Свет очага

ТРЕТЬЕ ИЗМЕРЕНИЕ

Вероятно, одна из характерных особенностей искусства конца XX века — одержимость, с которой углубляется оно в колодец прошлого, способного становиться живой и трепетной частицей настоящего, бросая свой отсвет также и на образ еще не сложившегося будущего. Кроме того, необходимость оборачиваться к событиям минувших дней бывает вызвана зачастую особым отрезвляющим воздействием дистанции. Она сменяет первоначальное, оглушающе острое переживание всякого явления умудренной пристальностью взгляда к тончайшим, хрупким нюансам его осуществления, которые прежде оставались в тени глобальных событий. Так вышло, допустим, с темой революции и гражданской войны, когда литература занялась их отражением в индивидуальной судьбе и трагизмом восприятия единичным сознанием безумной ломки всего привычного, налаженного порядка вещей. Так появились «Тихий Дон», «Города и годы», «Старик». Нечто подобное должно произойти, разумеется, и с темой Великой Отечественной войны. В грандиозном столкновении двух великих армий была выхвачена и приближена к нам личность, вновь обретя свой статус величины первостепенной значимости в литературе. В произведениях Быкова, Бондарева, Бакланова, Васильева, Кондратьева был достойно и правдиво воплощен образ рядового творца Победы, когда из своей безымянной многоликости он выступил на гребне предельной ситуации сгустком духовной силы народа, решающего фактора в исходе войны.

И это, однако, еще не явилось завершающим словом в развитии военной темы советской литературы. Думаю, в 70—80-е, пронизанные неким всеобщим экологическим мотивом, когда свою главную заботу культурная мысль видела в том, чтобы спасти человечество как род в его духовной целостности, и все усилия литературы были направлены на возвращение первозданной сути этому понятию, думаю, в это время вполне закономерно было подойти к теме войны уже не в аспекте победы над ужасом смерти и проявления самых высоких свойств духа, а в аспекте противоестественности самого соединения двух этих образов: войны с фигурой человека. Здесь возникает тема попранной, но несломленной человечности, которая стремится прежде всего сохранить на земле жизнь и живое, проходит сквозь кровь, огонь и все ужасы, противостоя чудищу войны не силою оружия, а только своим существом — надеждой спасти жизнь, ее ничем не извращенный смысл. В этом своеобразие третьей точки зрения на войну — ее мертвенное нутро обнажается особенно явно в столкновении со своей противоположностью — жизнью мирного населения, которое и в гуще самого пекла упорно пытается сохранить свои здоровые, естественные устои и гибнет в этой безуспешной попытке.

Так, вобравшая в себя свидетельства уцелевших жителей сожженных белорусских сел книга «Я из огненной деревни» Адамовича, Брыля и Колесника потрясает не одним описанием варварской жестокости истребления беззащитных людей. Но ведь это рассказывается нам об уничтожении целых крестьянских семей — на редкость прочного и гармонично устроенного организма, обладавшего, как правило, большой разветвленностью и жизненной устойчивостью. Организма, который этой своей гармоничной завершенностью был надежен, свят и, казалось, вечен и с этой крепкой верой цеплялся за свой заведенный уклад, пытался его сохранить даже в окружении оккупантов и вдруг, в одно страшное, неожиданное мгновенье, сгорал, пропадал навеки в пламени запаленной родной избы.

Сращенный через землю с самой жизнью, мудрый и прочный мир крестьянской семьи — самое жизнестойкое, миролюбивое и беззащитное звено человечества, разрушаясь, словно говорит о разрушении всего мира.

Образ исчезающих в дыму и пламени людей, становящихся золой и пеплом, а когда-то деятельных и полных жизни, в наши дни этот образ уже непроизвольно прочитывается как обобщенный символ возможной судьбы всего трудолюбивого и талантливого рода человеческого. Образ, в котором, возможно, воплощена одна из главных тревог XX века.

