Супружеское ложе

Глава 20

Эмма остановилась в «Черном лебеде». Джон протянул визитку жене хозяина гостиницы и остался ждать в гостиной, пока та относила ее в номер Эммы. Эмма спустилась вниз через десять минут и, закрыв за собой дверь, прислонилась к стене.

— Ребенок твой, — тут же заявила она. — Или собираешься это отрицать?

Ее лицо было бледным. Глаза распухли от слез. Ненависть была ощутимой, боль — очевидной, любовь к нему — неоспоримой.

— Нет, — покачал головой Джон, — я тебе верю. — Повертев в руках шляпу, он поднял глаза. — Мне жаль, Эмма, — просто сказал он. — Так жаль…

Она пересекла комнату и опустилась на диван. Джон сел рядом. Эмма упорно рассматривала сцепленные руки.

— Считаешь, что этим извинением можно все исправить?

— Нет, — покачал головой Джон, отложив шляпу. — Но мне недавно сказали, что я хотя и мастер громоздить всякую чепуху, не слишком умею вести беседу о проблемах значительных. Полагаю, извинение что-то значит. Я должен просить у тебя прощения. И не только. Мой долг перед тобой огромен.

На ее руку упала слезинка.

Он не имеет права сбежать. Джон вынул платок и протянул ей.

— Я не знал о ребенке.

— Прочти ты хотя бы одно мое письмо, узнал бы.

— Я прочел несколько первых. Почему ты не сказала сразу?

Эмма шмыгнула носом, промокнула глаза и, не глядя на него, пробормотала:

— Сначала я сама не хотела в это верить. Не обращала внимания на признаки в надежде, что это неправда. До чего же я труслива!

— И я прекрасно тебя понимаю.

Он не кривил душой. Потому что действительно ее понимал.

— К тому времени как я увидела тебя на балу у Кеттерингов, стало ясно, что прятать голову в песок больше нельзя. Я так хотела поговорить с тобой, застать тебя одного, все объяснить, но ты был с женой.

Последние слова были исполнены такого яда, что Джон невольно поежился, но решил не обращать на это внимания. С ее точки зрения, все было вполне естественно.

— Продолжай, — поторопил он.

— Я приехала в твой дом на Блумсбери-сквер, но тебя не было дома. По крайней мере так сказал дворецкий.

Слава Богу, хотя бы в этом он не был грешен.

— Я ничего не знал о твоем приезде. Должно быть, меня действительно не было дома.

Эмма нервно скрутила платок.

— У меня уже начал расти живот, и я поняла, что нужно немедленно уезжать из города. Невозможно было выносить все эти сплетни. Я взяла деньги, оставшиеся от тех, что ты мне заплатил, и отправилась во Францию — там у меня живет кузина. Я жила с ней и писала тебе из Кале.

— Почему ты не послала ко мне человека, который бы все объяснил?

— А кого бы я послала? — Широко раскрытые зеленые глаза беспомощно смотрели на него. — Если не считать кузины, такой же вдовы, как и я, семья давно от меня отказалась, еще тогда, когда я вышла за Роулинса. Он был таким негодяем! И даже после смерти ничего мне не оставил.

Она снова заплакала.

Именно таким образом женщины становятся содержанками. Отчаяние. Боже, как хорошо он знал, что это такое — отчаяние! И знал также, что женщины всегда любили негодяев. Это одна из самых загадочных сторон женской природы, а заодно — неоспоримый факт. Он сам — живое тому доказательство.

Он никогда не расспрашивал Эмму о прошлой жизни. Ни о ее обстоятельствах, ни о финансах. Ни о чем. Он заботился только о своем наслаждении и теперь стыдился того человека, которым был еще совсем недавно. Этот стыд будет преследовать его всю оставшуюся жизнь. Что ж, отныне ему нести этот крест. Крест, который он заслужил. Но тот человек умер и больше никогда не воскреснет.

Возврата нет.

— Как зовут моего сына, Эмма?

— Джеймс.

Так звали его отца. Еще одна злая шутка судьбы.

— Что ты собираешься сделать с ребенком? — спросил он.

— Я не могу оставить его, Джон! — В ее голосе звенело отчаяние. — Не могу. Он незаконный. Люди будут болтать обо мне. Сплетничать. Говорить гадости. Этого мне не вынести. Боюсь, из меня вышла не слишком хорошая содержанка.

— У тебя слишком мягкий характер для такого занятия, — осторожно заметил Джон. — Мне следовало бы это понять. Так что ты решила?

