Судьба (книга третья)

Река начинается с истока

Свет не без добрых людей — нашлись они и в незнакомом ауле, куда добрались Берды и Сергей после ночной диверсии. Их приютили и накормили, а на следующее утро привели костоправа, который ловко поставил на место Сергееву лодыжку.

Два дня Берды просидел около товарища. На третий решил сходить в город — узнать, какова там обстановка. Сергей согласился.

Говорят, что случай играет в человеческой жизни первостепенную роль. С этим можно спорить, можно соглашаться. Но если бы Берды спросили, почему дорога, по которой он шёл в город, привела его к аулу ишана Сеидахмеда, он, вероятно, недоуменно пожал бы плечами и ответил, что получилось так по чистой случайности.

Окрестные дороги были пусты. Безлюдье и тишина царила на широком подворье ишана Сеидахмеда, безлюден и тих был аул, только взлаивала где-то с подвывом одинокая собака. «Выселились люди, убегая от войны», — подумал Берды.

Он присел под дерево, закурил, оглядел подслеповатые окошки мазанок, пытаясь сообразить, в какой из них ждал он своего смертного часа. Все окошки, выходящие из келий наружу, были зарешечёнными, и догадаться, какая из мазанок предназначена для молитв и благочестивых размышлении, а какая — для узников, было невозможно.

Все воспоминания, связанные с этими местами, вряд ли относились к числу приятных. И всё же какое-то непонятное чувство удерживало Берды, словно он ожидал чего-то внезапного и радостного. Где-то в глубине души он догадывался, с чем именно должна быть связана эта радость, но не хотел верить этому и старался не думать. Вернее, думать обо всём, о чём угодно, только не о том, что пыталось прорваться из тайников сознания на передний план..

Выкурив одну цигарку, он свернул вторую. Это было всё-таки какое-то занятие, оправдывающее в его глазах задержку — просто сидеть и глядеть казалось вроде бы неприличным, а тут — присел человек покурить, никто упрекнуть не сможет.

Плотное облачко дыма медленно закачалось в неподвижном воздухе. Берды вгляделся пристальнее и увидел… лицо Огульнязик. Собственно, не само лицо — его черты неуловимо расплывались, ускользали из воображения, — а смоляной черноты брови, похожие на туго натянутый лук, с которого вот-вот сорвётся разящая стрела. Или — уже сорвалась? И торчит в самой цели, подрагивая оперённым концом?

Есть же на свете такие великодушные люди, как Огульнязик, подумал Берды, незаметно для себя потеряв контроль над мыслями. Она совсем не знает меня, чужой я для неё человек, а она дважды делала для меня добро. Да какое добро! Она первая протянула руку помощи Узук, поспособствовала бегству нашему от ишана Сеидахмеда. А после — спасла меня от смерти. Что могу сделать для тебя, красавица из красавицу чистейшая среди чистых? Видит бог, я готов на всё ради тебя! Может, ты и не ждёшь от меня благодарности — ведь уже семь раз наполнялась луна с тех пор, как ты своей нежной маленькой ручкой сняла с меня тяжкие оковы. Но поверь, что сердце моё полно благодарности. Чтобы сделать добро для тебя, я пошёл бы даже на смерть. Но тебя нет. Тебя увёз старый ишан неизвестно куда, и я не могу даже сказать тебе двух слов, извиниться перед тобой, что до сих пор не сумел доказать свою благодарность. Где ты сейчас? Катится колесо жизни. Говорят, тот, кто был наверху, может оказаться внизу, и тот, кто горевал внизу, поднимется наверх. Ложь всё это! Злые — всегда наверху, добрые — внизу. Разве было хоть что-нибудь хорошее в жизни таких прекрасных девушек, как Огульнязик… или Узук? Чаша горечи и несправедливости так и осталась у их губ. А ведь они достойны самого лучшего в жизни, самых больших радостей и счастья. Они созданы срывать только цветы любви, но ладони их в крови от шипов, а цветка нет ни одного…

«Люблю!» — мысленно воскликнул Берды и тут же смутился, словно кто-то мог подслушать его мысли. Кого любит? Узук? Но он совсем не думал о ней в эту минуту. Тогда — кого же? Кому сказал он это вечное и всякий раз повое слово?