Подобный же поворот военной темы должен был, разумеется, неминуемо проникнуть и в художественную прозу. Так. новый роман известного казахского прозаика Тахави Ахтанова — не о войне раздумья, не о мужании воли среди грохота и взрывов снарядов, под реющим призраком смерти и не о подвигах славных и безвестных защитников Родины. Автор, казалось бы, сохраняет всю атрибутику «военной прозы»: из военного гарнизона близ Бреста мы попадаем в захваченную оккупантами белорусскую деревушку, а оттуда— в лес, к сражающемуся партизанскому отряду, но знакомые приметы жанра здесь присутствуют на вспомогательной роли. Роман написан не о войне, а о жизни. Как высшая ценность, как священное дело и назначение человека в нем утверждается жизнь. Именно из идеи сопротивления небытию, из естественного стремления человека жить и выжить хоть в самом аду вырастает книга Ахтанова. И это поэтическое чувство-мысль, которое, как в стихотворении, держит на себе все здание книги, отличает ее от произведений прозы чисто «военной». Все грозные и трагические события, боевые вылазки партизан, казнь жителей деревни, где уничтожено было фашистское руководство, мы получаем через восприятие героини романа, молодой матери-казашки, которая с младенцем на руках пробирается к родному аулу через горящую землю Белоруссии. Этот образ, активно противостоящий хаосу и насилию, выделяет по-новому бессмыслицу войны. Назира, юная жена командира Красной Армии, всего три месяца как впервые ступившая за пределы дома и очутившаяся в дважды ей чуждой реальности — ином, к тому же охваченном войной крае, — не просто некое лицо, повествующее о своих испытаниях. Она — мать, защищающая жизнь своего ребенка, а значит, сила, достойная на равных соперничать со смертью.

Сравнительно короткий промежуток мира и затишья принес человечеству столько проблем почти неразрешимой сложности, так недвусмысленно и остро свел воедино вопрос прогресса и угрозу самоистребления, что человечеству невольно пришлось ощутить себя в положении скорпиона, который ядом своим, по поверью, поражает себя же самого. Возможно, всего за мгновенье до взрыва, наблюдая с разных сторон грозные симптомы, человек задается вопросом: для чего он появился на свет — для бесславной гибели, чтобы стать жертвой собственного хитроумия, или был он достоин другого удела?

Свой ответ литература пытается найти в уроках минувшей войны. Тогда, в атмосфере узаконенного зверства, в ситуациях, не оставлявших, казалось, надежды, теряя дом и родных, люди сохраняли мужество и веру. В «Свете очага» читатель видит отражение катастрофы через восприятие, максимально приближенное к его собственному, с той же степенью неподготовленности, незащищенности от ее ужасов. Этому способствует особое положение героини Ахтанова. Назира до конца так и не порывает связи с нормальным, естественным процессом человеческой жизни. В гуще партизанских боев и расправ над мирными жителями она вынашивает ребенка, находит мужа и каким-то чудом ухитряется поддержать свой хрупкий семейный очаг. Она не может взять в руки оружие и святым, праведным гневом воина и мстителя оградить свое сознание от кошмаров военного времени: нелепых смертей, предательств, изуверства завоевателей. Наивная казашка из аула, едва знающая чужой язык и нравы, не умеющая хотя бы слиться с толпой, в ней затеряться, юная женщина в огромном мире, хранимая от гибели только чудом и материнским инстинктом, она может лишь смотреть вокруг с чувством свежим и чутким к трагическому абсурду происходящего.

