Светлана Аллилуева. Пять жизней

Светлана Сталина после смерти отца

Нина Гегечкори, жена Лаврентия Берии, приехавшая к Светлане 2 марта, чтобы утешить её, застала дочь Сталина внешне «совершенно спокойной» (воспоминания Серго Берии). Если она ожидала увидеть рыдания в подушку, то их не было. Но публичное выражение чувств зачастую обманчиво и не всегда отражает то, что творится в душе. «Я ничего не ела все те дни, я не могла плакать, меня сдавило каменное спокойствие и каменная печаль», — этими словами Светлана описывала своё состояние.

Двадцать семь лет она прожила под тенью отца. Даже когда месяцами они не виделись и не разговаривали, отцовский контроль не ослабевал — опекуны из министерства госбезопасности продолжали за ней наблюдение — она жила в жёстко установленных рамках, вне права самостоятельно заводить друзей и выбирать жизненный путь. Она понимала: смерть отца означает освобождение от гнёта, от морального прессинга, наступает новая жизнь, в которой ни один соглядатай теперь не будет стоять со свечкой в её спальне.

Душа её разрывалась на части во время многочасового прощания в Колонном зале, во время которого, чувствуя ЕГО величие и искреннюю всенародную скорбь, она казнила себя, вспоминая размолвки последних лет и любовь, которой он щедро делился с ней в детские годы. Повзрослев, такую же бескорыстную любовь она не получила ни от одного из окружавших её мужчин.

«Как странно, в эти дни болезни, в те часы, когда передо мною лежало уже лишь тело, а душа отлетела от него, в последние дни прощания в Колонном зале, — я любила отца ильнее и нежнее, чем за всю свою жизнь. Он был очень ни пек от меня, от нас, детей, от всех своих ближних…

…Такого сильного наплыва чувств, столь противоречивых и столь сильных, я не испытывала ни раньше, ни после. Когда в Колонном зале я стояла почти все дни (я буквально стояла, потому что, сколько меня ни заставляли сесть и ни подсовывали мне стул, я не могла сидеть, я могла только стоять…), окаменевшая, без слов, я понимала, что наступило некое освобождение. Я ещё не знала и не осознавала — какое, в чём оно выразится, но я понимала, что это — освобождение для всех и для меня тоже, от какого-то гнёта, давившего все души, сердца и умы единой, общей глыбой. Меня всю раздирало от печали. Я чувствовала, что я — никуда не годная дочь, что я никогда не была хорошей дочерью, что я жила в доме как чужой человек, что я ничем не помогала этой одинокой душе, этому старому, больному, всеми отринутому и одинокому на своём Олимпе человеку, который всё-таки мой отец, который любил меня, — как умел и как мог, — и которому я обязана не одним лишь злом, но и добром…

…Все знали и меня, и то, что я была плохой дочерью, и то, что отец мой был плохим отцом, и то, что отец всё-таки любил меня, а я любила его».[69]

Новая жизнь Светланы (точнее, подготовка к новой жизни) началась в 1952 году, с расторжения брака со Ждановым и переезда из Кремля в городскую квартиру. Привыкшая к прислуге, забегавшей ей все дороги, она постепенно осваивала премудрости ведения домашнего хозяйства. А стартовала новая жизнь Светланы Сталиной (Аллилуевой она станет после XX съезда КПСС, в сентябре 1957-го) после похорон отца…

Октябрьская революция, вынудившая княгинь и графинь, спасаясь от большевиков, приподняв юбки тикать за рубеж, заставила в парижах и прагах изнеженных барышень закатать рукава и физическим трудом зарабатывать себе пропитание Одни пошли в гувернантки и в горничные, другие в наложницы… труден был эмигрантский хлеб.

Но барское кресло не оставалось долго бесхозным. Уничтожив дворянское сословие, пролетарии обжили дворцовые палаты и создали советско-партийную элиту. Появилось новое привилегированное сословие. Швондерам и Шариковым потребовались домработницы, гувернантки, поварихи, няньки, садовники, банщики, шофёры и телохранители.

Чему удивляться, что лишь в 27-летнем возрасте столбовая дворянка Светлана Сталина «пошла в народ» и стала учиться навыкам ведения домашнего хозяйства: как пользоваться газовой плитой, пришивать пуговицы, стирать, гладить, оплачивать коммунальные услуги — газ, свет, квартиру. До 27-летнего возраста она жила на государственных квартирах и дачах и её не допускали к плебейским наукам, но, отказавшись от прежней жизни и выпросив у отца подарок — просторную пятикомнатную квартиру, — ей пришлось учиться гладить бельё, заваривать чай и готовить завтраки. Обеды она покупала в столовой — эта премудрость оказалась для неё недоступной.

К слову сказать, другая столбовая дворянка, Екатерина Тимошенко, дочь маршала Тимошенко и вторая жена Василия Сталина, этим наукам также обучена не была. Александр Бурдонский вспоминал: «У нас появилась мачеха Екатерина Семёновна… женщина властная и жестокая. Мы, чужие дети, её, видимо, раздражали… Нам не хватало не только тепла, но и элементарной заботы. Кормить забывали по три-четыре дня, одних запирали в комнате. Помню такой эпизод. Жили зимой на даче. Ночь, темень. Мы с сестрой тихонько спускаемся со второго этажа, идём во двор в погреб, за сырой картошкой и морковкой».[70]

…Светлана в новой квартире жила по-барски, каждый ребёнок имел свою комнату. Ей принадлежала отдельная спальня, гостиная, кухня. Первое время она имела прислугу, которой пи шилась после смерти отца. Пока она заканчивала аспирантуру, с ней жила няня, Александра Андреевна Бычкова, получавшая военную пенсию (всё-таки младший сержант МГБ!). Ее детям она стала бабушкой. Благодаря ей, у Светланы не ныло бытовых трудностей, с которыми сталкивались советские женщины и матери-одиночки, разрывающиеся между работой и домом и не успевающие приглядывать за детьми. После смерти отца Светлане назначили пенсию и сохранили привычные льготы, правительственные распределители и привилегированные больницы. Фамилия Сталина продолжала её опекать и после его смерти.

Но она, с детства жившая на всём готовом, решила отказаться от некоторых привилегий. Она привыкла к скромной жизни — отец не одобрял роскоши, импортной одежды и украшений. В письме на имя Маленкова, председателя Совета министров, Светлана отказалась от закрепления за ней дачи «Волынское» с обслуживающим персоналом, от денежного довольствия (пенсии) в размере 4000 рублей в месяц и скромно попросила разрешения снимать в летний период 2–3 комнаты в дачном поселке Жуковка, которые она собиралась оплачивать самостоятельно.

В Кремле оценили её скромность, но поскольку она шла вразрез с общепринятыми устоями, ей объяснили, что дочь Сталина обязана получать положенные ей льготы, назначенные ей в знак уважения Советского правительства к заслугам её отца. На фоне скандала с Василием важно было подчеркнуть — никто ей не мстит, дочь Сталина имеет все положенные ей по закону льготы и привилегии. Светлана согласилась: раз она обязана получать льготы — значит, обязана. Одна многокомнатная квартира в правительственном доме чего стоит!

Жизнь «без Сталина», начавшаяся с «бериевской перестройки», быстро завершившейся, изменилась не сильно. В мае 1954-го журнал «Знамя» опубликовал повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», из-за удачного заголовка позже названную символом времени. Когда имя Берии в положительном контексте запрещено было употреблять, от избытка чувств «оттепелью» назвали период хрущёвского правления. Но он не планировал совершать революцию.

Вначале дуэт Хрущёва и Маленкова затормозил бериевские реабилитации и жестоко подавил мирные бунты политзаключённых. Наиболее мощные выступления произошли в Норильске и Воркуте (август 1953 года), и в Кенгире (Казахстан, май-июнь 1954 года). Требующих пересмотра сфабрикованных дел наследники Сталина давили танками — тысячу заключённых намотали на гусеницы «тридцатьчетвёрок».

В «хрущёвскую оттепель» испытывали на людях последствия ядерного взрыва (Тоцкий полигон, 1954 год) — сорок тысяч жертв, расстреливали безоружную толпу в Тбилиси (9 марта 1956 года), вводили войска в Венгрию и расстреливали демонстрацию рабочих в Новочеркасске в 1962-м. В «хрущёвскую оттепель» третировали Пастернака за роман «Доктор Живаго»…

На июльском (2–7 июля 1953 года) Пленуме ЦК КПСС, созванном для расправы над Берией, Булганин заявил: «Приходилось слышать о якобы положительной роли Берии в его делах по освобождению врачей, ликвидации грузинского дела, по ликвидации так называемого дела Шахурина и Новикова, дела маршала Яковлева… Никакой положительной роли в этих делах у него нет. Наоборот, всё это делалось для того, чтобы создать себе видимость популярности».[71]

Хрущёв, который присвоил себе лавры «освободителя», на этом же пленуме назвал бериевские реабилитации «дешёвой демагогией». Поэтому, чтобы не быть обвинённым в демагогии, он не спешил. Лишь через год, в апреле 1954-го, он вернул из тюрьмы тёток Светланы, которых знал лично: Анну Сергеевну Аллилуеву и Евгению Александровну, вдову Павла Аллилуева, арестованных по делу ЕАК и проведших несколько лет в одиночной камере.

Им ещё повезло с «быстрым» освобождением. Лишь пос-де XX съезда, в мае 1956-го — понадобилось более трёх лет, чтобы удостовериться в невиновности! — реабилитировали и освободили из заключения Льва Гумилёва, сына Анны Ахматовой.

Такой же была судьба Солженицына. Лишь в июне 1956-го он был освобождён из ссылки. В постановлении было указано: «за отсутствием в его действиях состава преступления». Но реабилитирован он был лишь в феврале 1957 года.

Более трёх лет «оттепели» потребовалось Хрущёву, чтобы распахнуть ворота лагерей и освободить сотни тысяч политзаключённых! Зато никто не посмеет сказать, что Хрущёв в отличие от Берии, за сто двенадцать дней, с 5 марта по 25 июня, выпустившего из тюрем 1,2 миллиона заключённых, искал «себе видимость популярности». Так, повторяю, Хрущёв назвал бериевские реабилитации.

А будущий третий муж Светланы, Джоник Сванидзе, которого она помнила ещё мальчиком, вернулся из лагеря весной 1956-го.

Анна, Евгения и Надежда Аллилуевы

Слухи о причинах смерти Надежды Аллилуевой ходили разные. Светлана их тоже знала. По одним, её якобы застрелил муж из-за новой влюблённости, к которой она его приревновала, по другим — по политическим мотивам, потому как она выступила против репрессий и власти НКВД. В партийных кругах был распространён слух, что она была психически больная, вспыльчивая и неуравновешенная. На это намекал Молотов, и об этом Светлане в 1948-50 годах говорили в семье Ждановых. В партии утвердилась версия, согласованная с Иосифом Виссарионовичем, что она была «нервнобольной».

Уже после смерти Сталина, когда развязались языки, Светлане приходилось выслушивать самые разнообразные версии убийства Надежды Аллилуевой. Все они сводились к тому, что его совершил муж, притворившийся затем спящим.

Слухи об убийстве Надежды Аллилуевой появились не в 1953 году, а значительно раньше. Спровоцировал их появление Сталин, распространив в первые дни после похорон противоречивую информацию, закрытую для упоминания. Сразу же после похорон Надежды Аллилуевой, рассказывает Хрущёв, партийному активу были объявлены две разные версии.

«А на следующий день Каганович собирает секретарей московских райкомов партии и говорит, что скоропостижно скончалась Надежда Сергеевна. Я тогда подумал: «Как же так? Я же с ней вчера разговаривал. Цветущая, красивая такая женщина была».

Искренне пожалел: «Ну, что же, всякое бывает, умирают люди…» Через день или два Каганович опять собирает тот же состав и говорит: «Я передаю поручение Сталина. Сталин велел сказать, что Аллилуева не умерла, а застрелилась»… Причин, конечно, нам не излагали. Застрелилась, и всё тут».[72]

Недоговоренность породила подозрения, что её смерть была насильственной, на бытовой почве. Такое часто случалось в судебной практике. Кто-то кого-то с кем-то застал. А дальше варианты: или застрелился (повесился, утопился), чтобы изменника совесть замучила («наказание» собственной смертью). Или расправился с обидчиками топором (дробовиком, пистолетом). Хрущёв вспоминал:

«Тогда ещё ходили глухие сплетни, что Сталин сам убил ее. Были такие слухи, и я лично их слышал. Потом люди говорили, что Сталин пришёл в спальню, где он и обнаружил мёртвую Надежду Сергеевну; не один пришёл, а с Ворошиловым. Так ли это было, трудно сказать».

Хрущёв сам подверг сомнению версию хождения с Ворошиловым, задав справедливый вопрос: «Почему это вдруг в спальню нужно ходить с Ворошиловым? А если человек хочет взять свидетеля, то, значит, он знал, что её уже нет?».

Сталин быстро понял, что сплоховал с объяснением, и запустил в партийных кругах новый слух. «Не могу сказать, где тут правда, — писал Хрущёв, — потому что знаю две версии: одна— что Сталин её застрелил; другая, более вероятная версия, что она застрелилась в результате оскорбления, нанесенного её женской чести». О предсмертном письме ни слова. Эту версию о поруганной женской чести, которая «гуляет» и поныне, умело подбросил Хрущёву генерал Власик, начальник личной охраны Сталина (сделал он это не по собственной инициативе: наверняка получил указание направить слухи по ложному следу).

«После парада, как всегда, все пошли обедать к Ворошилову… Там они пообедали, выпили, как полагается… Надежды Сергеевны там не было. (Курсив мой. — Р. Г.) Все разъехались, уехал и Сталин. Уехал, но домой не приехал. Было уже поздно. Надежда Сергеевна стала проявлять беспокойство — где же Сталин? Начала его искать по телефону. Прежде всего она позвонила на дачу…

…На звонок ответил дежурный. Надежда Сергеевна спросила: «Где товарищ Сталин?». — «Товарищ Сталин здесь». — «Кто с ним?».

Тот назвал: «С ним жена Гусева». Утром, когда Сталин приехал, жена уже была мертва. Гусев — это военный, и он тоже присутствовал на обеде у Ворошилова. Когда Сталин уезжал, он взял жену Гусева с собой. Я Гусеву никогда не видел, но Микоян говорил, что она очень красивая женщина. Когда Власик рассказывал эту историю, он так прокомментировал: «Чёрт его знает. Дурак неопытный этот дежурный: она спросила, а он так прямо и сказал ей»[73].

Это уже по-нашему, по-мужски, и понятно широкой публике, любящей порезвиться. Товарищ Сталин, как настоящий грузин, немного загулял, а Надежда Сергеевна приревновала. Причина самоубийства — ревность, отнюдь не политические разногласия.

Но Сталин боялся, что циркулирующие по Москве слухи об убийстве (или причинах самоубийства) когда-нибудь дойдут до детей, и чтобы новая версия утвердилась, он распорядился сменить прислугу (сменить на его языке означало: свидетелей сгноить в лагерях). Так же он поступил со старыми большевиками, когда совместно с Кировым и Ждановым переписал историю. «Краткий курс истории ВКП(б)» стал катехизисом — свидетелей подлинной истории и лично знавших тех, кто за «10 дней потряс мир».[74] он отправил к Каменеву и Зиновьеву.

Разобравшись с прислугой, он принялся за родственников и близких друзей, знавших о предсмертном письме, оставленном Аллилуевой. В 1937-м за решёткой оказались родственники первой жены Сталина: родные брат и сестра Екатерины Сванидзе, Алёша и Марико Сванидзе, и Алёшина жена Мария. Все они погибли в тюрьмах.

В декабре 1937-го арестовали кремлёвских врачей, профессоров Левина и Плетнёва, осматривавших тело Надежды Аллилуевой и отказавшихся подписать медицинское заключение, что она умерла от аппендицита. Главврач Кремлёв-(кой больницы Анна Каннель, присутствовавшая при осмотре тела и присоединившаяся к коллегам, избежала ареста — опа умерла от менингита в 1936 году. На следствии по их долу о смерти Аллилуевой упомянуто не было. Врачей обвинили во вредительском лечении, приведшем к смерти председателя ОГПУ Менжинского, заместителя Председателя Совнаркома Куйбышева, Максима Горького и его сына Пешкова. На процессе 1938 года по отношению к врачам впервые прозвучало: «врачи-убийцы». Профессора Левина приговорили к расстрелу, Плетнёва — к 25 годам заключения, расстреляли в 1941-м. «Дело врачей» продолжено было в 1952-м.

На этих арестах круг опасных свидетелей не замкнулся — подошла очередь родственников и друзей Надежды Аллилуевой. Был арестован Николай Бухарин, сидевший за столом рядом с Надей; Авель Енукидзе, её крестный отец; Станислав Редене, муж Анны Сергеевны Аллилуевой. Павел Аллилуев, родной брат Нади, вернувшись из отпуска, вышел па работу и неожиданно умер. Якобы от разрыва сердца. Ему было 44 года. Но год смерти был всепожирающий — 1938-й. Врачи, которые позвонили домой, когда он был ещё жив, задали его жене странный вопрос, к симптомам сердечной болезни не относящийся: «Чем вы его сегодня кормили?».

Жён репрессированного Реденса и «своей смертью умершего» Павла, Анну Сергеевну и Евгению Александровну Аллилуевых, Сталин пока не тронул. К Анне Сергеевне он стал подбираться исподволь, вначале сократив до минимума общение с племянниками. После ареста Реденса ей запрещено было появляться в Зубалове, а затем и в кремлёвской квартире Сталина. Но к Евгении Александровне, или к Жене, это не относилось: она нравилась Сталину, и, возможно, он давно «имел на неё виды».

В 1935 году Мария Сванидзе записала в своём дневнике: «Иосиф шутил с Женей, что она опять пополнела. Теперь, когда я всё знаю, я их наблюдала». Что она имела в виду, написав «всё знаю»? Что-то, значит, имело место?

Её дочь, Кира Павловна Политковская, в разговоре с Лари сой Васильевой вспоминала, что «после папиной смерти Берия предложил маме стать экономкой Иосифа Виссарионовича».

Она отказалась и заторопилась замуж за Николая Молочникова, которого знала с 1929 года, когда он вместе с Павлом работал в Берлине в торговом представительстве СССР.

Но не означало ли это, что при посредничестве Берии Сталин сделал ей неофициальное предложение о сожительстве? Риторический вопрос в ответе не нуждается, Кира ответила на него фразой: «Она и замуж вышла, чтобы защититься». Означает это одно лишь: «Достали с домогательствами, от которых вне брака тяжело отказаться».

Вскоре после второго замужества Женя попала в больницу. Сталин неоднократно звонил ей домой, просил её к телефону, затем он остыл. Звонки прекратились…

…Светлане пошёл 12-й год. В 1937 году она не могла правильно осмыслить происходящие события, понять, почему обезлюдел их дом и любимые дядя Алёша, тетя Маруся и дядя Стас вдруг, по словам отца, оказались нехорошими людьми.

Когда над любимыми тётушками нависла реальная угроза, Светлана уже была студенткой истфака. Её невозможно было заставить поверить в байку, что тётя Женя отравила мужа, Павла Аллилуева, чтобы выйти замуж за Николая Молочникова.

Первого декабря 1945 года, едва Сталин отошёл от инсульта, Светлана написала об этом отцу: «Папочка, что касается Жени, то мне кажется, что подобные сомнения у тебя зародились только оттого, что она слишком быстро вышла снова замуж. Ну а почему это так получилось — об этом она мне кое-что говорила сама… Я тебе обязательно расскажу, когда приедешь… Вспомни, что на меня тебе тоже порядком наговорили!».

Вмешательство Светланы на два года отсрочило намечавшийся арест — он понял, что версия об отравлении мужа звучит неубедительно. Её надо подкрепить весомыми обвинениями.

Когда в декабре 1947-го — январе 1948-го арестовали Евгению Александровну и Анну Сергеевну Аллилуевых, а затем и племянницу Сталина Киру Павловну Аллилуеву, а Светлана вновь за них заступилась, Сталин резко ответил дочери: «Болтали много. Знали слишком много— и болтали слишком много».

О том, чего опасался Сталин, и почему за то, что они «слишком много знали», Анна и Евгения Аллилуевы получили по 10 лет, они рассказали Светлане через шесть лет, после освобождения.

В 1954 году Евгения и Анна Аллилуевы вернулись из тюрьмы и заговорили. Светлане исполнилось 29 лет. О самоубийстве мамы она уже знала. Сталин умер. Тайну, которую он так жестоко оберегал, они уже могли раскрыть безбоязненно. После пережитого измученным женщинам не было резона хранить молчание. Светлана им верила — они принадлежали к первому кругу свидетелей, которые не понаслышке знали историю их семьи.

От тётушек Светлана впервые услышала, что перед самоубийством Надя оставила мужу письмо, полное политических обвинений. Его прочли самые близкие родственники. Затем письмо было уничтожено. Причина, по которой Станин засадил их в тюрьму, объяснили Аллилуевы, заключалась в том, что они, как и Полина Жемчужина, знали о содержании письма. Сталин опасался огласки. Светлана могла подвергнуть сомнению любых рассказчиков, но не родных тёток, которых она знала с детства.

Они говорили, что Надино самоубийство настолько всех потрясло, что они растерялись и заботились лишь о том, чтобы скрыть правду. В первую очередь от детей. Поэтому к телу не были допущены врачи. Не было принятого в подобных случаях медицинского заключения о причинах смерти, а в некрологе, опубликованном в «Правде», сообщалось лишь о «неожиданной кончине в ночь на 9 ноября». Недоговорённость и скрытность стали поводом для слухов и предположений.

Анна и Евгения читали предсмертное письмо Надежды. Возможно, именно оно стало причиной их ареста. Светлане, по понятной причине, даже после выхода из тюрьмы они нс раскрыли его содержание, но в 2008 году в двухсерийном телефильме «Кремлёвская принцесса. Жизнь и судьба Светланы Аллилуевой» двоюродный брат Светланы Александр Аллилуев рассказал о его содержании.

Письмо, обращённое к родителям, Надежда написала незадолго до самоубийства. Планируя забрать детей, уехать с ними к отцу в Ленинград и подать на развод, она отдала старшей сестре на хранение пакет с документами. Сергей Яковлевич знал о существовании пакета и, приехав к дочери, потребовал, чтобы она отдала ему пакет. В нём обнаружилось прощальное письмо, заготовленное на крайний случай.

