Светлана Аллилуева. Пять жизней

«Двадцать второго июня, / Ровно в четыре часа / Киев бомбили, нам объявили, / Что началася война…» Так это было в действительности или не так, уже непринципиально — «Война началась на рассвете…»

24 июня 1941 года командир 6-й артиллерийской батареи гаубичного полка 14-й танковой дивизии капитан Яков Джугашвили вступил в бой с гитлеровцами…

Серго Лаврентьевичу Берии, выпускнику школы 1941 года, той самой, в которой училась Светлана, на момент начала войны было неполных семнадцать лет (он родился 24 ноября 1924 года). Вместе со школьными друзьями он отправился в райком комсомола, получил направление в разведшколу (он хорошо знал немецкий язык и имел квалификацию радиста первого класса), окончил ускоренные трёхмесячные курсы и в звании техника-лейтенанта начал армейскую службу.

У моей тёщи (год рождения 1923-й) выпускной вечер был 22 июня. Все мальчики из их класса ушли на фронт. Были в их классе и девочки-добровольцы (о зенитчице Гале Москаленко я писал в книге «Женщины, изнасилованные войной»).

Мой тесть, как и Светлана Сталина, рождения 1926 года. Он тоже успел повоевать — в 1945-м, на японской войне. С именем Сталина у него связаны личные воспоминания. В начале 1946-го три фронтовика-лейтенантика катались в Бресте на трофейном немецком мотоцикле. Его у них отобрали — он был без номеров, а регистрировать трофейный мотоцикл милиция отказывалась. Недолго думая, обиженные офицеры телеграфировали не кому-нибудь, а товарищу Сталину: мы, мол, фронтовики, и это наш единственный трофей. И что же? Мотоцикл немедленно им вернули и зарегистрировали. Это же не 312 пар модельной обуви и 87 костюмов генерал-лейтенанта Крюкова, друга маршала Жукова, который тоже прибарахлился в Германии: прихватил свыше 4000 метров ткани, 323 меховых шкурки и всякой иной мелочишки — 44 ковра и гобелена, 55 картин, 55 ящиков посуды…

Но перед тем как начался подсчёт трофеев, были четыре года войны и невосполнимые человеческие потери. Все школьники повзрослели 22 июня 1941 года.

Светлана Сталина в первый гол войны

Когда началась война, Светлане было пятнадцать лет. Перед войной Сталин нередко приходил в кремлёвскую квартиру, когда она готовилась ко сну или уже спала, но теперь прекратились и эти встречи. В иные дни он работал в Кремле по 15 часов, и нередко охрана находила его спящим на диване в рабочем кабинете, одетым и обутым.

А вскоре Светлана оказалась в положении многих детей, которых война лишила не только родительского внимания, но и крова. Но в отличие от миллионов людей, оказавшихся в смятении, не знающих, как и куда бежать, спасаясь от пожара войны, семья Сталина не осталась брошенной— на генерала Власика по-прежнему возлагалась обязанность заботиться о её быте.

Сначала родителей Надежды Аллилуевой, Анну Сергеевну с детьми, Яшину жену с дочерью и Свету с няней отправили в Сочи на правительственную дачу. Это сделано было своевременно. Уже через месяц, 21 июля, фашистская авиация впервые бомбила Москву, и если для горожан естественным укрытием стало метро, то жителям Кремля прятаться было негде. Для них срочно начали строить бомбоубежище, один из выходов шёл туда из квартиры Сталина.

Но спокойствия и в Сочи не было. В Светиной голове — она не была уже ребёнком, которому можно наплести что угодно и отвлечь сладостями, — царила неразбериха, война развивалась совсем не так, как виделось в довоенных кинофильмах, внушалось в школе и обещалось отцом: «Врага будем бить на его территории». Пока почему-то бои шли на нашей. И хотя по сообщениям Совинформбюро нельзя было сделать вывод о положении дел и разобрать, где ныне проходит линия фронта: сообщалось лишь о колоссальных немецких потерях (теперь мы знаем, многократно преувеличенных), направление боев указывало: отступаем и отступаем. Об этом сообщали беженцы из западных регионов страны, прибывающих и в Сочи. Поток их увеличивался, и по районам, откуда они прибыли, можно было понять масштабы германского продвижения: 27 июня пал Минск, 1 июля захвачена Рига, 9 июля — Псков, находящийся всего лишь в 280 километрах от Ленинграда; 17 июля фашисты овладели Витебском, 20 июля — Смоленском. Враг стремительно приближался к обеим столицам: к Ленинграду и Москве.

Светлана ещё не знала, что через год война докатится до безопасного пока Северного Кавказа и курортный Сочи, в котором она привыкла отдыхать вместе с отцом, подвергнется налётам вражеской авиации.

В Сочи Свету настигла страшная весть, которую она вынуждена была ото всех скрыть. Юлия Мельцер, Яшина жена, длительное время не получавшая писем от мужа, попросила её позвонить отцу — она надеялась, что хоть дочери он что-нибудь скажет о Яше. Краткий разговор состоялся в конце августа. Юля стояла рядом и, не сводя глаз со Светиного лица, напряжённо вслушивалась в разговор. Взвешивая каждое слово, обдумывая, говорить или не говорить, Сталин сообщил дочери: «Яша попал в плен». И тут же предупредил её: «Не говори ничего его жене пока что…»

По Светиному лицу Юля догадалась, что что-то стряслось. Едва закончился разговор, она бросилась к ней с расспросами, но девочка не решилась сказать ей правду и повторила слова отца, которым Юля вряд ли поверила (женскую интуицию обмануть сложно): «Он ничего сам не знает».

Винить Свету нельзя. Даже взрослому человеку не хочется сообщать страшную правду, а тут ещё она получила прямое указание отца, которого боготворила.

Яша попал в плен 16 июля. Сталин узнал об этом через четыре дня, 20 июля, из сообщений немецкого радио. Пропагандистская листовка, сброшенная гитлеровцами с самолёта и утверждавшая, что сын Сталина сдался в плен добровольно, стала для него ударом.

Он, никому не доверявший, поверил геббельсовской пропаганде. А вдруг, задумался он, сын решил ему отомстить за строгое воспитание, лупцевание ремнем и за самострел из-за брака с 16-летней Зоей Гуниной (традиционно Джугашвили любят шестнадцатилетних, вспомним матушку Сталина Екатерину Геладзе и жену Надежду Аллилуеву). Ему в голову закралась дикая мысль: а не причастна ли к этому Юля, не она ли надоумила его сдаться в плен? Доказана вина или не доказана — для него не имело значения. Если возникло подозрение, подозреваемый должен быть арестован — эту логику, которой он руководствовался, употребляя её в том числе к жёнам друзей (сидели уже на нарах супруги Калинина, Поскрёбышева и Будённого), он применил к жене старшего сына. Но чтобы Юля ничего не заподозрила и не скрылась, он попросил дочь пока ничего ей не говорить.

Вскоре после этого разговора (Свете надо было идти в девятый класс), семья Сталина вернулась в Москву. Он не пожалел свою первую внучку Галю (дома её называли Гулей), которой было три с половиной года, и лишил её матери: Юлию Мельцер арестовали.

Пятнадцатилетней дочери Сталин объяснил: «Яшина дочка пусть останется пока у тебя… А жена его, по-видимому, нечестный человек, надо будет в этом разобраться…» Света, хоть и не поверила в Юлину вину, не стала выражать отцу своё несогласие: мудрый папа, когда всё прояснится, обязательно её освободит. Идёт кровопролитная война, и Верховного Главнокомандующего не следует огорчать мелочами.

Она переживала пленение старшего брата, которого очень любила. С Васей, он был дерзок и груб (из-за этого Яша конфликтовал с ним и кидался врукопашную, когда брат начинал материться в присутствии младшей сестры), у неё не было дружеских отношений. Но осенью 1941-го (во всяком случае внешне) это был другой Вася, лётчик-инспектор при главном штабе ВВС. Другой вопрос, как и кого мог инспектировать 20-летний капитан, лишь перед войной с множеством нареканий окончивший авиационное училище и не имевший ни боевого опыта, ни достаточного налёта часов. Отец, с одной стороны, был к нему строг, с другой — осыпал наградами и высокими должностями, втайне надеясь, что когда-нибудь сын образумится. Василий этим пользовался. Безнаказанность очень рано атрофировала у него сдерживающие центры, и он мог при всех дать пощёчину старшему по званию… Другого за эту выходку отдали бы под трибунал, но только не сына Сталина.

Света переживала, что Гуля осиротела (она ведь сама росла без мамы), и, понимая её состояние, Сталин распорядился, чтобы Вася показал ей листовку с Яшиными фотографиями, одну из тех, которые осенью 1941-го фашисты сбрасывали над Москвой, призывая бойцов Красной Армии к сдаче в плен.

Света сразу узнала Яшу. Он был в гимнастёрке, но без ремня и петлиц. Решение отца показать ей листовку было тонким психологическим ходом. Когда она убедилась, что Яша находится в фашистском плену, Вася, недолюбливавший его жену, ещё раз объяснил ей причину её ареста.

К сентябрю строительство бомбоубежища в Кремле было завершено. Семья Сталина вернулась в Москву. Несколько раз во время авианалётов Светлана спускалась в бомбоубежище вместе с отцом. Вначале ей было страшно, привыкание наступило позднее.

Гитлеровцы 8 сентября заняли Шлиссельбург, замкнув кольцо вокруг Ленинграда — психологически это был удар для всех, надеявшихся на скорый переход в наступление, на сибирские дивизии, которые вот-вот подойдут на помощь…

Потеряв одного сына, Сталин беспокоился о судьбе второго. Тот вёл себя безрассудно. Управление особых отделов Наркомата внутренних дел СССР 9 сентября 1941 года получило совершенно секретное агентурное донесение, после которого Сталин понял: увлекающегося алкоголем сына, пока не поздно, надо попридержать.

«8 сентября 1941 года т. Василий в 15.00 прилетел с завода № 301 с механиком т. Тарановым и приказал подготовить самолёт через 30 минут, в 18.00 подъезжает на автомашине с двумя девушками, авиатехник т. Ефимов запускает мотор и выруливает на старт. Даёт приказание т. Таранову сесть в автомашину и привезти девушек на старт, чтобы видеть, как он будет летать. Во время полёта он делал резкие виражи и проходил на большой скорости бреющим полётом, делая затем горки. После полёта самолёт поставил в ангар и уехал. В ночь с 8 на 9 сентября 1941 года, во время воздушной тревоги, т. Василий приехал на аэродром, вместе с ним приехала молодая девушка, он въехал на своей автомашине в ангар. Приказал автомеханику т. Таранову запустить мотор и стал требовать, чтобы его выпустили в воздух. Время было 0.15, причём он был в нетрезвом состоянии. Когда его убедили, что вылет невозможен, он согласился и сказал: «Я пойду лягу спать, а когда будут бомбить, то вы меня разбудите».

Ему отвели кабинет полковника Грачёва, и он вместе с девушкой остался там до утра».[41]

Генерал Власик, ответственный за личную безопасность сына Сталина, осознал, что самовольство и пьяное ухарство могут довести до беды, и способствовал его переводу в тыл, лётчиком-инспектором при главном штабе ВВС.

…А Светлане надо было учиться. Школа, которую до войны она посещала, была частично разрушена. Начинать занятия в ней нельзя было. Бомбардировки усилились. В связи с угрозой сдачи Москвы готовилась эвакуация правительственных учреждений в Куйбышев. Туда и перевезли семью Сталина с многочисленной прислугой: поварами, подавальщицами и охраной. В Куйбышеве организовали школу для детей советской элиты, но Светлана не находила себе там места, она нервничала и рвалась в Москву. Девятнадцатого сентября она написала отцу:

Милый мой папочка, дорогая моя радость, здравствуй, как ты живёшь, дорогая моя секретаришка? Я тут устроилась хорошо. Ах, папуля, как хочется хотя бы на один день в Москву! Папа, что же немцы опять лезут и лезут? Когда им, наконец, дадут, как следует, по шее? Нельзя же, в конце концов, сдавать им все промышленные города… Дорогой папочка, как же я хочу тебя видеть. Жду твоего разрешения на вылет в Москву хотя бы на два дня.

Письма дочери оставались безответными. Ему было не до неё: фронт приближался к Москве. Она пыталась переговорить с ним по телефону, но когда их соединяли, Сталин нервно говорил, что ему некогда, и сердился, когда дочь продолжала задавать детские вопросы, отвлекая его от дел. Но не она одна спрашивала, вся страна недоумевала: что же это происходит? Ведь как искренне пели, ни на йоту не сомневаясь, в правдивости слов: «Если завтра война — всколыхнётся страна / От Кронштадта до Владивостока. / Всколыхнётся страна, велика и сильна, / И врага разобьём мы жестоко». Ведь так верило её поколение, что: «Гремя огнём, сверкая блеском стали, / Пойдут машины в яростный поход, / Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин / И первый маршал в бой нас поведёт!».

А немецкие войска безостановочно продвигались к столице.

Тринадцатого октября пала Калуга; 15 октября Государственный Комитет Обороны принял решение об эвакуации Москвы; 16 октября началась эвакуация военных академий, наркоматов и иностранных посольств. Специальные подразделения приступили к минированию заводов. В тот же день немецкие мотоциклисты были замечены на окраине Химок, всего в восьми километрах от окраин Москвы. Город охватила паника. Восемнадцатого октября были взяты Можайск и Малоярославец. ГКО ввёл в Москве и в прилегающих к столице районах осадное положение.

И всё-таки, несмотря на то, что Москва была на осадном положении, Светлана добилась отцовского разрешения на кратковременный приезд. В Куйбышеве она чувствовала себя одинокой, очень скучала и хотела немного побыть возле отца, ощутить ту любовь, которой он щедро делился с ней ещё несколько лет назад.

В Москву она приехала 28 октября, в день жестокой бомбардировки столицы, когда фашистские бомбы попали в Большой театр, в университет на Моховой и в здание ЦК на Старой площади. Кабинет отца располагался в бомбоубежище. Когда она туда спустилась, он её не заметил. Повсюду висели карты. Сталину докладывали обстановку на фронтах (немецкие войска прорывались к Туле), и он давал указания, а когда, наконец, обратил внимания на дочь, тихо сидевшую в углу, то механически задал вопрос, не придавая ему никакого значения:

— Ну, как ты там, подружилась с кем-нибудь из куйбышевцев?

— Нет, — ответила Светлана. — Там организовали специальную школу из эвакуированных детей, их много очень.

— Как? Специальную школу? — взорвался Сталин. — Ах вы! — он поперхнулся, подавив слова, обычно вырывающиеся у него в приступе ярости, — ах вы, каста проклятая! Ишь, правительство, москвичи приехали, школу им отдельную подавай! Власик — подлец, это его всё рук дело!

Он был в гневе, но неотложные дела, более важные, отвлекли его, и он забыл и о Куйбышеве, и о дочери…

…Через месяц, в конце ноября, она вновь прилетела повидаться с отцом, но опять ему было не до неё: гитлеровцам в районе Яхромы удалось выйти к каналу Москва — Волга и занять Красную Поляну, находящуюся всего в 27 километрах от столицы.

В январе 1942-го она в третий раз прилетела в Москву на один-два дня повидать отца, но ему вновь было не до разговоров с дочерью. Хоть и началось контрнаступление советских войск и были освобождены первые города: Нарофоминск, Малоярославец, Калуга — положение всё равно оставалось тревожным.

А она в первую военную зиму чувствовала себя страшно одинокой и никому не нужной — такого с ней никогда не было раньше. Ей хотелось внимания и тепла, исчезнувшего с войной. Сказывался возраст — шестнадцать лет, — когда подростки в поисках любви критически осмысливают себя, выискивая собственные недостатки, и нередко у них возникает ложное чувство, что они никому не нужны и никто их не любит.

В первую военную зиму Светлану потряс новый удар: читая английский журнал, она вычитала, что взрослые ей солгали — её мама не умерла от аппендицита, а застрелилась, и косвенным виновником трагедии был отец, которого она боготворила.