— Уеду в Америку. Начну новую жизнь. Поэтому и не могу взять ребенка с собой. Почтовый дилижанс прибудет через несколько часов, и я хочу успеть на него. Следующее судно до Нью-Йорка отплывает из Ливерпуля через два дня, и я купила билет. — Она снова шмыгнула носом. — Ужасно эгоистично с моей стороны.

— Вовсе нет. Такое решение вполне оправданно. — Джон глубоко вздохнул и снова заговорил, тщательно выбирая слова: — Если ты не можешь взять с собой младенца, я согласен принять его в дом и вырастить.

— Что? — Эмма исподлобья взглянула на него. — Хочешь растить его в своем доме? Незаконного сына?

— Да.

Глаза Эммы вновь наполнились слезами. Она отвернулась и прижала свернутый платок к носу. И хотя не сказала ни слова, Джон понял: она жалеет, что он женат. Они могли бы растить малыша… их сына… вместе.

Наконец Эмма заговорила:

— Что… что нам делать? Подписать какие-то бумаги? У меня мало времени.

— Мой поверенный живет рядом, на Хай-стрит. Пойдем к нему и все сделаем прямо сейчас. Ты еще успеешь на судно и отправишься в Америку, где начнешь новую жизнь.

— Да-да, — с готовностью согласилась она, облегченно улыбаясь. — Пойдем.

Уже через час бумага, дающие права на сына, лежали у него в кармане. Эмма с радостью сделала все, что от нее потребовалось, и в обмен согласилась на кругленькую сумму. Когда она садилась в дилижанс, он окликнул ее.

Эмма остановилась и обернулась.

— Если тебе когда-нибудь понадобится что-то, деньги или кредит, все, что угодно, напиши мне. — Он попытался улыбнуться, но не смог. — Клянусь, я прочитаю письмо.

Она снова разрыдалась и, поднявшись в дилижанс, прильнула к окну.

— Не говори ему обо мне, Джон. Никогда!

— Прощай, Эм.

Джон долго смотрел вслед экипажу, сознавая, что вопреки желаниям Эммы когда-нибудь расскажет Джеймсу о его матери. Мальчик обязательно начнет расспрашивать. Пусть знает, что его мать была славной, но запутавшейся женщиной, чьей единственной ошибкой оказалась безответная любовь.

Джон повернулся и пошел назад к «Черному лебедю», за своей лошадью. Добравшись до гостиницы, он зашагал к конюшням, но внезапно застыл, словно прикованный к месту.

Перед дверями «Дикого кабана», конкурента «Черного лебедя», еще одной гостиницы, расположенной на другой стороне улицы, стояла нагруженная сундуками и чемоданами роскошная карета с гербами герцога Тремора.

Виола покидает его. Брат ее увозит.

У Джона разом вылетели из головы все мысли. Зато сердце заболело так, что он немедленно бросился к «Дикому кабану».

Перед отъездом они обедали в гостинице. Виола была с ними, решив немного прогуляться. Дилан и Энтони пошли к стойке выпить по кружке эля и обсудить состояние дорог, а женщины уселись за столик в столовой, где было полно народа.

— С чего начинать поиски кормилицы? — спросила Виола. — Я понятия не имею.

— Поезжай к местному доктору, — посоветовала Дафна. — Он должен знать.

— Превосходная мысль! После обеда немедленно навещу доктора Моррисона.

— Уверена, что хочешь взять это на себя, Виола? — спросила Грейс. — Начнутся разговоры. Злые языки тебя не пощадят! Принять в дом чужого ребенка, незаконное дитя? Тебе придется нелегко.

— Но ты сумела, — возразила Виола, вспомнив об Изабел, восьмилетней дочери Дилана, чья мать была куртизанкой.

— Знаю, но Изабел была старше, а Дилан в то время не был женат на мне. Кроме того, Дилан не аристократ. У тебя ситуация иная. Ни одна жена аристократа не позволила бы незаконному ребенку мужа жить в ее доме. А если Джон не захочет его оставить?

— Захочет, — уверенно ответила Виола.

Она сама не знала, почему так считает. Возможно, потому что помнила, какое лицо было у мужа, когда он держал на руках маленького Николаса.

Подошли Дилан и Энтони, поставили кружки на стол и сели.

— Я согласен с Виолой, — объявил Дилан. — Хэммонд оставит ребенка. Сейчас он просто помешан на детях.

Энтони скептически хмыкнул:

— Хотелось бы знать, какой отец из него выйдет.

