Светлана Аллилуева. Пять жизней

Светлана уходит на Запад

У Светланы было несколько кругов общения: школьный, студенческий, служебный, семейный. В семейный круг вошли также дети друзей родителей, с некоторыми: Серго Берией, Марфой Пешковой, с Микоянами — она подружилась. Затем их пути разошлась. Серго обиделся на Светлану за фразу из «Двадцати писем»: «Страшную роль сыграл Берия в жизни нашей семьи. Как боялась и ненавидела его мама!» — и отказался видеться со Светланой, когда в 1984 году она ненадолго вернулась в СССР. С Марфой Пешковой и Элеонорой Микоян Светлана рассталась из-за отсутствия общих интересов. Сохранив чувство обиды, через много лет обе вспоминали, что Светлана была скромной и умной девушкой, но «с характером». В это слово можно вложить разный смысл. В их рассказах оно означало: девушка «с перчинкой», капризная.

Светлана перечислила имена тех, кто был рядом с ней в дни похорон Сингха и провожал её в кратковременную поездку в Индию, вылившуюся, как оказалось, в 17-летнюю эмиграцию. Школьная подруга Аля, редактор Издательства восточной литературы, вместе со Светланой поступавшая в МГУ и окончившая его по той же специальности, новая история США; одноклассники: Вера, доктор биологических наук, и Миша, инженер-строитель. С ним в младших классах она обменивалась любовными записками на промокашках и раздружилась в 11-летнем возрасте, когда после ареста родителей его перевели в другой класс. Он разыскал её телефон после XX съезда и позвонил, с тех пор они вновь стали друзьями.

Была чернокожая Берта, искусствовед, знаток музыки и искусства Африки, выросшая в Ташкенте. Её родители, американский негр и еврейка, переехали в СССР на постоянное место жительство в 30-е годы. В то время дети от смешанных араков, похожие на своих чернокожих отцов, в СССР были редкостью, и Берте стоило немалых трудов при получении паспорта отвергнуть требование милиции записать в графе национальность «русская» или «узбечка». «Да посмотрите на меня! — кричала Берта — Я негритянка и хочу быть негритянкой!». Ей пошли навстречу, и она была единственной в Узбекистане «советской негритянкой». Тогда это слово оскорбительным не считалось.

Был Фёдор Фёдорович Волькенштейн, доктор физико-математических наук, к которому обращены «Письма к другу», сын поэтессы Наталии Крандиевской и известного в дореволюционной Москве адвоката Федора Волькенштейна. Перед революцией они разошлись и Крандиевская вышла замуж за писателя Алексея Толстого. В начале тридцатых годов, когда на квартире Горького за питейным столом собралась группа писателей, в присутствии Сталина Федя начудил, — произнося тост, нескладно скаламбурил: «Выпьем за ОТСТАЛИ-НА!». Все окаменели. Сталин ухмыльнулся юному физику, проглотил шутку и поднял бокал. Все выпили. Пасынку Толстого неудачная хохма сошла с рук.

Звонили, приходили и выражали сочувствие в связи со смертью гражданского мужа бывшие коллеги из ИМЛИ. Среди её друзей были поэты, драматурги, известные и малоизвестные, литературоведы, журналисты, переводчики, редакторы, кинокритики и киносценаристы. Многие звонили ей и выражали своё соболезнование.

Позвонила Фаина Раневская. Светлана запомнила её «глухой, сдавленный бас, полный боли» и вспоминала позднее, что мало кто говорил с ней в те дни, как она.

Никто их не интервьюировал — некоторые: Татьяна Тэсс, Фаина Раневская и Фёдор Волькенштейн — не дожили до того времени, когда о ней стали снимать документальный фильмы,[94] — но никто не упомянул в воспоминаниях, что она была «девушкой с характером». А, впрочем, что в этом дурного? Бесхарактерных легко сломать. У них нет собственного голоса. Они не выйдут на демонстрацию протеста, не напишут диссидентскую книгу, на публичном собрании нс проголосуют против, всегда — за, легко поступятся принципами, которых, по большому счёту, у них нет. Бесхарактерные (бесхребетные и слабовольные) не способны совершать протестные поступки, как Андрей Сахаров и Елена Боннэр, Галина Вишневская и Мстислав Ростропович… Они всегда готовы поддержать партию власти.

Увозя в Индию урну с прахом гражданского мужа, Светлана не думала остаться за рубежом, и она не захватила фотографии близких, мамы и детей, — то, что в первую очередь кладут в чемодан эмигранты.

Но она действительно была девушкой с характером, и когда столкнулась с попыткой сократить срок пребывания в стране и стремлением удержать её в стенах посольства, когда выяснилось, что Кассирова приставлена к ней, чтобы выгуливать на длинном поводке, то взъершилась и приняла бой. Вначале — за право свободного передвижения и общения с друзьями и родственниками мужа, затем — когда она получила возможность сравнивать разные миры, планка поднялась. Началось сражение за право жить в свободном обществе и самой распоряжаться своей судьбой. На её решении сказался грубый запрет на регистрацию брака, ускоривший смерть Сингха, мракобесие сусловых и Косыгиных, ставшее особенно заметным в Индии. Фальшивые чувства, ханжество и лицемерие островка советской жизни, каким являлось посольство, с алкогольными застольями, не принятыми в индийской культуре, — от всего этого она успела отвыкнуть — стали последней каплей, переполнившей чашу терпения. Увидев иную жизнь, она не могла возвратиться в прежнюю.

В Союзе она жила безбедно, пользовалась льготами, не доступными для подавляющего большинство сограждан, свыкнись с множественными запретами и контролем Большого Брата. В Москве в заложниках оставались дети, в случае невозвращения она с ними разлучалась. И всё равно это её не удержало. Она оказалась «девушкой с характером». В мучительной борьбе с самой собой, — решаясь на поступок, который её оппоненты назовут сумасбродным и на который нелегко было решиться (из-за детей в первую очередь), — переносило чувство, высказанное позднее Галичем:

Много символических совпадений было в её жизни. Конфликт с отцом начался 28 февраля 1943 года в день её 17-летия. Инсульт, приведший к его смерти, произошёл в ночь с 28 февраля на 1 марта 1953 года, в день её 27-летия. Решение обратиться в американское посольство она приняла 6 марта 1967 года, в четырнадцатую годовщину смерти отца. По индийской традиции праведники умирают утром, как Сингх. Сталин умер 5 марта в 21 час 50 минут. В Индии с учётом двухчасовой разницы было 23 часа 50 минут, почти полночь.

Зарождение пятой жизни Светланы Аллилуевой началось 20 декабря 1966 года в аэропорту Шереметьево, в канун дня рождения отца.

Двадцатого декабря рейсовый самолёт «Аэрофлота» приземлился в аэропорту Дели. Сюрпризы продолжились (напоминаю о Кассировой). Из аэропорта Светлану привезли в советское посольство, не позволив пообщаться со встречавшей её женой Динеша, Harry (официально она являлась гостьей государственного министра Индии).

Посол Бенедиктов отсутствовал, и его обязанности исполнял Смирнов, поверенный в делах, получивший относитель но дочери Сталина жёсткие инструкции. Светлане сообщили, что её поселят в гостинице на территории посольства (естественно, в целях личной безопасности), объяснив это реальной угрозой прихода к власти в Индии фашистского режима. (Фашистами в Советском Союзе назывались все, кто не объявил о социалистической ориентации.) Учитывая «напряжённое положение» в стране, Смирнов предложил организовать встречу с родственниками Сингха в посольстве и в торжественной обстановке передать им урну с его прахом: «Сделаем церемонию в посольстве, всё как следует, цветы и так далее, — беззастенчиво сказал он. — Это будет торжественно и достойно».

Светлана возмутилась. На другой день, после долгих торгов и споров, ей уступили и разрешили неделю пожить в деревне, в доме Динеша Сингха, но непременно с Кассировой. Затем, сообщили ей, делая «громадное» одолженье, она может поездить неделю с Каулем, бывшим послом Индии в СССР, и 4 января самолётом «Аэрофлота», совершавшим один рейс в неделю, должна вернуться в Москву.

Светлана вновь взбунтовалась: почему к родственникам мужа она должна ехать с Кассировой, которую никто туда не приглашал? Ведь в МИДе ясно сказали: Кассирова будет находиться в Дели и сопровождать её в самолёте. И почему, вопрошала она, ей вдвое сократили срок пребывания? В паспорте, который у неё отобрали, проставлена индийская виза сроком на один месяц.

Ей терпеливо объяснили, что Кассирова — человек бывалый, она сопровождала по стране Валентину Терешкову и знает, как себя вести при любых обстоятельствах. Она будет тихой и незаметной как мышь. Несложно догадаться: вторую зарплату «бывалый человек» получал не в МИДе, а в КГБ.

Бывают ситуации, когда надо соглашаться и идти на уступки, посольство — территория СССР, из которого непокорных могут не выпустить, наколоть психотропными аппаратами и куклой отправить в Москву. Светлана вынуждена была принять ультиматум, отметив про себя, что главное— добраться до Ганга. А пока пусть они делают всё что им заблагорассудится. Надо выбраться из посольства. В Калаканкаре, находящемся в 600 милях от Дели, отстаивать свои права будет легче.

Перед поездкой в деревню она встретилась с семьёй Кауля — его дочь Прити, которую она знала ещё по Москве, повозила её по Дели. Кауль, когда выдался момент, сообщил ей, что рукопись, вывезенная им из Москвы, спрятана в надёжном месте. О публикации Светлана в тот момент не думала, эти мысли возникнут позже, когда она станет обдумывать свою дальнейшую жизнь.

До Калаканкара, родины Сингха, она вместе с «переводчицей» добиралась на небольшом самолёте, затем они ехали три часа на автомашине по пыльной деревенской дороге…

…Она выполнила последнюю волю Сингха и с террасы дома наблюдала за траурной церемонией, в которой женщинам участвовать не положено. Лодки с мужчинами выехали на середину реки, затем мужчины встали и долго стояли, читая молитвы… Когда прах Сингха растворился в Ганге, они бросили в воду цветы, много-много цветов, которые медленно поплыли вниз по течению реки, сопровождаемые детьми, бегущими вдоль берега. Огромное количество людей — Сингха здесь знали и любили — стояли вдоль берега и прощались с ним… Река уносила его прах в океан, в вечность… Светлана плакала, навсегда разлучаясь с мужем. Ежедневно ещё два месяца после его смерти он был рядом с ней, незримо присутствуя. Теперь он принадлежал Гангу.

Двадцать поколений Сингхов прожило у реки, и все они уходили в Ганг. Браджеш рассказывал ей, предчувствуя приближение смерти, что многие его предки «после долгого поста, ослабляющего тело, выезжали на середину реки на плоту и под громкие звуки барабанов бросались в реку навсегда».

Неожиданно Пракаш, жена брата Сингха, стоявшая рядом с ней на террасе, извиняющимся тоном сказала, что значительно больше людей прибыло бы на прощание с Браджешем, но только сегодня из Дели им сообщили об их приезде и они не успели оповестить всех. Светлана поняла: её изначально не хотели пускать в деревню, где за ней тяжело осуществлять контроль, и поэтому до последнего дня ничего не говорили родному брату Сингха, а Динеш, не желая портить межгосударственные отношения, содействовал советскому посольству в сохранении «государственной тайны».

После церемонии прощания Светлана почувствовала необъяснимое желание остаться здесь навсегда. Индия многих приковывала — величием гор, широтой рек, индуистскими храмами и религией. Туристов завораживала загадочная и мудрая культура древнего народа, корнями уходящая в X век до нашей эры. Рерих был лишь одним из них…

Почти всю ночь Светлана просидела у воды, возле которой почувствовала себя спокойной, сильной и свободолюбивой, и, получив мощный эмоциональный заряд, поняла, что не вернётся через неделю в Дели и вступит в битву с посольством, чтобы в соответствии с индийской визой остаться здесь у реки до 20 января.

Утром Светлана написала письмо послу Бенедиктову, сообщая, что в соответствии с индийской визой пробудет в деревне до 18 января гостем семьи Динеша Сингха, а находящаяся с ней Кассирова — дерзко предложила она, бросая послу вызов, — может вернуться в Москву, когда пожелает. В том же письме она написала о недопустимом давлении, которое советское посольство оказывает на её частную жизнь в Индии, что не делает чести ни стране, ни посольству. Это была неслыханная дерзость, такие письма сограждан послу ещё не приходилось читать. Казалось, она сознательно пошла на скандал.

Она вручила письмо Кассировой, рассказала ей о его содержащий и предложила отправиться в Дели. Кассирова остолбенела. С подобным бунтом она не сталкивалась, привыкла к унизительным и подобострастным отношениям и к чинопочи-IIIнию, как и к тому, каким местом, если нет высокопоставленных родственников, девушки-комсомолки продвигаются по служебной лестнице. Даже Валентина Терешкова, первая женщина-космонавт и звезда первой величины, которую она сопровождала по Индии, несмотря на почести, посыпавшиеся на неё, была послушной и легкоуправляемой.

Кто первый назвал Светлану принцессой? Михаил Светлов? После воспоминаний Грибанова поэтический образ растиражировали и он стал штампом по отношению к Светлане. Словами легко разбрасываются, не вдумываясь в их смысл. Принцессой она никогда не была, воспитывалась в строгости и не имела обновок, которыми хвастались её сверстницы, дочери генералов и маршалов, не капризничала, требуя к себе повышенного внимания и особого отношения.

А характер у неё был. Кассирова, получив письмо и поняв, что её вежливо выпроваживают, попыталась урезонить подопечную привычными методами: припугнуть, разжалобить — безрезультатно. Светлана твёрдо оставалась на своей позиции. Накашидзе-2 ничего не оставалось, как вернуться в Дели, увозя с собой письмо-вызов. Вместо неё в Калаканкаре появился Суров, второй секретарь посольства. Он торжественно сообщил, что в посольстве пошли ей навстречу и продлили пребывание в стране ещё на одну неделю, до 11 января; Кассирова ждёт её в Дели, и он сам отвезёт Светлану в столицу, но чтобы она не беспокоилась, он пробудет день-два в гостинице в Лакхнау, столице штата Уттар-Прадеш.

Светлана вынуждена была повторить ему, что она пробудет в деревне до истечения срока индийской визы, который заканчивается 20 января. Суров ретировался ни с чем.

А у неё возникло желание остаться здесь навсегда, поселиться в деревне среди этих милых и добрых людей и, по мере возможности, им помогать, издать рукопись и на вырученные деньги в память о Браджеше Сингхе построить в Калаканкаре небольшую больницу. Она обнаружила, что здесь нет даже аптеки и местный врач оказывает только первую помощь в двух грязных комнатах, в которой нет медицинского оборудования.

Фантастические мечты сбываются иногда чересчур быстро. Через три года, осенью 1969-го, в Калаканкаре будет открыт маленький сельский госпиталь на 30 коек, и около полумиллиона долларов из Благотворительного фонда имени Аллилуевой уйдёт на его строительство и поддержку. Но вряд ли она, городской житель, привыкшая к филармоническим концертам, смогла бы долго жить в деревенской глуши — этим думам способствовали новизна впечатлений, величие Ганга, очаровывающая культура древнего народа (философия буддизма и личность Будды) и увлечение Махатмой Ганди, начавшееся ещё до знакомства с Сингхом.

Кауль и Динеш, которым она высказала пожелание остаться в Индии и которых спрашивала, могут ли они ей в этом помочь, доброжелательно и с пониманием отнеслись к ее просьбе — Динеш даже обещал переговорить с премьер-министром Индирой Ганди. Но, как быстро выяснилось, это было нереально, и не только потому, что Динеш и Индира Ганди были всецело поглощены парламентскими выборами.

Светлана была далека от большой политики и не представляла значимости для Индии дружбы с Москвой. В августе-сентябре 1965 года проходила вторая индо-пакистанская война. Боевые действия завершились 22 сентября, после вмешательства Совета Безопасности ООН. Президент Пакистана и премьер-министр Индии 10 января 1966 года при посредничестве Косыгина, Председателя Совета Министров СССР, подписали Ташкентскую декларацию. Война завершилась, но мирное соглашение оставалось хрупким. В лице Москвы Индия нашла стратегического партнера. С помощью СССР началось перевооружение индийской армии, и правительство Индиры Ганди было заинтересовано в сохранении дружеских отношений.

Динеш, рассчитывавший после выборов занять пост министра иностранных дел, сказал Светлане прямо и откровенно: «Я думаю, вы понимаете, что премьер-министр не в сипах помочь вам. Даже после выборов, которые, я надеюсь, будут удачными для премьера, ничего в отношении вас не изменится. Вам необходимо самой добиться разрешения у вашего правительства жить в Индии. Тогда, конечно, мы поможем вам устроиться, но это нельзя превращать в конфликт между Индией и СССР».

Светлана поняла: на помощь правительства Индии она не может рассчитывать. Многие индийцы, с кем она заговаривала об этом, советовали ей обратиться в американское посольство, но пока она не была готова к этому шагу. Это было уже нечто иное, чем то, о чём она думала на берегу Ганга. Тогда она вспомнила об Эммануэле Д’Астье, единственном иностранном журналисте, которого она знала и с которым виделась три раза в Москве, — он приходил к ней домой, работая над очерком о Сталине. Д’Астье был женат на дочери Красина, советского полпреда в Лондоне, скончавшегося в Англии в 1926 году. Когда-то Люба Красина и её мама знали Надежду Аллилуеву, и, навещая Светлану, Д’Астье всегда передавал ей письмо от Любы и французские духи.

Светлана никогда Любу не видела, но обратиться ей было не к кому, и она написала письмо в Париж, рассказала о своей нынешней жизни и о нежелании возвращаться в СССР и напоследок спросила: возможно ли издать за рубежом книгу воспоминаний о своей семье? Она размышляла: будет ли интересно западному читателю то, что волновало её? В «Письмах» много личного, интимного, в них нет описаний политических событий, и это не мемуары политического деятеля или общеизвестной личности, писателя или артиста. Кроме того — она критично оценивала свой литературный дебют — это был её первый писательский опыт. Удачен ли он? Но в то же время, опровергая свои сомнения, она полагала, что публикация истории их необычной семьи позволит ей заработать и безбедно жить в новом для неё мире.

Лаконичная телеграмма, пришедшая из Парижа: «Да, воз можно», подтолкнула её к решению забрать у Кауля рукопись. Затем от Любы пришло письмо. Дочь большевика, близкого со ратника Ленина, одобряла её решение. Но практических советов, на которые Светлана рассчитывала, в письме не было.

Она вспомнила, как впервые встретилась с Д’Астье в июле 1962-го. Вскоре Микоян пригласил её на дачу и заметил, что ей «не запрещено» встречаться с прогрессивными зарубежными деятелями — Д’Астье был первым лауреатом Международной Ленинской премии мира, — «но лучше этого не делать».

Затем он напрямую спросил (зная о пристрастии Светланы к сочинительству, филолог всё-таки): «Тебе никогда не хотелось написать воспоминания? Пиши, если хочешь. Только не давай иностранцам, они будут охотиться за тобой».

Она ответила, что не собирается ничего писать — так оно и было на тот момент, но уже через год, на одном дыхании написав семейную хронику, она знала, что должна хранить её в тайне. «Письма» предназначены для самого близкого круга. Если власти о них прознают, то в лучшем случае заставят переделывать воспоминания, так же как принудили её дедушку, Сергея Яковлевича Аллилуева, переписывать мемуары, а в худшем случае — конфискуют, как в случае с романом Василия Гроссмана…

Она не представляла ещё, какой сенсацией окажется её книга, особенно страницы, описывающие смерть Сталина, не знала о распространяемых за рубежом слухах о заговоре и насильственной смерти и не предполагала, что, опираясь на её воспоминания, «сталинисты» напишут множество книг, а запомнившаяся ей фраза: «Хрусталёв, машину!» (возможно, на самом деле она звучала иначе) станет классикой в литературе о Сталине и названием художественного фильма Алексея Германа (1998). Но она знала: всё, что она скажет, будет воспринято как политическое заявление.

Она давала читать «Письма» своим друзьям, те были потрясены содержанием, и, к их чести, они умели держать язык за зубами. Информация о рукописи из их круга не вышла. КГБ, имевшее всюду «глаза и уши», оповещено не было.

Светлана не решалась обратиться в американское посольство, хотя, как выяснилось, это была единственная возможность остаться на Западе. Она ещё не была готова решительному поступку и выторговывала отсрочки, стараясь оттянуть срок возвращения. Она попросила Динеша похлопотать о продлении визы (ранее он сказал, что с этим проблем не будет, так как визами занимается родственник его жены). Динеш известил советское посольство, что она намерена остаться в Калаканкаре до 25 января, до следующего самолёта в Москву. С этим нехотя согласились. В оставшиеся дни Динеш возил её на мероприятия, проводимые им в рамках избирательной компании, и познакомил с Индирой Ганди.

Через неделю Суров проделал путь в 600 миль и вновь приехал за ней в Калаканкар.

— Я буду просить Москву разрешения погостить здесь ещё три месяца, — огорошила она второго секретаря посольства.

Он долго молчал, а затем осторожно спросил, предчувствуя неладное:

— Ну, а что дальше, Светлана?

— Потом я вернусь домой — сказала она, зная, что лжёт, чувствуя в глубине души, что не сможет вернуться, и, чтобы смягчить эффект от её неожиданного упрямства, аргументировала просьбу желанием погостить у родственников мужа.