Эта книга как бы окончательный расчет писателя с войной, которая была когда-то частью его судьбы, в результате чего и появился первый роман Ахтанова о войне — «Грозные дни». Это первое обращение к военной теме носило явную печать настроения тех лет, 50-х, — всеобщего энтузиазма и подъема духа от бодрящей радости победы. Настроение совпадало с оптимизмом и уверенностью самого молодого автора, офицера, участника недавних боев. Теперь же, тридцать лет спустя, с высоты своей нынешней умудренности и умудренности своего времени. Ахтанов вновь пишет о войне, рассматривая ее совсем в другом ракурсе — в кругу философских проблем. Спохватившись, что за величие целей и идей часто упускают из виду духовный и нравственный климат общественной жизни, что грандиозные перемены и нашествие цивилизации на нас угрожают обезличиванием, полнейшим беспамятством или уродливым развитием личности, искусство забило тревогу. Счет ведется теперь на такие потери, которые прежде казались неизбежными и незначительными. Что касается жанра военной прозы, то здесь можно увидеть, как на передний план в нем стали выступать темы, бывшие прежде на обочине интересов, сопутствовавшие основной. Такое смещение фокуса мы находим в «Свете очага». Ахтанов раздвигает пространство и время смятой, раздавленной действительности, где царят хаос и безумие, где обесценены прежние ценности: справедливость, гуманность, сама жизнь — неумолимой волей военной машины. Войну он судит миром, ибо в мирной жизни человек не способен поверить в войну, признать ее диктат над своими поступками. Она — химера, страшная сказка, которая обязательно рассеется с наступлением утра. Фигура Назиры, столь необычная в военном произведении, многофункциональна, многозначна и в каждом значении выявляет чужеродность войны существованию человека. Назира не просто мать, она — олицетворение жизни. Она являет собой классический тип в литературе — тип простодушного человека, восстанавливающий первоначальный замысел порядка вещей, моментально реагирующий на малейшую несообразность, противоречие в происходящем. Неопытная, только познающая этот мир женщина чувствует боль другого или его фальшь, неправду. Она не делит своих товарищей на героев и рядовых. В ее любящем, сострадательном взоре они все уравнены. Все они для нее — близкие, единственные люди, которым пришлось пройти через непосильные испытания, отрывая от себя что-то дорогое, падая, вновь с трудом поднимаясь к своему подвигу. Были и предатели, было вполне определенное к ним отношение. Но вот появился в партизанском отряде, куда попадает после долгих мытарств Назира, славный паренек Прошка. И выясняется, что отец паренька — тот самый полицай Усачев, чьи руки в крови расстрелянной гитлеровцами деревни. Партизаны схватили его и казнят. Какие высокие слова, какие доводы разума помогут Прошке справиться с живой болью, которую он испытывает, переступая через не нами придуманные узы крови, законы родства? Назира всем сердцем откликается на смятение и отчаяние паренька. Сочувствует этой боли и автор, отнюдь не ратующий за то, чтобы с бездумной легкостью отрекаться от всего на свете во имя идеи. Его здесь интересует нечто другое. Да, в войну люди проявили удивительное мужество и силу духа, которая побеждала любые другие чувства. Но пусть героизм остается героизмом, Ахтанов сожалеет о том, что обстоятельства властно требовали когда-то этого героизма и жертв, а также жизней миллионов и миллионов. Прошка, Касымбек, муж Назиры, подруга ее Света — Назира всех их любит и жалеет, зная, что никак ей не уберечь их ни от войны, ни от судьбы. Пользуясь старинным выражением, мы читаем в их душах, благодаря той родственной, чуткой нежности, с какой относится к ним эта простая, бесхитростная натура, и видим, как из тягчайших мук отречения от своего естества рождалось то великое, что было частицей священного народного гнева. Это не умаление подвига, а протест против вопиющей несправедливости войны. По неслыханной милости случая вновь обрел жену и сына, рожденного в лесу у партизан, Касымбек и вместе со счастьем нажил новое испытание — ходить на задания и каждый раз заново отрываться сердцем от такого нереального здесь, в этой обстановке, живого очага тепла и нежности. Герои Ахтанова принадлежат в основном к той категории людей, о которых писали: погиб смертью храбрых. Не приходится сомневаться в их мужестве. Но почти незначительное изменение угла зрения — и вот уже представление о всей мере проявленного этими людьми мужества и стойкости духа сохранено, но при этом главным становится другое — страдания, которыми была оплачена эта победа над собою, чувство протеста и безмерной тоски, с каким живое отрывало себя от жизни и прощалось со всем, что ему дорого, не раз, не два, а долгих четыре года. Естественно, это мужество имеет мало общего с безукоризненной четкостью книжного образца. Допустим, как произошло с тем же Касымбеком? Нелепая оплошность — забыл бикфордов шнур в вещмешке убитого товарища, а тут идет состав, который надо взорвать. И остается одно — применить зажигалку, а значит, взорваться самому тоже. В считанные секунды, когда надо принять жестокую безысходность ситуации, всплыла вдруг мысль о жене, о сыне, и злосчастное естество подвело, не захотело подчиниться такому насилию над собой. И снова Назира бесхитростно рассказывает, как казнил себя ее родной человек за минуту слабости, как, превозмогая страх, поселившийся в нем после того случая, с мрачной одержимостью рвался навстречу новым опасностям и встретил-таки свою погибель. Каждый боец, каждый образ этой книги должен был стать, по замыслу автора, символической фигурой протеста против нечеловечности той реальности-химеры, подчинявшей все здоровое, прекрасное своим страшным законам.

