Свет погас

Глава XIV

— Прошу прощенья, мистер Хелдар, но… дозвольте полюбопытствовать, не ожидается ли каких перемен? — спросил мистер Битон.

— Нет!

Дик только что проснулся в том безысходном отчаянье, с каким встречал каждое новое утро, и отнюдь не был расположен к любезности.

— Само собой, сэр, это впрямь меня не касается, и вообще я завсегда говорю: «Занимайся своим делом, и пускай никто не суётся в чужие дела», — но мистер Торпенхау перед отъездом дал мне понять, что вы, ежели можно так выразиться, надумали перебраться в собственный дом — да ещё какой дом, с двумя квартирами внизу и наверху, и там вас будут лучше обхаживать, чем здесь, хоть я и стараюсь одинаково угождать всем жильцам. Верно я говорю?

— Эх! Я мог бы перебраться разве только в сумасшедший дом. Но все же не трудитесь отправлять меня туда раньше времени. Пожалуйста, подайте завтрак и уходите.

— Смею надеяться, сэр, я не сказал ничего дурного, но право слово, смею надеяться, я делаю все, что только в человеческих силах, для всякого, кто здесь квартирует — и особливо для тех, кому выпала в жизни тяжкая доля, — вот, к примеру, как вам, мистер Хелдар. Вы ведь любите копчёную сельдь с молоками? Сельдь с молоками совсем не то, что с икрой, такую достать куда трудней, но я завсегда говорю: «Не беда, ежели надобно малость потрудиться, только бы сделать жильцам удовольствие».

Мистер Битон ушёл, и Дик остался в одиночестве. Торпенхау давно уехал; кутежи в его комнатах прекратились, и теперь Дик кое-как влачил свою жизнь, которую он слабодушно считал не лучше смерти.

Тяжко жить одному, в вечной темноте, не различая дней и ночей; засыпать от утомления среди дня и внезапно вскрикивать на холодном рассвете. Поначалу Дик, едва пробудившись, начинал ощупью бродить по коридорам, пока не заслышит чей-нибудь храп. Это означало, что день ещё не наступил, и он понуро плёлся восвояси. Со временем он приучил себя смирно лежать до тех пор, пока в доме не поднимется шумное оживление и пока наконец мистер Битон не скажет ему, что пора вставать. Одевшись — а теперь, когда Торпенхау уехал, одевание стало делом долгим и хлопотным, потому что воротнички, галстуки и прочие предметы туалета, как назло, прятались в самых дальних углах комнаты, и Дик вынужден был отыскивать их, ползая по полу и стукаясь головой о стулья и сундуки. Одевшись, он решительно не знал, чем себя занять, и сидел, предаваясь печальным размышлениям, которые прерывались за день только три раза, когда ему приносили поесть. Целая вечность отделяла завтрак от обеда, а обед от ужина, и хоть сотни лет моли бога помутить твой разум, все равно бог останется глух к этим молитвам. Напротив, разум обострился, мысли мчались в бурном круговороте, вертелись впустую, как скрипучие мельничные жернова, когда нет помола; и все же мозг не уставал, не давал покоя. Он рождал мысли, воскрешал образы и картины прошлого. Он пробуждал воспоминания о Мейзи, о былых успехах, об отважных скитаниях на суше и на море, об упоении работой и радости, когда эта работа по-настоящему удавалась, а воображение рисовало все, что ждало бы его впереди, если б только глаза по-прежнему служили ему верой и правдой. Когда же от усталости мысли наконец прерывались, душу Дика беспрерывно захлёстывали волны исступлённого, нелепого страха, — он все время боялся умереть с голоду, испытывал ужас при мысли, что невидимый потолок вот-вот обрушится ему на голову, опасался, что в доме вспыхнет пожар и он погибнет в пламени, как последняя вошь, и ещё его терзали иные кошмары, вовсе не связанные со страхом смерти. Тогда Дик, понурив голову, стискивал подлокотники кресла и, весь в поту, боролся с собой до тех пор, пока звяканье тарелок не возвещало, что ему принесли поесть.

Мистер Битон подавал еду, когда у него бывало свободное время, и Дик привык выслушивать его пространные разглагольствования о неисправных газовых рожках, о пришедших в негодность трубах, которые никак нельзя починить, о мудрёных способах заколачивания гвоздей, на которые надо повесить картины, о прегрешениях подёнщиц и служанок. За неимением лучшего даже сплетни о прислуге обретают захватывающий интерес, а замена водопроводного крана становится целым событием, которое даёт пищу для толков не на один день.

Раз-другой в неделю, по утрам, мистер Битон брал Дика с собой на рынок, где он подолгу торговался, прежде чем купить рыбу, фитили для ламп, горчицу, саговую крупу и ещё всякую всячину, а Дик тем временем переступал с ноги на ногу и развлекался, перебирая жестянки или бесцельно теребя моток шпагата на прилавке. Порой мистеру Битону случалось встретить кого-нибудь из знакомцев, и тогда Дик смиренно дожидался в сторонке до тех пор, пока мистер Битон не спохватывался, что пора возвращаться.

Такая жизнь отнюдь не прибавляла Дику уважения к себе. Он перестал бриться, считая это опасным делом, а пользоваться услугами цирюльника отказывался, потому что это значило бы выставить напоказ свою немощь. Он не мог присмотреть за тем, чтобы одежда его была вычищена как следует, а коль скоро он и прежде не заботился о своей внешности, теперь он превратился в последнего неряху. Слепец не может соблюдать опрятность во время еды по крайней мере первые несколько месяцев, пока не привыкнет к окружающей темноте. Если же он требует чужой помощи и недоволен, когда эта помощь ему не оказывается, то поневоле должен заявить о себе и выказать твёрдость. Но тогда последний лакей поймёт, что он слепой, а стало быть, никчёмный человек. Поэтому умный предпочтёт затаиться и тихонько сидеть дома. Развлечения ради можно не спеша, по одному, вытаскивать щипцами угли из ящика и складывать их кучкой на каминной решётке, ведя счёт каждому, а потом аккуратно, уголёк за угольком, водворять на место. Можно вспоминать арифметические задачки и при желании решать их в уме; можно разговаривать с самим собой или с кошкой, если она удостоит его своим посещением, а будучи опытным художником, можно рисовать в воздухе; но это все равно что пытаться с закрытыми глазами изобразить на картине живую свинью. Можно подходить к полкам, пересчитывать книги и расставлять их по формату; или же пересчитывать рубашки, вынутые из платяного шкафа, и раскладывать их по две и по три на кровати, отбирая те, у которых истрепались манжеты или оторвались пуговицы. Но даже такое занятие в конце концов становится утомительным; а время ползёт медленно, очень медленно.

Дик получил разрешение посещать домашнюю кладовку, где мистер Битон хранил молотки, краны, гайки, длинные отрезки газовых труб, бутылки с керосином и куски верёвок.

