Свадебный подарок, или На черный день

XII

Виктор не предполагал, что ноги до такой степени отвыкли по-настоящему ходить. Сердила неприятная подколенная дрожь и слабость атрофированных мышц. А он должен выглядеть уверенным в своей безопасности и вполне благополучным человеком. Ничего жалкого, ничего вызывающего подозрение. Увидев его, Феликс должен понять, что он абсолютно тот же, товарищ студенческих лет, коллега. Расовые предрассудки не могут разделить их — Феликса Будрайтиса и его, Виктора Зива. Если бы в таких условиях, в каких теперь находится Яник, оказались бы его Генуте и Кастите, они с отцом, да и вся семья спрятали бы и Марию и девочек. В маленькой комнате. Дверь в нее замаскировали бы книжным шкафом, в нижнем ящике выпилили бы заднюю стенку для передачи пищи и все.

У Феликса вход в детскую тоже можно закрыть. Буфетом. Девочки еще маленькие, не поймут, почему их кроватки вынесли в спальню родителей. А Яника надо будет туда привести, когда они уже будут спать.

Феликс не откажется их принять — Алину с ребенком. Наверно, и просить не придется, он сам предложит, когда узнает, в каких Яник условиях. Там не только ребенку, взрослым больше не выдержать.

Ноги, кажется, уже привыкают к ходьбе, не так дрожат. А боль, к счастью, не видна. Да и никто не обращает на него внимания. С какой стати должны обращать? Мало ли какое на человеке пальто. И, может быть, оно даже не такое уж мятое, — мать с Алиной его и снегом протирали, и руками разглаживали. Прямо на нем.

Отец не понял, отчего это обе женщины так долго разглаживают на нем пальто. А ведь мать вообще всю жизнь, то под предлогом, что снимает пушок с рукава, то без всякого предлога, старалась прикоснуться к нему, погладить. Алина тоже…

Нашел время для лирики! Главное, чтобы Феликс оказался прежним, чтобы принял Алину с Яником.

Феликс не мог измениться. Друзья не меняются. То есть такие люди, как Феликс, не меняются. А свое отношение к гитлеровскому национал-социализму, тем более к этой маниакальной теории уничтожения целого народа, давно определил.

Отец с мамой еще надеются, что Феликс поможет найти убежище и для Ноймы. Она светловолосая, не похожа на еврейку… Сами попытаются пойти к старому аптекарю, Зелинскасу, который дал снотворное для Яника. Но дать полграмма люминала безопасней, чем прятать у себя двух обреченных стариков.

Кажется, он уже сам начинает думать, как Алина.

Однажды, еще в гетто, Алина призналась, что, когда их ведут на работу, она все время смотрит на дома. Их же в городе так много! Если в каждом кто-нибудь спрятал бы хоть одного ребенка, сколько детей осталось бы жить. Тогда он ей ответил: «За это, к сожалению, могут убить не только спасаемых, но и их спасителей». Алина вздохнула: «Их только могут убить. Если найдут. А детей, которые в гетто, убьют наверняка». Теперь он сам ждет, что Феликс, у которого две девочки, спрячет у себя Яника. Да еще с Алиной.

Вдруг он почувствовал, что за ним кто-то идет. Шаг в шаг. Но оборачиваться нельзя. Надо идти, как шел. Если тот, сзади, обыкновенный пешеход, обгонит.

Не обгоняет. А до парадной Феликса осталось всего пять, нет, уже четыре дома.

Значит, придется пройти мимо. Будто вовсе не сюда шел. Дойти до костела и, если он еще не закрыт, войти туда. Встать в тень колонны и сделать вид, что молится. Там его не решатся задержать. Храмы пользуются правом экстерриториальности. Но тот, который идет за ним, может с этим не посчитаться. Нацисты вообще ни с чем не считаются.

Внезапно, в какое-то мгновенье он почувствовал, что сзади никого нет. Он снова идет один. Не совсем, конечно, один. Навстречу идут двое мужчин с портфелями. По той стороне улицы женщина везет на саночках ребенка. Понимает ли она, как это хорошо, что она может везти ребенка открыто, что он дышит свежим морозным воздухом.

Сзади никого нет. Это мог быть просто человек, живущий в одном из здешних домов.

Не похоже. Он явно шел за ним. Теперь нарочно отстал или свернул в какую-нибудь парадную и следит, что он будет делать.

Какой смысл следить? Если на самом деле что-то заподозрил, мог сразу догнать и потребовать документы.

