, что Дементьев не мог совершить этого срывания; но чтобы досказать свою мысль до конца, она должна сознаться, что выйти из дилеммы нельзя иначе, как предположив, что погоны сорваны офицером. Для этого нет необходимости делать обводного предположения, которое было высказано прокурором, что офицер, видя, что увлекся, понимая, что ему грозит большая ответственность, хотел подготовить средство к защите, хотя защита не может согласиться с опровержением, представленным на это предположение прокурором, а именно, что Дагаев был в состоянии сильного гнева, при котором невозможен такой холодный расчет. Нужно отличать гнев как аффект, от гнева как страсти. Гнев, который разжигался в течение трех последовательных часов, был уже не аффектом, а страстью, под влиянием которой человек может действовать с полным сознанием последствий. Но во всяком случае нет надобности в этом предположении, возможно и другое. Очень может быть, что Дагаев не был в таком хладнокровном состоянии, когда влетел со шпагой в руке в коридор. Он, кажется, из тифлисских дворян, он уроженец юга, где люди раздражаются скорее, чувствуют живее, чем люди северного климата, более сдержанные, более флегматичные. Очень может быть, что такой человек, придя в ярость, теряет сознание, готов сам себя бить, способен сам себя ранить. Он мог сорвать один погон, когда сбрасывал шинель, другой после и забыть об этом. Против этого приводят то, что он сейчас же заявил о срывании погона. Но в том-то и дело, что первый человек, которого он увидел после этого события, была Данилова, и ей он ничего об этом не сказал. Он заявил о срывании у него погонов в первый раз в участке, через четверть часа или двадцать минут после того, как виделся с Даниловой. Этого времени было совершенно достаточно, чтобы пораздумать, сообразить; не зная, как он потерял погоны, он мог прийти к заключению, что, вероятно, их сорвал солдат и занес об этом обстоятельстве в протокол, видя в нем средство защиты себя. Самое показание Дагаева подтверждает мысль, что он мог сорвать погоны с себя и не заметить этого. В этом показании Дагаев отрицает такие факты, которые были совершены при многочисленной публике. Так он говорит, что не бил на улице Дементьева, когда люди, видели, что он бил; говорит, что не вынимал шпаги, когда люди видели, что он вынимал ее. Поэтому можно утверждать, что он был в таком же разгоряченном состоянии, как Дементьев, хотя стал в него по доброй воле, и что он мог действительно многого не помнить.

Подводя итоги всему сказанному, я не могу прийти к другому заключению, как то, что Дементьев не виновен, и прошу его оправдать, оправдать вполне еще и потому, что это событие особого рода, это такая палка, которая действительно должна кого-нибудь поразить. Его она поражает несправедливо. Она должна обратиться на кого-нибудь другого. Я полагаю, что к военной дисциплине совершенно применимо то, что говорили средневековые мыслители о справедливости: justita regnorum Нundamentum — основа царства есть правосудие. Я полагаю, что правосудие есть основание всякого устройства, будет ли то политическое общество, будет ли то строй военный. Дисциплина, если брать это слово в этимологическом значении, есть выправка, обучение начальников их правам, подчиненных их обязанностям. Дисциплина нарушается одинаково, когда подчиненные бунтуют и волнуются, и совершенно в равной степени, когда начальник совершает то, что ему не подобает, когда человеку заслуженному приходится труднее в мирное время перед офицером своей же армии, нежели под выстрелами турок, когда георгиевскому кавалеру, который изъят по закону от телесного наказания, наносят оскорбление по лицу, отрывают ус, когда лицо его покрывается бесславными рубцами. Я вас прошу о правосудии.

* * *

Дементьев был признан невиновным в приписываемых ему деяниях вследствие их недоказанности.

Дело Овсянникова1

1Воспоминания с воспроизведением некоторых обстоятельств дела Овсянникова см. в книге А. Ф. Кони, Избранные произведения, Госюриздат, 1956, стр. 749–756.


С. Т. Овсянников (С.-Петербургский купец 1-й гильдии), А. П. Левтеев (ржевский купец 2-й гильдии), а также Д. А. Рудометов были преданы суду по обвинению в умышленном поджоге мельницы, застрахованной на сумму 700 000 руб.

Овсянников, являвшийся согласно заключенному им контракту с военным министерством поставщиком хлеба для нужд армии, арендовал принадлежавшую В. А. Кокореву мельницу, на которой и производился помол зерна. За период арендного пользования мельницей у него произошло ряд размолвок (о которых подробно говорится в речи Спасовича) с ее фактическим владельцем

В. А. Кокоревым и соарендатором Овсянникова — Фейгиным. Эти размолвки могли отрицательно отразиться на делах Овсянникова, особенно потому, что после установления ряда злоупотреблений по контракту его деловой авторитет значительно пошатнулся в глазах военного ведомства. Как было установлено предварительным следствием, поджог мельницы в, этот период был в интересах Овсянникова, так как от ее уничтожения он мог получить значительную выгоду от страховых обществ. Кроме того, по делу было установлено и ряд других обстоятельств, свидетельствовавших о том, что поджог мог быть произведен Овсянниковым. Так, незадолго до пожара Овсянников увольняет несколько человек из обслуживающего мельницу персонала; по его указанию, за день до пожара, под видом необходимости приостановления работ, на мельнице из всех ее баков и труб выпускается вода, что впоследствии значительно затруднило мероприятия по тушению пожара. Главной же уликой в руках обвинительной власти было то, что языки пламени пожара были обнаружены и установлены одновременно в трех различных местах и на разных этажах здания. Это указывало на то, что пожар одновременно возник в различных местах, и косвенно свидетельствовало об умышленном его возникновении. В. Д. Спасович, выступая по делу в качестве поверенного гражданских истцов (страховых обществ "Якорь" и "Варшавское"), всесторонне рассматривает одну за другой все улики по делу и подводит суд к неотразимым выводам о том, что в данном случае был умышленный поджог, что он совершен в корыстных целях и что виновник пожара — купец Овсянников.

Дело рассматривалось С.-Петербургским окружным судом с участием присяжных заседателей с 25 ноября по 5 декабря 1875 г. {Интересно отметить, что по делу в качестве вещественного доказательства фигурировала гипсовая модель мельницы. Модель эта чрезвычайно способствовала убедительности аргументации и выводов обвинителя и гражданских истцов. (Сост. Ред.)}.

* * *

В делах уголовных, кроме немногих, которые производятся по частному обвинению, обвинителей может быть несколько. Из них один главный — прокурор, который действует именем общего блага, во имя интересов общества и государства; он ведет дело, ничем, кроме своей совести, не стесняемый, может преследовать, может и отказаться от обвинения, что он и сделал в отношении к подсудимому Рудометову. Он предоставил право вам решить о его вине, не разобрав его вины. Но, кроме этой главной обвиняющей стороны, могут быть обвинители второстепенные, случайные, гражданские истцы, лица, потерпевшие от преступления, действующие ввиду своих особенных интересов и только в границах этих интересов. Эти интересы очерчивают около каждого из них круг, за который и выходить ему не следует. Когда является такой гражданский истец, то он должен совершенно ясно и точно определить, чего он ищет, с кого и на каком основании. Я заявил, что являюсь представителем страховых обществ и что иск их направлен не против всех подсудимых, а только против одного Овсянникова; что касается до других подсудимых, то иск к ним был бы преждевременным по следующим соображениям и причинам. Страховые общества суть общества, которые заключают страховые договоры, то есть такие лица, которые берут на свой страх опасность, могущую произойти от огня, вследствие несчастного случая. Платится им за это известная премия — небольшая в сравнении с стоимостью сгоревшей вещи, и, хотя, бы вещь стоила сотни тысяч миллионов, страховые общества обязаны заплатить за погоревшее. Все страховые договоры весьма рискованы для страховых обществ: при недобросовестности страхователей, при учащении поджогов общества легко могут быть поставлены в невозможность удовлетворить своим обязательствам. Вот почему дело страхования больше чем всякое другое основано на личном доверии; страховым обществам необходимо знать, с кем они имеют дело: с добросовестными или недобросовестными людьми; для них чрезвычайно важно знать: кто такой страхователь, кому принадлежит имущество, которое отдается на страх. Страховать имущество предоставляется прежде всего самому собственнику, но в некоторых случаях право это предоставляется и посторонним третьим лицам. Но каким лицам и какое имущество. Конечно, не всякое: не могу я застраховать Казанский собор или дворец, не могу я застраховать всякий чужой дом. Подобное страхование имело бы вид пари о том, сгорит ли имущество или не сгорит, а пари есть сделка противозаконная и граждански недействительная. Страховать можно только такое чужое имущество, с которым связаны непосредственно интересы страхователя и связаны таким образом, что он берет на себя в каком-нибудь отношении обязательство страховать перед собственником или же в случае пожара теряет в горящей вещи свое собственное добро, так как эта вещь обеспечивала его, служила ему залогом. Таким образом, только арендатор или залогодержатель могут страховать чужое имущество. Эта мысль проведена во всех уставах страховых обществ, — в том числе в таких, как "Варшавское" и "Якорь". Уставы эти все похожи одни на другие, — я позволю себе сослаться на ї 78 и 79 "Варшавского общества", по которым в случае пожара страховое общество вознаграждает за убытки лишь в той мере, в какой страхователь обязался в отношении владельца сгоревшего имущества. Таким образом, если страхователь не обязан был в момент пожара страховать в отношении владельца сгоревшего имущества, общество не платит никакого вознаграждения и не ответствует ни перед тем, который не доказал, что он обязался в каком-либо отношении перед владельцем имущества, ни перед тем, кому принадлежало имущество…

Председатель. На какие параграфы вы ссылаетесь.

Присяжный поверенный Спасович. На ї 78 и 79 устава "Варшавского страхового общества" и на ї 14 устава общества "Якорь". По правилам, установленным во всех страховых обществах, как в "Варшавском" так и в обществе "Якорь", непременно требуется, чтобы тот, кто застраховал чужое имущество, или тот, кому принадлежит имущество, при переходе его к новому приобретателю, донес обществу о перемене владельца или страхователя. Если же обществу не донесено о перемене владельца, о новом приобретателе имущества, договор страхователя признается недействительным. Таким образом, в настоящем деле является прежде всего возможность оспаривать платеж вознаграждения, во-первых, потому, что не было доказано, что Овсянников обязан по какому бы то ни было условию перед владельцем мельницы Кокоревым страховать эту мельницу, и, во-вторых, потому, что о перемене в лице владельца, которая состоялась вследствие выдачи данной на мельницу г. Кокореву, страховые общества не были ни страхователем, ни Кокоревым о том извещены. Но, кроме этой причины, есть еще другая, по которой, как я думаю, страховые общества не будут отвечать за убытки, происшедшие от пожара мельницы, если бы они были привлечены к ответственности в гражданском порядке. Дело в том, что страховые общества отвечают только за пожары, происходящие от случая. В уставах всех страховых обществ совершенно ясно определено, что страхование недействительно, когда пожар произошел от умысла страхователя; это выражено в ї 101 устава Варшавского страхового общества и в ї 30 п. 4-м устава общества "Якорь". Но между пожаром от умысла и пожаром от случая есть промежуточная область пожаров от неумышленной вины страхователя, от его неосмотрительности, небрежения о застрахованном, неуменья распоряжаться, от такой явной неосторожности, которая обнаруживает полное невнимание и к собственному интересу, и к, интересу тех лиц, которым передан риск от опасности, то есть к интересам страховых обществ. Вопрос спорный: отвечают ли страховые общества за убытки от всякого пожара, который произошел от неосторожности страхователя или его поверенных. Общества постарались оградить себя от убытков, занеся в свои уставы определение главных случаев, в которых они не отвечают за убытки, если по вине страхователя увеличена произвольно опасность от огня, если произойдут значительные перемены в страховом имуществе, увеличивающие эту опасность. В уставе Варшавского страхового общества, в ї 103, говорится, что размер премий зависит от большей или меньшей опасности от огня, а в ї 104 упомянуто о кладке водяных труб. В уставе же общества "Якорь" сказано, прямо в ї 14, что если владелец произведет такие изменения в составе своего имущества, которые увеличивают опасность от огня, тогда страхование делается недействительным. Вы сами, господа присяжные заседатели, видели из настоящего дела, что подобная перемена произошла в объявлении, подписанном Овсянниковым 20 декабря и поданном в Варшавское страховое общество, а потом и в общество "Якорь", где было произведено дополнительное страхование. Овсянников предупредил, что он содержит бак большого размера, наполненный водой, от которого идут трубы с 8 кранами. Кроме того, в объявлении сказано, что на мельнице имеется известное число сторожей. На основании этих данных я полагаю, что в гражданском порядке процесс об уплате обществами пожарных убытков едва ли мог со стороны страхователя рассчитывать на успех. Но так как страхование во всяком случае безусловно недействительно, если пожар произошел от злого умысла страхователя, то, не дожидаясь, пока гражданский иск будет предъявлен, общества имеют возможность прежде всего примкнуть к уголовному делу, которое возникло раньше гражданского, которое может производиться только по прокурорскому обвинению и только в настоящую минуту. Каждому моменту отношений приличен известный образ действия, известная тактика.