— Ежели б я не знал, где у меня чего лежит, право слово, мне никогда не сыскать бы нужную вещь. Вам, поди, и невдомёк, сэр, экая прорва всяких мелочей надобна, чтоб содержать меблированные комнаты, — сказал мистер Битон. Он дёрнул дверную ручку, как бы собираясь уйти. — Тяжкая у вас доля, сэр, как я погляжу, очень даже тяжкая. Что же вы дальше думаете делать, сэр?

— По-прежнему платить за квартиру и еду. Разве этого мало?

— У меня и в мыслях не было сомневаться, сэр, что платить вы будете сполна, но я не раз говаривал своей супружнице: «У него тяжкая доля, потому как он не старик и даже не в пожилых летах, а совсем ещё молод. Потому-то ему так тяжко приходится».

— Пожалуй, вы правы, — сказал Дик рассеянно.

Эту струну в нем задевали столь часто, что он уже ничего не чувствовал — почти ничего.

— Вот я и подумал, — продолжал мистер Битон, все ещё делая вид, что намерен уйти, — может, вы пожелаете, чтоб мой сынишка Алф иной раз, вечерком, почитал вам вслух газеты. Он у меня отменно читает, особливо ежели принять в соображение, что ему всего-то девять годков от роду.

— Буду очень признателен, — сказал Дик. — Только уж позвольте мне отблагодарить его за труды.

— Помилуйте, сэр, об этом мы вовсе не думали, хотя, само собой, тут уж воля ваша. Но слышали бы вы, как он поёт «Мамуля — лучший друг сынули»! Эх!

— Я с охотой послушаю и пение. Пускай зайдёт ко мне вечером и прихватит газеты.

Алф оказался пренеприятным ребёнком, который слишком много о себе воображал, потому что в школе его наградили кучей похвальных листов, и незаслуженно гордился своим пением. Мистер Битон пришёл с ним вместе и весь сиял, внимая, как его отпрыск с грехом пополам визгливо тянул песенку из восьми куплетов на манер беспризорников из лондонских предместий, а потом отец выслушал похвалы и удалился, предоставив мальчику читать сообщения из-за границы. Через десять минут Алф вернулся к родителям бледный и перепуганный.

— Говорит, что не может больше терпеть, — объяснил он.

— Неужто, Алф, ему не понравилось, как ты читаешь? — спросила миссис Битон.

— Нет. Он меня очень даже хвалил. Сроду, говорит, не слыхал такого чтения, только он вынести не может того, что пропечатано в газетах.

— Видать, проигрался на бирже. Ты про биржу ему читал, Алф?

— Нет, там было только про войну где-то далеко, куда послали солдат, — длинно-предлинно, мелкими буковками и со всякими непонятными словами. Он дал мне полкроны за то, что я так хорошо читал. И обещался снова меня позвать, когда захочет, чтоб ему ещё чего-нибудь почитали.

— Это приятно слышать, но, право слово, за полкроны — Алф, положи монету в копилку, да сию же секунду, у меня на глазах — он мог бы продержать тебя подольше. А то он не успел даже по-настоящему оценить, как отменно ты читаешь.

— Я думаю, лучше оставить его в покое: такие люди завсегда этого желают, ежели душа не на месте, — сказал мистер Битон.

Хотя Алф читал специальную корреспонденцию Торпенхау невыразительно и бестолково, в Дике пробудился демон беспокойства. Сквозь гнусавое чтение ему слышался рёв верблюдов в военном лагере близ Суакина, солёные шутки и хохот солдат у кипящих котлов, горький запах дыма от костров, раздуваемых ветром пустыни.

В ту ночь он молил бога лишить его рассудка, считая, что достоин такой милости уже хотя бы потому, что до сих пор не застрелился. Эта молитва не получила ответа, да и сам Дик в глубине души понимал, что остался жить лишь благодаря неистребимой способности относиться ко всему с юмором, а вовсе не в награду за какую-то особую добродетель. Покончить самоубийством, убеждал он себя, было бы просто смехотворно и унизительно в столь серьёзном положении, да к тому же это значило бы расписаться в малодушии и трусости.

— Просто любопытства ради, — сказал он кошке, которая жила теперь у него вместо Дружка, — мне охота знать, сколько это будет тянуться. На ту сотню фунтов, что Торп получил по моему чеку, я могу прожить год. В банке у меня тысячи две или три, не меньше, — выходит, я обеспечен ещё лет на двадцать или тридцать. А потом я останусь при своих ста двадцати фунтах дохода, но к тому времени ещё нарастут проценты. Ну-ка, прикинем. Двадцать пять… тридцать пять — мужчина, как говорится, в расцвете лет… сорок пять — уже полная зрелость, самое время делать политическую карьеру… пятьдесят пять — «безвременно скончался в возрасте пятидесяти пяти лет», как пишут в газетах. Фу! До чего ж эти христиане боятся смерти! Шестьдесят пять — уже почтённые годы. Семьдесят пять — вполне можно дожить. Да, киска, это сущий ад! Ещё пятьдесят лет одиночного заключения в темноте! Ты умрёшь, и Битон умрёт, и Торп умрёт, и Мейзи… все умрут, а я буду жить, изнывая от томительного безделья. Мне ужасно жаль себя. Но хоть бы кто другой меня пожалел. Похоже, что я останусь в здравом уме до самой смерти, но боль никак не утихает. А тебя, киска, когда-нибудь подвергнут вивисекции! Привяжут крепко-накрепко к столику и начнут потрошить — но ты не бойся: будет сделано все возможное, чтоб ты не испустила дух. Ты останешься жить и тогда пожалеешь о том, что не жалела меня. А вдруг Торп ещё вернётся, или… если б я только мог поехать к Торпу и Нильгау, пускай даже я был бы для них обузой.

Кошка ушла, не дослушав, а вскоре явился Алф и увидел, что Дик разговаривает с ковриком у камина.

— Вам письмо, сэр, — сказал он. — Ежели угодно, я прочитаю.

— Дай-ка его мне на минутку, а потом я решу.

Протянутая рука едва заметно дрогнула, и в голосе слышался затаённый трепет. Ведь вполне могло оказаться… Но нет, письмо было не от Мейзи. Он определил это безошибочно, потому что слишком часто ощупывал три нераспечатанных конверта. Все же на миг в нем шевельнулась безумная надежда, что она решила ему написать, ведь он не понимал, что бывает непреодолимое зло, когда уже нет возврата к прошлому, пусть даже тот, кто в этом повинен, со слезами и самым искренним душевным раскаянием стремится все искупить. И лучше обоим, виновному и потерпевшему, навсегда забыть это зло, раз уж его невозможно исправить, как низкопробную работу, выпущенную в свет.

— Ну что ж, читай, — сказал Дик, и Алф старательно забубнил, как его выучили в школе:

— «Я могла бы подарить вам такую любовь, такую верность, о каких вы не смели даже мечтать. Неужели вы полагаете, будто для меня имело значение, что вы собой представляете? Но вы предпочли все пустить на ветер и остались ни с чем. Только ваша молодость может вас оправдать».

— Вот и все, — сказал мальчик и отдал листок, который тут же полетел в камин.

— Что было в письме? — спросила миссис Битон, когда Алф вернулся.