Она начала расспрашивать бабушку, мамину сестру, няню, копаться в детских воспоминаниях, размышлять о сложном характере отца и думать, насколько ей самой бывает сложно общаться с ним: приходится каждый раз к нему приноравливаться — вспомнились конфликты из-за одежды, для девочки очень важные, исчезновение близких родственников.

Она по-новому взглянула на арест Юли и на её четырехлетнюю дочь Галю, осиротевшую полгода назад при живых родителях и пока ещё их не вспоминающую, мысленно ощутила на её месте себя, также жившую долгое время беззаботно и не тоскующую о маме. Гале Джугашвили, её племяннице, как и ей, тоже ведь никто не сказал правду. А ведь Вася всё знал! Он участвовал в похоронах мамы и ни разу, даже когда она выросла и готова была воспринимать правду, не признался сестре. Все, в том числе и брат, и отец, лжецы!

Она запомнила эту обиду. Этого она брату не простила, как и того, что его руками по распоряжению отца был осуществлён развод с Гришей Морозовым. Но вновь мы забежали немного вперёд.

Правда, которую она узнала о маме, оказалась жестокой. Пошатнулась вера в величие отца, в его правоту во всём, в необходимость беспрекословно подчиняться его воле — и он, не привыкший ни перед кем оправдываться, будет ещё оправдываться перед ней и выкручиваться, когда дочь станет задавать вопросы. И будет ругать сына Берии Серго, потому что испугается за психическое состояние дочери, когда узнает, что тот привёз ей в подарок с фронта немецкий трофей, пистолет.

С этого момента начался конфликт с отцом, сначала внутренний, безмолвный, который в тот же год, в годовщину самоубийства Надежды Аллилуевой, выплеснулся наружу, на Каплера, случайно оказавшегося рядом с ней, а на следующий год — ударом по самолюбию отца, когда по окончании школы она заявит ему, что хочет перейти на фамилию матери…

Светлану, когда она узнала правду, раздирали противоречия. Сперва ей казались кощунственными обуревающие её сомнения о величии отца, когда шла кровопролитная война и все надежды на победу связывались с именем Сталина, когда, как писали газеты, с его именем на фронте бойцы поднимались в атаку и бросались на амбразуру вражеских пулемётов. И в военной кинохронике, которую крутили в их куйбышевской квартире, постоянно звучал лозунг: «За Родину!», «За Сталина!». Так писалось на броне танков. А она ведь тоже была Сталиной…

…Ненадолго в Куйбышев прилетел Вася, повидать жену Галину Бурдонскую, родившую сына.[42] Марфа Пешкова, школьная подруга Светланы, вспоминала, как Василий, прилетев на военном самолёте в Ташкент, где их семья находилась в эвакуации, уговорил её маму отпустить её в Куйбышев повидаться со Светой.

Душевные волнения — источник литературного вдохновения. Светлана в Куйбышеве была одинока — она ни с кем не могла поделиться переживаниями, крик души выслушал бумажный лист, как будто только для этого предназначенный.

Несомненно, Светлана читала Пушкина, «Каменный гость», и была впечатлена ожившей статуей командора, пришедшей на зов доны Анны. Светлана почувствовала себя ею. Она прочла Марфе стихотворение, которое её потрясло: Светлана пришла на кладбище и увидела идущую ей навстречу ожившую скульптуру матери.

…В Куйбышеве она начала писать короткие рассказы, один из них, «Перегонки», она прочла Марфе, ставшей первой слушательницей: о лихом водителе, который мчался наперегонки с поездом. Он его обогнал, но погиб — такая вот трогательная история о бесшабашном водиле (им вполне мог быть её брат, любивший скорость и отличавшийся безрассудством).

Хотя между братом и сестрой было всего лишь пять лет разницы, Василий в воинской форме выглядел солидным, и хоть они не были дружны, в первые месяцы войны она им гордилась. К лётчикам в ту пору относились уважительно, понимая, что во многом победа зависит от того, кто завоюет господство в воздухе. Пока преимущество было на стороне Люфтваффе. Но Вася быстро продемонстрировал сестре, что свои подвиги совершает на другом фронте (любовно-алкогольном) и воюет преимущественно с женщинами.

Марфа вспоминала, как однажды Василий ввалился с пьяными друзьями в комнату, в которой девочки находились вместе с его женой, и потребовал, чтобы Галя рассказала им анекдот. Она стала отказываться. Тогда он подошёл к жене и ударил её изо всей силы. Она упала на диван. Светлана резко сказала ему: «Выйди вон, немедленно». Он смутился, развернул пьяную компанию, и они покинули комнату.[43]

Это только один из примеров, показывающий, насколько они были чужими и почему Светлана лишь раз за все годы, когда брат находился в заключении, навестила его во Владимирской тюрьме, куда она приехала вместе с его третьей женой, Капитолиной Васильевой. Сделано это было по инициативе Хрущёва, пригласившего в декабре 1954 года Светлану для беседы, — он искал решение, как вернуть Васю к нормальной жизни.

В Куйбышеве Светлана стала другой, на несколько лет повзрослевшей, тоскующей по отцу, Москве и довоенной жизни. «Золотая молодёжь», дети высокопоставленных родителей, учившиеся с ней в одной школе и получившие неожиданную свободу, вели себя разнузданно — иногда учителя даже отказывались заходить в класс. Света чувствовала отвращение к ним и ни с кем не сдружилась.

В Куйбышев была эвакуирована московская филармония. Увлечением Светланы (на всю жизнь) стала классическая музыка, она стала посещать филармонические концерты. Там она услышала Седьмую симфонию Шостаковича.

Как только немцы были отброшены от столицы и опасность захвата Москвы миновала, Сталин уважил многочисленные просьбы дочери и разрешил семье вернуться в Зуба-лово. В июне 1942-го вместе с Александрой Накашидзе и няней Света вернулась в Москву. Вместе с ней приехали Анна Сергеевна с сыновьями, четырёхлетняя Гуля с няней и Галина Бурдонская с сыном.

За короткий срок Вася успел сделать стремительную карьеру. В апреле 1940-го он окончил авиаучилище, получив звание лейтенанта. Через год, непонятно за какие заслуги, проскочив звание старшего лейтенанта, он стал капитаном. В этом звании он начал войну в тихой должности лётчика-инспектора при главном штабе ВВС. В декабре 1941-го он уже был майором, а ещё через два месяца, минуя очередное воинское звание, не достигнув 21-летия, — стал полковником.

В войну в тылу сделать такую карьеру? Для этого надо быть любимым сыном товарища Сталина (Яша не был таким и поплатился судьбой обычного советского офицера, оказавшегося в первые дни войны на передовой).

…Дача в Зубалове, где семья Сталина, вернувшись из эвакуации, надеялась поселиться, была взорвана при подходе немецких сил. Она начала отстраиваться, но пока строительство не было завершено, все разместились во флигеле: Вася с семьёй, Гуля с няней и Светлана со своей няней.

Дипломатия дочерей

Существует термин «женская дипломатия», но нет почему-то термина— «дочерняя дипломатия». А зря.

Как известно, президента США Рузвельта на Ялтинской конференции сопровождала дочь Энн, хотя помимо дочери у него было пятеро сыновей. Черчилль также приехал в Ялту с дочерью, хотя логичнее было бы приехать с сыном Рэндольфом. Черчилля сопровождала младшая дочь Мэри, бывшая всего лишь на четыре года старше дочери Сталина. Она часто сопровождала отца в поездках и в том числе побывала в Потсдаме, где летом 1945 года состоялась последняя встреча лидеров Большой Тройки: Черчилля, Трумэна и Сталина.

А с чего это началось? Почему дочери Черчилля и Рузвельта стали сопровождать в поездке своих отцов? Кто был инициатором несостоявшейся дипломатии дочерей?

В Москву 12 августа 1942 года прилетел Уинстон Черчилль. Это была его первая личная встреча со Сталиным и первый визит в Россию. Тем же самолётом в Москву прибыл Аверелл Гарриман, личный представитель Рузвельта. Переговоры в Кремле проходили с 12 по 15 августа. На фронте в эти дни ситуация для Красной Армии складывалась катастрофически.

В районе Сталинграда немецкие войска прорвались к Волге, а с падением Ростова-на-Дону (23 июля) для вермахта открылся прямой путь на Кавказ. В случае продолжения успешного германского наступления и форсирования Волги была бы перерезана транспортная артерия, по которой бакинская нефть переправлялась на нефтеперерабатывающие заводы. Без топлива для танков, самолётов и автогрузового транспорта, без подвоза питания и боеприпасов армия не смогла бы сражаться. Катастрофическая ситуация возникла бы в случае захвата нефтепромыслов. Для Сталина крайне важно было убедить союзников без промедления открыть в Европе Второй фронт, который отвлёк бы на себя часть немецких дивизий.

Переговоры проходили хоть и дружелюбно, но нервно, и в какие-то моменты, особенно на второй день, сопровождались резкими взаимными выпадами. Черчилль заявил, что союзники не готовы открыть в Европе Второй фронт ранее 1943 года, зато обещал в ближайшее время приступить к сокрушительным бомбардировкам промышленных центров Германии и начать наступление в Северной Африке. Сталин же, когда под Сталинградом решался исход войны, не желал выслушивать его аргументы и требовал высадки войск союзников во Франции.

Их встреча завершилась полным провалом. Черчилль был рассержен и готов был немедленно покинуть Москву, однако британский посол в Москве Арчибальд Керр уговорил его провести ещё одну встречу со Сталиным.

Сталин, понимая, что резкий тон, выбранный им в первый день, может привести к провалу переговоров и к прекращению (или сокращению) военных поставок, решил изменить тон встречи и на заключительный день визита приготовил сюрприз.

…Пятнадцатого августа Александра Накашидзе позвонила в Зубалово и сказала Свете, что отец велел ей быть сегодня в кремлёвской квартире, поскольку вечером он будет обедать с Черчиллем. Светлана хорошо владела английским языком и по дороге в Москву размышляла, нужно ли ей проявить вежливость и сказать несколько слов по-английски, или лучше тихо помалкивать. Ни к какому решению она не пришла, хотя с детских лет по опыту обедов с членами Политбюро знала: говорить нужно только тогда, когда тебя спрашивают. В остальное время надо сидеть и помалкивать.

Бережков, переводчик Сталина, со ссылкой на мемуары Черчилля, так описывает этот ужин.[44]

Завершающая беседа в Кремле проходила в дружественной атмосфере. Стороны обменялись шутками, сгладив вчерашний конфликт. Ближе к полуночи, когда все вопросы уже были обговорены и пора было пожать друг другу руки и попрощаться (утром Черчилль отправлялся на аэродром), Сталин неожиданно предложил гостю:

— Почему бы нам не зайти в мою кремлёвскую квартиру и не выпить по рюмочке?

— Я никогда не отказываюсь от подобных предложений, — оживился Черчилль, которому принадлежит изречение, сказанное, правда, в старости: «В молодости я взял себе за правило не пить ни капли спиртного до обеда. Теперь, когда я уже не молод, я держусь правила не пить ни капли спиртного до завтрака».

Они тут же отправились по переходам Кремля в кремлёвскую квартиру Сталина, где всё уже было готово к приёму гостей.

Светлана вспоминала в своих мемуарах, что отец в этот вечер был чрезвычайно радушен, в гостеприимном и любезном расположении духа, которое всех всегда очаровывало.

Создавая доверительную атмосферу — до этого ни один иностранный политический деятель не удостаивался такого внимания и не приглашался в квартиру Сталина, — он представил Светлану гостю: «Это моя дочь! — и, ласково потрепав её по голове, добавил: — Рыжая!». Это был потрясающий ход, сразу позволивший создать непринуждённую обстановку.

Черчилль вежливо заулыбался, сказал, что он в молодости тоже был рыжим, а теперь — он ткнул сигарой себе в голову, намекая на седину… Затем он сообщил, обращаясь к Светлане, что его дочь служит в королевских военно-воздушных силах.

Так в непринуждённой обстановке началась дипломатия дочерей. Они сели за стол. Хоть у Светланы не было практики общения с носителями английского языка, она понимала почти всё, сказанное Черчиллем, ещё до того, как Павлов переводил его слова Сталину. Разговор с взаимных любезностей перешёл на военные поставки, пушки и самолёты.

Она свою роль выполнила, помогла отцу создать доверительную атмосферу семейного ужина. Больше от неё ничего не требовалось. Через пять минут отец нежно её поцеловал и сказал, что она может идти заниматься своими делами. Он отослал её спать, посчитав, что она успешно выполнила дипломатическую миссию и «растопила» холодное сердце несговорчивого премьера.

Когда она ушла, начался бенефис Молотова, взявшего на себя функции тамады. На столе появились новые блюда и напитки — Черчилль понял: «английским завтраком» дело не закончится и махнул рукой — гулять так гулять…

В эту ночь Сталин нашёл подход к Черчиллю. Через год в Тегеране он угостил Черчилля самым крепким коньяком в мире, армянским, пятидесятиградусным «Двин», приведшим его в восторг. Как бы ни складывались затем советско-британские отношения (с ноября 1945-го бывшие союзники противостояли друг другу в Иранском Азербайджане, Греции и в Палестине), но дважды в месяц секретарь советского посольства доставлял в лондонскую резиденцию Черчилля два ящика «Двина» (12 бутылок). Эта традиция продолжилось даже после фултонской речи Черчилля, ставшей, как считают некоторые историки, началом холодной войны.

Немного отвлечёмся, раз заговорили о коньяке — будучи его ценителем, Черчилль сложил коньяку гимн, который нельзя не пропеть: «С хорошим коньяком нужно обращаться, как с дамой. Не набрасываться, помедлить… Согреть в своих ладонях. И лишь затем пригубить»…

Ах, как я его понимаю! Читатель простит меня, если после исполнения гимна, пропетого Черчиллем, я отвлекусь на рюмочку Courvoisier?

«…Когда Черчилль слегка разогрелся, он затронул тему коллективизации, проходившей в СССР десятилетием раньше и давно его волновавшую. Задавая вопрос, он пытался глубже понять Сталина и мотивы, которыми тот руководствуется.

— Скажите, напряжение нынешней войны столь же тяжело для вас лично, как и бремя политики коллективизации?

— О нет, — ответил Сталин, — политика коллективизации была ужасной борьбой…

— Я так и думал, — ответил Черчилль. — Ведь вам пришлось иметь дело не с горсткой аристократов и помещиков, а с миллионами мелких хозяев…

— Десять миллионов! — воскликнул Сталин. — Это было страшно. И длилось четыре года. Но это было абсолютно необходимо для России, чтобы избежать голода и обеспечить деревню тракторами…

— Что же, они все были кулаками? — осторожно спросил Черчилль.

— Да, — ответил Сталин и, помолчав, повторил: — Это было ужасно тяжело, но необходимо…

— И что же с ними произошло? — полюбопытствовал Черчилль.

— Многие из них согласились пойти с нами. Некоторым дали обрабатывать землю в районе Томска или Иркутска и дальше на Севере. Но там они не прижились. Их невзлюбили местные жители. В конце концов, их же батраки расправились с ними.

Черчилль промолчал, отметив в своих мемуарах, что, выслушав объяснение Сталина, он содрогнулся при мысли о миллионах жизней, погибших на просторах Сибири.

На дачу в Кунцеве, на время визита ставшую резиденцией Черчилля, премьер-министр вернулся в половине четвёртого утра, и уже через два часа он вылетел в Тегеран.

Позже, принимая британского посла, Молотов поинтересовался у него о впечатлениях Черчилля об этой встрече. Керр рассказал, что вечером 15 августа он ждал Черчилля на даче, поскольку тот, не ожидая сталинского сюрприза, пригласил его на ужин в половине 9-го.