Суров был озадачен. Он прекрасно понимал, что новоиспечённых индийских «родственников» она увидела впервые в жизни, и кроме памяти о Сингхе, которая быстро выветривается, их ничего не связывает. В Москве остались дети и кровные родственники, куча родных племянников, Васиных детей, с которыми она не поддерживала отношений. А тут, как говорится, на ровном месте, вспыхнула любовь к чужакам. Он был опытен, второй секретарь, но в 600 милях от посольства вынужден был проявлять сдержанность.

А она схитрила, и, зная, что разрешение на поездку выдано Председателем Совета Министров и посол не вправе взять на себя ответственность за продление визита, написала письмо Косыгину и передала его Сурову. Она знала: пока письмо будет им получено и обсуждено на Политбюро (для страховки принято собирать подписи), пройдёт время. Она не сомневалась, что в продлении ей будет отказано, но эта уловка позволила ей, не сжигая мосты, отстрочить возвращение. Суров уехал мрачный, увозя Косыгину головную боль…

Через Динеша Кауль вернул Светлане рукопись, переданную ему на хранение. Он кратко пересказал ему её содержание, и Динеш насторожился. От Нагги, своей жены, он узнал, что Светлана отправила кому-то письмо в Париж, и, передавая ей рукопись, осторожно спросил, планирует ли она отправить её в Париж.

Светлана ответила уклончиво, после долгого обдумывания твёрдо решив, что людям, которых она практически не знает, рукопись она не доверит. Это в нынешние времена при наличии копировальной техники легко можно сделать множество ксерокопий или за секунды переслать в электронном виде текстовый файл — у Светланы на руках был единственный экземпляр, которым она хотела распорядиться с максимальной надёжностью.

Динеш был членом правительства. Он не горел желанием быть вовлечённым в скандал, который неминуемо возникнет, если его гостья совершит поступок, способный осложнить советско-индийские отношения. Сообщив ей, что правительство не пойдёт из-за неё на конфликт с Советским Союзом, и, зная, что некоторые его родственники советовали ей обратиться в американское посольство, он хотел оградить себя от любых неприятностей.

— Я не думаю, что американцы помогут вам. Конечно, они издадут вашу книгу, сделают из неё фильм, а вы станете чем-то вроде кинозвезды. Но вам ведь не нужен весь этот шум? Насколько я понимаю, вы хотели бы жить спокойно, без репортёров и телекамер.

— Да, да, — Светлана поспешила развеять его опасения, — это не для меня. Я не собираюсь прибегнуть к помощи американцев.

Динеш продолжил наставления, держа в уме пост министра иностранных дел, который он рассчитывал занять в новом правительстве:

— Я хорошо знаю посла Честера Боулза. Его уважают и любят в Индии. Но, я думаю, что для вас этот путь не годится.

Светлана вновь сообщила ему, что не собирается оставаться, планирует вернуться в Москву и обратилась лишь с просьбой продлить пребывание до лета. Динеш облёгченно вздохнул, услышав то, что хотел от неё услышать. А Светлана поняла: она должна забыть их прежние разговоры и держать язык за зубами, чтобы он не угадал её истинных мыслей и не известил советское посольство.

…Время летит быстро. Суров появился в Калаканкаре с категорическим отказом, полученным из Москвы: «В связи с тем, что цель визита осуществлена, дальнейшее пребывание в Индии нецелесообразно». Продолжить тянуть время и дразнить посольство нельзя было. Индийская виза была просрочена на целый месяц, МИД Индии продлил её до 15 марта, но это уже был крайний срок. Светлана была прижата к стене, настало время принять решение.

В США женщины из стран теперешнего СНГ, приехавшие туристами и желающие остаться в стране, после окончания визы переходят на нелегальное положение, подрабатывают бэбиситорами с проживанием в семьях или, если повезёт, сиделками у богатых американок, а по выходным бросаются под потенциальных женихов, в надежде женить одного из них на себе. Для Светланы этот путь не годился. Значит, надо возвращаться в Москву.

Ближайшие рейсы были 1 и 8 марта. Светлана, желая выиграть ещё несколько дней, попросила Динеша заказать на 5 марта билет на самолёт из Лакхнау в Дели. Советское посольство о возвращении «блудной дочери» было извещено.

В аэропорту Дели её встречал Динеш, постоянно проживающий с женой в столице. Он привёз её в свою резиденцию. Вечером она обедала у Кауля с его семьёй. Затем его дочь отвезла её к Динешу. Утром шестого марта, сразу же после завтрака, приехал Суров. Светлана попрощалась с разлюбезнейшим хозяином, радовавшимся, что конфликта удалось избежать, и заверявшим её, что непременно пригласит её на будущий год в Индию вместе с детьми (лишь бы уехала и не создавала проблем). Он пригласил её на следующий день на прощальный ужин, и счастливый Суров, усадив, наконец, бунтарку в свою машину, отвёз её в посольскую гостиницу. Самолёт в Москву улетал 8 марта.

Посол Бенедиктов, торжествуя, что эпопея с ершистой и несговорчивой гостьей подходит к концу, пригласил её на обед. В качестве поощрения за нервные поездки в Калакан-кар, к обеденному столу он пригласил Сурова, второго секретаря посольства, с супругой.

За два с половиной месяца деревенской жизни Светлана отвыкла от советской действительности, от партийного лицемерия, фальшивых чувств, докладов и концертов художественной самодеятельности, обильных алкогольных застолий и неулыбчивых лиц.

Именно это: неприветливость, угрюмые лица, плохо скрывающие раздражение и агрессию, — бросалось в глаза тем, кто, пожив за границей, возвращался в Советский Союз. В конце 80-х годов, когда открылись границы, эмигранты, уехавшие десятилетиями раньше и страдающие ностальгией, рвались в поездку в Советский Союз — ностальгия выветривалась на границе при виде сумрачных лиц и навсегда пропадала через 2–3 дня пребывания.

Недружелюбная атмосфера animal farm,[95] с которой Светлана свыклась, так же, как свыклись и притерпелись миллионы советских граждан с жизнью в квартирах без туалета, горячей и холодной воды, по три семьи в однокомнатной квартире, не представляя, что существует жизнь без паспортного режима, — ударила по мозгам, едва она оказалась в посольской гостинице.

Она с трудом высидела обед у Бенедиктова, выслушала фальшивую речь посла о невиданных уступках, которые ей сделали, с назиданием, что ей, мол, незачем обижаться. Он разомлел от алкоголя, и она, не рассчитывая на успех, попросила вернуть паспорт, отобранный по приезде в Дели. По кагэбэшным правилам паспорт должны были вернуть ей на аэродроме. Но, захмелев, посол потерял бдительность, велел Сурову принести паспорт и собственноручно вручил его, пообещав телеграфировать детям, чтобы они встречали её. Она вышла от Бенедиктова около трёх часов дня и… решилась.

Вроде бы она не училась в разведшколе тому, как следует уходить от слежки, а сделала всё выверенно, не вызвав подозрения у сотрудников КГБ и ГРУ, работавших в посольстве под дипломатическим прикрытием. Зашла в свою комнату, переложила часть вещей из большого чемодана в маленький, на дно положила рукопись. Прити, дочь Кауля, должна была заехать за ней в 7 вечера — она была приглашена к нему на обед. Об этом в посольстве знали. Посол был проинформирован, что на другой день она приглашена к Динешу. Естественно, в гостях ей могут понадобиться личные вещи. Маленький чемоданчик подозрения не вызвал. Большой чемодан, половина личных вещей, включая подарки детям и друзьям, остались в комнате.

В начале седьмого она подошла к воротам посольства и вызвала такси. Оно прибыло через пять минут.

— Вы знаете, где находится американское посольство? — спросила она сидящего за рулем сикха и, получив утвердительный ответ, через пару минут уже входила в стеклянную дверь американского посольства в Дели.

— Уже поздно, здесь никого нет, — сказал ей охранник, высокий морской пехотинец, но, увидев советский паспорт, быстро сориентировался и провёл в маленькую комнату рядом с вестибюлем. Западные посольства привыкли к невозвращенцам из социалистического лагеря — бежали русские, немцы, венгры, румыны…

Шестого марта 1967 года началась пятая жизнь Светланы Аллилуевой, самая продолжительная, в которой были восторги и разочарования, новое замужество, третий ребёнок и кратковременное возвращение в СССР. Её личная жизнь так и не сложилась. Незаслуженно она оказалась обречена на судьбу Агасфера, одинокого вечного странника, — имя её отца, от которого она бежала, преследовало её повсюду. А начиналась пятая жизнь как в сказке…

Швейцарские каникулы

Честер Боулз, посол США в Индии, был нездоров и лежал дома в постели, когда ему позвонили из посольства и сообщили о перебежчице, заявившей, что она дочь Сталина. Посол оказался в сложной ситуации. Решение надо было принимать быстро, на свой страх и риск, в считанные часы, без согласования с Госдепартаментом. Но кто она? Авантюристка? Дочь Сталина? Сумасшедшая?

Второго секретаря посольства Роберта Рэйла срочно вызвали на службу, оторвав от семейного ужина (рабочий день уже был завершён).

Вскоре в посольство приехал консул. Пока Светлана по его просьбе писала заявление, в котором излагала мотивы, побудившие её просить политическое убежище, посол обсуждал ситуацию со своими коллегами. Кто она? Сотрудник советской разведки? Агент КГБ? В истории спецслужб было немало липовых перебежчиков, ставших двойными агентами, а лавина самозванцев с древности потрясала европейские страны, заставляя осторожно относиться к появлению громких фамилий. Были потешные литературные тридцать сыновей лейтенанта Шмидта, была реально существовавшая англичанка Мэри Уилкокс, назвавшаяся принцессой несуществующей азиатской страны Карабу, для которой она придумала язык, письменность и обычаи. Эти герои вызывали улыбку. Но были самозванцы, претендовавшие на корону (Лжедмитрий, Емельян Пугачёв, псевдо-Людовики XVII, их было четверо), ещё больше было лжеродственников знатных и богатых особ, замахнувшихся на наследство. Не этот ли ныне случай? В прессе давно муссируются слухи о многомиллионных счетах Сталина, засекреченных в зарубежных банках. Не за ними ли пожаловала на Запад 40-летняя женщина, предъявившая паспорт на имя Светланы Аллилуевой?

Через четырнадцать лет Роберт Рэйл, снимавший вместе с женой летний домик на песчаном пляже в Северной Каролине, пригласил Светлану с дочерью провести совместно с ними каникулы. На берегу океана они вспоминали события четырнадцатилетней давности. Рэйл признался, что, когда советская перебежчица, вручила ему паспорт на имя Светланы Аллилуевой, его первой реакцией была мысль, что это какой-то хитроумный трюк КГБ.

Его коллеги не были столь подозрительны. Они высказали осторожное предположение, что она действительно та, за кого себя выдаёт, но, возможно, не до конца понимает последствия своего поступка. Четыре высокопоставленных дипломата, беседовавшие со Светланой, по очереди выходили из комнаты на телефонные переговоры с послом и возвращались с новыми вопросами. Они попросили её дополнить заявление биографией, начиная со дня и года рождения.

Светлана догадывалась о сомнениях, раздирающих дипломатов, — на Западе мало кто знал о её существовании — и несколько раз повторила, что в её чемодане лежит рукопись, история семьи, которую она непременно издаст, как бы ни сложилась её судьба. Чтобы её не заподозрили в меркантильности, она добавляла, что на вырученные деньги намеревается построить госпиталь в Калаканкаре.

Она старалась убедить американцев, что она не самозванка, не новая лже-Анастасия, таких набралось около 30, объявивших себя «чудом спасшейся великой княжной Анастасией Романовой», дочерью царя Николая II (самая известная лже-Анастасия — Анна Андерсон), а действительно дочь того самого Сталина, который перекроил в 1945 году карту Европы. Её попросили показать рукопись и унесли на некоторое время в другую комнату, как оказалось, для снятия ксерокопии.

Через три месяца, беседуя со Светланой в своём доме в Эссексе, в штате Коннектикут, Честер Боулз рассказал ей, что в тот вечер он рассматривал три варианта. Первый — отказать. Он посчитал его невозможным из-за традиций Америки и его личных убеждений. Второй вариант — снять с себя ответственность, предоставить перебежчику убежище в Доме Рузвельта в Дели, известить правительства США, Индии и СССР и ждать политического или юридического решения (но этот вариант был чреват дипломатическим конфликтом, а возможно, и политическим кризисом). Третий вариант, рискованный, но если она на самом деле та, за которую себя выдаёт, думал посол, то надо помочь ей быстро и легально выехать из страны, благо у неё на руках заграничный советский паспорт, действительный на два года, позволяющий при наличии виз путешествовать по миру. Он понимал, что если она останется в Индии, то КГБ сделает всё возможное, чтобы её выкрасть и переправить в Москву, живой или мёртвой.

Но кто же она, самозванка или дочь Сталина?

И он рискнул, поверил ей и открыл дверь на Запад. Ближайший самолёт зарубежной авиакомпании, австралийской «Кантас», вылетал ночью. Роберт Рэйл отправился с ней в аэропорт, помог проставить в паспорте визу на выезд из Индии и купил два билета до Рима на рейс из Австралии в Лондон с остановками в Сингапуре, Дели, Тегеране и Риме. Всё сделано было молниеносно.

Прошло лишь несколько часов после того как Светлана Аллилуева переступила порог американского посольства, а она уже вместе с Робертом Рэйлом (по данным КГБ его работодателем было ЦРУ) находилась в воздухе на пути в Вечный город. Утром 7 марта самолёт приземлился в римском международном аэропорту Фьюмичино (Rome Leonardo da Vinci — Fiumicino Airport), названном в честь Леонардо да Винчи.

Советское посольство в Индии было в шоке. В первые дни от Аллилуевой не было никаких известий и все сбились с ног, подозревая Динеша в двойной игре. Когда 10 марта Суров приехал в Калаканкар, в надежде её там разыскать, его настигло радиосообщение, что находящаяся в Риме Светлана Аллилуева, дочь Сталина, обратилась к американским властям с просьбой о предоставлении политического убежища.

Это была мировая сенсация. «Кто она?» — вопрошали миллионы людей, впервые услышав о том, что у Сталина была дочь. Семейная жизнь советского лидера была засекречена, но за рубежом знали, что у него были два сына и старший в годы войны оказался в немецком плену. В отличие от генерал-лейтенанта Василия Сталина, бывшего на виду у западных журналистов, о дочери мало кто знал. В Москве, и то лишь в последние годы, она общалась с послами Индии и ОАР, — но эти страны (одна только вышла из войны, а вторая усиленно к ней готовилась, в июне 1967-го получив Шестидневную) нуждались в военно-политической поддержке СССР и сотрудничали с советским правительством.

Западные корреспонденты, аккредитованные в Москве, ее не знали. Она виделась лишь в 1955 году со специально при ехавшим для встречи с ней Рэндольфом Херстом и с Эмману элем Д’Астье. Светлана всегда избегала публичности (скромность присуща её характеру) — и это дало возможность распространить в зарубежной печати заявление, что «Светлана Аллилуева — полусумасшедшая, и нельзя принимать всерьёз то, что она говорит».

Госдепартамент колебался, затрудняясь определить подлинное имя перебежчицы. Джордж Кеннан, бывший посол США в СССР,[96] в разных качествах проведший в Москве около девяти лет и считавшийся экспертом по России (он был автором книги «Россия и Запад при Ленине и Сталине»), когда ему позвонили из Вашингтона и задали вопрос о Светлане Аллилуевой, честно ответил: «Я не знаю, кто это такая».

После такого ответа Госдепартамент принял решение по временить и, не желая вляпаться в хитроумную ловушку, расставленную КГБ, дал указание Роберту Рэйлу до выяснения всех обстоятельств укрыть беглянку в нейтральной стране. Разумнее всего — решили в Госдепе — чтобы не быть втянутыми в конфликт, дать ей возможность в спокойной обстановке обдумать свои дальнейшие планы. Бывали случаи, правда редкие, когда советские перебежчики вспоминали о семьях и просились домой… Вдруг она одумается и захочет вернуться к детям?

Честер Боулз, посол США в Индии, самостоятельно приняв ни с кем не согласованное решение вывезти перебежчицу из страны, поставил Белый дом в сложное положение. В аэропорту Фьюмичино взволнованные служащие американ-с кого посольства в Риме сразу же отозвали Роберта Рэйла «для переговоров».

К Светлане он вернулся немного сумрачным, но чтобы не давать ей повода для беспокойства, не сообщил о негодовании итальянского правительства, разрешившего перебежчице пробыть в аэропорту только два часа, и об указании начальства совместно с коллегами из римского посольства найти для неё временное убежище. Без объяснения причин он сообщил ей, что планы меняются и некоторое время они должны пробыть в Риме. Рэйл упрятал её на маленькой конспиративной квартире, в которой она безвылазно провела три дня, не зная даже улицы, где она находилась, и видя из окон бельё, развешанное на верёвках на уровне второго этажа, будучи совершенно спокойной, не ведая ни о буре в газетах, ни о проблемах, свалившихся на американцев.

Квартирка, в которой укрыли Светлану, состояла из гостиной и спальни. Роберт и приданные ему в помощь сотрудники американского посольства разместились в гостиной. Чтобы перебежчице не было скучно, ей принесли журналы и книги, и она углубилась в чтение романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго», который сотрудников Института мировой литературы заставляли критиковать, не позволяя прочесть.

Пока она наслаждалась чтением, в соседней комнате беспрерывно звонил телефон. Роберт получал противоречивые указания. Наконец он сообщил ей, что «в силу некоторых причин» она не может следовать сейчас в США и ей надо переждать в Швейцарии, чтобы выяснить, «как пойдут дела». Американцам удалось убедить Швейцарию предоставить беглянке трёхмесячную туристскую визу на условиях отказа от политической деятельности и от встреч с прессой. Светлана согласилась, и ей дали подписать соответствующую бумагу.

Вначале переправка в Швейцарию напоминала пародию на детектив, хотя легко понять обе стороны. В сложившейся ситуации американцы и швейцарцы стремились к конфиденциальности. Два автомобиля, в одном находились Светлана и Роберт Рэйл, в другом — представители швейцарского посольства, долго кружились вокруг клумбы около аэропорта Фьюмичино, пока, наконец, разведчики не признали друг друга. На короткое время она пересела к швейцарцам, прямо в автомобиле ей проставили визу в паспорте, и она вернулась под крыло Рэйла. Теперь она могла легально находиться и нейтральной стране. Осталось только, не привлекая к себе внимания, пересечь границу.

Вторая часть операции едва не завершилась грандиозным скандалом — в ту пору не был известен самый безопасный переход швейцарской границы, опробованный Штирлицем. Стали бы они на лыжи и, как профессор Плейшнер, покатили бы в своё удовольствие, наслаждаясь пейзажами гор.

Цэрэушники действовали по старинке, воспользовались воздушным транспортом. Билеты на самолёт были куплены на имя мистера и миссис Рэйл. Чемодан Светланы, «жены Рэйла», в котором находилась рукопись «Двадцати писем», был отправлен в аэропорт заблаговременно. По плану Рэйла, «супруги» должны были явиться на посадку в последнюю минуту. Но в открытом обществе нельзя утаить даже такую простую вещь, как перелёт границы, — журналисты караулили «супругов» в обоих аэропортах, римском и женевском, что отнюдь не входило в планы Рэйла. Он решил изменить план, когда выяснилось, что камеры итальянского телевидения нацелены на трап самолёта.

Оставив Светлану с коллегой, Боб ушёл на посадку. Светлану решили провести на борт через пилотский вход, по которому на самолёт доставляется почта и провиант. Помощник Рэйла подвёз Светлану к ангарам, дождался крошечного «скутера» и конвертируемой валютой убедил водителя-итальянца спрятать позади себя пассажира. Когда ослепляемый огнями аэропорта «скутер» был уже недалеко от самолета, она была обнаружена. На их пути появилась высокая фигура, которая отчаянно жестикулировала и кричала водителю: «Стоп! Стоп! Поворачивайте обратно!».

Перепуганный итальянец развернулся, подвёз Светлану к ангарам, знаками показал ей, чтобы она слезла, — он ни слона не понимал и не говорил по-английски — и укатил от греха подальше, оставив её с небольшой сумкой в темноте посреди складских помещений.

Она вошла в дверь какого-то освещённого склада и села на ступеньках в полном неведении, что будет дальше, а «супруг», не зная, что «скутер» не допустили к самолёту, терялся в догадках, почему её ещё нет, и отчаянно сражался с пилотами, не позволяя закрыть дверь и убрать трап. Он объяснял им, что он не может улететь без миссис Рэйл, у которой есть билет на рейс. Телевизионщики терпеливо стояли у трапа, наблюдая за перепалкой, и предвкушали появление перебежчицы. Задержка рейса не могла продолжаться до бесконечности. Рэйлу пришлось сойти, и самолёт улетел с чемоданом Светланы, но без двух пассажиров.

Прошло более часа, как он расстался со Светланой. Рэйлу на ум приходили самые невероятные мысли: что КГБ похитил её и теперь не избежать скандала ни с русскими, ни с итальянцами… Он долго искал в аэропорту своего коллегу, на которого оставил Светлану, затем вдвоём они поехали прочёсывать ангары и были неимоверно счастливы, когда её обнаружили. Она была измучена и в растроганных чувствах бросилась Рэйлу на шею.