— Не знаю. По-моему, это какое-то руководство или наставление не пускать людей на ветер в молодости.

«Должно быть, я невольно что-то растоптал, когда свободно пользовался жизнью и мог идти, куда мне хотелось, а теперь это существо воспряло и нанесло удар в отместку. Как бы то ни было, спаси его бог — если только это не шутка. Но, право, ума не приложу, кому могло бы вздуматься преподнести мне подобную шутку… Любовь и верность, когда остался ни с чем. Звучит очень заманчиво. Неужели я и впрямь потерял нечто такое?»

Дик долго думал, но не мог припомнить, когда или как он умудрился вызвать у какой-то женщины столь несуразные побуждения.

И все же это письмо, касавшееся предметов, о которых он предпочитал не вспоминать, ранило его так больно, что он пришёл в неистовство и не мог успокоиться целые сутки. Когда сердце его, преисполненное отчаяния, едва не разрывалось на части, он весь, телом и душой, казалось, неудержимо проваливался в бездонную тьму. Тьма ужасала его, и он исступлённо порывался вернуться к свету. Но возврата не было, свет оставался недостижимым. Когда же он, совершенно измученный, весь в испарине, с трудом переводил дух, стремительное, неудержимое падение возобновлялось, ужас нарастал, становился все мучительней, побуждал его опять вступить в ту же безнадёжную борьбу. Потом он засыпал на несколько минут, и ему снилось, будто он прозрел. А после пробуждения все повторялось той же неотвратимой чередой, так что он окончательно изнемог, и в его мозгу закружились безотвязные мысли о Мейзи и о несбывшихся мечтах.

Наконец пришёл мистер Битон и предложил ему прогуляться.

— Нынче на рынок идти не надо, стало быть, ежели угодно, могу сводить вас в Парк.

— Нет уж, черт бы его взял, — промолвил Дик. — Пройдёмся по улицам. Я люблю слышать голоса прохожих.

Сказав так, он покривил душой. Слепые, недавно поражённые своим тяжким увечьем, терпеть не могут зрячих, которые беспечно разгуливают на воле, вместо того, чтоб брести ощупью, с вытянутыми руками, — но у Дика не было ни малейшего желания идти в Парк. С тех пор как Мейзи захлопнула за собой дверь, он побывал там один-единственный раз вместе с Алфом. Но Алф вскоре забыл о нем и убежал к друзьям ловить пескарей в Серпантиновом пруду. Дик дожидался его целых полчаса, после чего, чуть не плача от злости и негодования, обратился к первому встречному, который помог ему добрести до полисмена, а тот охотно оказал любезность и проводил его до извозчичьей стоянки напротив Алберт-холла. Дик не пожаловался мистеру Битону на забывчивость Алфа, но… совсем не так случалось ему гулять по Парку в былые времена.

— Какие же улицы вам угодны? — сочувственно спросил мистер Битон.

По его понятиям, чтоб отдохнуть, на славу, следует всем семейством, прихватив кульки со всякой снедью, отправиться в Грин Парк и посидеть там на травке в своё удовольствие.

— Ведите к реке, — сказал Дик, и они повернули к реке, причём Дик жадно прислушивался к этому плеску, пока они не свернули от Блэкфрайрского моста на проспект Ватерлоо, где мистер Битон принялся объяснять, какие живописные виды открываются вокруг.

— А по другой стороне, ежели только не ошибаюсь, — сказал он, — идёт та самая молодая женщина, которая приходила к вам на дом, и вы рисовали с неё портрет. У меня отменная память на лица, только вот имена ни в жизнь не могу упомнить, кроме, известное дело, тех жильцов, какие платят в срок!

— Догоните её, — сказал Дик. — Это Бесси Голь. Скажите, что я хочу с ней поговорить. Да поживей, любезнейший!

Мистер Битон перебежал мостовую, едва увёртываясь от омнибусов, и остановил Бесси, шедшую на север. Она сразу узнала сурового человека, который встречал её грозным взглядом, когда она подымалась по лестнице в мастерскую Дика, и первым её побуждением было бежать со всех ног.

— Ведь это вы служили в натурщицах у мистера Хелдара? — сказал мистер Битон, заступая ей дорогу. — Вы самая и есть. Он дожидается на той стороне, хочет с вами поговорить.

— Чего ради? — робко пролепетала Бесси.

Она припомнила — или, вернее сказать, до сих пор не забыла — судьбу, которая некогда постигла едва законченную картину.

— А того ради, что он так просил, ведь сам он слепой, света не видит.

— Стало быть, пьян?

— Нет. Форменно слепой. Напрочь лишился зрения. Вон там дожидается.

Мистер Битон указал на Дика, который стоял, прислонившись к парапету моста, — обросший щетиной, ссутуленный человечек в грязном пальто и торчавшем наружу замусоленном красном шарфе. Такого нечего было бояться. Ежели он даже погонится за мной, подумала Бесси, то вскорости отстанет. Она перешла на другую сторону, и Дик просиял. Ведь он так долго был лишён удовольствия поговорить с женщиной.

— Надеюсь, вы здоровы, мистер Хелдар? — спросила Бесси не без смущения.

Мистер Битон стоял рядом, важный, как дипломатический посланник, и внушительно сопел.

— Я совершенно здоров, и — разрази меня гром! — я очень рад видеть… то бишь слышать тебя, Бесс. А ты, с тех пор как получила деньги, хоть бы разок зашла нас проведать. Но я понимаю, тебе это ни к чему. Ты идёшь куда-нибудь по делу?

— Нет, просто гуляю, — ответила Бесси.

— Неужели опять взялась за старое? — спросил Дик, понизив голос.

— Боже упаси! Я внесла залог, — последнее слово Бесси произнесла с особенной гордостью, — и меня взяли на работу в бар, там я и проживаю, так что теперь я строго себя блюду. Ей-же-ей.

Мистер Битон не имел особых причин верить в возвышенность человеческих чувств. Поэтому он, даже не попросив извинения, бесшумно испарился, чтоб вновь заняться своими газовыми рожками. Бесси смотрела ему вслед с некоторым беспокойством; но Дик, видимо, не знал, какое зло она ему причинила, а если это так…

— Качать пиво вручную ужас как тяжело, — продолжала она, — и вот у нас поставили такую машину, надо только опустить монету в щёлку, и готово, а ежели за день бывает какая недостача… но я не верю, что машина умеет считать. А вы?

— Я видел только, как она действует. Мистер Битон…

— Он ушёл.

— Тогда мне придётся просить, чтоб ты довела меня до дому. Я в долгу не останусь. Сама видишь, что со мной.

Он обратил к ней незрячие глаза, и она все увидела.

— Может, ты занята? — спросил он нерешительно. — Если для тебя это затруднительно, я могу попросить полисмена.

— Нисколечки. Я заступаю в семь и кончаю в четыре. Самое лучшее время.

— Боже правый! А я решительно ничего не делаю. Мне очень хотелось бы иметь хоть какую-нибудь работу. Ну пойдём, Бесс.