Теперь я могу присоединиться к обвинению. и доказывать, что поджог произошел от злого умысла. Затем, если бы я здесь проиграл, то тогда только придется доказывать, что поджог произошел от неосторожного обращения с огнем агентов г. Овсянникова. Но эти мои отношения касаются ныне только г. Овсянникова и только к нему одному я могу простирать требование об уничтожении страхования вследствие злого умысла, потому что только он один был страхователем; Левтеев и Рудометов не состояли с обществами ни в каких договорных отношениях. Только в том случае, если бы ныне Левтеев и Рудометов были признаны одни, без Овсянникова, учинившими поджог, если бы я потерпел отказ в требовании, обращенном к Овсянникову, и если бы я потерял и гражданское дело, которое, как я думаю, можно вести на тех основаниях, которые я изложил вам, явилась бы возможность искать еще вознаграждения за убытки, происшедшие от пожара, с Левтеева и Рудометова, как лиц, обвиненных в поджоге без участия в этом поджоге Овсянникова. Таким образом, эти последние лица стоят ныне вне дела, и об них я буду говорить только вскользь, насколько они были исполнителями его приказаний, лицами, через которых он приводил свою мысль в исполнение.

Мое положение несколько различно от положения прокурора. Он действовал именем общественного блага, именем страдающих солдат; он смелой рукой раскрывал вам те язвы, которые точат нашу администрацию, и бессилие администрации в борьбе с этим злом. Я не могу идти этим путем, я должен ограничиться только областью голых и сухих фактов. Я полагаю, что в рамкахэтой задачи я могу принести известную долю пользы, если сгруппирую и сопоставлю удостоверенные факты таким образом, чтобы из них прямо и непосредственно вытекало заключение. Я пойду иным путем, нежели товарищ прокурора, и прежде всего постараюсь на прочных основаниях установить факт поджога мельницы без отношения к тому, кто ее сжег.

Здание мельницы громадное. Оно принадлежит к числу немногих в Петербурге. Оно стоило около миллиона рублей. Здание это так велико со своими четырьмя этажами, чердаком и подвалом, что невольно задумаешься: и сжечь-то его не скоро сожжешь. Мы знаем, что во время пожара мельницы огонь был так силен, что кирпич остекловился, что он раскалывается теперь пластами, как грифель, что в здании вокзала Варшавской железной дороги, через канал, полопались в окнах стекла от жара, что мука горела еще в течение двух недель, после пожара. Здание громадное, но и громадное здание можно сжечь, если дать огню достаточно времени. Как же велико было время, которое потребовалось для того, чтобы обратить это здание в море пламени. Это время было крайне ограничено и определить его можно точно, минута в минуту, по видному всем циферблату вокзала Варшавской железной дороги, по которому рассчитывало время большинство свидетелей. Судебное следствие представило нам в этом отношения следующие данные: в половине пятого дворник Клоков вошел с улицы и через калитку, соседнюю с лестницей, где швейцар, вернулся в дворницкую и разбудил товарища Чернышева; Чернышев собрался в течение 10 минут, взглянул на циферблат Варшавской железной дороги; было как раз 4 часа 40 минут. С этого момента прошло еще несколько времени в тишине, спокойствии. Промежуток определяется показанием сторожевых пожарных на каланче нарвской части; эти сторожа, Яшенков и Яворский, показали здесь, что минут за 5-10 перед пожаром на мельнице вспыхнул огонь. Таким образом, опять подтверждается то же самое время — 4 часа 40 минут. Прошло 1/4 часа совершенно спокойно. Затем огонь увеличивается и развивается с такой быстротой, что нарвская часть, самая ближайшая от мельницы, — я полагаю, что она прилегала к месту пожара не более как в 5 минут, — застала огонь внутри и везде дым. Затем прошло еще каких-нибудь минут 20, и уже нельзя было ничего спасти, кроме того отделения, где были жилые помещения. Таким образом, потребовалось не менее часа для того, чтобы пожар принял такие огромные размеры.

Кто наблюдал за началом пожара? В это время наблюдали за ним следующие лица: Яворский и Яшенков, которые никаких признаков огня не замечали до пяти часов без пяти минут. В то самое время, как они сторожат на каланче, близ угла Обводного канала, противоположного мельнице, сосед-домовладелец Пудов распоряжался счищать снег с своего дома; наблюдал еще Авденко, сторож при Варшавской железной дороге, у вокзала. Вдруг Яшенков и Яворский замечают за 5 минут до пяти струйки дыма не на дымогарной, главной трубе, которая стала выпускать дым через 1 1/2 часа, а в этот момент была совершенно чиста, но над магазинным отделением и зерносушильней одновременно; рефлекс огня, скользящий по стене, освещал внутренность двора. Яшенков и Яворский ударили тревогу, по сигналу собралась тотчас нарвская часть. В этот миг и Легоньков заметил искры, поднимающиеся над зданием по тому направлению, которое соответствует веялочной трубе; замечен был также дым и Пудовым, но Пудов не мог определить, откуда этот дым, он не наблюдал специально, выходил ли этот дым из главной трубы. Наконец, огонь замечен и Авденком, показание которого важно потому, что он прямо определяет время: в 5 часов, по циферблату Варшавской железной дороги.

Осветилось уже все здание с внутреннего двора; над крышей появились искры, и станция Варшавской железной дороги была совсем освещена. Вот все, что нам известно об обстоятельствах, относящихся до прибытия на место пожара других свидетелей, которых я считаю самыми достоверными по отношению к определению наружного вида, если так можно выразиться, этого пожара, а именно пожарных. Они съезжались отдельными командами. Я прошу вспомнить и расположить в вашей памяти порядок являющихся частей, потому что каждая часть действовала как один человек. Прежде других прискакала нарвская часть. Она прилетела на место пожара в то самое время, когда, как говорит пристав Агафонов, он, явившийся одновременно, видел уже пламя над главной трубой. Я не могу объяснить это показание иначе, как обманом чувств, потому что и по теории, которая лежит в плане защиты, и по теории, которой может следовать обвинение, факт этот невозможен. Никто из пожарных ни пламени, ни дыма в главной трубе не видел. Пожарные нарвской части позвонили в колокольчик к швейцару, и выходит Семенов, разбуженный уже Легоньковым. Они летят дальше к метальной лестнице и опять звонят, но лестница наверх заперта, им никто не отворяет. Они обогнули угол Измайловского, поехали до ворот по Обводному. Один из пожарных, брандмейстер Панасевич, показал странную вещь, которую также я объясняю, как и показание пристава Агафонова, явной ошибкой. В первом этаже по Измайловскому в двух крайних окнах к каналу он усмотрел выкидываемое на улицу пламя, вот из этого места (Спасович указывает по модели на кладовую); я полагаю, во всяком случае. что это не более как ошибка, что свидетель смешал обстоятельства. Я заключаю это из показаний пожарных той же нарвской части, которые все показывают, что пламени в это время вовсе не было ни по Измайловскому, ни по Обводному, а валил только густой дым из окон по Измайловскому и из подвальных окошек по Обводному. Если бы пламя было видно по фасаду с Измайловского, то, вероятно, они тут бы остановились, сделав заключение, которое сделал прибывший потом брандмайор Гранфельд, когда он приехал на мельницу и увидел огонь с Измайловского. По его словам, он удивился, почему нарвская часть не остановилась именно здесь тушить огонь.

Пожарные нарвской части сломали ворота на Обводном, объехали кругом и встали на дворе тут (показывает по модели на углубление, в котором спускаются рельсы от деревянной трубы из 3-го этажа веялки в 1-й этаж зерносушилки). Из тех показаний, которые были здесь даны относительно огня в веялочной трубе, самыми точными и обстоятельными представляются показания Ярышкина, Панасевича и Курашева, которые показывают следующее: горела веялочная труба. Но как она горела! Одни говорят, что огонь шел вверх — так показывают Панасевич и Курашев; другие, например Ярышкин, говорит, что огонь шел вниз из веялки по трубе. Это последнее объяснение подтверждается свидетелем, швейцаром Семеновым, который вышел из швейцарской и, проходя через машинное отделение, видел, как огонь пробирается сверху вниз по зерносушильной трубе. Пожарные остановились здесь (указывает по модели на каменный помост и лестницу в подвал под веялочной трубой) и заметили, что вход из лесенки в подвал над помостом, где помещалась дверь, постоянно запертая, по показанию Морозова, совершенно темен, что спуск в подвал завален рогожами и снегом. Пожарные не видели за горящею трубой: никаких окошек, ни дверей в стене магазинного отделения.

Все эти окна и двери были заперты, а темнота свидетельствует, что в магазинном отделении, в подвальных этажах не было никакого огня. Минуты через 4 или 5 после нарвской прилетела часть коломенская, которая нам дала следующих свидетелей: брандмейстера Иконникова и рядовых Григорьева и Самсонова. Брандмейстер увидел 4 окна внизу, в подвале, к лестнице близ ворот, из которых клубился дым, выходя с искрами пламени. Он остановился здесь и послал Григорьева и Самсонова на навес; над тем местом множество дверей, выходящих из магазинного отделения подвального этажа; но они должны были спуститься, потому что огонь пробирался вверх в первый этаж и из первого во второй этаж, а в, о втором горели и падали ставни окон, из коих одна ударила самого Иконникова. Продолжая, однако, отстаивать фасад с Обводного канала, Иконников заметил, что огонь приближается по подвалу к кладовой, которая еще цела. Чтобы перенять огонь, Иконников послал Григорьева в эту кладовую через разломанное окошко подвала; в то самое время он приказал Самсонову поливать дверь из магазинного подвала в подвал кладовой из ствола, вставленного косвенно в разбитое окошко магазинного подвала. Таким образом, Самсонов обливал дверь, которую лизало пламя, а Григорьев отстаивал ту же дверь с другой ее стороны. Будучи в подвале кладовой, Григорьев дыма не чувствовал, все было цело, и, по словам Иконникова, после того выносили еще вещи из второго и третьего этажей кладовой, которая уже сгорела тогда, когда огонь, путешествовавший по верхнему этажу, перешел сюда сверху, после чего распространился далее. Таким образом, ошибка Панасевича обнаруживается вполне и показание его отпадает само собой. Эта часть здания больше всего цела, и огонь проник сюда гораздо позже, чем в другие отделения.

Третья пожарная часть, которая затем приехала, была спасская. Являются свидетелями: брандмейстер Маторин, рядовые Антонов и Иванов. Вместе с этими частями приехал и брандмайор Гранфельд. Так как огонь светил в окнах третьего этажа близ метальной лестницы, а двери этой лестницы всегда заперты и не охранялись швейцаром, то пришлось сломать двери. Сломали. Пожарные поднимаются, проходят по второму этажу мимо дверей, за которыми они не предчувствуют, что есть огонь, так как двери заперты с лестницы. Входят в третий этаж. Маторин открывает дверь и усматривает огонь вдали к Измайловскому проспекту, на расстоянии нескольких сажен. Маторин заключил, что здесь-то и есть самый рассадник огня, что этот огонь не скоро еще распространится, что, может быть, можно совладать с ним. Велено втащить трубу и накачивать с улицы. Но в это самое время вдруг неприятель-огонь зашел неожиданно в тыл действующим войскам: нежданно-негаданно выкинуло огонь из окон второго этажа лестницы и преградило пожарным всякий путь к отступлению. Огонь появился из той двери второго этажа, мимо которой проходили пожарные. Началось бегство. Кто бросал каску, кто топор. Спасаясь сквозь пламя, многие получили ожоги, рукав был оставлен на месте и сгорел; человека два-три были принуждены спускаться по водосточной трубе. Момент этот остался в памяти генерала Козлова, который приехал именно в ту минуту, когда говорили, что надо выручать пожарных. Таким образом, является еще третий огонь во втором этаже, ничем не объяснимый.

После спасской прибыли части: московская, казанская и рождественская. Брандмейстер рождественской части (Нобиков), самой отдаленной от места происшествия, приехавший из своего участка по четвертому номеру — как я полагаю, никак не ранее, как через полчаса после начала пожара, рассказал, что ему специально поручено было взобраться на крышу еще не горевшего, как думали, здания зерносушилки. Он не мог добыть столь высокой лестницы, почему обошел зерносушилку со двора, выходящего на Обводный, выломал дверь, нашел внутри здания густой дым без пламени и весь громадный деревянный материал еще нетронутым. Дым был удушлив, и Новиков удалился.

Из всех этих данных выходит, несомненно, что огонь появился не в двух, а в трех различных местах: во втором этаже веялки с улицы, в третьем этаже той же веялки со двора и в подвальном этаже. Итак, было три огня. Но является вопрос: может быть, огни казались только отдельными, наблюдаемые снаружи, а в сущности огонь был только один. Может быть, он как дракон извивался из отделения в отделение, а никто не видел только этих изгибов и соединений. Следовательно, возникает вопрос, в каком отношении были огни. Соединялись ли они или не соединялись. Возникает, таким образом, и ставится задача — объяснить: поджог ли был на мельнице, если будут доказаны три раздельных огня, или показать, из одного ли места он естественно развивался и проник во все остальные места, где он почти одновременно усмотрен. В последнем случае будет только несчастье, которое надо будет предать воле божьей. Рассмотрим оба противоположных объяснения.