— Пока что меня занимает только один важный вопрос! — отмахнулась Дафна. — Виола, Хэммонд тебя любит?

— Ох уж эти женщины! — простонал Энтони. — Никогда ничего на уме, кроме любви!

— Любит? — повторила Дафна, проигнорировав реплику мужа.

Виола нерешительно улыбнулась:

— Честно говоря, не знаю.

В этот момент дверь «Дикого кабана» распахнулась и на пороге возник Джон. Оглянулся, сорвал шляпу, зашагал к их столу и остановился около стула жены, проигнорировав окружающих. Глубоко вздохнул, взглянул ей в глаза и произнес одно слово:

— Нет.

— Что? — Виола в полном недоумении хлопнула глазами и уставилась на мужа. — Что «нет»? Ты имеешь в виду ребенка?

— Ты не бросишь меня. Я тебя не отпущу.

От потрясения Виола потеряла дар речи. Губы ее изумленно раскрылись. Он решил, что она покидает его?!

— Джон… — забормотала она, наконец.

— И я не потерплю никаких возражений. — Он обвел шляпой стол. — Все остальные могут ехать домой. Но ты никуда не поедешь.

Виола попыталась снова:

— Я…

— И Джеймс будет жить с нами.

— Кто?!

— Малыш. Мы оставим его и вырастим. Вдвоем. Понимаешь, я все обдумал и решил, что делать. Иного выхода просто нет. Я знаю, что не имею права просить у тебя чего-то подобного, и нам придется трудно, но мы обязаны позаботиться о ребенке. Ты и сама это понимаешь. Так будет правильно.

— Да, конечно, но…

— Эмма едет в Америку. Ей ребенок не нужен. А мне нужен. И ты должна помочь мне воспитывать его. Он нуждается в матери, так что ты не можешь меня покинуть. Не можешь! — Он скрипнул зубами. — На этот раз никаких попыток сбежать. Ни тебе, ни мне. С самого начала это было нашей проблемой. Мы оба убегали от сложностей. Признаюсь, в основном сбегал я, но больше это не повторится. Я уже говорил тебе, помнишь? Я обещал, что не уйду от тебя. И сдержу слово. Никогда больше. И не позволю тебе уйти.

Она снова открыла рот.

— Джон, я…

— Черт возьми, я пытаюсь поговорить с тобой! Женщина, именно ты всегда желаешь потолковать по душам. Может, прекратишь перебивать меня, чтобы я мог выговориться?

Виола сдалась.

— Господи, Виола, иногда ты доводишь меня до безумия. Хочешь поговорить, а когда я стараюсь… — Он раздраженно тряхнул головой. — Никто, кроме тебя, не способен так глубоко проникнуть в душу. Никто не способен так сильно затронуть сердце. Сам не знаю почему.

Виола с трудом сдерживала улыбку. Улыбка все испортит, а ведь дело только пошло на лад!

— Не знаю, что это такое, но никто другой не в силах одним взглядом исполосовать меня в клочья. Никто другой не в силах открыть мне двери рая своей улыбкой. Никто, кроме тебя, Виола. Бог видит, в моей жизни было много женщин, но только одна способна заставить меня вспомнить, что в моей груди сердце, а не холодная пустота. И эта женщина — ты!

Теперь ей было не до улыбок. Он совершенно серьезен! Какое уж тут веселье! Она в жизни не слышала ничего прекраснее!

Джон перевел дыхание.

— Мне нравится, что твои глаза — цвета озерного ила, а волосы — как солнечные лучи, и я каждый день благодарю Бога за ежевичный джем. Обожаю твою родинку в уголке рта и твой смех. Обожаю скандалить с тобой, потому что еще больше люблю мириться. И когда в тот день, в лодке, я сочинил эти стихи, поверь, каждое слово было правдой. Каждое слово, Виола! На свете нет лица прелестнее и милее. И мне не нужен никто другой. Все самые драгоценные моменты моей жизни связаны с тобой.

Джон свирепо нахмурился. Боже, как он красив. И как зол!

— Больше никто не услышит моих стихов. Никто, кроме тебя. И пусть я самый большой глупец на свете…

— Верно, верно, — пробормотал Энтони.

Джон не обратил на него внимания.

— И пусть у меня ушло девять лет на то, чтобы понять, как обстоят дела, теперь я знаю, что такое любовь. Знаю, потому что ты научила меня. Я люблю тебя. Хотя и недостоин такой женщины. Никогда не был достоин. Но я люблю тебя. Люблю больше жизни.