Он повернулся и чуть не сбил с ног какого-то прохожего, который отскочил и сердито выругался. Бесси взяла его за руку без единого слова — как некогда без единого слова повиновалась его приказам повернуть лицо к свету. Некоторое время они шли молча, и девушка ловко помогала ему пробираться через толпу.

— А где… где теперь мистер Торпенхау? — осмелилась она спросить наконец.

— Уехал в пустыню.

— Это где ж такое?

Дик указал вправо.

— Сперва надо плыть на восток до устья реки, — ответил он. — Потом на запад, потом на юг и снова на восток, вдоль всей южной оконечности Европы. А потом снова на юг, бог весть в какую даль.

Бесси ровным счётом ничего не поняла из этого объяснения, но воздержалась от дальнейших расспросов и благополучно довела Дика до дома.

— Сейчас мы будем пить чай со сдобными булочками, — оживлённо сказал он. — Ты даже не представляешь себе, Бесси, как я рад, что снова тебя нашёл. Отчего ты вдруг исчезла без следа?

— Решила, что вам нету больше во мне нужды, — ответила она, осмелев, поскольку окончательно убедилась, что он ничего даже не подозревает.

— Собственно, так оно и было… но потом… да что уж там, все одно я рад нашей встрече. Идём наверх, ты ведь помнишь куда.

Бесси отвела его в мастерскую — на лестнице им никто не встретился — и затворила дверь.

— Экий тут у вас беспорядок! — первым делом сказала она. — Видать, не прибирают уже который месяц.

— Нет, Бесс, всего лишь несколько недель. Да что с них взять, ведь им до меня нет дела.

— Не знаю, что, по-вашему, с них можно взять. А только они тоже должны совесть иметь, ежели им деньги плачены. Ну и пылища, просто страсть. Под ней даже мольберта не видно.

— Он мне теперь ни к чему.

— Всюду пылища, и на картинах, и на полу, и на вашей одежде. Вот я сейчас потолкую с прислугой.

— Позвони и вели подать чай.

Дик ощупью добрался до кресла, в котором привык сидеть. Бесси смотрела на него и, насколько это было доступно её душе, в ней шевельнулось сострадание. Но она обрела и неведомое ей дотоле захватывающее чувство своего превосходства, которое явственно слышалось в её голосе.

— И давно вы таким стали? — спросила она сердито, словно и в его слепоте была повинна прислуга.

— Каким таким?

— Да вот как теперь.

— На другой же день, едва ты получила чек и ушла, а я закончил свою картину: больше я её не видел.

— Стало быть с тех самых пор вас и обирают. Уж я-то знаю, как ловко они обделывают делишки.

Женщина может любить одного мужчину и презирать другого, но в силу самой своей природы сделает все, чтобы спасти даже того, кого презирает, от бессовестного обмана. Любимый сумеет сам за себя постоять, а вот такой скудоумный бедняга нуждается в защите.

— Не думаю, чтоб мистер Битон так уж меня обирал, — сказал Дик.

А Бесси бойко сновала по комнате, и он с захватывающим наслаждением прислушивался к шелесту её юбок и к лёгкой, проворной поступи.

— Чаю и сдобных булочек, — отрывисто потребовала она, позвав звонком служанку. — Заварить две ложечки, а после добавить ещё одну. Да не в старом чайнике, как раньше, когда я приходила сюда. В нем заварка плохо настаивается. Новый подайте.

Служанка ушла посрамлённая, а Дик рассмеялся. Но тут же он закашлялся от пыли, которую подняла Бесси, решительно хозяйничая в мастерской.

— Что ты там делаешь?

— Навожу порядок. У вас тут свинарник, а не комната. И как вы это терпели?

— А что мне ещё оставалось? Ладно, мети дальше. — Бесси продолжала усердно мести, и в самый разгар уборки вошла миссис Битон. Муж, вернувшись домой, рассказал ей о случившемся, а под конец присовокупил наиболее подходящее из своих изречений: «Не делай другим того, чего сам себе не желаешь». И вот она соблаговолила лично пожаловать в мастерскую, дабы поставить на место эту бесстыжую девку, которая так дерзко потребовала булочек и заварки в новом чайнике, будто имела на все это полное право.

— Ну, готовы булочки? — спросила Бесс, продолжая выметать пыль.

Теперь это была уже не уличная шлюха, а благопристойная молодая женщина, ведь с тех пор, как она получила деньги по чеку и внесла залог, ей доверили подавать пиво в приличном заведении. На ней было новое чёрное платье, и она без малейшей робости встретила миссис Битон, после чего обе женщины обменялись взглядами, каковые Дик оценил бы по достоинству, если б мог видеть. Все обошлось без слов. Бесси одержала верх, и миссис Битон отправилась печь булочки, изливая перед мужем своё уничтожающее презрение ко всяким натурщицам, потаскушкам, шлюхам и прочим подобным тварям.

— Мы ничего не выгадаем, ежели вмешаемся, Лиз, — сказал он. — Алф, ступай-ка играть на улицу. Когда этому жильцу не перечишь, из него можно верёвки вить, но скажи ему поперёк хоть слово, он становится сущим дьяволом. С тех пор, как он ослеп, мы изрядно попользовались от него по мелочам, так что пускай делает, чего хочет. Само собой, слепому все эти вещи без надобности, но ежели дойдёт до суда, мы не оберёмся неприятностей. Да, я сам подозвал к нему эту девушку, потому как у меня самого чувствительное сердце.

— Даже слишком чувствительное!

Миссис Битон с досадой вывалила булочки на тарелку, вспомнив смазливых служанок, которым ей не раз приходилось отказывать от места из-за определённых подозрений.

— Я нисколько этого не стыжусь, и нельзя судить человека слишком строго, ежели он завсегда платит в срок. Я умею ладить с молодыми людьми, ты умеешь для них стряпать, и я говорю: пускай каждый занимается своим делом, тогда все будет тихо-мирно. Подай им булочки, Лиз, да не вздумай пререкаться с девчонкой. Больно уж тяжкая у него доля, и ежели ему перечить, он в ответ сыплет такими ругательствами, каких я сроду от своих жильцов не слыхивал.

— Вот так-то лучше, — сказала Бесси, садясь за чайный столик. — Спасибо, миссис Битон, вы можете уйти.

— Это я и собиралась сделать, не извольте сомневаться.

Бесси не удостоила её больше ни одним словом. Она знала, что именно таким образом сражают наповал своих соперниц благородные дамы, а женщина, которая работает в перворазрядном баре, уже, можно сказать, без десяти минут благородная.

Она взглянула через стол на Дика и была неприятно удивлена. Ворот его усеивали крошки еды; рот, заросший косматой всклокоченной бородой, угрюмо кривился; лоб избороздили глубокие морщины; волосы на впалых висках были какие-то грязновато-серые, то ли от седины, то ли неведомо отчего. Глубоко несчастный и безнадёжно опустившийся, этот человек вызывал у неё сострадание, но в глубине души она невольно испытывала ещё и злорадство, видя, до чего теперь жалок и унижен тот, кто прежде сам её унижал.