Подвиг, не важно, большой был это подвиг или поскромнее, совершен, и человек погиб с честью, защищая Родину, а это заслуживает всяческого уважения и благодарности потомков. Что можно добавить к этому? Вся наша победа держалась на подобных подвигах. И не обвинишь войну в Прошкиной драме, не проклянешь ее, разделившую отца с сыном: была подлость в натуре самого Усачева-старшего. И всякий погибший на войне тоже ведь оставлял после себя семью. Так из-за чего же беспокоить здесь себя писателю, не праздны ли его переживания по поводу выбора там, где абсолютно четко были расставлены добро и зло и не могло быть у человека никаких мучительных колебаний за и против, разве что неизбежная боль? Но разве здесь не сказывается просто характер времени, как свою главную проблему вынесшего, поднявшего уязвимость и драматизм существования венца творения — человека, его напряженное внимание и сочувствие всякой боли, коль скоро она неотделима от пути человека в мире?

В романе есть еще один образ, в котором с проникновенной силой выразилась неизбывная драматичность, хрупкость и сложность сплетения страстей, движущих человеком, — это подруга Назиры по гарнизону и по скитаниям в лесу после неудавшейся эвакуации Света. Ее прелесть и обаяние окрашены глубоким безразличием к себе и душевным надломом.

История этого надлома проста — это история юной, наивной девчонки, которой совсем нечего было выставить против ударов судьбы. Эта история трогает и волнует, как всякая история прекрасного, обещающего начала человеческой жизни, как грубо и невзначай смятое ожидание счастья и радости. Света говорит о себе с неестественным спокойствием давней примиренности со своим горем. Репрессия отца и высылка матери из города и сразу же следом — предательство любимого и его матери, людей, которым она слепо верила. Но чувствуется настораживающий оттенок красивой печали и разрешения себе на душевную праздность в переживаниях Светы при всей ее искренности. В дальнейшем жизнь не оставляет ей возможности оставаться чарующе слабой и безвольной, когда знакомит ее с подлинным страданием. Из оцепенения выводит ее безжалостная, отрезвляющая действительность — война. В деревне, куда отправилась за куском хлеба, Света становится жертвой прихоти немецкого офицера. Ахтанов стремится воплотить в одном живом и правдивом образе многозначность человеческой натуры, чуждую некой выверенной аккуратности и ровности судьбы и поведения. Его героиня как бы запрограммирована для бед и испытаний и при этом способна подняться на высоту духовности, не утратив своей человеческой достоверности. Писатель показывает ее с беспощадной откровенностью глубокого понимания и уважения к реальному, непридуманному человеку. Он проводит свою героиню через все круги унижения: ледяное, учтивое равнодушие немца, презрение баб, собственное черное, безысходное отчаяние, заставившее ее кричать и обвинять Назиру в том, что произошло, что именно ей, Свете, пришлось отправиться в ту деревню и именно с нею должно было так случиться. Такой она врезается в нашу память: безобразная, надорванно воющая, с двумя пучками травы, зажатыми в руках, раздавленная сознанием, что неизвестно за что затоптана и погублена ее жизнь каким-то жестоким произволом.

Когда мы встречаем Свету снова, в ней ничего уже не остается от женщины, которую жизнь несла в своем потоке как щепку, безвольно погруженную в свои печали. Перед нами бесстрашная партизанская разведчица, выполняющая опасные поручения в тылу врага. И тут мы видим, как все содержание этого характера и этой судьбы противится и не желает вмещаться в слишком канонические, затверженные представления наши о разведчике, как образце несгибаемости, душевной ясности, со всем объемом диктуемых этим образом понятий и эмоций и непременной коллизией нравственного поединка с фашистской машиной безнравственности. Здесь писателя интересует как раз обратное: человеческое, незащищенное, с тысячей его проявлений, проблем, которые никакими обстоятельствами не отменяемы и не могут быть обузданы и подчинены единственной функции, пускай самой важной.