Берды сдвинул на лоб тельпек, крепко потёр затылок и поднялся. Надо идти дальше, а то, сидючи тут, можно додуматься неизвестно до чего. Твердил о благодарности, а дошёл до того, что глазами мужчины взглянул на чужую жену, на женщину, перед которой готов был склониться, как перед святой Хатиджой!

Вероятно, опять необходимо сослаться на всемогущество случая, потому что та, о ком думал Берды, находилась от него не дальше, как в нескольких десятках шагов.

Заступничество Черкез-ишана не возымело должного результата. Правда, Огульнязик разрешили читать и писать, но из кельи никуда не выпускали. Семь месяцев она провела в одиночестве. Передумала всё, что можно было передумать. Надежда сменялась отчаянием, отчаяние — новой надеждой. Однако время шло, не внося в жизнь молодой женщины никаких измене-ний. И тогда она решила добровольно умереть и стала готовиться к смерти.

Всё же не не забыли. Собравшись для переселения, ишан Сеидахмед послал за ней свою старшую жену мать Черкез-ишана. Огульнязик отказалась покинуть келью. Можете убить меня, сказала она, мёртвого не вытащат из могилы. Убейте — и бегите подальше, а мне не мешайте.

Услыхав её ответ, ишан Сеидахмед махнул рукой. Пусть остаётся, пусть дожидается красных аскеров. Они — падки до женщин и быстро дадут ей то, чего она добивается — успокоят её в могиле. Да и вообще нечего на позор себе тащить в чужие края сумасшедших баб.

Огульнязик посмотрела в щёлочку на отъезжающие арбы с имуществом ишана, плюнула им вслед и вернулась к своим книгам, хотя дверь была уже не заперта и она могла идти куда хочет. Когда Берды сидел под деревом и размышлял, она в это время листала толстый том Навои. Мысли о смерти ушли — молодая женщина думала совсем о другом.

Прочитав эти стихи, Огульнязик заложила пальцем страницу книги и подняла глаза к потолку, шёпотом повторяя прочитанное. Да, вот и Навои о том же говорит. Большой был человек — визирем у султана Хусейна служил, учёный и художник, музыку сочинял, стихи. А так же, как и все простые смертные, был подвержен любовным мукам.

В самом деле, что такое любовь? Она полноводнее безбрежных морей и яростнее полноводной реки. Только сердце может выдержать её всесокрушающую волну, вместить в себя всю её необъятность. Значит маленькое человеческое сердце шире и сильнее всего на свете. По разве ты создано только для вечного терпения, о сердце? Разве, вмещая в себя всё, ты не способно вместить радость? Не выдерживая жара огня, плавится железо и золото, трескаются и разрушаются камни. А ты, маленький жалкий комочек плоти, ты выдерживаешь любой огонь — и не плавишься, не разрушаешься, не превращаешься в пепел. И огонь тебя жжёт, и льдом схватывает, и горы тяжкие наваливаются на тебя — всё тебе по силам, всё ты выдерживаешь, надеешься на будущее. Что ж, надежда — половина человеческой жизни. Я тоже надеюсь. На что? Одни аллах ведает. А может быть, и он не знает — куда ему, старенькому, до каждого человека приглядеться, к каждому прислушаться. Но я надеюсь и живу своей надеждой. Говорят, жаждущему бог в окошко подаёт. Возможно, и мне подаст, только надо бы решётку убрать, чтобы не мешала…

Огульнязик подошла к окну и вздрогнула, увидев человека, стоящего неподалёку, под деревом. О аллах, да ведь это же тот самый парень! Это — Берды! Что его привело сюда? Может, он ко мне пришёл? Но тогда почему стоит вдали, не приближается, не ищет? Или у него что-то недоброе на уме? Ведь он — большевик, а от большевиков, как рассказывают, хорошего ждать нечего. Окликнуть его или лучше не показываться?

В этот момент Берды пошёл к дороге, огибая стороной подворье ишана Сеидахмеда. Со смешанным чувством опасения и желания позвать Огульнязик следила за ним до тех пор, пока он не скрылся за углом дувала. Тогда она уронила книгу на пол и выбежала из мазанки, крича:

— Берды!.. Берды!..

Он оглянулся, даже не удивившись, будто ждал этого зова. Огульнязик бежала к нему, улыбаясь. Но вдруг застеснялась, замедлила шаг, опустила голову, прикрывая рот яшмаком.