— Эх! Как приятно чувствовать, что ты здесь, рядом, — сказал Дик, потирая руки. — Ну, Бесси, расскажи подробно, как ты преуспеваешь в своём баре и как тебе вообще живётся.

— Да уж, будьте спокойны. Ежели б вы могли на меня поглядеть, сами увидели бы, как я себя блюду. А вот вам, сдаётся мне, не очень-то сладко приходится. С чего это вы вдруг ослепли? И почему об вас никто не заботится?

Дик был слишком благодарен за саму возможность слышать её голос, и его нисколько не задело то, как она с ним разговаривает.

— Когда-то, очень давно, меня ранили в голову, и от этого пострадали глаза. А заботиться обо мне теперь никто не станет. С какой стати? К тому же, право, мистер Битон делает для меня все, что нужно.

— Неужели у вас не было знакомых молодых людей и девушек, ещё раньше… до болезни?

— Быть-то были, да я не хочу, чтоб они видели меня таким.

— Так вот зачем, значит, вы отрастили бороду. Сбрейте её, она вам совсем не к лицу.

— Помилуй боже, моя крошка, да разве стану я теперь думать о том, что мне к лицу?

— А как же. Когда я приду в другой раз, чтоб её и в помине не было. Ведь мне можно прийти?

— Я буду только благодарен. Боюсь, что раньше я дурно обращался с тобой. И ты на меня сердилась.

— Ещё как.

— Поверь, я от души сожалею. Приходи, когда только будет возможность и желание. Видит бог, ни одна живая душа обо мне не вспомнит, кроме тебя и мистера Битона.

— Много он об вас помнит, да и она тоже, — при этих словах девушка тряхнула головой. — Живите как знаете, им и горя мало; станут они утруждаться, как бы не так! Это с первого взгляда видать. А я ещё приду, и приду с охотой, только вы наперёд побрейтесь да переоденьтесь — на вас даже глядеть неловко.

— У меня была где-то целая куча одежды, — сказал он беспомощно.

— Знаю. Велите мистеру Битону достать ваш новый костюм, я его вычищу и стану за ним следить. Всякий может ослепнуть, мистер Хелдар, но это вовсе не значит, что он должен быть грязен, как трубочист.

— Неужели я грязен, как трубочист?

— Ох, мне так вас жаль, просто сердце разрывается! — воскликнула она, увлечённая внезапным порывом, и схватила его за руки.

Он невольно наклонился вперёд, как бы стремясь поцеловать её — эту единственную женщину, которая пожалела его теперь, когда он уже не был столь горд, чтобы отвергнуть жалость. Она сразу встала, собираясь уйти.

— Ну нет, об таких глупостях и думать позабудьте, сперва вам надобно привести себя в приличный вид. Это вовсе не трудно, стоит лишь побриться да переодеться, всего-то делов.

Он услышал, как она натягивает перчатки, и тоже встал, чтобы проститься с ней. Она подошла к нему сзади, бесстрашно чмокнула его в затылок и убежала так же стремительно, как в тот день, когда расправилась с Меланхолией.

— Подумать только, я поцеловала мистера Хелдара, — говорила она себе, — и это после всего, что я от него натерпелась, после всего! Уж больно мне его жаль, а ежели б он побрился, на него можно бы, пожалуй, и заглядеться, но… Ох эти Битоны, совести у них нету, когда они так с ним обходятся! Ведь на Битоне была его рубашка, я знаю наверняка, будто своими руками её выгладила. Что ж, завтра погляжу… Доведаться бы, много ли у него денег. Может, это выйдет получше моего бара — утруждаться вовсе не надобно, а жизнь у меня будет такая же приличная, само собой, ежели никто не пронюхает.

Дик отнюдь не был благодарен Бесси за такой прощальный подарок. Всю ночь напролёт затылок у него горел от её поцелуя, но, как бы то ни было, он счёл наконец разумным побриться. На другое же утро он велел себя побрить и сразу ободрился. Чистая одежда, свежее бельё и сознание, что на свете есть женщина, не безразличная к его внешности, дали ему силы выше поднять понурую голову: на время он освободился от мыслей о Мейзи, которая могла бы, будь все по-иному, подарить ему этот поцелуй и ещё целый миллион поцелуев.

— Надо хорошенько подумать, — сказал он себе после завтрака. — Для этой девушки я наверняка ничего не значу, сомнительно даже, придёт она ещё или нет, но если она изъявит согласие заботиться обо мне за деньги, я денег не пожалею. Ведь никто другой во всем мире не захочет взять на себя такой труд, а ей я могу платить столько, что она будет довольна. Она выросла на панели и теперь считает за честь работать в баре: я дам ей все, чего она пожелает, пускай только приходит сюда, разговаривает со мной и заботится о моих нуждах. — Он потёр свежевыскобленный подбородок, чувствуя смятение при одной мысли, что она вдруг не придёт. — Наверно, я и впрямь был грязен, как трубочист, — продолжал он. — Я считал излишним следить за собою. Я знал, что пачкал одежду за едой, но не обращал на это внимания. Если она не придёт, это будет жестоко с её стороны. Она должна прийти. Мейзи пришла всего один раз, на больше её не хватило. Но она совершенно права. У неё есть цель, ради которой стоит работать. А эта девчонка только знай себе пиво накачивает, хотя, быть может, ей вскружил голову какой-нибудь красавчик и они весело проводят время. Подумать только, она может обмануть меня ради любого приказчика. Как же я опустился.

В душе у него раздался вопль:

«Это будет мучительней всего пережитого! Это станет напоминать, и растравлять, и пробуждать, и терзать, и в конце концов сведёт тебя с ума!»

— Знаю, знаю! — вскричал Дик, в отчаянье ломая руки. — Но боже милосердный! Неужели горемычный обездоленный слепец навек обречён не ведать в жизни иных радостей, кроме как есть три раза в день и носить замусоленную жилетку? Я хочу, чтоб она пришла.

И она пришла задолго до вечера, потому что в ту пору никакой красавчик не кружил ей голову и она думала лишь о богатой поживе, дабы потом беспечно предаваться праздности до конца своих дней.

— Ну, вот, теперь вас и узнать нельзя, — сказала она одобрительно. — Вы стали совсем прежний — благородный человек, который знает себе цену.

— Выходит, я заслужил ещё один поцелуй? — спросил Дик, слегка краснея от смущения.

— Может статься — но покамест вы его не получите. Сядемте да подумаем, чем я могу вам помочь. Мистер Битон вас обирает, это яснее ясного, ведь теперь вы не можете проверять счета и хозяйственные книги. Правду я говорю?

— Конечно, Бесси, лучше б ты приходила ко мне и сама вела моё хозяйство.

— В этот дом мне ходить нету никакой возможности — сами знаете не хуже моего.

— Знаю, но я готов переехать куда-нибудь, только б ты согласилась.

— Я все одно буду об вас заботиться, как сумею, но работать за двоих мне не расчёт.

Намёк был вполне прозрачный.

Дик рассмеялся.