Судьба Светы остается драматичной, изломанной. Мы чувствуем ее боль, прирученную, но отбрасывающую постоянную тень на это прекрасное женское лицо. Автор отказывается от эффектных, выигрышных сцен, и мы так и не увидим Свету в ее рискованном деле, не услышим от нее патетических монологов. Обретенная ценою немалых страданий строгая сдержанность, не допускающая откровений, не имеет ничего общего с былой сосредоточенностью на себе красивой женщины, живущей в камерном мирке своих счетов и обид на судьбу. Прежний клин выбит новым, посильнее. Короткое расслабляющее забытье, иллюзия, что возможны между нею и завоевателем чувства и отношения просто мужчины и женщины, в неком уютном вакууме без учета всемирной горячки и пожара — и сокрушительное пробуждение. И вечное, казнящее напоминание — дочь, оставшаяся от той встречи. Отважная, как никто другой в отряде, Света пребывает в двусмысленном и печальном положении, когда ее окружает презрительное отчуждение партизан, а она даже не может заметить его, поглощенная тягчайшим судом собственной совести. Мужество Светы — это абсолютное мужество окончательного отречения, отказа от себя и даже от своих страданий. Но проницательность любящего сердца Назиры видит все ту же Свету, которую она всегда жалела в ее несчастливой доле.

Света гибнет в очередном задании, не сдавшись под пытками. Но знаком ее для нас остается не пафос ее героического преображения, а сцена, где единственный раз с тех пор, как стала партизанкой, она проявляет себя слабой, беспомощной женщиной и где так многомерно и многозначно проявляет себя сложная природа личности. Это сцена, где Николай, муж Светы, также оказавшийся в лесу у партизан, узнав о своем позоре, хочет застрелить ее. Понимая, что движет Николаем обыкновенная ревность, оскорбленное самолюбие, не желая ни объяснять, ни оправдываться, безучастная под направленным на нее пистолетом, Света в объятьях подоспевшей Назиры, которая загораживает ее собою, и осознав, что ей грозило, внезапно обмякает и непроизвольно начинает дрожать. Возможно ли все это впихнуть в строгие законы образа? Герой, подпольщица с несомненными заслугами перед Родиной — и вдруг такое жалкое, странное положение, когда ее третируют, словно обычную дрянь, и что-то в ее горькой душе не дает ей даже защищаться. И вместе с тем сколько в ней не просто гордости — гордыни, на пренебрежение отвечающей еще большим пренебрежением. Сколько усталости, одиночества, горечи и при этом — бесконечной силы жизни, не дающей потонуть, выносящей наверх тем вернее, чем глубже было падение ее и отчаяние. Женственность, недосягаемая для сплетен и косых взглядов, и обугленная навеки душа. Но весь этот поразительный, пестрый сплав чувств и состояний своей героини Ахтанов разворачивает, отнюдь не умаляя героического. В его изображении героическое — это составная часть объемного человеческого, один из цветов в спектре радуги, который невозможно рассматривать отдельно, без риска разрушить живое единство. И это особенность, присущая концу XX столетия. Ознаменованный пульсирующим, неустойчивым равновесием, в своем осмыслении бытия он идет к синтезу через распятие и беспощадный анализ каждого явления, каждого события.

Существует еще и третья ипостась Назиры — носитель мироощущения иного народа, иного уклада жизни, со своим богатым нравственным опытом и мудростью, тяжким путем к истине, своими радостями, заботами и горестями. И роман движется как бы в двух плоскостях, которые подчас словно никак не соприкасаются: реальное развитие событий и воспоминания Назиры об ауле. Казалось бы, произвольно помещенные в текст романа, эти воспоминания словно возвращают жизни на миг ее здоровые, гуманные основы. Воспоминания — это уголок прежнего мира, уцелевший в бушующем огне. В них сохранилась и все так же властно требует работы ума и души нравственная сердцевина жизни, и они еще могут служить растерянному сознанию ориентиром в этом огне.