И все же обернуться Виктор не решался. Шагал подчеркнуто выпрямившись. Даже затылок заболел от напряжения.

Наконец поравнялся с костелом. Оттуда доносились звуки органа. Значит, идет служба и горят все люстры. Слишком светло.

Он прошел мимо. Дошел до угла и неожиданно повернул обратно. Нельзя бояться, что из каждой парадной следят.

Он идет слишком быстро. Ничего, лучше так, чем плестись. Тем более что дом Феликса уже совсем близко.

Дверь он, кажется, тоже рванул чересчур резко. Зато теперь все, он уже внутри. Осталось только подняться по лестнице.

На подоконнике сидит мужчина! Значит, все-таки…

— Здравствуй, Виктор.

— Феликс?! — Он остановился, но дверную ручку не отпустил.

— Извини, что напугал тебя. Там, на улице, я не мог понять — ты это или не ты?

Он должен немедленно успокоиться.

— Значит, это ты изучал мою спину? А я, признаться, думал, что совсем другая личность.

— Я это понял, когда ты прошел мимо нашей парадной, демонстративно отвернувшись.

А он и не почувствовал, что отвернулся.

— Поэтому и решил тут подождать. Если это все-таки ты, то ведь не ради прогулки по нашей ничем не примечательной улице рискнул выйти из гетто.

— Я не совсем оттуда.

Феликс не обратил на эти слова внимания. Но почему-то молчал, опустив голову. Наконец заговорил:

— Мария, сам знаешь, очень впечатлительна. А теперь особенно. И жизнь такая, и она… видишь ли, мы ждем прибавления семейства.

Надо сказать, что он понимает…

— Время для этого, конечно, не самое подходящее.

Но раз уж так получилось. — Феликс поднял голову. — А вдруг будет сын.

— От души желаю.

— Тесть, правда, не доволен. Говорит, что даже сын теперь некстати.

— Рождение ребенка всегда кстати. А вот убийство…

— Извини, я не спросил…

— Пока мы еще живы.

— Надеюсь, все?

— Все.

— Слава богу. — Он опять уставился в пол. А раньше никогда не смущался.

— Виктор… Ты не обижайся, но сперва я поднимусь один. Подготовлю Марию. Я быстро, сразу вернусь за тобой. Не обижайся, пожалуйста.

— Да что ты! Иди. Он не обижается.

Виктор слышал, как Феликс поднимается по лестнице. Как открывает дверь. Закрывает. Теперь здесь совсем тихо. Будто наверху, ни за одной дверью, никого нет. Люди научились даже в своих квартирах жить беззвучно.

Что Феликс говорит Марии, как объясняет, зачем он пришел? Надо было сразу сказать.

Но ведь неожиданный приход объясняют только чужому человеку. А Феликсу не надо.

Не в неожиданности дело, а в том, почему он пришел. Это тот, давний приходил сюда просто так. Поднимался по лестнице, этой же, только освещенной, звонил в дверь. Ее сразу открывали, были ему рады. А теперешний он, который тут стоит в темноте и ждет… Нет, нет, он тот же! Виктор напрягся, заставил себя почувствовать это: он — тот же. Ничто его не изменило!

Он неожиданно шагнул вверх. Одна ступенька. Две. Три. Вот ведь поднимается по лестнице, как обычно.

Дверь приоткрылась, когда он был уже почти возле нее.

— Входи. — В передней Феликс привычно протянул ему руку. Значит, он тоже прежний. — Раздевайся, Мария укладывает девочек, сейчас выйдет.

Только здесь, на свету, Виктор увидел, до чего грязное и мятое у него пальто. И ему стало неловко. Правда, Феликс делает вид, что это его не смущает. Открыл дверь на кухню.

— Извини, что веду сюда. — И стал поспешно убирать со стола детские чашечки, тарелки. На одной н е доеденный кусок хлеба. — В столовой теперь спят девочки. В их комнату вселили…

А он как раз рассчитывал на то, что детскую можно замаскировать шкафом…

— …к счастью, наш штурмбанфюрер укатил в свой «фатерланд». Отпуск получил за какие-то особые заслуги. Да черт с ним!

Значит, здесь им нельзя…

— Хочешь, пока ждем Марию, принять ванну? — Феликс распахнул дверь в ванную, зажег свет. — Вода в колонке еще теплая, Мария недавно топила.

— Спасибо.

Он уже давно не мылся. Все они давно не мылись и не раздевались. Но ведь не ради этого он пришел…

Феликс открыл кран, и из него знакомо полилась вода.