Он замолчал. Виола немного выждала, но больше ничего не услышала. Тогда она тихо кашлянула.

— Ты все сказал?

Джон огляделся и, кажется, только сейчас сообразил, что в обеденном зале гостиницы полно людей и все глазеют на него. Но он вздернул подбородок и поправил галстук.

— Да!

Виола хотела что-то добавить, но он повернулся и пошел к выходу. Правда, остановился у двери и обернулся. Лицо светилось гордым вызовом.

— Я буду в Хэммонд- Парке. В нашем доме. Буду ждать, пока моя жена вернется туда, ко мне.

С этими словами он вышел. Дверь оглушительно хлопнула. В зале царило мертвенное молчание, словно на собрании квакеров. Первым очнулся Дилан.

— Ну, — заметил он, откинувшись на спинку стула, — думаю, обсуждать дальше эту тему нет смысла. Яснее ясного, что твой муж, Виола, безумно в тебя влюблен, поскольку он только что выставил себя полнейшим ослом.

Детская была одним из немногих мест в Хэммонд-Парке, куда Джон никогда не заходил. Но сегодня днем заглянул туда. И увидел горничную Хилл, сидевшую рядом с деревянной колыбелькой. Когда-то в ней лежал он сам.

Летнее солнце омывало комнату, придавая стенам цвета слоновой кости ярко-желтый оттенок.

Увидев хозяина, Хилл вскочила и сделала реверанс. Он подошел ближе и заглянул в колыбель. Малыш, одетый в простую белую сорочку и белый чепчик, мирно спал. Из-под чепца выглядывали волосики, такие же черные, как невероятно длинные ресницы. Джон осторожно коснулся ручки ребенка и выпрямился.

— Он такой маленький.

— Скоро вырастет, милорд, — улыбнулась Хилл. — Ему всего месяц, не больше. Еще расти и расти.

Глаза ребенка широко открылись. Глаза цвета бренди уставились на него. У самого Джона точно такие же!

— Здравствуй, Джеймс, — прошептал он и нерешительно взглянул на горничную. — Я хочу подержать его, но он кажется таким хрупким.

— Ни один ребенок не бывает слишком уж хрупким, — заверила она, улыбаясь со всей снисходительностью женщины к мужскому недомыслию. — И дети всегда рады, когда их берут на руки. Только таким малышам нужно обязательно поддерживать головку.

Джон снял и отбросил сюртук.

— Покажите мне.

Девушка осторожно подняла младенца из колыбельки, поддерживая головку. Положила дитя на сгиб его руки, и Джон опустился на стул.

— Похоже, вы всю жизнь носили младенцев на руках, милорд, — восхитилась Хилл, напомнив ему о той ночи в Тремор-Хаусе, когда Бэкхем сказала то же самое.

Он надеялся, что женщины правы, потому что собирался быть лучшим чертовым папашей во всей Англии. Но сейчас его трясло от страха.

Тем временем Джеймс тихо вздохнул и снова задремал. Хилл тоже вздохнула:

— Такой милый малыш, скажу я вам, милорд, если не возражаете.

Джон не возражал.

— Прошу прощения, сэр, но мне нужно принести ему свежие простынки. С минуты на минуту его придется переодеть, Хотите, я возьму его с собой?

Джон, не отрывая глаз от сына, покачал головой:

— Не стоит. Я никому его не отдам. Идите в прачечную, Хилл. Я посижу с ним, пока вы не вернетесь.

— О… нет-нет, сэр! — ужаснулась горничная. — Я не могу вас оставить! Что, если он начнет плакать и капризничать? Мужчины это терпеть не могут!

— Только не я. Хилл, перестаньте хмурить ваше хорошенькое личико и идите поскорее!

Он подмигнул, улыбнулся, и девушка засмеялась. Он по-прежнему бессовестно флиртует. И скорее всего таким и останется. Впрочем, это не важно!

Девушка снова присела в реверансе и вышла, оставив его наедине с сыном.

Джон коснулся щечки малыша. Ничего нежнее он в жизни не ощущал!

— Мы купим тебе поместье, — сказал он вслух. — И акции железной дороги.

Джеймс недовольно заворчал.

— Что плохого в акциях железной дороги? — удивился Джон. — За железными дорогами будущее. Только подожди. Сам увидишь, что я прав. С собственным поместьем и хорошими вложениями ты, закончив Кембридж, будешь богатым человеком.

