Судьба (книга третья)

От розы — занозы, от хорька — вонь

Угнетённый, подавленный страшной гибелью Гали, прыгнувшей в сорокаметровой глубины колодец, и смертью Байрамклыч-хана, возвращался Берды в Мары. Надо отдать справедливость, он не думал о том, что теперь уж Сергей не скажет слов сомнения и не станет спорить, можно верить Байрамклыч-хану или нельзя; что чарджоускому штабу придётся докладывать о невыполненном задании; что в лице Байрамклыч-хана он и его друзья потеряли опытного военного специалиста. Нет, просто он переживал, что ненужно, нелепо погибли два хороших:, полных сил человека.

Местность, по которой проходила дорога, — развалины древних крепостных стен, бесформенные, выглаженные ветром руины, среди которых возвышался устоявший перед всесокрушающей силой веков и варварством человека величественный купол мавзолея. Это были развалины старого Мерва — некогда многолюдного, цветущего центра культуры и торговли Средней Азии.

Много легенд и преданий витает над этими развалинами — пристанищем сов, скорпионов и змей. Говорят, что основателем Мерва был хитроумный царь Тахамурт, сумевший очень ловко провести строителей города. Здесь проходили персидские тираны — Кир, убитый возмутившимся населением, и потомок его Дарий, заливший Мерв кровью более пятидесяти тысяч мервских жителей. Здешние руины помнят железную поступь легионов Искандера Двурогого, боевой клич арабских завоевателен. Среди правителей Мерва предания сохранили имена ал-Мамуна — сына легендарного халифа Харун-ар-Рашида и Султана Санджара — это его мавзолеи высится над руинами древнего города.

Шахиджаном и «городом, на который опирается мир» называли когда-то Мерв. Его богатейшие библиотеки и дома науки привлекали внимание многих видных учёных. Его великолепный хлеб и несравненный виноград, непревзойдённые по красоте и тонкости выработки шёлковые ткани славились по всему Востоку. Здесь творили видные поэты Масуди Мервези и Азади-Серв— предшественники Фирдоуси, здесь наблюдали движение небесных тел выдающийся астроном Хабаш и знаменитый математик, философ и поэт Омар Хайям.

Но судьба не баловала Мерв миром и благополучием. Не раз, не два и не пять разрушали его иноземные захватчики. Его сравнивали с землёй свирепые орды Чингиз-хана, его топтала летучая конница Тамерлана, дымящиеся развалины и миллион триста тысяч трупов оставил на месте Мерва Тули-хан.

Века и века отмахали крыльями забвения над старым Мервом. Пересохли оросительные каналы, исчезли тенистые сады, полные прохлады и птичьего щебета, затих деловитый перестук ремесленных мастерских, протяжные крики торговцев, смех детей. Пыль тысячелетий одела человеческое гнездовье. Но ничто не исчезает бесследно. Вот виднеется терракотовая статуэтка — образ богини-матери — Аши или богини-девы Анахиты, вот сверкнул в лучах солнца голубыми узорами обколок кувшина, вот высится над веками Дар уль-Ахир — «Дом загробной жизни» султана Санджара и на самом куполе мавзолея скромно вы-бито имя строившего его мастера — Мухаммед бини Атсыз ас-Серахси — Мухаммед сын Атсыза из Серахса.

Да, тут был крап сладких плодов и обильной воды, край сильных юношей и красивых девушек, край светлых умов и золотых рук, творивших бесценные сокровища искусства. Но что это всё для пришельца, обуянного непомерной гордыней и чувством собственной исключительной значимости, жаждой величия и алчностью! Что это всё для него, считающего свой походный шатёр превыше самых прекрасных сооружений! Неужто всегда злоба будет превыше доброты, неужто дух созидания никогда не одолеет духа разрушения и всему прекрасному, созданному человеческой мыслью и руками человека суждено обращаться в прах?..

Вечерело, когда Берды добрался до кибитки Оразсолтан-эдже. Это убогое жильё казалось Берды краше сверкающих шахских дворцов, когда здесь жила Узук. Не серебро и золото было его богатством, а красота пятнадцатилетней девушки. Где она сейчас? Её нет, неизвестно, куда завела её извилистая тропа жизни.

Но здесь была ещё её мать — частица её самой. И Берды зашёл. Что ж, когда изнывающий от жажды человек не находит воды, он кладёт под язык прохладный камешек, и кажется, что жажда немного отпускает.