Их отвезли на конспиративную квартиру неподалёку от аэропорта, замученные «супруги» в изнеможении расположились в маленькой гостиной и заснули в креслах, положив ноги на стулья. Сон был недолгим, вскоре их разбудили. Некто из римской резидентуры ЦРУ нанял небольшой частный самолет. Уже рассветало, когда они вновь приехали в аэропорт. Действовали по всем правилам детективного романа. Машина въехала прямо в ангар, они пересели в самолёт, который выкатили наружу, и внаглую, не запрашивая разрешения, пилот тут же взлетел. Два часа, разрешённых итальянским правительством, растянулись на пять суток.

В Женеве на лётном поле их встретил сотрудник МИД Швейцарии. Роберт быстро передал ей последние инструкции: «Американское посольство будет с вами на связи. Мы не бросаем вас. Нам просто нужно время!» — и побежал к ожидавшей его машине американского посольства, отвлекая на себя часть журналистского корпуса. Репортёры, отрабатывая свой хлеб, преследовали его автомобиль вплоть до французской границы. Светлана, расставшись с Рэйлом, поступила и распоряжение синьора Кристино. Тот был взволнован и од ним духом проговорил:

— Не отвечайте ни на какие вопросы. Не говорите ни слова. Просто быстро идите в машину!

Скорым шагом она последовала за Кристино, не обращая внимания на толпу репортёров, щёлкавших фотокамерами и забрасывающих её вопросами: «Будете ли вы просить убежища в Швейцарии? Вернётесь ли вы в Советский Союз?».

…12 марта начались полуторамесячные швейцарские ка никулы. Курировал её теперь Антонине Яннер, завотделом МИД Швейцарии, задачей которого стало обеспечение её безопасности.

Не получив информации из первых рук, журналисты высказывали собственные предположения о том, с какой целью дочь Сталина появилась в Швейцарии. Вспомнили о листовках, разбрасываемых немцами в расположении советских войск весной 1943 года, где говорилось, что якобы Сталин в 1941 году, в критические для страны дни, положил в швейцарский банк 2 миллиона рублей. Так появилась версия, что Светлана приехала, желая забрать из швейцарских банков деньги с секретных счетов, принадлежавших её отцу. Многим она казалась достоверной и сослужила Светлане плохую службу. Её считали богачкой, выгодной невестой, наследницей сталинских миллионов. За ними началась охота. Её будущий супруг, Уильям Вэсли Питерс, оказался одним из рейнджеров.

А советское посольство, когда выяснилось её местопребывание, обратилось в МИД Швейцарии с просьбой о встрече с гражданкой СССР. Оставалась смутная надежда, что беглянку удастся образумить, но Светлана ответила категорическим отказом, и Яннер, заботясь о её безопасности, спрятал перебежчицу в маленьком монастырском приюте в Сен-Антони, недалеко от Фрибурга. Почерк советской разведки западным спецслужбам был хорошо известен, но методы расправы с находящимися за границей противниками режима постоянно совершенствовались. От похищения в центре Парижа среди бела дня генерала Евгения Миллера в далёком 1937 году до удара ледорубом по голове Троцкого в 1940-м. Или уже послевоенное время, 1959 год, убийство в Мюнхене Степана Бандеры ампулой с цианистым калием.[97] К Светлане приставили охрану. По телефону Яннер ежедневно информировал её о положении дел.

В Женеву с просьбой о встрече с ней прилетел представитель индийского МИДа, с которым Светлана виделась в Москве, за день до смерти Сингха. Опасаясь провокации и не доверяя индийцам, Светлана согласилась разговаривать с ним лишь в присутствии Яннера. Встреча состоялась 14 марта, как и положено в детективном романе, вдали от публичных мест, в маленьком частном домике на берегу озера Тун. Её истинное местонахождение скрывалось.

Цель визита индийца выяснилась с первых же слов. Правительство Индии, оправдываясь перед СССР, попросило её подписать заранее заготовленное письмо к Динешу, в котором она подтверждала, что никто из индийцев не способствовал её бегству на Запад. Она выполнила его просьбу, и он предложил ей написать детям письмо, обещав, что посол Индии в Москве его передаст. Светлана обрадовалась, написала 15-страничное послание, подробно объяснив причины невозвращения. Её дети его никогда не увидели. Индийцы, желая реабилитировать себя, отдали письмо советским представителям — ныне оно покоится в архивах ФСБ, в деле Светланы Аллилуевой, закрытом для публики. Индийцы выполнили просьбу советского МИДа, желавшего узнать через них о дальнейших планах Светланы.

На пятый день «швейцарских каникул» Яннер сообщил ей, что на следующей неделе на встречу с ней приедет Джордж Кеннан, бывший посол США в СССР, знавший её отца.

Светлане, наконец-то, поверили. Через две недели после того как она вылетела из Дели, 21 марта, Светлана получили предложение Херст Корпорейшн издать её мемуары, а Рэндольф Херст-младший, с которым по просьбе Молотова они встречалась в Москве зимой 1955-го, напомнил о давнем интервью и прислал вырезку из газеты.

Встреча с Кеннаном состоялась 24 марта. Он прочёл рукопись (посольство для установления личности перебежчицы переслало её в Вашингтон) и считал, что её нужно печатать в том виде как она есть, но главное, он снял все сомнения цэрэушников — на Запад «ушла» дочь Сталина.

Через три дня в Женеву прилетели американские адвокаты Эдвард Гринбаум и Алан Шварц, представлявшую фирму «Гринбаум, Вольф и Эрнст». Они приехали не с пустыми руками: пояснили ей, что получили из Госдепартамента рукопись книги, подготовили на английском языке синопсис и получили предварительное согласие нью-йоркского издательства.

Теперь они объяснили ей юридические тонкости, связан ные с изданием книги, о гонорарах и прочих реальных вещах, ей неведомых. Многое из того, что они говорили, было ей непонятно, и она поступила так, как многие сделали бы на её месте, находясь в подвешенном состоянии: смело доверилась приветливым американцам, решив плыть по течению, покамест оно благоприятное. На другой день к американским адвокатам присоединилось двое швейцарских, и после изнурительных разговоров она подписала множество документов, передавая адвокатам ведение дел, связанных с публикацией книги, гонорарами, созданием благотворительных фондов и получением американской визы. Ей сказали, что книга выйдет во многих странах, в США её издаст Харпер и Роу (Harper & Row), сообщили имя переводчицы, Присцилла Джонсон Мак-Миллан (Priscilla Johnson McMillan), которое ей ни о чём не говорило, но это уже было неважным. Невозможное стало реальностью.

Несмотря на прекрасный английский язык, Светлана позднее призналась, что она не поняла, что подписала документ, по которому у неё купили авторские права (это обычная практика в издательском бизнесе, другое дело, на какой срок и по какой цене продаются права). За 1 500 000 долларов США — по курсу 1967 года сумма значительная — помимо мировых прав на издание книги, у неё приобрели право использовать литературное произведение на радио, телевидении, в театре и в кино. Владельцем прав стали компания «Копекс», базирующаяся в Лихтенштейне, — ее представляли швейцарские адвокаты, — которая после завершения сделки приступила к переговорам о всемирном распространении книги.

Как бы впоследствии, в 1983 году, в книге «Далёкая музыка», Светлана ни обвиняла адвокатов, что они связали её подписанными документами, без юристов она и шагу не смогла бы ступить. Они позволили ей начать безбедную жизнь в Америке (почувствовав вкус долларов, всегда хочется большего), и, как выяснилось всего лишь через пару месяцев, их своевременное появление позволило ей защитить авторские права. Когда в европейских издательствах появился Виктор Луи со своей версией «Писем», американо-швейцарская команда вступила в бой, отстаивая право Светланы на копирайт.

В Швейцарии в марте 1967-го перед ней был выбор. Она писала в «Далёкой музыке», что её «невозвращение в 1967 г. было основано не на политических, а на человеческих мотивах… в те годы я отдала свою дань слепой идеализации так называемого «свободного мира», того мира, с которым моё поколение было совершенно незнакомо».[98] Попытка оправдаться через 16 лет, прожитых в США и в Англии?

Она понимала, чьей дочерью является, прекрасно понимала, почему её книга вызывает ажиотаж и всемирный интерес, как и то, что восприниматься «Письма» будут не как семейная хроника (очередная «Сага о Форсайтах» мало кого интересует), а как разоблачение роли отца в массовых репрессиях, обвинение однопартийной советской системы, подавляющей инакомыслие. Как ни крути, мотивы оказались всё-таки политическими.

Какой же у неё был выбор, если ей стало душно в СССР и она захотела иной жизни? Она могла въехать в США или остаться жить в любой из развитых европейских стран посредством замужества — в Швейцарии она получила множество писем-предложений, в которых ей предлагали получить легальный статус посредством фиктивного брака. Она могла выбрать Швейцарию, Англию, Францию, ту же Америку и жить так, как она хотела, тихо и незаметно. Она решила опубликовать книгу и подписала обязательства, связанные с её изданием: участвовать в рекламе, выступать по телевидению, давать интервью, выступать с лекциями — и этим сожгла мосты с прежней жизнью, оборвала связь с детьми и друзьями. Рукопись жгла ей душу. Она чувствовала в себе дар литератора, писала рассказы, и рукопись была соблазном, ради которого она пожертвовала детьми и выбрала эмиграцию. Делала она это сознательно — в душе уже созревала новая книга.

Третьего апреля Яннер перевёз её из приюта в Сен-Антони в монастырь во Фрибурге — для посторонних глаз она по-прежнему была недоступна. Ещё через неделю ей передали письмо от сына. Оно было датировано 4 апреля.

Здравствуй, дорогая мама!

Нас очень удивило, что, приехав 8 марта на аэродром, мы тебя не встретили. Мы сначала не могли поверить в то, что ты не приехала, и проторчали там три часа. Имея единственным источником информации радио, мы в течение нескольких дней не знали, что и подумать. Но после того как в газетах появилось сообщение ТАСС о том, что тебе предоставлено право находиться за границей сколько ты захочешь, мы более или менее успокоились и жизнь вошла в свою колею. Если не считать того, что Катя до сих пор никак не может войти в эту самую колею, да и мы, честно говоря, мало что понимаем…

Желая вернуть её в СССР, заткнуть рот и предостеречь от публикации мемуаров, сжигающих мосты, и полагая, что причиной эмоционального и необдуманного поступка стали запрет на брак с Сингхом и жёсткий отказ в продлении визы, ей бросили приманку — возможность жить за границей столько, сколько она пожелает. Сына использовали для того, чтобы сообщить ей радостную весть и заманить в Москву. Она поняла: ей предложили сделку. Имея богатый опыт советской жизни, она понимала: КГБ, зная, что она захочет связаться с детьми, контролирует их почту и телефонные переговоры. Недаром Ося написал в письме, что со времени её отъезда из Индии он не получал от неё вестей. Значит, письмо Осе и Кате индийским послом доставлено не было. Ося просил позвонить домой, сообщить о дальнейших планах, спрашивал, когда она намеревается вернуться.

Сердце её не выдержало, она рассказала Яннеру о письме и о своём желании переговорить с детьми. Он был профессионалом и сделал так, чтобы по телефонному звонку нельзя было установить её адрес. Они заехали в маленькую гостиницу недалеко от Фрибурга и из гостиничного номера под вымышленным именем заказали разговор с Москвой. Через двадцать минут их соединили. Светлана знала: разговор прослушивается и записывается на магнитофон. Она боялась, что в любую минуту их разъединят, и говорила, волнуясь, сбивчиво, понимая, что ничего лишнего она сказать не может. Они говорили около получаса. Она повторяла: «Я не турист в Швейцарии, я не вернусь». Растерянным голосом Ося бубнил: «Да, да, я слышу». Вопросов он не задавал, знал, что разговор контролируется, а она говорила сыну одно и то же: «Я не турист, ты понимаешь? Вернуться невозможно, ты понимаешь?». Это продолжалось до тех пор, пока их не разъединили. «Слухачи» поняли: она не проговорится и информации, которой от неё ждали, не сообщит…

Это был их последний разговор, следующий состоялся через семнадцать лет.

Незадолго перед вылетом в США у Светланы появился третий вариант, который бы полностью соответствовал «человеческим», а не «политическим мотивам», не требовал бы фиктивного брака и позволил бы ей сохранить контакты с детьми. Она получила письмо из Парижа от Любы Д’Астье, сообщившей, что во Фрибурге живёт их племянница, с которой они часто видятся. Специально для встречи со Светланой супруги Д’Астье прилетели во Фрибург. Встреча произошла в доме племянницы.

Эммануэль привёз для неё свой план, возможно, он был подсказан ему советскими представителями (не забудем, что Д’Астье был в списке первых лауреатов Ленинской премии мира). Он предложил ей остаться в Швейцарии, жить в доме племянницы и отложить на год издание книги, мотивируя это тем, что в год 50-летия Октябрьской революции её публикация вызовет сильную реакцию со стороны советского правительства. «Вы попадёте из одной тюрьмы в другую», — отговаривал он от отъезда в США. Светлана поблагодарила за предложенное гостеприимство и объяснила, что хочет прежде всего издать книгу, что с визой в США уже всё решено и что на «реакцию» советского правительства не обращает внимания, потому что порывает с ним и с СССР.

Так что, какими бы ни были первоначальные намерения Светланы Аллилуевой, мотивы невозвращения стали политическими. Рукопись вела её за собой.

22 апреля 1967 года, в день рождения Ленина, дочь Сталина с проставленной в паспорте американской визой сошла с трапа самолёта в нью-йоркском аэропорту JFK, названном в память о Джоне Фицджеральде Кеннеди. Семичастному, председателю КГБ, это стоило кресла.

В 2000 году, незадолго перед своей смертью, в интервью газете «Аргументы и Факты» Семичастный признался, что, когда Аллилуева улетала в Индию, он приставил к ней двух агентов, мужчину и женщину. Имя одного агента — Кассирова, нам известно. Вторым был Суров, второй секретарь посольства.

Виктор Луи — клеветник из России

«Клевещите, клевещите неустанно! Что-нибудь от клеве ты да останется!». Автор этой знаменитой фразы— Шарль Морис де Талейран. Его называли королём интриг, грязных игр и беспринципным пройдохой. Но Виктор Луи может заслуженно приписать этот афоризм себе.

Его сотрудничество со спецслужбами началось в трудовых лагерях ГУЛАГа (он был арестован в Ленинграде в 1946 году по 58-й статье и приговорён к 25 годам заключения). Это позволило ему называть себя жертвой сталинских репрессий. Освобождён он был в начале 1956-го, и, немыслимое дело для бывшего зека, хоть и реабилитированного, — видать, сумел зарекомендовать себя в роли «подсадной утки» и получить рекомендации лагерных особистов для «большой игры», — по возвращении в Москву он стал сотрудником московского бюро CBS News.

Вскоре Виктор Луи уже секретарь и переводчик Эдмунда Стивенса, московского корреспондента ряда английских и американских газет. В конце пятидесятых годов, в качестве иностранного корреспондента английских газет The Evening News и The Sunday Express, бывший политзаключённый получил аккредитацию при МИД СССР. Неплохая карьера для бывшего политзэка? Никто из его коллег по несчастью, ни Солженицын, ни Шаламов, такой чести не удостоились. Советский гражданин — корреспондент газет капиталистических стран? Если такое возможно в СССР, за что же судили Синявского, Даниэля и Амальрика? Третировали Пастернака, Солженицына, Галича?..

Ему, бывшему заключённому ГУЛАГа, позволили то, что не позволили Светлане Аллилуевой, — заключить брак с иностранкой. В 1961 году его женой стала англичанка, няня детей высокопоставленного дипломата английского посольства в Москве, — это позволило ему получать через супругу конфиденциальную информацию, обрести британское подданство и паспорт, с которым, имея корочки журналиста, он мог разъезжать по заграницам, выполняя деликатные поручения КГБ.

Виктор Луи оказался ценным агентом. Он получал в КГБ самую свежую и достоверную информацию, которой за деньги делился с западными журналистами, и постепенно завоевал репутацию надёжного источника, заслуживающего доверия. Именно он в 1958 году достал стенограмму пленума Союза писателей СССР, на котором из Союза писателей исключали лауреата Нобелевской премии Бориса Пастернака.

Он был любезным, обаятельным и общительным молодым человеком, намекавшим, что имеет много высокопоставленных друзей и знакомых. Из якобы случайно услышанных разговоров и ресторанных встреч он узнавал государственные секреты: о планируемом запуске очередного космического корабля, о конфликте между компартиями СССР и Китая — информация оказывалась правдивой, и это-то придавало ему вес. Западные журналисты, воспитанные на базовых правах человека: свободе совести, слова и праве распространять информацию — и привыкшие пользоваться неофициальными источниками, верили, что какой-то высокопоставленный военный мог проговориться на банкете о деталях советско-китайского военного конфликта или о планируемом вводе войск в Чехословакию. Они понимали, что Луи не может сам это опубликовать, и покупали у него информацию, оказывающуюся правдивой. Ему доверяли всё больше и больше, а он ошеломлял западных коллег своей осведомлённостью. Сообщил под занавес XXII съезда КПСС о тайном решении вынести ночью тело Сталина из Мавзолея и перезахоронить на аллее у кремлёвской стены. А в октябре 1964-го первым из аккредитованных в МИДе корреспондентов оповестил о Пленуме ЦК КПСС, отправившем в отставку Хрущёва.

Снабжая его достоверной информацией и приучая Запад к осведомлённому журналисту, КГБ готовился к тому, что когда-нибудь Луи передаст дезу. Этот момент настал, когда в 1967 году грянул гром — в начале апреля в западной прессе появились сообщения, что в США готовятся к изданию сенса ционные мемуары советской перебежчицы, дочери Сталина, а в Европе, в Англии, Италии, Германии, Бельгии и Испании, издание мемуаров запланировано на конец октября. Экземпляр рукописи обнаружили быстро — копии находились у друзей Светланы. В квартире Аллилуевой был произведён обыск, вскрыли запертый письменный стол, конфисковали архив и семейные фото, включая те, на которых она была запечатлена с лидерами советского государства. Действовать решили на опережение.

Луи проинтервьюировал митрополита Пимена, давнего осведомителя КГБ, заявившего, что ему «ничего неизвестно о крещении Аллилуевой, которая не христианка, а интересуется всеми религиями сразу», — интервью с митрополитом было опубликовано в лондонских газетах. Затем для дискредитации Аллилуевой, намекая на её связь с КГБ, Луи запустил утку, что именно она, в качестве женской мести, сообщила на Лубянку, кто скрывался под псевдонимом Абрам Терц. Слух, что она предала Андрея Синявского, быстро распространился, но ожидаемого эффекта не произвёл.

Тогда Луи появился в квартире Аллилуевой и проинтервьюировал Осю и Катю. КГБ предоставил ему семейные фотографии, изъятые при обыске, и экземпляр рукописи, поручив продать её западным изданиям с собственными комментариями и погасить интерес к ним.

В лондонской газете Daily Express он начал печатать фотографии из семейного архива Аллилуевой, озаглавив их «секретные альбомы Сталина». Он снабдил фотографии собственными комментариями, вольно обращаясь с именами и датами, и начал пересказ «Писем», в котором, как известно, легко сместить акценты и добавить отсебятины (этим отличался генерал-полковник Волкогонов, в перестроечные времена официальный биограф Сталина).

Виктор Луи врал не стесняясь («что-нибудь от клеветы да останется!»), ссылался на интервью с Анной Сергеевной Аллилуевой, давно умершей; приводил беседы с бывшими мужьями Светланы — из текста, в котором он допустил грубые промахи, Светлана определила, что с ними он даже не встречался. Сообщил, что Юрий Жданов — ректор Одесского университета, хотя с 1953 года его жизнь связана была с Ростовом, а Григория Морозова, юриста-международника, специализирующегося на международном праве и ООН, назвал «специалистом по Германии», которой тот никогда не интересовался. Но эти промахи замечали немногие. Руководствуясь принципом: «что-нибудь от клеветы да останется», Виктор Луи шёл напролом.

Некоторые издания клюнули на провокацию КГБ (ранее Луи их не подводил) и начали печатать фальшивые «мемуары Светланы Аллилуевой». Редакторам немецкого журнал Stern, начавшего публикацию, он сказал, что фотографии и рукопись «Двадцати писем» ему предоставили в Москве дети Светланы Аллилуевой, что было откровенной ложью, — о наличии рукописи они не знали: по соображениям безопасности дома Светлана её не хранила. Один экземпляр находился в Индии, другие — у её московских друзей.

Запланированные на конец октября европейские издания «Двадцати писем к другу» находились под угрозой, бойкий Луи везде предлагал фальшивый вариант рукописи.

Вот где понадобились американские адвокаты! Они судились повсюду, защищая авторские права. Газеты New York Times, Washington Post и London Times, разобравшись в ситуации, предостерегли коллег от общения с Виктором Луи и назвали его «давно известным агентом КГБ». Нью-йоркское издательство вынуждено было ускорить русское издание «Писем» и выпустить первые 200 экземпляров, чтобы «застолбить» копирайт и обезопасить себя от провокатора.