Бесхитростные истории о проделках аульных шутников вдруг оборачиваются ненавязчивым выводом о возможности подлинного понимания и дружеского участия у людей разных национальностей. А знакомство и дружба со Светой наводят Назиру на неожиданные размышления об их отношениях с Касымбеком, о том, насколько они равноправны и бесспорны, — о том, что прежде казалось ей абсолютно ясным. Пути развития двух народов, их нравы и обычаи, будучи различными, скрещиваются, взаимно объясняя друг друга, на том, что едино везде и всегда, — на человеческих страстях и судьбах. Так в разных уголках нашей страны обнаруживаются два человека, зеркально повторяющие друг друга, — полицай Усачев и земляк Назиры Турсунгали. Оба — бывшие активисты, пена, возникшая на гребне сложной поры раскулачивания и коллективизации, они пугали людей неясными им еще переменами. И обоих время поставило на место. Турсунгали притих и затаился, так же, как до поры затаился Усачев, дождавшийся своего нового звездного часа — прихода гитлеровцев. Дополняя друг друга, эти двое из частного прискорбного случая превращаются уже в целое явление мелкой и мстительной жажды власти, в которой зреет зерно предательства. Жизнь оказывается куда шире и больше войны. Она побеждает войну и тем, что этих мыслей, этой памяти война отменить не в силах. Она только может помешать Назире обдумать их хорошенько, но они всплывают упрямо, волнуя, перекрывая инстинкт самосохранения и тяготы ее положения. Самые болезненные, горестные ее воспоминания все равно несут в себе гуманизм, живительную силу той боли, волнения, нежности, которые есть драгоценное свойство нашей памяти.

Отступая хоть на мгновения перед всемогуществом человеческой памяти, этой стихии, не выбирающей себе срока, война открывает, что не прекращается с нею все заветное, составляющее сущность человека и его бытия, все то, что должно сопровождать нас до последнего часа. Она — лишь краткое нарушение нормального хода жизни, а сама жизнь продолжается, совершается, тяжело, в муках, но, как закон, непреложно. Она и есть истинная реальность в любое время, в любых обстоятельствах. Но высшее, синтезирующее, обещающее жизнь и веру назначение Назиры, ее святая миссия в этой войне — быть матерью. И это не просто символ. Оно обретает действенность ее оружия против войны. Давным-давно, когда Назира была еще совсем ребенком, бабушка Камка повела ее на могилу матери и поставила там зажженную свечу, сказав: «Да не угаснет твоя свеча, родная моя». «Я боялась, а не погаснет ли свечка, как только кончится жир? Наконец, не выдержав, я спросила об этом у бабушки.

— Эх, дите, ты мое дите, — покачала она головой, — ведь это ты ее свеча. Ведь она лишь о тебе думала, бедняжка, о тебе».

Образ свечи еще будет встречаться в произведении. Он станет его лейтмотивом, ключевым образом. Он будет прочитываться между строк в сценах, где гибнут дети, разлучаются семьи, вырезается под корень целое селение. Там гаснут огоньки и уже не остается надежды на возвращение, обновление жизни. Такова трагедия деревни, где пряталась Назира. Фашисты расстреляли эту деревню до последнего человека. Расстреляли и общую любимицу и певунью, маленькую Парашку. Это массовое убийство, где лишь случай спас Назиру, останется для нее апофеозом бессмысленного зверства войны, и память о нем будет ее преследовать, врываясь зловещим предостережением в минуты затишья и даже тогда, когда все ужасы для нее будут уже позади. Свирепый разгул смерти, который в считанные минуты смел большую, разноголосую и разноликую толпу, не посчитался с детской верой в свою неприкосновенность веселой и бойкой Парашки, методичность и хладнокровие этой бойни будут снова и снова повторяться для нее бесконечной пыткой, разыгрываясь в ее потрясенном сознании все в новых лицах. То увидит она случайное пятно крови на пеленках своего сына и вспомнит того младенца, который выпал из рук убитой матери и покатился к ногам солдата, швырнувшего его, как куклу, в овраг; то почудится ей давленая ягода крови на бороде старого партизана Кузьмича в разгар веселого застолья товарищей по случаю крупного успеха советских войск. Но участь бедной Парашки, беспечно доверчивой к миру, в котором она родилась, твердо верившей в абсолютное могущество своих песен и не ведавшей, что значит кого-то бояться, эта ужасная смерть станет вечной пыткой для той, чья вина была в том лишь, что она присутствовала при этом, побывала в самом аду и вернулась оттуда к людям. Эта смерть запомнится Назире особо нагромождением действий, как-то не соответствующих этому мрачному ритуалу, отчаянно и жалко восстающих против него.

