Суворовец. Том 3

Глава 4

— Чего смурной такой? — воскликнул отец, как ни в чем не бывало. — Будто не родной! Тысячу лет же с тобой не виделись! Пошли поговорим!

Говорить он старался бодро и весело. Даже как-то чересчур весело. И выглядело это весьма нелепо. Будто мы с ним виделись не почти год назад, а на прошлой неделе.

Однако глаза никуда не спрячешь. И вот они-то, бегающие из угла в угол, как раз и выдавали отца.

«Да я бы и еще тысячу лет тебя не видел! Не прощу тебе мамки!» — подумал я.

Но вслух решил это не говорить. Все же на КПП мы с отцом не одни были. Хоть Влад, который сегодня дежурил, и свой пацан, и никому ничего не расскажет, но выносить сор из избы негоже.

— О чем говорить? — сухо спросил я. И демонстративно поглядел на часы. — Некогда мне. Ужин скоро! Я пошел!

— Ля какая важная цаца! — снова преувеличенно бодро воскликнул отец.

И укоризненно покачал головой. Будто за «парашу» или замечание в школьном дневнике меня отчитывал. Выглядело это одновременно и комично, и жалко.

— Ужин у него скоро… — батя покачал головой и цокнул языком. — Сам суворовцем был, знаю! Полчаса еще целых до ужина! Пойдем, посидим, потолкуем… Аль не рад?

«Угу…» — подумал я. — «Очень рад! Особенно мамка тебе сейчас рада была бы…»

Я презирал отца еще и потому, что знал, какие последствия были у его измены.

Разводились в СССР не то что бы часто. Но и не то что бы совсем никогда. А вот «сходить замуж» надо было. Чтобы перед людьми «стыдно не было». Женились, как правило, на однокласснице. Или однокурснице. Или девчонке «со двора». В двадцать с небольшим. Или даже раньше. Просто потому, что время пришло. Да и семейному человеку, как ни крути, на работе доверия больше.

Ход жизни советских людей будто бы был заранее расписан постановлением ЦК.

Родился — пошел в ясли — потом в детский сад — потом в школу, где изо всех сил пытался забыть молоко с пенкой и воспитательниц, старательно переучивавших левшей — потом в армию, институт или техникум — ну а потом на работу и в ЗАГС. Комнату получил — уже хорошо. Есть «хрущоба» от государства и летний домик с шестью сотками от него же — да ты вообще король!

К атрибутам счастья, разумеется, прилагались жутко несуразный и страшный, как моя жизнь, румынский гарнитур с тарелками в витрине, ковер на стене и чайный гриб в банке. И, разумеется, алоэ на подоконнике. Куда же без него!

Впрочем, нередко женились просто по любви. Так в далеких пятидесятых сделала и моя мама, которая выходя замуж, не думала ни о румынском гарнитуре, ни о квартире… Встретив однажды на Суворовском балу красавца Антона Рогозина, который пригласил ее на танец, она без раздумий отдала ему свое сердце. Мирилась с тем, что не может встречаться с любимым каждый день. Терпеливо выжидала, когда же юношу наконец отпустят в долгожданный «увал» после всех смотров, парадов, уроков, залетов и нарядов. Носила ему на КПП самолично испеченные пирожки. И напрочь отвергала предложения одноклассников донести портфель до дома.

А потом пришлось ждать еще два года… Всего одно лето после выпуска отец с матерью провели вместе, не разлучаясь ни на день. Обошли пешком всю Москву, держась за руки и болтая о будущем. А осенью отец пошел отдавать свой воинский долг. Сменил ботинки на сапоги. Снова проводила его мама, из одной казармы в другую. И снова покорно стала ждать. В этот раз даже в «увалах» видеться не получалось: отца отправили служить аж на Дальний Восток! Туда из Москвы, даже если очень захочешь, не наездишься…

Так прошли целых два года. Без смс-ок, видео-звонков и социальных сетей. Только теплые, бумажные письма, написанные от руки. Мама исправно писала отцу каждую неделю. И он ей. И так все два года. А когда отец вернулся из армии, они сыграли скромную свадьбу. Без тамады с его пошлыми конкурсами, банкетных залов, кредитов, сборов «на мальчика» и «на девочку» и платья «за мильен». Тихо-мирно посидели дома в окружении родственников и самых близких.

А потом было еще одно жизненное испытание: у мамы с отцом долго не получалось стать родителями. О личных границах тогда, разумеется, и не слыхивали. И моим родителям целых десять лет пришлось отбиваться от назойливых вопросов соседей и знакомых в духе: «Че, когда за первым?» и дебильных напоминаний про тикающие часики и зайку-лужайку. Помогала моя бабушка Ефросиния Трофимовна, которая, не заботясь об интеллигентном поведении, резко отшивала бабок, лезущих во дворе с ненужными вопросами.