Керр решил для себя, что если Черчилль приедет к ужину ровно к половине 9-го, то это будет плохим признаком. Но Черчилль опаздывал, и настроение Керра повышалось. Когда в половине четвёртого Черчилль вернулся на дачу, он бросился на один из больших диванов и сказал: «У меня очень сильная головная боль, но, ей-богу, это того стоило». Затем он вкратце пересказал Керру содержание беседы. Он был счастлив. Ему казалось, что он достиг очень многого в установлении личных отношений со Сталиным. Настроение Черчилля напомнило Керру расположение духа молодого человека, сделавшего предложение о женитьбе, которое было с радостью принято.

Сталин сумел расположить к себе гостя. Черчилль был потрясён его любезностью и предупредительностью. После ужина в домашней обстановке в присутствии дочери Черчилль поверил в возможность установления с ним непринуждённых, дружелюбных и неформальных отношений».

Возможно, Статин повторил бы этот приём и Светлана отправилась бы с отцом в Тегеран, Ялту и Потсдам и сделала бы карьеру на дипломатическом поприще (она великолепно владела двумя языками, английским и немецким, и в МГУ получила хорошее образование).

Через полтора года, зимою 1943-44-го, он убедился, что дочь прекрасно владеет английским языком. Произошло это после одной из их редких встреч, когда он вдруг сказал ей: «Немцы предлагали обменять Яшу на кого-нибудь из своих… Стану я с ними торговаться! Нет, на войне— как на войне». Он нервничал, сообщая об этом дочери, и чтобы переключить разговор на другую тему, сунул ей письмо Рузвельта и потребовал: «Ну-ка, переведи! Учила, учила английский язык, а можешь ли перевести?». Она легко справилась с отцовским экзаменом, и он остался доволен.

Ещё при жизни отца она могла бы, как Вася, взлететь по карьерной лестнице, и поскольку, в отличие от Васи, к ней не было никаких нареканий, то, возможно, как и многие другие выдвиженцы Сталина: Суслов, Громыко — продолжила бы дипломатическую карьеру и после его смерти (предположим, послом в одной из англоязычных стран).

Хрущёв, Ворошилов, Микоян… все, кто с детства знал её и Надежду Аллилуеву, относились к ней доброжелательно. Но не сложилось. Лямур, лямур… Каплер, Морозов…

Черчилль и Рузвельт не знали, что Светлана перестала быть папиной любимицей, и таскали за собой в Ялту дочерей, чтобы не ударить лицом в грязь, полагая, что Сталин приготовит им встречу с повзрослевшей дочерью, которой они привезли компаньонку. Какая не осуществилась задумка! На исторических фотоснимках за спинами Большой Тройкой отцов возвышается Большая Тройка дочерей, «истинных вершителей судеб мира».

Четыре месяца Света не общалась с отцом, даже не разговаривала по телефону. Оба выдерживали характер, никто не проявлял инициативу, чтобы сделать встречный шаг к примирению. Но когда-то они должны были помириться!

Поводом возобновить общение стало получение аттестата зрелости. В июне 1943-го она позвонила ему, чтобы уведомить об окончании школы, и отец, не высказав радостных эмоций, буркнул в телефонную трубку: «Приезжай!».

Она показала ему аттестат с отличными оценками и сообщила, что собирается поступать на филфак, но отец, недолюбливающий литературную богему, якобы «развратившую» дочь, придерживался иного мнения. Не желая начинать новый конфликт, она согласилась с ним: МГУ, исторический факультет, но тут же нанесла ответный удар, высказав пожелание при поступлении в университет перейти на фамилию мамы — мотивируя это тем, что «Сталин» всего лишь партийный псевдоним и она не хочет в студенческой среде афишировать близость к главе государства.

Он был уязвлён её просьбой и промолчал, а она, поняв его состояние (от неожиданности он растерялся), из деликатности не стала продолжать разговор. Но он уже понял: с мнением дочери надо считаться, грубыми окриками и запретами её не сломать.

Поэтому, когда осенью начались занятия в университете, ей удалось уговорить отца отменить охрану (ей стыдно было ходить на занятия с провожатым) — и он, выслушав её доводы, вынужден был согласиться.

Виделись они по-прежнему крайне редко. Моральное унижение и оскорбление, нанесённое дочери: «посмотри на себя в зеркало (подразумевается обращение «уродина») — кому ты нужна» — безнаказанно не проходят. В возрасте, когда девушки мечтают о любви и задумываются о замужестве, за такую фразу они готовы возненавидеть любого.

Трещина оказалась глубокой. В кремлёвскую квартиру он давно прекратил приезжать, а в Кунцево дочь ехать не торопилась. Да он её и не приглашал. Как говаривал Троцкий, правда, не по этому случаю, они пребывали в состоянии: «ни войны, ни мира». Другое определение— «холодная» война. Противостояние вроде бы есть, а вроде бы его и нет.

Первое замужество: Светлана Сталина и Григорий Морозов

Между первой и последней мемуарными книгами Светланы: «Двадцать писем к другу», написанной летом 1963-го, и «Книгой для внучек: Путешествие на родину», Нью-Йорк, 1991 — двадцать восемь лет.

Первая книга задумывалась как семейная хроника и отличалась от мемуаров политических (военных) деятелей, хронологически описывающих исторические события. Никого, кроме близких родственников, семейная хроника не заинтересовала бы, если бы в её центре не находился человек, распоряжавшийся судьбами сотен миллионов людей и при жизни ставший многометровым памятником. По своему усмотрению он перекраивал карту Европы, на тысячи километров перемещал целые народы, и его влияние распространилось далеко за пределы страны, которую он физически контролировал. Шесть десятилетий прошло после его смерти — для многих его имя ассоциируется не с ГУЛАГом, им созданным (о котором стараются забыть, возвеличивая его создателя), а с поверженным Берлином мая 1945-го.

Первая мемуарная книга Светланы вызвала огромный интерес. Для многих её отец был человеком-загадкой, человеком-памятником, жизнь которого окутана мифами и легендами, созданными при его же участии. В школьных учебниках вплоть до Двадцатого съезда КПСС история Великой Отечественной войны изучалась как «десять сталинских ударов». «Двадцать писем» были ниспровержением легенды. Любого иного автора можно было бы обвинить во лжи, в злобной клевете, оплаченной западными спецслужбами, но только не этого. Тут случай особый: заговорила дочь, главный очевидец многих событий…

«Книга для внучек» читается как «записки путешественника», массовому читателю они обычно неинтересны — «жареного» в ней немного. Разве что автор этих записок: женщина, которая могла прекословить Сталину, сидевшая за одним столом с Черчиллем и лично знавшая политическую элиту страны. Во всех своих четырёх книгах (где больше, где меньше) она писала о первом замужестве и всегда тепло о своём первом муже Григории Морозове, докторе юридических наук, умершем в 2001 году.

С тем, что Светлана считала для себя важным и возможным для откровений, она поделилась с читателями, какие-то события позабылись и стёрлись из памяти, а какие-то остались сугубо личными, о них она не пожелала рассказывать. Не всегда этично делиться воспоминаниями о людях, здравствующих на момент написания мемуаров.

Я вполне мог бы пропустить некоторые страницы из её жизни или так же, как она, быть предельно кратким при их описании, но только не в тех случаях, когда события личной жизни переплелись с историей страны. Её первое замужество закончилось арестом тёток — Анны Сергеевны Аллилуевой и Евгении Александровны, вдовы маминого брата Павла Аллилуева, — за которых Светлана безуспешно пыталась заступиться перед отцом, арестом отца зятя и разгромом Еврейского Антифашистского Комитета (ЕАК).

До поступления в университет семнадцать лет Светлана прожила в заповеднике, реальную жизнь зная по книгам и кинофильмам, без сердечных друзей и подруг, окружённая нянькой, гувернанткой и многочисленной прислугой.

Проучившись в университете менее года, в мае 1944-го она вышла замуж за Гришу Морозова, своего бывшего пионервожатого, учившегося в одном классе с её родным братом. Осенью 1943-го они вновь встретились в МГУ — Гриша был студентом международного факультета. Когда на его базе в октябре 1944-го был создан Институт международных отношений (МГИМО), он оказался в числе его двухсот первых студентов.

Единственным Гришиным недостатком была национальность — после прошлогодней истории с Каплером Светлана поняла: для отца это камень преткновения. Поэтому перед подачей заявлений в ЗАГС, в мае, она поехала к отцу за благословением. Он был недоволен её решением, но дочери уже пошёл девятнадцатый год, и он не хотел вторично перегибать палку — помнил о пистолетике и о болезненном уколе, ею нанесённом, когда она заявила, что хочет перейти на фамилию матери.

— Значит, замуж хочешь? — вслух задумался он и после длительного молчания, пока боролся с самим собой, «благословил»: — Чёрт с тобой, делай, что хочешь. — Дав согласие па замужество дочери, он не удержался от едкой реплики в адрес её избранника: — Слишком он расчётлив, твой молодой человек. Смотри-ка, на фронте ведь страшно, там стреляют, — а он, видишь, в тылу окопался.

Конечно, персональная информация об избраннике Светланы не была для него секретом — генералу Власику, отвечавшему за безопасность Сталина и его дочери, докладывали обо всех её контактах. Было бы наивным думать, что Верховный Главнокомандующий и министр обороны остался в неведении, почему молодой человек призывного возраста не в армии: студенты международного факультета, готовящего дипломатов, имели отсрочку от армейской службы. Но если он не владел этой информацией, то мог бы поинтересоваться у московского военкома, почему студент Морозов не призван в армию. Он не стал этого делать, поскольку знал: Морозов не отлынивает от фронта, пьянствуя в Зубалове или в гостинице «Москва».

Светлана благоразумно промолчала, не став возражать отцу на едкое замечание (знала, что Гриша в самом начале войны был тяжело ранен и комиссован), — она добилась главного: отец не станет препятствовать замужеству. Не сумев её отговорить, Сталин выдвинул условие, которое дочь также приняла: зять никогда не должен показываться в его доме — встречаться с ним он никогда не будет. Светлану и это не остановило. Она не была уже шестнадцатилетней девочкой и, желая обрести свободу, проявила характер… А он понял: когда заходит речь о любви, решение дочери надо уважать.

Светлане выделили квартиру в правительственной доме поблизости от Кремля — она не хотела жить за кремлёвскими стенами, понимая, что не сможет никого приглашать в гости. Грише выписали пропуск в Кремль и разрешили в кремлёвской квартире Сталина пользоваться домашней библиотекой. Ни дочь, ни отец не горели после этого желанием видеться. Их всё устраивало.

Следующая их встреча произошла через полгода, когда она решила сообщить отцу, что беременна. Он смягчился и после годового запрета разрешил ей и мужу пользоваться дачей в Зубалове: «Тебе нужен воздух», — заботливо сказал он.

Следующее общение (телефонное) вновь состоялось через полгода, а повод-то был внушительный: 9 мая, когда по радио объявили о капитуляции фашистской Германии и даже незнакомые люди поздравляли друг друга. Рано утром Света позвонила отцу. Ей хотелось плакать от счастья: «Папа, поздравляю тебя, победа!».

— Да, победа! — ответил он буднично. — Спасибо. Поздравляю тебя! — и впервые за время беременности поинтересовался её самочувствием: — Как ты себя чувствуешь?

Но в этот день, хотя через две недели ей предстояло рожать, она, как и все вокруг, чувствовала себя великолепно. Это была ПО-БЕ-ДА! Каждая семья оплакивала погибших, и она вспоминала в этот день Яшу, и жену его Юлю, вернувшуюся из лагеря, и отца, Верховного Главнокомандующего, ставшего символом Великой Победы.

Их квартира наполнилась друзьями, знакомыми — пили шампанское, танцевали, пели — никогда больше у людей не было такого состояния души, как 9 мая 1945 года, в день долгожданной Победы. Это было всемирное ликование!

Двадцать второго мая у Светланы родился сын. Она назвала его Иосифом, в честь отца-победителя, с которым после рождения сына впервые встретилась лишь 6 августа у него на даче (во второй половине июля он уехал на Потсдамскую конференцию) — она запомнила эту дату: ему в тот день сообщили об атомной бомбардировке Хиросимы. Все были заняты этой новостью. Отец сухо и невнимательно с ней разговаривал, был холодей и безразличен к сообщению о рождении внука, и Светлану это обидело, но она знала дополнительную причину отцовской холодности: братец успел что-то наговорить отцу нелестное о Грише, которого он хорошо знал (всё-таки одноклассник, правда, чужак, не из питейной компании).

Встречи дочери с отцом, начиная с марта 1943 года, можно пересчитать по пальцам одной руки — они происходили но особо важным событиям, потому и запомнились Светлане. Она не переживала. Переживал ли отец размолвку с некогда любимой дочерью? Несомненно. Но мемуаров в отличие от Черчилля он не оставил, исповедоваться не успел, и поэтому нам остаётся только догадываться о его чувствах…

В октябре 1945-го его настиг первый микроинсульт. Болел Сталин долго и трудно — Светлана так и не смогла припомнить, виделась ли она с ним зимой 1945-46 года. Объяснение, что после рождения сына она вернулась в университет и много работала, стараясь наверстать пропущенный год учёбы, не является оправданием. Сын её не обременял, вместе с двумя нянями он находился в Зубалове, но бесспорно её задело нежелание отца увидеться с внуком. Она ответила ему той же монетой. Жестоко ли это по отношению к заболевшему отцу? Да. Но ведь и он был чёрствый и жестокий. И по отношению к ней, и к её матери, а теперь и к её сыну! Зимой 1943-го отец и дочь стали чужими, этим всё сказано.

А с мужем у Светланы была духовная гармония. Она училась на историческом факультете. Её специализацией стала история США. Вместе с Гришей она читала «Историю русско-американских отношений» Шумана, готовила и обсуждала курсовые доклады: об установлении дипломатических отношений между США и СССР в 1933 году, о новом курсе Рузвельта и об американских профсоюзах… У них сформировалась общая студенческая компания, увлекающаяся искусством, историей и литературой; были общие друзья, общие интересы.

Марфа Пешкова по окончании школы выпала из круга близких друзей Светланы. Племянник Алексея Толстого и Людмилы Крестинской-Барщевой (4-й жены любвеобильного графа), с которым Марфа поддерживала дружеские отношения, был частым гостем семьи Гриши Морозова. Он знал, что барышни в школе были подругами, и рассказал ей, как они весело и интересно проводят время в гостях у Светы и Гриши. Кто-то декламирует стихи, кто-то читает свои рассказы, которые они горячо обсуждают (нет ничего общего с шумными попойками, устраиваемыми Васей, у которого встреча с друзьями означала большой выпивон). Светлана чувствовала себя хозяйкой салона, и — через много лет Марфа пересказала слова толстовского племянника — для создания доверительной атмосферы, чтобы авторитет отца не давил на её гостей, она отворачивала портрет Сталина, который висел на стене.[47]

Все понимали: такая дерзость позволительна только Светлане — для других гостей неуважение к портрету завершилось бы лицезрением кирпичной стены в подвале Лубянки. Но это говорит и том, что отец перестал для неё быть Богом. Вася готов был пойти за ним до конца, но не она. Она не Сталина, она — Аллилуева!

О своём первом замужестве, счастливом, Светлана рассказала через 36 лет после развода в книге «Далёкая музыка», написанной в 1983 году в Англии на английском языке и изданной в Индии в августе 1984 года, и только для книжного рынка Индии, Бангладеш и Пакистана.[48]

«Я вдруг вспомнила, как ожидала ребёнка впервые, ещё восемнадцати лет и в дни войны… То были мрачные дни в России, 1944 год, затемнение в Москве, в магазинах — ничего. Трудно было найти, из чего сделать пелёнки… (Отец, разгневанный её замужеством, прекратил заботиться о дочери. Трудно поверить, что дочь главы государства испытывала трудности с покупкой и пошивом пелёнок. — Р. Г.) Мы были молодые студенты университета, мой муж всего четырьмя годами меня старше. Как счастливы мы были, ожидая нашего ребёнка, как много времени проводили над книгами, как далеки были наши мысли от всех этих роскошных и ненужных драгоценностей, мехов, подарков, обедов напоказ и от денег. Мы были молодые, влюблённые и не помышляли о суете земной. Зачем мне всё это?».

Брак обещал быть счастливым, но в мае 1947-го неожиданно для всех супруги расстались.