Поздоровавшись, они некоторое время не знали, о о чём говорить. Огульнязик стыдилась своей несдержанности, хотя и не жалела о ней. Берды был смущён не меньше, потому что всего несколько минут назад гнал от себя грешные мысли об этой женщине.

Постепенно они оправились от смущения.

— Тебя ничего не удивляет? — спросила Огульнязик.

Берды не понял.

— Ну, то, что весь народ убежал из аула, а я осталась, — пояснила она, украдкой бросив на него взгляд.

— Удивляет! — облегчённо согласился он. — Почему вы остались?

— Меня не взяли. Я — сумасшедшая.

— Как — сумасшедшая?! — снова не понял Берды. — Кто вам сказал эту чушь?

— Благочестивый мой пир и владыка — ишан Сеидахмед. Сказал, что не стоит везти в чужие края безумную жену, чтобы не позориться там перед людьми.

— Сам он рехнулся, старый мерин! — вспыхнул Берды. — Вот ему и кажутся сумасшедшими все нормальные люди!

Огульнязик несмело улыбнулась.

— Может быть и так.

— Вы не бойтесь, что он вас бросил, — сказал Берды, подумал и добавил: — Возможно, отсюда ваши удачи начнутся.

Огульнязик опять испытующе и быстро взглянула на него.

— Дай бог, чтобы твои слова сбылись.

Он перехватил её взгляд и потупился в замешательстве. Она поняла, что выдала себя, покраснела, как маков цвет, готовая провалиться сквозь землю. От стыда у неё даже пот выступил на переносице.

— Что у вас не ладится с ишаном Сеидахмедом? — спросил Берды, чтобы что-нибудь сказать.

Огульнязик сдвинула брови. Неловкость как ветром сдуло. Она снова была той острой на язык, решительной женщиной, от которой, как от нечистой силы, отплёвывался старый ишан.

— Не нужна я ему, — сказала она. — Хоть и стыдно об этом говорить постороннему человеку, но я скажу тебе: чуть ли не с первого дня, как он на мне женился, я ему не нужна… как женщина. И ом мне тоже не нужен. Ноги его тощие растирать? Утопиться с тоски можно, как подумаешь! Говорит, что ошибся, женившись на мне. Да что толку руками по воде шлёпать, если плавать не умеешь!

Огульнязик могла бы рассказать, что первое время сама царапалась, как барханная кошка, и гнала от себя ишана, пока наконец не уступила, подчинившись неизбежному. Однако ишана хватило не надолго. Стыдно было, не хотелось вспоминать, как потом сама ластилась к нему — иного выхода не видела, а заводить, по примеру других женщин, любовников ей претило. Ещё спустя какое-то время она стала едко издеваться над ишаном, не упуская случая высмеять его старческое бессилие. Если у него и появлялось желание приласкать молодую жену, она демонстративно запирала перед ним дверь. Ишан стучал в дверь посохом и грозил строптивице земными и небесными карами. А она, зло посмеиваясь, советовала ему навестить старшую жену. Или пригласить в свою келью одну из богомолок — у него на этот счёт есть, мол, немалый опыт. Ишан уходил, ругаясь, а она, давясь сухими рыданиями, бросалась ничком на постель, металась как в огне, рвала зубами подушку, готовая растерзать весь мир.

Нет, об этом не хотелось ни рассказывать, ни вспоминать. Зачем окупаться в тот мутный поток, из которого только что вынырнула? Зачем трогать ссадину, чуть затянувшуюся розоватой кожицей? Но всё же она сказала:

— Советует мне монахиней стать. А я и без его советов живу, как монахиня! Но не хочу, понимаешь, не хочу, чтобы так и прошла вся моя жизнь!..

Это был вопль измученной души. И Берды серьёзно кивнул.

— Правильно говорите. Дважды человек не приходит на этот свет…

— Да хотя бы и дважды приходил! — перебила его Огульнязик. — Всё равно не хочу быть монахиней! Не надо мне золота и серебра, не надо шёлков и бриллиантов, — пусть будет только то, что дано от бога каждому человеку! Я жить хочу! Жить, а не смотреть на жизнь со стороны, не читать о ней в книгах!