Берды напился чаю, рассказал, что Дурды жив — здоров, передал от него привет. Потом справился о Клычли, Клычли в ауле не было, Оразсолтан-эдже, конечно, но знала, где он есть. Берды подумал и решил навестить Черкез-ишана.

В жизни нередко встречаются неожиданные симпатии, симпатии, которым нет логических объяснений, сколько бы их не искал. Встретился однажды с человеком, перебросился с ним парой фраз — и почему-то уже кажется, что знаешь ты этого человека давно, что он хороший и добрый, что… Впрочем, об этом не думаешь, просто невольно ищешь встреч ещё, совершенно не отдавая себе отчёта, зачем такие встречи нужны, что они тебе дадут.

Примерно то же самое случилось и с Берды. Правда, последний раз сквозь радушие Черкез-ишана довольно явственно проглядывали скованность и нервозность, словно он в душе был не рад гостям, хотя и старался убедить их в обратном. Однако впечатление первой встречи было сильнее, ярче. Берды было немножко неудобно беспокоить человека в позднюю пору, но он оправдывал себя тем, что надо узнать, достал Черкез-ишан горючее п масло пли пет.

Этой же причиной мотивировал и Черкез-ишан приход гостя, потому нисколько не удивился и даже обрадовался: сидеть в одиночестве и переживать потерю Узук было невыносимо.

— Добро пожаловать, Елхан! — с удовольствием приветствовал он Берды. — Проходите. Рад, что навестили меня.

Немного удивляясь, что в доме, куда пришёл всего второй раз, чувствует себя так легко и свободно, Берды поздоровался, сел.

— Как поживаете, ишан-ага?

— Спасибо, всё хорошо. Судьба меня балует: мечтал о приятном собеседнике — ты пришёл. — Черкез-ишан потёр затылок, посмотрел на Берды исподлобья, раздумывая. — Слушай, Елхан, у нас вообще-то обычай подавать человеку чай, не спрашивая, хочет он пить или голоден, — так требует адат. Ты ничего не имеешь, если мы его нарушим?

— Как хотите, ишан-ага, мне всё равно.

— Тогда всё в порядке. У меня, понимаешь, плов чудесный готовится. Думал: неужели одному есть его придётся? Неужели никто не зайдёт? Не люблю почему-то есть в одиночестве.

— Вы живёте один, без хозяйки, — сказал Берды, улыбнувшись, — как соблюдаете условие: есть не в одиночестве?

Черкез-ишан на мгновение смутился, но тут же рассмеялся.

— Запомнил, что я один живу? Соседей приглашаю, если не приходит случайный гость, вроде тебя. По правде говоря, ко мне часто заходят. Значит, едим плов? Впрочем, если хочешь чаю — есть заваренный.

— Вы хозяин, ишан-ага, вам и решать. Что до меня, то думаю, адат не обидится, если мы сперва покушаем, а потом попьём чаю.

— Приветствую свободомыслие во всех его формах! — пышно и не совсем понятно для Берды воскликнул Черкез-ишан и вышел в переднюю комнату.

От душистого плова с фазаньим мясом шёл такой аромат, что у Берды потекли слюнки. Он с аппетитом принялся уплетать угощение за обе щеки, поддерживая разговор невнятным «мгм».

— Вообще, знаете, Елхан, я очень люблю путешествовать. А вы?

— Мгм…

— Во многих местах приходилось бывать — в Ташкенте, Самарканде, Бухаре, Хиве. Жил даже как-то в Баку.

— Мгм…

— И везде готовят плов по-своему. У каждого — свой вкус.

— Мгм…

— Но таких кулинаров, как хивинцы, я ещё не встречал. Да, Елхан, не встречал!

— Мгм…

— Правда, персы тоже готовят неплохо, но до хивинцев им далеко.

— Мгм…

— Вообще-то готовить хороший плов трудно. Нужно точно знать, сколько положить масла, мяса, моркови, сколько воды.

— Мгм…

— Кроме того в плов кладут перец, сливы, урюк или кишмиш, иногда дыню для аромата.

Берды вытер рот тылом ладони,

— Разве в плов кладут дыню?

Черкез-ишан кивнул.

— Кладут. Но нужно знать, как это делать. Когда плов оставляют упревать, вот тут-то и ложат дыню, сверху. Плов вытягивает весь её аромат. Если нет свежей дыни, можно положить сушёную.