— Сейчас принесу другие брюки. Мыло, извини, только такое, жидкое. — Он показал на баночку с темно-зеленой жижей.

Виктор смотрел, как наполняется ванна, как пузырится вокруг струи вода. Кивнул Феликсу — спасибо, — когда тот принес свои брюки и рубашку. Впрочем, кивнул, уже когда закрылась дверь.

Потом он лежал в ванне, и его мягко обволакивало тепло. Все тело чувствовало это забытое тепло. Мгновеньями он спохватывался, что дремлет. Заставлял себя разодрать веки, шевелить пальцами рук, ног, чтобы на самом деле не заснуть. Не хватало только такой бессмыслицы — утонуть в ванне.

И все-таки он, кажется, на миг заснул, даже приснилось что-то хорошее — летний день, озеро, солнце. Когда услышал голос Феликса, не сразу сообразил, где он.

— Профессор, чего не отвечаешь?

Это они еще на первом курсе так прозвали друг друга.

— Я сейчас. Сейчас выйду.

— А Мария уже решила, что ты утонул. Посылает меня спасать.

Он окончательно вернулся в явь. Хотел сказать, что не его и не из ванны надо спасать. Но об этом потом. Сейчас надо быстро выпустить воду…

Яник уже столько времени немытый…

Вытираясь, он случайно глянул в зеркало и… почти не узнал этого заросшего щетиной человека. Он, конечно, знал, что давно не брит, сокрушался, что отец из-за окаймляющей лицо седины окончательно постарел. И Марка борода не украшает. Но что сам он так выглядит… Даже странно, что Феликс узнал его.

— Профессор, ты уже готов? — Феликс опять постучал в дверь.

— Готов. — Надо было сказать, что еще хотел бы побриться.

Он снова глянул в зеркало. К тому же эта щетина слишком подчеркивает его не арийский вид.

— А борода тебе идет, — улыбнулась Мария, скрывая свое смущение.

— Только непонятно, откуда в ней рыжие волосы, — Феликс тоже улыбался. — Какая-нибудь бабка случайно не согрешила, а?

— У тебя одни грехи на уме, — махнула рукой Мария. Рожать ей, пожалуй, через две-три недели.

— Почему одни грехи? Виктор может подтвердить, что вне дома я вполне серьезный человек.

Он может подтвердить только старание обоих делать вид, что его приход их ничуть не взволновал. Но они встревожены. Сильно встревожены. Поэтому надо не откладывать разговора.

— Я бы ни в коем случае не решился подвергнуть вас опасности и прийти, если бы не безвыходность нашего положения.

Феликс опять — что за привычка у него появилась! — опустил голову. А Мария, наоборот, смотрела на него так, будто именно глазами, удивленно-испуганными глазами, вбирает каждое его слово. И он объяснил, откуда пришел, сколько времени они уже там, что больше им не выдержать, особенно Янику. Поэтому он решил найти какое-нибудь другое, относительно безопасное и не такое холодное место.

Феликс по-прежнему смотрел в пол. Теперь и Мария опустила глаза. И ему не оставалось ничего другого, как объяснить:

— Я не знал, что к вам вселили немецкого офицера. И что ждете ребенка. — Виктор понимал, что сам подсказывает им основание для отказа, но все равно повторил: — Я… мы с Алиной не думали, что могут быть, так сказать, дополнительные сложности.

Он умолк. Теперь на кухне было очень тихо…

— Мы не могли… — Наконец Феликс заговорил, — воспротивиться его вселению.

— К соседям напротив тоже вселили, — поддержала его Мария.

— Понимаю…

Снова стало тихо.

— Твоих бы надо в такое место, где не будет свидетелей.

Это он и сам понимает.

— Ой! — воскликнула Мария и положила руку на живот. Третья беременность, а все еще умиляется каждому движению ребенка. Но нет, она, кажется, не потому. — Я придумала! Надо поговорить со Стефой, она ведь живет одна.

— Вы ее хорошо знаете?

— Алина ее хорошо знает. Когда-то они были лучшими подругами. Стефа из их дома просто не вылезала.

— Алина что-то рассказывала. Но потом они, кажется, перестали общаться.

— Это когда Стефа вышла за своего старика.

— Допустим, не за него, — уточнил Феликс, — а за его деньги.

— Он… — Мария запнулась, — не очень любил людей вашей национальности.

«Людей вашей национальности…»

— …но теперь, когда его нет…

— Старое сердце не выдержало радости, когда немцы вернули национализированный Советами особняк, — опять внес ясность Феликс.