— Когда рак на горе свистнет! — резко отшивала она то одну, то другую не в меру любопытную соседку с вопросами, когда же в молодой семье будет пополнение. И всенепременно добавляла что-то колкое, например: — Топай домой, Митрофановна! А то твой Петрович со дня на день из вытрезвителя вернется, а тебя все нет…

Соседки бурчали, но отходили в сторону, поняв, что с острой на язык Ефросинией Трофимовной лучше не связываться. Хуже будет. Так моя бабушка, точно Цербер, и стояла на страже семейного спокойствия. Без выходных и проходных. Целых десять лет.

И только в шестьдесят втором году наконец родился я… Счастью и мамы, и бабушки не было предела. Да и отец, помню, после маминых родов отправился после работы не за пивом, как многие молодые отцы, а домой — «генералить» квартиру, готовить еду и собирать кроватку.

Жили мы, в общем, как и все. Ездили летом на дачу. Сажали картошку. Стояли в очереди за покупкой холодильника.

А потом случилось то, что случилось.

Мама после ухода отца будто потеряла волю к жизни и начала резко «сдавать».

Внешне все было, как обычно. Она исправно ходила на работу. Так же, как и раньше, хлопотала по хозяйству. Дома было чисто и прибрано. Но делала мама все как-то без души. Будто робот на автомате, которому задали одну программу и наказали ежедневно ее выполнять. У нее даже фирменная шарлотка перестала получаться такой же вкусной, как раньше… Будто ее сделала не радушная хозяйка-мама, а незнакомая хмурая тетка в колпаке и фартуке, которая где-нибудь на производстве печет тысячу шарлоток за день. Какая уж тут душа!

А еще мама уже не следила за собой, как раньше. Плюнула на появляющуюся седину, перестала подкрашиваться и дома ходила исключительно в застиранном халате. Нарядные платья так и остались пылиться в шкафу.

Мы с бабушкой, как могли пытались ее развеселить. Таскали на прогулки, чуть ли не насильно отправляли в кино, в парк, просто погулять и развеяться. Бабуля, помню, даже как-то запихнула маму на какие-то танцы для тех, кому за… Там унылые мужички и одинокие дамы изо всех сил пытались найти себе партнера по жизни.

— Иди, иди, Зин! — чуть ли не в спину толкала она родительницу. — Не кисни дома! А то совсем с ума сойдешь!

Мама послушались и сходила пару раз, чтобы не обижать бабулю. Видела, как та старается. Пообщалась немного с седовласыми мужичками, которые очень «хотели наследника» в свои шестьдесят, из вежливости с кем-то разок потанцевала и напрочь отмела сальные предложения пойти в холостяцкую берлогу «на чашку кофе». А вернувшись домой, попросила бабулю больше никогда ни с кем ее не сводить.

Делать было нечего. Бабушка моя повздыхала, поохала, да и согласилась, смирившись с маминым выбором. Она, признаться, и сама была однолюбкой. С тех пор, как похоронила моего деда, ни на кого смотреть не могла. Так и жила вдовой.

Ушла мама в мир иной, не дожив двух дней до своего пятидесятилетия. Надолго опередила бабушку. Так, видать, и не смогла смириться с утратой своей первой и единственной любви. А отец даже не пришел, чтобы ее проводить…

А сейчас вполне себе не старый родитель, который изо всех сил изображал, что ничего «такого» вовсе даже не случилось, вдруг подошел ко мне вплотную и попытался обнять.

Надо же! С чего это вдруг такое проявление отцовских чувств?

Я отстранился, резко сделал шаг назад и поморщился, учуяв запах перегара.

Отец в нерешительности остановился. Не ожидал, видать, такой реакции… Хотя чего ему было ожидать? На катке я тоже к нему с распростертыми объятиями не кинулся.

А я вдруг вспомнил, что во время нашей прошлой встречи отец тоже был навеселе. И изрядно навеселе. Но тогда понятно — Новый Год, все дела… А сейчас-то какой повод? Вроде даже не пятница. До конца недели еще далеко.

— Присядем, за жизнь потолкуем! — нарочито весело предложил родитель.

— Ну пойдем! — согласился я со вздохом.