— Никогда не пробовал такого плова.

— Как-нибудь угощу при случае. Да, и потом каждое мясо тоже свой вкус имеет.

— Это правда.

— Конечно, правда! Например, заячье — мясо вообще не мясо. Что бы ни сготовил из него, вкуса не будет. А вот положи его в плов — совсем иное дело. Если хочешь знать, лучшее мясо для плова — фазан. Мы с тобой сейчас едим его. Вкусно ведь?

— Очень! — от души сказал Берды.

— Однако есть ещё более вкусное мясо. У нас, в Мары, такой птицы не водится, по в Ашхабаде я однажды пробовал плов из кеклика. Это такая вкуснота, скажу тебе, что все косточки проглотишь!.. Ты ешь, ешь, Елхан, не отодвигай блюдо!

— Спасибо, — сказал Берды и икнул, — сыт.

— Ещё немножко! — настаивал Черкез-ишан.

— Не могу больше! Очень вкусно, сказать трудно, но — не могу.

— Ну, смотри. Чай?

— Теперь можно и чай, — согласился Берды, помаргивая осоловевшими чуточку от сытости глазами.

За чаем разговор перешёл на другие темы.

— Сейчас у пас почему-то не любят откровенных высказываний, — говорил Черкез-ишан, — всё равно, хвалишь человека или бранишь. Но я не могу забыть той нашей встречи на дороге — вы были очень справедливы то)да. И я подумал сразу: человек с таким сердцем не может быть плохим человеком. Конечно, я не мог предложить вам сразу свою дружбу и жалел об этом, но, как видите, случай свёл нас снова, и я очень доволен, что знакомство наше продолжилось в новом качестве. Нынче мало настоящих друзей, чтобы быть слишком привередливым. Расскажите что-нибудь о себе, а то всё я да я говорю.

— Что рассказывать? — Берды покрутил в пальцах пиалу. — Все люди сейчас похоже живут.

— Вы с Джунаид-ханом торгуете?

— Да, с ним.

— Интересно, большое у пего войско?

— Трудно сказать. Оно то увеличивается, то уменьшается.

— А что говорят о Джунаид-хане?

— Разное говорят: кто — хвалит, кто — ругает, кто — и так и этак толкует.

— Вы сами как думаете?

— Много над этим не думал. А правду сказать, не понимаю, за что он борется.

— Они, дорогой Елхан, сами не понимают за что. Однако людям от этого не легче. Знаете пословицу: «Два жеребца подрались — между ними ишак подох»? У них то же самое получается. Ораз-сердар говорит: «Я!», Эзиз-хан говорит: «Я!», Бекмурад-бай говорит: «Я!», а все беды на народ падают, не на них. Тот же Ораз-сердар — сидит себе в своём белом вагончике, потягивает винцо, глушит водку и начхать ему в высшей степени, что льётся невинная кровь. А Эзиз-хан? Этот сразу виселицы ставит, расстреливает, жжёт. Этому ничего не нужно, кроме власти, наверное, ханом всей Туркмении уже видит себя во сие. Люди для него — кирпичи, из которых он складывает помост для ханского трона.

Чем больше говорил Черкез-ишан, тем большей симпатией проникался к нему Берды. Оказывается, не ошибся, поверив подсознательному чувству симпатии! Оказывается, Черкез-ишан не просто хороший, не просто порядочный человек, но может быть даже единомышленником в борьбе! Не зря, видно, и Клычли сразу назвал его имя, когда возник вопрос о необходимости достать нефть.

— Все эти сердары, ханы, баи — волки одного помёта, хоть и масти разной, — продолжал Черкез-ишан. — Возьмите Бекмурад-бая. Считает себя защитником веры, ревнителем законов, а сам молится только богу произвола. Вы человек не здешний, не знаете всех мерзостей, которые он творил, а я вам скажу: он одну бедную девушку чуть в могилу не загнал заживо!

Берды насторожился. А Черкез-ишан, не подозревая, что рубит сук, на котором сидит, стал рассказывать историю Узук и одновременно историю своей любви к ней. Берды слушал, стиснув зубы, прямо-таки зримо представляя, как, словно струйка воды из прохудившегося бурдюка, вытекают из него недавние добрые чувства к Черкез-ишану. Струйка была тонка, но она цедилась непрерывно. и всё больше обмякал, съёживался бурдюк, превращаясь в бесформенную кучу кожи.