История развода окутана недомолвками. Расторжение брака было произведено то ли по настоянию отца (утверждение Хрущёва, Серго Берии, Костырченко и др.), то ли «по причинам личного порядка» — фраза Светланы, неясно написанная, чтобы ненароком не повредить Грише, оставшемуся в СССР и работавшему в престижной должности.

В 1963 году в «Двадцати письмах» Светлана говорит об этом сдержанно: «Он <отец> никогда не требовал, чтобы мы расстались. Мы расстались весной 1947 года — прожив три года — по причинам личного порядка, и тем удивительнее было мне слышать позже, будто отец настоял на разводе, будто он этого потребовал. За это время я видела его, наверное, ещё раза два».

Эту причину личного характера она объяснила в интервью корреспондентам Первого российского телеканала, вошедшем в двухсерийный документально-художественный фильм «Светлана», показанный 6 и 7 октября 2008 года: «Я хотела закончить университет. А муж хотел 10 детей. Он и не думал предохраняться! У меня было 4 аборта и один выкидыш. Я сильно заболела и развелась с ним».

К сожалению, подобное неуважение к жене не делает чести молодому супругу — женщина сама должна решать, хочет она забеременеть или нет, но, увы, такой в Советской России была мораль — жена Сталина Надежда Аллилуева за 14 лет брака родила двоих детей и сделала 10 абортов! Естественно, это отразилось на её здоровье и нервной системе. Немецкий врач, осматривавший Надежду Аллилуеву за границей, воскликнул: «Бедняжка, вы живёте с животным!». Великий Самец не думал предохраняться и другим запретил. По его указанию с 1936 года в Советском Союзе были запрещены аборты, вводилась уголовная ответственность за их проведение, но для дочери Сталина всё же были сделаны исключения. Но, безусловно, как женщина, Светлана была измучена: рождение сына, четыре аборта и один выкидыш за три года брака — это многовато.

Существует другая версия развода: Василий приехал к ним на квартиру, от имени отца потребовал у Светланы паспорт и отправился в милицию. Затем он привёз ей новенький паспорт, в котором не было пометок о браке. Григория из квартиры выписали.

Какая же версия правдива? Настоял Сталин на разводе или нет? Или совпали обе версии: Светлана устала от абортов и с облегчением приняла диктаторское требование отца?

Вот что пишет по этому поводу Хрущёв:

«Когда Сталин потребовал от Светланы, чтобы она развелась с мужем, он, видимо, сказал примерно то же и Маленкову. Его дочь, очень приятная девушка Воля, вышла замуж за Шамберга, сына друга Маленкова. Его отец — прекрасный партийный работник и высокопорядочный человек. У Маленкова проработал много лет в аппарате.

Все резолюции, которые поручались Маленкову, готовились Шамбергом, грамотеем и умницей. Я много раз встречал Шамберга-сына у Маленкова, и он мне очень нравился: и молод, и способен, и образован. Тоже был экономистом.

…Но я убеждён, что даже если Сталин ему прямо ничего такого и не сказал, то когда он услышал, что Сталин потребовал, чтобы Светлана развелась со своим мужем, потому что тот еврей, то Маленков «догадался» сам и заставил сделать то же самое свою дочь… перед нами холуйское услужение: если Сталин так сделал, то и он так поступит».[49]

А вот мнение Серго Берии:

«Дочь Маленкова, замечательная девушка, умница — её звали Воля — полюбила хорошего парня. Кажется, его фамилия была Штернберг. Отец этого парня заведовал отделом в ЦК. Когда начал набирать силу зоологический антисемитизм, Маленков тут же настоял на их разводе…

Точно так же Сталин заставил свою дочь Светлану разойтись с Гришей Морозовым. А человек был замечательный. Кстати, жив-здоров и поныне.

Уже будучи мужем Светланы, окончил Институт международных отношений, работал в МИДе. И отец, и я очень хорошо к нему относились. Поддерживали его, как могли, и после их развода со Светланой. Всю его семью арестовали, и время для него наступило очень тяжёлое. Честный, порядочный человек, он, не сделав ничего дурного, из зятя главы государства превратился в изгоя. Но наш дом для него, как и прежде, был всегда открыт. Как-то зашёл и рассказал, что его вызывал Юрий Жданов, новый муж Светланы.

— В хамской форме предложил мне, мерзавец, убраться из Москвы, — возмущался Гриша. — А что я? А я ответил: слушай, я понимаю, что ты очень большой человек, но чего ты от меня ещё хочешь? Со Светланой я больше не встречаюсь, а где живу, какое тебе дело?

Морозов мог в таком тоне говорить со Ждановым-младшим лишь потому, что не потерял связи с нашим домом…»[50]

Доктор исторических наук Костырченко, старший научный сотрудник Института российской истории РАН, писал:

«Ещё в мае 1947 года Светлана Сталина и Григорий Морозов неожиданно расстались друг с другом. Собственно, никакого официального развода не было. Просто в один не очень прекрасный для Григория Морозова день его выставили из квартиры в «Доме на набережной». Потом он был приглашён в отделение милиции, где у него отобрали паспорт со штампом о регистрации брака с дочерью Сталина и вручили взамен новый, «чистый». То же самое случилось и с паспортом Светланы. Правда, её в милицию не вызывали. Все формальности взял на себя брат Василий».[51]

Из интервью газете «Аргументы и Факты» профессора МГИМО, журналиста-международника Валентина Зорина, сокурсника Григория Морозова по МГИМО:

«Развели их органы — насильственно и жестоко. Посадили в тюрьму беспартийного старика-отца Григория Иосифовича — без всякого суда. Это послужило поводом для того, чтобы развести без их согласия, и, несмотря на эти тяжёлые обстоятельства, Григорий Иосифович закончил аспирантуру и стал одним из самых авторитетных советских юристов-международников.

— Как органы развели Светлану с мужем?

— Они жили в Кремле. После лекции он поехал туда. На входе у него изъяли пропуск, сказав, что ему сюда больше нельзя. Он поехал к родителям. Туда приехали кагэбэшники. Забрали у него паспорт, провели обыск. Изъяли всю переписку со Светланой и все фотографии».

Конфликтовать с отцом из-за Гриши Светлана не стала. Возможно, она смалодушничала, будучи угнетена тем, что из-за замужества у неё испортились отношения с отцом. Они жили в одном городе, в непосредственной близости друг от друга, но за три года, прошедшие после замужества дочери, отец встретился с ней всего лишь два раза.

Элеоноре Микоян, жене Степана Микояна, с которой она была в ту пору близка, Светлана сказала: «Знаешь, Киса, мужей у меня, может, будет много, а вот отец у меня — один».[52] Что правда, то правда… Жёны и мужья приходят и уходят, дети — остаются. Родители тоже.

Что же послужило причиной того, что Сталин решил разнести дочь с мужем? Об этом я писал в книге «Советский квадрат: Сталин — Хрущёв — Берия — Горбачёв».[53] Поэтому вкратце — история государственного антисемитизма в СССР начинается в 1944 году.

Осенью 1944-го на совещании в Кремле с участием членов Политбюро и Секретариата ЦК, первых секретарей республиканских и областных комитетов партии, руководителей оборонной промышленности, армии и государственной безопасности Сталин выступил с речью об «осторожном назначении евреев на должности в партии и государственных органах».

Свою лепту в неприязненное отношение Сталина к евреям внесли его дети. Он был недоволен женитьбой Якова на Юлии Мельцер и считал её виновницей того, что сын оказался в плену, а тут объявился Каплер, первая влюблённость Светланы. Двадцать восьмого февраля 1943 года, в день рождения Светланы, между отцом и дочерью начался семейный конфликт. Он продлился до 28 февраля 1953 года.

Конфликт усугубился весной 1944-го, когда Светлана вышла замуж за Гришу Морозова. Сталин хоть и не запретил брак, но и не одобрил его, категорически отказавшись видеться с зятем.

Нельзя сводить всё только к конфликту в семье («делу Каплера» и замужеству Светланы) и говорить только о фрейдистских корнях — разгулу антисемитизма в СССР, начавшемуся под вывеской борьбы с космополитизмом, способствовал отказ Бен-Гуриона стать вассалом Кремля и строить коммунистический Израиль — но, несомненно, любовные увлечения Светланы повлияли на Сталина.

Изменение внутриполитического курса Сталин начал со своей семьи — она, как и семьи всех остальных членов Политбюро, должна быть незапятнанной (прислушайтесь, товарищи Молотов и Маленков, — остальные «запачканные» фамилии будут названы на пленуме в 1952 году, «генеалогически чистым» оказался только Булганин). Первой жертвой нового курса стала дочь. Дважды за право быть Сталиной она заплатила любовью, её последующая жизнь была исковеркана. Но как же замужество Светланы связано с арестом её тёток и последующим разгромом ЕАК?

ЕАК выполнил свою миссию во время Второй мировой войны. После объявления в марте 1947 года «доктрины Трумэна» началась конфронтация с США. Надобность заигрывать с американскими евреями ради получения 10-миллиардного кредита отпала. Михоэлс не понял изменившихся правил игры и пытался «оживить» крымский проект. Великий артист даже не догадывался, что «планы» Советского правительства создать в Крыму после окончания войны еврейскую автономную республику — дезинформация, необходимая для привлечения к сотрудничеству с советской разведкой американских учёных-ядерщиков, занятых созданием атомной бомбы. Ведь большинство из них были евреями. Михоэлс нервничал, не получив ответа на письмо, написанное при содействии Молотова и отправленное в правительство в феврале 1944-го. Его активность стала раздражать Сталина.

Михоэлс и его окружение находились под пристальным наблюдением МГБ. Абакумов получил информацию, что Михоэлс обсуждал с Гольдштейном, старшим научным сотрудником Института экономики АН СССР, вхожим в дом Аллилуевых, возможность установить контакт с Морозовым, зятем Сталина, через которого он хотел выяснить реакцию вождя на давнее письмо ЕАК. Об этом немедленно было сообщено Сталину. Разгневанный вождь дал указание разобраться с Аллилуевыми, а заодно и с ЕАК. Шестого декабря 1947 года Евгения Аллилуева, жена брата Надежды Аллилуевой, была арестована. На допросе она рассказала о встрече с Гольдштейном.

Девятнадцатого декабря арестовали Гольдштейна, который после соответствующей обработки признался в засилье в президиуме ЕАК еврейских буржуазных националистов, извращающих национальную политику советского правительства, и в том, что Михоэлс, действующий по указке американских евреев, пытался проникнуть в семейный круг главы советского государства.

Дочь Евгении Аллилуевой так описывает арест матери:

«Это случилось 10 декабря 1947 года. Я недавно окончила театральное училище, жизнь была прекрасна. И раздался этот звонок. Открываю дверь, стоят двое: «Можно Евгению Александровну?» Я кричу: «Мама, к тебе какие-то два гражданина!» — и обратно в свою комнату. Прошло немного времени, и я слышу: мама идёт по коридору и громко говорит: «От тюрьмы да от сумы не отказывайся». Я услышала, выскочила. Она меня быстро в щеку чмокнула и ушла. Уже после смерти Сталина, когда она вернулась, я спросила: почему она так быстро ушла? Она ответила: «Поняла, что это конец, и задумала выброситься с 8-го этажа в пролёт, а то они там замучают». Но они её схватили и увезли. А потом вдруг ночью — звонок. Входят двое в форме, говорят: «Одевайтесь, возьмите тёплые вещи и двадцать пять рублей на всякий случай». Это было всего через месяц после мамы… Посадил он и Анну Сергеевну. Ей тоже «пришили» заговор против Сталина. Она оттуда нервнобольная вышла, со слуховыми галлюцинациями».[54]

Выслушав доклад Абакумова, Сталин 5 января приказал ликвидировать Михоэлса — он полагал, что через него во время поездок в США на Запад уходила информация о семейной жизни Сталина, которую передавали ему Аллилуевы. Срок пошёл на дни. В ночь с 12 на 13 января 1948 года председатель Еврейского антифашистского комитета, народный артист СССР Михоэлс стал жертвой «дорожной аварии».

Светлана, находясь в кабинете отца, стала случайной свидетельницей телефонного разговора, в котором Сталин дал указание, как официально объявить о гибели Михоэлса».

«В одну из тогда уже редких встреч с отцом у него на даче я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал: «Ну, автомобильная катастрофа». Я отлично помню эту интонацию — это был не вопрос, а утверждение. Он не спрашивал, а предлагал это, автомобильную катастрофу. Окончив разговор, он поздоровался со мной и через некоторое время сказал: «В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс». Но когда на следующий день я пошла на занятия в университет, то студентка, отец которой работал в Еврейском театре, плача, рассказывала, как злодейски был убит вчера Михоэлс, ехавший на машине… «Автомобильная катастрофа» была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении…»[55]

Светлана пыталась спасти своих тёток (она уже не состояла в браке с Морозовым, и поэтому её отношения с отцом улучшились). Она заступилась за них, когда они были уже арестованы, и прямо спросила отца: «В чём их вина?»

— Болтали много. Знали слишком много — и болтали слишком много. А это на руку врагам, — ответил он, не сказав дочери, что квартира Аллилуевых прослушивалась (квартира дочери тоже прослушивалась — она догадалась об этом, когда он обвинил её в антисоветских высказываниях).

Он считал, что именно от Аллилуевых на Запад ушла информация о самоубийстве жены — даже не все члены Политбюро были посвящены в семейную тайну, некоторые знали лишь официальную версию, согласно которой она умерла от острого приступа аппендицита. А ведь разглашение этой строго засекреченной информации послужило началом конфликта с дочерью. Но гноить за это в тюрьме?

Светлана не была уже десятилетней девочкой, на веру принимающей всё сказанное отцом. Изменить она ничего не могла и «ушла в себя», дочь — за грехи отца не ответчик, придумав для себя оправдание, что виновник всё-таки не отец, а его продажное окружение, Власик и Берия, пагубно на него влияющие. Он ведь такой доверчивый!

А когда в 1948 году после ареста тёток начался разгром КАК и дело дошло до взятия под стражу Полины Жемчужиной, Сталин, по признанию Молотова, сказал ему: «Тебе надо разойтись с женой». Молотов не стал спорить. Сталин на примере своей дочери продемонстрировал соратникам, как надо поступать с «неправильными» супругами. Маленков быстро последовал его примеру. Теперь настала очередь Молотова.

Супруги обсудили ситуацию на семейном совете, и Полина сказала: «Если так нужно для партии, разойдусь». Они разошлись в конце 1948 года, а 21 января 1949-го бывшая теперь жена министра иностранных дел СССР была арестована.

Никого не пожалел Сталин: ни свою дочь, ни своих родственников, ни верных соратников, и крушил семьи по своему усмотрению — ведь большевики должны быть кристально чистыми, без примесей «неарийской» крови, крови священнослужителей и белого офицерства. Впрочем, от них очистились ещё при жизни Надежды Сергеевны…

Существует предположение, высказанное Костырченко, что недовольство Сталина своим зятем было вызвано жульничеством его отца, Иосифа Морозова, который, бахвалясь, упоминал о своих мнимых встречах со Сталиным и о регулярных приёмах в Кремле (по его приглашению) и представлялся старым большевиком, выбивая для себя льготы.

Но какое отношение имеет сын к коммерческим проделкам отца? В системе пайков, элитных распределителей продовольственных и промышленных товаров, спецстоловых, клиник и санаториев, действовавшей для советской и партийной элиты при всеобщем дефиците и голоде (после войны в Украине и в Молдавии были случаи каннибализма), почти каждого представителя власти, начиная с высших эшелонов, можно было обвинить в жульничестве и стяжательстве. Вплоть до возрождения рыночной экономики обыватель, лишённый элементарных услуг, мечтал приобщиться к кормушке распределителей и с чёрного хода приобрести дефицитное лекарство или лоток яиц. С кого начать и на ком остановиться? На Брежневе? На Ельцине? Я помню Тольятти в середине семидесятых и огромную очередь в два квартала — оказалось… продавали капусту.