Мельница состоит из многих частей. Есть одна часть: подземные трубы, часть, меньше других исследованная даже при составлении модели, так что только при судебном следствии, при расспросе Зоммера оказалось, что часть этих труб имела покатости, что там являлась по временам и вода из Обводного канала. Другая часть, та, которая, заключая в себе кочегарню, машинное отделение, квартиры служащих и контору, оканчивается лестницей со швейцаром. Часть эта содержит главную дымовую трубу и двигатель; она делает мельничный завод паровым. Она почти вся уцелела. Третья часть промеж двух лестниц — швейцарской и метальной сгорела позже других. Она состоит из двух камер: одной с 32-мя жерновами и другой мучной. Четвертая часть состоит из веялки, кладовой и магазинов. Все эти помещения, до подвалов включительно, снабжены окошками, преграждающими к ним доступ воздуха снаружи. Из этих помещений магазинное отделение было холоднее и без воды, но в веялку, также холодную, проникали трубы с кранами от бака. Наконец, пятая часть: зерносушилка представляла собой строение, которое хотя и оконченное, но вовсе не было в действии. Часть эта имеет те же условия, то есть совершенно открыта для доступа воздуха, потому что здесь были одни только сетчатые переплеты вместо окон, и неизвестно, были ли на переплетах ставни или нет. Одним словом, воздух проникал в это отделение всюду. Вы, присяжные заседатели, конечно, изучили устройство этого здания несравненно лучше, чем знали его прежний владелец Фейгин и нынешний Кокорев. Вы изучили его лучше даже, чем те лица, которые весьма долгое время были на мельнице. Вы знаете, что рожь в кулях подвозилась в магазины. Мешки с этим хлебом через кладовую перетаскивались в этаж веялки; здесь они поднимались посредством элеваторов, хлеб высыпался в особые ящики, где обдиралась шелуха; затем он поступал в барабаны, которые очищали чистое зерно от шелухи. Мякина и труха отделялись посредством тяги в веялочную трубу, а зерно посредством архимедовых винтов проводилось сквозь мешальную лестницу к жерновам; здесь оно мололось, охлаждалось и потом передавалось тоже винтами в мучную камеру. В этой камере внизу мука набивалась в намоченные кули, которые зашивались в первом этаже веялочного отделения, проходили через кладовую и поступали в магазин. Из этого обзора устройства мельницы вы можете судить, что, если в отделениях кладовом, магазинном и даже веялочном, кроме третьего этажа, могла быть какая-нибудь пыль, то только мучная, а никак не мякинная. Вся мякина в 1870 и 1871 году тотчас же была выбрасываема на двор, а потом уже была направляема посредством веялочной трубы в подземные каналы сушильного отделения. Затем вспомните результаты научной экспертизы: мука горит с трудом, мучная пыль горит также с трудом; когда она в спокойном состоянии, то она не сообщает горения, а, напротив того, служит дурным проводником и во всяком случае не способствует горению. Вспышки пыли бывают только тогда, когда пыль мучная стоит облаком, то есть только тогда, когда мельница, бывает в полном действии. Таким образом, все гипотезы, которые могли быть построены на взрыве от мучной пыли, падают сами собой. Взрывов быть не могло, потому что пыль не стояла облаком, и взрыв разрушил бы здание, но ничего бы не зажег.

Перехожу к другим результатам экспертизы, не отделяя мнения Лисенкова и не противополагая его мнение чьему бы то ни было, например профессора Бутлерова. Я сказал, что единственный способ объяснить естественным образом происхождение пожара на мельнице — это проследить последовательный ход огня по всем местам, где он усмотрен, от самого начала до конца. Говорят, что пожар начался внизу у главной дымовой трубы; что пылающий уголек, падая из чахла трубы внутрь, в подземный канал, зажег труху, что труха прогорела вся от главной трубы до зерносушилки, что горение ее повлияло на воспламенение веялочной трубы; а труба, горя, сообщила огонь веялочному отделению в третьем этаже. Но этого мало; надо еще доказать, что из третьего этажа веялки огонь прошел во второй и что он же прошел и в подвал магазинного отделения. Все эти условия непременно должны быть доказаны, если не со стороны своего правдоподобия, то, по крайней мере, со стороны своей возможности, хотя бы при малейшей степени вероятности. Вероятность каждого, из указанных мной предположений очень мала, как вы слышали из судебного следствия. Положим, что маленькие кусочки угля, небольшие потому, что только небольшие уносятся вверх тягой — падали вниз, не долетев до отверстия трубы. Мы знаем, что эксперты совали и горячие угли в труху и что эти угли все-таки тухли, а труха даже от них не тлела. Положим, что при благоприятных условиях, которые не встречались при экспертизе, труха от какого-нибудь уголька могла загореться. Нужно предположить притом, что был непрерывный вал трухи, начинавшийся от этой трубы и шедший по всем ее изгибам, делая троекратные повороты и проходя под отверстиями, которые находились над каналами в зерносушильне. Весьма трудно предположить, чтобы такой вал лежал непрерывно и нигде не понижался, хотя наполовину или четверть дюйма; трудно предположить, чтобы он распространялся на всем протяжении. Чем ближе к трубе, тем более мелкая лежит пыль; чем ближе к веялке, тем больше куски трухи. Эксперты брали несколько сортов трухи, из которых два сорта совсем не горели. Если допустить, что в веялочном отверстии, в том месте, где Зоммер, как он говорит, по пояс погружался в труху, лежала только крупная труха в такой огромной куче, то надо допустить, что куски трухи были самые большие, то есть соответствующие тому сорту трухи, который не горел, когда его жгли эксперты. Но они не отрицают возможности того, что если бы опыт над тлением трухи был произведен в больших размерах, то, может быть, горение и произошло бы. Эксперты признали, что горение может быть и против тяги. Допустим, хотя это мало вероятно, что зажженная углем труха прогорела против тяги от трубы вплоть до веялки. Допустим, что тление трухи достигло каналов сушилки, в которых есть отверстие, заслоненное деревянными заслонками, кроме той последней из них, которая кончается не заслонкой, а спускающейся вниз воронкообразно или конически деревянной. трубой, составляющей продолжение канала зерносушильни, которую изобразил здесь на бумаге Зоммер. Если огонь шел, таким образом, по этой трубе под заслонками, которые были деревянные, то я не понимаю, каким образом не загорелись эти заслонки. Эти заслонки, а равно вход в трубу не могли вовсе загореться, по показанию одного из экспертов, если был промежуток воздуха между трухой. Другой эксперт допускал возможность действия теплоты и через промежуток воздуха при горении без пламени. Но опять, приходится недоумевать, почему же это тление не подействовало на заслонки, а подействовало только на то отверстие, к которому примыкает труба. Итак, если от тления могут загораться предметы при притоке к ним воздуха совершенно свободном, то огнем должна бы вспыхнуть прежде всего вся зерносушильня и загореться притом ранее проникновения огня до этой веялочной трубы. Если мы вспомним, что существовала тяга, что она шла по направлению к трубе, что тот эксперт по вентиляции, г. Флавицкий, который допускает ее не вообще на целом протяжении, а только местами, при общей тяге, существующей и неизменной, то при этой местной обратной тяге в трубе, если бы загорелось даже в том отверстии, которое сообщается прямо с веялкой, прежде бы огонь должен был сообщиться заслонкам, а через них — той массе лесов, тем ящикам, которыми была наполнена сушилка; а между тем она осталась до последнего времени в целости. Но допустим, что огонь распространился таким образом и дошел до зерносушильни, положим, что загорелась труха и что огонь дошел до веялочного отделения. Все-таки и в этом случае не объясняется существование огня во втором этаже. Как мог огонь спуститься во второй этаж. Я бы мог легче допустить, что он поднялся в четвертый этаж. Но если даже и допустить, что огонь в третьем этаже имел какую-то неведомую связь с огнем во втором этаже, то предстоит полнейшая невозможность объяснить связь этих двух огней с огнем в подвальном этаже магазинов. Огонь этот существовал особо, этот огонь и те два других были наблюдаемы особо, они были видны в одно и то же время, потому что вторая часть, коломенская, прискакала в течение 2–3 минут и нашла подвал в полном горении. Кроме того, нужно указать пути, которыми этот огонь, бывший уже в веялке, соединился с огнем в подвале. Есть два сообщения между магазинным отделением и зерносушильней. Одно из этих сообщений — через полуразрушенную лестницу с Обводного канала и подвальный под лестницей коридор. Лестница разрушена, валятся своды, но в подвальном коридоре, который только закоптел, есть пол, есть в нем также две двери, на одной двери, бывшей открытой во время пожара, на ее задней стороне, осталась еще мучная пыль; направление дыма по следам копоти показывает ход этого дыма из подвала в зерносушильню. Так как пламя не может пробираться, не уничтожая на пути деревянных предметов, так как сушильня была последним местом, которое вспыхнуло, когда все остальные части мельницы были уже объяты пламенем, то на основании данных, которые были замечены в подвальном этаже, нельзя строить другого предположения, как то, что сушильня, сначала не горевшая, была объята пламенем потому, что огонь из подвала по коридору подвального этажа проник из магазинного отделения в зерносушильню. Таким образом, нельзя себе представить такого предположения, чтобы огонь, проникший в сушильню, зашел из нее в. подвал и зажег в подвале магазинов рогожи и кули.

Остается рассмотреть другой возможный путь этого огня: через каменный помост под веялочной трубой. В подвальных этажах магазинного отделения против части стены, выходящей на уголок двора, обращенный к сушильне, имеются четыре окна и одни запертые двери. Все эти пять отверстий не были замечены пожарными, тушившими трубу, хотя они прямо и глядят в трубу, потому что они были совершенно темны. Под трубой есть каменный помост, в него спуск подземный, где лежали снег и рогожи, за спуском в подвале чуланчики и склады с одной-единственной отдушиной в магазин. Для цели защиты надо допустить, что из веялочной трубы огонь проник в этот подвал через проход под помостом и затем через чулан и отдушину. Но Морозов удостоверяет, что помещение под помостом было заперто. Пожарные, когда подошли к веялочной трубе, видели снег на лестнице, спускающейся под помост. Кроме того, оказывается, что брандмайор Гранфельд преспокойно ходил по лестнице, метальной и коридору первого этажа, над помостом и по платформе помоста и ничего не замечал. Таким образом, я полагаю, что предположение об огне, распространившемся этим путем, немыслимо, что оно несостоятельно и что, следовательно, огонь в магазинном отделении остается без всякого объяснения.

Итак, есть три огня. Я утверждаю, что три, а не два. Если бы один из этих огней даже и был объясним действием трубы, то два других совершенно необъяснимы. Но я думаю, что, кроме общности огней, нельзя допустить и происхождения огня в веялке переходом его из сушильни в веялку. Есть два обстоятельства, которые положительно устраняют возможность предполагать этот огонь сначала в сушильне от трухи, потом в веялке, а- именно, дым и запах. Дым не наблюдался в промежуток времени от пятницы или субботы до пожара, никто его не видел в субботу вечером и ночью на воскресенье, пожарные его не видели, несмотря на лунную ночь. Если и есть показания о дыме, который будто бы выходил из трубы в течение субботы, то разве только такие показания, которые весьма подозрительны. Показания эти принадлежат или чиновникам интендантства, которым верить особенно нельзя, по известным вам причинам, или служившим у Овсянникова приказчикам и то не всем. Что касается до запаха, то это такой признак, который должен быть замечен во всей окрестности, или же нужно предположить, что на Измайловском проспекте и на Обводном канале, где находится станция Варшавской железной дороги, на которую прибывают поезда в 12 часов вечера и на которую в это же время едет много народа, — все эти приезжающие и отъезжающие были лишены чувства обоняния, потому что, по словам экспертов, одного фунта трухи достаточно для того, чтобы выгнать нас из этого помещения. Этот дым наполнил бы весь околоток, стлался бы до нарвской части; если бы он шел из подвального отделения, то выходил бы совершенно свободно через окна без стекол сушильни, гулял бы совершенно свободно по двору, наполняя воздух гарью. Таким образом, мы имеем факт крепкий, твердый, неопровержимый: три огня. Но, кроме этого факта, есть еще множество других странных, подозрительных обстоятельств, которые заставляют призадуматься и которые, в соединении с фактом существования трех отдельных огней, приводят к полному убеждению в том, что пожар мельницы был следствием поджога. Вспомните показания свидетелей Кузнецова и Козлова; три-четыре-пять взрывов в магазинах, как будто из пушки. Что это такое? Подумали, что это взрыв газа; послали в газовое общество. Приехал газовщик, приехало начальство; газометры оказались в порядке, газ не открыт; по вычислению газовщиков. 300 куб. футов газа израсходовано от 4-го до закрытия работ на мельнице, значит, взрывы не от газа. В том же помещении есть остатки бочек, какие-то обручи, вообще такие вещи, которым не следовало храниться в магазинном отделении. Другая странность: видев копию с паровиков, вы знаете, что в подвале под швейцарской есть главный водопроводный кран от городского водопровода. Казалось бы, что первая мысль во время пожара должна бы была быть та, чтобы открыть этот кран. Служащие на мельнице отнекиваются, говорят, хотели открыть, но не решились, потому что едва ли бы трубы действовали вследствие того, что часть их была расплавлена. Приходит водопроводчик Березовский в 8 часов, находит воду; на полу в кочегарке течет вода. Допустим, что главный кран водопровода открыт без злого умысла кем-нибудь из посторвнних, который остался недопрошенным; но зачем же этой воде быть в котлах паровиков. Вода в котлы могла пойти только через питательные снаряды; нужно открыть клапаны, сообщающие эти питательные снаряды с водопроводными трубами. Следовательно, была чья-то рука, которая направила эту воду в котлы после того, как вода, по уверению всех служащих, была выпущена оттуда накануне пожара по приказанию Левтеева, и только в 7 часов вечера, в воскресенье, следовательно, после пожара, Левтеев приказал Кильпио выпустить эту воду из котлов. Впуск воды в котлы имеет чрезвычайно важное значение; она была не нужна там при бездействии мельницы. Если бы огонь распространился по кочегарне, то котлы взорвало бы, а всю кочегарню разнесло бы.

В довершение всего есть еще обстоятельство, не только подозрительное, а прямо наводящее на мысль о поджоге. Это выпуск коды из труб, как водопроводных и пожарных, так и из бака по прямому приказанию Левтеева. Были две машины: маленькая донка и большая машина, работающая в 200 или в 250 сил. Можно было остановить большую машину, но незачем, было снимать золотники. Зачем было класть это в кладовую. Незачем, как говорили об этом механики. Золотники могли остаться, но если они были сняты, были сложены в кладовую, то этим самым была преграждена всякая возможность приведения большой машины в действие. Остается донка. Она может быть очень полезна, если ее привести в действие, придется только предварительно отапливать квартиры и бак, потому что дров на нее идет всего 1 1/2 сажени, то есть чрезвычайно малое количество, между тем масса топлива была запасена на дворе.