Надежда писала, рассказывал Александр, что муж её замучил и он совсем не тот человек, за которого они его принимают. Что он двуликий Янус, который переступит через всё на свете, и что она принимает это решение, потому что не видит иного выхода, зная, что он достанет её везде. В этом письме Надежда просила родных побеспокоиться о детях, особенно о Васе, потому что Светланочку, писала она, он любит, как девочку, а Василия жучит.

После того как они прочли письмо, рассказывал Александр Аллилуев, Анна спросила отца: «Может быть, мы покажем его Иосифу? Всё-таки это его касается». Но многоопытный Сергей Яковлевич резко ответил: «Ни в коем случае. Это письмо надо сжечь». Этим он сохранил ей жизнь.

Но теперь становится ясной история из воспоминаний Светланы, когда в её присутствии дедушка и бабушка разговаривали между собой на повышенных тонах и бабушка в пылу спора обернулась к Светлане и выкрикнула: «Мать твоя дура была, дура! Сколько раз я ей говорила, что она дура, — не слушала меня! Вот и поплатилась!».

…Анна Аллилуева после шести лет одиночного заключения вернулась психически больной. Евгения Аллилуева, также шесть лет находившаяся в одиночке, была первой, кто рассказал Светлане о лагерях. Она призналась, что подписала все предъявленные ей обвинения: в шпионаже, в отравлении собственного мужа, в связях с иностранцами… Светлане пришлось выслушать чудовищную правду о режиме, созданном её отцом: «Там всё подпишешь, лишь бы оставили живой и не мучили! Ночью никто не спал от криков в камерах, люди кричали нечеловеческими голосами, умоляли убить, лучше убить».

Наслушавшись их рассказов, Светлана встретилась с Полиной Жемчужиной, присутствовавшей на обеде у Ворошилова, — последней, кто разговаривал с мамой. Она рассказала, что долго гуляла с Надей по территории ночного Кремля, когда та, не выдержав оскорбления, выскочила из-за стола…

Повод для ссоры, рассказывала жена Молотова, был незначителен. На праздничном банкете по случаю 15-летия Октябрьской революции, проходившем в кремлёвской квартире Ворошиловых, Иосиф и Надя сидели друг напротив друга, Надя рядом с Бухариным. Позднее Бухарин рассказал жене, Анне Лариной, что подвыпивший Сталин бросал ей в лицо окурки и апельсиновые корки, а затем грубо сказал: «Эй, ты, пей!». Она вспыхнула и резко ответила: «Я тебе не Эй!» — встала и вышла из-за стола. Полина Жемчужина поднялась и вышла за ней, чтобы успокоить её…

Полину Жемчужину арестовали 21 января 1949 года, перед этим заставив Молотова с ней развестись.

Полина рассказала Светлане (разговор происходил в 1955 году), что во время последней прогулки Надежда жаловалась на свою жизнь с Иосифом, говорила, что так больше продолжаться не может и им необходимо развестись. Она подтвердила существование письма с политическими обвинениями, о котором Светлане поведали Аллилуевы. Можно лишь гадать, каким было содержание письма и политические обвинения. Но это означает лишь, что было два письма: одно — родителям, написанное заранее, которое Аллилуевы уничтожили на другой день после самоубийства, и второе, обращённое к мужу и написанное в ту роковую ночь.

Возможно, Надя вспоминала, когда писала письмо, об аресте восьми однокурсниц по Промакадемии и о своём звонке заместителю председателя ОГПУ Ягоде (из-за болезни Менжинского фактически возглавлявшему политическое управление) с требованием их немедленного освобождения. Тот ответил, что арестованные (абсолютно все!) скоропостижно скончались в тюрьме от инфекционной болезни.

А возможно, она вспоминала книгу Дмитриевского «О Сталине и Ленине». В ней Сталин представал не тем божеством, каким его расписывали в советских газетах. Вспомним, что Сталин жаловался дочери в годовщину самоубийства, в ноябре 1952-го, что именно «поганая книжонка» так на неё повлияла. Об этой книге 26 сентября 1931 года Надежда писала мужу: «Со следующей почтой… пошлю книгу Дмитриевского «О Сталине и Ленине» (этого невозвращенца), сейчас не могу послать, так как Двинский не достал её ещё, а я вычитала в белой прессе о ней, где пишут, что это интереснейший материал о тебе. Любопытно? Поэтому я попросила… достать её».

А возможно она думала о коллективизации, приведшей к Голодомору. Однажды, когда Вася, капризничая за столом, отказался кушать, она закричала на него: «Как ты смеешь не есть, когда миллионы детей голодают?!». Сталин вспыхнул и вышел из-за стола. Стреляться он не пошёл.

Светлана писала о реакции отца на посмертное письмо:

«Первые дни он был потрясён. Он говорил, что ему самому не хочется больше жить. (Это говорила мне вдова дяди Павлуши, которая вместе с Анной Сергеевной оставалась первые дни у нас в доме день и ночь.) Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии. Временами на него находила какая-то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо.

Очевидно, она написала его ночью. Я никогда, разумеется, его не видела. Его, наверное, тут же уничтожили, но оно было, об этом мне говорили те, кто его видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упрёков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла где-то рядом с оппозицией тех лет. Он считал, что мама ушла как его личный недруг».[75]

Почему из-за этого надо было стреляться? Другого решения большевики не нашли. Вспомним, что её путь повторил Орджоникидзе, застрелившись в знак протеста 18 февраля 1937 года. Официальная версия— инфаркт. Чтобы эта версия утвердилась, были расстреляны его жена и три брата. Врачи, под давлением НКВД подписавшие заключение о смерти Орджоникидзе от инфаркта, также были расстреляны. Так создавалась «правдивая» история СССР.

…Анна Сергеевна Аллилуева, просидев шесть лет в одиночке, вышла на свободу психически больной, её мучили галлюцинации. Светлана видела её в первый же день после освобождения — она сидела в комнате ко всему безразличная, не узнавала своих сыновей. Светлана рассказала ей семейные новости, о смерти отца, бабушки… Анна Сергеевна глядела затуманенными глазами в окно и безучастно кивала головой…

Затем Анна Сергеевна поправилась, восстановилась в Союзе писателей, занималась общественной деятельностью. Светлане она поведала, что Надя планировала окончить Промышленную академию, устроиться на работу, разойтись с мужем, забрать детей и начать свою собственную жизнь…

Одиночка не прошла для неё бесследно — по ночам она иногда разговаривала сама с собою и боялась запертых дверей. В августе 1964-го она лежала в загородной Кремлёвской больнице. Однажды, несмотря на протесты, её заперли на ночь в палате и на другое утро обнаружили мёртвой. Сердце не выдержало.

Евгения Александровна Аллилуева (Земляницына) оказалась более жизнестойкой. Тюрьма её не сломила. Второго апреля 1954 года её дочери Кире, уже освободившейся из ссылки и вернувшейся в Москву, позвонили и сказали, что за ней посылают машину и она может забрать из тюрьмы маму и тётю (они, ничего не зная друг о друге, находились во Владимирской тюрьме). Волнуясь и торопясь на первое за шесть лет свидание с матерью, она надела шотландскую юбку и что-то к ней, не подходящее по моде. Евгения Александровна (а она была модницей), увидев дочь, упрекнула её: «А ты более безвкусно не могла одеться?». Такая реакция ошеломила Киру. Она убедилась, что женщина не была убита в ней за шесть лет одиночного заключения.

Скончалась Евгения Александровна в 1974 году, в семидесятишестилетнем возрасте, оставив уникальные воспоминания о Сталине и его семье, которые частично вошли в мемуары племянницы, Светланы Аллилуевой.

Рассказы тётушек о судьбе членов семьи Сванидзе-Аллилуевой и о причинах, побудивших Надежду Аллилуеву к самоубийству, надломили Светлану и раскрыли глаза на то, кем в действительности был её отец. Ей тяжело было с этим примириться, во всём она стала винить Берию, который якобы манипулировал доверчивым и болезненно подозрительным отцом, и продолжала его любить. Но её психика оказалась надломленной. С тех пор она находилась в постоянном конфликте сама с собой.

Сетанка и Васька Красный

Так называли их в детстве; Васю — за огненно-рыжую шевелюру. Когда брат и сестра выросли, они стали Василием и Светланой.

Из двух братьев Светлана больше любила Яшу, так же как и её двоюродная сестра Кира, дочь Павла Аллилуева. Когда через много лет после войны в разговоре зашла речь о Яше, Кира воскликнула: «Яша— моя любовь!».

Нельзя сказать, что отношения между Васей и Светой были враждебными или натянутыми, хотя Вася, во всём старавшийся копировать отца, был грубияном и матерщинником, не стеснявшимся сестры, из-за чего с Яшей перед войной у него возникали стычки. Светлана в отношениях с Васей соблюдала принцип мирного сосуществования, принимая брата как живущую с ней до поры до времени под одной крышей неизбежную реальность, с которой приходится как-то общаться. Когда она выросла и они стали жить разными домами, количество встреч и поводов для общения резко снизилось. После смерти отца их совсем не стало — отпала необходимость встречаться на его дне рождения. Друг к другу на дни рождения они давно уже не ходили. Светлана любила посещать филармонические концерты, театры, читать художественную литературу, в том числе на английском языке, — Вася от всего этого был далёк.

У Светланы было много поводов на него обижаться. Помимо того, что он был груб и интеллектуально неинтересен (вспомним, как зимой 1943-го она жаловалась Каплеру, что ей с ним скучно), Вася приложил руку к тому, чтобы разрушить её первый брак.

Светлана вспоминала, как в её присутствии Василий проинформировал отца, что развёлся с первой женой, поскольку ему «не о чем с ней говорить». Тот расхохотался: «Ишь ты, идейную захотел! Ха! Знали мы таких идейных… селёдок — кожа да кости!». Затем они, не стесняясь сестры и дочери, «пустились в непристойную дискуссию». Светлана не выдержала похабщины и вышла из комнаты.[76] Безусловно, «мужские разговоры», при которых они её воспринимали как мебель, глубоко её ранили и не способствовали их близости.

С детства они были разные. В школе Света была круглой отличницей — отец ею гордился и хвалил в присутствии своего окружения, а Вася хватал двойки, перебивался с тройки ни тройку, и отец при всех называл его «оболтусом» и ругал и невежество. Но после войны отношение к детям переменилось, и Сталин не раз упрекал дочь, приводя ей в пример брата: «Скажи Ваське — Васька, прыгай в огонь! — он прыгнет не думая. А ты — не-ет! Будешь раздумывать. У-у, дипломатка! Всё думает что-то, никогда сразу не ответит!».

Беспрекословное подчинение было тем, чего ему от неё хотелось. Вася послушно выполнял отцовские пожелания (кроме требования прекратить пьянствовать и начать серьёзно учиться). Она же, как казалось ему, во всём своевольничала, и школе общалась с девочками репрессированных родителей (он вынужден был делать ей замечания) и влюблялась в евреев: в Каплера, в Морозова. Для девочки-грузинки непослушание отцу непозволительно. Он мечтал породниться с Андреем Ждановым, а она наперекор ему вышла замуж за Гришу Морозова. А когда через пять лет она выполнила давнее пожелание и вышла за Юрия Жданова, то, к неудовольствию отца, продержалась в браке недолго.

Василию всё сходило с рук. Он избивал своих жён, заключил брак со второй женой, не удосужившись развестись с первой, мог ударить адъютанта, шофёра, подчинённого, даже постового милиционера. Насильно забрал детей от первого брака и совершенно о них не заботился.

Да и по службе было немало к нему нареканий. Командующий ВВС, главный маршал авиации Новиков[77] относился к нему критически, и Вася легко устранил его со своего пути, пожаловавшись отцу, что советские самолеты качеством хуже американских. Расправа была суровой. Новиков был арестован 30 апреля 1946 года. Боевые заслуги не спасли командующего ВВС, в годы войны в качестве представителя Ставки Верховного Главнокомандующего координировавшего действия фронтовой авиации в Сталинградской битве, в сражении ни Курской дуге и в Берлинской операции. Его и Шахурина, наркома авиационной промышленности, обвинили в должностных преступлениях, связанных с выпуском и приёмкой некачественных самолетов, и осудили соответственно на 5 и 7 лет тюремного заключения.

А Васе отец прощал всё. За пьянство сажал на гауптвахту, понижал в звании, а после воспитательного наказания возвращал «звёздочки» и повышал в должности. В 1947 году 26-летний Василий Сталин, ничем не проявивший себя на фронте (напоминаю о 26 боевых вылетах за четыре года войны), уже командовал авиацией Московского военного округа; в 1950 году, в 29 лет, он уже генерал-лейтенант и депутат Верховного Совета СССР. До маршала (не пей только, Васенька!) осталось рукой подать, а там не за горами — пост командующего ВВС, министра обороны и… кресло Генсека.

Эх, слишком рано умер Иосиф Виссарионович, и не дожили мы до мемуаров Василия Сталина, лауреата Сталинской премии по литературе за 1979 год. Он бы рассказал доверчивым потомкам, став Генсеком в 1966 году (после ухода отца на пенсию), как в качестве представителя Ставки координировал действия фронтовой авиации в Сталинградской битве, в сражении на Курской дуге и в Берлинской операции. Рассказал бы Василий, как Жуков, прежде чем начать штурм Берлина, приезжал к нему за советом на Малую землю. Так, если кто-то до сих пор не знает, назывался секретный военный аэродром, захваченный лётчиками-десантниками Василия Сталина на противоположном берегу Эльбы, — позже аэродром отошёл к союзникам. Но до выхода своих мемуаров он, по примеру отца, перестрелял бы всех командующих фронтами и боевых офицеров вплоть до комбатов, свидетелей подлинной истории ВОВ, а заодно и друзей-лётчиков, с которыми по молодости пьянствовал и дебоширил, и вычеркнул бы из школьных учебников фамилии Покрышкина и Кожедуба.

…Но всё же, благодаря брату, скучная жизнь Светланы разнообразилась. Она принимала участие в вечеринках, организованных Васей в Зубалове зимой 1942-43 года, познакомилась там с Каплером и приобщилась к раскованным молодёжным компаниям.

Благодаря Васе, она вырвалась из заточения и повидала Германию. Летом 1947-го, после развода с Морозовым, к чему братец приложил руку, на «личном» самолёте комдива она полетела в Германию, чтобы повидаться с его второй женой, Екатериной Тимошенко, и их новорождённой дочерью, в честь неё названной Светой. Она пробыла в Восточной Германии десять дней, набралась множества впечатлений и вернулась в Москву этим же самолётом, заполненным «боевыми трофеями». Их отвезли на бывшую дачу маршала Новикова. Устранив оппозиционно настроенного к нему маршала, Василий прибрал к рукам его дачу, где поселил свою вторую семью. Мародёрство ему также сошло с рук. К трофейному (генеральскому) делу Жукова, Серова и К⁰ Василий Сталин привлечён не был. В кого же Василий пошёл, увлекшись накопительством? Уж точно не в мать и не в отца!

«Отец народов» в быту был скромен, непритязателен и не поощрял огромных затрат на своё обслуживание. Узнав, что понравившуюся ему за обедом селёдку доставили спецсамолётом из Астрахани, — рейс был организован Управлением охраны — он возмутился и назначил расследование, результатом которого стало снятие с должности генерала Власика в мае 1952-го и отправка его на Урал заместителем начальника исправительно-трудового лагеря.

Василий, пользуясь своим именем, обладал неограниченной властью. Его побаивались генералы и маршалы, помнящие, как легко он расправился с маршалом Новиковым; с ним церемонились члены Политбюро, не желая навлечь на себя гнев Иосифа Виссарионовича…

…Привыкший к вседозволенности, Василий не осознал реалий, изменившихся после смерти отца. В пьяном виде он открыто обвинял новое руководство страны в убийстве отца. Невзирая на предупреждения, что это может плохо для него кончиться, он вёл запойную ресторанную жизнь и, не контролируя язык, поносил Хрущёва, Маленкова и Берию. Его не планировали арестовывать, думали образумить, послав командовать авиацией любого выбранного им военного округа. Всё, что от него требовалось, — временно покинуть Москву и отныне соблюдать субординацию.

Он — неслыханное дело для военнослужащего — отказался выполнить распоряжение министра обороны, и тогда Булганину ничего не осталось, как подписать приказ об увольнении в запас генерала Василия Сталина без права ношения военной формы с формулировкой: «за поступки, дискредитирующие высокое звание военнослужащего». Это произошло 26 марта, через три недели после смерти Сталина.

Но и это его не образумило. После попойки с иностранцами 28 апреля его арестовали и, по установившимся правилам, чтобы пресечь распространение нежелательных слухов, замели всех, кто хоть как-то с ним соприкасался: заместителей и помощников, включая шофёра.

Светлана понимала, что брат немало набедокурил; помимо пьянок, рукоприкладства, несдержанности языка и сожительства с подчинёнными по службе женщинами, за ним числились более серьёзные преступления: мародёрство, использование служебного положения, злоупотребление властью и разбазаривание государственных средств. Такие же грехи были почти у всего генералитета. Но все они соблюдали субординацию; когда требовалось, прогибали спину и демонстрировали чинопочитание, и никто из них не обвинял правящий триумвират в убийстве товарища Сталина и не угрожал «встретиться с иностранными корреспондентами и порассказать им всё!».

Василий сам вызвал огонь на себя. Началось следствие, и оказалось, что неуправляемый генерал психологически хрупок и слаб. Оказавшись за решёткой, Василий Сталин сломался. Морально раздавленный, пережив психологический шок, он сознавался во всех грехах и писал руководству страны слёзные покаянные письма, обещал исправиться и просил снисхождения. Ворошилов, Микоян, Хрущёв знали его с детства. Через полтора года, посчитав, что в заключении он образумился, они над ним сжалились.

В декабре 1954-го Хрущёв вызвал к себе для беседы Светин ну Сталину и рассказал ей, как он планирует вернуть Васю к нормальной жизни. Он рассчитывал на её помощь, надеялся, что она по-семейному растолкует ему, по каким правилам ому предстоит жить. Он носил фамилию Сталин в стране, в которой существовал культ личности его отца, и с этим надо было считаться. Вася должен понять, втолковывал Хрущёв Светлане, не зная, как далеки друг от друга брат и сестра и то она никак не может на него повлиять, — что он обязан жить как обычный советский человек, так же как Светлана, не привлекая к себе внимания.

Василий, пока обсуждалось его освобождение, заболел. Из Лефортова его перевели в госпиталь МВД, расположенный возле нынешней станции метро «Октябрьское поле», в специально оборудованную палату, разрешив свободно его навещать. Оттуда, по словам Хрущёва, писала Светлана, его должны были отправить в больницу, затем — для оздоровления в правительственный санаторий «Барвиха», а когда он подлечится — домой, на загородную дачу, и живи Вася в своё удовольствие по оговорённым правилам.

В госпитале МВД Василия проведывал старший сын Александр. Неизвестно, навещала ли его Светлана, она об этом не пишет…

Но он вновь сорвался, не прошёл испытание свободой общения. В его палате появились бывшие друзья: спортсмены, футболисты, тренеры, надеявшиеся на его скорое освобождение и возобновление прежних милостей, которыми он их одаривал. Со всеми он по старой памяти выпивал, вновь шумел, угрожал, скандалил и требовал невозможного. В таком состоянии он был социально опасен, и вместо планируемого освобождения через месяц он вновь оказался в Лефортовском следственном изоляторе. Там он пробыл до 2 сентября 1955 года. Наконец, военная коллегия вынесла ему приговор: восемь лет исправительно-трудовых лагерей.

Но ни о каком лагере, где он мог свободно общаться с заключёнными, речь на самом деле не шла. Под именем Васильева Василия Павловича его спрятали во Владимирской тюрьме, решив, что политически неверно и опасно держать за решёткой арестанта по фамилии Сталин, в то время как миллионы людей, арестованных при его правлении, всё ещё находятся в лагерях.

Единственная из жён, не отказавшаяся от Василия и искренне пытавшаяся ему помочь, была третья жена, Капитолина Васильева. Две другие от него отреклись. Да и сестра виделась с ним лишь однажды — приезжала к нему в январе 1956-го вместе с Капитолиной Васильевой. Вряд ли это сделано было по её инициативе. Вот как Светлана описывает их свидание, единственное за 7 лет, проведённых им в тюрьме.

«Этого мучительного свидания я не забуду никогда. Мы встретились в кабинете у начальника тюрьмы. На стене висел, — ещё с прежних времен, — огромный портрет отца. Под портретом сидел за своим письменным столом начальник, а мы — перед ним, на диване. Мы разговаривали, а начальник временами бросал на нас украдкой взгляд; в голове его туго что-то ворочалось, и должно быть, он пытался осмыслить: что же это такое происходит?

Начальник был маленького роста, белобрысый, в стоптанных и латаных валенках. Кабинет его был тёмным и унылым — перед ним сидели две столичные дамы в дорогих шубах и Василий…

Василий требовал от нас с Капитолиной ходить, звонить, говорить где только возможно о нём, вызволять его отсюда любой ценой. Он был в отчаянии и не скрывал этого. Он метался, ища, кого бы просить? Кому бы написать? Он писал письма всем членам правительства, вспоминал общие встречи, обещал, уверял, что он всё понял, что он будет другим…

Капитолина, мужественная, сильная духом женщина, говорила ему: не пиши никуда, потерпи, недолго осталось, веди себя достойно. Он набросился на неё: «Я тебя прошу о помощи, а ты мне советуешь молчать!».

Потом он говорил со мной, называл имена лиц, к которым, как он полагал, можно обратиться. «Но ведь ты же сам можешь писать, кому угодно! — говорила я. — Ведь твоё собственное слово куда важнее, чем то, что я буду говорить».[78]

Обратим внимание на календарь: январь 1956-го. Почти три года прошло после смерти Сталина, но в «хрущёвскую оттепель» портреты вождя по-прежнему украшали стены всех кабинетов. Хрущёв осторожничал.

Светлана была удручена свиданием с братом. Вася слал ей из тюрьмы письма, в которых просил хлопотать за него, «но мы с Капитолиной, — признавалась Светлана, — понимая бесполезность таких хождений, — никуда не ходили и не писали». Больше она к нему не ездила, занята была своей личной жизнью…

Единственным членом семьи, который за него боролся, была родная тётя, Анна Аллилуева, которая, немного поправившись после выхода из тюрьмы, хлопотала о нём в письмах к Хрущёву.