— Ты ещё не забыла, где лежит моя чековая книжка? — сказал он. — Торп перед отъездом распорядился подвести полный баланс. Можешь взглянуть своими глазами.

— Она завсегда лежала под жестянкой с табаком. Вот!

— Ну-с?

— Ого! Четыре тысячи двести десять фунтов, девять шиллингов и один пенс! Вот это да!

— Пенс можешь не считать. Как видишь, я недурно заработал за один год. Надеюсь, этой суммы, если прибавить к ней ежегодный доход в сто двадцать фунтов, будет достаточно?

Теперь Бесси уверилась, что беспечная жизнь и красивые наряды почти у неё в руках, но надо было ещё показать, что она хорошая хозяйка и заслуживает этого.

— Да, но вам придётся съехать отсюда, и ежели мы учиним проверку, думается мне, станет ясно, что мистер Битон изрядно уворовал по мелочам. Прежде у вас было куда больше всякого добра.

— Не беда, пускай себе пользуется. Только одно я непременно хочу взять с собой — ту картину, для которой ты мне позировала — и кляла меня последними словами. Мы покинем этот дом, Бесс, и уедем хоть на край света.

— Беспременно, — пробормотала она в замешательстве.

— Не знаю, куда мне деваться от самого себя, но сделаю все, что в моих силах, и ты сможешь покупать всякие тряпки, какие твоей душе угодно. Право, ты не пожалеешь. Поцелуй же меня, Бесс. О, всемогущие боги! Как чудесно вновь обнять женщину!

И тут сбылось пророчество, изречённое в мыслях. Если б он мог так обнять Мейзи, если б он поцеловал её и она ответила на поцелуй — вот тогда… Он крепче прижал девушку к груди, потому что боль обожгла его, словно удар хлыста. А она меж тем искала способа объяснить ему, какая жалкая судьба постигла Меланхолию. Но в крайнем случае, ежели этот человек и взаправду хочет, чтоб она осталась с ним и принесла ему утешение — ведь стоит ей уйти, и он наверняка снова погрязнет в тоске, — ежели так, он лишь слегка огорчится, не более того. Даже любопытно поглядеть, чем это кончится, а жизнь научила её считать за благо, когда мужчина побаивается своей подруги.

Она смущённо засмеялась и выскользнула из его рук.

— На вашем месте я и думать забыла бы об этой картине, — начала она, пытаясь отвлечь его внимание.

— Да ведь картина где-то здесь, только заставлена другими полотнами. Поищи-ка, Бесс: ты знаешь её не хуже, чем я.

— Знать-то знаю… но…

— Но что же? Ты ведь умница и сможешь продать её перекупщику. Женщины умеют торговаться, как никто из мужчин. За такую вещь можно выручить восемь, а то и девять сотен фунтов, это будет совсем не лишним для… для нас. Просто долгое время мне не хотелось про неё вспоминать. Она так тесно связана с моей жизнью. Но мы не оставим и следа от прошлого, освободимся до конца — да? Начнём все сначала?

Теперь она глубоко раскаивалась, потому что знала цену деньгам. Но вполне могло статься, что слепой переоценивает собственную работу. Мужчины, уж это известно, до нелепости похваляются делом своих рук. Она виновато хихикнула, как служанка, которая сломала хозяйскую трубку и теперь пробует оправдаться.

— Вы уж меня извините, но, помните, я… я осерчала на вас перед отъездом мистера Торпенхау?

— Даже очень, моя крошка. И, честное слово, я готов признать, что ты имела право на это.

— Тогда я… неужто мистер Торпенхау и впрямь вам не сказал?

— Чего не сказал? Господи, да брось ты волноваться попусту, лучше поцелуй меня ещё разок.

Он начал понимать, уже не в первый раз за свою жизнь, что поцелуи подобны медленно пьянящему зелью. Чем больше их вкушаешь, тем больше хочется. Бесси тотчас поцеловала его и шепнула:

— Я до того рассердилась, что стёрла эту картину скипидаром. Но вы на меня не сердитесь, правда?

— Что? Ну-ка повтори!

Он стиснул её запястье.

— Я её проскипидарила и соскоблила ножом, — поговорила Бесси, запинаясь. — Думала, вы нарисуете другую, такую же в точности. Ведь вы нарисовали другую? Ой, пустите руку, мне же больно.

— Осталось от неё хоть что-нибудь?

— Н-ничего, почитай, даже никакой видимости. Вы уж извините… я не думала, что это вас так разогорчит. Я хотела только пошутить. Вы не будете бить меня?

— Бить тебя! Нет! Но мне надо подумать.

Он все ещё стискивал её запястье и стоял, устремив невидящие глаза на коврик. Потом тряхнул головой, как норовистый бычок, который порывался бежать, но получил удар кнутом по носу и вынужден снова покорно плестись на бойню. Много недель он отгонял прочь самую мысль о Меланхолии, потому что она была частью его погибшей жизни. Когда же Бесси вернулась к нему и появились хоть какие-то виды на будущее, Меланхолия — ещё более прекрасная в его воображении, чем некогда на холсте, — воскресла вновь. Она могла бы приумножить его доходы, что позволило бы ему ублажать Бесс и окончательно выкинуть из головы Мейзи; а кроме того, он вкусил бы почти забытое наслаждение успехом. И вот теперь, из-за глупости зловредной девчонки, впереди не осталось ничего — даже надежды когда-нибудь привязаться к этой самой девчонке всерьёз. Но всего ужасней то, что он, введённый в заблуждение, выглядел тогда смешным в глазах Мейзи. Женщина способна простить мужчину, который погубил её работу, дело всей её жизни, если только он дарит ей свою любовь; мужчина может простить всякого, кто погубит его единственную любовь, но никогда не простит уничтожения своей работы.

— Пст… пст… пст, — процедил Дик сквозь зубы, потом тихонько рассмеялся. — Это дурной знак, Бесси, и — ежели принять в соображение многое множество разных обстоятельств — поделом мне такая кара за все, что я натворил. Разрази меня гром! Вот почему Мейзи от меня убежала. Подумала, наверное, что я совсем рехнулся, — и винить её не приходится! Картина погибла безвозвратно — ведь так? Что же побудило тебя это сделать?

— Больно уж я тогда осерчала. Но теперь другое дело… теперь я горько жалею об ней.

— Сомнительно… но все равно, это уже не имеет значения. Я сам виноват, потому что совершил ошибку.

— Какую ошибку?

— Этого тебе не понять, моя дорогая. Боже всемогущий! Подумать только, презренный комок грязи вроде тебя оказался на моем пути и выбил меня из седла!

Дик разговаривал сам с собой, а Бесси судорожно пыталась высвободить руку от его крепкой хватки.

— Я не комок грязи, вы не смеете так меня обзывать! Я сделала это, потому что ненавидела вас, но теперь я жалею, потому… потому что вы…

— То-то и оно — потому что я слепой. Нет ничего превыше деликатности в житейских мелочах.

Бесси разразилась рыданиями. Она не могла стерпеть, чтоб её удерживали против воли; ей было страшно видеть слепое лицо, его странное выражение, и к тому же она жалела, что её величайшая месть вызвала у Дика только смех.