Сын стукнул его крохотным кулачком в грудь, но не проснулся.

— Кембридж! — с чувством повторил Джон. — Не Оксфорд.

Карие глазки сонно моргнули. Маленький ротик раскрылся в широчайшем равнодушном зевке. Джон тихо рассмеялся.

— Тебе уже надоела школа, сын мой? Ты не узнаешь, что такое настоящая скука, пока не начнешь изучать латынь. — Он пригладил торчавшие из-под чепца волосики. — Они будут жестоки к тебе, Джеймс. Станут называть тебя ублюдком, и мне заранее жаль, что с этим ничего нельзя поделать. Но я научу тебя высоко держать голову и вести себя так, словно тебе на все плевать, потому что таков долг мужчины.

Джеймс снова пошевелился, повернул головку набок, так что маленький нос коснулся рубашки Джеймса, а пальчики крепко вцепились в жабо.

Джон смотрел на эти крохотные, идеально ровные пальчики, и что-то жаркое и свирепое шелохнулось у него в груди. Могучее чувство благоговения и любви, заполнившее последние трещинки в пустоте, когда-то царившей в душе.

— Я позабочусь о тебе! — пообещал он яростным шепотом. — Ни о чем не беспокойся! Я позабочусь, чтобы у тебя был свой доход. Ты никогда не будешь ничего бояться. И я буду рядом. Присмотрю, чтобы ты не растратил деньги на всякие глупости. Чтобы не залез в долги. Никакой игры по высоким ставкам. А насчет женщин… — Он немного подумал и вздохнул, признавая неизбежное. — Я знаю, что, если попытаюсь урезонить тебя относительно этого предмета, обязательно проиграю. — Наклонив голову, он прижался поцелуем ко лбу сына и прошептал: — Мы не скажем Виоле. Она может расстроиться.

Если вернется домой…

При этой мысли по спине пробежал холодный озноб. Что он будет делать, если Виола не вернется?

Кошмарное ощущение полной беспомощности вернулось вновь. То же самое, которое одолело его, когда он смотрел на нее в «Диком кабане». Джон сразу увидел, что его маленькая речь произвела на нее впечатление. Он даже не помнил, что говорил, но был уверен, что не сказал ничего остроумного или хотя бы значительного, и уж, разумеется, ничего поэтичного.

И он ничем не мог заставить ее вернуться домой. Ничем не мог исправить прошлых грехов и ошибок. Ничем. Она не вернется к нему. В конце концов, это он всегда убегал от нее. Неудивительно, что она отплатила ему той же монетой. Он это заслужил.

Но отчаявшийся человек прибегает к отчаянным мерам. Он знал это лучше других. И, как отчаявшийся человек, стал молиться.

— Приезжай, Виола, — повторял он, прижимая к себе сына. — Только приезжай!

Виола прижала руку к губам, впитывая каждое слово. О, как она любила этого человека! Всегда любила! И всегда будет любить.

Она встала в дверях, глядя на сидевшего у колыбели мужа, и дыхание перехватило от сладкой радости, наполнившей сердце.

Она всегда мечтала о любви достойного человека. Но теперь это не сон и не мечта. Это жизнь. Жизнь, о которой она еще недавно не имела представления. Нелегкая и не слишком счастливая, оплаченная слезами и болью. Каждый день она училась ладить с мужем. Зато это была настоящая жизнь. Бесценная. И принадлежала ей. Отныне она постарается сохранить все, чем владеет. Особенно этого мужчину.

Она тихо позвала его с порога. Очень тихо, чтобы не разбудить младенца. Джон поднял голову и, увидев жену, даже не улыбнулся. Не пошевелился. Оставался неподвижным, как на картине Рейнольдса. Солнечные лучи падали на него и младенца.

Виола ступила через порог.

— Я пришла мириться.

— Правда?

Виола кивнула.

— Твоя речь… — пробормотала она, решив не говорить, что она вовсе не собиралась уезжать из Хэммонд-Парка. Когда-нибудь она скажет правду. Может быть. А может, и нет. — Это была самая бессвязная, бессмысленная и прекрасная речь на свете. — Она опустилась на колени возле стула и положила ладонь ему на колено. — Кстати, я тоже тебя люблю.

Он коротко, неверяще рассмеялся:

— Не понимаю почему!

Виола протянула руку, откинула с его лба непокорную прядь и улыбнулась.

— Потому что ты постоянно меня дурачишь, — фыркнула она. — Сладкоречивый дьявол!