Сталин дважды грубо вмешался в личную жизнь дочери — бесследно такое никогда не проходит. Но исходной точкой, разъединившей их, стала зима 1942-го и правда, которую от Светланы скрывали, о самоубийстве матери, ставшая ей известной.

Не знаю, был ли прототип у лирического героя Булата Окуджавы, но в пору моей новосибирской студенческой молодости, когда я слышал, как глухим голосом он пел под гитару: «За что ж вы Ваньку-то Морозова? Ведь он ни в чём не виноват. Она сама его морочила, а он ни в чём не виноват…» — я по наивности думал, что это аллегория и речь идёт о другом Морозове — Грише. Дальше пелось о какой-то площади, и мы, живущие в дикое время, во времена советского Эзопа, в которые только и говорили иносказательно, думали, что поётся о Старой площади, где размешалось здание ЦК КПСС. Морозову ведь, как и Каплеру, надо было «чего-нибудь попроще бы», а он принцессу полюбил:

Это ведь только в сказке принцесса и трубадур живут долго и счастливо, а в реальной жизни принцесса должны выйти замуж за принца. Чем ей не пара Юрий Андреевич Жданов, работающий в аппарате ЦК ВКП(б)?

Между двумя замужествами

Брак с Григорием Морозовым был аннулирован (официального развода не было) в мае 1947 года. За послушание летом 1947-го Светлана была награждена 10-дневной поездкой к брату в Восточную Германию. Замуж за Юрия Жданова она вышла в апреле 1949-го.

После развода она переехала из правительственного дома в Кремль, лишившись выстраданной свободы. Это было вынужденное бегство. Она понимала, что с Гришей ей лучше не встречаться, с сыном ему лучше не видеться, и чтобы не отвечать на нескромные вопросы общих друзей о причине развода, надо с ними расстаться. Укрыться можно лишь в Зазеркалье, окружив себя кремлёвскими стенами.

В Кремле она жила изолированно, под неусыпным контролем, университет и консерватория (изредка театры) стали единственными местами вне дома, где она продолжала бывать. Знакомых осталось немного — сугубо по студенческой группе, обзавестись новыми и расширить круг общения она не могла, её никуда не приглашали, даже на студенческие вечеринки.

Дефицит общения обычно скрашивают повседневные заботы о ребёнке, но первое после развода лето её сын проводил на даче в Зубалове с нянькой (отцу запрещено было с ним видеться), и, как писала Светлана, иногда она неделями не видела сына. Впрочем, никто не заставлял её улетать в Германию, а затем уезжать в Сочи к отцу.

Он был доволен, что она разошлась с мужем без всяких эксцессов, смягчился и впервые за многие годы пригласил в Сочи. В августе они три недели пробыли вместе. Сын оставался в Зубалове. Оба пытались восстановить довоенные отношения, для Светланы это было бесконечно трудно — невозможно было привыкнуть к его перевёрнутому режиму: завтрак в три часа дня, обед — в десять вечера и полуночные посиделки с членами Политбюро, которых, чтобы ему не было скучно, он тащил за собой в Сочи.

За обеденным столом на правительственной даче собиралась всё та же довоенная компания: Берия, Микоян, Жданов… слегка постаревшая, но, казалось, застывшая за столом и никогда его не покидавшая. Они рассказывали одни и те же истории, которые она слышала по многу раз, те же набившие оскомину анекдоты, она изнемогала от скуки, от необходимости притворяться, что ей интересно их общество, и старалась, выдержав мало-мальские приличия, поскорей уйти спать.

А когда дочь и отец оставались вдвоём, ей трудно было найти тему разговора, общую для обоих: спорить с ним было бесполезно, как и обсуждать темы, её волнующие. Он жил в мире догм, им созданных, единолично утверждал вердикты: кибернетика — лженаука, генетика — продажная девка империализма… Вавилова — расстрелять, Лысенко — возвысить… Произведения Ахматовой и Зощенко — чужды советской литературе, зато Пётр Павленко, лауреат четырёх Сталинских премий первой степени (1941, 1947, 1948, 1950), — образец литератора, пишущего в духе социалистического реализма.

Разве она могла объяснить отцу, что написанная перед войной книга его любимца, в которой речь Сталина на съезде в Большом театре останавливает японское наступление, — чушь собачья, к литературе никакого значения не имеющая:

«Заговорил Сталин. Слова его вошли в пограничный бой, мешаясь с огнём и грохотом снарядов, будя ещё не проснувшиеся колхозы на севере и заставляя плакать от радости мужества дехкан в оазисах на Аму-Дарье… Голос Сталина был в самом пекле боя. Сталин говорил с бойцами в подземных казематах и с лётчиками в вышине. Раненые на перевязочных пунктах приходили в сознание под негромкий и душевный голос этот…»[56]

Она его побаивалась, в разговорах избегала «опасных» тем. Единственным совместным развлечением были прогулки. Она вдруг почувствовала, как он постарел, — ей показалось, что он от всего устал и хотел лишь тишины и покоя. Она читала ому вслух газеты, журналы — совсем как старику, — и ему правилась её забота. А вечером — всё как будто застыло, околдованное Хоттабычем, ничто не изменилось за десять лет — на даче крутили старые, довоенные ленты, всё ту же «Волгу-Волгу», и фильмы Чаплина.

Возвращение в Москву по причине возобновления занятий в университете было облегчением для Светланы — мир, и котором жил отец, был для неё душной комнатой, в которой долго она не могла находиться. После развода она вернулась в кремлёвскую квартиру, ставшую пустынной, из близких людей там остались лишь сын и няня, которая по-прежнему ухаживала за ней как за малым ребёнком и, когда она занималась, заботливо подставляла тарелку с чищеными яблоками.

Маразм крепчал, и танки наши быстры. Теперь, когда она брала книги из расположенной в столовой домашней библиотеки, которую начала собирать её мама, и для чтения уносила их в свою комнату, капитан госбезопасности Иван Иванович Бородачёв, получивший должность коменданта кремлёвской квартиры, вёл строгий учёт: когда книга взята и когда возвращена.

На следующий год, 1948-й, Сталин вновь проявил заботу о дочери, отправив её отдыхать в Крым вместе с Осей и Гулей (Яшиной дочкой) — иногда у него просыпалось чувство вины перед Яшей и он начинал о ней спрашивать. Он одумался и даже вернул в 1943 году из тюрьмы её маму, Юлию Мельцер, репрессированную только за то, что Яша попал в плен. Он подозревал её в исчезновении фотографии, на которой Яша снят был в военной куртке и которую немцы использовали в пропагандистских листовках, сообщающих о переходе на их сторону сына Сталина. Но даже когда выяснилось, что Яша вёл себя в плену достойно, а она непричастна к выдвигаемым обвинениям, видеться с ней он не пожелал и вместе с дочерью в Крым не отправил.

Поздней осенью, в ноябре, Светлана специально поехала на юг повидаться с отцом — она отказалась по его приглашению приехать в августе в Сочи, сославшись на то, что август хочет провести с сыном в Зубалове, — он обиделся — и она решила исправиться. Поездка была тяжёлой.

Он был нервным, раздражительным, вдруг при своих обычных гостях обрушился на неё с оскорблениями, назвал «дармоедкой», из которой «всё ещё не вышло ничего путного» — это при том, что она уже оканчивала университет. Ничто его не научило — ведь 16 лет назад он так же прилюдно набросился на жену, после чего в ночь на 9 ноября прозвучал роковой выстрел.

Но на другой день, 9 ноября, когда они остались вдвоём во время долгого завтрака с фруктами и вином, он отошёл от вчерашней вспышки и заговорил вдруг о Наде. Прошло 16 лет с момента её трагической гибели, позади война, гибель сына, а он всё никак не мог успокоиться и в ноябрьские дни был особенно раздражён.

— И ведь вот такой плюгавенький пистолетик! — горько сказал он дочери и продемонстрировал пальцами, каким маленьким был пистолет. — Ведь — просто игрушка! Это Павлуша привёз ей. Тоже, нашёл что подарить!

Он впервые, как со взрослой, заговорил с ней об этой трагедии и обвинил всех: Павла Аллилуева, Полину Жемчужину, с которой Надя дружила. Жена Молотова была последней, кто виделся с Надей, и знала больше, чем полагается, и, может быть, даже то больше того, что знал он сам. (Через 16 лет он отомстил Жемчужиной, отправил её в тюрьму и заставил Молотова унижаться.) Заговорив с дочерью, он не мог остановиться и говорил, говорил, выискивая виновных… А Светлана в тот момент испугалась. Все привыкли считать его сильным, «сталь» звучала в его фамилии, а он, оставшись наедине с дочерью, единственным человеком, кого он любил, был на грани того, что станет рыдать.

Никому, кроме Светланы, он не мог выговориться. Она молча слушала его, чувствуя, как они далеки друг от друга. Эта трагедия, смерть матери и жены, в этот день не объединила их— разъединяла.

И опять не вовремя — неужто Сталин тому виной? — в памяти всплывает моя жена…

В последний день лета, в полночь, когда началась агония, дежурный врач, которого я вызвал в палату для умирающих, сказал: «Это конец, — и спросил: — Сделать укол?».

— Нет, — ответил я, и врач молча вышел из комнаты, оставив нас с медсестрой. Она билась, рвала с себя рубашку, оголяя тело, — ей не хватало воздуха — она что-то пыталась сказать, я не различал звуки и последнее слово на полувыдохе с выкатывающимися глазами, ясно прозвучавшее, когда я удерживал её в руках: «Ра-фи…» («чек», — прозвучало на небесах, она называла меня «Рафичек»). Сколько с тех пор живу — столько и помню, сколько суждено прожить, столько и буду помнить.

До самой смерти Сталин помнил о Надежде Аллилуевой. Но на этом сходство между нами заканчивается. Хотя на самом деле его и не было… Мы разные, и дочери наши разные, а человеческие чувства… — не берусь утверждать, что они у всех людей одинаковы. Но человек так устроен: пока память не атрофирована, даже когда начинает новую жизнь, светлые воспоминания не покидают. Несчастны те, кому нечего вспомнить. Не имеющие прошлого не имеют будущего, ни для себя, ни для своих потомков. Дерево не может расти без корней.

В Москву отец с дочерью возвращались на поезде. Она в очередной раз убедилась, что он далёк от реальной жизни, которую знал только по сводкам и донесениям. Он выстроил Зазеркалье для дочери, а когда, повзрослев, она из него ушла, сам в него угодил. В стране был голод, а из голодающих республик приезжали к нему в Сочи первые секретари со щедрыми дарами: необхватными и ароматными дынями и арбузами, овощами и фруктами, золотистыми снопами пшеницы, создавая иллюзию богатства и процветания в руководимых ими республиках. Особо усердствовал в очковтирательстве Хрущёв, первый секретарь ЦК КП(б) Украины. Его шофёр по секрету рассказал Валентине Истоминой, сопровождавшей Сталина во всех поездках, о неурожае и голоде в Украине. Светлана знала, что отцу «втирают очки», и понимала: что-либо говорить ему бесполезно.

На всех станциях, где останавливался специальный поезд, дочь с отцом выходили на пустынный перрон и прогуливались до самого паровоза, и Сталин демократично здоровался со всеми железнодорожниками. Если и были в поезде, кроме обслуживающего персонала, другие пассажиры, то никого из вагонов не выпускали, как и не пропускали на перрон пассажиров других поездов. Вокзал при прохождении спецпоезда был закрыт.

В Москву прибыли не на железнодорожный вокзал, где толпилось множество людей, а остановились на подмосковной станции, куда подали машины, чтобы, не дай Бог, Вождь не столкнулся с обычными людьми. Для всеобщего лицезрения он был доступен только на трибуне Мавзолея. Крестовый ход с хоругвями был заменен шествием производственных коллективов с портретами членов Политбюро.

С возвращением Сталина в Москву началась новая волна арестов. Зимой 1949-го она вылилась в компанию против «безродных космополитов». Он повсюду видел врагов, ему мерещились заговоры, один чудовищнее другого, это стало уже патологией, и те, кто это понял, услужливо содействовали ему. Теперь виной всех его неудач во внутренней и внешней политике стал «всемирный сионистский заговор». Ещё недавно Сталин поддерживал сионистов, понимая, что сионизм это не политическое движение, единственная цель, которую он преследует, — возрождение еврейского народа на его исторической родине. С зимы 1949-го он подписывал расстрельные списки деятелей культуры, обвинённых в космополитизме, и однажды заявил дочери:

— Сионисты подбросили тебе твоего первого муженька.

— Папа, да ведь молодёжи это безразлично, — какой там сионизм? — попыталась она возразить.

— Нет! Ты не понимаешь! — резко ответил он тоном, исключающим всякие возражения, — сионизмом заражено всё старшее поколение, а они и молодёжь учат…

В другой раз он предупредил дочь: «У тебя тоже бывают антисоветские высказывания».

Сказано это было зло и совершенно серьёзно. Светлана не стала спрашивать, откуда, мол, у него появились такие сведения. Привыкшая с детства к тому, что приставленные папой чекисты копаются в её портфеле и письменном столе и контролируют всю её переписку, она понимала: квартира, в которой она живёт, прослушивается; те, с кем она общается, находятся под неусыпным контролем. Познакомиться с новым человеком и пригласить его к себе на чашечку кофе (как сложится дальше, видно будет) значит подвергнуть его опасности.

Она знала: в состоянии аффекта отец может выкинуть всё что угодно. Помнила, как однажды он вошёл в комнату, — она долго разговаривала с кем-то по телефону, — схватил аппарат обеими руками и швырнул об стену. С ним лучше не спорить, усвоила она.

…Родство со Сталиным не дало преимущества ни одному из его родственников. Многие прошли через тюрьмы и лагеря, и только дети, Светлана и Василий, носившие с рождения его фамилию, получили привилегию не быть арестованными, несмотря на то, что у дочери стали появляться «антисоветские высказывания», а Вася совершал проступки, за которые иной офицер, в лучшем случае, угодил бы в штрафбат.

Светлана два года была в разводе. Ей исполнилось двадцать три. Образ жизни, который она вела, и атмосфера слежки не позволяли ей с кем-либо познакомиться, привести в кремлёвскую квартиру или самой где-либо заночевать. В её ситуации, когда началась новая волна арестов, смывшая близких родственников; после того как был арестован Каплер и насильно расторгнут брак с Морозовым (арестовали его отца, но Гришу пока не тронули), она понимала — всё должно быть официально. Внебрачные связи и «медицинский секс» исключены.

…Тридцать первого августа 1948 года умер член Политбюро Андрей Жданов. Вскоре после его смерти на вечеринке у балерины Лепешинской Светлана встретилась с его сыном Юрием, с которым не виделась с детства. Он был на 7 лет старше Светланы, и поэтому в детстве у них не было общих интересов.

Юрий был холост, с войны вернулся в чине майора и по протекции отца с 1947 года (в 28 лет!) уже заведовал отделом науки ЦК КПСС. Она стала чаще бывать в его кремлёвской квартире — по выходным там собирались университетские друзья Юрия, окончившего в том же году аспирантуру Института философии Академии наук СССР и защитившего кандидатскую диссертацию. В её уединённой жизни воскресные посещения квартиры Ждановых стали праздником. Она вновь окунулась в молодёжную среду, среди его гостей было много молодых учёных. Ей казалось, что с Юрием она уйдёт в другой мир: из затхлого, в котором она находилась, в мир человеческого общения, открытого и свободного, который был у неё в первом замужестве. Ей так не хватало общения за прошедшие два года, не говоря уже об умиротворении бунтующих эстрогенов, что она решилась на второе замужество.

А за неё уже всё решили. Светлана узнала вдруг, что на даче в Кунцеве срочно пристраивают обширный второй этаж… Затем отец внезапно приехал в Зубалово и, побродив по комнатам, сказал ей: «Зачем тебе переезжать к Ждановым? Там тебя съедят бабы! Там слишком много баб!!» — он сказал о замужестве, как о давно решённом вопросе, надеясь, что дочь с мужем поселятся с ним под одной крышей.