— Хватит плакать, — сказал Дик и обнял её снова. — Ты ведь просто-напросто хотела поступить по справедливости.

— Я… я не комок грязи, и ежели вы станете так меня обзывать, я больше никогда не приду.

— Ты не знаешь, что ты со мной сделала. Я не сержусь — право же, ничуть. Помолчи минутку.

Бесси съёжилась в его объятиях. А он первым делом подумал о Мейзи, и мысль эта была невыносима, словно кто-то прижёг ему раскалённым железом кровавую рану.

Для мужчины не проходит безнаказанно попытка сблизиться с испорченной женщиной. Первая горечь — первое чувство утраты, это лишь пролог к пьесе, потому что бесконечно справедливое провидение, которое тешится, заставляя людей страдать, предопределило, дабы мучения неотвратимо возобновлялись, и притом в пору высшего блаженства. Такую боль равно обречён изведать всякий, кто отринул свою единственную любовь или сам был ею отринут, а потом, среди ласк новой подруги, принуждён это осознать. Лучше остаться в одиночестве и страдать только от одиночества, пока есть возможность отвлечься, занимаясь повседневной работой. Когда же потеряно и это средство, такого человека остаётся лишь пожалеть и предоставить самому себе.

Обо всем этом и о многом другом размышлял Дик, прижимая Бесси к груди.

— Наверное, Бесс, ты даже не знаешь, — сказал он, поднимая голову, — что бог справедлив и грозен, но к тому же он умеет позабавиться. А мне поделом — право, поделом! Будь Торп здесь, он понял бы это: ему ведь тоже досталось от тебя, моя девочка, но только самую малость. Я его спас. Хоть бы кто-нибудь это оценил.

— Пустите меня, — сказала Бесс, и лицо её омрачилось. — Пустите.

— Всему своё время. Ты училась когда-нибудь в воскресной школе?

— Никогда. Пустите, вам говорю: вы надо мной смеётесь.

— Вовсе нет. Я смеюсь над собой… Вот: «Других спасал, а себя самого не может спасти». Это изречение в школах не зазубривают. — Он отпустил её руку, но преграждал дорогу к дверям, и она не могла убежать. — Какое бесчисленное множество бед может натворить одна ничтожная девчонка!

— Я жалею… ужас как жалею об вашей картине.

— Зато я нисколько. Я благодарен тебе за то, что ты её испортила. О чем, бишь, мы говорили перед тем, как ты помянула про это дело?

— О переезде… и о деньгах. Чтоб мы с вами уехали.

— Да, конечно, мы уедем… вернее, уеду я.

— А я как же?

— Ты получишь полсотни фунтов за то, что испортила картину.

— Стало быть, вы уже не хотите…

— Боюсь, что нет, моя дорогая. Не горюй, ты получишь полсотни фунтов в полное своё распоряжение, накупишь красивых тряпок.

— Вы ж сами сказали, что не можете без меня.

— Ещё совсем недавно это была правда. Но теперь мне лучше, спасибо. Подай-ка мою шляпу.

— А ежели не подам?

— Это сделает Битон, и ты потеряешь полсотни фунтов. Только и всего. Давай шляпу.

Бесси выругалась шёпотом. Ведь она пожалела этого человека со всей искренностью и почти с такой же искренностью поцеловала его, потому что он не лишён привлекательности; её радовала мысль, что как-никак она до поры до времени станет оказывать ему покровительство, а главное, должен кто-то распоряжаться четырьмя тысячами фунтов! Теперь же, только потому, что она проболталась и чисто по-женски не устояла перед искушением самую малость его уколоть, не будет у неё ни денег, ни вожделенной обеспеченности, ни нарядов, ни приличного общества, ни возможности разыгрывать из себя благородную даму.

— Набей мне трубку. Хоть табак и утратил вкус, неважно, мне надо все обдумать. Бесс, какой сегодня день недели?

— Вторник.

— А почтовый пароход отплывает по четвергам. Какой же я был дурак — слепой дурак! Двадцати двух фунтов хватит, чтоб вернуться домой. Накинем десятку на непредвиденные расходы. Остановлюсь у мадам Бина, по старой памяти. Всего, стало быть, тридцать два фунта. Да ещё в сотню обойдётся последнее путешествие — черт возьми, видел бы меня сейчас Торп, глаза бы выпучил от удивления! — значит, в общей сложности выходит сто тридцать два фунта, остаётся ещё семьдесят восемь на бакшиш — без этого мне не обойтись — и на разные разности. Чего ты плачешь, Бесс? Ты не виновата, девочка: виноват лишь я сам. Утри же глаза, глупенькая, смешная мышка, и проводи меня! Надо взять балансовую и чековую книжки. Обожди минуточку. Четыре процента с четырех тысяч фунтов — чистая прибыль обеспечена — составят сто шестьдесят фунтов в год, да сто двадцать — тоже чистоганом, — всего двести восемьдесят, а двести восемьдесят да ещё триста обеспечат одинокой женщине возможность купаться в роскоши. Бесс, идём в банк.

Дик велел Бесси, окончательно сбитой с толку, поскорей отвести его в банк, припрятав в бумажнике отдельно двести десять фунтов, а потом в Пиренейско-Восточное пароходство, где он коротко объяснил, что ему нужно.

— Первый класс до Порт-Саида, одноместную каюту поближе к багажному трюму. Какой пароход отправляется в рейс?

— «Колгонк», — ответил кассир.

— Старая дырявая калоша. Как на неё попасть, катером из Тилберии или с Галлеонской пристани через доки?

— С Галлеонской пристани. Двенадцать сорок, четверг.

— Спасибо. Сдачу, пожалуйста. Я плохо вижу — вас не затруднит отсчитать деньги мне в руку?

— Если б все вот так покупали билеты, вместо того чтоб донимать нас болтовнёй о своих чемоданах, жизнь была бы вполне сносной, — сказал кассир своему приятелю, который пытался втолковать взволнованной многодетной мамаше, что во время плаванья сгущённое молоко прекрасно заменяет младенцам парное. Холостой девятнадцатилетний юнец говорил это с искренним убеждением.

— Ну вот, — промолвил Дик, когда они вернулись в мастерскую, и хлопнул по бумажнику, в котором лежали билет и деньги, — теперь над нами не властен ни человек, ни дьявол, ни женщина — а это всего важнее. До четверга я должен покончить с тремя мелкими делами, но твоя помощь, Бесс, мне уже не потребуется. Приходи в четверг к девяти утра. Мы позавтракаем, и ты проводишь меня до пристани.

— Что же вы надумали?

— Надумал уехать, само собой. Чего ради мне здесь оставаться?

— Да разве можете вы об себе заботиться?

— Я все могу. Раньше я этого не понимал, но я могу решительно все. И многое уже сделал. Такая смелость заслуживает поцелуя, ежели Бесси мне не откажет. — Как ни странно, Бесси отказала, и Дик рассмеялся. — Пожалуй, ты права. Что ж, приходи послезавтра в девять, тогда и получишь свои денежки.