Вася засыпал отчаянными письмами всех кого знал, в первую очередь Хрущёва и Ворошилова, плакал, искренне каялся. 10 апреля 1958 года он писал Хрущёву (письмо приведено с незначительными сокращениями):

Никита Сергеевич! Сегодня слушал Вас по радио из дворца спорта, — и опять Вам пишу.

Знаю, что надоел, но что же мне делать, но что же мне делать, Никита Сергеевич?!

…Сегодня я Вас слушал и вспоминал 30-е годы, которые Вы упоминали. Вспомнил, как мать возила меня на ткацкую фабрику, нас брала с собой на лекцию, на которой, может быть, и Вы были. Знаю, что вы знали друг друга по учебе, так как она много говорила о Вас.

Хорошо помню похороны, ибо они, как и смерть матери, врезались на всю жизнь в мою память. Помню Ваше выступление пи похоронах матери, а фотографию Вашего выступления на Новодевичьем все время хранил (последний раз видел это фото у следователя в личных изъятых вещах) в семейном альбоме.

Все эти воспоминания нахлынули на меня сегодня, когда слушал Ваше простое до души доходящее выступление.

Бывают моменты, когда сливаешься с выступающим в одно единое целое. Такое ощущение было у меня сегодня, когда я слу шал Вас. Буду откровенен до конца, Никита Сергеевич! Бывали в бывают моменты, когда и ругаю в душе Вас. Потому что невозможно не ругнуться, глядя на 4 стены и беспросветность своего положения со всеми этими зачётами, работой, содержанием и т. д. Ведь по всем законам 4 февраля 1958 года я должен был быть дома. Но, слушая Ваши выступления, а особенно сегодняшнее, вся злость пропадает и, кроме уважения и восхищения, ничего не остаётся. Ведь верно говорите и замечательно действуете! Нельзя не радоваться: за Вас, Родину и не восхищаться!

…Хочется быть с Вами, помогать Вам! Хочется, чтобы Вы испытали меня в деле и поверили в меня! Вы, Никита Сергеевич, Вы сами, а не по докладам третьих лиц. Я изголодался по настоящей работе, Никита Сергеевич!

Но оглянешься… опять 4 стены, глазок и т. д. Берет злость, дикая злость, Никита Сергеевич, на того, кто Вам представил меня в таком виде, что Вы соглашаетесь, даже сверх срока, держать меня в тюрьме, ибо я «враг».

Ну, как мне убедить Вас в обратном?!

Уверяю Вас, я мог бы быть, действительно преданным Вам человеком, до конца! Потому что (это моё глубочайшее убеждение) мешает такому сближению и взаимопониманию, — не разность политических убеждений, ибо они одни; не обида и желание мстить за отца, — у меня этого в голове нет, — а Ваша неосведомлённость о истине моих взглядов и помыслов о дальнейшей своей жизни.

…И вообще, я считаю, что всё полезное для партии должно восприниматься, как полезное! Это я о Вас говорю, Никита Сергеевич! Потому что верю, что Вы пошли на борьбу с культом не с радостью, а в силу необходимости.

Так поступить — ради партии. Были и другие, — приспособленцы. Но это мелочь, а не люди. Были и враги принципиальной пинии XX съезда. Многие вначале не поняли всей величины Ваших действий, всей Вашей принципиальности (а не кощунства) ради партии. Не осознали сразу, что так надо было поступить не от хорошей жизни, а во имя партии.

Это не была месть за что-то кому-то, а был большой политической значимости акт, — вызванный необходимостью, а не личным отношением!

Уверяю Вас, что я это понял!

Но тем больнее мне быть неверно понятым Вами и находиться пе в числе Ваших ближайших помощников, а в числе «врагов» Ваших.

Поймите меня, Никита Сергеевич, и согласитесь, что мне невыносимо тяжело, не только физически, но и морально.

Разрубить этот «Гордиев узел» может только личная встреча, Никита Сергеевич![79]

И Хрущёв после столь откровенной лести и искусного напоминания о Надежде Аллилуевой, благодаря которой он сумел выделиться из толпы и совершить головокружительную карьеру, отважился на личную встречу. Он решил лично с ним переговорить, надеясь, что тюрьма его вылечила и он изменился. А возможно, подсознательно он хотел лично услышать и насладиться его унижением, представляя, что не Василий Сталин написал ему покаянное и верноподданническое письмо, а сам Иосиф Виссарионович, точнее, Оська, стоял перед ним на коленях и каялся, что тыкал когда-то его в лицо пальцем и звал «Мыкытой».

Василия привезли в Москву, лишь по дороге в Кремль сказав, куда его везут. Когда он зашёл в кабинет Хрущёва, рассказывал Шелепин, тогдашний глава КГБ, он упал на ко лени и начал умолять освободить его. Хрущёв растрогался. Они расцеловались. Оба плакали, проговорили более часа, но Хрущёв, принявший Василия, по его словам, «как отец род ной», и называвший его «милым Васенькой», не торопился открывать клетку. Он насладился унижением «милого Васеньки» и продолжил держать его взаперти, опасаясь после тбилисских событий марта 1956 года выпускать на волю опасного узника.

…В 1956 году митинги в Тбилиси на проспекте Руставели начались 5 марта, в день смерти Сталина, и продолжались несколько дней. На третий день ораторы начали требовать опровержения секретного доклада, отставки Хрущёва и замены его верными сталинцами Молотовым и Маленковым; потом стали звучать требования созвать новый съезд партии и осудить Хрущёва, как «врага народа». В какой-то момент прозвучало требование вызвать в Тбилиси и поставить во главе Грузии сына и наследника Иосифа Сталина, Василия Сталина, которого Хрущёв держит в тюрьме. Затем толпа отправилась на Главный телеграф, расположенный на проспекте Руставели, отправлять телеграммы Василию Сталину…

Войскам пришлось применить оружие. Демонстрантов давили танками. Точное число погибших и по сей день неизвестно. Не по этой ли причине, опасаясь новых волнений, Хрущёв не выпускал Василия из тюрьмы, несмотря на его верноподданнические заявления?

…В неволе прошёл ещё один год.

В начале января 1960-го, через четыре года после предыдущей встречи, Светлану вновь вызвал к себе Хрущёв. В сентябре 1957 года по собственной инициативе она сменила фамилию Сталина на Аллилуева, и, по-видимому, это было главной причиной, почему Хрущёв пригласил её для беседы. Он попросил её убедить брата сделать то же самое: сменить фамилию на менее громкую. Условие досрочного освобождения: Вася должен жить тихо, не привлекая к себе внимания.

Зная брата, Светлана ответила, что, по её мнению, Вася от фамилии отца не откажется. Она попыталась объяснить Хрущеву, что его нужно лечить от алкоголизма, что он болен и не может в состоянии алкогольного опьянения отвечать за свои слова и поступки.

Увы, это было правдой. Ведь и в нынешнее время алкоголизм нелегко поддаётся лечению, а в те годы— подавно. В стране, в которой торговый оборот строился на потреблении водки, внимание этой проблеме не уделялось.

И всё-таки ему дали шанс. Василий Сталин 11 января 1960 года, после почти семилетнего заключения, вышел на свободу. Хрущёв не стал настаивать на смене фамилии в качестве условия освобождения.

Он сделал ему барский подарок. ЦК одобрил предложение председателя КГБ СССР Шелепина и генпрокурора Руденко о его досрочном освобождении и возвращении льгот. Василию предоставили трёхкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной, дачу в Жуковке (поблизости от сестры), возвратили генеральское звание, боевые ордена, машину и партийный билет, установили генеральскую пенсию, выдали тридцать тысяч рублей единовременного пособия и бесплатную путёвку для трёхмесячного лечения в санатории, в Кисловодске.

Его попросили лишь об одном: найти себе какое-нибудь занятие, жить тихо и спокойно и не ездить в Грузию. Хрущёв помнил о просталинских настроениях, царящих в Грузии, о расстреле студенческой демонстрации в Тбилиси 9 марта 1956 года, и боялся, что приезд Василия станет катализатором антиправительственных выступлений.

…Январь, февраль, март 1960-го Василий жил в Москве. «И всё возвратилось на круги своя». Нашлись почитатели из Грузии, приглашавшие его в «Арагви» выпить по рюмочке, — он, по слабости души, не мог им отказать, и понеслось! Они славословили своего великого земляка, и он вновь сорвался, — почувствовал себя «наследным принцем», которому на правах сына Сталина всё нипочем. За ним Кавказский хребет, Великая Грузия и царица Тамара! Нашлась некая грузинка, старше его возрастом, которая уговаривала его жениться на ней и уехать в Сухуми, где он будет царствовать…

Никто с ним не мог справиться, когда начался запой: ни дети, Саша и Надя, предупреждавшие о пагубных последствиях шумных застолий, ни сестра, которая никогда не была для него авторитетом, ни прежние жёны. Как малый ребёнок, он забыл о недавних клятвах и слёзных обещаниях.

Серго Берия, которому после освобождения из тюрьмы в ноябре 1954-го выдали паспорт на имя Сергея Алексеевича Гегечкори и отправили в ссылку в Свердловск (он работал в «почтовом ящике» в должности старшего инженера), писал в своих воспоминаниях, что Светлана была привязана к его матери и поддерживала с ней контакт. Её также сослали в Свердловск. Светлана написала ей об очередных загулах брата, и Нина Теймуразовна Гегечкори ответила: «Отправь его к нам». Серго от себя добавил, по наивности полагая, что на правах школьного друга он мог бы на него повлиять: «Я бы помог ему с работой и распоясаться не дал бы».

Светлана ответила Нине Теймуразовне, что это бесполезно. «Даже я, — написала она, поставив на брате крест, — справиться с ним не могу. Он пропащий человек».

Между ними давно уже не было никаких отношений, ни дружественных, сердечных, ни родственных.

В апреле он уехал в санаторий в Кисловодск; с ним поехала его шестнадцатилетняя дочь Надя. Из Кисловодска она писала домой, что вновь начались попойки, что он шумит, скандалит, всем грозит и всех поучает.

Его поведение стало выходить за допустимые нормы. Девятого апреля 1960 года для профилактической беседы его вызвал к себе Ворошилов. Беседа записывалась на магнитофон и стенографировалась. Неоднократно в ходе беседы Ворошилов увещевал его, просил взяться за ум, прекратить пьянствовать и приводил в качестве примера Светлану.

Василий во всём с ним соглашался, просил какой-либо работы (хотя он не бедствовал, на генеральской пенсии мог жить припеваючи и копаться на дачном огороде). О взаимоотношениях брата и сестры и о том, как болезненно Василий отреагировал на то, что она сменила фамилию и этим якобы троилась от отца, можно судить по отрывкам из их продолжительной беседы:

К. Е. Ворошилов. А что здесь неправда? Ты не отмахивайся. Пишут правду. В тюрьму ты был посажен не так просто, а но делам. Теперь выпущен — надо ценить это. Вести себя как г подует.

Вот твоя сестра Светлана живёт, как полагается, и на неё ниццких сигналов нет. Она любит тебя. А ты ведёшь себя неправильно. Если наберёшься сил, энергии, то можешь исправиться.

В. И. Сталин. Спасибо, Климент Ефремович.

К. Е. Ворошилов. Ты не согласен, вижу?

В. И. Сталин. Нет, почему же? Но такие слова, конечно, не радуют…

К. Е. Ворошилов. Ты вышел из тюрьмы. Теперь ты на свободе, тебе помогают найти своё место в нашем обществе. Ты должен оценить это по достоинству.

Повторяю, ты необъективен к своим поступкам. Ты должен об этом хорошо подумать. Имей в виду, в компании с тобой могут быть и провокаторы, и люди, подосланные нашими врагами.

Сестра твоя ведёт себя правильно, хорошо, к ней никто не придерётся. Она считает тебя неплохим человеком. Она прямо говорит — во всём виновата проклятая водка.

Повторяю, ты неправильно себя ведёшь, за тебя душа болит. Наберись сил и возьми себя в руки.

В. И. Сталин. Спасибо, Климент Ефремович.

К. Е. Ворошилов. Ты должен твёрдо заверить, что больше такие безобразия не повторятся. Ты даёшь мне слово?

В. И. Сталин. Что говорить. Надо делать. Я докажу делом.

К. Е. Ворошилов. Прежде чем начать работать, надо покончить со всем тем, что тебе мешает жить и работать. Если ты не заверишь нас, что будешь вести себя хорошо, то работы не дадим…

К. Е. Ворошилов. Как живёт сестра? Ты с ней встречаешься?

В. И. Сталин. Не знаю, я у неё не бываю.

К. Е. Ворошилов. Почему? Она любит тебя.

В. И. Сталин(с раздражением). Дочь, которая отказалась от отца, мне не сестра. Я никогда не отказывался и не откажусь от отца. Ничего общего у меня с ней не будет.

К. Е. Ворошилов. Это неправильно. Она не отказывается от всего хорошего, что сделал отец. Но в последние годы у твоего отца были большие странности, его окружали сволочи, вроде Берии. Было же так, когда он спрашивал меня, как мои дела с англичанами, называл же он меня английским шпионом. Тысячи других невинных людей были расстреляны.

В. И. Сталин. Какая низость!

К. Е. Ворошилов. Это всё мерзости Берии, ему поддакивали Маленков и Каганович. Я лишь потому уцелел, что он знал меня по фронту со времени гражданской войны. Мы жили в Царицыне рядом — он с твоей матерью, тогда невестой, я с Екатериной Давыдовной и Петей. Он знал меня по делам. Когда на меня наговаривали мерзость, он гнал её от себя, зная, что я не способен на это. Но меня могли и убить, как убили многих. Эта сволочь, окружавшая Сталина, определяла многое.

Никто не отказывается от хорошего, что сделал твой отец. Но было много и нехорошего. У меня при И. В. Сталине не раз дело доходило с Берией и Молотовым чуть ли не до драки.

И ты не прав, когда говоришь, что Светлана отказывается от отца. Он любил её. Но ты не можешь сказать, что её отец был во всем прав. Не будем об этом говорить. Светлана очень хороший человек.

В. И. Сталин. Дай ей бог здоровья, желаю ей добра…

К. Е. Ворошилов. То, что ты говоришь сейчас, подтверждает мои слова. Прекрати встречи с подобными людьми. Ты сболтнёшь что-нибудь в пьяном виде, они переврут, добавят, преувеличат, и для тебя это может кончиться большими неприятностями.

В. И. Сталин. Полностью согласен с вашими словами, Климент Ефремович. Я убежден, что вы меня любите и желаете только добра.

К. Е. Ворошилов. Люблю и хочу, чтобы ты жил другой, хорошей жизнью. Помирись с сестрой.

В. И. Сталин. Я постарше её и первым к ней не пойду. Придет — приму хорошо.

К. Е. Ворошилов. Ты давно с ней не встречался?

В. И. Сталин. За семь лет она ко мне ни разу не приехала. И это ей не прощу.

К. Е. Ворошилов. Светлана много раз говорила тебе, чтобы не пил.

В. И. Сталин. Никогда она мне этого не говорила. Она странная, у неё тяжёлый характер, но я её всегда поддерживал. Случись с ней, что случилось со мной, я бы все пороги оббил. Не могла приехать, когда я сидел во Владимире, хотя бы на пятнадцать минут, дети приезжали.

К. Е. Ворошилов. Вижу, многого ты не понимаешь. Попал ты я своё время в канаву и, если не возьмёшь себя в руки, опять соскользнёшь с правильной дороги, на которую тебя вывели.

В. И. Сталин. Я буду отвечать не словами, а делами.

К. Е. Ворошилов. Не пей с сегодняшнего дня. Дай слово.

В. И. Сталин. Я врать не умею. Возьмите надо мной шефство, и я вас не подведу.

К. Е. Ворошилов. Вернётся Никита Сергеевич, поговорим с ним, попрошу его принять тебя.

В. И. Сталин. Пока нет Никиты Сергеевича, может быть, уехать куда-нибудь отдыхать? Он дал мне путёвки на четыре месяца, а я использовал только один месяц.

К. Е. Ворошилов. Я не уполномочен руководить тобой.

В. И. Сталин. Я вам бесконечно благодарен, дорогой Климент Ефремович, за эту беседу. Моё единственное желание как можно скорее получить работу.[80]

Хрущёв находился на отдыхе, докладная записка Ворошилова ждала его возвращения. Куда Василию торопиться? Лечись, отдыхай, учись, налаживай семейную жизнь, ковыряйся на даче — генеральская пенсия позволяет безбедно жить. Не прикладывая усилий, с трудом окончив школу и на этом остановившись (авиаучилище, аналог профтехучилища, немного добавило в его образовании), ни одного дня не про учившись в академии, он взлетел по карьерной лестнице за счёт одного лишь отцовского покровительства. Оказавшись и новых реалиях, он не мог найти себе применение, но работу хотел получить командную, достойную его великой фамилии

Он считал себя незаслуженно обиженным, и если ему не позволяют вернуться в Грузию, где его ждут на царство, тогда, взбрело ему в голову, — Китай, устами Мао Цзэдуна про должающий прославлять Великого Сталина. В то время про изошло резкое обострение отношений между Китаем и Советским Союзом, первоначально вылившееся в обмен взаимно обвиняющими письмами (пограничные военные конфликты с человеческими жертвами с обеих сторон начнутся в 1969-м). Василий, не разбирающийся в политике, совершает роковой для себя поступок: он посещает китайское посольство и про сит помощи для переезда в Китай на лечение и последующее* трудоустройство. Опрометчивым поступком он зачеркнул воз вращение к нормальной жизни.

На свободе Василий Сталин пробыл три с половиной месяца. Судя по разговору с Ворошиловым, с сестрой он не виделся — не мог простить ей того, что она отказалась, по его мнению, от отца и приняла фамилию матери.

В конце апреля его арестовали и направили досиживать восьмилетний срок. Ему объявили, что поскольку он не воспользовался предоставленным шансом и вёл себя недостойным образом, то амнистия отменяется.

Ещё год просидел он в Лефортове. Седьмого апреля 1961 года председатель КГБ Шелепин и генпрокурор Руденко направили в ЦК КПСС записку, информирующую, что 26 апреля Василий Сталин «подлежит освобождению из тюрьмы в связи с отбытием срока наказания». Далее они писали:

«За период пребывания в местах заключения В. И. Сталин не исправился, ведёт себя вызывающе, злобно, требует для себя особых привилегий, которыми он пользовался при жизни отца.

На предложение, сделанное ему о том, чтобы после освобождения из тюрьмы выехать на постоянное жительство в гг. Казань или Куйбышев, Сталин В. И. заявил, что добровольно из Москвы он никуда не поедет.

От предложения о смене фамилии он также категорически отказался и заявил, что если ему не будут созданы соответствующие условия (дача, квартира, пенсия и т. д.), то он молчать не будет, а станет всем говорить о том, что осудили его в своё время необоснованно и что в отношении его чинится произвол»…

…Прокуратура СССР и Комитет госбезопасности убеждены, что Сталин В. И., выйдя на свободу, будет снова вести себя по-прежнему неправильно.

В связи с этим считаем целесообразным Постановлением Президиума Верховного Совета СССР, в порядке исключения из действующего законодательства, направить В. И. Станина после отбытия наказания в ссылку сроком на 5 лет в г. Казань (в этот город запрещён въезд иностранцам). В случае самовольного выезда из указанного места, согласно закону, он может быть привлечён к уголовной ответственности. В гор. Казани предоставить ему отдельную однокомнатную квартиру.

По заключению врачей состояние здоровья В. И. Сталина плохое, и он нуждается в длительном лечении и пенсионном обеспечении… Однако, учитывая, что он своими действиями дискредитировал высокое звание советского генерала, предлагается установить для него по линии Министерства обороны СССР пенсию в размере 150 рублей в месяц…

…Считаем также целесообразным при выдаче В. И. Сталину паспорта указать другую фамилию. Перед освобождением из заключения тт. Руденко и Шелепину провести с ним соответствующую беседу».[81]

…Местом ссылки решением ЦК ему определили Казань. Там ему выдали паспорт на имя Василия Джугашвили, выделили однокомнатную квартиру, пенсию в сто пятьдесят рублей, в два раза меньшую ранее установленной (в то время эго были немалые деньги — моя мама, школьная учительница и классная руководительница, зарабатывала 69 рублей).

На свободе он прожил менее года, умер 19 марта 1962 годи, пять дней недотянув до своего дня рождения; 24 марта ему исполнился бы 41 год — его дед Виссарион также прожил 40 лет. Версии смерти Василия Сталина разные — то ли организм не выдержал чрезмерной дозы алкоголя и он умер после попойки с какими-то грузинами, сутки не приходя в со знание, то ли в результате пьяной драки, от удара ножом, как и его дед Виссарион Джугашвили. Об этом написал и своих воспоминаниях Серго Берия, который не был на похоронах школьного друга, но информацию о пьяной драке с поножовщиной получил из писем их общих друзей. Пришедший на смену Шелепину новый председатель Комитета госбезопасности Семичастный докладывал Хрущёву, что «причиной смерти явилось злоупотребление алкоголем». Кому верить, Семичастному или Серго Берии?

Как бы то ни было, нельзя не вспомнить о генетике, против которой боролся Иосиф Сталин. Генетика победила, и дух умершего в 1943 году в тюрьме Николая Вавилова, встретившись на небесах с сыном своего обидчика, мог бы сказать: «Я ведь предупреждал твоего отца, что с генетикой шутки плохи!». А дед Виссарион радостно обнял бы внука и сказал: «Со свиданьицем! Пойдём, внучек, опохмелимся. Теперь нам никто не будет мешать!».

…Саша и Надя, сын и дочь от первого брака, ездили на похороны в Казань вместе с третьей женой Василия Капитолиной. А Светлана, родная сестра, осталась в Москве. Не пожелала себя травмировать.

Генетика продолжала мстить. Его сын от второго брака, Василий Васильевич Сталин, разделил трагическую судьбу отца. В 1964 году он скончался от передозировки наркотиков, будучи студентом юридического факультета Тбилисского университета.

Возможно, об этом, вспоминая отца-пьяницу, думал Иосиф Сталин, когда, по воспоминаниям дочери, он выгнал вдребезги пьяного сына со своего последнего дня рождения и долго грустно стоял, печально качая вслед ему головой.

…После 26 марта 1953 года жизнь Василия Сталина была и кутана завесой секретности. В отсутствие правдоподобной информации сочинялись мифы, один неправдоподобнее другого. После его смерти Светлане рассказывали, что её брат уехал в Китай и командует там китайской авиацией (эту версию я тоже когда-то слышал). Её опровержениям не верили. Иго детям, присутствовавшим на похоронах, безапелляционно заявляли: «Бросьте, мы всё знаем. В гробу лежал кто-то другой. Мы понимаем, что вы не можете сказать правду». А разве можно спорить с «всезнайками»?