Берды чувствовал, что скажи он слово — и Огульнязик, не задумываясь, кинется ему на шею. Но он ни за что не произнёс бы сейчас этого слова. Его немного пугала неистовая откровенность молодой женщины, и в то же время он испытывал к ней что-то похожее скорее на благодарное обожание, нежели на желание обладать.

— Сколько вам лет? — спросил он.

— Двадцать три, — сказала она.

— Совсем немного. А с виду вообще больше девятнадцати не дашь.

— Не объёмом тяжёл сосуд, а содержимым. За эти годы я пережила столько горя, что на добрых три жизни хватит.

— Считайте, что с сегодняшнего дня солнечный луч упал и на вас.

— Ой, не знаю, Берды!

— Я знаю! Возвращайтесь пока к себе и ждите. Я должен сходить в город. Если белые ушли, забору вас в Мары. Это и будет первым шагом на пути к свободе.

— А если они не ушли?

— Тогда отвезу вас в Байрам-Али.

— А ты скоро придёшь назад?

— Скоро, если не попадусь.

Огульнязик легко дотронулась до его руки, голос её прозвучал умоляюще:

— Может быть, не стоит ходить?

— Не беспокойтесь, Огульнязик, я везучий, — сказал Берды, поняв её движение. — Правда, один раз попался, но тогда вы меня выручили. На всю жизнь я вам благодарен за это. Всё время с тех нор о вас думаю. Глаза закрою ночью — женский образ встаёт, ваш образ. Пальцы ваши вижу. Нежные пальцы, они самые тонкие узоры ковра могут выткать, но я представляю их сильными, как пальцы Рустама — ведь они сломали железный запор на моей темнице!

Зардевшись, Огульнязик возразила:

— Скорее уж можно сравнить меня с Гурдаферид, которая вышла на бой против Сохраба, но сама была побеждена им.

Берды, конечно, не знал в деталях царственной поэмы великого Фирдоуси, поэтому смысл слов Огульнязик не дошёл до пего, и он сказал:

— Не знаю, о кем вас сравнивать, но не сомневаюсь, что сердце ваше подобно полноводному озеру, из которого берёт своё начало река благородства.

Огульнязик чуть дрогнула веками и снова опустила их на влажно блестящие глаза.

— Не хвали меня слишком сильно, Берды. Я не стою похвал. Поступила так только потому, что пожалела твою молодость. За это меня и объявили безумной.

— Оказывается, вы пострадали из-за меня? — воскликнул Берды, которому только сейчас стала ясна истина. — Значит, я вдвойне ваш должник! Я перед вами в таком долгу, что за всю жизнь мне не расплатиться.

— Разве доброе участие предполагает оплату? — грустно произнесла Огульнязик, закрывая яшмаком лицо. — Добро по расчёту — скорее зло, чем добре… Тебе известно что-нибудь об Узукджемал?

Берды не хотелось говорить на эту тему и он коротко ответил:

— Кажется, она умерла.

Огульнязик заметила безразличие, с которым это было сказано, и ей почему-то стало неприятно.

— У Бекмурад-бая умерла?

— Нет.

— Где же?

— Неизвестно.

— Тогда почему утверждаешь, что она умерла? Ты видел её могилу?

— Теперь такое время, что и могил не остаётся. Байрамклыч-хана схоронил я — собственными руками могилу заровнял.

— Нельзя быть таким несправедливым к бедной Узукджемал, — упрекнула Огульнязик. — Возможно, она ждёт твоей помощи, а ты так равнодушно говоришь: «Кажется, умерла».

— Не знаю, где искать её, — пожал плечами Берды. — Слыхал, что сумела убежать от Бекмурада в город. Но куда скрылась и что с ней сталось, не знаю.

Со стороны города показались два всадника, по виду — обычные дайхане. Довольный возможностью прервать начинавший становиться в тягость разговор, Берды окликнул их и спросил о положении в Мары.

— Наши в городе! — весело крикнул один из всадников. — Белые бежали!

Деникин быстро откликнулся на просьбы закаспийских белогвардейцев и первое, что он предпринял, то сместил командующего войсками Ораз-сердара несмотря на то, что он являлся ставленником генерала Маллессона. Для столь решительных действий у Деникина был крупный козырь — разгром под Байрам-Али и сдача без боя Мары.