Походу, блудный батя от меня просто так не отвяжется. Поболтаю я с ним, пожалуй, пару минут для вида и побегу обратно, трескать на ужине макароны по-флотски. Пусть отец считает, что свой долг «воскресного папы» он выполнил. Не хватало еще, чтобы на КПП снова заявился дежурный офицер Ланской и услышал наши с ним разборки. А заодно и запах спиртного учуял…

Мы с отцом присели в уголке. Повезло, что больше никого не было. Обычно в это время уже вырисовывались и родители, которые жили недалеко и забегали в училище после работы, и девочки, навещающие своих пацанов после всех уроков и кружков.

— Как делишки? — спросил отец, пододвинувшись ближе и чуть толкая меня плечом. — Девчонка, поди, уже есть? Ты у меня парень видный. Вымахал как за лето!

— Есть! — коротко ответил я. — Есть девчонка.

— Так я и думал! Как зовут? А родители кто? Целовались уже? — отец снова пододвинулся и попытался пихнуть меня, но я увернулся. — Давай, рассказывай!

Ясненько. Пытается изображать из себя этакого «своего пацана». Я сразу это прочухал. Все же не один год в органах проработал.

— Неважно! — нейтрально ответил я, стараясь не встречаться с отцом взглядом. — Хорошая девушка из хорошей семьи!

О своей личной жизни мне ни перед кем совершенно не хотелось отчитываться. Я даже близким друзьям — Михе и Илюхе «Бондарю» — не рассказывал о том, что мы там с Настей делаем наедине. И вообще у нас, пацанов, это было не принято. Просто все знали, кто с кем встречается, и всё. И уж тем более я не собирался рассказывать о своих поцелуях с девушкой бате, которого с прошлого января не видел.

— Ну ладно! — отец сделал вид, что ничего не заметил. — Неважно, так неважно! А учеба как?

Ясно. «Своего пацана» у горе-родителя, не появлявшегося в поле зрения больше полугода, изобразить не получилось. Теперь решил примерить другой образ — строгого бати.

— Нормально! — так же коротко ответил я.

— Да ладно? — отец все так же продолжал строить из себя заботливого родителя. — Нормально и все? Второй курс уже! Скоро выпуск! Давай, рассказывай! С чем затык?

— Не скоро, а почти через год! — поправил я отца. — Еще много времени.

— Неважно! — батя, изображая строгость, стукнул себя по коленке. — Сейчас много времени, а потом окажется, что его вовсе нет! А ну тащи сюда дневник! Посмотрю!

Во цирк начался! Умора!

— Какой дневник? — спросил я, вставая во весь рост и расправляя плечи. — Ты случаем ничего не попутал? Я через год уже совершеннолетним стану.

Я даже избегал обращения «папа». Общался нейтрально. Как с чужим мужиком, с которым случайно разговорились на остановке или в очереди.

— И что? — гнул свою линию батя. — Я до сих пор твой отец!

Е-мое! У меня, оказывается, отец есть! А я-то думал, что капитан дальнего плавания! Или космонавт… Или что там обычно детям, оставшимся без отца, рассказывают?

— Тю! — воскликнул я.

Меня эти разговоры уже даже начали забавлять.

— «Отец»… — хмыкнул я. — Ты случайно не припомнишь, отец, когда мы с тобой последний раз виделись? А? Дневник он у меня спрашивает! Ты еще штаны у меня проверь на предмет сухости!

Батя после моего прямого вопроса мигом стушевался.

— Дык это… — начал он, мигом поменявшись со мной ролями.

— Дык это на Новый Год мы с тобой виделись! — перебил его я.

Теперь все выглядело так, будто я был в нашей беседе взрослым.

— Тогда… ну, когда я заходил… — мямлил батя.

— Не заходил! — жестко сказал я, не испытывая к провинившемуся родителю ни малейшего сочувствия. — Не заходил. Мы с моим другом тебя занесли. К Форносовым. Помнишь Форносовых? После того, как вдвоем отбили тебя, поддатого, от гопников, которые хотели тебя сначала до дома «проводить», потом за углом бутылке по голове тебе дать, а потом — карманы вытрясти. А то и под ребро ножиком пырнуть. Скажешь, не так?

— Ладно, ладно… — торопливо перебил меня батя. И покосился на КПП — не слышит ли дежурный. — Я… это… вот что хотел сказать, Андрюх: ты учись хорошо! Если училище без троек закончишь — мопед купим! Будешь ездить!

— Какой еще мопед? — оторопел я.

Ни фига себе подгончик! Даже, пожалуй, получше воскресного мороженого, петушка на палочке и катания на каруселях!

— Как какой? — батя снова приосанился.

Ясно. Решил задобрить. Примерить, так сказать, на себя еще одну роль — «отца-праздника», который, в отличие от вечно хмурой и задерганной на работе мамы, всегда приходит с мороженым и конфетками.