— Вот так всё и получилось, дорогой Елхан, — закончил Черкез-ишан своё повествование. — Махтумкули говорит:

Аллах придумал причину «разрушения» и мне создал Узукджемал. Он-то приносит её ко мне к говорит: «Вот она, сгорай от любви», то, когда я руки протягиваю, уносит. Сущее несчастье!

Черкез-ишан вытер платком вспотевший лоб. Он так увлёкся своим рассказом и вновь нахлынувшими переживаниями, что не видел ничего вокруг. Иначе он давно бы обратил внимание на изменившееся, потемневшее лицо Берды. Вообще-то он заметил, что слушатель взволнован, однако принял это как сочувствие к судьбе Узук и своим любовным перипетиям. А у Берды сердце стучало так, будто хотело разбить грудную клетку. Вот, оказывается, каков ты на деле, Черкез-ишан! Заманил девушку в пустую келью и пытался обманом овладеть сю? Так чем же ты, сволочь, отличаешься от Бекмурад-бая?

Черкез-ишан шумно отхлебнул остывший чай.

— Знаешь, Елхан, я очень переживал, когда она убежала из дома моего отца. Но верил, что так кончится всё — не может. И оказался прав! Она убежала от Бекмурад-бая и снова пришла ко мне — это случилось совсем на днях.

Берды будто ткнули шилом — он еле сдержался, чтобы не вскочить: новость была слишком уж невероятна.

— Да-да! — покивал Черкез-ишан. — Не смотри на меня так, я правду говорю. Когда вы с Клычли ко мне приходили, она вот в этой комнате была. Но… снова не повезло. Вернулся я, проводив вас, — дом пуст, улетела пташка! Куда она скрылась, ума не приложу. Теперь вот сижу и высматриваю: не идёт ли. Не придёт — сам разыщу, и уж на этот раз держать буду крепко!

— Где же вы её разыщите? — спросил Берды, стараясь не выдать обуревавших его чувств, и удивляясь собственной выдержке.

— Кто знает, Елхан, где её искать, — вздохнул Черкез-ищан. — Джейран один — охотников много. Три руки протянуты к Узукджемал — мягкая рука, кровавая рука и мозолистая рука. Мягкая — это моя. Попадёт в неё — счастье найдёт. Кровавая — Бекмурад-бая, в ней — гибель. А мозолистая — это одного парня, чабана. Этот чёртов чабан, понимаешь, сумел чем-то приворожить сердце Узукджемал. Настолько приворожил, что она никого другого видеть не хочет. С этим чабаном труднее всего спорить. Я на него настолько зол, что даже, кажется, убил бы при встрече!

— Убивай! — закричал Берды, теряя самообладание.

— Ты — что? — опешил Черкез-ишаи. — Что случилось, Елхан?

— Убивай, потому что я и есть тот самый чабан!

— Значит, ты не Елхан, а Берды?

— Да, я Берды!

— Берды?

— Берды!

Черкез-ишан проворно подошёл к сундуку, куда была убрана постель. Когда он обернулся, в его руке тускло блеснула синеватая сталь кольта. Сухо ударил спущенный курок, но выстрела не последовало: осечка.

Берды схватился за наган. В тишине комнаты грохнул выстрел.

Пистолет Черкез-ишана отлетел в сторону.

Берды скрылся в темноте.

Возбуждённый и несчастный, он пошёл в аул, заглянув по пути к Сергею. Узнав о случившемся, Сергей рассердился.

— Вечно у вас что-нибудь не так! Каждая случайная ошибка кровопролитием кончается!

— А ты бы усидел спокойно, когда тебе в лицо всякие гадости говорят? — защищался Берды.

— Усидел бы! — отрезал Сергей. — Нужно бросить дурные обычаи и быть покультурнее!

— За культуру совесть не променяешь.

— Кто тебя её менять заставляет, кто? О деле нужно думать, а не о собственных переживаниях! Сейчас наше главное оружие — хладнокровие, терпение, выдержка. А вспыльчивость и всякие там обычаи — это, брат, ни к чертям собачьим не годится, понял?

— Я ведь не убил его!

— Неважно! Ты его против нас восстановил. Неужели ты не понимаешь, сколько вреда принесла твоя несдержанность?