Пока не грянул Двадцатый съезд (1953–1956)

В 1954 году Светлана защитила диссертацию на степень кандидата филологических наук и трудоустроилась в Институт мировой литературы (ИМЛИ), в сектор советской литературы, где её сослуживцем стал Андрей Синявский. Они подружились. Новая жизнь Светланы, начавшаяся после смерти отца, означала, что она свободна в выборе друзей и подруг.

Бытовых проблем она не испытывала — при необходимости запросто могла позвонить дядям Ворошилову и Микояну, которых знала с детства, они её любили и охотно ей помогали. Но они же, члены Политбюро, поступили в отношении её неэтично: с их согласия на проходной в Кремль у неё отобрали пропуск, заявив, что в кремлёвской квартире ей бывать незачем. А когда в 1955 году она обратилась к Булганину, сменившему Маленкова на посту Председателя Совета Министров, с просьбой отдать ей ту часть семейной библиотеки, которую собирала её мама, ей в этом было отказано. Неблагодарный дядя Булганин, неоднократно вместе с Хрущёвым ужинавший с ней за одним столом, оставил её письмо без ответа.

Дядя Ворошилов и его жена Екатерина Давидовна Свете покровительствовали. Когда в феврале 1956-го умерла няня и Светлана захотела похоронить её на Новодевичьем кладбище, возле мамы, возникли бюрократические препоны. Тогда она позвонила дяде Ворошилову, и тот незамедлительно распорядился.

Виделась она и с Хрущёвым. Дважды он приглашал её в свой рабочий кабинет на Старой площади, поговорить о Васе, и они мило беседовали…

В 1955 году она не по своей воле встречалась с иностранными корреспондентами, Рэндольфом Херстом и Кингсбери Смитом. Они обратились в Советское правительство с просьбой о беседе с дочерью Сталина и получили согласие. Светлану перед интервью вызвал к себе Молотов и долго инструктировал, что и как надо говорить: не касаться политических взглядов отца, не говорить, что Василий сидит в тюрьме (его отсутствие объяснить болезнью), не касаться политики и постараться как можно быстрее завершить разговор.

Светлана сделала попытку отказаться от интервью, но Молотов строго заметил: «Нельзя; тогда они скажут, что мы тебя прячем или что тебя уже нет в Москве!».

Во время интервью её сопровождал переводчик из МИДа, не проронивший ни одного слова. В нём не было необходимости: Светлана владела английским языком в совершенстве, но в системе тотального недоверия её боялись оставить без наблюдения, и переводчик играл роль «дядьки», того самого, который шествовал за ней в школьные годы…

Был ещё один иностранный журналист, с которым Светлана встретилась в Советском Союза, Эммануэль д’Астье, — он собирал материалы для очерка об Иосифе Сталине. Но это случилось позже, в июле 1962 года, до которого мы ещё не добрались…

В 1951 году, без особого желания, Светлана стала членом НКП(б), (с 1952 года переименованной в КПСС). Она всегда старалась быть в стороне от публичности и политической деятельности, её тяготили нудные партийные собрания, на которых от присутствующих требовалось одобрение заранее составленных резолюций. Но чтобы не огорчать отца, она вынуждена была уступить давлению «доброжелателей» и стать большевичкой. Её подталкивали упрёками, что «неприлично дочери такого человека быть вне рядов партии большевиков». Что делать, если такой папа…

Она аккуратно платила партийные взносы и молча сидела па собраниях, лишь дважды не выдержав и попросив слово. Первый раз это произошло в 1954 году, когда в Институте мировой литературы по указанию райкома партии созвали собрание для осуждения повести Ильи Эренбурга «Оттепель»; второй раз — когда началось шельмование её коллеги и друга Андрея Синявского.

В повести «Оттепель», из-за которой в 1954 году разгорелись страсти, впервые в советской литературе осторожно говорилось о сталинских репрессиях — отчим главного героя вернулся домой после семнадцати лет заключения. Герои Эренбурга, не стесняясь, обсуждали запретные темы: отношения с Западом, возможность встречаться с иностранцами (за это, между прочим, ранее можно было угодить в тюрьму и быть обвинёнными в шпионаже). А на партийном собрании, описанном в повести, и вообще случилась крамола: не единодушное голосование, взмах высоко поднятых рук, о котором ярко высказался Галич: «поленом по лицу — голосованьем!», — а обсуждение доклада, с высказыванием критических замечаний. Но это же недозволенное инакомыслие, чреватое созданием внутрипартийной оппозиции, уничтоженной в двадцатых годах! Ату Эренбурга!

Критиков разозлило упоминание о бериевских реабилитациях, приостановленных Хрущёвым. На Эренбурга обрушилась партийная печать, его обвиняли в чересчур мрачном изображении советской жизни, в преклонении перед Западом. К гонениям на писателя подключили ИМ ЛИ. Филологи, остепенённые научными званиями, на партийном собрании должны были публично осудить антисоветскую книгу. Ведь мнение «специалистов по мировой литературе» можно выдать за экспертизу профессионалов и, если понадобится, приобщить к обвинению прокурора.

Светлана не выдержала партийного ханжества и попросила слова. Она сказала, что не понимает, «в чём виноват Эренбург, когда даже партийная печать сейчас признаёт ошибки прошлого и невинно осуждённые люди возвращаются из тюрем».

В этот момент она думала о тётушках, вернувшихся из заключения, и о двоюродной сестре и, по-видимому, не до конца сознавала, насколько опасным является её выступление. Это же политическая крамола! Исходящая от кого? От дочери Сталина? Профессор Мясников поправил её, назвал выступление «безответственным и политически незрелым».

Но на этом «имлитовские однопартийцы» остановились — они знали, что находятся на короткой цепи и команды лаять на дочь Сталина у них нет. В райкоме партии тоже не стали раздувать дело. Всё-таки это Светлана Сталина, которую по старой памяти завсегдатаи сталинской дачи, оставшиеся при власти, продолжали иногда называть Сетанкой. Ведь времена, как выразилась Анна Ахматова, с немалой долей сарказма: «настали вегетарианские».

Двадцатый съезд КПСС состоялся 14–25 февраля 1956 года. В последний день съезда на закрытом утреннем заседании с секретным докладом «О культе личности и его последствиях» выступил Хрущёв. В открытой печати доклад не предполагалось публиковать, он должен был зачитываться на закрытых партийных собраниях (в СССР был обнародован полностью только в 1989 году в журнале «Известия ЦК КПСС»).

Чтобы подготовить Светлану и предупредить непредсказуемую реакцию, которая может произойти при озвучивании доклада, Политбюро поручило Микояну переговорить с ней. Он позвонил Светлане, попросил приехать к нему домой (Микоян жил на Воробьёвых горах) и выслал за ней машину. Он пригласил её в домашнюю библиотеку и, вручая копию секретного доклада, сказал:

— Прочитай это, а потом обсудим, если будет необходимо. Не торопись, обдумай. Мы будем ждать тебя внизу к ужину.

Несколько часов она провела в библиотеке, читая доклад. Информация, полученная на слух и прочитанная глазами, воспринимается по-разному (наиболее важная для глубокого осмысления может быть вдумчиво перечитана дважды, и трижды, и четырежды).

Это было тяжёлое чтение. Она вспоминала рассказы тётушек, вернувшихся из тюрьмы, думала о погибших Сванидзе и Реденсе, припоминала свидетельства преступлений, совершённых отцом, о которых слышала лично: об убийстве Михоэлса. Перед глазами предстали события зимы 1953-го, которые должны были обернуться трагедией для многих её друзей, и припомнились слова, сказанные сокурсницей, женой Михайлова, секретаря ЦК и руководителя Агитпропа, в дни, когда готовилась депортация евреев: «Я бы всех евреев выслала вон из Москвы!».[82]

Как бы ей ни хотелось закрыть доклад и закричать: «Это ложь! Клевета! Мой отец ничего подобного не совершал!» — сделать этого она не могла. Чудовищная правда всё равно оставалась правдой. Доклад стал гнетущим грузом, взвалившимся на её душу. Она ни в чём не была виновата, — не ведая о коллективизации и ежовщине, в детстве пользовалась благами Зазеркальной жизни, — но теперь настало время расплачиваться за отца. Хотя… она уже расплачивалась изломанной личной жизнью. С Каплером, своей первой любовью, она встретилась вновь лишь через одиннадцать лет разлуки, в декабре 1954-го на II Всесоюзном съезде писателей. Они долго проговорили, он многое ей рассказал, и, читая доклад, она видела его перед своими глазами…

Шока не случилось — доклад подтвердил то, что она уже знала и чему не хотела бы верить, но не могла не верить: все написанное было правдой.

Когда она спустилась в столовую, Микоян и Ашкен Лазаревна, его жена, встретили её тревожным взглядом. Они опасались, что она станет рыдать, спорить и возмущаться.

— К сожалению, всё это очень похоже на правду, — толь ко и сказала она.

Микоян вздохнул с облегчением. Лицо его просветлело.

— Я надеялся, что ты поймёшь, — сочувственно сказал он. — Пойдём сядем за стол. Мы не хотели, чтобы тебе пришлось неожиданно услышать всё это на собрании. Через неделю документ будут читать во всех партийных организациях…

От Сталиной к Аллилуевой

Психологическое давление, начавшееся после Двадцатого съезда, было невыносимым. Она попыталась сбросить с себя груз имени, с которым ассоциировались миллионы погибших и репрессированных, уйти от вопросов, которые ей задавали, услышав её фамилию Сталина, желала избежать тяжёлых разговоров, сочувствующих или осуждающих, — ей хотелось спрятаться и жить неприметно: заниматься литературой, воспитывать детей, любить и быть любимой. Ей казалось, что она сможет изменить свою жизнь, если сделает то, о чём думала раньше, и сменит фамилию на менее громкую. Она призналась сама себе, раздираемая внутренними противоречиями и личными переживаниями, что «больше не в состоянии носить это имя, оно резало уши, глаза, сердце своим острым металлическим звучанием».

Однажды, при жизни отца, когда она поступала в университет, она сделала попытку перейти на фамилию Аллилуева, но передумала, увидев его реакцию, весьма неодобрительную. Затем дважды у неё были шансы сменить фамилию и при замужестве стать Морозовой или Ждановой (она их упустила, в обоих случаях не желая раздражать отца) — фамилии бывших мужей достались детям: Кате Ждановой и Иосифу Морозову. Оставалась другая возможность. Сталин — всего лишь партийный псевдоним, и она может вернуть фамилию отца Джугашвили (её носил Яша, любимый брат) или, в честь мамы, стать Аллилуевой.

Времена изменились. Отца уже не было. Через год после Двадцатого съезда ничто не мешало ей осуществить прежний замысел. Она знала, что отныне может принимать самостоятельные решения, но всё же предусмотрительно решила провентилировать щепетильный вопрос «наверху», понимая, что и случае одобрения прохождение всех формальностей будет ускорено. Она позвонила дяде Ворошилову, бывшему в 1957 году Председателем Президиума Верховного Совета СССР (отец, напомним, в отличие от нынешнего формального главы государства не предоставил ей возможность напрямую звонить ему), и он одобрил её пожелание: «Ты правильно реши-па». Бегать по инстанциям после высочайшего позволения ей не пришлось.

В сентябре 1957 года она получила новый паспорт, выписанный на имя Светланы Иосифовны Аллилуевой. Этот поступок вызвал среди её друзей и знакомых противоречивые мнения: одни его одобряли, понимая, что она старается отмежеваться от отцовского наследия; другие, в том числе брат Василий, осуждали, считая, что она предала своего отца.

Первый же чиновник, увидевший её новые документы, понизив голос, сочувственно спросил: «Вас заставили переменить фамилию?!». Он был удивлён и не мог поверить, когда она ответила, что таковым было её собственное желание. А у членов Политбюро возникла мысль, что этот неожиданный для них поступок позволит им убедить Васю совершить то же самое. Но он, каясь и легко признавая предъявляемые ему обвинения, в этом вопросе был непреклонен, и фамилию у него пришлось отбирать насильно, выдав при освобождении из тюрьмы другой паспорт.

Личная жизнь: мужья и любовники

Так и слышу голос из зала: «Подробностей! Подробности давай!».

Должен разочаровать: подробности в другой литературе, для автора неприемлемой. Личная жизнь — хотя она и привлекает определённую категорию читателей, ищущих клубничку, — должна оставаться за кадром. Каждый человек имеет право на частную жизнь, которая без его разрешения не должна быть подвергнута публичному обозрению, если только события, как, например, в случае с Каплером или с Сингхом, не приобретают трагическую окраску.

Едва стало известно, что Светлана Аллилуева обратилась в американское посольство в Индии с просьбой о предоставлении политического убежища и задалась целью опубликовать на Западе книгу «Двадцать писем к другу», как КГБ занялось её дискредитацией, объяснив её поступки сексуальной распущенностью, наследственными нервными заболеваниями, приобретёнными от мамы, психической неуравновешенностью и надломленной психикой. Созданный КГБ миф о сексуально распущенной женщине с перечислением мужей и влюблённостей эксплуатируется и поныне, и написан он по тому же сценарию, только более мягкому, по какому в начале восьмидесятых годов прошлого века третировали Елену Боннэр, жену академика Сахарова.

Официально у Светланы было четыре мужа. Первое замужество было разрушено отцом; второе, поспешное, за нелюбимого человека, было совершено в угоду отцу и вскоре разорвано. Третье также оказалось коротким (1957–1959) — ну, не везло Светлане! — за вернувшимся из ссылки Джонридом Сванидзе. Пять лет психушек и медные рудники усугубили го нервное заболевание. Со всеми мужьями она осталась в дружественных отношениях. Четвёртое замужество, поспешное, в США (1970–1972) — о нём Светлана написала в «Далёкой музыке», как и предыдущие, торопливые и необдуманные, закончилось крахом. Был ещё гражданский брак с неизлечимо больным Браджешем Сингхом, о котором Светлана вспоминала с большой теплотой.

У Михаила Козакова, народного артиста России, набралось 5 (пять) официальных жен. Много это или мало? Последняя супруга актёра, родившегося в 1934 году, ему во внучки годилась. Она 1979 года рождения — стало быть, между ними 45 лет разницы. Однако никто его сексуально озабоченным не считает. Творческая натура, народный артист — имеет право…

Пять официальных мужей было у великой актрисы Татьяны Дорониной, среди которых Олег Басилашвили и Эдвард Радзинский. Четыре жены у писателя — советского графа — Алексея Толстого. Ну и что? Кому какое дело, кто с кем делит супружескую постель?

Вопрос к любителям копаться в чужом белье: сколько любовников (любовниц), коротких или длительных связей у среднестатистического человека, по разным причинам надолго оказавшегося не связанным узами брака? Неужели всех, у кого насчиталось более трёх мужей (жён), следует назвать сексуально распущенными? Тогда, обращаясь к российской истории (подобных примеров немало и в зарубежных дворцах), начнём с царей, с их внебрачных детей, жён и фавориток. Вспомним всенародно любимых «баловников»: Пушкина, Льва Толстого, Есенина… а затем, если читатель не пресытился их романами, поговорим о Светлане.

Лариса Васильева провела кропотливую работу, составив список мужей и любовников Светланы Сталиной-Аллилуевой. Повторим его, сократив эпитеты, которыми она их наградила.

«Невысокий, полнотелый московский ловелас Алексей Каплер; первый муж — красивый, умный и серьёзный Григорий Морозов; кремлёвский сын Юрий Жданов, учёный; Джоник Сванидзе, человек с феноменальной памятью, о котором его мать в детстве неосторожно сказала; «Ты такой умный, что, когда вырастешь, будешь у нас вместо Сталина»; диссидент Андрей Синявский, известный как писатель Абрам Терц; знаменитый врач Вишневский; математик, сын художника Томского; галантный Дмитрий Писаревский, редактор журнала «Искусство кино»; некто Феликс Широков; знаменитый поэт Давид Самойлов; индийский аристократ и коммунист Браджеш Сингх; американский архитектор, статный красавец Питерс».

У Васильевой список мужей и любовников ограничен числом апостолов — 12. Четыре мужа официальных. С пятым, Браджешем Сингхом, Светлана жила гражданским браком. Она была, пожалуй, единственным человеком в СССР, которому Косыгин, глава правительства, лично заявил, что правительство не позволит ей заключить брак с иностранцем.[83] Подробнее, об этом рассказывается в главе «Светлана Аллилуева и Браджеш Сингх».

Было бы странным, если бы за 17 лет, прожитых в первой эмиграции (США, Англия), у Светланы (ведь ничто человеческое ей не было чуждо), помимо мужа, не оказалось «близких друзей». Но им удалось избежать внимания папарацци, кагэбэшных и литературных, и в кондуит Ларисы Васильевой — «список Светланы» — они не попали. Её «список» состоит из людей интеллигентных, творческих и незаурядных. Его огласить не стыдно — в круг увлечённостей Светланы (никому в обиду не будь сказано) не попали спортсмены, телохранители, массажисты и артисты цирка.

Не попал в «список Светланы» и Серго Берия. Её чувства к нему (если они были в действительности), о них упоминают некоторые авторы, остались безответными. А. Пиманов в книге «Сталин. Трагедия семьи» всё свалил в кучу: что было и чего не было. Он снабдил комментариями рассказ Марфы Пешковой из книги Ларисы Васильевой «Дети Кремля» о том, как она выходила замуж за Серго Берию. Из его реплик следовало, что взбалмошная Светлана якобы пыталась отбить у Марфы жениха.

Пиманов не был оригинален, и до него в поисках «жареного» было немало желающих извратить факты. Об одном таком случае написала Лариса Васильева. Для первого номера журнала «Профили» она предоставила главу из готовящейся к публикации книги «Дети Кремля», которую по собственной инициативе редактор журнала снабдил заголовком: «Марфа Берия: Светлана Сталина хотела отбить у меня мужа».

Последовали опровержения. Марфа Пешкова с возмущением позвонила Васильевой, предполагая, что та явилась автором лживого и оскорбительного заголовка: «Я никогда не меняла фамилию, никогда не была Марфой Берия, всегда оставалась Марфой Пешковой. Но главное — разве я говорила нам слова: «Светлана хотела отбить у меня мужа»? Этого не было. Всё гораздо сложнее и тоньше». Лариса Васильева в книге «Дети Кремля» опубликовала опровержение, но у журнальной лжи успели вырасти крылья — слухи и сплетни, как тараканы, находят любую щель и оказываются живучими на удивление.

Что же на самом деле произошло? В 1946 году, когда Светлана была уже замужем за Гришей Морозовым, Марфа Пешкова обручилась с Серго Берией. Через много лет, когда Васильева работала над книгой «Дети Кремля», она рассказала ей о предсвадебной суете, предпринятой Светланой.

«Перед нашей женитьбой началась суматоха. Светлана Сталина, узнав, что Серго собрался жениться на мне, прибежала к Нине Теймуразовне:

«У Марфы туберкулёз! Она больной человек! Наследственная болезнь от деда!».

Никакого туберкулёза не было, просто я в детстве много болела.

Светлана явилась и к моей бабушке, Екатерине Павловне: «Что Марфа делает, она выходит за Серго!» — «Они любят друг друга», — говорит бабушка. «Она попадёт в такую ужасную семью!».

А ведь Светлана дружила с Ниной Теймуразовной. Я тогда не понимала, зачем Светлана так поступает, она была уже замужем».[84]

Несомненно, такие поступки не украшают Светлану, особенно когда речь идёт о близких друзьях. Психологическая подоплёка того, что ею руководило, мне непонятна — Марфа, повторюсь, сказала: «Всё гораздо сложнее и тоньше». Но те далёкие события напомнили фильм «Свадьба лучшего друга» (Му Best Friend’s Wedding) с участием Джулии Робертс, Камерон Диас, Дермота Малруни и Руперта Эверетта. Романтическая голливудская комедия (комедия только для зрителей, но не для главных героев) оказалась римейком драмы «кремлёвских детей».

Марфа призналась, что их дружба разладилась, когда начались первые влюблённости. Светлана перестала с ней делиться, и одно время Марфе казалось, что она влюблена в Серго и скоро выйдет за него замуж. Об этом же писала Кира Аллилуева, рассказывая, как в 1942 году в Свердловск, куда была эвакуирована их семья, неожиданно прилетела Светлана. Она привела её в семью Берии, жившую в Свердловске, и познакомила с Ниной Теймуразовной и Серго. После того как она улетела, Аллилуевы решили на семейном совете, что Светлана прилетала повидаться с Серго.

Всё, думается, значительно проще.

Её отношения с отцом дали трещину, после того как она узнала правду о самоубийстве матери. Она чувствовала себя одиноко (отцу было не до неё, да и с возрастом интересы их расходились, а с братом отношения всегда были натянутыми). Светлана росла, влюблялась, как и все школьницы-подростки, в одноклассников, затем предметами симпатий становились высокие, умные и красивые старшеклассники: Серго Берия, Гриша Морозов. Что в этом дурного? Возраст требовал любви, хотя и шла война. Но в том смятении чувств, в каком она пребывала, шестнадцатилетней девушке требовалась поддержка взрослой женщины — особенно той, которая знала маму, с кем она могла бы посоветоваться. В идеале такая, к чьему мнению отец мог бы прислушаться.

Такой женщиной не могла быть няня Александра Андреевна — для отца она не была авторитетом. Валенька Истомина, хохотушка и душа дома? Жила на даче с отцом (с годами Светлана догадалась об их истинных отношениях), со Светой душевной близости у неё не было. Накашидзе? Света её ненавидела. Была родная сестра мамы, Анна Аллилуева, но Сталин отдалил её после ареста Реденса.

Оставалась жена Берии Нина Теймуразовна, она всегда к ней хорошо относилась, сочувствовала ей, и Светлана охотно обсуждала с ней девичьи тайны. Взрослой женщиной, незаслуженно — эмоции обычно несовместимы с взвешенными рассуждениями — Светлана будет считать Берию виновником всех бед, постигших её семью, но девочкой и подростком она чувствовала его и Нины Теймуразовны тёплое и доброе к себе отношение и тянулась к ним.