О Стефе сказали все. Казалось, они не знают, о чем еще говорить. Молчание становилось всем троим в тягость.

Неожиданно Феликс поднялся.

— Пожалуй, схожу за ней.

— Не поздно? — Виктор спохватился, что скоро комендантский час. Здесь, в этой такой знакомой кухне, он забыл о времени.

— Ничего, я проходными дворами. Она живет близко, через три дома от нас. — У порога он остановился. — Хочешь побриться?

— Да, да, конечно! — Он не только хочет, ему обязательно надо побриться. Если эта Стефа видела его когда-то с Алиной, она не должна заметить никаких перемен.

— Бритва в ванной, на полочке. И кисточка там. А мыло — сам видел, какое.

— Спасибо, найду.

Он вернулся в ванную. На табуретке лежат его грязные и мятые брюки. Рубашка. В таком виде он сюда пришел. А Стефа не должна его видеть таким, заросшим.

Он развел мыло, макнул кисточку. В зеркале по-прежнему отражался незнакомец, похожий на него. Только когда из-под щетины стало появляться лицо, он начал узнавать себя. Оказывается, он сильно похудел. Но это для Алининой подруги не имеет значения.

Когда он побрился и вернулся в кухню, Мария обрадовалась его виду:

— Все-таки без бороды привычнее!

Он и сам после ванны и бритья почувствовал себя другим. Словно к нему вернулось что-то прежнее. Вдруг он вздрогнул — звонят!

— Не пугайся, это Феликс. Вечно забывает взять ключи. — Мария пошла открывать.

— Так у тебя еще нет схваток? — Голос звонкий, веселого человека. — Феликс меня так торопил, что я думала — под окном уже стоит извозчик и надо помочь отвезти тебя в больницу.

— Как видишь, еще не надо.

— Даже нос напудрить не дал. — Она появилась на пороге — улыбающаяся, веселая. — О! У вас, оказывается, гость!

— Вы разве не знакомы? — спросила Мария. — Это Виктор Зив, муж Алины.

Стефа, кажется, вздрогнула.

— Что с нею?

— Ничего. Пока ничего…

— Слава богу! Я ее часто вспоминаю. — И добавила зачем-то игриво: — Правда, говорят, что молодость начинаешь вспоминать на пороге старости.

Надо было бы возразить, что к ней это не относится, но он еле выдавил из себя:

— Юность всегда приятно вспоминать.

— Ты ведь и родителей Алины знаешь, — опять пришла на помощь Мария.

— Как же! Ее мать решала за меня задачки по алгебре.

— А теперь? — спросил Феликс.

— Что теперь?

— Самостоятельно решаешь задачи?

Стефа недоуменно посмотрела на него. На Марию.

— При чем тут?..

— Алгебра, конечно, ни при чем. Я имею в виду другие задачи.

Стефа все так же непонимающе смотрела на него, и он пояснил:

— Те, которые ставит жизнь, особенно сегодняшняя жизнь.

Стефу эта загадочность только напугала. С лица исчезла улыбка.

— Вы же знаете, что я за Зигмасом была, как за каменной стеной. Теперь, когда его нет, я это особенно чувствую.

— Пасынок донимает?

— Совсем обнаглел. Уже требует не половину доходов от дома, а три четверти, их, видишь ли, стало трое.

— Кто у них родился?

— Мальчик. Как пасынок заявил: «Вы, наверно, самая молодая бабушка на свете. Ничего, что не родной, все равно внук». Наверно, вырастет таким же вымогателем, как его отец. Тот еще при жизни Зигмаса требовал наследство. Теперь подавай ему три четверти доходов от дома.

Мария с Феликсом ее слушали, и Виктору стало казаться, что они забыли о нем. Переживания Стефы им проще разделить…

Нет, Мария не только сочувствует. Она явно озабочена.

— Не стоит с ним ссориться. По крайней мере, пока тут хозяйничают эти «хайльгитлеры». Он, кажется, с ними в хороших отношениях.

— А кто ссорится? Я даже предложила ему переписать половину дома на него, пусть подавится. Не хочет. Смеется, змей. «А если вернутся Советы, опять национализируют дом, объявят буржуем и вывезут в Сибирь? Пусть уж лучше тебя вывозят. Ведь тебе папочка оставил дом, ты и считайся его владелицей. Только вот денежками, которые получаешь от жильцов, поделись. По-родственному, конечно».