О многогранной деятельности Виктора Луи рассказал позднее Сергей Хрущёв, подружившийся с ним для передачи на Запад воспоминаний отца. После смерти Луи (он умер в Лондоне в 1992 году в возрасте 64 лет) Сергей Хрущёв раскрыл его подноготную:

«Луи, кроме своей журналистской деятельности, занимался разными делами. Во время войны путешествовал «туристом» по Южному Вьетнаму, заезжал запросто на Тайвань, после Шестидневной войны посетил Израиль, во времени «чёрных полковников» объезжал греческие православные монастыри, в чилийском концлагере встречался с Луисом Корваланом. Всего не перечислишь… Но эта часть его жизни не предмет моего рассказа. А вот что меня по-настоящему заинтересовало — это его причастность к полулегальной публикации запрещённых в нашей стране рукописей на Западе. Первой он переправил туда книгу Тарсиса, которого КГБ, тоже по рекомендации Луи, вместо Сибири решило отправить за границу».[99]

А вот как описывает Сергей Хрущёв работу Луи по дискредитации Светланы Аллилуевой, уважительно называя его по имени-отчеству, нисколько не стесняясь своей дружбы с провокатором:

«В момент начала нашего знакомства Виталий Евгеньевич «занимался» книгой Светланы Аллилуевой. Она заканчивала подготовку к изданию своей книги «20 писем к другу», где обещала описать некоторые закулисные стороны из жизни её отца. Светлана только недавно бежала в Америку, и каждый её шаг звучно резонировал в московских эшелонах власти. Выход в свет книги намечался на октябрь, в канун празднования пятидесятилетия Советской власти.

Осторожный дипломатический и недипломатический зондаж, прямые обращения к Светлане, издателям и правительствам западных стран о переносе даты выхода книги на несколько месяцев не принесли результата. Тогда Виталий Евгеньевич предложил на свой страх и риск, как частное лицо, сделать в книге купюры, изъять моменты, вызывающие наибольшее беспокойство Кремля, и издать эту книгу на несколько месяцев раньше официального срока.

Условия он поставил следующие: нужна рукопись, купюры не должны искажать смысл книги и остаться незаметными для читателя, доходы от издания, наравне с неизбежными неприятностями, отдаются на откуп исключительно Луи. Условия приняли. Виталию Евгеньевичу предоставили копию рукописи, хранившуюся у Светланиных детей.

Операция началась: издательство, согласное на пиратскую акцию, нашлось без труда. Книга вышла летом 1967 года и до какой-то степени сбила нараставший ажиотаж.

Виталий Евгеньевич получил немалый гонорар и повестку в канадский суд. Авторитет Луи в глазах властей сильно вырос. Тут-то и пришла мне впервые мысль, что Луи — это тот человек, который сможет помочь нам схоронить мемуары отца за границей».[100]

…КГБ понимал, что для дискредитации Аллилуевой одного Луи недостаточно. Виктор Луи напирал на психологические проблемы, появившиеся на почве сексуальной неудовлетворённости. Романтическое увлечение Каплером, проходившее под контролем «дядьки», он раздул до «страстного романа с оргиями», а фразу из «Писем» о поцелуях, которыми в детстве её награждал отец («пахнущие табаком поцелуи»), превратил в кричащий заголовок: «Мой отец был хороший человек».

Требовалось найти иностранного журналиста, «независимого и беспристрастного», готового дискредитировать перебежчицу и способного в ином ключе изложить мотивы, которыми руководствовалась дочь Сталина. В «Письмах к другу», написанных в 1963 году, ни слова не сказано о желании покинуть СССР, но после их чтения возникала мысль, что решение вызревало, мотивы невозвращения — политические.

Одним читателям бегство на Запад можно объяснить примитивно, как это сделал Виктор Луи: она, мол, была истеричкой, со сломленной психикой и с необузданными страстями, помешанная на сексе. А-ля Екатерина Вторая. Для думающей публики требовалось более тонкое объяснение.

Эту работу предложили итальянскому журналисту Энцо Биаджи, близкому к коммунистам. Он вновь проинтервьюировал Катю и Осю и, выйдя за рамки приличий, упорно допытывался у Оси, сколько у мамы было мужей. Ему подобрали «друзей» Светланы, готовых сказать то, что от них пожелают услышать, и они заученно повторяли: «она тяжело перенесла смерть отца, после XX съезда была несчастна и одинока, отвергнута старыми знакомыми, былая слава померкла. Единственный выход из депрессии она нашла в бегстве за рубеж, публикацией мемуаров она надеялась подзаработать и вернуть утраченный интерес к своей личности…»

Отрабатывая заказ, Биаджи пришёл к Каплеру домой, бесцеремонно задавал вопросы ему и его жене, а затем всё переврал, расставил акценты так, как требовал от него заказчик. Племянница Светланы Галя, Яшина дочь, поддалась давлению КГБ и рассказала Биаджи небылицы о Сингхе, которого она даже не видела… Всё также сводилось к неустойчивой психике: ей, мол, лечиться надо, а не книжки писать…

А ведь правы были Шарль Морис де Талейран и его советский последователь Виктор Луи: «Клевещите, клевещите неустанно! Что-нибудь от клеветы да останется!».

Во всех трёх документальных фильмах, снятых о Светлане Аллилуевой (в 2008 году на телеэкранах прошла целая Свет-ланиана), и в книгах, рассказывающих о семье Сталина, она представлена так, как «выставлял» её в 1967 году Виктор Луи: «сумасшедшая с повышенной сексуальностью».

«Литературная газета» писала в 1967-м, что Светлана с детства была «истеричкой и параноиком» — это, ссылаясь на «первоисточники», охотно повторяют нынешние «патриоты», ссылаясь на несложившуюся личную жизнь и конфликт с детьми.

Но на этом «подвиги» Луи не закончились.

В следующем, 1968 году, он попытался проделать похожую операцию с Солженицыным и без разрешения автора переправил на Запад рукопись романа «Раковый корпус». Но зарубежные издательства, не желая новой судебной тяжбы, потребовали доказательств согласия автора на публикацию. Провокация не удалась.

Репутацию Луи надо было спасать. Чтобы укрепить доверие к нему как к надёжному источнику информации, на него «вывели» Сергея Хрущёва, увлечённого работой над мемуарами отца. Луи подружился с ним, приезжал к Никите Сергеевичу на дачу. Передавая Луи мемуары отца, вначале на сохранение, а затем для публикации, Сергей знал, что он связан с госбезопасностью, но это его не остановило. В 1970 году мемуары Хрущёва Khrushechev Remembers вышли на английском языке в США в издательстве Little, Brown and Company. Другому за это оторвали бы голову (не так давно прошёл суд над Синявским и Даниэлем), но только не Виктору Луи. Ценного агента надо спасать. Он своё дело сделал: страницы, которые могли бы вызвать гнев высшего руководства страны, из книги были изъяты.

Принципов у Луи не было, на первом месте всегда стоял коммерческий интерес. Советский Союз отказывался подписать Конвенцию по охране авторских прав, и издатели без зазрения совести подписали с Луи договор, по которому ему причитался гонорар за книгу. Сергей Хрущёв на мемуарах отца не заработал ни цента.

В 80-х годах Луи вновь отличился и продал западным телекомпаниям несколько видеозаписей о пребывании академика Сахарова в горьковской ссылке.

Горький был закрытым городом, и иностранные журналисты не могли навещать ссыльного академика, квартира и контакты Сахарова контролировались КГБ. Когда, протестуя против запрета на выезд своей жены на лечение за границу, Сахаров объявил голодовку, началось принудительное кормление. У западной телекомпании, раскошелившейся на фальшивки, не вызвало подозрения: откуда у Луи оказились видеозаписи, противоречащие информации о голодовке. На 18-минутной плёнке, которую Луи за 25 тысяч долларов продал американской телекомпании АВС (она демонстрировалась по центральному телевидению, как снятая западными журналистами), видно, как во время голодовки Сахаров ест и читает американские журналы. Наивным американцам и в голову не пришло, что плёнка смонтирована из разных кусков, а Виктор Луи, её предоставивший, один из самых ценных агентов госбезопасности.

Американская мечта (май 1967—апрель 1970)

Мы остановились на том, что 22 апреля 1967 года Светлана Аллилуева, уехавшая в Индию, чтобы отвезти прах своего гражданского мужа, передумала возвращаться на Родину и с шестимесячной американской визой в паспорте оказалась в Нью-Йорке.

После общения с прессой, встречавшей её в аэропорту (хочешь ты публичности или не хочешь, но для рекламы будущей книги надо соблюдать законы бизнеса и быть на виду и на слуху), Светлана вместе с сопровождающим её адвокатом отправилась в Лонг-Айленд, пригород Нью-Йорка, в дом отца Присциллы Джонсон, переводчицы её книги. Первое время, было решено, она воспользуется его гостеприимством…

…Осенью 1967-го, перед выходом «Писем к другу», когда стало ясно, что остановить издание не удастся, советское правительство изменило тактику. В телевизионном интервью журналу Stern сын Светланы заявил в камеру: «Если сейчас мама решит вернуться обратно, то никакого наказания не последует». Он звал её домой. Светлана вспомнила, как её инструктировал Молотов перед интервью с Херстом в 1955 году. Конечно, догадалась она, двадцатидвухлетний студент не может от своего имени делать громкие заявления, расписываясь за правительство. Она немедленно послала заметку в немецкую газету Christ und Welt и рассказала, как в Советском Союзе организуются подобные интервью.

«Я знала, что назад не вернусь никогда», — так писала Светлана в 1969 году. Она была искренна. Единственное, чего не чувствовалось во второй её книге, это грусти о детях, которых, произнеся слово «никогда», она никогда больше не увидит. Катю она действительно так никогда больше и не увидела, а о том, что через семнадцать лет произойдёт встреча с сыном, тогда не подозревала.

…Американская жизнь Светланы Аллилуевой описана в двух автобиографических книгах: «Только один год» (осень 1969-го) и «Далёкая музыка». Вторая книга была написана в Англии в 1983 году на английском языке и издана небольшим тиражом в Индии в августе 1984-го. Английского издателя, для которого первоначально эта книга предназначалась, она не заинтересовала. Русский перевод «Музыки» был подготовлен Светланой в 1987 году. Читательского успеха книга не имела — политических сенсаций в ней не было, а эмигрантские будни, обиды и разочарования — малоинтересны, у каждого эмигранта занозой в душе своя история, свои разочарования и обиды, поражения и победы — первому поколению переселенцев начальные годы даются непросто.

Из этих двух книг — других источников нет — можно судить о том, как складывалась пятая, зарубежная жизнь Светланы Аллилуевой до её возвращения на два года в СССР. Звучат книги по-разному, разным было настроение Светланы, когда она их писала. Первая книга, написанная 43-летней женщиной, — восторженная, на гребне успеха, вторая — после очередного неудачного замужества, полна упрёков. Одинокая 61-летняя женщина не может сдержать горечи обид и немного брюзжит — сказывается возраст, потеря финансового благополучия и психологическое состояние. И почти двадцать лет разрыва с детьми, Катей и Осей…

Её американская жизнь началась распрекрасно. Светлане не пришлось пройти через испытания, выпадающие эмигрантам. Техническая интеллигенция и лица, владеющие рабочими специальностями, устраиваются быстро; одинокие люди среднего возраста, гуманитарии (Светлана попала в их категорию), стартуют тяжело. Женщины, если не сумеют переквалифицироваться, работают нянечками, сиделками у по жилых людей и помощницами по дому. Мужчины — перебиваются физическими работами. Гуманитарная интеллигенция (одиночки старшего и среднего возраста) подвергнуты стрессам, депрессиям и психическим заболеваниям.

У Светланы же, благодаря папиной фамилии и первым двум книгам воспоминаний, в которых она рассказывала об отце, на руках оказались большие деньги, позволившие ей поселиться в престижном Принстоне, университетском городке в штате Нью-Джерси, купить дом, машину и безбедно жить, не думая об эмигрантских проблемах. Материально отец помогал ей до 1953 года и, как ни странно звучит, продолжал, став героем её книг, помогать в Америке.

Дочь Сталина встретили в США приветливо, она получала множество доброжелательных писем. Но русская эмиграция приняла её в штыки. Для беженцев гражданской войны она была дочерью человека, олицетворявшего режим, экспроприировавшего их дома и имения, завладевшего их культурными ценностями, ограбившего церкви и повинного в расстреле царской семьи. Светлану их чувства не беспокоили — американскую жизнь она начала миллионершей.

Адвокаты Светланы, юридическая фирма «Гринбаум, Вольф и Эрнст» (впоследствии она была рассержена на них), умели зарабатывать деньги и укрывать их от избыточного налогообложения. Получи Светлана всю сумму сразу, половина ушла бы на уплату налогов. А так они учредили два фонда: один благотворительный, другой — имени Аллилуевой, и назначили себя попечителями (именно это расстроило Светлану больше всего). Но когда, поддавшись эмоциям, она начала самостоятельно распоряжаться деньгами, то быстро всё растеряла. Деньги, находящиеся на счету фонда, становились налогооблагаемыми, когда переходили в руки Светланы. Оплачивая её покупки и расходы на жизнь, адвокаты растягивали «удовольствие» на годы — процент налогообложения таким образом был уменьшен.

Благотворительный фонд Аллилуевой выдал в первые годы своей деятельности щедрый дар Толстовскому фонду, помогал «Обществу русских детей» и Литфонду, поддерживавшему пожилых и нетрудоспособных русских эмигрантов, предоставил дотацию «Новому Русскому Журналу». За семнадцать лет около полумиллиона долларов ушло в Индию Сурешу Сингху (родному брату Браджеша) на открытие в Калаканкаре госпиталя на 30 коек — 17 лет госпиталь находился под покровительством фонда.

В августе 1968 года — прошло чуть более года жизни в Америке — Светлана купила дом в Принстоне, вложив в него аванс за книгу «Только один год». Гринбаум, узнав о покупке дома, был недоволен, говорил, что она сделала необдуманный шаг, заплатив сразу всю сумму; напоминал о налогах, на которых она бы могла сэкономить, но Светлана не вникала в его рассуждения, считая своё решение абсолютно верным. Она привыкла к импульсивным поступкам, это было в её характере, и тогда она действовала решительно — такими же быстрыми, без длительной проверки чувств, были её замужества и таким же стремительным было решение обратиться в Дели в американское посольство, а затем и кратковременное возвращение в СССР. Импульсивные решения и желание избавиться от опеки своих адвокатов привели к тому, что в четвёртом замужестве — мы немного опередили события — она почти всё растеряла… Характер невозможно изменить.

«Двадцать писем к другу» Светлана назвала семейной хроникой. Книга «Только один год» стала политическим обвинением советской системы. Она писала о своём отце:

«Он дал своё имя системе кровавой единоличной диктатуры. Он знал, что делал, он не был ни душевнобольным, пи заблуждавшимся. С холодной расчётливостью утверждал он свою власть и больше всего на свете боялся её потерять. По этому первым делом всей его жизни стало устранение противников и соперников, — а потом уже всё остальное. В по революционной России он воскресил абсолютизм, террор и тюрьмы, бюрократию и полицию, шовинизм и империалистическую внешнюю политику. В стране, где демократия и 1917 году оказалась выкидышем истории и умерла тут же после рождения, — это только укрепляло его власть и славу. В Англии, Франции, Америке такая система не смогла бы возникнуть. Тоталитарные идеологии создают тоталитарные режимы — в этом смысле коммунизм ничем не отличается от фашизма. (Курсив мой. — Р. Г.)

Отец был «инструментом» идеологии, захватившей власть в октябре 1917 года. Основы однопартийной системы, террора, бесчеловечного подавления инакомыслящих были заложены Лениным…

…Получив в наследство от Ленина коммунистический тоталитарный режим, он стал его идеальным воплощением, наиболее законченно олицетворив собою власть без демократии, построенную на угнетении миллионов людей, где физически уцелевшие сведены до положения рабов и лишены права творить и мыслить. В порабощённой и полузадушенной стране, опираясь на трусливую и немую клику сообщников, он создавал уже собственный вариант псевдосоциализма. И старый анекдот 20-х годов воплотился в правду: «Построить социализм можно, но жить в нем — нельзя». В построении этой полутюрьмы-полуказармы и заключались «великие исторические заслуги» моего отца».

Если помнить, что вторая книга Светланы Аллилуевой вышла через год после ввода советских войск в Чехословакию, это и есть ответ на вопрос, который 8 февраля 2011 года на Радио Свобода в программе «Алфавит инакомыслия» Иван Толстой задал Марии Розановой: была ли Светлана Аллилуева, с её точки зрения, инакомыслящей. Русская служба радиостанции Голос Америки» предложила ей прочесть некоторые главы, и она согласилась, выбрав наиболее антисоветские страницы. После «демонстрации семерых» в поддержку Пражской весны, проведённой на Красной площади через четыре дня после начала вторжения, 25 августа 1968 года, это был самый громкий протест. Реакция советского правительства была жёсткой. Министр иностранных дел СССР вызвал американского посла в МИД и от имени советского правительства заявил решительный протест, потребовав остановить радиопередачи. Посол ответил, что он не имеет к этому никакого отношения: «чтение книги— личное дело автора».

Светлана узнала о дипломатической перепалке из газеты «Нью-Йорк таймс». Газета сообщила о публикации в Москве Указа Верховного Совета СССР о лишении Светланы Аллилуевой советского гражданства за злостную антисоветскую деятельность. Какой стала её реакция? Светлана обрадовалась. Она и до этого действовала вызывающе, «дразнила быка» и без надобности обращалась в советское консульство с просьбой о выходе из гражданства, а когда это наконец-то произошло, отправилась с друзьями в фешенебельный ресторан, расположенный на вершине самого высокого небоскрёба в Нью-Йорке, Эмпайр-стейт-билдинг (Empire State Building), и отпраздновала это событие.

Первые две книги Светланы Аллилуевой были изданы на многих языках, помимо английского и русского (для зарубежного русскоязычного читателя), они были опубликованы на основных европейских языках, а также на иврите, китайском и японском. Её банковские счета пополнялись.

Высокие гонорары позволили Светлане не работать и наслаждаться жизнью. Она ездила в Нью-Йорк на камерные и симфонические концерты — увлечение классической музыкой, начавшееся в Куйбышеве зимой 1942-го, осталось на всю жизнь, — путешествовала по стране, участвовала в теле- и радиопередачах и отвечала на письма читателей. Среди множества писем, которые она получала, оказалось послание вдовы Фрэнка Ллойд-Райта, знаменитого американского архитектора, и её дочери Иованны, перевернувшее её жизнь. Женщины настойчиво приглашали её погостить в Финиксе, штат Аризона, — Светлана разузнала, что они представляют артистическую коммуну, Товарищество Талиесин (Taliesin Fellowship), основанную Райтом, и хотя люди, знавшие Райта, называли его странным, Светлану это не остановило.

Слово «коммуна» её также не насторожило, зато заинтересовали совпадения, перекликавшиеся с её собственной биографией. Вдова Райта Ольга Ивановна провела свою юность в царской России, в Грузии: Батуме и Тифлисе. Там она вышла замуж и родила дочь Светлану. После революции она с мужем-музыкантом эмигрировала из России и, поскитавшись по миру, обосновалась в Чикаго, где и познакомилась с Райтом, всемирно известным архитектором. Он был в разводе. Вспыхнул роман, и вскоре Ольга стала его четвёртой женой и вдохновителем идеи создания артистической коммуны, которую она позаимствовала от Гурджиевской Школы гармоничного человека во Франции. Светлану Райт удочерил. Впоследствии она вышла замуж за Уильяма Вэсли Питерса, одного из архитекторов Товарищества Талиесин. В 1946 году произошла трагедия. Светлана управляла джипом. Неожиданно машина потеряла управление. Светлана — она ждала третьего ребёнка — погибла вместе с двухлетним сыном. Старшего мальчика, пятилетнего, выбросило из машины. Он получил сильные ушибы, но уцелел.

Рассказав эту историю, Ольга Райт писала Светлане, что её имя напоминает ей о трагически ушедшей дочери. Светлане казались удивительными совпадения дат и имён: Ольга Райт оказалась одного возраста с её мамой и выросла в Грузии, которую любили все Аллилуевы, и её имя было таким же, как у бабушки, Ольги Евгеньевны Аллилуевой. Ольга Райт настойчиво приглашала её в Аризону, и Светлана сдалась, на середину марта запланировала однонедельную поездку в Талиесин. Затем в её планах был Сан-Франциско, а в июне путешествие на Гавайи, где её новые знакомые владели домом на берегу океана.

Чем не воплощение американской мечты? Собственный дом в престижном городке и беззаботная жизнь в путешествиях. А на календаре всего лишь 1970 год, третий год её безоблачной американской жизни, в которой она — долларовая миллионерша. То ли ещё будет!

Четвёртое замужество: Лана и Вэс Питерс (1970–1972)

Уильям Вэсли Питерс (William Wesley Peters); все называли его коротко — Вэс, был на четырнадцать лет старше Светланы. К Товариществу Талиесин он присоединился в двадцатилетием возрасте, в 1932 году, после окончания Массачусетского технологического университета, одного из самых престижных технических вузов США. Он участвовал в проектирований и строительстве музея современного искусства, Solomon R. Guggenheim Museum, и во многих других престижных проектах, осуществляемых Райтом. В 1959 году, после смерти Райта, его, как старейшего и любимого ученика, выбрали на должность главного архитектора фирмы «Архитекторы Талиесин Инкорпорейтед». Когда Светлана приехала в Финикс, он руководил проектированием дворца в Тегеране для родной сестры шаха Пехлеви. После трагической гибели жены, приёмной дочери Райта, Питерс 21 год прожил холостяком. В одиночку вырастил сына…

В день приезда Светланы вдова Райта, руководитель коммуны, устроила в её честь ужин с участием восьми человек, верхушки Товарищества Талиесин. Вэс был посажен рядом со Светланой. На следующий день он пришёл, чтобы по просьбе миссис Райт (он так выразился) показать Светлане территорию Талиесина и близлежащий город Скоттсдэйл.