Сохранились фотографии: на даче маленькая девочка сидит на коленях дяди Лаврентия Берии, а на заднем плане Сталин работает за столиком под навесом; на теплоходе в экскурсии вдоль черноморского побережья: маленькая Света между отцом и Берией. Конечно, она прилетала в Свердловск повидать тёток, несомненно — увидеться с Серго, но одной из главных целей, возможно, даже подсознательной, было желание получить от Нины Теймуразовны то, чего ей не хватало всю жизнь, — материнское тепло.

Это, конечно, догадки. Но по-житейски, думается, всё значительно проще.

Другое дело, что во время войны не было пассажирского авиасообщения. То, что она могла спокойно летать из военной Москвы в Свердловск и обратно, говорит о привилегиях, которыми она пользовалась, но для таких перелётов ей не надо было спрашивать разрешения отца — брат, полковник, лётчик, — мог выделить для неё самолёт.

Старая любовь возвращается, несмотря на стократно повторённое предупреждение: дважды в одну реку не входят. История с Каплером продолжилась через двенадцать лет. Светлана была уже дважды разведена, а он, отмотав срок, получил разрешение вернуться в Москву. Его жена, с которой он сошёлся в ссылке, актриса Валентина Токарская,[85] ещё оставалась в Воркуте. В Москву она приехала позже…

Они встретились в декабре 1954-го, на II Всесоюзном съезде писателей. Произошло «падение нравов», которое должно было случиться в феврале 1943-го.

Когда Токарская вернулась в Москву, Каплер опомнился. Желая прервать роман, он сказал Светлане, что «обязан посвятить Токарской остаток своей жизни». Это не было при-пум кой или отговоркой — в Воркуте он находился в подавленном состоянии и она буквально вытащила его из петли.

Но Светлана решила по-своему разрубить этот узел. Она решилась на безумный поступок — встречу с Токарской. О своём унижении она нашла в себе мужество написать в неопубликованном рассказе, ставшем известным Ларисе Васильевой.

«Я позвонила Токарской и пошла в театр, чтобы увидеть ен. Не знаю — зачем. У меня было смутное чувство, что мне индо это сделать. Она была очень мила со мной — немолодая, умная, изящная женщина, актриса до мозга костей. Она хотела быть доброжелательной и великодушной. И, увидев, я поняла, что всё на своих местах и мне остаётся только уйти, н как можно скорее…

Я всё-таки произнесла: «Я люблю Люсю», на что она, усмехнувшись, великодушно сказала: «Пусть он делает, что хочет, только чтоб я об этом не знала». И ещё она сказала, зная силу своих слов: «Да, я всегда знала, что Люся очень неверный человек. Не обольщайтесь. Он любил в своей жизни одну лишь Тасю Златогорову, но даже и ей он не был верен. Это такая натура».

Мне нечего было больше говорить. Я получила все те удары, которых искала получить… Я знала — это конец всему.

Люся ополчился теперь против меня, его негодованию не было границ.

— Зачем ты это сделала? Зачем? Ты можешь объяснить мне?

Нет, я не могла объяснить. Что-то двигало мной помимо моей воли».

Через много Валентина Токарская рассказала Ларисе Васильевой детали той встречи:

«— Я очень хорошо всё помню. Она позвонила, попросила о встрече. Я сказала о звонке Каплеру. Он заволновался.

Днём, после репетиции, мне негде было её принять, я повела её в ложу. Она мне доводы какие-то приводила, что имеет на него права. Была вежлива, интеллигентна, но я бы на такое никогда в жизни не пошла. Видимо, она привыкла, что любое её желание выполняется и может делать всё, что хочет.

Я спокойно выслушала, сказала: меня удивляет, что они просит вернуть его. Как предмет. Если он захочет, он сам уйдёт. Держать я его не намерена. А он уже раньше остыл к ней.

Когда я вернулась домой после встречи с ней, Каплер метался по квартире, как тигр по клетке. Не мог понять, чем все это кончится. И злился на неё».

Хотелось бы верить всему, написанному Ларисой Васильевой, но, к сожалению, вкрались в её книгу обидные неточности, подрывающие доверие к достоверности других изложенных ею фактов. Источником некоторых явилась болгарская поэтесса Лиляна Стефанова, бывшая студентка Литературного института и подруга Юлии Друниной, — так она представилась Васильевой, опубликовавшей воспоминания Стефановой, рассказанные ей лично в мае 1996-го в Софии, не обратив внимания на несоответствия фактов и дат:

1. Каплер умер 11 сентября 1979 года.

2. Друнина покончила жизнь самоубийством 21 ноября 1991 года.

3. Светлана Аллилуева после отъезда в Индию в 1967 году появилась в СССР лишь 25 октября 1984 года. В «Книге для внучек» она написала: «Не застала я в живых Александра Александровича Вишневского (бывшего любовника Светланы. — Р. Г.) и Люсю Каплера, Татьяну Тэсс и Фаину Раневскую».

Ну, а теперь отрывок из книги Ларисы Васильевой «Дети Кремля» (глава «Соперница Токарская»), после чтения которого остаётся лишь развести руками и поставить под сомнение достоверность других изложенных ею историй — ведь с мёртвыми запросто общаются только в фантастических романах или на небесах.

«— На моих глазах всё разворачивалось. Ох, как это было тяжело. Каплер не решался оставить жену, которая столько страдала в тюрьме. Всё определила болезнь Юлии. У неё была тяжёлая операция, она вызвала Каплера проститься. Он стоил на коленях перед её кроватью, плакал и говорил, что останется с нею навсегда.

За два года до смерти Каплера в их с Юлией квартире раздался звонок. Юлия открыла. На пороге стояла Светлана Сталина, она только что вернулась из-за границы (очевидная поточность, курсив мой. — Р. Г.), надеясь жить на родине.

— Можно мне видеть Алексея Яковлевича?

— Конечно, конечно, проходите.

Юлия оставила их вдвоём. Два часа проговорили они. Юлия никогда не спрашивала Каплера — о чём…»

Является ли оправданием нелепицы то, что это пересказ чужих слов? В документальной прозе такие огрехи непозволительны. Даты и факты надо проверять и перепроверять. Васильева писала в этой же книге о своей дружбе с Друниной, она знала даты смерти Каплера, Друниной и дату кратковременного возвращения в СССР Аллилуевой, знала, что в тюрьме сидела не Друнина, а Токарская (и величали её не Юлией, а Валентиной). Нагромождение ошибок, несовпадения фактов и дат чудовищные, для серьёзной книги такие небрежности недопустимы.

Светлана Аллилуева и Давид Самойлов

В 2006 году Борис Грибанов[86] опубликовал в журнале «Знамя» воспоминания о Давиде Самойлове: «И память-снег летит и пасть не может. Давид Самойлов, каким я его помню», в которых рассказал историю любви поэта и дочери вождя.

Хотя должен поправиться, слово «любовь» в данной истории вымолвлено поспешно, оно применимо только к Светлане — Самойлов, не прилагая особых усилий, взял то, что само пошло ему в руки. Вначале он отнесся к её неожиданно вспыхнувшим чувствам довольно цинично. Давид (Грибанов называет его Дезик) был женат на Ляле Фогельсон, дочери известного кардиолога, и изменял ей с той же лёгкостью, с каком сочинял стихи. А тут — ну как устоять пред искушением, соблазном — когда на него, тогда ещё малоизвестного поэта (первая книга стихов вышла в 1958 году), подрабатывающего, в основном переводами, «клюнула» дочь генералиссимуса, того самого, который указательным пальцем небрежно перемещал миллионы людей из одной клетки (не шахматной доски) в другую!

…Отрывок из воспоминаний Грибанова о тридцатилетней женщине, живущей страстями, милой, умной, интеллигентной, обеспеченной (для кого-то это немаловажно), желающей выйти замуж и обрести душевный покой. Приведён он с сокращениями. В описании героини нужно добавить: женщины темпераментной, отдающей себя с потрохами любимому мужчине, — у кого-то уже ёкнуло сердце. Но… Всё это мы уже проходили! Сколько одиноких женщин подходит под это описание! — нужно ли читать ещё один «взахлёбистый» рассказ покорителя дамских сердец? Но женщина, о которой пишет Грибанов, в сороковые годы была самой желанной и опасной невестой СССР. Дочь генералиссимуса!

«Началась эта история в конце 50-х годов. Я работал тогда в издательстве «Детская литература». И вот однажды мне позвонила наша приятельница Таня Непомнящая. Она в том году окончила факультет журналистики МГУ, её оставили в аспирантуре, а меня она просила взять под своё покровительство её подружку Элю Микоян, жену старшего сына Микояна Степана, которая закончила тот же факультет и получила назначение к нам, в детское издательство.

Эля Микоян оказалась женщиной в высшей степени приятной, очень милой и доброжелательной. Мы подружились, как говорится, семьями, бывали друг у друга в гостях. Естественно, что Эля подружилась и с Самойловым, который каждый день забегал ко мне в издательство. И вот однажды у Микоянов был какой-то семейный праздник, чей-то день рождения, и Эля пригласила меня с моей женой. И случилось так, что перед вечером ко мне забрел Дезик, и я пригласил его поехать вместе с нами к Микоянам, которые жили в большой пятикомнатной квартире в Доме Правительства (более известном теперь как Дом на набережной). Дезик согласился, ему было интересно посмотреть, как живет элита нашей страны.

За огромным столом, во главе которого сидел сам Анастас Иванович Микоян, который, если я не ошибаюсь, был в то время Председателем Верховного Совета СССР, иначе говоря, формальным главой государства, Дезик оказался рядом со Светланой Сталиной, которая после смерти отца взяла фамилию матери — Аллилуева. Со Светланой я уже был знаком раньше. Это была рыжеватая женщина, с лицом, которое нельзя выло назвать красивым, но довольно привлекательным и, прежде всего, умным и чувственным. Впрочем, я всегда задумывался — не придаёт ли ей известную долю обаяния её происхождение — нельзя было отделаться от мысли, что с тобой разговаривает дочь самого Сталина.

Не знаю, что сработало в данном случае — гипноз её имени или обаяние её женственности и вообще привлекательность, но уже через какие-то пятнадцать минут, не обращая внимания на самого Микояна — для Светланы это было более чем естественно: она привыкла видеть в сподвижниках отца (то слуг, а для поэта Самойлова чины и звания вообще ничего не значили, — словом, через пятнадцать минут они уже целовались взасос. Мы с женой уехали, оставив моего друга на его собственное усмотрение.

На следующее утро, не успел я войти в свой кабинет, как раздался телефонный звонок, и я услышал хихикающий голос Дезика:

— Боря, мы его трахнули! (Дезик употребил другое слово, более ёмкое и более принятое в народе.)

— А я-то тут при чём? — возмутился я.

— Нет, нет, не спорь, я это сделал от имени нас обоих!

Мог ли я тогда представить себе, что эта озорная выходки повлечёт за собой столь серьёзные последствия, затянется пи многие годы, станет фактом биографии Давида Самойлова?

Тем не менее, так оно и вышло. Случайная связь переросла в длительные и довольно серьёзные отношения. Был ли Дезик влюблён в Светлану? У нас с ним никогда прямого разговора на эту тему не было, и я могу судить только по косвенным обстоятельствам. Думается мне, что настоящей любви у Самойлова к Светлане никогда не было. Однако нельзя отрицать, что была искренняя привязанность, нежность. Имела место и жалость. Как человек, очень тонко чувствующий, Дезик ощущал, что Светлана, по существу, личность трагическая, обречённая всю жизнь нести крест своего происхождения.

Пройдёт несколько лет, и будет последнее расставание, о котором Самойлов скажет в своих «Поденных записках» абсолютно точные слова, характеризующие Светлану. Он напишет, о «трогательной нелепости её поступков, продиктованных силой чувства, темпераментом и одиночеством». В самый момент, — писал Дезик, — испытываешь сложное чувство жалости, восхищения и негодования, она — рабыня чувства, а в рабе всегда заложен тиран. Целиком покоряясь стихии, она и тебя старается сделать игрушкой той же стихии.

…Очень точно определил всю деликатность и сложность ситуации умнейший Михаил Аркадьевич Светлов. Мы как-то сидели втроём за столиком в ресторане ЦДЛ, когда туда ворвалась разъярённая Светлана и обрушила на Дезика водопад гневных слов: что-то он не сделал из того, что обещал. Потом она исчезла так же внезапно, как и появилась. Светлов горестно покачал головой и произнёс:

Светлана была натурой очень эмоциональной, влюбчивой, готовой до конца отдаться каждой новой влюблённости, готовой всем пожертвовать ради любимого мужчины. Но при этом v неё была идея фикс: навязчивая идея, что мужчина, которого она полюбила, должен на ней жениться. А это сильно осложняло отношения. Но подробнее об этом позднее.

А сейчас надо рассказать, как складывались изо дня в день отношения Самойлова и Светланы Сталиной-Аллилуевой. Я ничего не могу сказать о том, как они занимались любовью, хотя знаю, что эта сторона занимала огромное место и их жизни. На это не раз намекал Дезик, да это и было видно невооружённым глазом. Особенно ярко это проявлялось во время наших поездок в правительственный дачный посёлок Жуковка, где Светлана получила маленькую дачку, сдав большую дачу в Завидове, где её, как она рассказывала мне, одолевали тётки Аллилуевы. После одной из таких поездок, когда я отправлялся гулять, Дезик меланхолически наметил, что у Светланы есть манера сбрасывать с себя всю одежду, едва она переступает порог спальни.

…Вообще знакомство с ней обычно вызывало лёгкий шок у наших друзей и знакомых. Помню анекдотический случай, когда мы с Дезиком, гуляя по Москве, встретили нашего друга, известного германиста Тэка Меламида, женатого на нашей соученице по ИФЛИ Люсе Чёрной, переводчице с немецкого, и он пригласил заглянуть к ним на их новую квартиру в академическом доме. Случилось так, что днем мы встретились со Светланой и забрали её с собой к Меламидам. Визит проходил нормально — пили кофе с коньяком, разговаривали о разных разностях. И должно же было так случиться, что это было 5 марта — годовщина смерти Сталина. Момент знакомства прошёл как-то мимо меня, но за столом хозяйку дома вдруг понесло — она принялась вдруг поливать покойного Отца и Учителя. Светлана отнеслась к этому потоку разоблачений вполне спокойно — ей приходилось и не такое слушать.

Когда мы уходили от Меламидов, Дезик со Светланой и хозяином дома прошли вперёд к лифту, а мы с Люсей чуть задержались. И тут Люся спросила меня, кто эта милая женщина, которую мы с собой привели. Я сказал, что это Светлана Стали на. У Люси отвисла челюсть, и она, обычно такая разговорчивая, на этот раз потеряла дар речи.

Утром, едва я вошёл в свой кабинет в Детгизе, зазвонил телефон. Звонила Люся, поливая нас с Дезиком буквально последними словами. Она кричала, что мы должны были предупредить, кого привели, что они с Тэком всю ночь не спали, припоминая всё, что она говорила. Я, как мог, успокоил её, сказав, что Светлана — очень культурная женщина, и её не трогает всё то, что говорят о её отце.

Кстати, характерная деталь, на которую я обратил внимание, когда в первый раз оказался в квартире Светланы в Доме на набережной, — во всей огромной пятикомнатной квартире не было ни одного портрета её отца, висела только большая фотография матери.

Надо заметить, что готовить Светлана не умела и не любила, не была, как говорится, к этому приучена. Поэтому мы обычно отправлялись втроём обедать куда-нибудь в ресторан. При этом мы выбирали рестораны попроще, где меньше было шансов встретить знакомых. Так, мы довольно часто заезжали в ресторан на бегах. В дни, когда не было скачек, здесь бывало пусто. Обедали мы часто в ресторане «Северный» в Марьиной Роще (теперь он уже не существует), и Дезик вспомнил и напел Светлане строчки из давненько сочиненной им песни «В ресторане второго разряда мы гуляли с Цыганом вдвоём».

Любили мы с Дезиком взять бутылку коньяку и нагрянуть вдвоём к Светлане. Она всегда была нам рада, её дети — сын и дочь — нам не мешали, она варила крепкий кофе, и мы подолгу сиживали за тихой беседой.

…В те годы Дезик придумал такое весёлое мероприятие — каждый год 9 Мая мы, группа друзей, большей частью те, кто воевал на фронте, собирались в ресторане «Берлин» и довольно шумно праздновали День Победы. Громче всех выступал Лева Копелев, который своим фальшивым голосом распевал на немецком языке антифашистские песни Эрнста Буша. Обед обычно заканчивался тем, что Дезик обращался ко мне со словами:

— Боря, я думаю, будет правильно завершить столь прекрасно начавшийся день у дочери генералиссимуса.

Мы покупали бутылку коньяка и отправлялись в гостеприимный дом Светланы.

…Надо сказать, что этим отношениям очень вредила навязчивая идея Светланы — женить Самойлова на себе. Она могла приехать в издательство «Художественная литература», где я к тому времени работал, вытащить меня из кабинета, запихнуть в свою «Победу» (она принципиально отказывалась обменять её на «Волгу», на чём очень настаивало Управление делами ЦК КПСС) и увезти куда-нибудь за город для одного и того же разговора. Она искренне верила, что я в этом вопросе имею влияние на Дезика.

— Боря, — говорила она, — он должен на мне жениться.

— Светик, — отвечал я, — этого никогда не случится.

— Но почему? — возмущённо вопрошала она.

— Потому что он поэт, а вы — принцесса, — отвечал я ей однозначно».[87]

Эти воспоминания, приведённые с незначительными сокращениями, без пересказа, при котором зачастую искажаются факты, рассказывают о женщине, детские годы прожившей в Зазеркалье, не приспособленной к тяготам жизни и в быту не умеющей самого малого, к чему девочки приучены с детства, но привыкшей повелевать.

На кухне она неумёха — не умела и не любила готовить (не все мужчины ради бурного секса готовы отказаться от домашней еды и столоваться по ресторанам). Но её дом всегда был гостеприимен. Она умела заваривать кофе, сердечно встречать гостей и, как её отец, любила застольные беседы — когда интеллектуальные, когда шутейные… она не была красавицей — признавали все, знавшие её, — но была привлеки тельной, интеллектуалкой, к ней стремились «на огонёк», теплом она умела делиться.

Комплексами она не страдала (в присутствии Микояна, главы советского государства, через пятнадцать минут застолья целовалось взасос с поэтом, с которым только что познакомилась, и в тот же вечер ему отдалась).

Некоторые читатели дождались «клубнички», представляя, как «дочь генералиссимуса» (так Грибанов и Самойлов называли Светлану в разговорах между собой) темпераментно сбрасывает одежды и остаётся нагишом, переступая порог спальни.

Она никогда не афишировала своё происхождение, и хотя в мемуарах произнесла немало тёплых слов об отце, которого в детстве боготворила, а в студенческом возрасте и до самой его смерти боялась, — в четвёртой жизни, прожитой после его смерти до отъезда из СССР, старательно от него дистанцировалась. Он — Сталин, из холодной быстрорежущей стали. Она — в душе, а потом и по паспорту, Аллилуева, от слова «аллилуйя».

Современный толковый словарь: АЛЛИЛУЙЯ (от древнееврейского халлелуйя — хвалите бога), в христианском богослужении припев церковного песнопения, в иудаизме возглас, прославляющий бога. Но её Бог — не Сталин и не созданный им режим. Членством в КПСС, куда её лишь в 1951-м принудили вступить, в отличие от Василия, она тяготилась. Таким же был её старший брат Яков, вступивший в партию лишь в мае 1941-го, в 33-летнем возрасте. Отца он любил, но в рот к нему не заглядывал. «Отец всегда говорит тезисами», — сказал он как-то Светлане, и она это запомнила…

Грибанов заметил, что в «огромной пятикомнатной квартире не было ни одного портрета её отца, висела только большая фотография матери», и отметил, что Светлана спокойно относилась к тому, что в её присутствии его поносили брата. Он не понял причины её спокойствия (оно было внешним). Она достаточно наслышалась от тётушек Аллилуевых, от Киры, двоюродной сестры, от Томского, бывшего возлюбленного, выросшего в лагерях, почерпнула немало негативной информации от чтения секретного доклада в квартире Микояна… Она «перегорела». А Грибанову показалось, что она «очень культурная женщина и её не трогает всё то, что говорят о её отце». Вывод, прямо скажем, странный— почему культурную женщину не должен задевать негатив, касающийся её отца?

Есть ещё одно воспоминание о романе поэта и «принцессы». Самойлов, напомню, был женат на Ляле Фогельсон, дочери профессора Лазаря Израилевича Фогельсона, известного кардиолога, основоположника российской электрокардиографии (его ученицей была Лидия Тимашук, «прославившаяся» по «делу врачей»). Профессор был обеспечен, имел в Подмосковье дачу, где зять уединялся на период «болдинской осени», — московские друзья и столичные соблазны от творчества отвлекали. Так случилось и в тот раз — Самойлов скрылся на даче.

А Светлане вдруг загорелось! Что делать, обычная история. Помните песню-страдание: «Парней так много холостых, а я люблю женатого»? В психологической кинодраме «Зимняя вишня», растянувшейся на десять лет и три серии, славной героине, в исполнении Елены Сафоновой, сочувствовали зрители обоих полов. У разведённой, красивой и обаятельной 30-летней женщины время от времени появляются кандидаты в мужья, но что поделать, она любит коллегу по работе, женатого мужчину, которого устраивает роль любовника, и, к негодованию зрителей, главная героиня остаётся «рабой любви».

Любовь толкает на безрассудные поступки Светлану — когда у неё закипала кровь, остановить было сложно. Помимо грузинской крови, в ней бурлила ещё и цыганская, со стороны деда Аллилуева. Она поехала к Давиду на дачу. Точного адреса у нее нё было, и она с трудом его разыскала. Общей и» после долгой дороги началось с чаепития. До спальни они дойти не успели — нагрянула жена Самойлова, у которой, как писал Грибанов, было лишь два достоинства: знаменитейший папа и дивная красота «с ликом камеи».

Светлана укрылась в шкафу. Несколько часов она провели в душном и затхлом убежище, страдая от унижения и дожидаясь, пока Давид выполнит супружеский долг, после чего законная жена с лёгким сердцем уедет в Москву. Светлана сгорала от стыда: она, дочь Сталина, прячется в шкафу как воровка, посягнувшая на чужое добро. У неё зачесался нос, хотелось чихнуть — всё вытерпела, проклиная себя и Давида, отказывавшегося на ней жениться и заставившего её унижаться, благо в туалет ей не приспичило в тот момент, иначе… ни ей, ни Самойлову я бы не позавидовал.