— И все-таки не ссорься с ним, — повторила Мария. — Но я… мы… хотели тебя попросить…

— Дело в том, — Феликс, видно, решил объяснить прямо, — что Алине с ребенком некуда деваться. Из гетто вырвались, но сидят в каком-то насквозь промерзшем подвале. Считай, почти на улице.

Стефа вздохнула.

— Мы бы не стали тебя беспокоить, — снова заговорила Мария. — Но у нас, сама знаешь, живет немецкий офицер. И в квартире напротив живет.

Стефа испуганно смотрела на них.

— Ко мне ведь тоже могут вселить. Или к кому-нибудь из моих жильцов.

Феликс пожал плечами.

— Вряд ли, если до сих пор не вселили. Зачем стеснять господ, живущих в таком респектабельном доме? С ними надо, по крайней мере, до поры до времени, заигрывать.

— Да и… некуда.

— Можно в самую маленькую комнатку, — решился встрять Виктор. — Даже в каморку. Только замаскировать вход шкафом.

Стефа молчала. А Мария то загибала край клеенки на столе, то распрямляла его.

— С едой мы, конечно, поможем.

— Не в еде дело. Запрещено ведь. И если кто-нибудь, даже прислуга, донесет…

— Вероника?! Она не только не донесет…

Стефа прервала ее:

— Я Веронику уволила. Поверила, дуреха, какому-то сердцееду, что женится. — Она умолкла, явно ожидая сочувствия. Не дождавшись, принялась оправдываться: — Не могу же я устраивать в своем доме приют для обманутых девиц. Да и какая из прислуги с ребенком работница? Я уже наняла другую. Старую деву, по крайней мере, на свидания бегать не будет.

Мария по-прежнему загибала и распрямляла край клеенки. Феликс о чем-то думал.

Вдруг за дверью закашлял ребенок. Виктор вздрогнул, но сразу спохватился — здесь можно кашлять, это в подвале нельзя.

— А если некоторое время обойтись без прислуги? — неожиданно спросил Феликс.

— Как это… без прислуги?

— Живешь одна.

— Все равно. Алину все равно не могу. Как же я объясню знакомым, которые приходят, отчего это я вдруг заслонила шкафом дверь в бывшую мамину комнату? А не заслонить, чтобы она просто так там жила… Теперь такие строгости!

Феликс молчал, и она это приняла за согласие. Заговорила более уверенно:

— Придут ночью проверять, нет ли посторонних, а у Алины никаких документов нет, волосы и глаза черные. Сразу поймут, кто она.

Сейчас ему, наверно, надо подняться, чтобы избавить Феликса с Марией от необходимости унижаться перед Стефой. Да и саму Стефу освободить от этих объяснений. Но тогда он должен будет вернуться в подвал ни с чем…

Нет, ему нельзя подняться и уйти. Но и оставаться, ставить людей в такое трудное положение — тоже нельзя.

— А если… — Феликс умолк, словно что-то обдумывая. — Если у Алины будет какой-нибудь документ?

— Откуда?! — Даже Мария удивилась.

Он не ответил. Только более спокойно повторил:

— И все-таки допустим, что у Алины будет какой-то документ.

— Так ведь… наверно, фальшивый.

— Во всяком случае, не на имя мадам Зив.

— А фотография? — ухватилась Стефа. — Даже на временном удостоверении должна быть фотография.

— И отпечаток пальца, — уточнил Феликс.

— Отпечаток — это неважно. А вот то, что Алина черноволосая…

— У меня есть перекись, — поспешила успокоить ее Мария. — От перекиси волосы, сама знаешь, как светлеют.

Феликс опять что-то обдумывал.

— Откажи той, которую хотела нанять, и сможешь всем говорить, что Алина — вместо уволенной Вероники.

— Что ты? Как же… Как же я могу… чтобы Алина…вместо… Нет, нет! И… и я же потому уволила Веронику, что не хочу с ребенком.

Не возьмет она их. Не возьмет.

— А… — Феликс опять уставился в пол, — …а без ребенка?

— Исключено! — Виктор понимал, что крикнул слишком громко, и повторил тише: — Это совершенно исключено.

— Не бурли. И ты, — Феликс снова смотрел на Стефу, — не торопись отказывать. От того, что мы с тобой сейчас решим, зависит — давай все называть своими словами — расстреляют ли Алину с ребенком или нет. Можно, конечно, успокаивать себя надеждой, что их в том погребе не обнаружат. Но они там замерзнут. Понимаешь, замерзнут! Я не представляю себе, как они до сих пор живы. Особенно Яник.

Виктор не выдержал.