Другие принимали смерть, хоть и не без попыток сопротивления, но они-то понимали хотя бы, что происходит. Парашка же, затеявшая в обреченной толпе прятки, лишь тогда увидела свою смерть, когда мать с нею на руках погнали к оврагу. И тут своим наивным, ребяческим упорством, пытаясь помешать тому, что ее ожидало, она запевает, надеясь образумить, умилостивить смерть и тех, кто обрек их с матерью, не зная, что главные каратели далеко и не видят, не слышат ее и ничего о ней не знают и знать не захотят. И медленно-медленно поднимется рука матери и зажмет этот поющий ротик, и слезы девочки польются на материнские пальцы. Вот этой оборвавшейся, до самого конца своего не понимающей смерти, жизни крохотного существа не сможет уже никогда забыть Назира, растравляя душу этим обременительным, страшным грузом памяти и через нее по-настоящему уясняя цену и смысл бытия и небытия. В чем же заключался смысл ее собственного, пассивного будто бы пребывания среди воюющих? А именно во всем ею увиденном и пережитом. В том, что она вернулась невредимой сама и сберегла три слабых огонька, частицы существ любимых людей: Касымбека, Светы, у которой осталась маленькая дочь, теперь ставшая дочерью Назиры, и Абана, заменившего ей Касымбека и также погибшего, но успевшего заронить в нее искру новой жизни. Она выжила и вернулась из пламени войны не сломленная и не опустошенная, чтобы не оборвались голоса этих троих и след их на земле. В этом возвращении — ее спор со смертью, так долго и настойчиво окружавшей Назиру на ее затянувшемся пути домой. Она познала достаточно потерь и горя, но заботы о живом и созидающем охватывают ее слишком плотно и прочно, что естественно и несомненно, как дыхание, все ее помыслы должны быть обращены к жизни, не дожидаясь, пока затянутся раны. Назира — это неделимая частица от плоти своего народа. Недаром основной вопрос ее военного опыта находит свое разрешение в опыте и мудрости народной, в давнишней истории двух влюбленных: Енлик и Кебека и вражды родов Найман и Тобыкты. Кебек бежал с просватанной за другого Енлик и укрылся с нею в горах. Разъяренные родичи девушки, мстя за свою честь, разыскали и жестоко казнили обоих. Родичи юноши не посмели с ними воевать и не стали требовать кун — плату за убитого. В том был свой расчет. Понемногу и настойчиво тобыктинцы стали оттеснять найманов с лучших земель и источников. Позор за эту неправедную гибель пал не только на головы жестоких судей. Весь род Найман разделял его с ними, не смея поднять глаз на недавних соседей и друзей, и они отступали, беспрекословно подчиняясь отныне воле тобыктинцев.

Естественно, не просто час, когда немцам «страшно станет глянуть в глаза человечеству», не эта мстительная идея — главный вывод этого урока. В нем заключается надежда на предостережения, на поучительный пример, который должен послужить будущему.

Появление подобных произведений в документалистике и в художественной литературе позволяет судить об определенном повороте советской прозы о войне в бытийственную сторону. Война как художественный образ получает некое дополнительное, третье, измерение, представая со страниц этих произведений полем колоссального эксперимента, где высвобождается самое темное и уродливое, но также и самое позитивное, здоровое начало природы личности и в созвучии с болевыми проблемами наших дней должно послужить разгадке вопроса, какое же из двух начал окажется сильнее и возьмет верх. Книга казахского писателя, отказываясь от традиционного для жанра военной прозы мотива выбора, нравственного испытания героев, показывает войну как бедствие, чудовищное испытание, в котором жизнь отстаивает себя. Война — это конец света, переставший быть метафорой, это гибельная пропасть, которая может поглотить человечество. Ее страдания суровы для героев, солдат и для беспомощных малых детей, потому что идут вразрез с естественными стремлениями людей. В этом ракурсе даже подвиг лишен привычного ореола величия и славы. Он — вынужденная необходимость, крайность, которую приходится принимать, хотя все существо человека противится этому.

Но война же проявляет лучшие свойства народа: его гуманизм, жизнелюбие и упорство, как у травы, которую выпалывают и жгут, но она прорастает, восстанавливая себя из пепла. Не усталость или отчаяние приводит с собой героиня Ахтанова, вернувшаяся наконец в родные края, заглянувшая в лицо смерти. Нет, три крохотных, но веских аргумента в пользу жизни, ее непрерывности, ее вечного круговорота. И мудрость трагедии-предостережения, случившейся в давние годы в судьбе двух казахских родов Найман и Тобыкты, вторит неприятием насилия и жестокости как способа разрешения любых проблем человеческого общества.