Встряска оказалась полезной: Светлана нашла в себе силы порвать с ним. А вскоре в её жизни появился Джоник Сванидзе.

Третье замужество: Светлана Аллилуева и Джоник Сванидзе

Сын Алёши Сванидзе, родного брата первой жены Сталина, родился в 1927 году в Берлине. Его отец был советским торговым посланником в Германии, а после возвращения на Родину в 1935 году стал заместителем председателя правления Внешторгбанка СССР. Мальчика назвали Джонридом в честь Джона Рида. У него было много имён. В детстве его называли Джонни, или, ласково, Джоник, затем — Вано, а когда он вырос — Иваном Алексеевичем. Яше он приходился двоюродным братом, Сталину — племянником, со Светланой кровного родства не было.

Два года, пока в 1937 году всех Сванидзе не арестовали (брата и сестру первой жены Сталина, Алёшу и Марико, а также Алёшину жену Марию Анисимовну и её брата), Джони к жил на даче в Зубалове-2. Светлана хорошо их запомнила, любила всех, особенно «дядю Алёшу», к которому, увидев, бросалась всегда на шею и не слезала с его колен. Запомнила она и Джоника. Родители его обожали и учили музыке, рисованию, лепке, и, конечно же, немецкому языку. Учитывая особо дружеские советско-германские отношения, они рассчитывали, что знание немецкого языка ему пригодится — Английский язык считался неперспективным. В пятилетием возрасте он уже сочинял стихи… Типичный вундеркинд.

В декабре 1937-го, когда родителей арестовали, его детство закончилось. Джонику повезло, что он сразу же не попал в детский дом. Самые близкие родственники: Марико, Алёшина сестра, и родной брат Марии Анисимовны — оказались в тюрьме. Многочисленные родственники с обеих сторон, на которых надеялись его родители, от мальчика отказались, опасаясь также попасть на лагерные нары. Яша хотел паять двоюродного брата к себе, но Юля, его жена, отговорила его от этого. Джоник был трудным ребёнком, с детства страдал неврастенией, был избалован, и она боялась, что не справится с ним.

Джоника забрала к себе его воспитательница Лидия Трофимовна, религиозная старая дева, обожавшая Александра Семёновича, и ещё 6 лет он прожил в Москве под её попечительством.

Алексея Сванидзе расстреляли в августе 1941-го, Марию Анисимовну и Марико — в 1942-м. После расстрела родителей повзрослевший племянник Иосифа Виссарионовича пошёл по проторённой дороге детей репрессированных. Первые пять лет Джоник провёл в психбольнице в Казани (там якобы пытались лечить неврастению), затем были медные рудники в Джезказгане, казахстанская ссылка. В Москву он вернулся в 1956-м.

Хрущёв, как мы убедились в очередной раз, с реабилитациями не спешил и запустил слух, живущий поныне (вспомним фильм «Холодное лето пятьдесят третьего»), что Берия, желая дестабилизировать обстановку и узурпировать власть, выпустил из тюрьмы десятки тысяч уголовников. Поэтому сотни тысяч политзаключенных ещё три года после сталинской смерти провели в лагерях. Хрущёв назвал их жертвами сталинских репрессий, хотя справедливее было бы сказать «хрущёвско-сталинских» — три года они получили от Никиты Сергеевича.

Светлана не виделась с Джоником 19 лет, с 1937 года. Сохранившаяся с детства любовь ко всем Сванидзе перешли на Джоника, теперь уже Ивана Алексеевича. Она устала от одиночества, хотела замуж и, привыкшая к импульсивным решениям, поторопилась, не учла его психическое заболевание. Ей бы не спешить, присмотреться, попробовать пожить вместе — этому Светлана не научилась. Она и в дальнейшем наступала на те же грабли — её четвертый брак, американский, был копией предыдущих — поспешный, необдуманный и потому быстро распавшийся.

А Иван Алексеевич, талантливый от природы, вернувшись из казахстанской ссылки, поступил в МГУ на исторический факультет, окончил аспирантуру и в 1964 году с блеском защитил кандидатскую диссертацию в Институте Африки АН СССР… Но 19 лет, вычеркнутых из жизни — психушка, рудники, ссылка, — усугубили его психическое заболевание, он легко раздражался, терял самообладание, начинал кричать, оскорблять окружающих, слёзно затем извинялся, а вскоре всё повторялось вновь — он был не в состоянии себя контролировать. Светлана вынуждена была с ним развестись, сохранив к нему нежные чувства и посвятив ему и его родителям в своих воспоминаниях немало тёплых слов.

Об этом замужестве она не сказала дурного слова, но и хорошего тоже, сделав самое лучшее, что она могла, — промолчать. Они сохранили дружеские отношения. Это была маленькая часть её жизни. Разрывая отношения, нельзя хлопать дверью, считала она.

В июле 1962-го Эммануэль д’Астье де ла Вижери, французский общественный деятель, писатель и журналист, первый лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1957), позвонил в дверь квартиры Светланы. Представившись, он сказал, что пишет очерк о Сталине и котел бы уточнить некоторые детали его биографии.

Д’Астье показал ей свою брошюру и подобранные к ней фотографии. Светлана долго убеждала его, что половина фотографий — фальшивки, созданные специалистами третьего рейка, а текст построен на слухах и домыслах, не соответствующих действительности. Д’Астье пришёл в изумление, когда Светлана заявила, что книга Буду Сванидзе «Му uncle Joe», изданная в 1953 году в Нью-Йорке, на которую он ссылался, — тоже фальшивка. Он не мог в это поверить. Ей пришлось разыскать бывшего мужа, и Иван Алексеевич, единственный сын Алёши Сванидзе, убедил его, что Буду Сванидзе— мифическая фигура, никогда не существовавшая.

Брак с Джоником был скоротечным (в 1957-м расписались, в 1959-м разошлись), известно о нём немного, но во время подготовки к свадьбе произошло событие, взволновавшее Светлану: на её имя пришла посылка из Северной Америки с очень красивыми вещами. Марфа Пешкова, с которой в растерянности она поделилась этим известием, отреагировала спокойно, предположив, что её поздравляют какие-то знакомые. Светлана ответила: «Нет-нет, мне кажется, что это посылка от Яши». Несмотря на многочисленные свидетельства о его смерти, ей хотелось верить в чудо: брат, которого она любила, жив и помнит о ней, но не может раскрыть себя.

Человек так устроен: пока есть микроскопическая надежда, он готов верить в чудо. Симоновское заклинание, сотканное из самых простых слов: «Жди меня, и я вернусь. Только очень жди…» — родилось не на пустом месте.

Светлана Аллилуева и Андрей Синявский

Я не удивлюсь, если выяснится, что список Ларисы Васильевой, состоящий из двенадцати имён, не полон и в него не вошли единичные связи, не замеченные литературными папарацци. Их называют ещё случайными или разовыми. К такой категории связей — длительных или случайных, отнести романы с Вишневским, Томским, Писаревским и Широковым (соответственно врачом, математиком, редактором, род занятий неизвестен, но не сантехник или артист цирка), литературные папарацци не установили. Не сомневаюсь, что ее возлюбленные классифицированы на Лубянке, в закрытом для публичного обозрения деле Светланы Аллилуевой, — кагэбэшные папарацци профессиональнее литературных, и прослушивающая аппаратура записала на магнитофонную ленту все скрипы матраца.

Увлечение писателем Андреем Синявским случайной связью не назовёшь. Интимные контакты были разовыми — Андрей был женат, и Светлана, не желая вновь, как в истории с Давидом Самойловым, оказаться в платяном шкафу, не хотела быть одной из вершин любовного треугольника. Как бы ни складывались отношения с бывшими возлюбленными, она никому из них не мстила, и дурного слова не произносила. Об Андрее Синявском писала, что знакомство и дружба с ним стали для неё значительным событием, «весь его облик влиял на знавших его, заставлял думать, искать правду».

…Дружба и непродолжительный роман Светланы с Андреем Синявским, учитывая его личность, событие не сугубо личное. С именами Синявского и Даниэля, ставших в 1965 году политзаключёнными за публикацию на Западе своих произведений, связывают начало послесталинского диссидентского движения в СССР. Её за дружбу с ним порицали, но когда на открытом партийном собрании она выступила в его защиту, мученицей делать не стали. «Ну, не складывается её личная жизнь, — посетовали оставшиеся при власти бывшие товарищи её отца, — меняются мужья и любовники, но неужто мы, члены Политбюро, будем строго судить Сетанку, которую на руках носили, за опрометчивое выступление в защиту нывшего возлюбленного?».

…С Синявским она познакомилась в 1956 году в Институте мировой литературы. Почти 9 лет они проработали в одном отделе, в секторе советской литературы, и были вовлечены в подготовку многотомного издания «История советской литературы». Их объединила работа в исследовательской группе, изучавшей литературную хронику 20-х и 30-х годов. Они помучили возможность изучать газеты и журналы, закрытые дня всеобщего обозрения, заполненные крамольными статьями «врагов народа».

Годы надежд 1956-57-й. Ведь как хотелось Пастернаку в 1953 году верить, что настали новые времена: после шока, обрушившегося на страну, доведённую до психоза, в «Правде» через месяц после смерти Сталина появилось сообщение о реабилитации врачей-убийц и аресте следователей-фальсификаторов. Не одному Пастернаку, многим казалось, что наступили новые времена…

Работая над литературной хроникой и просмотрев подшивки газеты «Известия» за 1922 год и «Правды» за 1934-й, Светлана сделала для себя немало открытий. Имя её отца ни разу не попалось ей на страницах центральной газеты за весь 1922 год — в 1934-м оно не сходило со страниц «Правды».

…Совместная работа их сдружила. Разговор с Андреем на лавочке у Кропоткинских ворот, неожиданно перешедший на тему религии, в мае 1962-го привёл Светлану в православную церковь. По характеру она не была лидером, легко поддавалась влиянию любимых мужчин и, как чеховская «Душечка», преображалась, быстро принимала решения— характер у неё был увлекающийся.

Андрей жил в коммунальной квартире, в невыносимых условиях, возможности уединиться для творчества у него не было. Жена соорудила ему в полуподвале кабинет, в котором он по ночам трудился. Иногда, убегая от шума коммунальной квартиры, он заходил к Светлане в гости на чашку кофе, глядел из кухонного окна на чудом сохранившуюся белую церковку XVI века, приютившуюся во дворе, и мечтательна говорил: «Как тихо у вас дома! Как хорошо! И дети тихие, приятно с ними». Он чувствовал себя комфортно в гостях у Светланы, и в один из визитов ЭТО произошло…

«Секс — это ещё не повод для знакомства», — говорят бывалые люди. «Секс — это стакан воды», — в разных интерпретациях произносили Коллонтай и её подруги.

Светлана по наивности так не думала и, несмотря на прекрасные отношения с женой Андрея Машей Розановой, искусствоведом и специалистом по древнерусскому искусству, решилась на безумный поступок, который в истории с Каплером однажды уже совершила, — открыть забрало и, ничего не скрывая, не интригуя, заявить сопернице о своих правах. Воспитанная на художественной литературе, она так и не поняла мужскую психологию: секс — это не высшее проявление любви, а олимпийские игры, в которых побеждать не обязательно, но участвовать надо.

Чем это закончилось, в интервью Татьяне Чебровой 7 октября 2009 года в газете «Бульвар Гордона» рассказала вдова Синявского Мария Васильевна Розанова, в 1977–1997 годах издававшая в эмиграции журнал «Синтаксис».

«Розанова. Сначала она несколько раз приходила к нам просто так — как сослуживица Андрея Донатовича. Половина сектора советской литературы у нас бывала: мы обитали по соседству с ИМЛИ, и обычно по средам после заседания сектора несколько человек отправлялись к нам ужинать.

Однажды мы с Синявским ужинали у его коллеги, соавтора и тёзки Андрея Меньшутина, который, как и мы, жил в коммунальной квартире недалеко от нас. Вдруг раздались три звонка в дверь — Аллилуева.

У Меньшутиных была очень маленькая комната, мы с Лидой начали суетиться, пристраивая у стола ещё один стул, но Светлана заявила: «Садиться не буду. Андрей, я пришла за гобой. Сейчас ты уйдёшь со мной». Я спросила: «Светлана, а кто же я?». Аллилуева мне сказала: «Маша, вы увели Андрея у жены, а сейчас я увожу его от вас».

Чеброва. Что в это время делал Андрей Донатович?

Розанова. Сидел с отвисшей челюстью. Я сказала: «Андрей, не кажется ли тебе, что, изучая историю СССР, ты зашёл слишком далеко?». Светлана рванулась и выбежала из комнаты.

Чеброва. Не поверю, что хотя бы из любопытства вы не уточнили, что было между вашим мужем и дочерью Сталина…

Розанова. Конечно, я спросила его об этом, между прочим. Да, трахнул он её однажды, ну и что? Это не повод для знакомства, если цитировать известный анекдот. Как шутил Синявский: «Если я еду в одном купе с дамой, должен же я ей предложить как вежливый человек…» Не это главное. Людей не трахание соединяет…»

Светлана отнеслась серьёзно к поездке в одном купе с Синявским, с которым проработала не один год, и его захаживания на чашечку кофе, закончившиеся сексом, восприняла как проявление любви. А многоопытная Розанова оценила это иначе: «Аллилуева всё-таки немножечко была сексуальной психопаткой», — сказала она интервьюеру. Могла бы добавить: «Брала бы пример с меня». Маша несколько лет, пока Андрей был женат, поджидала его в кустах и любила урывками, зная цветаевские строки: «Само — что дерево трясти! В срок яблоко спадает спелое», — ждала, пока он сам припадёт к ногам с двумя чемоданами.

А Светлана не по правилам захотела, не многолетней тайной любовью (помните героев «Зимней вишни» или «Осеннего марафона»?), а сразу. А за то, что действовала не по правилам и не украдкой, как Маша Розанова, расплачивалась унижением и насмешками. Светлана очень тепло написала об Андрее и Маше в книге «Только один год», изданной в 1969 году, когда Синявский был в лагере и любая поддержка за рубежом способствовала его освобождению. Через полвекл, в 2011-м, на Радио Свобода обиженная Мария Розанова про должила сводить счёты.[88] Отчасти её можно понять, но мест(захлестнула разум — делала она это грязновато.

Синявский, не имея возможности публиковаться на Родине, — цензура выбраковывала всё, что не соответствовало соцреализму, передал на Запад свои произведения. Во Франции под псевдонимом Абрам Терц вышли роман «Суд идёт» (1959), «Фантастические повести» (1961), повесть «Любимов» (1963). В США— «Мысли врасплох» (1966). У Даниэля под псевдонимом Николай Аржак в США были изданы повести «Говорит Москва» (1962), «Искупление» (1964) и рассказы «Руки», «Человек из МИНАПа» (1963).

КГБ долго искало загадочных Терца и Аржака. Арестованы они были лишь осенью 1965-го. В феврале 1966-го Верховный Суд СССР (более значимых дел для Верховного Суда не нашлось) осудил писателей по 70-й статье УК РСФСР «антисоветская агитация и пропаганда»: Даниэля на 5, а Синявского на 7 лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима.

Светлана в то время жила в гражданском браке с Браджешем Сингхом, членом ЦК КП Индии, — несмотря на его политическую благонадёжность, советское правительство не давало согласия на брак, опасаясь, что она легально выедет за границу. Через четыре года Светлана писала в книге «Только один год»: «Когда я рассказывала ему о собраниях, проходивших у нас в Институте мировой литературы, где до суда присутствующие обязаны были осудить, приговорить своего бывшего сотрудника Андрея Синявского, ещё не признавшего своей вины, где, по указу партийного начальства, фактически предрешался исход судебного дела, — Сингх только разводил руками и печально качал головой».

Героями не рождаются — у обычных людей в минуту опасности срабатывает инстинкт самосохранения и они не бросаются грудью на амбразуру, а по мере возможности идут на Опиумные компромиссы. Когда на заседании партийного бюро ИМ ЛИ от каждого члена бюро потребовали осудить бывших сослуживцев, Светлана, надеясь, что дело закончится условным приговором, сделала вынужденное заявление: «События с Синявским все восприняли трагически. Он нам наплевал в лицо… Это удивительно, чтобы человек был столь отвратительным двурушником. Я тоже не читала его произведений, но знаю со слов тех, кто читал».[89]

Преднамеренно — Светлана была умной женщиной — на партбюро прозвучало издевательство над здравым смыслом: «я осуждаю то, чего в глаза не видела». Но не помогла и эта подачка властям. А ведь думала, что, как с Пастернаком, всё обойдётся. Его за публикацию на Западе «Доктора Живаго» клеймили на партийных собраниях и в центральной печати, (вставили отказаться от Нобелевской премии и исключили из Союза писателей, но не арестовали, и после — «даже киевские «письмэнники» на поминки его поспели! Как гордимся, мы, современники, что он умер в своей постели».[90] Символично, что крышку гроба на похоронах Пастернака несли Синявский и Даниэль…

Пастернак покаялся (его никто за это не осуждает, как и не осуждает за малодушие, проявленное в разговоре со Сталиным, когда от его ответа, возможно, зависела судьба Мандельштама) — но Синявский и Даниэль отказались пойти на сделку с властями и признать себя виновными в обмен на условный срок.

После жестокого приговора КГБ решил закрутить гайки, дабы никому более не было повадно последовать их примеру. В Институте мировой литературы началась травля сотрудников, отказавшихся подписать официальное письмо в «Литературную газету», одобрявшее приговор суда. Аспиранта, публично выразившего благодарность Синявскому за помощь в работе, отчислили из Института и исключили из партии. Началась кампания против литераторов, осмелившихся если не протестовать, то уклониться от одобрения приговора и выразивших в какой-либо форме симпатию к осуждённым.

Для их публичного осуждения в ИМЛИ было созвано открытое партийное собрание института, которое означало для беспартийных: явка строго обязательна. Светлана решилась — героями становятся тогда, когда отступать некуда. Это было её второе и последнее выступление на открытом партийном собрании (первое, напомню, было в 1954 году в защиту повести Эренбурга «Оттепель»). Чтобы не пересказывать Аллилуеву, привожу отрывок из книги «Только один год»:

«Я выступила на партийном собрании и сказала, что постыдно так третировать работников Института; что суд был ошибкой; что с писателями надо разговаривать профессионально в своей среде, а нам даже не дают прочесть написанные ими книги; что мы не имеем права бросать политические обвинения своим коллегам безо всяких оснований; и что каждый волен подписывать или не подписывать любое заявление.

Собрание проходило бурно и продолжалось два дня. Меня многие поддержали, но директор Института профессор И. И. Анисимов обвинил всех нас в «политической незрелости». В литературных кругах «политически зрелый» Иван Иванович Анисимов был давно известен под прозвищем «Ванька-Каин» за то, что ещё в 1937 году предавал своих собратьев по перу…

Каким зловещим возвратом к прошлому был этот закрытый суд и все обстоятельства вокруг него! Я не могла больше оставаться в Институте, и летом 1966 года окончательно ушла из его партийной организации, к радости дирекции».

Я вынужден нарушить табу, которое сам на себя наложил, — ни при каких обстоятельствах не описывать секс и не употреблять ненормативную лексику. Даже в книге-антиутопии Nontraditional Love («Нетрадиционная любовь»), изданной на английском языке в США (на русском языке в виде рассказа публиковалась лишь первая глава), нет ни одной постельной сцены. В этой книге-детективе — действие происходит в XXIII веке, в гомосексуальном мире, в котором разнополые браки запрещены, — рассказывается о любви мужчины и женщины, вынужденных маскироваться под гомо и лесби. Но каким бы скользким ни был сюжет, я не покушаюсь на лавры Лимонова и Сорокина, — всегда можно выкрутиться из любого щекотливого положения и остаться в рамках приличий, не прибегая к ненормативной лексике.

К чему такое долгое предисловие? Мария Розанова, беседуя на Радио Свобода с Иваном Толстым, где расправлялась с Аллилуевой, единожды (или пару раз) уступившей ухаживанию её мужа, употребила выражение, которое по отношению к Светлане произнёс её батюшка. Он и раньше выражался нецензурно в её присутствии, и Светлана не раз в знак протеста выходила из-за стола (точь-в-точь как её мама, Надежда Аллилуева, в ночь на 9 ноября 1932 года), но тот случай из ряда вон выходящий. Мария Розанова передала рассказ Светланы о том, как однажды отец её оскорбил, причём сделала Розанова это вульгарно (прошу прощения у читателя за нижеприведённую цитату, но из песни слова не выкинешь).

Мария Розанова: «Правда, надо сказать, что жизнь её была довольно страшная. Это довольно страшно, когда родной папа, в присутствии кучи народа кремлёвского, Светлана где-то открывает варежку, папенька её перебивает и публично говорит: «А Светлана е*аться хочет».[91]

Сказать такое о дочери в присутствии членов Политбюро? Нам известно, что при жизни отца Светлана дважды выходила замуж, но любовников у неё в тот период не было. Даже если папе Сталину из расшифровки магнитофонных записей госбезопасности было известно нечто, не ставшее достоянием публики и не вошедшее в Васильевский список «двенадцати», своё неудовольствие он мог бы высказать дочери один на один и не в такой хамской форме. Грубостью он довёл до самострела старшего сына, до самоубийства жену… Уроков не извлёк. Сын сапожника, ставший главой могущественного государства, при меривший на старости лет мундир генералиссимуса, в душе остался сапожником. Никуда не деться, генетика…

А Розанова… Женские разборки срока давности не имеют, и через пятьдесят лет ядовитые зубы не выпадают. Как тут не вспомнить её юношеское прозвище — Стервозанова…

…Когда Андрей Синявский находился в заключении, в книге «Только один год» Светлана дала блестящую характеристику Андрею и Маше. Её книга была переведена на многие европейские языки, она способствовала созданию международного движения в защиту арестованных писателей, борьбе за их освобождение. Привожу с сокращениями небольшой отрывок из этой книги Аллилуевой, где говорится об Андрее Синявском и Маше Розановой.

«Когда я только поступила туда в 1956 году, Андрей, немного старше меня, тоже выпускник университета, уже был известен как один из самых талантливых сотрудников Отдела советской литературы. Он писал о Горьком, о Багрицком, о Хлебникове, о поэзии военных лет, о поэзии первых лет революции.

У него выразительное лицо с крупными чертами, которые не назовёшь красивыми, да ещё окладистая борода — настоящий деревенский мужик. Но лоб умный, глаза мягкие, и мысль играет на этом лице, прекрасном, одухотворённом.