Он ей понравился, был немногословен, спокоен, с хорошими манерами и изысканным вкусом, увлечённо рассказы вал об архитектуре. В Скоттсдэйле Питерс показывал ей сувенирные лавки с ювелирными изделиями из серебра, бусы, браслеты, сделанные индейцами. Светлана захотела купить маленькое колечко на память о поездке, и Питерс выбрал искусно сделанное кольцо с бирюзой. Когда она надевала его на палец, её пронзила мысль, показавшаяся ей странной: «А вдруг я выйду за него замуж?».

Такие вот женщины впечатлительные, даже в 44-летнем возрасте ведут себя, как девчонки. А может, когда сердцу хочется любви, возраст не имеет значения?

Но советовал же ей протоирей Николай: «Не спеши. Ты всегда спешишь, от этого у тебя все неудачи на личном фронте». Присмотрелась бы и выяснила, что Товарищество Талиесин — самая что ни есть коммуна, от которой она бежала и в которой нет места проявлению индивидуальности.

Архитекторам в Товариществе платили мизерную зарплату или не платили вовсе — Фонд (вариант кибуца) предоставлял им всё необходимое для непривередливой жизни. Верховным правителем Талиесина была миссис Райт, духовный вождь Товарищества, затем шёл Совет попечителей, включавший её дочь Иованну. Вэс был заместителем миссис Райт, вице-президентом Фонда Райта и Товарищества. Совет попечителей принимал все решения, но миссис Райт обладала правом вето. Архитекторы работали без выходных, зачастую засиживались до утра за чертёжными досками, для них не существовало ежегодных отпусков и государственных праздников, как и личной жизни. Питались они в столовой (кормиться надо на виду коллектива), сами готовили еду, мыли посуду…

В Талиесине не было детворы. После смерти Райта в 1959 году в Товариществе приняли странное решение: не рожать детей, они якобы будут отвлекать архитекторов-коммунаров от творческой деятельности. Исключение было сделано нить однажды для Иованны, дочери Райта.

Какие только секты не создавались в Америке! Товарищество архитекторов Талиесина следовало бы назвать религиозной сектой имени Фрэнка Ллойд-Райта. Оно напоминает интеллектуальную «шарашку», наподобие «шарашек» ГУЛАГа, с той лишь разницей, что рабство в ней было не принудительное, а добровольное. Вот куда Светлана попала! Секте потребовались её «миллионы».

Не разобравшись, она вновь сделала импульсивный и опрометчивый шаг. После долгой беседы в ресторане, когда Вэс трогательно рассказывал о своей жизни, о трагической гибели сына и жены, она уступила эмоциям, поддалась душевному порыву, жалости и состраданию и… приняла предложение руки и сердца. Свадьбу сыграли всего лишь через три недели после её приезда в Талиесин. Светлана Аллилуева стала Светланой (Ланой) Питерс — после фамилии Питерс, вспоминая имя его трагически погибшей первой жены, напрашивается цифра 2. Опять весна, апрель, новое замужество, год только 1970-й.

Статья в газете The Denver Post от 13 августа 1970 года (она имеется в моём архиве) озаглавлена: «Now Stalin’s Daughter Is Just a Housewife». Сбылось то, о чём она мечтала: стала женой и домохозяйкой. Но… Через несколько дней после свадьбы миссис Райт обескуражила её сообщением, что у бедного Вэса колоссальный долг, который он не в состоянии выплатить. Он удручён, печалилась «благодетельница», поскольку вынужден объявить себя банкротом и продать ферму в Висконсине, которая ему очень дорога: там жила его мать, дети и его первая жена. Миссис Райт была тонким психологом и умело проводила параллели. Неизвестно, какой была Светлана Питерс-первая, погибшая в автокатастрофе, вторая — оказалась легко бросающейся в авантюры и не способной подчинять сердце разуму.

Не задавшись вопросом, почему Вас скрыл от неё свои финансовые проблемы, она клюнула на крючок и выплатила все его долги (общая сумма составила 460 тысяч долларов), посчитав их своим свадебным подарком, и не составила соглашение, по которому в случае быстрого развода он должен вернуть ей подарок. Затем она сделала вторую ошибку: попросила нью-йоркских адвокатов, контролирующих оба Фонда, перевести её личный Фонд в Аризону. Предчувствуя неладное, они пытались её отговорить, но Светлана руководствовалась не разумом, а эмоциями.

«Любовь не знает полумер: я была целеустремлена на спасение своего мужа», — признавалась она, оправдывая одержимость, с которой ухватилась за Вэса, хотя вспоминается иное объяснение, кажущееся циничным, если позабыть, что оно принадлежит Жванецкому и вырвано из контекста: «Женщина-сорокапятка… Легко идёт на контакты, если их разыщет».

Многоопытные нью-йоркские адвокаты с превеликим неудовольствием уступили просьбе своей подопечной. Супруги открыли объединённый счёт, она открыла Вэсу доступ к её личному вкладу. Затем Вэс уговорил её финансировать ферму по разведению мясного скота, которую задумал его сын… Якобы теперь это будет их совместный бизнес.

Одержав многообещающие победы, Ольга Райт, «верховный вождь» Товарищества Талиесин, решила наложить лапу на второй Фонд.

Юридическая фирма «Гринбаум, Вольф и Эрнст» — попечители Благотворительного фонда Аллилуевой — получила письмо от адвокатов, представлявших Фонд Райта, с просьбой о предоставлении ежегодной дотации в 30 тысяч долларов. К разочарованию миссис Райт, ожидавшей «тарелочки с золотой каёмочкой», попечители ответили, что фонд Аллилуевой невелик, связан обязательствами по содержанию госпиталя в Индии и может выделить им не более одной-двух тысяч.

А вскоре миссис Райт хватил новый удар (как говорил Жванецкий, классик миниатюры, «одно неловкое движение, и вы отец»): Светлана забеременела и отказалась делать аборт. Она посчитала это даром Всевышнего, компенсировавшего ей разлуку с детьми. Ей было 44 года, Питерсу 58. Это её не останавливало, от материнства она не желала отказываться.

В маленьком калифорнийском городке Сан-Рафаэле 21 мая 1971 года (за день до дня рождения сына — об этом совпадении она ни разу не упомянула) она родила дочь, которую назвала Ольгой, в честь бабушки, Ольги Евгеньевны Аллилуевой.

Жизнь в коммуне, где Светлана наравне со всеми питалась в столовой и не имела возможности выпить чашечку кофе в своей комнате, подтолкнула её к мысли купить небольшой домик поблизости от Талиесина. Это позволило бы Вэсу выполнять свои обязанности, а ей вести независимую жизнь. Но в дом, который был куплен на имя мистера и миссис Питерс, после Рождества 1971 года она въехала только с дочерью: Вэс в последний момент заявил, что останется в Талиесине.

Едва прессе стало известно, что супруги живут в разных домах, устами Ольги Райт Талиесин сделал официальное объяснение: «Они разделились, и Уильям Вэсли Питерс желает теперь только развода». Светлана не могла в это поверить, она показывала всем совместную купчую, но так оно и было — больше с неё взять было нечего, и, по мнению Верховной правительницы, которой Питерс слепо повиновался, брак себя исчерпал. Он заявил, что она должна немедленно вернуться в Талиесин либо подать на развод.

У Светланы был ещё шанс спасти своё имущество — для обманутых женщин семейные адвокаты и скорая помощь, и путеводитель, но она искала компромисс и делала одну ошибку за другой, не прислушиваясь к разумным советам. Супруги жили раздельно, но Вэс по-прежнему пользовался её банковским счетом, к которому она легкомысленно не закрыла ему доступ.

Она была в отчаянии, в смятении обращалась ко всем за помощью, не прислушиваясь к разумным советам адвокатов, и не такое видавших. Её лечащий врач посоветовал обратиться к семейному психологу, специализирующемуся на проблемах брака. Тот несколько раз по отдельности выслушал каждого супруга и пришёл к заключению, морально убившему Светлану: «Он считает свою женитьбу ошибкой. Ребёнок его не интересует, он к нему безразличен. — Затем он добавил то, что в утешение сказал бы ей отец Николай: — Вы оба едва знали друг друга. Это было безумием».

В стрессовом состоянии «жертва любви» слышит только то, что хочет услышать, и не воспринимает правды, кем бы она ни была сказана. Она безумно страдала, на коленях готова была смиренно вернуться в Талиесин, на любых условиях, и однажды, не выдержав, поздним вечером приехала туда, прокралась в их бывшую комнату к красавцу Вэсу, устроившемуся в кресле перед телевизором, — она, дочь Сталина, со слезами на глазах бросила себя к его ногам!

Вэс «деликатно» отстранил её. «Ты должна уйти», — с холодной вежливостью произнёс он и проводил до машины. Брак продержался полтора года.

За советом она обратилась к мужу своей приятельницы, молодому энергичному адвокату. Первым делом он разделил совместный счёт, отключив Вэса от кормушки. Затем, когда адвокат ознакомился с документами, он пришёл в негодование и обнажил правду, которую она не в состоянии была воспринять:

— Этот человек не любит вас больше. Он хочет освободиться от уз. Вы думаете, вы удержите его вашими деньгами? Я не знаю, почему вы поженились, но для вас именно сейчас самое лучшее время подать на развод. Поверьте мне, сейчас всё на вашей стороне, абсолютно всё! Вы получите ферму, потому что вы уже вложили в неё в несколько раз больший капитал, чем была её первоначальная цена. И вы должны взять ферму у него и у его сына, который не имеет права тратить ваши деньги подобным образом! Вы и ваша дочь получите всё. Мы подадим в суд в Висконсине, где все вокруг знают, какой большой вклад вы сделали в эту недвижимость. Вы сможете сохранить ферму для себя, или же продать её, или сдавать землю; земля — очень хороший вклад денег. Вам предстоит дать образование вашей дочери. Вы знаете, скольких денег это стоит!? Знаете ли вы, сколько вы потеряли уже с вашим браком? Более семисот тысяч долларов! У вас сейчас только одна треть всего того капитала, который вы принесли ему в день свадьбы! И вы ещё выплатили все его старые долги и спасли от банкротства. Известно ли вам, что вы также уплатили налог на дарственную? Специальный налог, так как ваш заём был ему предоставлен как дар! Он боялся взять заём у вас, потому что тогда ему пришлось бы вернуть вам эти деньги!

Адвокат долго ещё возмущался, но она его не слышала.

Что добавить к тому, что известно веками? Светлана, одурманенная иллюзиями, что Вэс одумается и ей удастся его вернуть, отказалась подавать на развод и требовать возврата денег, выманенных мошеннически, не думая о будущем дочери, и бестолково повторяла, что сделала всё сознательно, из-за любви к Питерсу. Адвокат был бессилен, столкнувшись с глупым упорством и нежеланием бороться. Он отказался вести её дело, которое считал стопроцентно выигрышным, но поскольку она сама отказалась от борьбы, лишь посоветовал ей оформить раздел имущества, чтобы легально зафиксировать раздельное проживание.

Соглашение было подписано в июле 1972 года. Она отказалась от иска на землю и ферму в Висконсине, оставив себе лишь совместно сделанную покупку, маленький домик, который тут же продала. В содружестве с миссис Райт Уильям Вэсли Питерс её обобрал. К счастью, не до последней нитки — этого не допустили адвокаты, не позволившие им запустить руки в Благотворительный фонд.

Юридически закрепив раздельное проживание (сепарейт), Светлана вернулась в Принстон, благо соседи сообщили ей, что её прежний дом, который она оставила два года назад, вновь выставлен на продажу. Она незамедлительно купила его и вернулась на улицу Вильсона, 50, с той лишь разницей, что теперь она уже была 46-летней матерью-одиночкой с 15-месячной дочерью, но нянечки, Александры Андреевны Бычковой, помогавшей вырастить Осю и Катю, рядом не было. Теперь она постоянно должна была нанимать бебиситеров. А материальные убытки составили 700 тысяч долларов.

Чтобы понять, что означают подаренные Питерсу 700 тысяч долларов США, нужно взглянуть на сравнительные цифры стоимости базовых товаров из статистических данных за 1970 и 2010 годы.[101]

Если за точку отсчёта взять рост цен на бензин, то Светлана в ценах 2010 года потеряла из-за своего замужества 700 х 7,58 = 5 306 000 долларов СП1А, а в сравнении с ростом цен на недвижимость почти 7 миллионов долларов. Цифры впечатляющие.

Через год Вэс подал на развод в суд Аризоны, в котором был зарегистрирован брак, и получил его за десять минут — по глупости Светлана в суд не явилась, не наняла адвоката и даже не потребовала алиментов на содержание дочери. С детства привыкшая жить за государственный счёт и иметь многочисленную прислугу, сохранившая и после смерти отца льготы и привилегии, она не научилась практичности и витала в облаках, послушная душевным порывам, подобно ветру, швырявшим её в разные стороны.

Мать-одиночка (1972–1984)

Первый и второй разводы она восприняла легко. При жизни отца, несмотря на 25-летний возраст и наличие двух деток, она чувствовала себя уверенно, зная, что никто не посмеет обидеть дочь Сталина и женихи от неё никуда не денутся. Иллюзия собственной исключительности и поезда Счастья, застывшего на перроне, закончилась весной 1953-го. Всю жизнь она пыталась его догнать, нервничала, срывалась на необдуманные поступки, о которых жалела, и вновь сломя голову прыгала в омут, не изучив предварительно дна…

Брошенная Вэсом и оказавшись в 46-летнем возрасте матерью-одиночкой, она утратила психологическую устойчивость. Последующие двенадцать лет (десять в США, затем два года в Англии) она бросалась из одной крайности в другую, меняла церкви и места проживания. Из-за непрактичности, суетливости и поспешности при принятии решений она растеряла капитал, полученный за две первые книги. Она не работала — редкие эмигранты могут позволить себе роскошь ничегонеделания — и необдуманно-расточительной жизнью подогревала слух, что сидит на «папиных миллионах».

Дом на улице Вильсона она продавала дважды. В первый раз, вернувшись после развода из Аризоны, она смогла его выкупить. Во второй раз, когда она ненадолго перекочевала в Калифорнию и вновь воротилась в Принстон, эта возможность была утрачена. Ничему не научившись, она недоумевала, почему при покупке её бывшего дома так резко возросли цена и налоги.

Когда Ольга была маленькой, Вэс четырежды приезжал в Принстон повидать дочь. Светлана его принимала, невзирая на то, что он фактически её ограбил и не выплачивал алиментов на содержание дочери — она почему-то их даже не требовала, хотя сделать это могла в любой момент, пока дочь не достигла 18-летнего возраста. Затем Вэс исчез на шесть лет и приехал повидаться с Ольгой, когда той исполнилось 10 лет. Отцовских чувств он не испытывал, и Ольга платила ему той же монетой — безразличием.

Утешение Светлана нашла в религии. Несмотря на то, что в Москве она крестилась в русской православной церкви, а Ольгу, из-за отсутствия в Аризоне русской церкви, крестила в греческой православной, она легко переходила из одной христианской конфессии в другую, главным считая не церковные ритуалы, а веру в Спасителя. Ольгу она отдала в частную католическую школу Святого Сердца в Принстоне, а затем, когда подружилась с пастором епископальной церкви Всех Святых, расположенной неподалёку от дома, перешла в её лоно.

Ольга научилась в епископальной церкви гимнам, полюбила музыку и литургию, но странно: Светлана, выросшая на русской культуре и с детства увлекающаяся литературой, сознательно не обучала её русскому языку. Дети, родившиеся в семьях первой волны русской эмиграции, владели родным языком (этому способствовала вера в скорое падение большевистского режима и возвращение на Родину), но и в семьях еврейской эмиграции 70-90-х годов сохранили разговорный русский язык. Случай со Светланой Аллилуевой уникален — она не научила дочь ни одному русскому слову. Её объяснение об эмигрантской раздвоенности души, от которой она хотела уберечь дочь, выше всякого понимания. Она не пожелала сохранить для дочери русский язык, создав ей множество проблем, когда в 1984 году сделала попытку вернуться на Родину.

Деревенские вечера одинокой женщины долгие. Она пристрастилась к джину с тоником, и, когда Ольга засыпала, ежевечерне просиживала за стаканом, постепенно увеличивая дозу, пока вдруг не заметила, что не может остановиться и этим ничем не отличается от своего брата-алкоголика.

Врач, к которому она обратилась, утешил её: это не алкоголизм (алкоголики начинают день с выпивки), и постепенно она сумела себя переломить, подавила привычку просиживать за полночь с джином и тоником, проклиная несостоявшуюся личную жизнь, бывших мужей и любовников.

В 1975 году судьба подарила ей шанс воссоединиться с сыном, но она, забыв свой индийский опыт, им не воспользовалась.

Почти семь лет она не имела от него известий. Последнее письмо датировано было 1968 годом, хотя, переезжая на новое место, она всякий раз сообщала ему свои координаты и телефон. Опасаясь перехвата писем, она писала на адрес клиники, где он работал врачом. Ответа не было, и она не знала, получал ли он их. Однажды она сделала попытку позвонить домой (тогда прямого набора номера не было и связь устанавливали телефонистки). Они успели сказать друг другу: «Алло» — и их разъединили. Телефонистка в Москве сообщила американской коллеге, что «линия испорчена». Светлана понимала: линия прослушивается, сыну не дозволено с ней контактировать.

В начале 70-х годов началась еврейская эмиграция из СССР. В 1972 73 годах по израильским визам выехало за рубеж 31 903 и 34 733 человека (в подавляющем большинстве в Израиль). В 1974 году из СССР уехало менее 21 тысячи, полторы тысячи в Вене изменили маршрут и отправились в США. Обычно с отъезжающими передавались на Запад письма — они в таком случае доходили до адресата не перлюстрированными.

Иосиф Аллилуев, решив в июне 1975-го написать маме письмо, мог воспользоваться этим каналом, но он посчитал, что более надёжным будет передать послание через американского корреспондента в Москве. По непонятным соображениям, тот переслал его в Госдепартамент. В Вашингтоне, ознакомившись с содержанием письма, встревожились и, не желая новых осложнений с Москвой, переслали его Кеннану, бывшему послу США в СССР, жившему в Принстоне и считавшемуся другом (или опекуном) Светланы. В августе Кеннан пригласил Светлану «на чай» и вручил ей письмо, которое она тут же прочла.

Ося сообщил, что разведён, жаловался на одиночество (Лена ушла и забрала сына) и просил гостевого вызова в США, намереваясь остаться. Светлана могла об этом только мечтать! Сын просился к ней! Это же повторение индийского сценария: уехать в гости и стать невозвращенцем.

Кеннан, когда она прочла письмо, объявил решение Госдепа: «Мы поможем ему приехать и повидать вас. Но вы должны дать нам слово, что он уедет обратно. Иначе будет скандал».

Как поступила «умная мать»? Тут же пообещала, что он вернётся, помня цену своим же словам, обязательствам, выданным некогда Косыгину, Сурову, Динешу Сингху, Каулю?.. Нет, она заняла принципиальную позицию и гордо ответила: «В таком случае ему лучше сюда не приезжать», лишив себя свидания с сыном и отказав ему в возможности начать за океаном новую жизнь. Ведь со временем за Осей могла бы последовать Катя…

Неоднократно ей предоставлялся шанс выправить свою жизнь, и всякий раз она бездарно распоряжалась лотерейным билетом, оказывавшимся в её руках. Контакты с сыном прервались вплоть до её переезда в Англию, в Кембридж. А схитри она, дай слово, а потом «посетуй» на взрослого сына, которым она не может распоряжаться, на вновь возникшие обстоятельства, — господи, как только эмигранты ни изощрялись в придумках ради объединения семьи, но, увы, у Светланы на это ума не хватило. Пообещай, что сын вернётся в Москву, — не было бы возвращения в СССР, второго бегства на Запад, конфликта с Ольгой и полного обнищания.

Накопив 30 тысяч долга на кредитных карточках (проценты по ним чудовищные, если займы вовремя не возвра щать), Светлана приняла сумбурное решение: продать дом в Принстоне, выплатить накопившиеся долги, забрать Ольгу из дорогой частной школы и уехать в Калифорнию, где, как ей казалось, жить легко и дёшево. Она это сделала в 1976 году, после четырёх тихих лет в Принстоне, о которых так мечтала, не понимая, что любой переезд поглощает накопления и жить на одном месте проще и экономнее.

В Калифорнии она поселилась в Карлсбаде, купила маленький деревянный домик с садиком и бассейном, затем поддалась уговорам новых знакомых, убедивших её, что Карлсбад это дыра и надо переезжать в Ла-Хойю, где есть университет и бьёт ключом культурная жизнь. Вскоре она поняла, что совершила очередную ошибку.

Ла-Хойя оказался городом богачей, фешенебельным курортом с дорогими магазинами, которые она не могла потянуть, сбережения таяли, а новые не поступали (от алиментов, напомню, она отказалась и трудоустраиваться не спешила). ЛаХойя, жемчужина южной Калифорнии, была ей не по карману. Через несколько месяцев она вернулись в Принстон, но теперь уже в съёмную квартиру. Дом на улице Вильсона, к которому она привыкла, уже не продавался, но, хотя можно было найти нечто подобное, средств на покупку не оставалось. Она вновь отдала Ольгу в дорогую католическую школу Святого Сердца, не доверяя государственной, и, обжёгшись, продолжила поиски недорогой и уютной жизни. Финансы иссякали, новые пополнения при её образе жизни не ожидались. В конечном итоге в августе 1982-го это привело её в Англию.