Всё на этот раз было по-грузински: отец сказал — дочь перечить не стала. Вопрос о правильном браке решился сам по себе. Но жить с отцом она не хотела, знала: добром это не кончится.

Так без любви, без особой взаимной привязанности, по здравом размышлении — солидный супруг, стопроцентно устраивающий отца (наверняка подсознательно она думала о необходимости «медицинского секса»), в апреле 1949-го Светлана вышла замуж за Юрия Жданова и вместе с сыном переехала в кремлёвскую квартиру Ждановых. Свадьбы не было — в Кремле ограничились семейным ужином, на котором присутствовали самые близкие родственники, кроме отца невесты. Это необъяснимо. Нелюбовь к ждановским бабам? Один раз ради дочери можно стерпеть. Но его не было и на свадьбе любимого сына Васи с Галей Бурдонской. Вместо поздравления он написал ему: «Женился — чёрт с тобой. Жалею её, что она вышла за такого дурака».

Позже она объяснила замужество лаконично: «Мне хотелось уйти из дома, хоть куда-нибудь». Немалую роль в принятии решения сыграло то, что отец тепло относился к Жданову-старшему, уважал его сына и желал, чтобы обе семьи когда-нибудь породнились. Это был типичный династический брак. Второе замужество свершилось в угоду отцу.

Второе замужество: Светлана Сталина и Юрий Жданов

О Юрии Андреевиче Жданове (1919–2006), сыне члена Политбюро Андрея Жданова (1896–1948), мне рассказал коллега по нью-йоркскому колледжу, доктор физико-математических наук Леонид Срубщик. Ему далеко за 70, английский язык — не ахти какой, но физики и математики советской школы пока ещё в США востребованы. В Bramson ORT колледже он читает физику, а в Touro College — статистику. Почти вся его жизнь прошла в Ростовском университете, ректором которого с 1957 по 1988 год был Юрий Жданов, доктор химических наук. Отзывается о нём Срубщик только со знаком плюс. По его словам, Юрий Андреевич пользовался любовью и уважением коллег. Это же подтверждала Светлана, когда писала, что Юрий тяготился работой в ЦК, стремился к научной деятельности и был любимцем в университетских кругах.

Мог ли династический брак сложиться удачно? Мог. Сто раз сам говорю дочери, лукавя в душе, но других вариантов нет, кроме как лукавить, чтобы заставить её выслушать, ибо на всё у неё своё мнение (даже политические пристрастия у нас разные: я, когда наступает время голосовать, — зарегистрированный и непоколебимый республиканец, она — демократ): «Слушаться папу не обязательно. Делай всё что хочешь, только вначале выслушай».

Это сказано вскользь, между прочим. Но иногда к папам не мешает прислушаться — ведь предостерегал же Сталин повзрослевшую Светлану Иосифовну от жития под одной крышей со свекровью. Скоропостижно умершего Андрея Жданова он любил, а жену его Зинаиду Александровну на дух не переносил. А ведь она была не одна, а в компании со своими сёстрами, старыми девами, склочными и сварливыми. Говорил ведь папа Сталин, предчувствуя будущие проблемы: «Зачем тебе переезжать к Ждановым? Там тебя съедят бабы!»? Говорил ведь? Так не поверила, глупенькая. И нарвалась.

Юрий Жданов приходил с работы в одиннадцать часов вечера, в домашние дела он не вмешивался (из-за перевёрнутого жизненного расписания Сталина, от которого могли позвонить в любую минуту, допоздна дежурили у телефонов руководители всех ведомств и министерств, все секретари обкомов и директора заводов от Прибалтики до Дальнего Востока). Он принадлежал к категории сынков, привыкших к материнской опеке, и не сумевших, пока матушка здравствует, вырасти из коротких штанишек.

Тридцатилетний м(ужчина-альчик) — общий множитель вынесен за скобки — пребывал в полном подчинении маменьки, называл её «мудрой совой», вкусы и суждения которой — истина в последней инстанции. В скрытом конфликте свекрови и невестки он всегда был на стороне матушки.

Один из эпизодов его бесхребетности, возмутивший Светлану: Зинаида Александровна на просьбу невестки позволить няне, которую она считала членом семьи, жить рядом с ней, заявила, что «некультурной старухе совершенно нечего здесь делать, она только будет портить Осю». Тридцатилетний м, не пытаясь понять жену, прислушался к «мудрой сове» — няня вынуждена была поселиться в Зубалове. Для Светы это было равносильно пощёчине, девочкой она сумела отстоять няню перед отцом, когда её намеревались уволить, взрослой женщиной — вынуждена была подчиниться прихотям «мудрой совы».

Работая одновременно в аппарате ЦК и в МГУ, Юрий был поглощён своими делами, и, как писала Светлана, «при врождённой сухости натуры он вообще не обращал внимания на моё состояние духа и печали». Химики против лириков? Неужто несовместимое сочетание? Но «чистым химиком», в этом мы убедимся позже, Юрий Андреевич не был.

Женщины, как известно, привыкли терпеть. Юрий усыновил Осю, дал ему свою фамилию, и Светлана уже ждала второго ребёнка. Обратной дороги нет. Может, стерпится, слюбится и супруги привыкнут друг к другу? Возможно, так оно и было бы, если бы жили они раздельно, в доме, в котором Светлана чувствовала бы себя хозяйкой и в котором постепенно она приучила бы мужа к своим вкусам и привычкам (если так уж получилось, что он не приобрёл собственных). М(ужчину-альчика) легко передрессировать, если перевести из одного вольера в другой.

У Светланы такой возможности не было — Юрий не желал расставаться с мамками и жить своим домом. Очень скоро Светлана разочаровалась во втором замужестве, поняла, что они с мужем совершенно разные. В доме Ждановых она «столкнулась с сочетанием показной, формальной, ханжеской «партийности» с самым махровым «бабским» мещанством» (слова Светланы). Атмосфера стала невыносимой. Но что делать? Она ждала уже второго ребёнка. Круг замкнулся? Она и раньше не делилась с отцом своими проблемами, а сейчас, когда он заболел, и подавно.

В октябре 1949-го Сталина поразил второй микроинсульт. Он сопровождался частичной потерей речи. Дочь его не навещала — вторая беременность в отличие от первой протекала трудно. Зимой 1949-50-го она тяжело заболела, страдала почечными болями, и весной на полтора месяца её уложили в больницу.

Навещал ли больного отца Василий со своей новой женой, неизвестно (не оформив официально развод с Галиной Бурдонской, он женился на дочери маршала Тимошенко), но сестру он точно не навещал.

В больнице Светлана чувствовала себя совершенно одинокой, всеми забытой, как будто не имеющей ни одного родственника (обе тётки Аллилуевы находились в тюрьме, а брат жил на другой планете). В полудепрессивном состоянии она родила недоношеного ребёнка — дочь Катю. Ей было тоскливо, нервы были истощены долгой болезнью. Когда Свету Молотову, лежащую с ней в одной палате, как и положено в нормальных семьях, навестил и поздравил отец, Вячеслав Молотов (её мама, Полина Жемчужина, находилась в тюрьме¹), Светлана не выдержала и написала отцу отчаянное письмо, полное слёз и обид.

Отец ответил добрым письмом, это было его последнее к ней письмо:

Здравствуй, Светочка!

Твоё письмо получил. Я очень рад, что ты так легко отделалась. Почки — дело серьёзное. К тому же роды… Откуда ты взяла, что я совсем забросил тебя?! Приснится же такое человеку… Советую не верить снам. Береги себя.

Береги дочку: государству нужны люди, в том числе и преждевременно родившиеся. Потерпи ещё, — скоро увидимся. Целую мою Светочку.

Твой «папочка».

10 мая 1950 г.

Но увиделись они не скоро, лишь следующим летом — как будто также жили на разных планетах, между которыми десятки световых лет, хотя надо помнить, что вторую половину года, с августа по декабрь, Сталин находился на юге, а Светлана, ослабевшая после тяжелой болезни, с грудным ребёнком оставалась в Москве.

В августе 1951-го Сталин отдыхал в Грузии, в Боржоми, и по его приглашению Светлана и Василий приехали к нему на две недели. Это был последний семейный совместный отдых и последний длительный отпуск Сталина — полугодовой: с 9 августа 1951-го по 12 февраля 1952-го.

«Историки», забывшие о двух микроинсультах, гипертонии и сопутствующих болезнях Сталина и утверждающие, что через полтора года он стал жертвой заговора, приводят в качестве доказательства его отменного здоровья цитату из воспоминаний Светланы о совместном отдыхе: «Ему было уже семьдесят два года, но он очень бодро ходил своей стремительной походкой по парку, а за ним, отдуваясь, ковыляли толстые генералы охраны. Иногда он менял направление, поворачивался кругом, — натыкался прямо на них, — тут его взрывало от злости и, найдя любой маленький повод, он распекал первого попавшегося под руку». А разве на курорте у больного гипертонией не может быть периода стабилизации давления, во время которого он может быстро ходить?

У Рузвельта, как свидетельствуют американские врачи, начиная с апреля 1944-го артериальное давление было 220/120 и выше, однако он продолжал активно работать.[57] Через три месяца после завершения Ялтинской конференции, 12 апреля 1945 года, он умер от кровоизлияния в мозг.

Светлану в поездке в Грузию поразил культ личности, принявший дикие формы и переросший в гротеск. Однажды, когда отец выехал из Боржоми в сторону Бакуриани, то в первой же деревне (естественно, по указанию местных властей) дорогу устлали коврами, жители перегородили шоссе и уговорили выйти всех из машин и сесть за обильно накрытый стол. Больше Сталин не делать попыток выезжать из Боржоми. Жил в заточении.

Ей было стыдно от подобного рода ликований. Она наблюдала их при появлении отца в Большом театре или на банкетах и торжествах по случаю его семидесятилетия. Она писала, что отца передёргивало от безумных рукоплесканий и истеричных возгласов и он говорил ей со злостью: «Разинут рты и орут как болваны!». Как будто он позабыл, что сам приложил к этому руку, управляя Ягодой и Ежовым, позабыл, как собственноручно совместно с Кировым и Ждановым переписал историю, вымарал фамилии репрессированных и приписал себе чужие заслуги.

Увлёкшись поездкой Светланы в Грузию, я упустил из виду название данной главы, посвящённой её супружеству с Юрием Ждановым…

…Семья, живущая общими интересами, не сложилась. Вначале всё шло хорошо. После свадьбы они отправились летом в Домбай, в альпинистский лагерь, перешли Клухорский перепил и пешком добрались до Сухуми. Оттуда молодожёны теплоходом приплыли в Ялту…

Но, вернувшись в Москву, супруги жили каждый сам по себе, рождение дочери их не объединило. Молодёжь, ранее приходившая по выходным в кремлёвскую квартиру Ждановых, исчезла, не без помощи матушки Зинаиды Александровны, уловившей причину, привлекавшую Светлану в их дом. Она мечтала породниться с товарищем Сталиным и женить сына, к тридцати годам остававшегося холостяком, — и умело создала атмосферу молодёжного веселья и свободного общения, исчезнувшую, едва она достигла желанной цели.

Жить в доме Ждановых становилась невмоготу, главным образом из-за свекрови, всем заправлявшей. Юрий в их отношения не вмешивался. Он готовился к защите диссертации и усадил жену выписывать цитаты из работ Маркса, Энгельса, академика Павлова. Она аккуратно заполняла библиографические карточки — через много лет после развода Юрий признал, что некоторые, заполненные её рукой, он хранит до сих пор. Но ей это было скучно, и надолго оставаться мужниной секретаршей она не захотела. Светлану привлекала литература, творчество, атмосфера гуманитариев — филологов и историков, но что не сделаешь ради мужа, пока он пишет диссертацию, — приходится быть секретарём. Она старательно пыталась приноровиться к супругу и влиться в его окружение. Ей это не всегда удавалось.

Кира Головко, старейшая актриса МХАТА, народная артистка России, бывшая женой адмирала Арсения Головко, первого заместителя главкома ВМФ СССР, в воспоминаниях, опубликованных в «Известиях»,[58] рассказала, как впервые супруги Ждановы присоединились к их компании: в неё входили также семьи братьев Яковлевых, один из которых был высокопоставленным дипломатом, а другой — контр-адмиралом.

Юра без стеснения моментально сел за рояль, вспоминала Головко, он очень хорошо играл, симпатично пел и знал, как молниеносно завладеть вниманием всей компании. Кира — она ведь актриса — не могла оставаться равнодушной, когда играла музыка. Она поддалась его настроению, присоединилась к сольному концерту, и дуэтом они довольно долго всех развлекали.

Затем это стало привычным: заводилой веселья на дружеских посиделках семейного квартета стал Юра, он увлекал всех игрой на рояле, пением, анекдотами — как-то не вяжется его раскованность с образом учёного сухаря. Ну, а какая же вечеринка без танцев? Но Светлана никогда не танцевала. Она почти всегда скромно сидела в уголке, не участвуя в общем веселье, но если с ней из вежливости заговаривали, помня, чья она дочь, то охотно включалась в беседу и что-то рассказывала тихим голосом.

Став кремлёвской женой, Светлана преобразилась. Всегда прежде скромно одетая (отец не поощрял роскоши, парфюмерии и заграничных одежд), она начала нарядно одеваться (свекровь считала, что жена её сына должна выглядеть на уровне жён из «высшего света»). В её гардеробе появилась дорогая меховая шуба, нарядные платья, сшитые на заказ у лучших портних. Кира запомнила её в строгом, удивительно хорошо сшитом тёмном платье из дорогого материала, с бриллиантовой брошью. Всё подобрано было со вкусом, и единственное, что на профессиональный взгляд актрисы немного портило общее впечатление, — небольшая сутулость, которую выправили бы туфли на высоком каблуке. Но Светлана, будучи ростом выше своего мужа, не хотела это подчёркивать и всегда надевала туфли на маленьком каблучке.

Она чувствовала себя неловко, что не может поддержать мужа, когда тот садится за рояль, и однажды на вечеринке не выдержала, подсела к Кире и польстила ей, что у той прекрасный голос. Затем поинтересовалась, где она научилась так хорошо петь. Когда Головко призналась, что училась и продолжает учиться у Софьи Андреевной Рачинской, рабо-тающей с певицами МХАТА, Светлана взмолилась:

— Кира! Если вам не трудно, устройте меня к ней… Дело и том, что я от природы очень тихо говорю, а мне придётся читать лекции (она готовила себя к преподавательской деятельности. — Р. Г.), нужно хоть как-то поставить голос. К тому же я часто простужаюсь, болит горло… А потом… Юра, он ведь человек общества, он любит петь, а я, как видите, рта почти не раскрываю. Юра у рояля, а я сижу одна…

Ради мужа Светлана решила брать уроки пения и носить туфли без каблуков…

Кира Николаевна взялась ей помочь. Она договорилась с Рачинской и невольно доставила ей массу хлопот и нервных переживаний. За два часа до прихода Светланы в её квартире появились трое мужчин в штатском, которые всё перевернули, перерыли и пересмотрели (не иначе как искали звукозаписывающие устройства, а возможно, установили заодно записывающую аппаратуру). Затем сыщики аккуратно поставили все вещи на место. Эта процедура происходила всякий раз, в течение месяца или двух, пока Светлана брала у неё уроки, с той лишь разницей, что для надёжности в следующий раз квартиру Рачинской перетряхивали новые сыщики. Одни перепроверяли других. Светлана появлялась минут через двадцать после их ухода, приносила цветы, конфеты, два огромных кулька продуктов, понимая, что в полуголодной стране продукты ценнее денег. Но такой была атмосфера вокруг неё — Светлана была свободна в своих действиях, однако каждый её шаг и каждый контакт тщательно контролировался органами госбезопасности. Наверняка она знала об этом и была сдержанной в поступках и разговорах.

Но все её усилия добиться взаимопонимания с супругом оказались тщетны. В доме заправляла Зинаида Александровна Жданова. Светлана продержалась три года. Она не выдержала упрёков свекрови, сухости мужа и непонимания им её интересов и после мучительных переживаний осенью 1952-го решилась подать на развод. Но прежде надо было переговорить с отцом. Без его одобрения, от которого зависели её дальнейшая жизнь и материальное благополучие, подавать на развод она не решалась.