Он отпустил бороду после того, как стал каждое лето ездить на север, где он и Маша проводили отпуск, спускаясь на лодке в далёкие деревни с рюкзаком на плечах…

…Они фотографировали деревянную архитектуру, собирали крестьянские костюмы и вышивки, утварь — всё, что дарил этот край, сохранивший до сих пор быт, обычаи и кустарное искусство северной Руси. Андрей и Маша настоящие знатоки русской старины, их дом полон оригинальных северных изделий из дерева, кости, бересты. Там они собирали и старые иконы, а Маша реставрировала их. Оттуда же привезли старые церковные книги на древнеславянском. Их комнату украшает большая, 16-го века, икона Егория (Георгия-Победоносца) на коне, — расчищенная и приведённая в порядок Машей. Икона была взята на выставку Северного Письма в Третьяковской галерее. А нашли они её наброшенную в чьём-то сарае, просто валялась замалёванная краской доска.

Маша — искусствовед, специалист по древнерусскому искусству. Работу ей найти нелегко, и, кроме того, характер Маши не позволяет приспосабливаться к официальной точке зрения, а без этого работу не получишь. Поэтому Маша делает эскизы для молодых художников, восстанавливающих древнерусское кустарное ремесло в маленьких мастерских. Они работают по кости, дереву, металлу, делают украшения, бусы, серьги, браслеты по северным русским мотивам.

Андрею перешло от его матери сильное религиозное чувство. В нём эта врожденная, чистая, поэтическая религиозность уживается вместе с острым критическим умом, беспощадно анализирующим всё — ремесло поэта, нюансы слова и собственные его чувства и переживания…

…Но как остро чувствует он прекрасное! Поэтический анализ стихов Пастернака, Ахматовой, Багрицкого изящен и убедителен. В стихах молодых поэтов Синявский сразу же улавливает их обещающие качества и досадные слабости. Никто не проник так глубоко в двойственное творчество Евтушенко. Его насмешка язвительна: он доказал в пять минут, что поэт Анатолий Софронов, в общем, и не поэт… Этого Андрею не могли и не могут простить «известные» советские писатели.

Об Ахматовой Андрей пишет вдохновенно. Он точно находит и показывает социальное значение стихов глубоко интимных. Как великолепно «объясняет» он Пастернака, какими значительными становятся — лист смородины, дождь, гроза, интерьер. Как остро и чутко понял он Исаака Бабеля, художника гротескного, насмешливого и печального.

Андрей Синявский не только критик, но и талантливы и писатель. Его любимый способ выражения — сатира, гротеск. В романе «Любимов» советская провинциальная жизнь пред стала перед читателем в гиперболах, как у Салтыкова-Щедрина и Гоголя. Это одновременно «История города Глупова» и «Мёртвые души», увиденные в истории маленького советского городка.

Повесть «Суд идёт», написанная в 1956 году, странно предвосхитила неминуемый арест самого Андрея Синявского десять лет спустя, — хотя в ней говорится о прошлых событиях, которые не должны были бы повториться снова в СССР… Но они повторились.

И все эти описанные острым пером следователи, чекисты, доносчики и шпики опять поднялись на поверхность общества, окружив тесным кольцом человека, которому остаётся только дорога в тюрьму. Вина у него одна — он писатель…

…На суде приводили «цитаты» вместо улик — что ни образ, то жуткий шарж… На этом суд построил обвинение, и вынес приговор: семь лет тюрьмы.

А сам Андрей — тихий, говорит спокойно, его русская речь прекрасна, заслушаешься. Любит Машу, любит сына.

Спокойный, мягкий человек. Чего ему только ни приписали на суде — антисемитизм, порнографию, участие в мифических подпольных организациях! Судья Смирнов у нас в институте в течение двух часов пытался убедить всех, что «тут пахнет эсеровским душком» — но доказать этого ничем не мог, кроме всё тех же гротескных цитат.

Романы, рассказы и повести Синявского в СССР не печатали, потому что сатира на общественную жизнь в СССР недопустима. Михаила Булгакова не печатали двадцать восемь лет. Зощенко был уничтожен официальной критикой. Синявского издали за границей — и тогда он сразу же превратился в «политического преступника».

Из него сделали на суде политического преступника, а его шаржи испугали партийных деятелей института, где он работал, больше, чем водородная бомба, потому что в России веками боялись правдивого слова.

Писатель только смеялся, издевался, гиперболизировал тупое и глупое — но нигде ни разу не призывал к свержению советского строя. Тем не менее, суд обвинил автора в антисоветской деятельности» и приговорил его к семи годам работы в лагерях. То же самое произошло с его другом, Юлием Даниэлем.

Ты вернёшься домой, к сыну и к друзьям, Андрюша, а на твоё место в лагерном бараке отправятся те, кто осудил и приговорил тебя. Ведь не раз уже это бывало в истории России, которая так напоминает печальный и жуткий гротеск».

В то время как на страницах советской печати распространялась ложь об арестованных писателях, Светлана дала блистательную характеристику Андрею Синявскому. Она читала и одобряла его запретные повести и рассказы, а добрые слова, сказанные о Маше, делают ей честь… Пора бы забыть полувековые обиды и не держать в душе раскалённые угли.

Иван Толстой задал Розановой вопрос: была ли Светлана Аллилуева, с её точки зрения, инакомыслящей. Тема беседы на Радио Свобода 8 февраля 2011 года: «Алфавит инакомыслия. Светлана Аллилуева».

Ответ вразнос. Не сдерживая бабьей ненависти, Маша ответила: «Но Светлана же не была инакомыслящей, она была вообще не мыслящей, она была человеком, так сказать, необузданных чувств, во-первых, и, во-вторых, она была человеком внутренней вседозволенности. Она была человеком без ограничений, она была дочерью властителя и чувствовала себя приблизительно тем же самым: что ей всё можно, вот что она захотела, то и будет, без каких бы то ни было сдерживающих те или иные порывы правил».

Ну, что ж, отомстила ей Маша Розанова по полной программе. А ответ на вопрос, была ли Светлана Аллилуева инакомыслящей и как повлияли первые две её книги на развития инакомыслия в СССР, — получен из вышеприведённого отрывка о писателе-диссиденте, о свободе слова в СССР и о правосудии. Её книга по главам читалась осенью 1969-го на Радио Свобода, её голос слушал весь мир (дочь Сталина, как-никак), — её новая исповедь, так же как и предыдущая, «Двадцать писем», ставшая обличительной публицистикой, оказала огромное влияние на развитие инакомыслия в СССР. В том, что в 1971 году Синявский был досрочно освобождён и в 1973-м вместе с женой получил разрешение на выезд во Францию, есть заслуга Светланы Аллилуевой — и её книги «Только один год».

Крещение. Фотина Аллилуева

В мае 1962 года Светлана крестилась в маленькой православной церкви шестнадцатого века, заложенной на месте, где послы из христианской Грузии передали в дар Москве ризу Господню. Она так и называется: Церковь Ризоположе-ния. В ней до неё крестился Андрей Синявский. Его авторитет повлиял на Светлану.

За год до этого шага, весной и летом 1961-го, она тяжело болела. С детства её преследовали наследственные заболевания. Как и отец, она часто простужалась, страдала бронхитами, насморками, в школе по болезни пропускала половину учебного года. К 35 годам появились невралгические боли в районе сердца, похожие на межрёберную невралгию. Личная жизнь не складывалась, к физическому недомоганию добавились психологические травмы, способствовавшие депрессии. Вспоминая себя, Светлана писала, что она стала «меланхоличной, раздражительной, склонной к безнадёжному пессимизму». Она стала бояться тёмных комнат, покойников, хулиганов на улицах, пьяных, появились мысли о самоубийстве (сказывалась наследственность).

Синявский вернул ей интерес к жизни. Они сидели на лавочке недалеко от Кропоткинских ворот, разговор зашёл о самоубийстве, и Андрей сказал: «Самоубийца только думает, что убивает себя. Убивает тело, а душа потом мается, потому что отнять душу может только Бог. Бог даёт жизнь и отнимает её. Самоубийца нарушает закон жизни, поэтому — самоубийство страшный грех и ни от чего не освобождает, а только прибавляет страданий душе».

Они заговорили о Боге, о покаянии, таинстве души, и у Светланы, в фамилии которой возглас «аллилуйя» — прославление Бога — за спиной как будто раскрылись крылья, приведшие её в церковь…

«Ну, и что, что она крестилась?» — недоумённо воскликнут читатели, не жившие в оруэлловские времена. Зюганов, лидер российских коммунистов и бывший член Политбюро КП РСФСР, осеняет себя крестным знамением, и премьер, воспитанник КГБ, тоже крестится, хотя в недалёком прошлом органы госбезопасности взрывали церкви и экспроприировали церковные ценности. А звёзды эстрады без крестика поверх одеяния на публике даже не появляются. Быть атеистом непопулярно. Но в 1962 году для члена КПСС и дочери Сталина это было невиданное инакомыслие.

Отец Николай (Николай Александрович Голубцов) понимал, что, совершая крещение, Светлана нарушает устав КПСС, запрещающий коммунистам совершать религиозные обряды, и им обоим это грозит неприятностями. Он рисковал больше. Поэтому предусмотрительно не занёс её имя в церковную книгу. При крещении она получила имя Фотина (Светлана, в православной традиции). В этой же церкви она крестила детей, Осю и Катю…

…Напомню, что на Радио Свобода, беседуя с Марией Розановой, Иван Толстой спросил её: была ли Светлана Аллилуева, с её точки зрения, инакомыслящей, и получил ответ: «Светла на же не была инакомыслящей, она была вообще не мыслящей». (Курсив мой. — Р. Г.)

Спорить нужно по существу, на грубость бесполезно отвечать грубостью. Вот что писала Светлана в 1969 году, рассказывая о пути, приведшем её к религии. Вывод пусть читатель делает самостоятельно: являются ли её размышления инакомыслием во времена, когда диссидентов сажали в тюрьмы и прятали в психбольницах, а членов партии за посещение церкви лишали партбилета и выгоняли со службы.

«Крещение было для меня большим символическим событием. Для меня важны были не догматы христианства, не ритуал, а вечная Жизнь, вечное Добро. Обряд крещения состоит в отречении от зла: в освобождении от зла, от лжи.

Я верила в «не убий», верила в правду без насилия и кровопролития. Я верила, что Верховный Разум правит миром, — а не суетный человек. Я верила, что дух истины сильнее материальных ценностей. И когда всё это вошло в моё сердце, остатки марксизма-ленинизма, которому меня учили с детства, исчезли как дым. Я знала теперь, что, сколько бы ни пытался грешный жестокий человек утвердить свою власть на земле, рано или поздно правда восторжествует и былая слава превратится в прах.

И тогда вся жизнь моего отца возникла передо мною, как отречение от Разума и Добра во имя честолюбия, как полное отдание себя во власть зла. Ведь я видела, как зло разрушало день за днём его самого, убивало тех, кто стоял к нему близко. А он сам только глубже и глубже опускался в тёмную бездну лжи, злобы и гордыни. И в этой бездне он, в конце концов, задохнулся.

Я пыталась показать этот процесс в его душе в «20 письмах к другу», написанных вскоре после крещения и под сильным влиянием его. Эта первая попытка писать была для меня самой как исповедь, и она тоже помогла мне очиститься от памяти прошлого.

Когда я писала «20 писем», в моих ушах звучали слова священника, крестившего меня: «Ты своего отца не суди. Суд Высший уже свершился над ним: при жизни он слишком высоко вознёсся, а теперь от славы его ничего не осталось. Господь выравнивает и исправляет ложное. А тебе— нельзя, ты — дочь». И я старалась не судить, а показать, как разрушительно было для самого отца то, чему он отдал свою жизнь. В зените своей славы и власти он не был ни счастлив, ни удовлетворён: его терзал вечный страх, он создал пустоту вокруг себя и завёл в тупик тех, кто продолжал ему слепо верить.

Судит история, судит жизнь, высшая справедливость. А нам Господь даёт силы понять и принять истину этого приговора.

Но никто не отнимет у меня права иметь своё собственное мнение о так называемой «эпохе сталинизма». Слишком дорогой ценой оно мне досталось, с трудом и с болью приобреталось, в слезах очищалось…

В тюрьмах и ссылках многие сохранились и выжили потому, что были религиозны и были убеждены, что правда восторжествует. Другие — даже и там продолжали верить, что «Сталин ошибается, но партия — права». Я не могла согласиться с коммунистами, вернувшимися из тюрем и продолжавшими фанатично верить в «правое дело партии». Да где же они, эти «правые дела»?!

Пятьдесят лет партия старалась истребить всё мыслящее в России, свести к нулю интеллектуальную жизнь, похоронить память о свободах, существовавших при царях, отбить вкус к политической активности у многомиллионного народа, обманутого, ослеплённого, обречённого на рабский труд ради куска хлеба. Эти миллионы малограмотных тружеников были приучены веками страдать и верить в правоту «царя-батюшки», клонить голову перед ярмом и кнутом…

…Революция, опираясь на Карла Маркса, дала народу новый крест и новый трон. А когда была выиграна кровопролитнейшая из войн, мой отец с полной искренностью благодарил русский народ за его терпение.

Ни один другой народ не стерпел бы ни этого нового ярма, ни этого нового царя. Как не благодарить!

«Ярмо с гремушками»… Спутники, фестивали, юбилеи, сознание — заливаемое водкой по каждому поводу. «Мы самые великие», «мы лучше всех, быстрее всех, дальше всех, всех догоним и перегоним, всех победим!».

В июне 1963 года, после Троицы, в Духов день, она в последний раз встретилась с отцом Николаем (он умер в сентябре 1963-го), — долго стояла к нему в очереди на благословение. Затем состоялась беседа, оказавшаяся провидческой.

Порасспросив о здоровье, о детях и домашних заботах, он напрямую спросил:

— Ты как — одна сейчас? Кто-нибудь есть около тебя?

Светлана растерялась от неожиданного вопроса и отрицательно покачала головой.

— Не спеши, — посоветовал он. — Ты всегда слишком спешишь, от этого у тебя все неудачи на личном фронте. Подожди, не торопись, ещё приедет князь заморский…

Светлана не удивилась архаизму в речах отца Николая. Откуда при её образе жизни было взяться в Москве «князю заморскому»? Всерьёз она его слова не восприняла, скорее как аллегорию…

Через месяц в Жуковке, с 16 июля по 20 августа, Светлана написала «Двадцать писем к другу». Они были обращены, призналась она в «Книге для внучек», доктору физико-математических наук Фёдору Фёдоровичу Волькенштейну, долго уговаривавшему её взяться за воспоминания. Когда она их писала, она вспоминала отца Николая — письма стали исповедью, которую из-за преждевременной смерти он не успел выслушать.

Через два месяца после предсказания отца Николая «заморский князь» приехал в Москву. В октябре 1963-го они встретились.

Светлана Аллилуева и Браджеш Сингх

С индийским коммунистом Браджешем Сингхом она познакомилась в октябре 1963 года в загородной правительственной больнице в Кунцеве.

Он был на 17 лет старше её (ей было 37, а ему — 54 года), выглядел стариком — лысый, худой, нескладный — хронические бронхиты привели к запущенной эмфиземе лёгких. Даже антибиотики спасали его лишь на короткое время. Холодный московский климат был ему противопоказан, и он легко простужался.

В иное время Светлана не обратила бы на него никакого внимания, но иностранцы в СССР были редкостью, и их, как диковинку, можно было бы заносить в Красную книгу — двухнедельное исключение составил наплыв зарубежных гостей в 1957 году на Международный фестиваль молодёжи и студентов, понаехало 34 тысячи. Запретный плод сладок. У Светланы был неподдельный интерес к Индии и к индийской культуре, но немалую роль сыграло желание оживить свой английский язык и попрактиковаться в общении — она всё-таки работала переводчицей и не хотела упускать уникальную возможность для практики.

Как выяснилось во время прогулок по коридорам больницы, за плечами у обоих было по два брака, оба в личной жизни оказались у разбитого корыта — это их сблизило. Их роман начался как в грустной лирической песне 70-х годов: «Встретились два одиночества». После первых же контактов возникла «химия», не стали помехой разница культур, возраста и биографий. Не было и языкового барьера, препятствующего раскрытию душ. Бог, наконец, о ней позаботился, из всех влюблённостей Светланы — эта обещала быть самой счастливой…

…В Москву Сингх попал совершенно случайно. Он жил преимущественно в Европе, зарабатывал переводами (хотя, как наследник богатого и знатного индийского рода — вспомним об обещанном князе заморском, — мог жить безбедно, но, будучи в студенческой молодости идеалистом и начитавшись в Лондоне коммунистических брошюр, отказался от наследственных привилегий). Раджой стал его брат. Из-за неизлечимой и изнурительной болезни Сингх отошёл от партийных дел. Его соблазнило желание повидать социалистический рай, и он воспользовался приглашением, полученным из Москвы, — зарубежные компартии подкармливались иностранным отделом ЦК КПСС и помимо финансовых вливаний ежегодно получали определённое количество приглашений на отдых и на лечение.

Полтора месяца Сингх провёл в кунцевской больнице. После выписки врачи направили его в сочинский правительственный санаторий. Туда же на оздоровление отправили и Светлану. Она критично относилась к политическому наследию отца, что не мешало ей получать за него пенсию и пользоваться льготами, положенными дочери генералиссимуса: правительственными больницами, санаториями и распределителями. Одно не мешало другому: жить-то надо… Предсказание протоирея Николая о «князе заморском» сбылось: ноябрь 1963-го им выпало провести на черноморском побережье. В Сочи их чувства раскрылись.

Не зря за связь с иностранцами во времена товарища Сталина отправляли в ГУЛАГ.

…Среди гостей фестиваля, проходившего в Москве летом 1957-го, оказались вражеские лазутчики. Помню, как к нам во второй класс с разъяснительной беседой пришёл симпатичный чекист и рассказал, что многие иностранцы, прибывающие на фестиваль, приплывут морем, через одесский порт. Среди них будет немало провокаторов и шпионов, доверительно раскрыл чекист государственную тайну (мы развесили уши: как бы словить кого-нибудь). Они положат шоколадки в развалины домов (после войны их осталось немало), и когда мы позаримся на лакомства, нас сфотографируют и фото опубликуют в буржуазных газетах с подписью: «Советские дети в поисках пищи роются в руинах». Одесские чекисты хорошо поработали, московские — не очень (им бы развесить презервативы на всех кустах!), и фестивальные дети тому доказательство. Наследники Сталина в ГУЛАГ за это никого не отправили, но неконтролируемое общение с иноземцами не поощряли, и Светлана Аллилуева, дочь генералиссимуса, убедилась в этом на собственном примере. Ей, дочери Сталина, продолжавшей по-дружески общаться с членами Политбюро, Микояном и Ворошиловым, которой покровительствовал Хрущёв, Первый секретарь ЦК КПСС, тоже не доверяли.

…Сочинский санаторий был на особом счету. Это был партийный санаторий, и случайных отдыхающих в нём не было — иностранцы были членами «братских» партий или «борцами за мир». Но на всякий случай Светлана, Сингх и составивший им компанию индус-коммунист, член парламента Бангладеш, находились под неусыпным надзором. Если для игры в карты они втроём уединялись в комнате Сингха, то под разными предлогами туда постоянно бесцеремонно входила прислуга, а Светлане, несмотря на её возражения (раньше такого не было), в комнату подселили соседку — со всех сторон влюблённых окружили соглядатаями.

К ней подсылали отдыхающих, которым было поручено «отвлечь» её от иностранцев. Несколько человек назидательно ей сказали: «Некрасиво получается, вам надо бы больше со своими быть». Другие посыльные действовали более тонко, отводили её в сторону и вполголоса говорили: «Ваш отец был великий человек! Подождите, придёт время, его ещё вспомнят! — и добавляли, выполняя партийное поручение: — Бросьте вы этих индусов!».

Ей было стыдно, неловко, и она не знала, как отделаться от верноподданнических чувств ортодоксальных партийцев, не принявших XXII съезд партии, состоявшийся в октябре 1961 года и публично развенчавший культ личности Сталина. Прошлое преследовало её даже на отдыхе.

В декабре у Сингха истекала виза. Продлить её было невозможно, он обязан был покинуть СССР. Но даже в оруэлловском государстве любовь запретам не подчиняется. Сингх твёрдо решил вернуться в Москву («не позже, чем через полгода», — обещал он Светлане, не представляя советских реалий). Он планировал устроиться переводчиком в каком-нибудь издательстве и связать свою жизнь со Светой. «Света» было единственное слово на русском языке, которое он усвоил, ему его легко было выговорить, такое же слово есть на санскрите, — оно означает «белая». Света, светлая, белая, чистая душой…

Перед отъездом в последний день, вспоминала Светлана, он зашёл попрощаться и, предчувствуя неладное, закрыл вдруг глаза рукой, чтобы скрыть слёзы, неожиданно накатившиеся.

— Света, вдруг я никогда больше не увижу вас? — спросил он в отчаянии. Затем он выдавил улыбку и проговорил, подбадривая себя и её: — Нет, нет, всё будет хорошо! Через несколько месяцев я буду снова здесь.

В Москву Сингх вернулся через полтора года — столько времени потребовалось, чтобы, несмотря на рекомендации генерального секретаря компартии Индии и индийского посла, преодолеть противодействие иностранного отдела ЦК КПСС, от которого зависело получение приглашения от издательства.

Они терпеливо ждали официального приглашения на работу в Москве, переписываясь через посольство Индии. Советской почте, проходящей через Лубянку, не доверяли — курьером, передававшим письма, был индийский аспирант, биолог, для которого Светлана перевела на русский язык кандидатскую диссертацию по генетике.

Не смог ускорить получение приглашения племянник Сингха, заместитель министра иностранных дел Индии Динеш Сингх, приехавший в Москву в августе 1964-го для подготовки официального визита президента Индии. В Кремле его хорошо приняли, организовали выступление на центральном телевидении, много пообещали, и, вдохновлённый ничего не стоящей болтовнёй, он позвонил Светлане с заверениями, что Враджеш скоро приедет, а он надеется увидеть её когда-нибудь у себя в гостях в Дели.

Светлана была частым гостем в доме Микояна. Более десяти лет она дружила с Элеонорой, его невесткой, женой старшего сына Степана. Анастас Иванович всегда по-доброму к ней относился, и, ободрённая Динешем, она рассказала Микояну о Сингхе и матримониальных планах. Микоян благожелательно её выслушал, но, как опытный аппаратчик, избегающий принимать самостоятельные решения, решил посоветоваться с Хрущёвым. Вот как Хрущёв описывает это в своих мемуарах.