Берды хмуро слушал и вскоре стал собираться, отнекиваясь от уговоров Сергея переночевать и позабыз рассказать ему о гибели Байрамклыч-хана.

Клычли, к которому Берды зашёл, тоже отнёсся неодобрительно к его рассказу, однако ругаться не стал, вопреки ожиданиям Берды, уже приготовившегося выслушать новую нотацию. Утром, когда Берды ещё спал, Клычли пошёл к Черкез-ишану. Тот встретил его с перебинтованной рукой, но дружелюбно, как всегда. Пуля задела средний палец и скользнула по ладони — рана была лёгкая, хотя Черкез-ишан по временам и морщился от боли.

— Всё хорошо хорошим концом, — сказал Клычли. — Тот парень вообще очень сожалеет о случившемся. Ночью вчера ко мне пришёл и всё сокрушался, просил, чтобы я извинился перед тобой. Ты уж, ишан-ага, прости ему вспыльчивость. Его состояние тоже понимать надо.

Черкез-ишан посмотрел на свою забинтованную руку, не торопясь с ответом. Потом сказал, глядя в глаза Клычли:

— Мы с тобой, Клычли, дружим давно, ещё с тех пор, как вместе в отцовской медресе учились. И я считаю справедливой пословицу, что халат хорош новый, а друг — старый. Поэтому честно тебе скажу: в том, что ранен, сам виноват, сам первый погорячился. И всё же помириться с тем парнем я не могу.

— Неужели так сильно обиделся? Ты же культурный и умный человек и должен понимать, что из-за камня, о который случайно ушиб ногу, не стоит срывать всю гору.

— Согласен, — кивнул Черкез-ишан. — Со стороны всё случившееся кажется пустяком. По крайней мере, я так это и расцениваю. Однако мира между мной и этим парнем быть не может, и ты, пожалуйста, не старайся сделать невозможное.

— Но почему? — настаивал Клычли, видя, что Черкез-ишан говорит без какого-либо заметного раздражения. — Какой тебе смысл считать этого парня врагом?

Черкез-ишан быстро взглянул на Клычли, подвигал челюстью, словно пережёвывая скрытую улыбку.

— Ты не думай, Клычли, что, если я отказываюсь мириться, значит хочу причинить ему какой-то вред. Если этот парень в самом деле Берды, как он назвался, значит он — большевик. И тем не менее я совершенно далёк от мысли выдать его чернорубашечникам. Теперь я понимаю, что и нефть, которую он просит, не для Джунаид-хана предназначается, однако я, вероятно, забуду об этом. Только не уговаривай меня мириться. Лучше чай пей, а то остынет.

Клычли облегчённо улыбнулся.

— Похоже, что вы уже помирились,

— Ошибаешься. У ишана Черкеза не может быть мира с чабаном Берды и баем Бекмурадом.

— Как же ты, ишан-ага, чабана и бая рядом ставишь?

— Не знаешь?

— Не знаю.

— Понятно: притворяешься. Но я этого не заметил и верю твоим словам: не знаешь. Так вот, надеюсь, тебе известно, что Узукджемал удрала от Бекмурад-бая?

— Известно.

— А то, что она у меня жила и от меня сбежала, тоже известно?

— Знаю и об этом — Берды вчера рассказал.

— И сказал, наверно, что девушка, только ему верна?

— Сказал.

— А я — ей верен, и собираюсь добиваться её во что бы то ни стало. Может быть мир между мной и Берды?

— Да, задачка трудноватая…

— Вот то-то и оно! А мстить этому Берды я. совсем не думаю. Больше того. У меня к тебе по этому делу даже просьба есть. Выполнишь?

— Всегда рад оказать тебе услугу, ишан-ага.

— В таком случае вот что скажу тебе. Берды был моим гостем, а гость, как говорится, выше отца родного. Я вёл себя нетактично по отношению к нему, глупо вёл, за пистолет схватился. Значит, оскорбил гостя и опозорил себя. Попроси Берды, чтобы он нигде не рассказывал об этом, ладно?

— Это пусть тебя не волнует. Я за Борды ручаюсь, как за самого себя.

Черкез-ишан снова бросил на Клычли быстрый взгляд, хотел что-то сказать, но промолчал.

Поговорив ещё немного, они расстались.

Нефть и масло Черкез-ишан помог достать.