— Это наверняка?

— Я не обманщик, сама увидишь, когда придёшь, сдержу я слово или нет. Но как долго, как бесконечно долго ещё ждать! До свиданья, Бесси! Ступай да пришли ко мне мистера Битона.

Домоправитель не заставил себя ждать.

— Сколько стоит все имущество в моей квартире? — повелительно спросил Дик.

— Не знаю, что и сказать, сэр. Тут есть очень хорошие вещи, но есть и вконец обветшалые.

— Они застрахованы на двести семьдесят фунтов.

— Страховая оценка ещё ничего не значит, сэр, хотя я не стану утверждать…

— До чего ж вы болтливы, черт бы вас взял совсем! Вы изрядно урвали всякого добра у меня и у других жильцов. А на днях вы говорили, что подумываете оставить место и открыть собственный ресторанчик. Я вас прямо спрашиваю, извольте прямо и отвечать.

— Полста, — сказал мистер Битон, даже не моргнув глазом.

— Накиньте ещё столько же, иначе я переломаю половину мебели, а остальное сожгу.

Он ощупью добрался до этажерки красного дерева, на которой лежала куча альбомов, и выломал одну ножку.

— Грешно вам, сэр, — сказал домоправитель с беспокойством.

— Это моя собственность. Сотняга или…

— Сотняга, уж будь по-вашему. Но починка этажерки станет мне, по крайности, в три фунта и шесть шиллингов.

— Я так и знал. Какой же вы отъявленный мошенник, если сразу согласились удвоить цену!

— Надеюсь, никто из жильцов не изволит на меня обижаться, особливо вы, сэр.

— Оставим это. Завтра же принесите деньги и распорядитесь уложить всю мою одежду в коричневый кожаный чемодан. Я уезжаю.

— Как же это, ежели вы обязаны предупредить за три месяца?

— Я уплачу неустойку. Велите уложить вещи, а меня оставьте в покое.

Мистер Битон рассказал об этом неожиданном отъезде жене, и она решила, что во всем виновата Бесси. Но муж смотрел на дело более снисходительно.

— Оно конечно, такого мы никак не ждали, — но ведь от него завсегда неизвестно чего ждать. Вот послушай только!

Из комнаты Дика доносилось пение:

— Мистер Битон! Мистер Битон! Куда к черту запропастился мой пистолет?

— Беги скорей, он хочет застрелиться — совсем, видать, с ума спятил! — воскликнула миссис Битон.

Мистер Битон постарался успокоить Дика, который метался по своей спальне и далеко не сразу сообразил, отчего это его уверяют, что «завтра все отыщется, сэр».

— Эх вы, красноносый старый дурак — вот ещё тупоголовый академик выискался! — заорал он наконец. — Думаете, я застрелиться хочу? Тогда попробуйте взять пистолет своей слабой, дрожащей рукой. Ежели вы к нему притронетесь, он наверняка выпалит, потому что заряжён. Его надо искать среди моего военного имущества — в ранце, на самом дне сундука.

Когда-то давно Дик обзавёлся полным комплектом походного снаряжения, который весил сорок фунтов и был подобран опытной рукой, со знанием дела. Это заброшенное сокровище он и пытался теперь найти и привести в порядок. Мистер Битон поспешил убрать пистолет, лежавший в ранце сверху, и Дик стал вытаскивать куртку и бриджи цвета хаки, голубые полотняные обмотки, плотные фланелевые рубахи, сложенные поверх кривых шпор. На дне лежала фляга, а под ней альбом и рисовальные принадлежности в футляре из свиной кожи.

— Это мне не нужно, можете забрать, мистер Битон. Остальные вещи я возьму с собой. Положите все в мой чемодан наверху справа. А потом приведите в мастерскую вашу жену. Мне понадобитесь вы оба. Обождите минуточку: дайте мне перо и лист бумаги.

Не так-то легко писать, когда ничего не видишь, а у Дика были особые причины желать, чтобы все получилось разборчиво. И он принялся за дело, поддерживая левой рукой правую:

«Мой корявый почерк объясняется тем, что я слеп и не вижу своего пера». Уф! К этому никакой адвокат не придерётся. Я полагаю, надо поставить подпись, но заверять её пока не обязательно. А теперь продолжим чуть пониже… И почему я не выучился печатать на машинке? — «Я, Ричард Хелдар, излагаю ниже свою последнюю волю и своё завещание. Я нахожусь в здравом уме и твёрдой памяти и никогда не писал иного завещания, каковое подлежало бы аннулированию». Ну ладно. Что за дрянное перо! И на каком месте я остановился? «Завещаю все своё состояние, в том числе четыре тысячи фунтов, а также две тысячи семьсот двадцать восемь фунтов, обеспеченные мне…» Эх, получается вкривь и вкось. — Он оторвал половину листа и начал сначала, старательно выводя каждую букву. Вот, наконец: «Все свои деньги я завещаю…» — Далее следовали имя и фамилия Мейзи, а также названия двух банков, в которых эти деньги хранились.

— Быть может, завещание составлено не по всей форме, но ни у кого нет даже малейшего права его оспаривать, и адрес Мейзи я указал. Войдите, мистер Битон. Вот моя подпись: она вам знакома, вы ведь не раз её видели. Прошу вас и вашу жену её заверить. Спасибо. Завтра вы отвезёте меня к владельцу дома, я уплачу неустойку за отъезд без предупреждения и оставлю эту бумагу у него на случай, если со мной что случится в пути. А теперь растопим камин в мастерской. Не уходите, вы будете подавать мне бумаги по мере надобности.

Никому не дано знать, пока сам этого не испытаешь, каким жарким пламенем горит ворох счётов, писем и квитанций, накопившихся за целый год. Дик затолкал в камин все бумаги, какие были в мастерской, — кроме трех нераспечатанных писем; потом сжёг альбомы, эскизные тетради, чистые и незаконченные полотна без разбора.

— Подумать только, экую кучу хлама может накопить жилец, ежели он долго не съезжает с квартиры, — сказал наконец мистер Битон.

— Это верно. Осталось ещё что-нибудь?

Дик обшарил столы.

— Ничегошеньки, а камин раскалился чуть не докрасна.

— Превосходно, теперь уж вам не достанутся рисунки, которые стоят самое малое тысячу фунтов. Хо-хо! Целую тысячу, ежели я не позабыл, на что был когда-то способен.

— Воля ваша, сэр, — услышал он вежливый голос.

Мистер Битон был совершенно уверен, что Дик спятил с ума, иначе он не отдал бы свою роскошную мебель за бесценок. А картины только загромождали помещение, и даже лучше было от них избавиться.

Теперь оставалось лишь передать короткое завещание в надёжные руки: но это пришлось отложить до завтра. Дик обшарил пол, подобрал последние клочки бумаги, ещё и ещё раз удостоверился, что ни словечка, ни малейшего следа не осталось от его прошлой жизни в ящиках комода или письменного стола, а потом уселся у камина и встал, только когда огонь угас и в ночной тишине послышался гул остывающего железа.