— Я понимаю, что хочу от вас… от всех вас непосильного…

— Оставь свое благородство на потом, — прервал его Феликс.

Стефа молчала.

— Видишь ли… — Феликсу этот разговор тоже дается все с большим трудом. — Если только бояться, только думать о том, что они могут найти, покарать, то ведь и теперь, уже через минуту на лестнице может раздаться топот, трезвон и стук прикладами в дверь.

Женщины вздрогнули.

— Но пока я не напомнил, ты же не думала об этом. А у Виктора, насколько я понимаю, никакого документа нет. И, как видишь, он не блондин.

— Но он у вас. И если немцы нагрянут, ты… вы с Марией что-нибудь придумаете. Или я успею уйти через черный ход. А дома отвечаю я. И совсем не умею ничего придумывать.

— Можно заранее сочинить подходящую версию. — Феликс задумался. — Например, что прежде ты этой женщины не знала. И это будет почти правда, ты же на самом деле не знала какой-то Марцелины, Вероники, или еще как там по документам будет называться Алина. Станешь божиться, что пришла эта Марцелина или Вероника с рекомендательным письмом от госпожи…Придумаем какую-нибудь госпожу с громкой, желательно смахивающей на немецкую, фамилией. Для большей верности и само письмо настрочим.

Он опять говорит только об Алине. И Виктор напомнил:

— Одна, без Яника, Алина не сможет…

Но Феликс на эти слова не обратил внимания.

— Подумать тебе, конечно, надо. И решать только самой, без советчиков. Ни мы с Марией, ни сам благородный джентльмен Виктор не будем тебя неволить. Словом… Сейчас я тебя провожу домой. Так сказать, откуда привел, туда доставлю. А завтра, с любым решением, приходи пораньше. Виктор остается ночевать у нас.

В столовой опять пробили часы. Уже два.

Надо было остаться на кухне. Раз все равно не лег, лучше бы сидел там. По крайней мере, не лезли бы в голову эти неврастенические мысли. Впрочем, не такие уж они неврастенические. Вполне возможно, что живущий в этой комнате эсэсовский офицер руководит расстрелами. И может быть, это он определяет, сколько человек в эту ночь расстрелять — тысячу, три тысячи или просто столько, сколько успеют «ликвидировать» до рассвета. А там, в лесу, в окружении свиты лично следит, как солдаты расстреливают. Потом приходит сюда, ложится на этот диван и отдыхает.

Но хватит! Он не должен думать об этом. Здесь детская. У той стены стояли две кроватки. И никакого ему нет дела до того, чьи в шкафу вещи. Шинель и шапку Феликс вынес отсюда и повесил в передней. На случай непрошеных гостей. Так и объяснил:

— Если заявятся проверять документы, не станут же они беспокоить «спящего в крайней комнате господина штурмбанфюрера».

Да, в изобретательности Феликсу не откажешь.

Но для Яника он ничего, кроме приюта для сирот, придумать не смог.

В первое мгновенье мысль отдать ребенка в приют и ему самому показалась спасительной. Но, увы, только в первое мгновенье. А когда Феликс убеждал, что приют теперь, пожалуй, единственное относительно безопасное место, что заведующий, какой-то Унтулис, их земляк, неплохой человек и, хочется верить, не откажет, а чтобы избавить его от лишнего риска, можно Яника оставить в условленное время на крыльце, пусть его там «случайно» обнаружат как подкидыша, он уже думал совсем о другом. Как объяснить Янику, почему он там должен быть один и никому не проговориться, что у него есть мама с папой, бабушка, дедушка? Как внушить, чтобы не рассказывал, откуда его сюда привели? Как втолковать, что даже когда очень захочется нельзя сходить по малой нужде при другом мальчике? Не может ребенок выдержать столько запретов, выдаст он себя.

Это и пришлось им сказать. Мария сразу согласилась. А Феликсу труднее было отказаться от своей идеи, которая казалась единственным выходом из безвыходного положения. Но и он, подумав, признал:

— Ты прав. — И повторил: — К сожалению, прав.

Больше Феликс ничего предложить не мог.

— Попробуй поговорить с Домиником, — неуверенно посоветовала Мария.

— Не согласится. Ты же знаешь его теорию: «Когда петля на шее, не шевелись — авось не затянется».

— А если попросить Роберта? — вспомнил он их общего друга студенческих лет. Правда, их пути разошлись.

— Бесполезно. Даже опасно.

— Настолько он изменился?

— Особенно и меняться не надо было. Он же давно откололся.

— Тогда я думал, что это не всерьез.