Командующим был назначен генерал-лейтенант Савицкий, давно служивший в Туркестане и прекрасно знающий местные условия. Деникин облёк его весьма большими полномочиями, надеясь, что Савицкий сумеет быстро ликвидировать Советскую власть во всём Туркестане.

Новый командующий разделял эту уверенность. Прибыв в Ашхабад 29 мая, он обратился к солдатам с воззванием, в котором, в частности, выразил надежду на скорое соединение с войсками адмирала Колчака.

Ожидая помощи от Деникина и англичан, белые не сидели сложа руки. Между Мары и Тедженом, где они создавали укреплённый район, они на протяжении почти двух десятков километров разрушили железную дорогу, снимая рельсы и шпалы и увозя их в свой тыл. Это делалось с целью затруднить наступление Красной Армии. Одновременно они пытались пополнить свои ряды за счёт местного населения, ведя пропаганду против красных. Однако туркмены, наученные горьким опытом, не слишком-то верили белогвардейским агитаторам. Белые стали проводить мобилизацию силой. Это только обострило отношения между ними и местным населением, не дав существенных результатов в пополнении армии.

Восстановление железной дороги значительно облегчило бы наступление. Но Реввоенсовет За каспийского фронта отдавал себе отчёт, что восстановление займёт слишком много времени — дорога была разрушена основательно, — а фактор времени был одним из главных условии успеха. Поэтому наступление на Теджен началось через Каракумы, бездорожьем.

Сказать, что бойцы обходной группы сделали героический бросок, — всё равно, что ничего не сказать. Марш длился сутки — ночь и весь день. Шли без привалов под палящим июньским солнцем. Весь жалкий запас воды исчерпывался только тем, что было во флягах — на пути следования колодцы не попадались.

Трудно представить себе, что значит пройти весь день по песку, в котором через несколько минут испекается яйцо, и небо над которым являет собой сплошной огнедышащий купол. «Муки жажды — это значительная часть ада», — говорят арабы. Чтобы чувствовать себя нормально, человеку в пустыне нужно не меньше семи-восьми литров воды в сутки. Если же он интенсивно двигается, это количество увеличивается до двенадцати литров. Естественно, такого запаса воды бойцы взять с собой не могли. Они падали, сражённые зноем, падали лошади, но движение не останавливалось.

Страшная это вещь — жажда в пустыне. Медленно усыхающее тело истошно кричит каждой своей клеточкой, требуя влаги. Всё равно чего, хоть яда, лишь бы жидкого. Бывало, что люди разгрызали себе сосуды на руках, чтобы напиться крови. От жажды человек может сойти с ума, и даже если его спасут, разум к нему не возвращается. От жажды человек глохнет, слепнет, бредит на ходу.

Всё это пришлось пережить бойцам. И поэтому вполне понятен их восторг, когда они вечером 6 июня, не доходя километров двадцати до Теджена, вышли на арык с чистой прохладной водой. Если в пустыне они сидели живой полыхающий ад, то здесь они ощутили поистине райское блаженство. И причастен к этому в полной мере был туркменский конный отряд под командованием Кизыл-хана, в своё время перешедший на сторону Красной Армии. Обогнав на марше колонну, джигиты позаботились о том, чтобы наполнить водой сухой арык. Может быть, никогда ещё красноармейцы не говорили таких тёплых слов по адресу своих братьев-туркмен.

После сироткою отдыха, отряд пошёл дальше и на рассвете соединился с другим полком, наступавшим с южной стороны железной пороги. Уставшим до того, что с ног валились, измученным невыносимо трудным маршем красноармейцам противостояли свежие части — белоказаки Северного Кавказа, офицерские роты, знаменитые деникинские пластуны. Но бонны бросились на них с яростью одержимых. Победа или смерть, третьего не дано, — так знал каждый, и это в значительной степени предрешило исход боя. Здесь едва не погиб Берды, нарвавшийся на штык белогвардейца. Однако сражавшийся рядом Аллак успел достать врага саблей.

Неся большие потери, белые отступили, разрушая за собой железную дорогу и мосты. Они торопились к своему следующему оборонительному рубежу — в Каахка.