Можно сказать, что в Англии она оказалась случайно. Не доверяя американским государственным школам, она занялась поиском частных европейских школ-пансионов, нацелилась на Швейцарию (Ольга даже сдала успешно вступительный экзамен в школу Св. Георгия, около Монтре), но когда выяснилось, что в Швейцарии Светлане не дадут статус иностранного резидента, переориентировалась на Англию. В августе 1982 года они поселились в Кембридже, а Ольга оказалась в квакерской школе-пансионе.

Помимо Кембриджа в Англии у неё были другие возможности, имя отца продолжало действовать, с ней охотно знакомились, предлагали помощь и даже работу. Один знаменитый оксфордский академик, приглашая поселиться в Оксфорде, познакомил со своим издателем, который предложил ей написать третью книгу (предполагая, что она будет о Сталине) и обещал издать её. Благодаря его стараниям ей выдали одногодовую визу с правом продления, как писателю, живущему литературным трудом. Был другой вариант: ей предложили поселиться в Лондоне и работать на Би-би-си, в радиовещании на Советский Союз, от чего она отказалась, не желая быть вовлечённой в политику, хотя достаточно много уже сказала первыми двумя книгами.

Итак, распрощавшись с Принстоном и перевезя домашнюю утварь на сохранение в тихий Висконсин, с которым связаны были приятные воспоминания и куда Светлана намеревалась вернуться на постоянное место жительство, она переехала в Англию и почти сразу же совершила новый кульбит: из епископальной церкви перешла в католичество.

Она писала, что с русской зарубежной православной церковью рассталась в США из-за её раздробленности и политических разногласий, оправдывая свои поиски тем, что христианство для неё — «это всеобъемлющая всечеловеческая вера, охватывающая все расы и национальности». Этому отвечала, по её убеждению, римско-католическая церковь.

Через четыре месяца после того как она поселилась в Кембридже, 13 декабря, в день Св. Лючии, Лана Питерс стала прихожанкой церкви Св. Марии и Всех Английских Мучеников. Каждое утро она приходила к причастию. Зимой 1984-го она провела несколько дней в маленьком приюте на восточном берегу Англии, при монастыре Св. Марии в Суффолке.

Такие вот непредсказуемые перевоплощения дочери семинариста и генералиссимуса. Но её ждал ещё один сюрприз (как ей казалось тогда, ниспосланный Свыше): едва она перешла в католичество, в середине декабря в её кембриджской квартире раздался телефонный звонок. Через 15 лет она вновь услышала голос сына…

Поселившись в Кембридже и чувствуя, как иссякают финансы, ободрённая английским издателем, обещавшим издать третью книгу, она принялась за работу. Ей удалось опубликовать рассказ «Девяностый день рождения», вошедший в благотворительный сборник рассказов известных английских писателей и общественных деятелей.[102] Попала она в соавторы исключительно благодаря имени своего отца.

Попытка опубликовать сборник рассказов о её жизни в Америке закончился неудачей: издатель вежливо объяснил, что для коммерческого успеха цельная книга более привлекательна.

Она закончила третью автобиографическую книгу, «Далёкая музыка», которая не заинтересовала издателей ни в Англии, ни в США. Как личность она ничего не создала, не была известным учёным, литератором, артистом или политическим деятелем, вся её известность связана была только с именем её отца — о нём хотели читать и слушать, а её личные переживания, переезды, женитьба и развод — никого не интересовали. Она не Марлен Дитрих, не Мерилин Монро и не Элеонора Рузвельт.

Ей повезло, что в Лондоне оказался старый друг Сингха Тикки Кауль — бывший посол Индии в Китае, в СССР и в США, ставший членом правления ЮНЕСКО. Когда-то он вывез в Индию рукопись «Двадцати писем к другу». Не разобравшись, полагая, что «Далёкая музыка» будет иметь такой же успех, как и две предыдущие книги, он вывез её в Индию, где она была опубликована на английском языке в августе 1984-го с правом продаж в Индии, Пакистане и Бангладеш. Гонорар три тысячи рупий ей не заплатили, издатель сетовал, что название неудачное, читатели думали, что это книга о музыке и не покупали её. Хотя на самом деле из деликатности он солгал, выдумывая оправдание неудачи, — ну, не заинтересовала она никого как личность.

И даже как переводчица она не заинтересовала издателей. Она познакомилась с известным индийским философом и писателем Джидду Кришнамурти и взялась переводить на русский язык его «Дневник». Усилия оказались потрачены зря: издатели посчитали, что книга не будет прибыльной, русскоязычной эмиграции индийский философ неинтересен. Светлане Аллилуевой не повезло: многочисленные книги Кришнамурти начали издаваться в России после развала СССР, и, возможно, в новое время её перевод был бы востребован.

— Мама, это ты? — услышала она в декабре 1982-го голос сына и обомлела.

Светлана хорошо знала Осю, он был осторожен и боязлив, на рискованные решения не способен, и если он позвонил, долго спокойно разговаривал и настойчиво уверенным голосом просил звонить в любое время, когда она пожелает, то что-то стряслось. По собственной инициативе, решила она, он никогда бы не осмелился на звонок, который она связала с начавшимися в Москве переменами — 12 ноября Леонида Брежнева на посту Генерального Секретаря ЦК КПСС и Председателя Президиума Верховного Совета сменил Юрий Андропов.

Мать и сын обменивались телефонными звонками и письмами весь 1983 год. Ося и его новая жена Лида призывали её приехать в Москву, отказываясь рассматривать любой вариант, связанный с вызовом их в гости в Англию. В 1984 году контакты продолжились. Но от Кати, живущей на Камчатке, вулканолога по профессии, вестей не было, и, судя по разговорам с Осей, брат с сестрой не поддерживали дружеских отношений.

Прошло 17 лет после того, как Светлана стала невозвращенцем; 17 лет она жила спокойно, сознательно обрекла себя на разлуку с детьми, понимая, что в обозримом будущем их не увидит, в первую очередь думая о себе и о публикации «Двадцати писем». Она похоронила в себе чувство тоски и ни разу не предприняла попытки с ними увидеться. Даже в 1975 году, когда у неё появился шанс и Ося просился приехать, она им отказалась воспользоваться. И вдруг загорелось! У Светланы возникло жгучее желание повидать детей, обнять внуков, которых она никогда не видела: Катину дочь и Осиного сына. Но вместо того чтобы попросить туристскую визу, гостем приехать в Москву, присмотреться, а затем принимать решения, она как всегда руководствовалась эмоциями, захлёстывавшими рассудок.

Вернувшись в сентябре 1984-го в Англию после летнего отпуска, проведённого вместе с Ольгой на островах Силли в Атлантическом океане, она написала письмо советскому послу в Лондоне с просьбой о возвращении в СССР (не о туристской поездке!) и лично отвезла его в посольство. Холодный приём, с которым её встретили, — напоминающий картину Репина «Не ждали», — её не насторожил, не освежил память, она загорелась и не обращала внимания на детали, понимая (не девочка ведь!), что её возвращение будет использовано в политических целях и какую-то цену, пока ещё не известную, ей предстоит заплатить. Это её не остановило. С дочерью (Ольге пошёл 14-й год) она даже не переговорила, не нашла нужным посоветоваться и проигнорировала её чувства.

Когда через неделю Светлана приехала в посольство, чтобы узнать ответ на свою просьбу, ей были несказанно рады. Знаменитых репатриантов готовы были немедленно переправить в СССР, но такая спешка не входила в её планы, ранее Светлана обещала Ольге во время десятидневных каникул отправиться на неделю в Грецию. Она сообщила временному поверенному в делах о данном дочери обещании, выговаривая задержку до конца октября, и привела его в полный восторг: «Ну, вот и чудесно! А там — к нам, в посольство. Отдохнёте немного и потом — на самолёт и Москву!».

Back to Soviet Union (1984–1986)

Её решение вернуться в СССР было таким же сумбурным и порывистым, как и все остальные опрометчивые поступки, включая переезд в Англию. Лишь в Греции за пару дней до вылета в Москву она призналась дочери, что назад они не вернутся. В Англии, не будучи до конца искренней, Светлана говорила, что из Греции они полетят в Москву повидаться с родственниками, и хотя Ольга в последние дни перед вылетом из Лондона, видя необычные сборы и подозревая неладное, прямо спросила маму: «А потом я вернусь в свою школу?» — она солгала дочери: «Конечно», — опасаясь «бунта на корабле», с которым в Англии она бы не справилась. В Афинах Ольга разрыдалась, узнав правду, но была уже бессильна воспрепятствовать происходящему.

Так, обманом Светлана 25 октября 1984 года привезла в Москву дочь, не говорящую по-русски.

В Афинах Светлана и Ольга Питерс уже были под патронажем советского посольства, сделавшего всё от него зависящее, чтобы их не спугнуть. Игорь Юрьевич Андропов, после смерти отца отправленный послом в Грецию, интеллигентный и высокообразованный, и его жена Татьяна Квардакова, журналистка, расточали теплоту и радушие. Оба прекрасно говорили по-английски — уделили Ольге внимание, и она растаяла. Её страхи исчезли. От предложения Андропова организовать встречу с сыном в аэропорту Светлана отказалась — объяснила тем, что хотела бы избежать эмоциональной встречи на людях, и это воспринято было с пониманием, но так как именитые репатрианты по статусу не могли быть предоставлены сами себе, в Шереметьево их встречала представительница Комитета советских женщин.

Возвращение «блудной дочери» было продумано до мельчайших подробностей. Предусмотрительно именитых репатриантов поселили в огромном двухкомнатном номере гостиницы «Советская», в которой не размещали иностранных гостей, оградив их тем самым от нежелательных контактов. Встречу с сыном и его новой женой организовали в фойе гостиницы. Светлану ожидал сюрприз — рядом со взрослым 39-летним сыном переминался с ноги на ногу её первый муж Гриша Морозов, которого она меньше всего в этот день стремилась увидеть. Однако благодаря его дипломатическим талантам, ему удалось частично занять Ольгу, ошеломлённую безразличием, проявленным к ней российскими родственниками, и разрядить атмосферу. Ося, владевший английским языком, ни слова не сказал сестре, которую он воспринял как бесплатное приложение. Как выяснилось, в ресторане уже был накрыт стол, и Гришино присутствие за столом пришлось кстати — он взял на себя Ольгу, шокированную недружелюбием брата и успевшую в гостиничном номере высказать маме недовольство: «Он только посмотрел на меня сверху вниз, потом — снизу вверх, и не сказал ни одного слова».

Когда началось обильное застолье с тостами за встречу, во время которого мать и сын перепились и плакали горючими слезами, Гриша оказался единственным, кто уделял девочке мизерное внимание. Он подливал лимонад, накладывал в тарелку еду и, чтобы она не скучала, заговаривал с ней, кое-что переводил — мать и сын, забыв о ней, разговаривали по-русски. Жена брата её также игнорировала. Оля молчала, ошарашенная обстановкой и непривычной пьяной средой, в которой она оказалась.

На следующий день в гостинице появился однокурсник Гриши по Институту международных отношений, с которым Светлана была знакома около сорока лет, ставший преуспевающим дипломатом (благодаря тестю Андрею Громыко, члену Политбюро и министру иностранных дел), который заверил её, что «все так рады её возвращению, что пойдут навстречу любым пожеланиям!».

Последующие дни прошли во встречах с чиновниками из МИДа, с министром образования, обсуждавшим главный для Светланы вопрос — школа для Ольги; здесь Светлану постигло первое разочарование — английские школы, на которые она рассчитывала, после снятия Хрущёва были закрыты, а в обычной школе девочка не могла учиться.

Птичка сама залетела в клетку. С первых же дней мидовцы, прикреплённые к Светлане, стали оказывать на неё давление, призывая подать заявление о восстановлении советского гражданства. Она согласилась и под диктовку написала прошение о восстановлении в гражданстве СССР и о «принятии дочери Ольги» в таковое. Затем она безропотно написала заявление об отказе от американского гражданства. С невиданной скоростью, за два дня (обычно процесс принятия в гражданство растягивается на месяцы), все формальности были завершены, и 1 ноября 1984 года Верховный Совет подписал указ о восстановлении советского гражданства.

Она выразила желание созвать пресс-конференцию для иностранных журналистов, чтобы объяснить друзьям мотивы своего возвращения (многие недоумевали и были в шоке), и угодила в ловушку, которую сама же себе заготовила. На пресс-конференции, проведённой 16 ноября 1984 года в Комитете советских женщин, ей пришлось зачитать подготовленный для неё текст, в котором звучали фразы, от которых впоследствии она будет отказываться: что на Западе «ни одного дня не была свободной», была «дрессированной собачкой ЦРУ» и что все годы её «не покидало чувство глубокой вины». Любой, прочитавший четыре её книги, фразу о «чувстве глубокой вины» воспримет с иронией.

Отрывок из пресс-конференции прошёл по Центральному телевидению, её заявление было растиражировано Агентством печати «Новости». Политический эффект превзошёл все ожидания. Оправдания Светланы, прозвучавшие через несколько лет в США американским журналистам и повторённые в «Книге для внучек», что она ничего подобного не говорила и якобы ни разу не упоминала ЦРУ, были лживыми. На пресс-конференции прозвучало: «Я стала в эти годы любимой дрессированной собачкой «Си-ай-эй». Дошли даже до того, что стали говорить мне, что я должна писать, о чём и как». Для ясности: Центральное разведывательное управление, ЦРУ, по-английски: Central Intelligence Agency, или, сокращённо, CIA (Си-ай-эй).

На пресс-конференции в Москве Серж Шенеман, корреспондент «Нью-Йорк тайме», поставил Светлану в тупик прямым вопросом: «Миссис Аллилуева, в своём заявлении вы сказали, что во время вашего пребывания в США вы были в руках… или вами манипулировали, в частности ЦРУ (если я не ошибаюсь, вы упомянули ЦРУ), и Вам не дали возможности поселиться в небольшой нейтральной стране, насколько я помню, вы упомянули Швейцарию. Не могли бы вы сказать, кто и каким образом помешал вам сделать это?».

Светлана стала выкручиваться и повторять рассказ о своих взаимоотношениях с адвокатской конторой, заработавшей на её книге, бездоказательно намекая на её связь с секретными службами. Затем она докатилась до отрицания авторства большей части книги «Только один год» и, не называя известные ей имена (почему же их не назвать, находясь в безопасности, в СССР?), говорить о том, что эти люди были связаны со спецслужбами и являются подлинными авторами книги.

«Я уже сказала, с самого первого момента, как только попала в Соединённые Штаты, я оказалась в руках, во-первых, очень сильной адвокатской фирмы из Нью-Йорка, которая была, так сказать, рукой правительства во всём этом. Ещё в Швейцарии в 1967 году мне дали подписать ряд легальных бумаг, смысла которых я не могла понять, и этот смысл не был мне объяснён. Эти документы, подписанные мною, поставили меня в положение совершенной бесправности: как автор я лишалась всех прав на свою книгу, я должна была делать, что эта фирма говорила. Я помню, как мне предложили поехать туда, потом поехать сюда. Я бы хотела первые месяцы быть в Нью-Йорке, чтобы посмотреть этот город и всё, что там есть. Нет, меня всё время пересылали из одного места в другое, что было всё малоинтересно.

Дальше, моя первая книга мемуаров «Двадцать писем к другу». Эта фирма находилась в очень тесном контакте и с государственным департаментом, и с ЦРУ. Дальше возник вопрос о второй книге, потому что мои мемуары о детстве и о семье Америку не удовлетворили. Написание книги «Только один год» было буквально коллективным творчеством. Моими страницами — была глава об Индии. Тут я писала всё, что хотела. В дальнейшем мне начали говорить и подсказывать, что писать, чего не писать, исключить историю о том, как мы летели из Дели через Рим в Швейцарию, что и почему. Рукопись читалась и перечитывалась целым рядом лиц, большинство из которых я упомянула в конце, выразив им всем ироническую благодарность, о чём они все возражали. Но некоторые лица были там даже не упомянуты, потому что не принято называть имена лиц, которые работают в Интеллидженс».[103]

Примерное поведение было вознаграждено. Правительственным указом покаявшейся дочери Сталина была выделена квартира недавно умершего члена Политбюро Арвида Пельше (более девяноста квадратных метров в новом доме, выстроенном для членов Политбюро), предоставлена машина с шофёром и восстановлена пенсия, назначенная после смерти отца. Радости это ей не доставило. Когда в гостиничном номере мидовцы торжественно зачитали ей правительственный указ, она их вежливо поблагодарила и отказалась от квартиры Пельше, дипломатично сказав, что на двоих это слишком большая площадь и ей надо подумать. Ей было над чем поразмыслить.

Дело не в том, что ни одна московская школа Ольге не подходила. Отношения с сыном, внуком и его новой женой не складывались, и она стала понимать, что совершила оплошность. С Катей их вообще не было — второй год, с момента возобновления контактов с Осей, дочь упорно не отвечала на письма. Но и сына Светлана не узнавала, он всё больше напоминал ей Василия. Пил, сквернословил. Ни разу ей не удалось затащить его в гостиницу и поговорить по душам, один на один. На Ольгу ни он, ни Илья, его пятнадцатилетний сын, внимания не обращали. Как будто они чужие. Зато Светлану хорошо приняли Аллилуевы — четыре двоюродных брата и Кира, двоюродная сестра; приятно удивил Саша, сын Васи от первого брака, ставший режиссёром театра Советской армии — Светлана была впечатлена посещением его спектакля.

Но не для этого она вырвалась в Москву и отказалась от американского гражданства. Она чувствовала себя в Москве неуютно, разочарованной сыном и внуком, обманутой, — ей казалось, что Осю использовали, чтобы выманить её в СССР, и она попросилась в Грузию, написав верноподданническое письмо Тихонову, главе советского правительства, пояснив свою просьбу тем, что в Москве много иностранных журналистов, общения с которыми она хотела бы избежать.

Это письмо сохранилось. Валерию Легостаеву, бывшему члену ЦК КПСС и помощнику Егора Лигачёва, члена Политбюро и второго секретаря ЦК КПСС (1985–1990), перед встречей Лигачёва с Аллилуевой (в апреле 1986 года) было поручено изучить её дело. В 2004 году в газете «Завтра» он опубликовал отрывок из её письма к Тихонову: «Мне не нужны популярность и шумиха. Мне нужны старые камни моей Родины». Завершалось письмо обещанием: «Я обязуюсь— и обещаю ещё раз — встретить с полным пониманием все рекомендации, которые мне предъявят грузинские и центральные руководители, и обещаю моё полнейшее содействие во всех направлениях».[104]

Если текст письма приведён Легостаевым дословно, а не по памяти, в авторской интерпретации, то это означает, что дочь Сталина ещё раз подчеркнула: если потребуется, она готова подтвердить рассказ о кознях Центрального разведывательного управления и отказывается от авторства своей второй книги. Впрочем, я не сомневаюсь, что если какие-то слова Легостаевым изменены, то смысл передан им верно. Возвращаясь в СССР, Светлана прекрасно понимала, что ей придётся пойти на компромиссы с совестью и послушанием отблагодарить за прощение грехов, критику коммунистического режима и советской системы. Ведь, как в старом анекдоте, на вопрос невесты, спрашивавшей раввина, как ей ложиться спать в первую брачную ночь — снимать трусики или нет, — он ответил, что конечный результат будет тот же — с девственностью придётся расстаться.

Её просьбу отдалиться от Москвы восприняли с пониманием. Пробыв в Москве чуть более месяца, 1 декабря 1984 года в сопровождении представителя грузинской миссии в Москве Светлана с дочерью вылетели в Тбилиси.

В Грузии атмосфера была иной, дружелюбной и сердечной, в отличие от московского официоза и фальшивого проявления чувств. Несколько недель дочь и внучка грузинского небожителя провели в правительственной загородной резиденции, а ближе к Рождеству Светлане выделили трёхкомнатную квартиру в элитном доме, выстроенном для работников ЦК компартии Грузии, и дачу в пригороде Тбилиси. Ей предложили домработницу и гувернантку для Оли. От прислуги Светлана отказалась, но согласилась бесплатно пользоваться легковым автомобилем, стоящим наготове в гараже ЦК, и на услуги шофёра. Купить машину и самой ею управлять ей не позволили, сославшись на необходимость «соблюдать предосторожность» — водитель выполнял функции телохранителя и осведомителя.

Оля стала приходить в себя. Она возобновила давнишнее увлечение: занятия конным спортом — министр образования Грузии определил её в школу верховой езды, которую он опекал. Ей выделили персонального тренера, и она стала регулярно ходить в манеж. В школу её не торопили, на дому были организованы уроки русского и грузинского языков и математики с учителем, знавшим английский язык. Результат был ошеломляющим — через полгода Ольга заговорила и на русском, и на грузинском. Через год она могла самостоятельно разговаривать! Оля расцвела, быстро обзавелась друзьями, под руководством музыкального директора одного из театров выучила популярные грузинские песни и научилась аккомпанировать на пианино. Она легко влилась в новую жизнь и влюбилась в Грузию. А Светлана осталась у разбитого корыта.

В июне 1985 года, через восемь месяцев после возвращения в СССР, после многочисленных попыток установить с Катей контакт Светлана получила от неё одностраничное письмо. Оно было отправлено из посёлка Ключи на Камчатке, где Катя работала вулканологом на станции Академии наук.