— Очень даже всерьез.

— И Генрик отпадает, — поспешила вернуть их к главному Мария.

— Он тоже изменился?

Феликс пожал плечами.

— По-моему, он меняется вместе с обстоятельствами. Ты же помнишь, пока считалось, что здесь Польша, он был поляком Томашевским, а когда край вернули Литве, стал литовцем Томашаускасом и жаловался на притеснения. Теперь фамилию менять вроде ни к чему, зато усердно и во всеуслышание восторгается силой немцев.

— А Норейка? — И сразу почувствовал, что огорчил их.

— Тот не отказал бы. Но дай бог, чтобы самого не забрали.

— Кто-то донес, — пояснила Мария, — что его брат при Советах был директором национализированной фабрики. Значит, большевик.

Вот кого ему надо будет найти. Только потом, когда устроит своих. Но он не утерпел:

— А где этот брат теперь?

— Кто знает…

Феликс нахмурился.

— Лучше таких вопросов не задавать.

— Ты прав. Просто… мы были немного знакомы.

В прежние годы Феликс спросил бы, откуда. Но теперь не только советует не задавать вопросов, но и сам вопросов не задает.

— Может быть, Алекс?

Побоится. В чем, в чем, а в умении запугивать нашим «освободителям» не откажешь.

— Значит, Станиславу и вовсе не имеет смысла просить… — Она была последней его надеждой.

— Станиславу как раз можно было бы, — вздохнула Мария. — Но она сама ютится у родственников. Их дом разбомбили.

Да, в подвале, когда он думал об этом их разговоре, все выглядело иначе. Выходит, утопия… Или, как мама говорит, «воздушный замок».

Феликс молчал. И Мария больше ничего предложить не могла.

В столовой забили часы. Он стал считать. Одиннадцать. Там, в подвале, сейчас греются ходьбой. И Алина шепчет Янику, что, когда папа вернется, он их уведет отсюда. В настоящую комнатку, только с закрытой дверью. Там тоже надо будет сидеть совсем тихо. Зато будет тепло.

— А ты еще раз подумай о приюте, — неожиданно напомнил Феликс.

Мария тоже оживилась.

— Сам видишь, другого выхода нет. Единственное, что можно попробовать, — и она вопросительно посмотрела на мужа, — попросить Унтулиса взять туда Нойму, чтобы Яник не был совсем один. Поварихой или хотя бы нянечкой. — Она угадала мелькнувшую у него мысль и поспешила объяснить: — Ты не обижайся, но Алину туда нельзя. Потому что Нойму Яник привык называть тетей, а маму так называть не сумеет.

Да, к сожалению, она права…

— Но чтобы Унтулис мог взять ее на работу, — напомнил Феликс, — ей тоже нужен документ.

Мария сникла.

— Ты же сказал Стефе, что для Алины документ раздобудешь. Попробуй достать еще один.

— Пока и одного нет, а ты уже про второй.

— …Мы с тобой у двух разных ксендзов попросим выписки из костельной книги о крещении. Объясним, что человек потерял метрику, а для того, чтобы получить другую, нужна выписка. Правда, надо знать, на какую фамилию, чтобы такая запись в книге все-таки была. И чтобы возраст подходил.

Феликс сидел, уже знакомо уставившись в пол.

— Но если ты придумал что-нибудь лучшее…

И тут он сказал:

— Для Алины тоже надо искать другое место. Стефа отказалась.

Феликс повторил всю ее, как он выразился, речь. Оказывается, Стефа заговорила с ним сразу же, как только они спустились по лестнице. Начала с того, что при муже Алины не решилась все объяснить, но они с Марией должны ее понять — не может она прятать у себя Алину. Это ведь то же самое, что шагнуть в толпу евреев, которых ведут на расстрел. Искренне вздохнула. Очень ей жалко Алину и вообще несправедливо это — убивать невинных людей. Но раз уж немцы вбили себе в голову такое — как пойти против? Они же такие страшные, тем более что все равно не поможет это, — ведь документы у Алины будут ненастоящие; да и кто поверит, что такого интеллигентного вида женщина — прислуга. А главное, что и с крашеными волосами ее узнают — тут Феликс немного запнулся, — …глаза слишком еврейские.

Вдруг мелькнуло в памяти, как его поразили, когда он впервые увидел Алину, ее глаза. Огромные, бархатистые, и он долго не мог определить, что в них такое необычное, почему так тянет смотреть в эти глаза. До сих пор тянет…

— Профессор, ты нас слышишь?