Тедженский разгром поверг белых в панику. Готовя достойный отпор наступающей Красной Армии, командующий Савицкий беспрерывно носился на своём спец-поезде из Ашхабада в Каахка и обратно. Он обратился к населению с воззванием вступать в ряды борцов против большевизма, но, не встретив, как и в первый раз, сочувствия, объявил мобилизацию всех туркмен от двадцати до тридцатилетнего возраста, подготавливая одновременно мобилизацию мужчин до сорока пяти лет. Снова министр иностранных дел закаспийского правительства, на этот раз уже по прямому проводу, запросил помощи у Мешхеда, жалуясь, что резервов нет, что мобилизованные туркмены почти не оказывают сопротивления красным, что без экстренной помощи поражение неминуемо.

Представитель российских белогвардейцев в Иране немедленно телеграфировал русскому послу в Париже Сазонову: «Асхабадские войска под давлением большевиков отступили к Каахка, последней укреплённой позиции. Английский и французский посланники, по моей просьбе, телеграфировали своим правительствам об оказании помощи. Беляев.»

Благополучно завершив афганскую кампанию, длившуюся всего один месяц, англичане готовы были вновь оказать помощь закаспийскому правительству с тем, чтобы отделить Туркестан от России, сделав его английской колонией. Однако в Туркестане уже находился Деникин, а он, являясь злейшим врагом большевизма, воевал всё же за «единую, неделимую Россию», что англичан совсем не устраивало — Деникин вряд ли согласился бы на потерю Россией Туркестанского края. Поэтому они, высадив тысячу солдат в Красноводске, прислали из Баку и Мешхеда своих представителей для выяснения точного положения на фронте. Эти представители побывали в Каахка, признали оборону достаточной для того, чтобы не перебрасывать сюда солдат из Красноводска, и укатили обратно.

К чести Деникина, он постарался, чтобы оборона была достаточной. На каждые сто метров фронта приходилось одно орудие, два пулемёта, двадцать сабель и почти сто штыков. Учитывая вдобавок одиннадцать орудии и тридцать пулемётов бронепоездов да выгодность каахкинских позиций в смысле обзора и обстрела, частям Красной Армии предстояло решить очень и очень нелёгкую задачу.

Возможно, белым удалось бы на какое-то время удержаться в Каахка и даже перейти в наступление, гак как Реввоенсовет из-за осложнившейся обстановки на Актюбинском направлении издал приказ перейти к обороне. Цель этого приказа заключалась в настоятельной необходимости во что бы то ни стало удержать Мервский оазис. Однако, узнав с помощью местного населения, что белые считают невозможным наступление с юга и укрепляют только северные подступы к Каахка, Реввоенсовет изменил приказ на прямо противоположный — перейти в немедленное решительное наступление.

Проделав за двое суток, вернее за две ночи, трудный переход по ущельям и горным дорогам, на рассвете 3 июня красноармейские части развернулись в боевой порядок. Наступление началось неожиданным для белых шквальным огнём артиллерии но железнодорожной станции, забитой эшелонами и бронепоездами.

Результат сказался сразу же — эшелоны белых двинулись к Ашхабаду. Они могли бы уйти, но на пути их оказалось малюсенькое препятствие — мостик длиной всего четыре метра, разрушенный красными подрывниками. Белые спешно бросились чинить его, но много ли сделаешь под непрерывным пулемётным и артиллерийским огнём? Головной поезд двинулся по недостроенному мосту, провалился н намертво закупорил путь.

А красные тем временем, не ослабевая натиска, продолжали развивать наступление. Не помогла Деникину тщательно продуманная оборона, не помогли отборные части. Потеряв около трёх четвертей личного состава и почти всю боевую технику, белые стремительно покатились на запад.

Победа под Каахка дала красным значительные преимущества. Одно из них заключалось в том, что появилась возможность усилить Оренбургский фронт, положение на котором было больше, чем тревожное. Требовала вмешательства и Фергана, где басмачи Мадамин-бека, объединившись с созданной местными баями «армией», представляли серьёзную опасность для Советской власти.

В числе других частей на Оренбургский фронт были посланы два эскадрона туркменской конницы. Среди джигитов одного эскадрона находились и трос наших друзей — Берды, Дурды и Меле. Проезжая мимо Мары, Берды прошептал: «Прощай земля, по которой ступала нога красавицы!» Кого он конкретно имел при этом в виду — Узук или Огульнязик, Берды не сказал бы и сам.