Кате пошёл семнадцатый год, когда мама стала невозвращенцем. В хрупком возрасте, когда девочки-подростки нуждаются в особом внимании (в 17-летнем возрасте у Светланы вспыхнул роман с Кап л ером), мама поставила личные интересы выше интересов дочери. Отец жил в Ростове с другой семьёй, девочка осталась в Москве на попечении старшего брата и бабушки. Но они не могли заменить мать. Катя считала, что мама её предала. Выстрадав и выплакав когда-то не одну ночь, она написала ей, что «не прощает», никогда «не простит» и «не желает прощать». Она потребовала, чтобы её оставили в покое и не пытались устанавливать с ней контакты. Для сводной сестры в письме сделана было приписка: «Желаю Ольге терпения и упорства». Светлана попыталась с ней объясниться, но её письма остались безответными. Даже приехав с дочерью в Москву, в 1985 году, Катя остановилась у Ждановых, не пожелав увидеться с матерью. Перестрадав, Катя вычеркнула её из своей жизни.

Агасфер уходит на Запад

Первого декабря 1984 года, в 50-летнюю годовщину убийства Кирова (для Сталина оно стало поводом для расправы с политическими противниками), дочь и внучка генералиссимуса приехали на постоянное место жительства на историческую родину отца и деда.

А в марте 1985-го в Советском Союзе родился анекдот: «Утро. Траурная музыка. На телеэкране появляется Игорь Кириллов, диктор Центрального телевидения, и, с трудом сдерживая улыбку, скорбным голосом объявляет: «Товарищи! Вы будете смеяться, но нас опять постигла тяжёлая утрата».

С этим анекдотом взошёл на московский престол Михаил Горбачёв. Ничто с его «приходом на царство» не предвещало перемен, которые потрясут мир, правление началось с громких лозунгов и запретительных компаний — антиалкогольной, сопровождавшейся сокращением производства алкоголя и выкорчёвыванием виноградников, и борьбой с нетрудовыми доходами.

Прошёл 1985 год. Ольга адаптировалась в новой жизни, а Светлану постигло очередное разочарование. С сыном и его новой женой желанной близости не возникло. С тех пор как они уехали в Грузию, Ося ни разу не позвонил. Ей писали племянники и двоюродные братья, на лето в Тбилиси приезжала Кира, двоюродная сестра, быстро нашедшая с Олей общий язык, — сын, дочь и внуки её игнорировали.

Дважды, до своего отъезда в Москву на должность министра иностранных дел СССР (назначение произошло в июле 1985-го), её принял Первый секретарь ЦК Компартии Грузии Эдуард Шеварднадзе. Затем дважды с ней беседовал его преемник Патиашвили. Ей шли навстречу во всём, но никто не мог сделать самого главного, ради чего она вернулась, — восстановить семейные связи, возродить любовь детей, которых она бросила 17 лет назад, и… найти заботливого супруга, с которым успокоилась бы душа. Много ли, на самом деле, женщине надо, чтобы стать счастливой? Но что только ни происходит с ней, когда раз за разом разваливается семья и сексуальная и эмоциональная энергия направляются не по тому руслу!

В семейных конфликтах выслушивать надо обе стороны. Свои обиды Светлана выплеснула в «Книге для внучек», высказала упрёки сыну и не упомянула о недостойных поступках: письмах, написанных его начальству и жалобах в правительство. Настало время выслушать внука Сталина, Иосифа Аллилуева. Его беседа с Александром Колесником состоялась в 1988 году.

«Мне очень тяжело говорить о ней. До её возвращения в СССР я почти 17 лет ничего о ней не знал. В 1983 году получил письмо, где она просила меня помочь возвратиться на Родину, говорила, что находится в тяжелейшем положении, что если она не вернётся, то жизнь её потеряет смысл. Тогда я позвонил ей в Лондон. Для меня это было не так-то просто. Ведь она была лишена советского гражданства, а времена тогда были совсем не те, что сейчас. И, тем не менее, я старался понять её, помочь ей. В ноябре 1984 года она прибыла. Ждал ли я этого момента? Безусловно. Когда она пришла в мою семью, мы постарались сделать всё, чтобы она чувствовала родные стены. Всё, что она оставила в моём доме после своего отъезда из СССР, было сложено в корзины и ждало её. Рассказал я ей и о фотографиях и трёх портретах, которые ждали её на даче. Поначалу её это совсем не интересовало. Но через некоторое время она начала делать то, что в моём сознании не укладывается до сих пор. Она оскорбляла мою жену. Нанесла тяжелейшую травму как мать мне. Уехав в Грузию, она через Совмин Грузии потребовала, чтобы я вернул ей портрет матери. Я до сих пор не могу понять, почему она не сделала это по-человечески. Если она приехала в СССР, чтобы собрать материалы для своей новой книги, чтобы поправить своё материальное положение, то это не делает ей чести. В СССР её принимали хорошо. Но, находясь в окружении внимания и забот, которые ей были оказаны — хорошая квартира, специальное обеспечение, в том числе и денежное, — она не стремилась вникнуть в жизнь советских людей. Она её просто не знала, да и по своему характеру маловероятно, чтобы могла проникнуть в неё. Из Тбилиси она через некоторое время отправила письмо на имя М. С. Горбачёва с просьбой принять её и разрешить выехать из СССР. Никаких задержек не было. Разбирались только по её жалобам со мной. Не зная даже толком, над чем я работаю, она подвергла сомнению мою квалификацию врача, мою степень подготовленности как учёного. Мне пришлось давать разъяснения по её просьбе в партийных органах».[105]

Что-то в его словах соответствует действительности, что-то не очень. Истина в семейных разборках, как правило, находится посередине.

А психологическое состояние Светланы с каждым месяцем ухудшалось, она не могла найти занятие по душе и срывала настроение на дочери, у которой с началом переходного возраста (в мае девочке исполнилось четырнадцать лет) появились кавалеры. Всё чаще Светлана была не в силах совладать с нервами. Её убивал быт, от которого она отвыкла: отключения воды, телефона, немытые лестницы, грязные подъезды многоквартирных домов.

В декабре 1985-го, так и не обретя душевное успокоение, Светлана написала письмо Горбачёву, в котором объявила, что целью её возвращения было воссоединение семьи, но поскольку этого не произошло, то она просит разрешения на выезд из СССР. Кремль ответил молчанием. Но Светлана умела добиваться своей цели. Если гора не идёт к Магомету, то… В феврале 1986-го Светлана с дочерью отправилась в Москву добиваться разрешения на выезд.

Остановилась она у самого младшего из двоюродных братьев, Володи, сына Анны Сергеевны Аллилуевой. Слух о её приезде быстро распространился среди родственников. Прознал об этом и первый муж, Гриша. Он заявился в гости, якобы для того, чтобы узнать, как обстоят дела у Светланы. Выслушав её, — она рассказала ему о желании выехать из СССР — он дал ей телефон высокопоставленного кагэбиста, загадочно сказав: «Возможно, ты что-либо у него выяснишь». Она удивилась сделанному открытию: бывший муж близок к высоким чинам Комитета Государственной Безопасности. Впрочем, в СССР такая близость была в порядке вещей: карьерные и творческие достижения зачастую достигались дружбой с Лубянкой.

Случайные встречи хорошо подготавливаются. После безуспешных попыток узнать реакцию Горбачёва на её просьбу Светлана обратилась к рекомендованному Гришей «осведомлённому чекисту». Он оказался генералом в штатском, неоднократно бывавшим в Англии и в СТТТА. С милой улыбкой, стараясь завоевать доверие Светланы, генерал признался в близости к советскому посольству в Лондоне, сообщив, что был первым, кто предложил разрешить ей вернуться в СССР и его мнение оказалось решающим при принятии положительного ответа.

На вопрос Светланы, получил ли Горбачёв её письмо, «осведомлённый чекист» напустил туману: «Он знаком с его содержанием». Затем генерал сообщил ей о принятом наверху решении:

— Ваша дочь может возвратиться в свою школу в Англии, это не проблема. Конечно, она теперь поедет туда как советская гражданка и сможет приезжать к вам сюда на каникулы. Это всё очень просто устроить.

Светлана поняла: из «золотой клетки» её так легко не выпустят. Ольга может спокойно уехать в Англию, а она остаётся заложником. Тогда она поменяла тактику. В её сумочке лежало письмо американского консула в Москве, попавшее в Тбилиси окольным путём, из Принстона. Потеряв всякую надежду официально передать ей письмо, консул переслал его в США, адвокату, занимающемуся делами Благотворительного фонда. В письме был ответ на давнее заявление о выходе из американского гражданства. Консул оповестил Светлану, что, несмотря на её заявление, она и Ольга Питерс сохраняют гражданство США до тех пор, пока не откажутся от него под присягой в присутствии американского посла.

Получив отказ, Светлана решилась на демарш: использовать письмо для входа в американское посольство. Вместе с дочерью она подъехала к посольству и заявила дежурному офицеру охраны, что она гражданка США и хочет видеть посла. На просьбу предъявить американский паспорт она показала письмо. Как она и предполагала, её в посольство не пропустили, предложив в помещении охраны дождаться кого-либо из начальства. Приехал всё тот же кагэбэшный генерал. Он был взволнован и весьма серьёзно воспринял её попытку повидаться с послом. Стараясь сохранить вежливый тон, он настойчиво предложил ей уехать в Тбилиси, и как можно скорее.

— Но я до сих пор не получила ответа на мой запрос! — ответила Светлана. — Я хочу выехать вместе с дочерью. Я писала об этом Генеральному секретарю.

Генерал был непреклонен, и Светлана не стала спорить с Комитетом Государственной Безопасности. Она достигла желанной цели, поставила в известность о том, что у неё есть документ, подтверждающий американское гражданство, и что она от своих прав не отступится. Этого, она посчитала, на данный момент предостаточно. На другой день она с дочерью уехала в Грузию.

Свой 60-летний юбилей дочь генералиссимуса встретила в одиночестве в тбилисской квартире, проклиная себя за опрометчивое решение вернуться в СССР.

Недаром говорят: «Все болезни от нервов, и лишь одна от удовольствия». В детстве Светлана часто болела, в 35-летнем возрасте появились невралгические боли в области сердца, она страдала депрессией, чему способствовали неурядицы в личной жизни. Нечто подобное стало происходить по возвращении в Грузию. Для Оли было получено разрешение на выезд, и, как советская гражданка, до 16 апреля она должна была выехать на учёбу в Англию. Светлана не хотела разлучаться с дочерью, опасаясь ситуации, при которой им не позволят воссоединиться. Неопределённость положения заставляла её нервничать, и это спровоцировало сердечные боли, чуть было её не погубившие…

Светлана 14 марта вторично написала письмо Горбачёву, в котором сравнила свою жизнь в Грузии с жизнью птицы в золотой клетке и попросила разрешения встретиться с консулом или послом США для обсуждения возможности выезда её и Ольги на Запад. В конверт она вложила заявление о выходе из гражданства СССР и для надёжности отправила его в Москву через курьера ЦК компартии Грузии, не знавшего, какую он везёт «бомбу» генсеку. Затем она стала укладывать чемоданы, намереваясь быть в Москве 20 марта, на «нейтральной территории» встретиться с представителями американского посольства и получить новый паспорт взамен истекшего (через Мардж, родную сестру Вэса, с которой она поддерживала дружеские отношения, она назначила американцам встречу в гостинице «Советская»). И тут её прихватили сердечные боли…

Она поспешила в поликлинику. У неё обнаружили высокое давление, врач прописала таблетки, которые она успела принять, но ночью начался приступ: Светлана проснулась от боли в груди, начала задыхаться, разбудила Олю и попросила срочно вызвать скорую помощь.

Это в США — сужу по своему опыту — скорая приезжает через пять минут. А в СССР в середине восьмидесятых, да ещё ночью… Проблемой стало недостаточное знание Олей грузинского языка — по телефону надо было говорить по-грузински, на русскоязычные вызовы машины скорой помощи выезжали в последнюю очередь — и Оля побежала к соседям. Ей долго не открывали дверь. Затем, когда Оля всё объяснила, соседи долго дозванивались до неотложки. Напоминаю, что Светлане выделили квартиру в привилегированном доме, выстроенном для партийной элиты Грузии. Как обслуживались в таком случае рядовые граждане — ведь не в каждой квартире был тогда телефон?

Приехала скорая помощь, не сумевшая выправить ситуацию, и врачи уже сами вызвали ещё одну неотложку. Пульс еле прослушивался. Артериальное давление упало до нуля. Светлану тошнило, она стояла на коленях на полу возле кровати, боясь лечь в постель и сомкнуть глаза. Ей казалось, что если она их закроет, то уже никогда не разомкнёт. Один укол кофеина, другой… Ей становилось всё хуже и хуже, по ужасающим взглядам врачей она понимала, что шансов немного. Наконец, уколы подействовали и она начала нормально дышать. Она чувствовала, что едва не переступила порог между жизнью и смертью. На карете её отвезли в правительственную больницу, где врачи определили, что у неё был сильный сердечный спазм, сопровождавшийся аритмией, зачастую легко переходящий в инфаркт миокарда, но в данном случае обошлось. Её накололи лекарствами, и она проспала сутки, а проснувшись, обнаружила вокруг себя перепуганных друзей и Олю.

Едва к ней начались возвращаться силы, в палате раздался телефонный звонок. Звонил Ося. Более года он не подавал признаков жизни, но по правительственным каналам до Москвы уже дошла весть, что дочь Сталина находится при смерти, и, на всякий случай, его уже проинформировали. Всё-таки Иосиф Григорьевич Аллилуев, уважаемый человек, врач-кардиолог.

К Светлане вернулись бойцовские качества — верный признак выздоровления, и на вопрос сына о самочувствии, вместо того чтобы, как в старом одесском анекдоте, задорно ответить: «Не дождётесь!» — она зло поинтересовалась: «Ты что, хоронить меня собрался? Ещё не время». На этом разговор с сыном окончился. Это были последние слова, сказанные ими друг другу. Больше он не звонил…

Врачи объяснили ей: сердечный спазм зачастую приводит к внезапной смерти, его причина: эмоциональный или физический стресс. Они рекомендовали полный покой, не догадываясь, что Светлана «лежит на горящих угольях», с мыслями о просроченном свидании с американцами.

Она рвалась в Москву и была напугана неожиданной задержкой. На ум приходили мысли о людях, неугодных властям, которых до смерти залечивали в советских больницах. Она припомнила загадочную смерть Фрунзе, описанную Пильняком в «Повести непогашенной луны», вспомнила о смерти брата— ей всегда казалось, что его «залечили», — она знала о психушках, в которых исчезают инакомыслящие, и думала лишь о том, как выбраться из лечебницы. Звонок сына её насторожил. Она не сомневалась в том, что он сотрудничает с органами, и была уверена, что они использовали его, чтобы вытащить её в СССР. Она боялась, что руками сына её запрут в спецбольнице и он, врач-кардиолог, будет рассказывать иностранным журналистам о тяжёлой болезни мамы, оказавшейся неизлечимой, и затем со скорбным лицом поведает о её кончине. Конечно, они поверят ему. А у КГБ исчезнет головная боль, называемая Светлана Аллилуева.

Настало воскресенье. В больничном халате Светлана вышла в коридор на прогулку. Он был пуст. Прогуливаясь и озираясь по сторонам, она убедилась, что врачей нет, младшего медицинского персонала немного. И тогда её осенило: она вспомнила, как, одурачив охрану, бежала из советского посольства в Индии. Она вернулась в палату, надела домашнее платье, пальто, как ни в чём не бывало вышла в коридор и с милой улыбкой смело направилась к больничному выходу. Встречавшиеся по пути пациенты, прогуливающиеся в больничных халатах, сёстры, нянечки, которых она одаривала улыбкой, отвечали ей тем же. Одни полагали, что её отпустили домой, другие видели в ней посетителя. Она подошла к старику-швейцару, контролирующему входную дверь, одарила его наищедрейшей улыбкой, которую только могла изобразить, и он заботливо распахнул перед ней обе половины дверей. Стараясь твёрдо стоять на ногах, несмотря на дурман от лекарств и слабость, она пересекла больничный двор, добралась до троллейбусной остановки — благо та была за углом, и вскоре оказалась дома, безумно счастливая от того, как ей лихо удалось выбраться из лечебницы.

Из США позвонила Мардж. Встревоженным голосом спросила, почему в условленный день, 20 марта, сотрудники посольства не застали её в гостинице. Светлана объяснила ей ситуацию и обещала быть в Москве через неделю, 27 марта. Она чувствовала, что в Тбилиси уже не вернётся, но чтобы за оставшиеся перед отъездом дни не возникло непредвиденных ситуаций, почти ни с кем не прощалась, в отличие от Ольги, у которой не просыхали глаза от разлуки с новообре-тёнными друзьями.

…Прошло семнадцать месяцев, как Лану и Ольгу Питерс из аэропорта Шереметьево привезли в гостиницу «Советская» — Светлану, с оптимизмом глядящую в будущее, мечтающую обнять детей и внуков, и «немую» Олю в ужасе от мысли, что ей предстоит жить в непривычном для неё мире. Теперь мать и дочь оказались в той же гостинице, вновь раздираемые противоположными чувствами: Светлана — стремящаяся выбраться за рубеж вместе с дочерью, и Оля — с заплаканными глазами, попрощавшаяся с дружелюбной Грузией.

Устроившись в гостинице, Светлана отправилась на почту и послала телеграмму в Кремль, Горбачёву, с уведомлением о вручении. Она просила его ответить на её письма. В другое время такую телеграмму на почте у неё бы не приняли и вызвали бы милицию. Но на дворе уже был март 1986-го. На следующий день она получила извещение, что телеграмма доставлена адресату.

На этот раз ей не пришлось ждать ответа месяцами. В гостиничный номер позвонил её мидовский опекун и сообщил, что она также может выехать за рубеж. Светлана торопливо ответила, что желает выехать с её новым американским паспортом на следующий же день после отъезда дочери. После долгой паузы мидовец ответил: «Хорошо. Но до этого вас примут в Центральном Комитете».

Об этой встрече есть разные воспоминания, как обычно противоречивые (сравнивая их, легче установить истину, ибо мемуаристы невольно себя приукрашают): Аллилуевой, в «Книге для внучек», и Легостаева, помощника Лигачёва, присутствовавшего при встрече и проводившего рабочую запись беседы.

Светлана писала, предполагала, что встретится с Горбачёвым, однако её принял Лигачёв, в то время второе лицо в партии, и инициатива встречи исходила не от неё. Её воспоминания о беседе с Лигачёвым скупые — в отличие от Легостаева она не вела запись, но уж очень они отличаются. По Аллилуевой, беседа была недружелюбной, Лигачёв грозно предостерёг её от антисоветской деятельности.

«Товарищ Лигачёв был коренастым, с простым лицом и хитрыми мужицкими глазами того серого цвета, что выражает из всей возможной гаммы человеческих чувств только непреклонность. Как и Михаилу Суслову тогда, ему было сейчас трудно со мной разговаривать, трудно сдерживать своё убеждение, что выехать из СССР советский человек может только в силу помешательства. Люди его круга так и полагают. Ему нужно было услышать от меня — почему. Я повторила опять всё, что уже написала Горбачёву, а секретарь записывал, стенографировал наш разговор.

«Ну что ж, — сказал он, наконец, — Родина без вас проживёт. А вот как вы проживёте без Родины?».

…«Так куда же вы едете отсюда?» — спросил он, как будто бы им было это неизвестно. Как можно более безразлично и без нажима я ответила: «В Соединённые Штаты. Я жила там много лет». Он молча смотрел на меня в упор. Молчала и я.

«Ну-с, ваш вопрос был разрешён генеральным секретарём, — сказал он, наконец. — Он сожалеет, что не смог лично принять вас. Но — ведите себя хорошо!» — вдруг поднял он вверх палец. Это было сказано серьёзно и даже с долей угрозы в голосе».[106]

Теперь другие воспоминания, диаметрально противоположные по смыслу, того самого секретаря, который, по признанию Аллилуевой, стенографировал её разговор с Лигачёвым.

«Перед отъездом она обратилась к Горбачёву с просьбой о личной встрече. Почему-то он от этого удовольствия уклонился, поручив встретиться Лигачёву.

…Член Политбюро, Секретарь ЦК КПСС Лигачёв принял Аллилуеву в пятницу 4 апреля в своём рабочем кабинете на Старой площади. Разговор был очень тёплым, дружеским, продолжался минут 40. Я вёл его рабочую запись. Поначалу Аллилуева пожаловалась на своих детей, которые её не понимают. Потом Лигачёв поинтересовался, изменилось ли, по её наблюдениям, что-нибудь в СССР с той поры, как она уехала? Она ответила: «У вас очень сильно вырос кинематограф. Советский кинематограф сейчас лучший в мире. А в остальном всё по-старому. Вы хотя и открещиваетесь от Сталина, но идёте по сталинскому пути».

Затем принялась объяснять, как, по её мнению, следует преобразовать СССР.

…В заключение Лигачёв спросил, есть ли у неё просьбы к советскому руководству. Она назвала две. Первая — опубликовать в стране её «Двадцать писем к другу», а то многие думают, будто Аллилуева уехала за границу только из-за денег. Подумав, Лигачёв ответил: «Сейчас, наверное, рановато, но опубликуем обязательно». Вторая просьба заключалась в том, чтобы разрешить Ольге приезжать в Грузию на каникулы, поскольку в Тбилиси у неё появились друзья, с которыми она хотела бы продолжать встречаться. Снова подумав, Лигачёв сказал, что лично он не видит препятствий для таких поездок. Но, возможно, они будут привлекать к себе внимание прессы. Поэтому для окончательного ответа ему нужно сначала посоветоваться с Михаилом Сергеевичем. После этого собеседники встали из-за стола и стали прощаться. Светлана Иосифовна подобралась, сделалась официальной и заявила то, что я записал за ней буквально: «Отныне я намерена вести за границей жизнь частного лица, не встречаться с репортёрами и не публиковать никаких материалов, которые могли бы нанести ущерб престижу Советского Союза. Это моё твердое решение, я устала от политики и прошу передать мои слова Михаилу Сергеевичу. Прошу также передать извинения за хлопоты, которые мы с дочерью причинили невольно Советскому правительству».