Посредством донки можно было отапливать квартиры служащих, можно было, не отапливая квартир, подогревать один только бак, спуская воду вместе с паром и препятствуя замерзанию воды в резервуаре. Бак был большой, он был устроен так, что рассчитывали, что он будет отапливаться снизу. Его отапливали таким образом в 1874 году после остановки работ. Бак был необходим; между тем из бака и труб была выпущена вода. Это распоряжение делается в высшей степени знаменательным, если его связать с пожаром 7 декабря 1874 г. Если кому-нибудь, то именно Левтееву было непозволительно выпускать воду из бака, так как он убедился, как полезен был этот бак в данном случае. 7 декабря обстоятельства пожара были почти одинаковы, как и в настоящем случае. Огонь появился ночью во втором или третьем часу, так же как и теперь- в веялке, так же как и теперь выбежал швейцар Семенов, по его крику сбежались люди и потушили пожар только потому, что была под рукой вода из бака. Убытка принесено всего на 25 руб., и здание спасено благодаря воде, которая была в баке. На отопление бака идет одна сажень в день, следовательно, потребно всего каких-нибудь 5 руб. в день для того, чтобы быть обеспеченным от пожара. Все эти приведенные мной обстоятельства совершенно схожи с тем, как если бы мы где-нибудь на листе бумаги увидели черточки и заметили, что из черточек складываются буквы, из букв целое слово. Стали бы мы предполагать, что это слово начерчено ребенком, который не умеет читать и писать. Нет, оно написано кем-нибудь знающим грамоту, а то, что написано на этом листе, я вам передаю — слово было поджог.

Если имел место поджог, то кем он совершен? Конечно, не посторонним человеком, потому что мельница заперта, как крепость, со всех сторон, двери швейцарской заперты на ключ, калитки с Измайловского и Обводного также заперты, у дверей есть швейцар, который видит всех, кто входит и кто выходит. Итак, поджог не мог быть совершен внешним человеком, посторонним, но непременно совершен кем-нибудь из своих. Если постороннему невозможно, то человеку, живущему на мельнице, вполне возможно самыми разнообразными способами и путями свободно прохаживаться по этому зданию по всем направлениям, как показывали приказчики Овсянникова, пройти до магазинного отделения подвалом, подняться на чердак и от лестницы с Обводного пройти до квартир служащих; можно было, не имея отмычек, спуститься с лестницы Обводного Канала через открытые двери в магазинное отделение; во втором и третьем этажах можно было подвалом магазинов через подземельный коридор пройти в зерносушильню; можно было из зерносушильни пройти до того отверстия, где в сушилку спускалась веялочная труба;, можно было стоять на дворе, просунуть руку в отверстие или окошко веялочной трубы и бросить туда огонь; можно было войти на двор через поддувало. Итак, кто мог совершить поджог? По всей вероятности, он совершен кем-нибудь из местных людей, по всей вероятности Рудометовым. Он был один на этом дворе в течение весьма продолжительного времени; он караулил мельницу со двора всю ночь. Может быть, поджог совершил кто-нибудь и другой, но во всяком случае Левтеев не мог в нем не участвовать, потому что в деле видна его рука. По его распоряжению выпущена из труб вода; он один командует на мельнице. Но кто он такой, Левтеев. Он только двойник другого человека; он совсем исчезает в сиянии другого большого светила. А это светило и есть то лицо, которое я обвиняю в поджоге. То, что совершил Овсянников, может быть объяснено только особенностями его положения: отношением, вытекающим из того долгосрочного контракта, которым он так долго занимался. Этот контракт и должен составлять второй предмет нашего исследования. Зайдем же в военное министерство, не обыкновенным может быть путем, и изучим, что заключал в себе этот замечательный контракт.

Весь экономический мир подлежит закону мены. Из особых видов главный, самый важный — торговля, мена товаров на деньги и денег на товар, вид деятельности, всегда преисполненный обманов и злоупотреблений, потому что всякий норовит получить побольше лучших товаров за свои небольшие деньги и сбыть свои товары наиболее хорошей ценой. Из всех видов мены нет ни одного, который бы был так выгоден и рискован, как тот, в котором контрагентами являются с одной стороны казна, государство, а с другой — частные лица. Дело это исполнено риска, потому что и казна сбивает цены; есть между подрядчиками конкуренция, каждый старается обогнать других, многие вследствие этого делаются несостоятельными; с другой стороны, с самого низу, от последнего канцеляриста протягиваются руки, которые чувствуют пустоту и которую надо занять. Зло это чрезвычайно глубоко и коренится в истории. Неподатливый подрядчик легко может обанкротиться. Но человек привычный и знающий, как дело делать, наладит его тотчас, легче, чем дело срочнее и чем продолжительнее договор с казной. При этих условиях устанавливается обыкновенно известная средняя недобросовестность. Чиновники дорожат своими местами и допускают только товар не совсем еще негодный, подрядчик тоже старается, чтобы товар не был совсем плох. Это зло, эти недостатки, эта невозможность противодействовать поставкам подмоченной затхлой муки низового помола были известны военному министерству. Зная о существовании зла, казенное ведомство едва ли соберется само выработать новую систему по своему собственному по^ чину. Обыкновенно являются частные прожектеры с готовой идеей, которые прожектируют свой проект, проводят его всюду, пропагандируют, наконец, добиваются того, что идея признается рациональной, превращается в факт, делается системой и господствует над будущим, но будет в свою очередь отменена. Таким фактом и такой системой был долгосрочный подряд поставки для войск, расположенных в районе С.-Петербурга, заключенный на девять лет, с 1867 по 1876 год, и прочитанный целиком в судебном заседании. Контракт состоял из двух совершенно разных частей: мельницы и подряда. Когда проектирован контракт, конечно, предполагалось со стороны казны, что и по одной и по другой статье контрагент казны будет иметь умеренный барыш, без надежды на который, конечно, никто бы не согласился вступить с казной в договор. Но на деле вышло, что контракт устроен так, что при не совсем удачном ходе операций он непременно должен закончиться либо разорением подрядчика, либо финалом вроде того, который имел место, то есть финалом с истреблением мельницы. На деле вышло, что мельница убыточна, одна поставка выгодна, что нужно натягивать подряд, чтоб прореху мельницы покрыть избытком от подряда, что мало-мальски пошатнувшийся на контракте человек должен либо пропасть, либо прийти к намерению освободиться от мельницы во что бы то ни стало. Возьмем сперва мельницу. Она паровая, устроена превосходно и стоила, вероятно, не менее 900 000 рублей. Я не полагаю, чтобы она была абсолютно убыточным предприятием; все зависит от тех условий, в которые поставлено на ней производство. Допустим, что эта мельница, которая молола при Фейгине и Овсянникове 1000 четвертей в день, может молоть до 1500 четвертей в 12 часов. Предположим, что она действует не 6 месяцев, а идет круглый год; представим себе, что совершенно возможно, что на ней работают две смены рабочих, дневные и ночные, что она работает целых 24 часа, промалывая в 300 дней до 900 тыс. четвертей, разделим на это число проценты капитала постройки, 900 тыс. руб., окажется, что каждая перемалываемая четверть несет малую долю как этих процентов от капитала, так и издержек администрации мельницы. Если рынок сбыта муки обширен, если мука будет поставляться не только для войск, но и для народонаселения столицы, притом для последнего больше, чем для первых, то предприятие будет полезное и выгодное и для частных лиц, и для казны. Казна может быть одним из весьма важных заказчиков помогла для владельца мельницы, но мельница будет существовать не одним помолом казенного хлеба. Однако, если допустить, что мельница существует единственно и исключительно только для подряда, то она непременно должна сообразоваться со средствами подряда. Весь подряд простирается в год максимум на 250 тыс. четвертей, но наряды давались меньшие: в 1873 году 170 тыс., в 1874 всего 150 тыс. четвертей. Если бы даже взять круглым числом 200 тыс. четвертей, оплачиваемых по 40 коп. за помол, то всего-навсего прибыли от помола получится только 80 тыс. руб. Если предположить, что на мельнице перемалываются только эти 200 тыс. четвертей казенного хлеба и нет никаких других частных работ, то 80 тыс. руб. вот и весь барыш от предприятия. Но, давая столь мало, предприятие требовало больших расходов. Прежде всего нужно отсчитать проценты от капитала постройки, то есть с 900 тыс., считая по 6 % — 54 тыс. руб. в год. Допустим, что мельница перешла в другие руки, что новый владелец купил ее дешевле, чем она стоила при постройке, например, за 700 тыс. руб., то и тогда 6 % составляли бы на капитал 42 тыс. руб. в год. А содержание мельницы. Оно еще дороже. Фейгину она обходилась в 120 тыс. руб. Фейгина упрекали в том, что он держал слишком много людей на мельнице с слишком высокими окладами содержания — до 5–6 и даже до 12 тыс. руб. Я согласен, что расход на жалованье служащим можно бы поубавить, сократить таким образом расходы до 100 тыс. руб. Но я не понимаю той экономии, которую вел Овсянников. Эта уже не экономия, a разорение, это — хозяйничанье башибузуков, после которого остаются кучи мусора, и мельница обращается в груду развалин, как после нашествия неприятеля. Устранены кранщики, рассчитан сторож, нет человека, получающего более 150 руб… в месяц. Отпущены мельник, механик и другие главные люди на мельнице — не более того. Заметим, что жалованье Левтееву не входило в расчет издержек по мельнице. Во главе дел стоят мелкие приказчики. Ремонта никакого. Режутся газовые трубы. На потребности производства идут доски с пола, запас машинного дерева расходуется без толку на мелкие нужды ежедневного обихода. Так хозяйничать нельзя, это не хозяйство, а безобразие. Но даже и при таком безобразии мельница обходилась Овсянникову в 1873 году в 65 тыс. руб., в 1874 в 84 тыс. руб., - расходы высокие, если принять в соображение, что не мог Овсянников надеяться владеть мельницей долгое время почти задаром за шуточную цену в 1000 руб. Он владел мельницей дешево по контракту, но контракт кончался в 1876 году, после чего ему предстояло либо мельницу купить, либо арендовать ее подороже. Если принять все сказанное в соображение, то я нисколько не преувеличу, если скажу, что одна четверть муки действительно обходилась бы в перемоле более нежели в рубль серебром. Если для казны столь важно качество муки и хороший перемол, то отчего ей не платить и по рублю за перемол одной четверти, если есть у нее на то свободные средства. Такова одна сторона медали, посмотрим на другую, то есть на подряд.

Мельница, как очень правильно выразился гражданский истец, г. Кокорев, имела преимущественное свойство "притягивать подряд", она была тот магнит, к которому подряд притягивался сам собой. Подряд, отдельно взятый, как будто бы опять не очень заманчивый, так что невольно спросишь, из-за чего тут биться людям, перебивать дело друг у друга, строить подкопы. Цена поставляемых продуктов состояла из двух частей: одной части неменяющейся, другой меняющейся. Неменяющаяся часть — это 2 руб. 65 коп. за привоз продуктов в С.-Петербург, хранение, перемол и отвозку в магазины. Меняющаяся часть определяется подрядной ценой, составлявшейся по подрядам для войск в Казанской губернии. Какая цена условлена в Казанской губернии за поставку хлеба для войск, такая и для Петербурга, но еще со скидкой 10 %. Я не думаю, чтобы Казанская губерния отличалась какими-нибудь крупными особенностями по хлебной торговле и чтобы там подрядчик находился в особенно выгодных и льготных условиях. И там есть конкуренция, и там торгуются, и там есть контрагенты, которые ввиду значительной поставки стараются предлагать умеренные цены, потому что, чем значительнее по цифре своей предприятие, тем легче довольствоваться меньшей прибылью на четверть. И из этой цены скидывается еще 10 %. Таким образом, контракт представляется далеко не блистательным. Но если поставка хлеба рожью пойдет нехорошо, то есть в контракте статья, которая вводила поставщика в искушение, статья 4, которая гласит: а буде мельница сгорит, то все количество хлеба поставляет мукой, той мукой, ради недопущения которой была задумана мельница, и подрядчик должен принять меры к тому, чтобы в свое время мука была поставлена. Эта мука, по сознанию самого Овсянникова в бумаге от 17 февраля 1875 г. интендантству, не могла иметь тех хороших качеств, какими отличалась мука, перемолотая на паровой Измайловской мельнице; она не так свежа, скорее черствеет и не дает припека.