После поездки в Грузию летом 1951-го более года они не виделись. Это не было её виной — каждый раз, прежде чем встретиться, надо было долго с ним договариваться. В его расписании, занятом политическими процессами, из-за которых он даже не поехал на юг, не нашлось времени для встреч с дочерью и внуками. Таким же «внимательным» он был и к Васиным детям — ни разу не высказал пожелание, чтобы тот их привёз на дачу. С ним не так легко было встретиться, но Светлана оказалась настойчивой. 28 октября 1952 года она ему написала:

Никаких «дел» и «вопросов» у меня нет. Если бы ты разрешил, и если это не будет тебе беспокойно, я бы просила позволить мне провести у тебя на Ближней два дня из ноябрьских праздников — 8–9 ноября.

Подобострастно спрашивать позволения отца приехать к нему на выходные? Это может показаться странным, если не принимать во внимание, что отец — глава государства и у него могут быть государственные дела. Но никаких особых планов в эти дни у него давно уже не было. Такими были их отношения — сдержанными. Любовь к детям и внукам на расстоянии.

Он разрешил, и 8 ноября, в двадцатилетнюю годовщину смерти Надежды Аллилуевой, она поехала к нему на дачу с обоими детьми. Свою внучку Сталин впервые увидел за четыре месяца до своей смерти, когда ей исполнилось два с половиной года. Потребности видеться чаще у него не было. Детей Васи (Сашу и Надю, родившихся от брака с Галиной Бурдонской в 1941 и 1943 годах, и Свету и Васю в 1947 и 1949[59] — от брака с Екатериной Тимошенко, «любящий дедушка» ни разу не видел).

Когда Светлана сообщила отцу, что желает уйти от Жданова, он был недоволен разводом, но не стал возражать: «Делай как хочешь», — ответил он… (Это из воспоминаний Светланы.) А по воспоминаниям Юрия, которому Светлана рассказала о реакции отца, тот был недоволен дочерью и огорчённо воскликнул: «Ну и дура! В кои-то веки попался порядочный человек, и не смогла его удержать».

Мемуарист всегда что-то недоговаривает, то ли по причине забывчивости (нельзя всё упомнить), то ли считая некоторые разговоры и события его жизни малозначительными или не обязательными для разглашения. И тогда на помощь историкам приходят очевидцы описываемых событий, каждый добавляет в мозаику прошлых лет свой камешек. Кира Николаевна Головко оставила подробные воспоминания об этом громком разводе (о нём судачили в Москве все дамы «высшего общества»).

…По дороге во МХАТ, когда Кира проходила Боровицкие ворота, кто-то окликнул её по имени. От неожиданности она вздрогнула. Это была Светлана. Она была расстроенной и предложила пройтись и переговорить.

Кира Николаевна хорошо запомнила тот разговор, потому как они впервые откровенно поговорили. Из-за негласного, но строгого табу в компании все звали её Светланой, никогда — Светланой Иосифовной, избегая произносить имя человека, который при жизни стал иконой и памятником, и никогда не задавали ей вопросов, которые могли бы показаться личными. Частная жизнь Сталина и членов его семьи была окутана тайной, о которой вслух не принято было говорить. Но Светлана заговорила сама:

— Кира, — начала Светлана, — мы разводимся… — Это мама Юры. Она с самого начала была против того, чтобы он на мне женился. И вот сейчас всё на грани катастрофы. Знаешь, дошло до того, что я даже кидалась к отцу!

— И что же он тебе сказал? — спросила я.

— Он сказал, что брак — это бесконечная цепь взаимных компромиссов и что если вы родили ребёнка, то вам следует так или иначе семью сохранить.

— Ты рассказала Юре об этом разговоре?

— Да… Но это почти не подействовало… Мама его считает, что я загубила его талант как учёного и как пианиста. На занятия (к Рачинской. — Р. Г.) я уже не хожу, не до того…[60]

Светлана не одинока, упрекая свекровь: похожие воспоминания привела её школьная подруга Марфа Пешкова, рассказывая о невыносимой жизни под одной крышей со свекровью (в конечном итоге через несколько лет после ареста всемогущего Лаврентия Павловича это также стало причиной развода). Милейшая Нина Теймуразовна, едва Серго сказал ей, что Марфа хотела бы, чтобы они жили отдельно, возмутилась и пригрозила невестке разводом, при котором у неё отберут детей. Марфа испугалась. Единственного сына Нина Теймуразовна отпускать от себя не желала, а перечить маме Серго Берия не отважился.

Светлана также не смогла уговорить Юрия оторваться от мамы, но при жизни вождя посягнуть при разводе на внучку Сталина Зинаида Александровна не посмела. Всё, что она могла: вцепиться в сына. Юра выбрал маму, решение о разводе принимала Светлана.

Она не пожелала возвращаться в кремлёвскую квартиру и попросила отца выделить ей жильё в городе. Он уважил и эту просьбу, но оговорил переезд условием, которое Светлану устраивало: «Хочешь жить самостоятельно — тогда ты не будешь больше пользоваться ни казённой машиной, ни казённой дачей». Он дал ей деньги на покупку машины, потребовал, чтобы она показала ему водительские права и сама покупала бензин. Светлана поблагодарила, утаив от отца, что давно умеет водить машину: этому перед войной её научили Яша и Вася.

Ей выделили просторную пятикомнатную квартиру в правительственном доме на Берсеневской набережной, куда она переехала вместе с прислугой и няней, проживавшей эти три года в Зубалове. В ней Светлана прожила 14 лет, вплоть до отъезда в Индию.

Три года замужества за Юрием Ждановым (1949–1952), писала позднее Светлана, психологически оказались чрезвычайно трудными. Единственное утешение для себя она нашла в том, что не она одна, вся страна задыхалась в эти годы. Всем было невмоготу.

Это, конечно, так, если помнить о «Ленинградском деле» (1949–1950), разгроме ЕАК, компании против безродных космополитов, «деле врачей», «мингрельском деле»… торжестве лжеучёных и разгроме генетики… депортациях из прибалтийских республик и азербайджанцев из Армении… о заключённых, осуждённых за кражу трёх колосков, прогулы или три опоздания на работу более чем на пять минут…

Но товарищ Сталин занят был в эти годы ещё и внешнеполитическими проблемами: Берлинским кризисом, «собакой Иосином Броз Тито», «делом Сланского» и войной в Корее. А тут ещё и XIX съезд партии, первый после 1939 года, на котором он многим «дал прикурить». Из-за этого даже не взял в 1952 году отпуск, чтобы лично контролировать, как хорошеет жизнь советских людей.

Расстались супруги друзьями. До самой смерти (он умер в 2006 году) Юрий отзывался о Светлане тепло, чувствовалось, что в глубине души он продолжал любить свою первую жену.

Когда на XX съезде был зачитан секретный доклад Хрущёва, заботливый Юрий, делегат съезда, зная, какое испытание на другой день обрушится на Светлану, решил её к нему подготовить. Он поехал к ней, не зная, что Анастас Микоян об этом уже побеспокоился и опередил его, пригласил Светлану на ужин и отправил за ней машину. Хороший всё-таки человек был Юрий Андреевич, на редкость порядочный, и прав был Сталин, сожалея, что их брак не сложился. Увы, такое бывает часто, когда свекровь вмешивается в семейную жизнь и сын этому не препятствует. Но, возможно, если бы их брак был счастливым, не было бы тогда «Двадцати писем» и других книг Светланы Сталиной. Как бы тогда Волкогонов и Медведев начинали свою «сталиниану»? Откуда бы черпали они подробности о семейной жизни Сталина?

Смерть Сталина. Загадочный Надирашвили

Последний раз Светлана навестила отца 21 декабря, в день его 73-летия.

Они не виделись полтора месяца. Светлане бросилось в глаза, что отец разительно изменился и плохо выглядит. Она обратила внимание на красный цвет лица, хотя обычно он был всегда бледен — один из признаков повышенного давления. Он бросил курить, хотя курил не менее пятидесяти лет, и занялся самолечением — маниакальная подозрительность привела к тому, что он уже никому не доверял и искренне верил в бред о врачах-вредителях, который сам же и запустил когда-то, обвинив медиков в убийстве Горького и Куйбышева. «Дело кремлёвских врачей», которое он закрутил, бумерангом работало против него, и он сам себя убивал, засадив своих лечащих врачей в тюрьму и отказавшись от помощи других медиков.

Василий тоже приехал поздравить отца, но он был уже пьян и Сталин приказал ему немедленно покинуть дачу. Такое случалось неоднократно. После воздушного парада в честь Дня Военно-Воздушного Флота, 7 июля 1952 года, когда он пьяным явился на банкет, на котором присутствовали все члены Политбюро, Сталин выгнал его, а на следующий день снял с должности командующего авиацией Московского военного округа. Официально его отставка была представлена переводом на учёбу в Академию Генерального штаба. Естественно, вступительных экзаменов он не сдавал — зачислен был слушателем авиационного факультета и на занятиях ни разу не появился… Запил.

…В день своего 27-летия, 28 февраля 1953 года, Светлане было одиноко и грустно. Отец не поздравил её с днем рождения (о брате она не упоминает, но, похоже, что в семье Сталина не было принято совместно отмечать семейные праздники). Каждый жил сам по себе.

Начиная с обеда, она безуспешно пыталась дозвониться до отца, хотела приехать к нему на дачу, но не могла, как принято в нормальных семьях, напрямую позвонить ему или без приглашения приехать с ним повидаться. Обо всём надо было договариваться заранее или через «ответственного дежурного» из охраны.

Светлана неоднократно звонила в «дежурку», ей отвечали, что отец отдыхает (мы-то знаем, как и с кем он отдыхал), а Светлана — у неё было странное предчувствие — изнемогала и рыдала от бессилия. Через пятьдесят пять лет, со слезами на глазах вспоминая тот день и идеализируя отца, она скажет о тягостном предчувствии, возникшем в тот роковой для Сталина день. Она знала, что была единственным человеком, которого он любил, и ей казалось, что отец в тот день мысленно звал её к себе.

В понедельник она пошла на занятия. Окончив истфак, Светлана поступила в аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС и писала кандидатскую диссертацию по русской литературе. Там её и разыскали 2 марта на уроке французского языка и передали, что Маленков просит её приехать на Ближнюю дачу.

Светлана встревожилась. Впервые не отец, а кто-то иной приглашал её на дачу. Приглашение означало, что наследники уже распределили портфели и верховная власть в стране вершилась от имени Маленкова.

Когда машина въехала на территорию дачи, на дорожке возле дома её встретили Хрущёв и Булганин. Лица обоих были заплаканы. «Идём в дом, — скорбным голосом сказали они и взяли её под руки, — там Берия и Маленков тебе всё расскажут». Но Светлана и так уже всё поняла.

…Она сидела у постели умирающего отца, с которым добивалась встречи в день своего рождения, оказавшийся для него последним, вспоминала свою первую любовь и тот роковой для Каплера день рождения, с которого начался конфликт с отцом.

«И пришло снова 3 марта, через десять лет после того дня, когда отец вошёл, разъярённый, в мою комнату и ударил меня по щекам. И вот я сижу у его постели, и он умирает. Я сижу, смотрю на суету врачей вокруг и думаю о разном… И о Люсе думаю, ведь десять лет как он был арестован. Какова его судьба? Что с ним сейчас?».[61]

Начиналась новая эпоха. Не все это поняли — за 35 лет, прошедшие после октябрьского переворота, страна разительно изменилась. Многопартийная система, альтернативные выборы в Государственную думу, суд присяжных, свобода слова, печати, митингов и собраний — обо всём этом успели позабыть. Продолжать следовать прежним курсом страна уже не могла, она задыхалась от непрекращающихся репрессий, но к новому повороту, к новому курсу, на сто восемьдесят, девяносто, или сорок пять градусов отличному от сталинского, руководство партии не было готово.

Царившую скорбь — кроме Берии все члены Политбюро искренне горевали и плакали — нарушали лишь пьяные крики Василия Сталина. Тридцатидвухлетний генерал-лейтенант, барин, живший под девизом: «Как хочу, так и будет», — для которого с детства не существовало авторитетов, кроме отца, не сумел воспользоваться наследственными привилегиями. Он не дал себе труда при жизни отца получить хорошее образование, завоевать авторитет в партии и стать продолжателем династии Сталина. А не веди он запойную жизнь, в 1952 году Василий Сталин вполне мог быть уже членом Политбюро, министром обороны и официальным преемником…

Ему светило блестящее будущее. Но не будем фантазировать о несостоявшемся будущем молодого генерал-лейтенанта, водкой угробившего свою жизнь.

Прощание со Сталиным вылилось во всенародное горе. Лишь немногие ликовали, среди них оказался Лаврентий Берия.

— Хрусталёв, машину! — этот ликующий возглас Берии, прозвучавший, когда присутствующим на Ближней даче стало ясно, что Сталин умер, и запомнившийся Светлане, повторили из её мемуаров все, кто писал о похоронах Сталина, найдя в радостном выкрике доказательство преднамеренного убийства. Но не было ли это лишь шкурной радостью от мысли, что «мингрельское дело» завершено и теперь можно на девяносто градусов развернуть курс корабля?

Серго Берия узнал о болезни Сталина 2 марта, когда пришёл домой пообедать.

«Обычно в это время приезжал и отец, но в тот день его не было. Мама сидела заплаканная и сразу же сказала мне, что у Иосифа Виссарионовича удар и, по всей вероятности, он не выживет.

— Ну а ты-то чего плачешь? — спросил. — Помнишь ведь, что отец говорил… — Речь шла о том, что готовил нам Сталин. Мама, разумеется, обо всём знала — отец действительно предупреждал нас о том, что может случиться.

— Знаешь, — ответила, — я всё понимаю, но мне его всё равно жаль — он ведь очень одинокий человек.

Я сел обедать, а мама поехала к Светлане».[62]

Далее Серго Берия пишет, по-видимому ссылаясь на маму, Нину Теймуразовну: «Известно, скажем, что Светлана у кровати Сталина чуть ли не сутками сидела. Мы же знали, что она находилась дома и была совершенно спокойной. Я не хочу сказать, что она не любила отца, но это была отнюдь не та безумная любовь, о которой столько написано…»

Отчасти это близко к истине, если вспомнить по «Письмам к другу», что, сидя у постели умирающего отца, она вспоминала Каплера. Но это лишь часть правды. Через четырнадцать лет, осмысливая свою жизнь перед тем как решиться остаться на Западе, Светлана писала в книге «Только один год», что ей было больно и страшно все три дня, проведённые у постели умиравшего отца. Но она чувствовала и знала, что вслед за его смертью наступит освобождение, которое будет освобождением и для неё самой. Страшное признание — не у каждого кремлёвского чада нашлось мужество его сделать.

Дети советских вождей, соратников Сталина, чьи руки запачканы кровью: сыновья Хрущёва, Берии, Маленкова и Микояна, — отважившись на мемуары, своих отцов обеляли даже после того, как стало известно об их личном участии в репрессиях. Их книги, по-разному озаглавленные, просятся в серию «Мой папа самых честных правил». Кремлёвские сыновья были такими же свидетелями истории, как и Светлана Сталина, но на мужественный поступок они не решились и, иначе сложись обстоятельства, недрогнувшей рукой продолжили бы дело отцов.

Дочери вождей: Воля Маленкова, Вера Булганина, Рада Хрущёва — тихо молчали в тряпочку. Другая Светлана, Молотова, выпускница МГИМО и сотрудница института общей истории РАН, умершая в 1989 году, ни слова не сказала о роли своего отца в проведении коллективизации, как и о своих чувствах, когда любимый папа сдал маму в руки Абакумова. Промолчал и умерший в 1989 году зять Молотова Алексей Никонов, редактор журнала «Коммунист».