Вечером того же дня Лигачёв лично позвонил в номер 408 гостиницы «Советская», где остановились Аллилуева с дочерью, и сообщил им от имени советского руководства, что Светлана Иосифовна и Ольга могут приезжать в СССР в любое удобное для них время, вместе или порознь, на любой срок».[107]

После отъезда Светланы на Запад появились инициированные властями воспоминания её племянников, детей Якова — Иосифа и Галины Джугашвили — о её грубости, несдержанности и неадекватном поведении; работники музея Сталина в Гори свидетельствовали о постоянных упрёках и недовольствах, высказываемых своенравной дочерью, принявшейся всех наставлять. Не удивлюсь, если некоторые «воспоминания» о втором пребывании Аллилуевой в СССР, включая рассказы о несносной, сварливой и грубой психопатке, — подготовлены госбезопасностью, которой надо было объяснить согражданам повторный уход Светланы на Запад. А по части дезинформации и распространения слухов они были специалистами. Как умело был продуман слух, появившийся с началом десталинизации, что Хрущёв обрушился на Сталина из-за мести.

Сделано всё было мастерски, «информация» исходила от замначальника управления кадров Министерства обороны генерал-полковника Кузовкова. Он якобы обнаружил документы (они нигде не демонстрировались), что сын Хрущёва Леонид, военный лётчик, оказывается, не пропал без вести, не вернувшись с боевого задания, а добровольно сдался в плен и сотрудничал с немцами. В конце войны он якобы попал в руки СМЕРШа и трибунал приговорил его к расстрелу. Никита Сергеевич у Сталина в ногах валялся, просил пощадить, а тот ответил с презрением: «Мой сын попал в плен, вёл себя как герой, но я отказался обменять его на фельдмаршала. А твой…» Так родилась на Лубянке «утка», напоминающая анекдот: «Если хочешь сделать кому-нибудь неприятность, распусти слух, что его жена б*ядь, и пусть он ходит и всем доказывает, что это не так».

Местью за сына сталинисты пытались объяснить доклады Хрущёва на XX и XXII съездах…

Но, допуская, что воспоминания о невыносимом характере Аллилуевой, появившиеся после её отъезда, частично верны, я вспоминаю рассказ Ираклия Андроникова, известного лермонтоведа, о причине дуэли Мартынова с Лермонтовым. Его рассказ отличался от официальной версии. Со слов Андроникова, в Пятигорске на балу Лермонтов пригласил некую княгиню на танец, а когда та ему отказала, обиделся, устроился в углу зала, нарисовал даму обнажённой и пустил рисунок по кругу. Когда Мартынов его получил, он подошёл к Лермонтову и влепил пощёчину. Эта история прозвучала в 60-х годах прошлого столетия на Центральном телевидении в цикле передач «Ираклий Андроников рассказывает».

Не берусь утверждать, что так оно и было в действительности. Сплетни и слухи зачастую становятся правдой, исчезающей под тоннами лжи, и тогда былью становятся легенды о греческих богах. Но если всё так и было и Лермонтов был мерзкой личностью, заслуживавшей наказания, то всё плохое забылось давным-давно — зато остались проза и стихи, им написанные, на которых выросли поколения.

Это же я могу сказать и о Светлане Аллилуевой. Какой бы несносной (если это правда) она ни была в быту, остались книги, бесценные документы эпохи, которые цитирует каждый, берущийся писать о Сталине, его режиме и советской эпохе.

Как сложилась в дальнейшем судьба наших героев?

Светлана Аллилуева как бы повторила судьбу Агасфера, Вечного странника, по преданию обречённого на вечные скитания до Второго пришествия Христа.

Вернувшись из СССР, она поселилась в штате Висконсин, в окрестностях Спринг-Грин. Написала «Книгу для внучек: путешествие на Родину», которой надеялась поправить свои финансовые дела, но англоязычных издателей книга не заинтересовала, и маленьким тиражом она была издана на русском языке в Нью-Йорке Liberty Publishing House, не принеся ожидаемых дивидендов ни ей, ни издателю.

В начале 90-х, растратив почти все сбережения, она переехала в Англию, в Бристоль, в дом для престарелых, затем короткое время жила в монастыре св. Иоанна в Швейцарии, потом вновь вернулась в Англию. Но и там Светлана не нашла успокоения, уехала в США и в третий раз поселилась в штате Висконсин, в окрестностях Мэдисон, где в июле 1991 года умер её последний муж, Уильям Вэсли Питерс. Там в 2007 году, после длительных уговоров, она дала многочасовое интервью Светлане Паршиной, вошедшее в её дебютный документальный фильм «Svetlana About Svetlana» и использованное на следующий год в художественно-документальном фильме «Светлана» (режиссер Ирина Гедрович). Подтекст обоих фильмов был недоброжелательным, автор сценария и режиссёр не скрывали своей неприязни.

Мне сложно судить, какой дочь генералиссимуса была в двадцати-тридцати-сорокалетнем возрасте (с годами характер меняется), но в 80-летнем, как можно судить, слушая эмоциональную речь, записанную Светланой Паршиной, местами взрывную, неуважительную к интервьюеру, сопровождающуюся гримасами и ужимками, характер Сталиной-Аллилуевой-Питерс стал труднопереносимым. Впрочем, как и у многих пожилых людей, измученных одиночеством и болезнями. Возможно, этому способствовала неустроенность личной жизни — одинокие женщины зачастую бывают взвинченными и издёрганными. Не помогли и религиозные конфессии, которые Светлана перепробовала в поисках успокоения. Дочери Сталина была уготована судьба Агасфера.

Где бы Светлана ни находилась, она была заложницей имени своего отца и изломанной личной жизнью расплачивалась за его преступления. Глядя на неё восьмидесятилетнюю и вспоминая имена её близких друзей — не каждый может похвастаться дружбой с Каплером, Раневской, Самойловым, Герасимовым — приходит на ум стихотворение Николая Заболоцкого о старой актрисе, давнем кумире театральной Москвы.

Заканчивается стихотворение гениальной строкой, применимой ко многим угасшим звёздам. Племянница старой актрисы рассматривает портреты красавицы (ныне сгорбленной старухи), бывшей когда-то кумиром театральной Москвы и владычицей самых лучших умов, и недоумевает. Заболоцкий нашёл нужные слова: «неразумная сила искусства». В какой-то мере оно применимо к Светлане. Не её вина, что личная жизнь сложилось не так, как она хотела. Оказывается, не только сын, но и дочь отвечает за своего отца. А у Заболоцкого:

Нам тоже дано понять не всё, но это и необязательно. Чистые глаза без брёвен и соринок только на иконах, на ликах святых. Тема «гений и злодейство» неисчерпаема. Не нам быть судьями Сетанки-Светланы-Фотины-Ланы Сталиной-Аллилуевой-Питерс.

В 2010 году, не желая общаться с журналистами, Лана Питерс переехала в Ричланд Центр (Richland Center), маленький и глухой городок штата Висконсин, в котором проживает чуть более 5 тысяч жителей. И вновь в дом для престарелых… В 2011-м ей исполнилось 85 лет.

Её дочь Ольга Питерс (ныне она Chrese Evans) живёт в Портленде, в Орегоне. Ей передалось одно из увлечений матери, и какое-то время она исповедовала тибетский буддизм. Высокий рост, осанку и завидную внешность Ольга унаследовала от отца. Ни на мать, ни на щупленькую Катю, старшую сестру, она ни капельки не похожа.

О старшей дочери, Екатерине Юрьевне Ждановой, старшем научном сотруднике института вулканологии, мало что известно. Внучка двух бывших членов Политбюро выбрала затворнический образ жизни на окраине Евразии. Камчатка она и есть Камчатка. Там же, в посёлке Ключи, живёт её дочь Аня и внучка Вика. Светлана их никогда не видела…

Сын, Иосиф Григорьевич Аллилуев, доктор медицинских наук и заслуженный деятель науки РСФСР, скончался на 64-м году жизни в Москве от инсульта 2 ноября 2008 года.

Первый, второй и третий мужья также умерли. Григорий Морозов — в Москве, 10 декабря 2001 года, Юрий Жданов — в Ростове-на-Дону, 19 декабря 2006 года, а Иван (Джоник) Сванидзе — где-то между 1987 и 1990 годами.

Светлана Аллилуева и Сергей Хрущёв

Пора в повествовании ставить точку. Но когда наступает время финального аккорда, почти всегда возникает маленькое «но» — что-то оказывается недосказанным.

За 45 лет, прошедших с тех пор как Светлана Аллилуева стала невозвращенцем, о ней говорено и переговорено, перемыты все косточки, — за то, что бросила детей, Родину, отреклась от отца и уехала в стан недругов советского государства! Кем только её ни называли в советской и постсоветской прессе: психопаткой, неврастеничкой, сексуально-распущенной женщиной необузданных страстей…

Не берусь никому быть судьёй. Ей — тем более.

Но в это же время тихо и незаметно развивался похожий сценарий, и на заокеанском побережье в том же статусе — гражданина США — обосновался Сергей Хрущёв, сын преемника Сталина на посту лидера партии. Младший сын того самого Хрущёва, который в 1959 году заявил вице-президенту США Ричарду Никсону во время осмотра им американской выставки в Сокольниках: «Мы вам покажем кузькину мать», а американским журналистам, не найдя нужных слов, пригрозил: «Мы вас закопаем», подразумевая тезис Маркса, что «социализм является могильщиком капитализма». С этой, стало быть, целью: гробокопателя, — с лопатой в руках — Сергей Хрущёв принял американское гражданство.

Он родился в 1935 году, был на девять лет моложе Светланы. В детские и студенческие годы они не встречались. И друзьями не могли быть — не только потому, что из разных поколений. Светлана дружила со сверстниками: Светой Молотовой, Марфой Пешковой, Серго Берией и Степаном Микояном. Она жила в мире литературы и искусства, дружила с Фаиной Раневской, Татьяной Тэсс, Сергеем Герасимовым, влюблялась в Алексея Каплера, Андрея Синявского, Давида Самойлова…

А Сергей Хрущёв был технарём. Но его жизнь, начиная с 1966 года, развивалась по схожему сюжету— как будто они были сводными братом и сестрой. Сергей Хрущёв тяжело переживал опалу отца. Узнав из передач «Голоса Америки» и Би-Би-Си об издании «Двадцати писем», он также загорелся желанием опубликоваться на Западе.

Пожертвовала бы Светлана детьми (дочери на момент принятия решения было шестнадцать лет) и рванула бы в неизвестность, в эмиграцию, если бы не было рукописи «Двадцати писем к другу», которые жгли ей душу? Вряд ли. Рукопись стала путеводителем. Она хотела увидеть её напечатанной со своим именем на обложке. Ею руководило авторское тщеславие — ведь первые рассказы она сочинила, будучи школьницей, и завидовала литераторам, с которыми работала и дружила. Опубликовав в США вторую книгу воспоминаний, она гордо говорила о себе: «Я — писательница, не домохозяйка», — и пыталась заинтересовать издателей сборником рассказов…

Но когда в Индии Светлана держала в руках рукопись «Писем» и разрывалась в сомнениях: стать невозвращенцем и опубликовать «Письма» или вернуться в СССР, к детям, и похоронить мечту о литературной славе, Сергей Хрущёв только начинал работу над отцовскими мемуарами.

Он добился осуществления своей мечты. В 1970 году воспоминания Никиты Хрущёва были изданы в США и переведены на 16 языков. В России они были опубликованы лишь в 1999 году.

На исходе двадцатого века переехав в США на постоянное место жительства, Сергей Хрущёв вспоминал о событиях тридцатилетней давности: «К тому времени я втянулся в прежде незнакомый мне труд, увлёкся им, считал работу над мемуарами своим делом. Я постоянно думал о них, приставал к отцу с предложениями и советами. Мне мерещились красиво изданные тома. (Курсив мой. — Р. Г.) Так что ко всякому вмешательству в мою новую «епархию» я бы отнёсся ревниво, как к вторжению непрошеного гостя. Потому-то индифферентность сестры <Рады Аджубей> меня устраивала».[108]

Его епархией стали воспоминания отца, опального пенсионера союзного значения, ученика, соратника и хулителя Сталина, которого он убедил разговориться перед магнитофоном. Когда Би-Би-Си зачитывало главы из книги Светланы Аллилуевой, Сергей слушал их вместе с отцом и грезил томами его мемуаров.

Он никогда не был гуманитарием, окончил школу с золотой медалью, затем, в 1958 году, — Московский Энергетический Институт, факультет электровакуумной техники и специального приборостроения, работал в космической отрасли, участвовал в разработке проектов крылатых и баллистических ракет, защитил докторскую диссертацию. Его жизнь изменилась после октябрьского 1964 года пленума ЦК КПСС освободившего «по состоянию здоровья» Никиту Сергеевича от партийных и государственных должностей.

В августе 1966 года Сергей Хрущёв начал делать первые магнитофонные записи. Их надо было ещё расшифровывать, распечатывать, редактировать… Дело продвигалось медленно. Осенью 1967-го Би-Би-Си зачитывало выдержки из «Двадцати писем». Это его подстегнуло. Сергей привлёк к работе помощницу, сотрудницу конструкторского бюро, приспособил к магнитофону наушники, печатную машинку, и дело ускорилось.

…Никита Сергеевич благоволил к Светлане, справедливо считая, что благодаря её матери ему выпал счастливый билет и его заметил «отец народов». Хрущёв был потрясён, услышав, что Светлана стала невозвращенцем. «Несколько дней не верил этому, пока не получил неопровержимых подтверждений, — наговорил он на магнитофон. — Её книги я целиком не читал. Западное радио передавало выдержки из неё, которые были ему выгодны. Может быть, такие места и не характерны для всей книги, но то, что было передано, мне показалось, по меньшей мере, странным. Как советский человек, выросший в наших условиях, да ещё дочь Сталина, мог написать такое?».

Затем он произнёс фразу, которую с оговоркой можно отнести к его сыну: «Осуждая Светлану за то, что она приняла неразумное решение, я осуждаю и тех, кто не подал ей руку, чтобы помочь ей найти правильное решение, и своими глупыми шагами толкнул её на неверный поступок».

В 1991 году Сергей Хрущёв был приглашён в США, в Институт международных исследований университета Брауна, для чтения лекций по истории «холодной войны». Он воспользовался приглашением и стал невозвращенцем. Как Светлана Аллилуева. Но времена изменились. Российского гражданства его никто не лишал, и никто не заставлял его принимать американское гражданство. Он мог спокойно жить и работать в США, оставаясь гражданином России. Или жить в России и наезжать в США, когда ему вздумается. Он добровольно сделал свой выбор в 1999 году.

Дочь Сталина при вступлении в гражданство США вслед за секретарём суда повторила «Клятву верности» Соединённым Штатам Америки: «Настоящим я клятвенно заверяю, что я абсолютно и полностью отрекаюсь от верности и преданности любому иностранному монарху, властителю, государству или суверенной власти, подданным или гражданином которого я являлся до этого дня (Курсив мой. — Р. Г.); что я буду поддерживать и защищать Конституцию и законы Соединённых Штатов Америки от всех врагов, внешних и внутренних; что я буду верой и правдой служить Соединённым Штатам; что я возьму в руки оружие и буду сражаться на стороне Соединённых Штатов, когда я буду обязан сделать это по закону; что я буду нести нестроевую службу в вооружённых силах США, когда я буду обязан делать это по закону; что я буду выполнять гражданскую работу, когда я буду обязан делать это по закону; и что я принимаю это обязательство свободно, без какой-либо невысказанной оговорки и не для того, чтобы уклоняться от его соблюдения. Да поможет мне Бог».

Эту же клятву, принимая американское гражданство, повторил Сергей Никитич, младший сын Никиты Сергеевича. Интересно, что сказал бы ему отец по этому поводу? Никто из тех, кто обвиняет Светлану в предательстве своего отца, не произносит те же слова по отношению к сыну Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущёва.

Рассуждая о причинах, побудивших Светлану Аллилуеву остаться на Западе, и высказав предположение, что это стало результатом надлома психики из-за оказанного ей политического недоверия, Никита Сергеевич рассуждал:

«Но глупо поступили и с ней. Грубо. Это — полицейская мера со стороны людей, которые должны были бы проявить такт и уважение к личности женщины и гражданина. Что, по-моему, нужно было бы сделать? Я убеждён, что того не получилось бы, если бы с ней поступили иначе. Когда она пришла в посольство и сказала, что ей необходимо побыть в Индии месяца два или три, надо было ответить: «Светлана Иосифовна, зачем три месяца? Возьмите себе визу года на два или три. Можете взять и бессрочную визу, живите здесь. Когда захотите, приедете домой, в Советский Союз». Нужно было дать ей свободу выбора и тем самым морально её укрепить, показать, что к ней относятся с доверием».[109]

Затем он высказал в своих мемуарах едва ли не единственную крамольную мысль, с которой вполне мог бы стать диссидентом, — напомню, мемуары были опубликованы в США в 1970 году, когда начиналась борьба советских евреев за право эмигрировать в Израиль:

«Полагаю, настала пора, когда нужно предоставить возможность гражданам Советского Союза жить, где они хотят. Если желают выехать в какую-либо страну, пожалуйста! Невероятное дело после 50 лет существования советской власти держать людей под замком».

В то время когда КГБ закручивал гайки, препятствуя свободному выезду из СССР — в 1974 году это привело к принятию Конгрессом США поправки Джексона — Вэника, ограничивающей торговлю со странами, препятствующими эмиграции своих граждан, — бывший первый секретарь ЦК КПСС высказался за свободу передвижения и поддержал право советских людей жить там, где они пожелают. Но это не означает, что он одобрил бы решение сына принять гражданство США и отказаться от верности своей Родине.

Ну, а как «уходили» на Запад мемуары Хрущёва, Сергей Никитич рассказал в 2001 году в книге «Хрущёв», в главе «Мемуары». Главную роль сыграл Виктор Луи, подписавший от своего имени договор с американским издательством и получивший гонорар, причитающийся за книгу.

Светлана Аллилуева почти всё сделала сама: через надёжного посредника вывезла рукопись за рубеж и, воспользовавшись едва ли не единственной возможностью оказаться за границей, обратилась в американское посольство. Сергея Хрущёва, доктора технических наук, работавшего под руководством академика Челомея, ни под каким предлогом за границу не выпустили бы. Но он нашёл не того посредника. Обратившись к Виктору Луи, в отличие от Светланы, Сергей Хрущёв публикацией мемуаров не озолотился.

Жили они, дети бывших Первых секретарей коммунистической партии СССР, по американским понятиям неподалёку: Светлана — в Висконсине, Сергей — в Провиденсе, столице штата Род-Айленд, в какой-то тысяче миль друг от друга. И разница в возрасте у них небольшая, девять лет. Могли бы встретиться и за чашечкой чая в неторопливой беседе вспомнить, как их отцы так же по-дружески сидели за одним столом. Вдруг на старости лет дети бывших вершителей судеб миллионов людей припомнили бы ещё что-нибудь, значимое для историков…

Старший сын Сергея Никитича, в честь деда названный Никитой, умер в Москве от инсульта в феврале 2007 года на 48-м году жизни. С 1991 года и до своей смерти в 2007 году он работал в газете «Московские новости» и за рубеж вслед за отцом не стремился. Детей у него не было. Младший сын, Сергей Сергеевич, живёт в Москве. И хотя Сергей Никитич женат и полон сил и энергии, без детей и внуков он одинок. Как и Светлана.

А может быть, несмотря на разные жизненные дороги, встретившись, они ничего бы не вспоминали, дабы не теребить раны, и Светлана просто почитала бы ему стихи своего любимого поэта Бориса Пастернака. О нём в издательстве Сорех Establishment, опубликовавшем «Двадцать писем», в 1967 году она напечатала тоненькую книгу: То Boris Leonidovich Pasternak. В 1967 году она была опубликована также в июньском номере журнала Atlantic Monthly. На русском языке она не печаталась.

Сергей Никитич молча слушал бы её голос (он это умеет) и думал бы, что на исходе августа всегда что-то происходит.

А я, подле них незаметно пристроившись в уголочке, вспоминал бы «свой» конец августа, глаза Ляленьки, выкатывающиеся на меня и застывшие на полуслове: «Pa-фи…», гул землетрясения в Румынии, дошедший в ту же ночь до обнинской больницы, и на другой день — трагическую гибель неподалёку от Новороссийска «Адмирала Нахимова». Я думал бы о маленькой рыжей Лорочке, названной в память о вечномолодой бабушке, — а Светлана, не замечая присутствия в комнате случайного слушателя, с влажными глазами затаившегося в углу, вдохновенно продолжала бы читать «Август» Бориса Пастернака:

Светлана Аллилуева — «бросающая вызов женщина»? Нет, конечно. Она никому не хотела бросать вывоз. Ни отцу, ни созданной им системе… А получилось, что бросила. Одной из первых. Хотя и родилась дочерью красного генералиссимуса, которой, — писала она в книге «Только один год», — «досталась в детстве самая большая нежность, на какую он вообще был способен» и «горячие, пахнущие табаком поцелуи». Она помнила их всю жизнь.