От мельницы перейдем к ее прожектеру и строителю. Я полагаю, что г. Фейгин много времени и стараний потратил, чтобы пустить в ход дело подряда по задуманной им идее. Я бы не хотел сказать что-либо для него неприятное, но я, кажется, вправе заявить, что, приступая к делу, он не имел ни достаточно изворотливости, ни достаточных материальных средств для осуществления предприятия. Притом он был слишком большой барин, пренебрегающий мелочами и взваливающий все на своих служащих, получающих слишком высокие оклады. Он не держал крепко в руках ни одной из двух статей предприятия и по недостатку средств попал скоро в зависимость и от лиц, которые давали ему деньги на мельницу, и от лиц, которые давали ему деньги на подряд. Он был как маятник, качающийся между двумя столбами. Прежде всего ему предстояло заняться подрядом, потом строить мельницу. По подряду казна требует залогов. В числе самых крупных хлебных торговцев один из первых, г. Овсянников, примыкает тотчас же к подряду сбоку, косвенно, как залогодатель. Он дает Фейгину пользоваться как залогами своими домами на 500000 руб., а затем когда дела Фейгича расстраиваются, то он дает ему еще хлебных товаров на 200 000 руб. Домами, представленными в залог Фейгину, Овсянников пользуется и получает доходы, сверх того он берет за них с Фейгина 10 %, по 50000 руб. в год. Этот один факт — 10 % на залоги, достаточен, чтоб доказать, в какой финансовой агонии находился Фейгин; — в такие условия о залогах входят только люди, которым приходится весьма жутко. Как объяснить, что осторожнейший человек, г. Овсянников, дает в залог свои дома, подвергая их риску. Нет, никакому риску он их не подвергает, он вполне обеспечен статьею 1967 ч. IX тома, содержание которой повторено и в своде военных постановлений и которая гласит, что если подрядчик окажется неисправным, то залогодатели могут взять подряд на себя и продолжать его. Следовательно, залоги Овсянникова приносили ему не только 50 000 руб. доходу, но вместе с тем были ключом ко входу в подряд. Овсянников, имея эту заручку, только и ждал, когда придет к нему г. Фейгин. Но вскоре обстоятельства так изменились, что не к нему должен был прийти г. Фейгин, а сам Овсянников поступил как Магомет, к которому, когда гора не шла, то он пришел к горе — он должен был поклониться гг. Фейгину и Кокореву, а сделалось это по случаю событий, касающихся уже не подряда, а мельницы, к которой я и перейду.

Мельница выстроена сначала только за 200000 руб. Деньги как на мельницу, так и на подряд взяты главным образом из волжско-камского банка, который давал г. Фейгину такой кредит, какого он не давал, по сознанию управляющего банком, кажется, почти никому: 1 100 000 было одновременно в долгу за г. Фейгиным под его векселя. Этот долг не обеспечивался ничем. Построил он ее на казенной земле, за которую заплатил казне 18000 руб. С него взята еще министерством в 1868 году подписка о том, что в двух случаях: а) своей неисправности до срока контракта или б) истечения срока контракта Фейгин обязан продать казне эту самую мельницу по цене, средней между городской оценкой и оценкой, которую сделают военные инженеры. Притом мельница была уже заложена Голенищеву-Кутузову в сумме 300 000 руб. Кокорев, который был посредником между г. Фейгиным и банком при займах, был, конечно, озабочен, как бы выручить хотя часть той суммы, которую был должен банку Фейгин. В марте 1872 года опротестованы банком векселя Фейгина на 400 000 руб. Ввиду этих обстоятельств, Кокорев выкупил мельницу из-под залога у Голенищева-Кутузова и взял на себя уплату за Фейгина банку 400000 руб., а сам получил от Фейгшна закладную на мельницу в 700 000 руб. Мельница таким образом, обеспечивала Кокорева, но только отчасти. До нее дотронуться нельзя было так скоро: она устроена для казенного подряда. Притом по закону все получки неисправного подрядчика из казны идут сначала на подряд и только остаток получают кредиторы. Получить мельницу с публичных торгов человеку, не занимающемуся хлебным делом, трудно и неудобно, это дело не было невозможно ни банку, ни Кокореву. В эту трудную минуту является соискатель в лице г. Овсянникова и сам напрашивается на сделку. Начинаются переговоры, которые кончаются условием, устраивающим, по-видимому, все стороны. В то время, в момент заключения договора, долг г. Фейгина банку уже уменьшился вследствие уплаты по некоторым векселям до 580 000 руб. Кроме того, был долг в 700 000 руб. по закладной на мельницу. Цена подряда на 4 остающихся года определена в 1 600 000 руб., в том числе и мельница. Г. Овсянников обещается взять мельницу за 700000 руб., и до покупки ее платить 6 % Кокореву. Но совершить эту передачу оказалось неудобным тотчас; г. Фейгин еще держался за мельницу и имел какие-то фантастические надежды на то, что он устроит спекуляцию, создаст акционерное общество, которому спустит мельницу за хорошую цену, удовлетворит залогодержателя и сам получит что-нибудь. Можно было, конечно, освободить мельницу от залога Кокореву уплатой ему 700 000 руб. и совершить новую закладную в той же сумме г. Овсянникову. Но подобная комбинация расстроилась, как и множество других великолепных планов, ей подобных, вследствие того, что контрагенты не захотели платить крепостных и других пошлин нотариусу, ждали, что, может быть, дело упростится. Условие о мельнице так и осталось на словах, не закрепленное письменно. Что касается до остальных, до суммы (900 000 руб.), то Овсянников засчитал 182 000 руб. в удовлетворение себя за хлебные товары, поставленные Фейгину, а остальные деньги, 718000 руб., уплатил своими векселями за 9 месяцев, что с процентами составит 755000 руб. Из этих 755000 руб. 580000 руб. пошли на погашение долга Фейгина Волжско-камскому банку, а около 145 000 руб. идут на удовлетворение других кредиторов Фейгина, которые до нас не касаются. Таким образом, Волжско-камский банк получил свое. Не получил своего только г. Кокорев, который вместе с г. Овсянниковым и Фейгиным поневоле засел в этот подряд, до сих пор принадлежавший одному Фейгину. Я говорю поневоле потому, что казна не согласилась дать подряд одному Овсянникову, а потребовала еще компаньона, и потому, что Фейгин не захотел отказаться от своих надежд на осуществление "фантастического акционерного предприятия. Но надежды Фейгина вскоре рассеялись. Фейгин хотя и добился утверждения устава общества, но общество ни единой минуты не просуществовало; оно осталось только на бумаге, хотя и нашлись было лица, давшие свои имена для фигурирования в качестве учредителей, например, Фитингоф и другие. Капитала не было, средств не хватило пустить дело в ход. Ему не было никакого расчета платить проценты Кокореву по закладной. Передача дела Фейгина совершилась таким образом, что и мельницу он сдал Овсянникову и Кокореву по арендному контракту и подряд сдал Овсянникову и Кокореву по прошению, подписанному втроем и поданному в военное министерство. На это прошение последовало разрешение главного интендантства; от выступающих вместо Фейгина отобрана подписка; им дана инструкция. Передача мельницы по арендному контракту совместно двум лицам, Овсянникову и Кокореву, совершилась таким образом, что цена аренды для виду назначена самая малая, можно сказать, шуточная, всего 1000 руб. в год, и эти деньги вовсе не получались Фейгиным, одним словом, аренда была почти даром. По арендному контракту как Кокорев, так и Овсянников нераздельно обязались перед Фейгиным страховать мельницу; это — единственная бумага, в которой упоминается что-либо об отношениях, вытекающих из передачи контракта и об обязанности страхования. У Кокорева вовсе не было ни надобности, ни желания возиться с подрядом, равно не было желания держать за собой мельницу; он был бы рад и готов сбыть ее каждую минуту. Но так как от него требовали, чтобы он значился в этом подряде, то для ограждения себя он заключает с Овсянниковым два особых договора 20 мая 1872 г. По одному из них Овсянников обязуется ответствовать По подряду один и получать все прибыли от подряда тоже один. Таким образом, фактически Кокорев от подряда отвязался. По второму условию Овсянников обеспечил Кокорева на случай возможной продажи мельницы за долг Фейгина. по закладной и обязался в случае, если подобная продажа состоится, то кому бы мельница ни досталась, уплатить Кокореву разницу между ценой мельницы и суммой долга по закладной, то есть 700000 руб., с тем, однако, что эта доплата не должна никоим образом превышать 400 000 рублей. В этих договорах ничего не говорилось о страховании; оно было совсем упущено из виду и не перенесено как обязанность на Овсянникова пред Кокоревым. Сделавшись единственным распорядителем по контракту, Овсянников понимал, что подряд обошелся ему не дешевой ценой, а что заплатил он вступного 750 000 рублей, из коих 718000 — коренная капитальная сумма, а остальное — имеющие нарасти проценты. Значит, во всяком случае за подряд заплачено все равно, что чистоганом около 720000 руб., и не за весь срок подряда, а только за 4 года. Если разложить эти 720 000 руб. на 4 года, то окажется, что каждый год придется платить 180000 руб. — обязанность страшно убыточная. Кроме того, нужно купить мельницу за 700 000 руб. с процентами. Это последнее обстоятельство показалось Овсянникову чем-то тяжелым, и потому он слова своего не исполнил. Он сознался в этом на суде, он не опроверг заявление Кокорева. Но мало того, что Овсянников не заплатил Кокореву за мельницу, — он употребил еще, чтобы избавиться от платежа, то, что обыкновенно называют подвохом. Мельница действительно назначена была в продажу и то со вторых торгов. Для продажи назначено очень раннее время-10 часов утра. Имелась в виду привычка Кокорева, надежда на то, что он по обыкновению опоздает; явилось на торги 5 или 7 конкурентов, в том числе и Овсянников с Левтеевым. Овсянникову как будто бы и неприлично было торговаться, он и был то самое лицо, которое обещалось Кокореву взять мельницу за 700000 руб. и уплатить ему, по крайней мере, разницу в 400 G00 руб. Между тем он, Овсянников, является главным соискателем; остальные предлагают за мельницу 50000 руб., 60000 руб., Овсянников с Левтеевым повышают цену до 100 000 руб., и в 108000 руб. мельница записана за Овсянниковым. Я имею основание предполагать, что это не был настоящий торг; что не было серьезно торгующихся. Посему я и не утверждаю, чтобы мельница обошлась в действительности в 108000 руб.; может быть, Овсянников приплатил еще тем или другим из покупщиков, платя им отступные. Во всяком случае, досталась она ему очень дешево. Поступок Овсянникова невозможно признать честным по отношению к Кокореву, так как Овсянников был связан словом, которое он нарушил. Кокорева объехали; он мирится с своим положением. Сам виноват: оплошал, опоздал; дано за мельницу менее 200 000 руб., по крайней мере, на 400 000 руб. он вправе надеяться, они ему следуют по письменному условию; 400 000 руб. вместе с уплаченными за мельницу 108 000 руб. составляют 508000 руб. Кокорев будет наказа" за свою оплошность только 192 тысячами. Кокорев обращается к Овсянникову и говорит: заплатите мне деньги по условию. "Грех пополам, — отвечает Овсянников, — возьмите 200 000 руб., что и составит с продажной ценой 308 000 руб. вместо 700000!". Предложение было слишком тяжелое для Кокорева. Два подрядчика, недовольные друг другом, разошлись и пошли каждый своей дорогою. И тот и другой не любят начинать процессы, неохотники их вести. Кокорев совсем не юрист, но, тем не менее, по необходимости своего положения он обратился к знатокам дел гражданских, специалистам. В конце концов оказалось, что хотя гражданские наши законы весьма неопределенны и неясны, но в подмогу правому делу в них всегда найдется подходящая статья, которая, будучи применена по совести, поможет. Такая статья отыскалась. Наши судебные уставы не определяют точно последствий вторых торгов для залогодержателя. 1187 статья гласит, что в случае, если не состоятся торги, не различая какие: первые или вторые, то следует поступить по 1068 ст., а в сей последней статье, между прочим, в пункте 4 оговорено, что залогодержатель может оставить имущество за собой. При неясности закона вследствие существования этого пробела суд может прибегать ко II части X т. Свода законов, где вопрос этот разрешается в пользу залогодержателя. Руководствуясь этими соображениями, окружной суд, а потом судебная палата признали за Кокоревым право взять на себя мельницу, превратить ее в собственность. Две судебные инстанции высказались в пользу Кокорева. Во всяком случае сомнительно, чтобы последовала кассация: весьма мал процент решений, отменяемых сенатом. Конечно, вопрос продолжает быть спорным, то есть таким, по которому и за и против можно подвести почти одинаковое число доводов, а нельзя даже определить, на чьей стороне преобладают шансы на успех. Во всяком случае пройдет год, полтора, пока последует сенатское решение, после чего необходимо еще новое производство в палате, а между тем уже на первых порах мельница ускользнула из рук Овсянникова и сделалась собственностью Кокорева. Всякий неловкий поступок — поступок Овсянникова более нежели неловкий — влечет за собой свои последствия — вред для поступившего неправильно. Те отношения, которые существовали между Кокоревым и Овсянниковым, отношения, основанные на доверии, испортились, сделались неискренними, по выражению г. Савича. Соподрядчики, нельзя сказать, чтобы перессорились, переругались; нет, они продолжали видеться друг с другом, как видятся вообще в нашем обществе люди, которые не дерутся из-за того, что один сделал другому пакость. Но отношения эти настолько расстроились, что Кокорев не захотел уже иметь никакого серьезного дела с Овсянниковым. Таков был результат связи соподрядчиков в конце 1874 года. Оставим их и перейдем на минуту от этих натянутых отношений, весьма неприятных, к операциям Овсянникова по его подряду. Они начались в 1872 году. Вы знаете, что Фейгин передал подряд на ходу, то есть со всеми получками от правительства и со всем заготовленным хлебом, но вместе с тем и со всеми обязательствами платить за хлеб и доставку. Разница была 833 000 руб. из 870 тыс. руб., итого 37000 руб. в пользу Овсянникова. Говорят, что он получил, кроме того, запасов, кулей, барок на 106000 руб. Сомневаюсь, так как эти запасы не значатся по книгам Овсянникова. Во всяком случае этот убыток не очень большой; я его допускаю в сумме 100 и 150000 руб. Перехожу к 1873 и 1874 годам. В 1873 году операция пошла уже в больших размерах. Цены еще не стояли тогда высокие; это тот год, когда овсянниковым производилась усиленная продажа хлеба с унжаков и барок. Это тот год, когда Рудометов был коренным на барке с закрашенными, клеймами казенными и был допрашиваем г. Висконти, когда до генерала Скворцова доходили слухи о злоупотреблениях на Неве, которым был положен конец и были введены более строгие правила надзора и контроля за доставкой хлеба в магазины. В 1874 году операция хотя по числу четвертей была меньше, всего в 150 000 руб., но зато куль муки обходился в 8 руб. 31 коп. К этому году преимущественно относятся те большие замены ржи мукой, которые удостоверены экспертизой и на которые я ссылаюсь как на факты, принятые без опровержения защитой. Оказалось, что книги Овсянникова содержат совершенно противное счетам интендантства. Счеты интендантства сами по себе совершенно правильны, но они вернее лишь настолько, насколько были верны сведения, которые доставлялись интендантству со стороны Овсянникова. Интендант генерал Скворцов знал только бумаги и, вращаясь только в этом бумажном мире, был глубоко убежден, что все обстоит как следует; между тем совсем не то происходило в действительности. Эта действительность изображается только книгами Овсянникова, которые и послужили материалом для экспертизы. Экспертиза раскрыла преинтересную вещь: что постоянно в течение двух лет в приходе значится меньше ржи, чем в расходе. Таким образом, в 1873 году приход ржи меньше расхода на 816 кулей; в 1874 году эта разница минуса над плюсом доходит уже почти до 17 408 кулей. В то же самое время в этом 1874 году привоз муки имеет перевес над вывозом. Суммы приходов и расходов ржи и муки за оба года изображаются цифрами —26,991 ржи и +25,540 муки. Обе цифры балансируются, покрываются почти одна другой и приводятся почти к нулю; осталось непокрытым только — 1,451 куль, представляющие разницу между остатками ржи и муки. Если станем изучать эти цифры, то необходимо придем к заключению, что рожь заменялась мукой, что то, чего по действительным книгам Овсянникова недоставало по статье ржи, дополнялось избытком по статье муки. Если к результату счетной операции —1,451 четверть прибавить еще то, что открылось после пожара, что удостоверено экспертизой, то есть что с мельницы, с которой нельзя продавать частным лицам муку и рожь, так как они были казенные, в одном январе вывезено 1,829 кулей и продано 62 четверти ржи, если все это сложить, то и выйдет та цифра, которой окончательно заключается экспертиза, а именно 3,342 недостающих на мельнице четвертей или кулей. Вся эта махинация совершена во вред казне, потому что из целой истории подряда, из всего существа отношений выходит, что мельница существовала только для формы, что в деле подряда мельница была только помехой, что было очень выгодно поставлять хлеб мукой и, наконец, что если рожь в значительных количествах заменяема была мукой, то, конечно, не в иных видах, как только для выгоды и пользы подрядчика. Это заключение подтверждается вполне показанием приказчика Морозова, которое превосходно уясняет, что счетоводство на мельнице было двойное; что там были счета настоящие и другие, фальшивые, и что эти последние вписывались в книгу Квадри и из этой книги через посредство писца Петрова, состоявшего на жалованье у Овсянникова, передавались в интендантство. Оказывается, что был известный метод в подделке цифр, что каждый приход 1 000 четвертей ржи, действительно ввозимых на мельницу, записывался цифрой 1 200 или 1 300 кулей, а затем также и вывоз 1 000 кулей муки также записывался вывозом в 1 200 или в 1 300 кулей. Таким образом, почти ежедневно 200 кулей показываются как будто бы перемолотыми на мельнице, тогда как они вовсе на ней не молоты. Таким образом, наконец, если по книгам за весь год значится перемолотыми 180 000 кулей, в действительности выходит, что перемолото только 120 000 кулей, а остальные, очевидно, доставлены мукой низового помола.