Человек так устроен, что многие потрясшие мир события, срвременником которых он являлся, если его лично они никак не задели, забываются быстро — много ли москвичей, не заглядывая в Интернет, припомнят дату, когда произошёл теракт в московском метро? А когда им назовут дату 29 марта 2010 года (потому как теракты с многочисленными жертвами случались в разные годы) — мало кто вспомнит, что он (или она) делали в этот день.

Одно событие заслоняет другое, одно переживание сменяется следующим; третья, четвёртая, пятая… любовь затмевает предыдущую, сохраняя в памяти лишь самую первую. Плохо помнится незначительный разговор. Он быстро оседает в хранилищах памяти, но не стирается — шторм поднимает со дна океана песчинки. В состоянии стресса события прошлого могут неожиданно всплыть на поверхность, и тогда забытые страницы читаются иначе, через призму лет в свете дополнительной информации прошлое видится совершенно иным.

Нечто подобное случилось со Светланой Аллилуевой. В 1984 году она ненадолго вернулась в Советский Союз. Кто-то из родственников или друзей ознакомил её с книгой Абдурахмана Авторханова «Загадка смерти Сталина: заговор Берии». Версия Авторханова о заговоре и насильственной смерти отца показалась ей неправдоподобной, но она напомнила ей о событиях, которые она упустила, когда писала «Двадцать писем» (1963), а затем «Только один год» (1969).

Загадочная история началась незадолго до смерти отца, но основные события развернулись уже после его смерти. Она поделилась своими воспоминаниями в новой книге в 1991 году— Авторханову показалось, когда он с ними ознакомился, что они полностью поддерживают его версию заговора, и в очередном переиздании «Загадки смерти Сталина» он их по-своему интерпретировал. За последующие двадцать лет не было проведено расследований в направлении, указанном Светланой Аллилуевой. Факты, ею приведённые, остались малоизученными и загадочными.

Удивительная история впервые была предана гласности в 1991 году. Она не была продолжена в фундаментальных исследованиях Волкогонова,[63] Радзинского, Медведева и Млечина, получивших эксклюзивное право работать в архиве Сталина и черпавших своё вдохновение из первых двух мемуарных книг Светланы Аллилуевой.

Итак, что же она вспомнила через 38 лет после смерти отца и на что обратила внимание историков?

Последний разговор Светланы с отцом, одноминутный, в телеграфном стиле, состоялся в январе или феврале 1953 года (точную дату она за давностью лет подзабыла).[64]

Внезапно он позвонил ей и, не задавая вопросов о том, как она обустроилась в «Доме на набережной», куда она переехала, или о внуках, которые его интересовали постольку-поскольку, напрямую спросил: «Это ты передала мне письмо от Надирашвили?».

— Нет, — ответила Светлана. Она давно усвоила железное правило, вдалбливаемое ей отцом: ничьих писем к нему не носить и не работать «почтовым ящиком».

— Ты знаешь его? — недоверчиво спросил он.

— Нет, папа, я не знаю такого.

— Ладно, — успокоился он и повесил трубку, не дав ей возможность задать вопрос о его самочувствии.

Это был деловой звонок, в котором не было ничего личного. Он запомнился Светлане лишь потому, что оказался последним. Фамилию Надирашвили до того, как ей позвонил отец, она ни разу не слышала. Кто-то подсунул Сталину письмо, которое он прочёл (девять из десяти читателей Авторханова — Волкогонова, бездоказательно скажут: «это был Берия»), хотя, кик вспоминает Хрущёв, после ареста Поскрёбышева некому было просматривать почту и она оставалась непрочитанной.

«А сейчас скажу сразу, что как-то в последние недели жизни Сталина мы с Берией проходили мимо двери его стоповой и он показал мне на стол, заваленный горою нераспечатанных красных пакетов. Видно было, что к ним давно никто не притрагивался. «Вот тут, наверное, и твои лежат», — сказал Берия. Уже после смерти Сталина я поинтересовался, как поступали с такими бумагами. Начальник охраны Власик ответил: «У нас был специальный человек, который попом вскрывал их, а то так оставлять неудобно, а мы отсылали содержимое обратно тем, кто присылал».[65]

Небольшое замечание к воспоминаниям Хрущёва, в которых есть фактическая неточность. В мае 1952 года генерал Власик был снят с должности начальника охраны Сталина и направлен на Урал заместителем начальника Баженовского исправительно-трудового лагеря МВД СССР; 15 декабря он был арестован по делу врачей. В январе 1955 года приговорён к 5 годам ссылки в Красноярск; 15 декабря 1956 года Власик был помилован Постановлением Президиума Верховного Совета СССР (со снятием судимости). Непонятно в таком случае, когда с ним мог разговаривать Хрущёв о событиях последних недель жизни Сталина? Скорее всего, за давностью лет он ошибся с фамилией и эту информацию ему сообщил другой человек, кратковременно, с июля 1952-го по март 1953-го (потому и не запомнившийся), бывший последним начальником личной охраны Сталина, — Николай Петрович Новик. Это ещё один наглядный пример необходимости аккуратно относиться к воспоминаниям очевидцев, грешащих непреднамеренными ошибками в датах и фамилиях…

Фотография Светланы на похоронах Сталина запечатлела её скорбно стоящей в Колонном зале рядом с бывшим мужем, Юрием Ждановым, и генералом Степаном Микояном. Она простояла так несколько часов, отказываясь присесть, а мимо шла бесконечная череда людей, желающих проститься с вождём. Когда мимо гроба проходила большая делегация из Грузии, она невольно обратила внимание на высокого грузного человека, одетого как рабочий, которого невозможно было не заметить — крупной фигурой он выделялся из толпы прощающихся.

Светлана писала: «Он остановился, задерживая ход других, снял шапку и заплакал, размазывая по лицу слёзы и утирая их этой своей бесформенной шапкой».

История загадочного Надирашвили продолжилась после смерти Сталина. Вот как описывает её Светлана Аллилуева:

«Через день или два раздался звонок у двери моей квартиры в Доме на набережной. Я открыла дверь и увидела этого самого человека. Он был очень высок и могуч в плечах, в запылённых сапогах, с простым красным обветренным лицом. «Здравствуйте, — сказал он с сильным грузинским акцентом. — Я — Надирашвили.» — «Заходите», — сказала я. Как же не впустить незнакомца, когда я слышала его имя совсем недавно?

Он вошёл, неся в руках большую папку или портфель, туго набитый бумагами. Сел в моей столовой, положил руки на стол и заплакал. «Поздно! Поздно!» — только и сказал он. Я ничего не понимала, слушала.

«Вот здесь — всё! — сказал он, указывая на папку с бумагами. — Я собирал годами, всё собрал. Берия хотел меня убить. В тюрьму меня посадил, сумасшедшим меня объявил. Я убежал. Он не поймает меня — Берия никогда не поймает меня! Где живёт маршал Жуков, можете сказать? Или — Ворошилов?».

Я начала понимать, в чём дело. Значит, Надирашвили писал моему отцу о Берии, и кто-то передал письмо. Письмо дошло — было передано, — но было ли оно прочитано? Вот к чему относятся горькие слова «Поздно!». Зачем ему нужен Жуков? Ворошилов живёт в Кремле, туда не пройдёшь.

«Жуков живёт на улице Грановского, в большом правительственном доме. Квартиру не знаю», — сказала я.

«Я должен увидеть Жукова. Я должен всё ему передать. Я всё собрал об этом человеке. Он меня не поймает».

Он задыхался, должно быть, от усталости и волнения и то и дело начинал опять плакать. Простые грубые люди плачут вот так— как дети. Интеллигенты— никогда».[66]

Он простился и ушёл. Светлана была взволнована его приходом, чувствуя, что вокруг неё плетётся сеть каких-то таинственных событий государственной важности, в которые она оказалась вовлечена. Она не ошиблась. Через день, а может, и в тот же день (дату она не запомнила) в её квартире раздался телефонный звонок. Звонил Берия. Она знала его с детства, в семейном альбоме хранились фотографии, на которых она, девочкой, сидела на его руках. Светлана хорошо знала его жену, Нину Теймуразовну Гегечкори, которая с детства ей симпатизировала, и она неоднократно бывала у них в доме, даже прилетала в годы войны в эвакуацию в Свердловск, чтобы повидаться с ней и Серго. Со школьных лет Светлана дружила с Серго Берией, и некоторые в их окружении думали, что семьи Сталина и Берии породнятся. Но никогда, несмотря на давнее знакомство и тёплые родительские отношения, Лаврентий Павлович не звонил ей домой. Это было неожиданно.

«Он начал очень вежливо, уведомив меня, что «правительство тут кое-что решило для тебя — пенсию и так далее. Если только что тебе нужно, не стесняйся и звони мне, как… — он замялся, ища слово, — как старшему брату!». Я не верила своим ушам. Потом безо всякого перехода он вдруг спросил: «Этот человек — Надирашвили, который был у тебя, где он остановился?».

Мы в СССР всегда предполагали, что телефоны подслушиваются, но это было уже совсем чудом техники! И кто ходит ко мне — тоже, очевидно, было тут же замечено. Я совершенно честно сказала, что не знаю, где остановился Надирашвили. Разговор на этом закончился. Это был мой последний разговор с Берией.

В обоих последних разговорах фигурировал один и тот же человек — таинственный Надирашвили.

Я позвонила к Е. Д. Ворошиловой и спросила, могу ли я видеть её мужа. Она пригласила меня в их квартиру в Кремль. Когда я рассказала Ворошилову о внезапном посещении, он побледнел. «Ты что, — сказал он, — хочешь нажить себе неприятностей? Разве ты не знаешь, что все дела, касающиеся Грузии, твой отец доверял вести именно Берии?» — «Да, — ответила я, — но…»

Тут Ворошилов просто замахал на меня руками. Он был не то сердит, не то страшно напуган, или же и то и другое вместе. Я допила свою чашку чаю и, поблагодарив хозяйку, ушла.

Но, по-видимому, я уже влипла в большие неприятности, потому что в последующие дни меня разыскали в Академии и перепуганный и заинтригованный секретарь партийной организации сказал, что меня срочно вызывают в Комиссию партийного контроля (КПК) к тов. Шкирятову. Причин не объясняли, но секретарь понимал, что произошло нечто чрезвычайное.

В КПК на Старой площади меня повели к М. Ф. Шкирятову, которого я до сих пор видела только лишь за столом у моего отца, и то очень давно. «Ну, как поживаешь, милая?» — спросил довольно дружелюбно Шкирятов. В партийных кругах было хорошо известно, что если Шкирятов обращается к вам «милок» или «милая», значит, дела плохи.

«Ну, вот что, милая, садись и пиши, — сказал он, не теряя времени. — Всё пиши. Откуда ты знаешь этого клеветника Надирашвили, почему он к тебе приходит и как ты ему содействовала. Нехорошо, милая, нехорошо. Ты в партии недавно, неопытная. Это мы учтём. Но ты уж расскажи всю правду. Вот бумага, садись вот там». — «Я не знаю, кто такой Надирашвили. Я видела его в Колонном зале и запомнила, а потом уже видела его у моей двери. Не впустить его было бы грубо. И я не знаю, каким образом я ему содействовала и в чем». — «Ну, это — злостный клеветник, — перебил Шкирятов. — Мы его знаем. Он клевещет на правительство. Значит, и сказываешься объяснить?» — «Объяснять-то нечего. Я о нём ничего не знаю». — «Всё равно садись и пиши».

Этого требовала процедура.

Комедия эта, когда пишешь «сам на себя» заявление, продолжалась несколько дней. А затем мне дали «строгача» — строгий выговор с предупреждением «за содействие известному клеветнику Надирашвили». Секретарь парторганизации моей Академии отнёсся к событию очень благосклонно и скапал мне только: «Не волнуйтесь. Всё проходит. Дают, а потом снимают. С вами тут что-то непростое: даже мне не объяснили, в чем дело!».[67]

Вот как Авторханов прокомментировал новые откровения Светланы Аллилуевой при переиздании своей книги:

«Удивительно, что С. Аллилуева, которая писала в своей книге, что Берия был хитрее Сталина, даже сейчас не понимает, что весь этот театр, начиная от плача Надирашвили в Колонном зале и кончая его визитом к ней, всего лишь разведывательная провокация Берия, а Надирашвили — это просто агентурный псевдоним сексота Берии. Такой же театр Берия, несомненно, устроил и вокруг её доверчивого и темпераментного брата Василия. Вероятно, Василий поддался провокации, что могло служить непосредственным поводом для его ареста, а Аллилуева отделалась строгим выговором с предупреждением «за содействие известному клеветнику Надирашвили». Выговор закатил ей по доносу того же Берии известный инквизитор Шкирятов. После расстрела Берии выговор сняли, но брата не освободили. Это свидетельствует о том, что Василия с воли убрал не один Берия, а вся четвёрка».[68]

Авторханов, как и любой иной автор, имеет право на любую гипотезу, тем более что очень странно выглядят речи пришельца: «Он не поймает меня — Берия никогда не поймает меня!». Это говорит человек высоченного роста, который внешними данными выделяется из толпы? При системе тотального контроля и доносительства? Но любая провокация, если его визит, как утверждает Авторханов, был провокацией, преследует какую-то цель (какую, в случае со Светланой, далёкой от политики?), и провокатор, если он был агентом спецслужбы, должен числиться в её картотеке, иметь личное дело, в котором хранятся его донесения.

Но за двадцать лет, прошедшие после опубликования книги Аллилуевой и последовавших к ней комментариев Авторханова, никаких дополнительных публикаций о Надирашвили не было. Не было опубликовано доказательств, что он был агентом Берии (предположение Авторханова) или Игнатова, возглавлявшего госбезопасность. Нет свидетельств, что он дискредитировал лиц из ближайшего окружения Сталина и способствовал их аресту. Но какие-то документы ведь существуют! В личном архиве Сталина, который эксклюзивно изучали Волкогонов и Ко, должно находиться письмо Надирашвили, из-за которого он звонил дочери. В эту историю были вовлечены Берия, Ворошилов, Шкирятов… Кто он, этот таинственный незнакомец? Имеются ли в архивах (партийных или госбезопасности) хоть какие-то биографические данные человека с такой фамилией?

При закрытости архивов или при предоставлении эксклюзивного права избранным историкам в них работать (это и есть своего рода сокрытие информации) трудно проверить правдивость и полноценное воспроизведение обнаруженных ими документов. Предположим, Светлану с какой-то целью «подставили», а через месяц после ареста Берии (он был арестован 26 июня) историю красиво отыграли назад, не став ничего объяснять. Но ведь этот загадочный человек был, как и был звонок Сталина дочери, и, значит, какие-то следы таинственного Надирашвили должны были остаться в архивах.

После ареста Берии Светлану вновь вызвали в КПК на Старую площадь и преемник Шкирятова сообщил ей о снятии выговора. «Постарайтесь забыть об этом неприятном инциденте!» — посоветовал он с улыбкой. — «Нет уж, вряд ли», — ответила Светлана и… позабыла на 38 лет.

Но нет же, фамилия Надирашвили забыта не была! О нём вновь вспомнили в аппарате Хрущёва, когда готовилось секретное письмо ЦК КПСС, после ареста Берии направленное но все партийные организации. Светлана написала, что фамилия таинственного Надирашвили фигурировала в секретном письме, зачитывавшемся во всех партийных организациях, как о свидетеле, предоставившем следствию материалы о преступной деятельности Берии, — в письме приводился длинный список свидетелей.

На этом следы Надирашвили обрываются. Многословный Хрущёв, руководивший подготовкой секретного письма, в своих мемуарах эту фамилию «позабыл», а Светлана человека по фамилии Надирашвили никогда больше не видела и ничего больше о нём не слышала…

Никем из мемуаристов он не упоминается, как будто этого человека даже в природе не существовало, как будто он действительно был вымышленным лицом. Но в таком случае всё равно должны быть какие-то документы, раскрывающие того, кто маскировался под этой фамилией, и то, что в действительности с ней связано. Эта фамилия, как следует из воспоминаний Аллилуевой, была известна Сталину, Берии, Хрущёву, Ворошилову, Шкирятову… и эта тайна ждёт своего раскрытия.