«Примерно за год до окончания моей политической деятельности Микоян как-то сказал мне, что к нему приходила Светлана и просила его совета: она хотела бы выйти замуж за журналиста-индуса. Микоян сказал, что она его любит; индус старше её, но она давно с ним знакома и он порядочный человек, к тому же коммунист. «Она, — говорит, — просила, чтобы я и у тебя узнал, каково твоё отношение к этому?». Я ответил: «Если она считает, что он достойный человек, пусть выходит замуж. Выбор за ней, а мы здесь ни при чём, мы не будем вмешиваться. То, что он не гражданин Советского Союза, не может служить препятствием. Пусть решает сама».[92]

Никита Сергеевич, наездившись по заграницам, криминала в этом не видел. Микоян передал Светлане его слова: «Вот и прекрасно! Пусть поедет, посмотрит Индию, — полезно видеть другие страны!». Хрущёв совмещал посты Первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета Министров, и его слово было решающим. Светлана приободрилась и пожаловалась Микояну, что процесс официального приглашения на работу ещё не начался, и тот, получив высочайшее одобрение, раздражённо сказал:

— Ах, эти аппаратчики, — вечно они всего боятся! А когда приедет твой Сингх — приходите вместе в гости и я вас «благословлю».

Но влияние формального главы государства (15 июли 1964 года Микоян был назначен на пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР — выборов главы государства не существовало) на иностранный отдел ЦК КПСС было невелико. К тому же в октябре 1964-го Хрущёва «отправили» на пенсию. Лишь в марте 1965 года Сингх получил официальное приглашение, и 7 апреля 1965 года, через год и четы ре месяца, прилетел в Москву.

Светлана с сыном встречала его в аэропорту Шереметьево. Сингх был тяжело болен, при ходьбе с трудом переводил дыхание.

— Послушайте, Света, — сказал он, через сипы и хрипы в груди, — вы видите, я чувствую себя неважно. Мне нужны антибиотики, может быть, недели на две-три больница. Я надеюсь, будет лучше, я очень устал в Индии, это неопределённое время было ужасным! Но прошу вас, подумайте, пока не поздно: я ещё не подписал контракта, я могу ехать к друзьям в Югославию и работать там. Вам будет трудно, я не хочу быть обузой. Я не проживу долго.

В его распоряжении была квартира, снятая для него по контракту издательством «Прогресс», но Светлана, не задумываясь, ответила:

— Глупости. Едемте к нам. Всё равно вы не можете жить один в этой пустой квартире. Едемте домой!

…Так Светлана описала после его смерти историю их любви. Домой — это квартира и дети Светланы, принявшие Сингха в члены своей семьи.

Год и восемь месяцев отведено было им жить вместе. Первая преграда, с которой они столкнулись по возвращении Сингха в Москву: запрет на регистрацию брака.

В октябре 1964 года в результате «дворцового переворота» Хрущёва, благосклонно относившегося к Светлане, сменило коллективное руководство». Он знал её с детства, уважительно относился к Надежде Аллилуевой, открывшей ему ворота в Кремль, и, оказавшись на пенсии, писал в мемуарах: Я постепенно привык к Светлане, привязался к ней, относился к ней как-то по-родительски. Мне было по-человечески жаль её как сиротку. Сталин был груб, невнимателен, у него родительской нежности не чувствовалось».

Но теперь она не могла рассчитывать на его покровительство. Непотопляемый Микоян остался на председательском посту, портфели Хрущёва, главы правительства и первого секретаря ЦК КПСС, поделили Косыгин и Брежнев.

Едва Сингх подлечился и вместе со Светланой обратился в единственный в Москве ЗАГС, имевший право регистрировать браки с иностранцами, как об этом стало известно в Кремле. Там встревожились, почувствовав угрозу национальной безопасности. На следующий день дочь Сталина пригласили к Косыгину. Знакомы они не были, хотя свою политическую карьеру Косыгин начал при Сталине, в феврале 1948 года он был избран членом Политбюро и вплоть до смерти вождя занимал разные министерские должности, последнюю— с декабря 1948-го, министр лёгкой промышленности.

Четвёртого мая 1965 года Светлана вошла в здание, на первом этаже которого она прожила почти 20 лет. На втором этаже размещался рабочий кабинет отца, Председателя Совета Министров. Сейчас его владельцем был Алексей Николаевич Косыгин.

Разговор с главой советского Правительства — по памяти она воспроизвела его в книге «Только один год», — заслуживает того, чтобы привести его полностью. Из него исключены её реплики и изменены вводные слова (благодаря этой уловке, автор избежал необходимости заключать текст в кавычки), но прямая речь сохранена.

— Ну, как вы живёте? — сухо пожав руку Светлане, на чал Косыгин воспитательную беседу, — как у вас — материально?

— Спасибо, у меня всё есть. Всё хорошо.

— Вы работаете?

— Нет, сейчас я дома: дети, семья. Иногда делаю переводы, но редко.

— Почему вы ушли с работы, где были раньше?

— Я ушла по состоянию здоровья, и некому было помочь дома с детьми. Я считала, что для меня дом и дети важнее, у нас ведь есть пенсия…

— Я понимаю: вам было в то время трудно в коллективе. Это понятно. Но мы не собираемся продолжать гнилую линию Хрущёва в этом вопросе! Мы собираемся принять кое-какие решения. И вам нужно снова войти в коллектив, занять должное место в коллективе. Мы вам поможем, если что…

— Да нет, я не потому ушла. Ко мне всегда очень хорошо относились, — начала объяснять Светлана, подумав, что Косыгин считает, что её морально третировали после XX съезда. — Нет, ко мне все очень хорошо относились. А сейчас я не работаю просто оттого, что много дел дома и мой муж очень больной человек.

При слове «муж» Косыгин взорвался, «благородный гнев» превратил унылую речь премьера в монолог пламенного революционера:

— Что вы надумали? Вы, молодая, здоровая женщина, спортсменка, неужели вы не могли себе найти здесь, понимаете ли, здорового молодого человека? Зачем вам этот старый, больной индус? Нет, мы все решительно против, решительно против!

Светлана оторопела, смысл сказанного не сразу до неё дошёл: «мы все решительно против». Кто эти ВСЕ, которые против? Ведь Микоян лично обещал благословить…

— Позвольте, но как же… — начала она бессвязно, силясь найти правильные слова, — что значит «против»? Ведь я знаю, что это не вызывало никаких возражений… Больной человек приехал сюда работать ради меня. Что ж, ему ехать обратно?

— Ну, нет, это было бы нетактично, — пояснил добродушно премьер. — Но мы вам не советуем регистрировать наш брак. Не советуем. И не разрешим. Ведь он тогда по на кону сможет увезти вас в Индию? А это нищая, отсталая «грана, я был там, видел. И потом — индусы плохо относятся к женщинам. Увезёт вас и там бросит. У нас много таких случаев. Уезжают, потом просятся обратно…

Светлана попыталась найти разумные аргументы.

— Мы, во-первых, не собирались уезжать в Индию. Он приехал работать здесь, в Москве. Но мы, конечно, хотели бы съездить посмотреть Индию и другие страны.

— Оставьте вы это, — Косыгин резко прервал её. — Вам нужно работать, в коллектив возвращаться. Никто его не тронет, пусть работает, условия хорошие. Но вам это ни к чему.

— Теперь поздно, — дерзко ответила Светлана, поняв, наконец, что первое лицо государства запрещает ей регистрацию брака. — Человек приехал, он живёт у нас и будет жить с нами. Я его не оставлю. Он болен и приехал только ради меня. Это на моей ответственности.

— Ну, как знаете, — сухо сказал премьер. — Живите, как хотите. Но брак ваш регистрировать мы не дадим!

Он встал и подал ей руку, дав понять, что приём завершён. Указ Президиума Верховного Совета СССР от 15 февраля 1947 года «О воспрещении браков между гражданами СССР и иностранцами», отменённый таким же указом 26 ноября 1953 года, в отношении неё продолжал действовать. От главы Правительства она получила урок политграмоты: любой закон всего лишь бумажка, в тоталитарном государстве закон действует избирательно.

Этот день 4 мая она хорошо запомнила — он совпал с днём рождения дочери и Сингха. Подарок, который она привезла от премьера, его поразил. Он не мог поверить тому, что она рассказала.

— Но почему? Почему? — вопрошал он растерянно. Это было недоступно для его понимания. — Нет, мне не нравится эта жизнь, как в казарме, — твёрдо сказал он. — Я не преступник. Я должен им объяснить.

В тот же день они написали совместное письмо Косыгину, в котором попытались по-человечески с ним объясниться. Ответа не последовало. Премьер сказал всё, что хотел. Заключить брак с иностранцем дочери Сталина не позволят.

Может, следует обратиться за поддержкой к другому чле ну правящего триумвирата, старому другу семьи? А он уж замолвит словечко…

Анастаса Микояна отличали отменное политическое чутьё, умение лавировать, осторожность и беспринципность — набор качеств, необходимый, чтобы стать политическим долгожителем. Ещё недавно, получив одобрение Хрущёва, он высказывал пожелание встретиться с Сингхом и лично благословить брак. Времена изменились. Он по-прежнему был со Светланой мил и любезен — музыка речи осталась прежней — но слова поменялись: «Формальный брак не имеет значения для любви, — утешал он. — Я сам прожил с женой сорок лет не регистрировавшись, и никто никогда не сказал мне, что наши пять сыновей— незаконные дети!».

Если бы Анастас Иванович приписал себе слова Талейрана: «Вовремя предать — это значит предвидеть», — никто бы этого не заметил. Он умел приспосабливаться. Но на этот раз Микоян продержался недолго: 9 декабря 1965 года в семидесятилетием возрасте политический флюгер был отправлен на пенсию с поста Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Спровадили Микояна красиво, сохранили членство в ЦК и Президиуме Верховного Совета и повесили на пиджак шестой орден Ленина. Анекдот, который о нём родился: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича» — стал его политической эпитафией.

…Сингх дружил с послом Индии Каулем и египетским послом Мурадом Галебом. Они приезжали к ним в Дом на набережной (Кауль захватывал сына и дочь), и индийцы охотно участвовали в студенческих вечеринках, устраиваемых сыном Светланы. Летом Кауль приезжал к Светлане на дачу с большой кастрюлей карри и риса, привозил джин, виски, слушал песни, исполнявшиеся под гитару, пел вместе со всеми, танцевал модный тогда фокстрот и плясал «цыганочку». Он не был похож на обычных послов и открыто выражал своё недовольство запретами, накладываемыми на иностранцев, ездил в гости к супругам Белле Ахмадулиной и Евгению Евтушенко, общался с молодыми непризнанными художниками и поэтами и возил иностранных гостей в Переделкино на могилу опального Пастернака.

Светлана и Сингх были частыми гостями индийского посольства. Они брали с собой Осю и Катю и приобщали их к просмотру западных фильмов. Их дружба с послом не нравилась верхам, и осторожный Микоян, когда Светлана посещала его дом, увещевал её: «Он ужасно напористый, этот Кауль. Совсем не похож на индийца. Ты подальше, подальше от него!».

Светлане надоело выслушивать его наставления, и она прекратить хождения к Микоянам. Элеонора, давняя подруга Светланы, предупреждённая дальновидным тестем об опасности общения с подругой, якшающейся с иностранцами, прервала с ней контакты…

Кандидат филологических наук Светлана Аллилуева, вместе с Андреем Синявским в поиске забытых имён и произведений работавшая над литературной хроникой 20–30 годов, знала о писателях, убиенных за крамольные повести и рассказы. Знала о Пильняке, написавшем «Повесть непогашенной луны», о судьбе Мандельштама… — и хотя репрессии над литераторами происходили в прежние времена, она понимала: со свободой печатного слова мало что изменилось.

У неё не было иллюзий, когда она писала «Двадцать писем», понимала: рукопись надо держать в тайне. В памяти были расправа над Пастернаком за роман «Доктор Живаго», обыск на квартире Василия Гроссмана с конфискацией рома на «Жизнь и судьба», арест Иосифа Бродского. В 1963 году она не думала о публикации «Писем», писала «в ящик», для «внутреннего пользования», детям и внукам в наследство…

Осуждение в сентябре 1965-го Синявского и Даниэля ее встревожило. Светлана рассказывала Сингху о собраниях, про ходивших в ИМЛИ, на которых сотрудников института ещё до решения суда заставляли выступать с суровым осуждением своих коллег. Когда прозвучал приговор, Сингх был потрясён его жестокостью: «Семь лет тюрьмы за то, что писатель пишет книги?!».

В 1965 году КГБ конфисковал архив Солженицына и рукопись романа «В круге первом». Тучи сгущались. Светлана опасалась, что к ней также придут с обыском. Она знала о конфискациях книг, стоящих на полке, и рукописей, написанных «в стол»… Она поделилась своими опасениями с Сингхом, и он посоветовал ей через своего друга посла Кауля переслать рукопись на хранение в Индию. В тот момент Светлана лишь беспокоилась о сохранности «Писем» и с этой целью передала один экземпляр Каулю. В январе 1966-го он отвёз рукопись в Индию.

Здоровье Сингха с каждым днём ухудшалось. Его добивал холодный московский климат и необходимость работать даже тогда, когда он находился в больнице — контракт с издательством был единственным основанием, позволяющим ему оставаться в Москве. Продлить ему жизнь могла бы регистрация брака, и тогда на законных основаниях он мог бы не работать, лечиться, оформить инвалидность, ненастные месяцы проводить на юге, в Крыму или в Сочи, где климат подходил для его лёгких, но… дочери генералиссимуса было отказано в праве распоряжаться своей личной жизнью. Сингх был обрёчен. Он быстро угасал, потому как полюбил дочь Сталина, а за это надо расплачиваться.

За полтора года жизни в Москве он трижды ложился в кунцевскую больницу. В середине октября 1966 года в больнице, предчувствуя, что его дни сочтены, Сингх сказал Светин не, что ему хотелось бы умереть в Индии.

Я застыл на этой фразе из воспоминаний Светланы. Затем прочёл описание последних недель Сингха, когда он спокойно говорил о приближающейся к нему смерти, и подробно — описание последнего дня. Он не ошибся в предчувствиях, умер 1 ноября утром. Я стараюсь не ворошить прошлое, жить надо сегодняшним и завтрашним днём, но когда прикасаюсь к болевым точкам, вспыхивает триггер.

Я застрял на самых тяжких и грустных воспоминаниях Светланы о самой светлой её любви. Их можно было бы проскочить, не разрывать душу собственными переживаниями и перенестись в аэропорт Шереметьево, когда, выполняя последнюю волю Сингха, она увозила в Индию урну с его прахом, чтобы растворить пепел в водах великого Ганга.

…Сингху осталось прожить две недели. Для Светланы они обернулись ещё одним жестоким уроком. Жизнь в Зазеркалье давно завершилась. После смерти отца на неё обрушилась беспощадная правда о тоталитарном режиме, заковавшем в цепи двухсотмиллионную страну, но последний урок запомнился, он подтолкнул к разрыву с миром, в котором она прожила сорок лет…

…Целые дни Светлана проводила в больнице, приезжая туда утром и возвращаясь домой к вечеру. В тёплые дни она вывозила его в сад в инвалидной коляске, находила скамейку где-нибудь на солнышке, садилась на землю около его ног и слушала рассказы о его юности, о годах, прожитых в Европе, об истории Индии. Он рассказывал ей о Будде и легенды о Кришне. Светлана испытывала чувство вины — из-за неё этот замечательный и добрый человек приехал в Москву, оставил мягкий и тёплый климат и медленно угасал на её глазах, а она ничем не могла ему помочь. Она оказалась бессильной перед системой, олицетворением которой являлся её отец. Придя домой, в отчаянии она написала письмо Брежневу, умоляла его разрешить ей отвезти Сингха в Индию. Она ни сала, что дни его сочтены, что это его последняя просьба, он безнадёжен, её пребывание за рубежом будет недолгим.

Вопль дочери Сталина «расслышали», её пригласили к Суслову, члену Политбюро. Его считали тенью Генерального секретаря ЦК КПСС и за глаза величали «серым кардинв лом», подчёркивая значимость в кремлёвской иерархии.

«Кардинал» начал разговор со стандартных фраз, но Светлана, привыкшая без боязни разговаривать с живыми порт ретами, без обиняков напомнила ему о письме:

— Разрешат ли мне то, о чём я прошу? Мы оба просим. Неужели нельзя удовлетворить последнее желание человека?

Главный идеолог партии, отвыкший от прямых вопросов, без трепета задаваемых, занервничал.

— А ведь ваш отец был очень против браков с иностранцами. Даже закон у нас был такой! — напомнил он.

— Ну что ж, — сухо ответила Светлана, — он в этом ошибался. Теперь это разрешено всем — кроме меня.

Суслов задохнулся от возмущения, привычная вежливость исчезла.

— За границу мы вас не выпустим! — жёстко и непререкаемо сказал он. — А Сингх пусть едет, если хочет. Никто его не задерживает.

— Он умрёт! — вскрикнула Светлана. — Он умрёт здесь и очень скоро. Эта смерть будет на совести всех нас и на моей совести! Я не могу допустить этого. Это будет стыд и позор всем нам.

— Почему позор? — искренне удивился Суслов. — Его лечили и лечат. Никто не может упрекнуть нас, что мы не оказывали помощи. Умрёт — так умрёт. Он больной человек. А вам нельзя за границу. Будут провокации.

— Какие провокации? При чём тут провокации?

— Да, вы не знаете! — радостно воскликнул Суслов и бесстыдно напомнил о судьбе сотен Зой Фёдоровых.[93] — А вот когда я поехал в Англию вскоре после войны, то наш самолёт уже в аэропорту встретила толпа с плакатами: «Верните нам нищих жён». Понимаете?!

— Я не понимаю, где тут провокация, — возразила Светлана. — Я не понимаю, почему так боятся за меня: неужели и не в состоянии ответить на вопросы, если уж придётся?

— Вас там сразу же окружат корреспонденты. Вы не знаете, что это такое, — словом, политические провокации будут на каждом шагу. Мы вас же хотим уберечь от всего этого.

…Разговор был бессмысленным — фанатик жил догмами, человеческие чувства были ему недоступны. На следующий день в больнице Светлана передала Сингху разговор с Сусловым. Он безропотно воспринял отказ и попросил её:

— Света, заберите меня домой. Мне надоели эти белые стены и халаты, эти пропуска и все эти каши! Я сам сделаю омлет, они не умеют здесь готовить. Поедемте домой, завтра же!

Последнюю просьбу умирающего уважили. Ему оставалась неделя. Он прожил её в семейном кругу…

В воскресенье, 30 октября, Ося, 21-летний студент-медик, пришёл домой со своей девушкой, за которой он долго ухаживал, и сообщил маме, что они подали заявление в загс. Больших празднеств не было, радостное событие отметили одной рюмкой, и Ося отправился провожать невесту. К вечеру Сингх начал задыхаться. У него появилось предчувствие близкой смерти.

— Света, — сказал он мягко, — это мой последний день Мне холодно. Я пойду лягу.

Она вызвала скорую. Ему сделали укол, он подействовал кратковременно. За ночь ещё дважды пришлось вызывать врачей, которые ужасались и делали уколы…

Под утро он сказал: «Света, я знаю, что умру сегодня. Он сказал это спокойно и кротко, не жалуясь и не нервничая, и она ему не поверила — привыкла к тому, что он терпелив, как все индийцы, не боится смерти и с юмором говорит о своей болезни. Как обычно, она вновь вызвала скорую.

Через пять минут после укола он сказал, что ему лучше — почему-то перед смертью (мне это хорошо известно) наступает секундное просветление, как будто душе, перед тем как покинуть тело, предоставляется шанс исповедаться или сообщить нечто самое важное. «Что-то трепещет здесь, указал он на сердце, — теперь здесь, выше — здесь!» — он показал на горло и в полном сознании откинулся на подушку. В семь часов утра 1 ноября его сердце остановилось.

…Она сообщила о смерти его друзьям-индийцам, и всё было сделано согласно индийской традиции. На другой день его тело было кремировано. Таким и было завещание Сингха, которое она однажды прочла в его записной книжке. Он просил также развеять его прах в реке. Светлана переспросила: «Какую реку ты имеешь в виду? Ганг?». Он улыбнулся: «Да, Ганг. Но я ведь могу умереть за границей. Кто станет думать о том, чтобы ехать к Гангу? Все реки одинаковы, все текут в океан».

Получив на руки урну, которая стояла теперь в её спальне, она думала о том, что он, встретивший смерть достойно, как подобает индусу, должен возвратиться в Ганг. Эта мысль назойливо стучала в виски: «Ты должна поехать сама — не поручай это никому. Ты должна это сделать сама». Она чувствовала свой долг перед Сингхом, ради неё, ради того, чтобы быть рядом с ней, он пожертвовал здоровьем, отказался от спасительного мягкого климата, который мог бы продлить его годы.

Жена египетского посла Шушу Галеб, с которой она дружила, прочитала её мысли и первой высказала их вслух, подтолкнув к действию. Светлана не верила, что ей дадут разрешение, ведь Косыгин и Суслов однозначно сказали: её никогда не выпустят за рубеж. Но, повинуясь эмоциям, она написала страстное письмо Брежневу и Косыгину, и в мозгах партийных ортодоксов наступило короткое просветление — Прежней, говорят, был склонен к сентиментальности. На следующее утро её вызвали в Кремль и во время пятиминутной аудиенции сообщили о разрешении выехать в Индию, поставив условие: избегать общения с прессой.

Заграничный паспорт ей выдали в МИДе 11 ноября. Индийская виза, проставленная на один месяц, исчислялась со дня прибытия в Дели. По просьбе Динеша Сингха, племянника Браджеша Сингха и государственного министра Индии, пригласившего Светлану остановиться в его доме, она перенесла вылет на 20 декабря. Динеш просил отложить приезд до окончания сессии парламента.

Полтора месяца она почти не выходила из квартиры, боясь оставить комнату, в которой на прикроватной тумбочке стояла урна, зная, что в Москве с неодушевлёнными предметами могут происходить «удивительные чудеса». Перед вылетом её ждал сюрприз. В качестве «сопровождающего лица» и «переводчицы» по настоянию Громыко ей выделили некую Кассирову, сотрудницу МИДа, роль которой, как быстро выяснилось, была аналогичной той, которую вплоть до поступления в университет осуществляли приставленные к ней «дядьки».