Итак, несомненно, что операции подрядчика были не совсем добросовестны и чисты. Какой же общий результат подряда при этих не совсем чистых операциях. Был ли от них Овсянников в барыше или в убытке? По этому предмету дали свое заключение эксперты по бухгалтерии и контролю. Не принимая в счет уплат Кокореву и Волжско-камскому банку в 755000 руб., а с процентами 782 000 руб., которые записаны в этих книгах в расход, — оказывается, что в 1873 году Овсянников имел барыша 451 263 руб. 59 1/2 коп. Барыш хороший! В 1874 году при меньшем наряде на высокихценах барыш простирался до 376 721 руб. 18 1/2 коп. Цифры хорошие, доказывающие, какая благодатная вещь казенный подряд, как выгодно им заниматься. Эти цифры тем более замечательны, что они изображают чистую прибыль, за вычетом издержек, а эти издержки или расходы были весьма значительны у Овсянникова. Сверх обыкновенных Овсянников издерживал еще экстренно много денег. И все-таки несмотря на эти расходы, барыш был таков, что в течение двух лет Овсянников почти уплатил весь свой долг Волжско-камскому банку, г. Кокореву и непогашенными остались только 50 000 руб., перенесенных на 1875 год. Общий ход предприятия мог только радовать подрядчика, до того он был успешен. Но при этой удаче набегали и тучи на ясный небосклон, которые заставляли Овсянникова призадуматься и которые стали стекаться особенно к концу 1874 года. Овсянников ходатайствовал в 1874 году о передаче ему подряда Мзлкиеля по Новгородской, Олонецкой и Петербургской губерниям. Но интендант, генерал Скворцов, отказал ему в этом, пользуясь безотчетно предоставленной ему одному на то властью. Овсянников предложил морскому министерству заключить с ним такой же долгосрочный контракт, как и с военным министерством, с тем, чтобы перемалывать хлеб для флота, когда мельница будет свободна от перемола муки для военного интендантства. Но в этом предложении он потерпел в 1874 году отказ. Отношения Овсянникова к окружному интендантству становились холоднее и сделались таковы, что Овсянников не мог рассчитывать ни на какие послабления и отступления от контракта, что и те проделки, которые делались и доныне, станут обнаруживаться. Положение подрядчика становилось непрочным. Но самая грозная туча из набегающих заключалась в испорченных отношениях Овсянникова к Кокореву. Близился кризис, долгосрочный контракт мог ускользнуть из его рук. Вы знаете, что Кокорев почти против воли ввязался в мельницу. Сначала он предлагал Овсянникову все льготы, все условия, чтобы только от него избавиться. Но когда он убедился, что Овсянникову верить больше нельзя, тогда у Кокорева, как человека коммерческого, явилась мысль: отчего же не воспользоваться выгодами своего положения? Положение его, как собственника мельницы, безвыгодно только до срока контракта, когда за аренду причитается всего 1000 рублей. Но оно могло сделаться блистательным и завидным по истечении срока контракта, потому что мельница есть магнит, притягивающий подряд. Если подряд зависит от мельницы и обусловливается обладанием ею, то понятно, что без труда и хлопот, сойдясь с контрагентом, внушающим более доверия, чем Овсянников, например, с Малкиелем, или кем-нибудь другим, — Кокорев мог получить преспокойно за мельницу 100 и 150 тыс. руб. и даже больше в год. Могли быть и другие соображения у Кокорева. Он финансист, внимание его к своему интересу было пробуждено вследствие столкновения с Овсянниковым; явился аппетит на то, чтобы поживиться. С Овсянниковым он уже не мог более сойтись. При таком условии Овсянников, как человек со сметкой (а ему в большом уме нельзя отказать), не мог не сделать следующего расчета, который бы представился каждому в его положении: еще два года и подряду конец; надо все предприятие раскассировать и подумать о другом. Учреждение большого предприятия влечет за собой большие расходы. Хорошо еще, если дело подряда будет продолжаться таким образом и порядком, как в 1873 и 1874 гг.; но оно может измениться, потому что цены, назначенные на будущий год, менее выгодные, нежели прежние казенные. Цена муки была 8 руб. 31 коп., а на 1875 год назначена всего в 7 руб. 253/4 коп. Но положим, что при этой цене барыш будет одинаковый, что если в два года, 1873 и 1874, Овсянников имел барыша около 700 тыс. руб., то и в другие два, 1875 и 1876, получится еще столько же, то есть 700 тыс. руб., из которых надо будет уплатить 50 тыс. руб. на погашение долга Кокореву. Если эти 700 тыс. или 600 тыс. руб. раскинуть на все четыре года подряда, выйдет всего-то на всего барыша какие-нибудь 150 тыс. руб. за весь трехмиллионный подряд. Стоило ли трудиться из-за такой ничтожной наживы, связываться и возиться с интендантскими чиновниками. Всякий труд требует платы, а плата вышла бы чрезмерно малая. Итак, лучше бы как-нибудь освободиться от этой злополучной мельницы. Злополучной называл ее Кокорев, злополучной она была и для Овсянникова. Пропади она — у него в кармане будет верный и большой барыш, все сбережение от помола, все те выгоды, ради которых, во избежание снабжения войск мукой низового помола, министерство пришло к изобретению фейгинского контракта и создало мельницу. Независимо от сего истребление мельницы пожаром или иным случаем услужило бы еще в другом отношении: оно выкинуло бы из дела одного из опасных конкурентов. Только вследствие обладания мельницей Кокорев имеет такой перевес над Овсянниковым, только вследствие этой мельницы он держит Овсянникова некоторым образом в вассальной от себя зависимости. В конце подряда, если бы Кокорев потребовал даже более 700060 руб., то все-таки надо будет заплатить ему эту сумму. Если Овсянников вступил в этот подряд за 755 000 руб., то для возобновления подряда он не пожалел бы, конечно, дать даже и большую сумму; но при испорченных отношениях с Кокоревым трудно с ним поладить. Он не согласится действовать с Овсянниковым заодно, а предпочтет союз с другим предпринимателем. Тогда все надежды Овсянникова пропали бы. Но как только мельница будет уничтожена, шансы уравновесятся; Кокорев останется с грудой развалин на руках. Он не специалист по части мельниц; может быть, в настоящее время он и капитала соответствующего не имеет на возобновление мельницы; во всяком случае, пока она выстроится, пройдет 1875 год, а может быть, и 1876 год. Без мельницы под условием ее постройки можно состязаться как с Кокоревым, так и с другими лицами, которые явятся по приглашению интендантства.

Итак, ясно, несомненно и достоверно, что в том, чтобы мельница исчезла, Овсянников имел громадный материальный интерес. Что же из этого следует? Что он и сжег мельницу? Нет, господа присяжные, так заключать еще нельзя. Из одного того, что человеку выгодно что-нибудь сделать, нельзя еще безошибочно вывести, что он это и сделал. Я постарался в первой части моей речи поставить один устой — факт поджога. Я старался во второй поставить другой столь же прочный устой — наличности громадного интереса для Овсянникова в несуществовании мельницы. Оба факта были выведены. Недостает для переправы через реку построить мест, соединив посредством арки один бык с другим. Почему же и не построить этот мост? Что препятствует? Могла бы препятствовать прошедшая жизнь Овсянникова. Но за Овсянниковым не имеется этой чистой жизни прошлой; его сила — одни только миллионы, только то, что он — воплощенный капитал. Свои миллионы этот человек сложил по мелочам, копейка за копейкой. При своих миллионных операциях он не перестает заниматься копеечными. Вспомните его переговоры с агентом страхового общества Скворцовым. На Овсянникове лежала по контракту в отношении к Фейгину обязанность застраховать мельницу в 700 000 руб. 20 декабря 1873 г. он подал в Варшавское общество объявление, после чего торговался из-за нескольких сот рублей высшей или низшей премии вплоть до 4 февраля 1874 г. В течение более нежели 2-х месяцев мельница оставалась совсем не застрахованной. Сгори она — тогда Овсянников должен в силу контракта заплатить 400 000 руб. Он ими рисковал, можно сказать, из-за копейки. Итак, именно вследствие прошлой жизни Овсянникова можно мост строить, перекинуть арку с устоя на устой. Каким образом строить? Доказав, что видели и слышали, как Овсянников склонял к поджогу Левтеева и Рудометова? Господа, поджог никогда теперь так не доказывается. Поджог делается скрытно, осторожно; нет почти случаев, чтобы поймана была поджигающая рука. Но мы давно расстались с тем порядком судопроизводства, когда для уличения человека в поджоге необходимо было застать его с горящей головешкой. Поджоги, которые ныне рассматриваются в окружном суде, решаются обвинением не на том основании, чтобы был накрыт на самом действии поджигатель и не на том даже, чтобы была обнаружена непрерывно связанная цепь обстоятельств, соединяющих совершенно видимой связью замысел с исполнением, — замысел Овсянникова, его энергически работающую мысль в доме на Калашниковской пристани с рукой, которая подложила огонь. Обвинение и не думает доказывать, что оно может установить такую непрерывную цепь. Но для достижения обвинения достаточны средства попроще. Достаточно доказать фактами, во-первых, что этот поджог был наперед предусмотрен; во-вторых, что устранены были все препятствия к его совершению; в-третьих, что тотчас после совершения протягивалась рука, чтобы на свежем пепелище получить золотой плод от совершившегося истребления мельницы огнем. Эти факты есть налицо и обрисовываются довольно рельефно, что я и постараюсь доказать в третьей и последней части моей речи.