— Слышу.

— А по-моему, ты сейчас далековато отсюда.

— Извините.

— Мария подала хорошую мысль — поговорить с женой Норейки, со Станиславой, словом, с теми, кто сам не может помочь, но остался нормальным человеком. Вдруг они кого-нибудь найдут.

— Спасибо…

Оттого, что опять забрезжила надежда, он острей почувствовал томившее весь вечер чувство вины за то, что взвалил на них такое опасное, непосильное бремя. Стал им объяснять, что не имел права к ним приходить, но другого выхода у него, к сожалению, не было. В подвале больше оставаться нельзя. Холодно. Да и неизвестно, что случилось с женщиной, которая им оставляла в условленном месте еду. Они уже несколько дней ничего, кроме снега… — О картофельной шелухе он говорить не стал. Он чувствовал, что не надо ничего объяснять, они все понимают. Но говорил. Только когда увидел в глазах Марии слезы, умолк.

Мария быстро вытерла глаза.

— Пойду постелю тебе в детской.

Так и сказала: «В детской».

Лучше бы не стелила. Он остался бы на кухне. Здесь, как только лег, словно уплыл куда-то. Но всего на мгновенье. Сразу ворвалась мысль: на этом самом месте после «праведных трудов» отдыхает немецкий офицер.

Он пересел в кресло.

Надо уснуть. Вот так, сидя. Он же в тепле. Оно должно расслаблять, клонить ко сну. И мягкое кресло, и настоящее одеяло.

Дома, хотя кровати были широкие, Алина всегда засыпала, уткнувшись ему в плечо. И в гетто так засыпала. Правда, оттого что они были у всех на виду, стеснялась. Лишь когда все в комнате засыпали и становилось по-ночному тихо, она осторожно поворачивалась на бок, легонько, словно виновато, утыкалась ему в плечо, и по ее дыханию он чувствовал, как она погружается в сон. Сам он тоже ждал этого — ее голову у плеча. Даже в подвале, где между ними лежит Яник, — Алина через него протягивает руку и кончиками пальцев касается его плеча.

В столовой снова забили часы. Половина. Третьего или четвертого? Он все еще не спит, а завтра нужна ясная голова и силы. Если кто-нибудь из друзей Норейки или Станиславы согласится принять Яника и Алину, он немедленно, то есть как только начнет темнеть, вернется в подвал, чтобы сразу же вывести их оттуда.

Внезапно его поразило, что он думает только о Янике и Алине. А родители? Нойма?

Нет, о них он тоже думает. Все время думает. И завтра, когда Феликс будет уходить к Норейке, еще раз напомнит.

Неужели действительно в целом городе не найдутся всего три прибежища для ребенка с матерью, двух стариков и молодой женщины?

Но ведь того же, чего и он, хочет каждый узник гетто. А немцы держат жителей города в постоянном страхе. «Кто будет помогать еврею, тот и сам будет приравнен к еврею».

А в самом гетто спрятаться тем более негде. Все эти тайники, так называемые «малины», солдаты давно научились обнаруживать. Всего-то и надо отодвинуть от стены какой-нибудь шкаф или буфет, и окажется, что за ним дверь в комнатку, битком набитую перепуганными людьми. Остается только «Heraus, schneller!», кого-то для наглядности стукнуть прикладом, кого-то пнуть ногой и все. А в той кладовке, где они во время последней акции сидели… Если бы кто-то не окликнул солдата, который уже сбивал замок, то сейчас их бы не было на свете.

Самое странное, что после каждой акции опять начинаются разговоры, что теперь — все, больше не будут угонять. Кто-то от кого-то слышал, а тому сказал какой-то хороший немец, что им нужна рабочая сила и, если будем честно работать… Отец это называет «колыбельной для легковерных», правда, не при женщинах, — при них отец делает вид, что верит. А сам он, Виктор, и при женщинах не делает вида. Мать даже как-то вздохнула:

— Виктор, какой ты безжалостно трезвый человек.

Возможно. Зато он не строит пустых иллюзий. Для того немцы и обнадеживают, чтобы эти глупые «Juden» поверили, не паниковали, не сопротивлялись. Человек, которому обещают сохранить жизнь, послушен.

В столовой опять забили часы. Уже четыре. Надо заставить себя уснуть. Заставить.

Когда Борька был маленький, он все спрашивал: «Как можно заставить себя?»

Что с ним?..

Мать надеется, что они встретятся. Когда он выходил, шепнула:

— Разыщи Бореньку.

Разыщи. А где?