— «Верховину-6», например! — воскликнул отец. — У меня ж однокашник в Коврове работает, на мотозаводе. Ты ж помнишь дядю Гришу?

Я хмуро кивнул. Дядя Гриша был давним другом нашей семьи. Точнее, другом отца. Однокашником по Суворовскому. Тоже из самого первого выпуска. Дядя Гриша заезжал к нам в гости пару раз, когда приезжал в отпуск. Но я давно уже его не видел. С уходом бати мама напрочь отказалась общаться со всеми его знакомыми. Просто вычеркнула из жизни любое напоминание о бывшем муже.

— Ну вот! — тараторил отец.

Будто задобрить меня пытался. И очень боялся, что я снова его перебью.

— Гришка говорит, у них еще в позапрошлом году новая модель появилась. «Верховина-6». Крылья улучшили, седло хорошее сделали, накладки на бак. А еще хромированные модели есть.

— Ух ты! Роскошь-то какая! Хромированные модели! Рублей за двести пятьдесят, небось, да? — насмешливо переспросил я.

Как он не поймет, что ни мопедом, ни мотоциклом, ни даже распоследним «Феррари» меня задобрить не получится!

— Ну… — стушевался отец… — Где-то так… Примерно. Я пока не спрашивал. Так что смотри! — погрозил он мне узловатым пальцем. Учись хорошо! А то никакого мопеда!

Как же я без мопеда жить-то буду? Ума не приложу!

Я помолчал и спокойно, но твердо сказал:

— Нет, спасибо. Мопед мне не нужен!

Отец поморгал несколько секунд, помолчал, а потом сделал еще одну отчаянную попытку:

— Это как это «не нужен»? Мальчишки все ездят! Вон, Пашка твой…

— Пашка пусть ездит! А я не буду! — отрезал я. — Здесь он мне точно не нужен. А после выпуска мне и подавно будет не до мопеда. Готовиться к поступлению надо будет. А если очень сильно захочу прокатиться — у Пашки попрошу на пару часиков! Он другу не откажет.

— Да зачем у Пашки-то просить? — батя все еще цеплялся за последний аргумент, как утопающий за соломинку. — Поступишь — поездишь… Купим!

Ясно. Люблю-куплю-поедем. Уже и условие «закончить училище без троек» куда-то делось! Только вот не купишь сыновнюю любовь за мопед.

— Я пошел! — перебил я его.

Мне было противно. Будто гадости какой попробовал.

— Погоди! — попросил меня отец. И совсем по-другому, без напускной бравады, спросил: — Андрей… А мама как?

— Сходи да спроси! — не оборачиваясь, бросил я и зашагал в расположение. — Если, конечно, она еще не забыла, как ты выглядишь.

— Саша! Сашенька! Але! Это я!

— Але, Леночка! Лена! Как у тебя дела? Я в воскресенье, скорее всего, иду в увал! Слышишь? Иду в увал, говорю! Давай тогда в двенадцать на КПП! Да? Отлично!

— Марин! Мариночка! Але! Да ек-макарек, что за связь? Трещит что-то! Да я не на тебя ругаюсь, Мариночка! Не на тебя, говорю!

Вечером после ужина парни собрались у телефона, висящего в коридоре. Всего за «двушку» можно было оттуда позвонить. И парни, разумеется, в первую очередь звонили своим девчонкам.

Димка Зубов, конечно же, наяривал своей девушке Саше. Кирилл — Маринке, нашей бывшей попутчице из поезда, к которой он когда-то изо всех сил меня ревновал. А Игорек Лапин обеспокоенно пытался дозвониться до Леночки — нашей бывшей буфетчицы, которая, не поступив в прошлом году в политехнический, целый год проработала у нас буфетчицей.

В буфете училища, собственно, и поразила стрела амура сердце суворовца Лапина. И вот уже почти год Игорек и Леночка, как сказали бы сейчас, были «в отношениях». Мы, пацаны, тогда отчаянно Игорьку завидовали, потому что он мог видеть свою девушку, не выходя на улицу, каждый день, то есть гораздо чаще, чем мы своих пассий.

А вот теперь у Игорька не было никаких преференций. Леночка благополучно поступила в свой «политех», уволилась из училища и вместо того, чтобы кормить голодных суворовцев коржиками, грызла гранит науки. Поэтому Лапин снова был наравне со всеми.

Я терпеливо ждал, пока пацаны наговорятся со своими девушками. Наконец настал и мой черед связываться с внешним миром.

— Але! — выдохнул я наконец, услышав в трубке родной и знакомый голос.