В этой части, как и в предыдущей, улик немного, но они крупные и нельзя их расшатать. Прежде всего доказательством, что пожар явился неспроста, не от случая, представляется прекращение работ без причины за два дня до пожара. Эта улика разобрана уже прокурором. Я ссылаюсь на его соображения, чтобы их не повторять. Я не вижу возможности объяснить это обстоятельство. Работ прекращать не следовало; войска не были обеспечены мукой; 50 тыс. четвертей оставались неперемолотыми; генерал Скворцов никогда бы на приостановку работ не согласился. Остановку работ делают хитро, заявляют только рабочим, а интендантство узнает о том только на следующий день после пожара, из рапорта Квадри, который принесен был только вечером после пожара, в воскресенье 2 числа. Рапорт гласил, что работы приостановлены вследствие порчи котлов. Но это неправда, порча отрицается и механиком Кильпио и вообще всеми свидетелями. В прежние годы, когда нужно было по соображениям хозяина остановить действия мельницы, по крайней мере, сочиняли какой-нибудь предлог. Вспомните, как в 1874 году, когда нужно было остановить мельницу, нарядили Карлсона сочинить искусственную порчу машин. В первоначальном своем показании на предварительном следствии Карлсон сказал, что поломал зубья в шестерне нарочно для того, чтобы машина не шла. На судебном следствии он изменил это показание отзывом, что ломал только негодные зубья в шестерне, но вместе с тем он и теперь перед вами признал, что при закрытии работ вместо новой шестерни поставлена старая, никуда не годная по той причине, как удостоверяет Зоммер, что какие-то лица должны были прийти посмотреть, действительно ли есть порча снарядов на мельнице. Так бывало в прежние годы. В настоящем, в 1875 году, причина остановки мельницы даже не сочинена; мельница остановилась так, без всякой причины. Этого спокойствия перед необходимым — приходом интендантских чиновников для ревизии, которая не могла не обнаружить годности котлов, по крайней мере, еще на полгода, нельзя не чем иным объяснить, как только тем, что на мельнице в понедельник нечего будет свидетельствовать. Другая улика, состоящая из множества мелких обстоятельств, — это те приготовления, которые предшествовали огню. Усиленная, тревожная деятельность проявляется в последнее время на мельнице. Вывозят хлеба много; одним частным лицам продано 1829 кулей, как видно из акта экспертизы. В это время от вахтеров различных магазинов писалось к приказчикам Овсянникова о том, что нужно увеличить число лошадей для вывоза. По всей вероятности, количество оставшейся на мельнице муки было гораздо меньше того, которое показано по книгам Морозова и Квадри, а именно меньше 13955 кулей. Муку эту осматривал Кузнецов до пожара. Теперь он определяет наличную муку в магазине в 4000 кулей; у судебного следователя он показывал, что было ее 8000 кулей. Если вычесть эти 8000 из 13 955, остается больше 5000 кулей. Это определение количества хлеба сделано Кузнецовым по глазомеру. Но оно отчасти совпадает с показанием мельника Зоммера. Зоммер говорит, что когда он уезжал в четверг из Петербурга, перед самой остановкой работ, в трех этажах магазинного отделения были: в одном — от 3000 до 3500 кулей, в другом — около того же, а в третьем — еще менее. Таким образом, и по показанию Зоммера, далеко до 14 000 кулей. Морозов тоже удостоверяет, что муки было менее 13 955 кулей с лишком на 1000 кулей. Я полагаю, что вся мука, которой недоставало против записанной в книгах цифры 13 955, составляла частную прибыль Овсянникова. Я вполне схожусь в мнении с товарищем прокурора, что все 13955 кулей по книге представляют собой муку казенную. Она была не застрахована; если она сгорела, то убыток от этого несла одна казна, которой было не на ком возместить этот убыток. Если потом была поставлена Овсянниковым другая мука взамен сгоревшей, то на то была его добрая воля, это был дар, приношение интендантству ввиду ожидаемого нового долгосрочного подряда. Притом это приношение было сделано условно; Овсянников мог просто сказать: я не плачу за эту муку; и не заплатил бы, потому что по контракту он не страхует муку на мельнице. Генерал Скворцов утверждал перед вами, что не из слов, а из сокровенного смысла контракта, как он его понимает, Овсянникову все-таки пришлось бы поставить муку вместо сгоревшей. Но в опровержение г. Скворцова я ссылаюсь на официальную бумагу его же, г. Скворцова, в которой он пишет судебному следователю, что по контракту на Овсянникове лежала обязанность страховать хлеб на пути и в магазинах, но не на мельнице. Итак, мука эта не подлежала страхованию, она была казенная, показано ее было около 14 000 кулей. Овсянников имел полную возможность не платить за эту муку; каждые 1000 кулей, взятые из счета, были 1000 кулей, идущие в личную прибыль Овсянникова. Вместе с тем он имел и другую прибыль. Оставалось 50 000 четвертей неперемолотой ржи в казенных магазинах. Эта рожь была тотчас же продана Овсянниковым и продана выгодно. Наконец, кроме распоряжений по вывозу муки, кроме распоряжения, чтобы как можно умалить число кулей, действительно оставшихся на мельнице, против цифры 13 955, к числу приготовлений я отношу те факты, которые я уже разбирал, когда доказывал поджог мельницы. Так, я не мог упустить из виду: выпуска воды из труб и бака и то множество мелких особенностей, которые придают огню на мельнице чрезвычайно подозрительный характер; наконец, в-третьих, немедленно после пожара Овсянников напрягает все усилия к тому, чтобы получить долгосрочный подряд. Будь в положении Овсянникова каждый из нас, он бы счел первым делом определить свои убытки, сосчитать свою потерю и разграничить свой интерес от казенного. Он бы рассудил так: во-первых, ставить другую муку вместо сгоревшей на мельнице нет никакого законного основания, а во-вторых, что так как на случай пожара мельницы, предусмотренного в п. 4 контракта, постановлена поставка муки вместо уже изготовленной и отчасти оплаченной ржи, то возникает целый ряд сложных вопросов о том, как сделаться с казной после пожара. Возвратить ли задатки, полученные на рожь, перенести ли ее на муку? Кто должен нести убытки, какие может понести поставщик на массе ржи, которая ему уже теперь не годится. Вместо расчетов, вместо всякого уяснения спорных пунктов Овсянников является беспредельно податливым подрядчиком, муку (ставит вместо сгоревшей беспрекословно, наряды и приказания исполняет беспрекословно и только требует долгосрочного подряда на более выгодных для себя, нежели фейгинский контракт, основаниях. Он поставил новую муку в количестве 13 955 кулей, но он вовсе не сказал, что он эту муку ставит безвозмездно, что он не потребует цену ее, если ему не дадут долгосрочного подряда. Он ежеминутно мог потребовать плату за эту муку в случае отказа в долгосрочном подряде. Я кончил. Я изложил вам, присяжные, мой взгляд, мое убеждение. Ваше дело оценить достаточными те факты, которые известны вам, для того чтобы вывести заключение о виновности Овсянникова. Но если вы внутренно убедились в необходимости вывести подобное заключение, если оно вытекает из совокупности всех фактов, то на вас лежит несомненная гражданская обязанность сказать: "да, подсудимый Овсянников виновен".

* * *

Овсянников был признан виновным в поджоге, лишен всех прав состояния и сослан на поселение в Сибирь. Страховые общества "Варшавское" и "Якорь" признаны не обязанными платить страховые премии за сгоревшую мельницу Кокорева.

Дело Дмитриевой и Каструбо-Карицкого

В качестве обвиняемых по настоящему, делу, кроме Дмитриевой и Карицкого, были привлечены врачи П. В. Сапожков и А. Ф. Дюзинг, а также Е. Ф. Кассель.

Дмитриева и Каструбо-Карицкий обвинялись в краже процентных бумаг и в незаконном проведении изгнания плода (аборт). Врачи Сапожков и Дюзинг — в оказании содействия и помощи при изгнании плода. Е. Ф. Кассель — в недонесении, укрывательстве преступления и частично — в соучастии в преступном изгнании плода.

Обстоятельства настоящего дела весьма подробно излагаются и анализируются в речах защитников, три из которых (из пяти) приводятся. В связи с этим здесь дается лишь краткая справка об общих чертах дела.

22 июля 1868 г. в полицию было заявлено о хищении разных процентных бумаг на сумму около 39 тысяч рублей у некоего Галича. Бумаги похищены путем вскрытия письменного стола, где они находились, с использованием подделанного ключа. Розыски полиции не дали никаких результатов. Наконец, через три месяца после заявления полиции Галич узнает, что какая-то женщина некоторое время назад продала некоему Морозову два билета внутреннего выигрышного займа. Женщина эта назвалась Буринской. Кроме того, примерно в это же время на станции железной дороги были найдены 12 купонов этого же займа. Владелицей их оказалась та же женщина, но назвавшаяся уже Дмитриевой. Дмитриева была племянницей Галича. Подозрение в краже после этого пало на нее. Дмитриева вначале не признавалась в предъявленном ей обвинении. Затем, под тяжестью улик, вынуждена была признаться. Однако в ходе следствия она изменила показания, отказавшись от всего ранее показанного ею, оговорив при этом в преступлении Каструбо-Карицкого, с которым у нее длительное время были интимные отношения. Одновременно с этим она созналась и в том, что Каструбо-Карицким было произведено незаконное, помимо ее желания, изгнание у нее плода (аборт). Проведенным дальнейшим расследованием была установлена причастность к совершению последнего преступления врачей Сапожкова и Дюзинга. В ходе следствия было также установлено укрывательство этого преступления со стороны Кассель.

По делу были проведены судебно-медицинские экспертизы и допрошено большое количество свидетелей. Ряд свидетельских показаний уличали Дмитриеву в совершении преступления и непричастности к этому делу Каструбо-Карицкого. Другими свидетелями устанавливалась виновность последнего и в проведении изгнания плода и в краже. В ходе предварительного и особенно судебного следствия выявились многочисленные противоречия в показаниях подсудимых. Вследствие резкого расхождения в показаниях, и, естественно, в интересах дела мнения защитников также резко расходились по одним и тем же вопросам. Более того, защитниками в данных речах использован прием защиты одного подсудимого путем обвинения другого и наоборот. Это придало защитительным речам характер глубокой и острой палемичности, а также оказало влияние на детальнейшее исследование всех обстоятельств по делу, даже не имеющих для его разрешения существенного значения. В данном Сборнике приводятся защитительные речи А. И. Урусова (в защиту Дмитриевой), Ф. Н. Плевако (в защиту Каструбо-Карицкого) и В. Д. Спасовича (в защиту "Дюзинга). Речи Н. П. Городецкого (в защиту Сапожкова) и Киреевского (в защиту Кассель) в основном воспроизводят тезисы и положения, использованные в защитительных выступлениях Урусова, Плевако и Спасовича и ничего не дают нового по сравнению с тем, что имеется в речах первых трех защитников. Эти речи (Городецкого и Киреевского) в Сборнике не публикуются. Речи Урусова, Плевако и Спасовича печатаются в одном месте одна за другой в целях большего удобства их восприятия.

Дело слушалась Рязанским окружным судом 18–27 января 1871 г.

Речь В. Д. Спасовича в защиту Дюзинга

Господа судьи и присяжные заседатели! Прежде чем приступить к подробному рассмотрению настоящего дела, насколько оно касается моего клиента, я должен вам сказать, что в каждом уголовном деле неминуемо возникают следующие вопросы: совершилось ли событие преступления и, если совершилось, то должно ли рассматриваемое преступление быть вменено в вину подсудимому? В настоящем случае выяснилось, что у Дмитриевой было произведено изгнание плода. С этим, как будто, согласились все стороны. Никто, по крайней мере, не оспаривал этого вопроса. Тем не менее, из того обстоятельства, что никто из сторон не оспаривал действительности этого факта, не следует еще, чтобы факт этот не мог быть оспариваем. В настоящем деле неоспоримым является только то обстоятельство, что ребенок, подброшенный в 1867 году на Семинарском мосту, оказался рожденным преждевременно. Из того, что выяснилось нам на суде, нельзя даже с точностью определить, вследствие чего была прекращена жизнь найденного на Семинарском мосту младенца. Является неизвестным вопрос о том, отчего произошли преждевременные роды? Помогало ли этому искусство или преждевременные роды были вызваны силами природы — это обстоятельство, говорю я, не является для нас несомненно ясным. Следующий за этим второй вопрос заключается в том, могут ли и должны ли быть обвинены подсудимые только на основании одного оговора Дмитриевой? Затем, последний, главный вопрос: согласно ли со справедливостью или нет применить в данном случае к подсудимым то наказание, которое полагает за это преступление наше Уложение? Касаясь этого вопроса, я желаю, собственно, рассмотреть характер того преступления, в котором обвиняется мой клиент, характер преступления, как он понимается нашим Уложением и законодательствами Европы. Преступление, которое рассматривается в настоящее время, есть изгнание плода. Наше Уложение говорит: кто без ведома и согласия беременной женщины умышленно каким бы то ни было средством произведет изгнание плода, тот подвергается такому-то наказанию. Закон в этом случае считает виновным только того, кто без ведома и согласия беременной женщины произведет изгнание плода и ни слова не говорит о том, кто совершит это преступление не только с ведома и согласия, но и при участии самой беременной женщины, и считает такого человека как бы совершенно ненаказуемым, тогда как казнит тех, кто с ведома и согласия беременной женщины употребит только средства к изгнанию ее плода, хотя бы самого изгнания плода и не произошло. Это явная обмолвка в законе. Все законодательства Европы, все лучшие криминалисты не допускают такого деления преступления, какое делает наше Уложение. В настоящем случае обвинение построено главным образом на оговоре Дмитриевой. Оговор этот представляется на первый раз сильным, но тем не менее, безусловно, верить ему нельзя уже потому, что душа человека все-таки потемки. Посмотрим на те обстоятельства, при которых оговор этот сделан был Дмитриевой. В тюрьму к ней приехал судебный следователь и сказал, что дело о краже кончено, что она одна только уличается во всем, что ее указания на других лиц оказываются совершенно напрасными, и только после такого сообщения следователя она заявила о втором своем преступлении. Дмитриева, как вы видите, женщина увлекающаяся, страстная, ничего не умеющая делать наполовину. Раздраженная раз против того, кого она считала виновником своих несчастий, она прямо повела войну против него, войну страшную, в которой были употреблены всевозможные средства, одно другого изобретательнее. Уже по самому характеру страстности, лежащему на ее оговоре, нельзя придавать ему большого значения. Прямая цель ее оговора обвинить того, кого она считает главною причиной своих несчастий. К этому прибавилось еще одно обстоятельство, еще более запутывающее это дело. Предварительное следствие началось два года тому назад, и потому в памяти участвующих лиц действительные события смешались с теми, о которых они услышали в первый раз у следователя. Вот почему подсудимые так часто ссылались на свои прежние показания. Дюзинг отрицает оговор Дмитриевой, и хотя прокурор и ссылается на противоположные показания Дмитриевой, данные на предварительном следствии и внесенные им в обвинительный акт, но тем не менее нельзя согласиться с тем, чтобы обвинительный акт мог иметь на суде такое значение, какое придает ему прокурор — значение доказательства. Ни практика, ни судебные уставы не дозволяют делать ссылки на обвинительный акт в смысле доказательства.

Интересы подсудимых Сапожкова и Дюзинга в значительной степени между собою солидарны; верить им также нельзя, верить следует только истории дела, которая открывается оговором Дмитриевой. Но для того чтобы сделать правильную оценку этого оговора, нужно проследить всю жизнь Дмитриевой. Первый факт, на который обращу ваше внимание, это именно образ жизни Дмитриевой до 1867 года. Вера Павловна принадлежит к знатному и зажиточному роду. Вы слышали из судебного следствия, что она получила в приданое 9 тысяч рублей и могла рассчитывать еще на наследство приблизительно в 25 тысяч рублей. Она была женщина красивая, и следы этой красоты видны еще теперь. Когда ее выдали замуж, ей было всего 17 лет. Замужество в такие ранние годы во многих случаях может быть уподоблено лотерее, но лотерее не без проигрышей. В большинстве подобных случаев возникают такие раздоры, такие семейные несогласия, из которых нет выхода. Нередко виновным бывает то лицо, которое сильнее: глава семейства, то есть ее муж. Здесь вы слышали показание мужа Дмитриевой; он прямо говорит, что виноват был он один в том, что по прошествии четырех лет они разошлись. Я не могу сказать этого, потому что не знаю поводов, послуживших к разрыву. Но почему бы там ни было, дочь возвратилась к своим родителям, которые не могли не быть в претензии на своего зятя. С этих пор Дмитриева живет у своих родителей, сначала безвыездно в деревне, и здесь-то у ней открываются болезни, болезни внутренние, от которых она лечится с 1864 года. Болезни эти играют весьма важную роль в обстоятельствах настоящего дела. Множество врачей призываются ее лечить, а в 1867 году ее лечит почти весь медицинский персонал города Рязани. Прежде всех призывается Каменев; она страдала в это время кровохарканьем и отсутствием регул. Затем ее лечат Модестов и Битный-Шляхто, по показанию которого, она спрашивала его в последних числах марта, не беременна ли она. Битный-Шляхто, найдя у ней отклонение матки, делает ей операцию, после которой менструации восстанавливаются. Факт этот чрезвычайно важный, и им положительно доказывается, что в конце марта не начиналась еще беременность, первым признаком которой служит приостановка регул. Сама Дмитриева говорит, что беременность ее качалась с мая месяца. Но так как первое движение младенца в утробе матери обнаруживается не ранее пятого месяца, то едва ли она в то время могла быть положительно уверена в своей беременности. Приостановка регул, как аномалия весьма обыкновенная у Дмитриевой, сама по себе, без других признаков, не могла ее убедить в этом. Около этого-то времени и состоялся перевод Сапожкова в Рязань, будто бы вызванного для произведения выкидыша, когда о беременности не было еще почти и разговора. Что касается отношений Дюзинга к Сапожкову, то они существовали еще гораздо прежде вопроса о переводе последнего и были как частного, так и служебного свойства. К тому же Сапожков был известен как врач опытный, честный и знающий свое дело. Поэтому ничего нет мудреного, что когда открылась вакансия на должность уездного врача в Рязани, то между многими соискателями преимущество было отдано Сапожкову. Первое письмо об этом, в котором ни слова не говорится про Дмитриеву, было послано Дюзингом к Сапожкову в июне 1867 года, то есть в то время, когда беременность Дмитриевой не была еще ей самой известна. Ясно, следовательно, что между беременностью Дмитриевой, лечением ее в это время и переводом Сапожкова в Рязань нет ничего общего. В рассказе Дмитриевой о том, как она познакомилась с Сапожковым, весьма неправдоподобны ее указания на то, что посредником между ею и Дюзингом по вопросу о выкидыше был Карицкий, связь которого с нею была тайной для Рязани. Карицкому было бы несравненно удобнее посоветовать ей самой обратиться к Дюзингу, с которым она была знакома с 1864 года, и тот, по всему вероятию, как мало сведущий в женских болезнях, вместо себя отрекомендовал бы ей другого врача, хоть, например, того же Сапожкова. Более правдивым поэтому нужно считать показание Дюзинга, который говорит, что в конце июня Дмитриева по старому знакомству обратилась к нему с просьбой указать ей врача, которому она могла бы довериться и поручить себя, и так как перевод Сапожкова в то время уже состоялся, то он, Дюзинг, зная его как хорошего акушера, и рекомендовал его Дмитриевой. В этом смысле Дюзингом было написано второе письмо его к Сапожкову от 1 августа 1867 г., где помещена такая фраза: "У меня есть одно дело, за которое можно получить вознаграждение". В этой фразе нет ничего медицинского: полагаю, что она относится к тем денежным отношениям, которые существовали между Дюзингом и Сапожковым. Письмо это писано 1 августа, а в своем показании Дмитриева говорит, что только в августе составлен план об изгнании плода, план, которому надо было дать еще созреть. Результатом письма было то, что Сапожков 8 августа действительно явился в Рязань, но здесь оказалось, что Дмитриева не особенно нуждалась в помощи докторов и, не дожидаясь Сапожкова, уехала в деревню, вследствие чего Сапожков, не видавшись с Дмитриевой, возвратился в Скопин. Вторая поездка Сапожкова также окончилась ничем, потому что он снова никого в Рязани не застал, кроме Дюзинга, который перед ним только извинялся… Вскоре после второй поездки Сапожкова, Дмитриева снова начинает просить Дюзинга пригласить врача, которого он обещал ей отрекомендовать, говоря, что она чувствует себя очень нехорошо и т. д. И вот, пишется третье письмо, в котором есть слова, играющие в глазах обвинения столь важную роль, а по моему мнению, совершенно невинные. Слова эти — маточный зонд и маточное зеркало. Затем в письме говорится об особе, требующей услуг и могущей рекомендовать врача Сапожкова другим своим знакомым. Но из этой последней фразы можно сделать какое угодно предположение. Вспомните объяснение эксперта о зонде и зеркале. Употребление последнего не представляет никакого вреда и до беременности, и после ее. Что же касается до зонда, то этот инструмент употребляется при лечении всех женских болезней для распознавания неровностей и для гигиенических целей. Но употребление зонда во время беременности может быть опасно, сказал эксперт. Беременность Дмитриевой была констатирована гораздо позднее письма, в котором упоминается о зонде, уже после того, как Сапожков приехал в Рязань и был созван консилиум; следовательно, нет никакого основания видеть что-либо подозрительное в просьбе Дюзинга приезжать с маточным зеркалом и маточным зондом. Дюзинг не пишет ни слова, для какой надобности он просит привезти эти инструменты, и есть только указание на то, что они нужны для исследования болезней Дмитриевой.

Обвинение указывало на то, что слова "маточный зонд" в письме были зачеркнуты Сапожковым. Но я не вижу в этом обстоятельстве ничего такого, что набрасывало бы тень на обоих врачей. Я прошу вас вспомнить, что оба врача были посажены в тюрьму и что от них отбирались весьма строгие показания. В подобный момент действительно можно запутаться: Сапожков не захотел истребить этого письма, думая заручиться в нем средством для оправдания; но так как Дмитриева уже объяснила, что выкидыш был произведен посредством прокола зондом, то ему в то же время не захотелось оставить в письме такое слово, которое может навести сомнение на его участие в этом преступлении. Но кто из нас. если бы узнал, что началось уголовное следствие над близким нам человеком, не только не зачеркнул бы подобную фразу, но не истребил бы даже все письма, говорящие о нашей близости к этому человеку, дабы таким образом избавить себя от неприятности быть запутанным в чужое дело?

Относительно знакомства Сапожкова с Дмитриевой допускаю, что в первое свидание их шел разговор о разных разностях, не идущих к делу. Между прочим, Дмитриева намекнула о своем намерении произвести выкидыш. Сапожков начал ее лечить; но когда ей понадобился острый зонд, он отказался ехать за ним в Москву, и затем последовал консилиум, происходивший, по всей вероятности, 26 октября, и после которого ей стали давать различные плодогонные средства: янтарные капли, спорынью, лущи- Но прежде чем разбирать годность этих средств для предположенной цели, надежно вникнуть в положение доктора, когда его призывает больная и обращается к нему с подобным предложением. Оно обыкновение делается не открыто, а намеками, сначала весьма отдаленными, затем больная открывает врачу, что ужасно страшится последствий беременности и что она поэтому желает освободиться от плода. Как в этом случае поступить врачу? Пойти и донести начальству? Но его после этого ни в один дом не пустят, если он вздумает разглашать все тайны, может быть даже мимолетные желания, которые сообщают ему больные. Да и кем он явится к начальству? Доносчиком без всяких доказательств. Мало того, он не может это сделать еще и потому, что связан клятвой, отбираемой от каждого врача по окончании курса, клятвой, которая обыкновенно пишется на латинском языке на обороте каждого диплома и где, между прочим, говорится: "Обещаюсь все тайны семейные хранить, никогда не злоупотреблять выраженным мне доверием". Во-вторых, врач ко всякому заявлению больного должен прежде всего отнестись критически и разобрать в точности, нет ли достаточных поводов к приведению в исполнение заявленного ему желания; он не может знать заранее, какие будут роды, не будут ли они происходить при таких условиях, когда понадобится врачу самим законом уничтожить плод в утробе матери. Спрошенный на суде эксперт говорил присяжным, что когда видно, что ребенок не может остаться живым и сама мать умрет от этих родов, тогда врач имеет полное право преждевременно извлечь ребенка из утробы при помощи оперативных средств. Затем врач становится иногда в такое положение. Ему говорят: "Я больна, роды у меня обыкновенно бывают мучительные, мне страшно, я боюсь их, помогите! Что мне делать? Я не могу их вынести". Донос был бы не мыслим. Увещевать больную, что это невозможно, что это грех — лищняя трата времени. Сказать, что я вас брошу, что я не возьмусь за это дело — не практично, не человечно, так нельзя поступать с женщиной, которая убита, находится в отчаянии, в таком отчаянии, что готова решиться на все. Лучший способ есть — избранный в настоящем деле Сапожковым, то есть говорить больной: теперь не время, посмотрим, увидим. А время между тем уходит; пройдет один месяц, два месяца — всегда будет надежда на то, что у женщины, в особенности у женщины увлекающейся, характер мыслей изменится, дурь пройдет и в одно прекрасное утро она отправится куда-нибудь на богомолье. Есть сотни способов спасти ребенка, кроме доноса. Каждый благородный врач, верный благоразумию и принятой им присяге, не может поступить иначе. Так поступил Сапожков, а потому образ его действий самый простой, самый естественный.

Что касается до лущей, то Дюзинг ничего о них не знал, и об употреблении их Сапожковым имеется показание одного Битного-Шляхто. Но это показание не проверено. Притом опасность от этого средства обусловливается продолжительностью употребления его, а в данном случае оно употребляется только в течение двух недель и результата никакого не последовало. После консилиума Дюзинт имел будто бы с Сапожковым разговор о спорынье, но если и действительно Дюзинг советовал употребление этого средства, то это вследствие того, что по освидетельствовании он нашел у Дмитриевой бели в таком количестве, что радикальное прекращение их представлялось необходимым, а для того он посоветовал употребить спорынью, как лекарство, рекомендуемое в подобных случаях многими медицинскими авторитетами. Затем в квартире Дмитриевой не было найдено ни одного рецепта плодогонного медикамента, который был бы прописан Дюзингом. Притом спорынью можно найти во всякой лавочке, так как собирание ее не представляет никакого затруднения, и всякая деревенская баба знает ее употребление. Когда Дюзинг свидетельствовал Дмитриеву во время консилиума, она до такой степени настойчиво требовала от него произведения выкидыша, что он решил более никогда не бывать у нее и в этом смысле дал ответ Кассель, которая за ним приехала. Если Сапожков не сделал того же самого, то вследствие причин весьма понятных: во-первых, он потратил свое время и труды и не получил за них никакого вознаграждения и, во-вторых, потому, что если бы он ее оставил, то она обратилась бы к первой повивальной бабке или сама проколола бы себе околоплодный пузырь.

Между тем, время шло, и дело приближалось к концу. Мать зовет ее с собой в Москву; Дмитриева обещает приехать после, и у ней уже начинаются схватки. Требования делаются все настойчивее и настойчивее, так что, наконец, Сапожков наотрез отказывает ей в исполнении ее желания, объясняя, как показывает Дмитриева, что у него руки не поднимаются. Она говорит, что он отказал ей по недостатку мужества, но едва ли, господа, с этим можно согласиться? После этого, по ее словам, она решается поручить себя Карицкому, который исполняет ее желание. Затем все дело забывается, и уже через два года завеса, его прикрывавшая, была поднята рукою Дмитриевой, открывшей преступление и оговорившей при этом Дюзинга, Сапожкова и Карицкого.

Вы можете обвинить их, если у вас есть на то другие соображения, потому что вы судите по совести. В вашей власти стать на ту или другую точку зрения, но мое мнение таково, что верить одному оговору Дмитриевой нет никакой возможности.

* * *

Все подсудимые по данному делу были оправданы.

Загрузка...