Светлый град на холме, или Кузнец

Пролог

— Что это… что ты… что ты говоришь!.. — моя душа сжалась, содрогнувшись, как от удара плетью, трепеща, дрожа, захлёбываясь болью. Я не могу поверить, что я слышу…

…Моё сердце принадлежало ему с той минуты, как я увидела его в первый раз.

Нам было по тринадцать. И никого умнее, веселее и красивее я не видела. Никто не бегал так быстро, не стрелял из лука так метко, не говорил так умно, не умел так ловко с разбегу вскочить на коня… И никто не умел так танцевать, даже Фингефандинг, увеселяющий моего отца, мать и их алаев (товарищей) во время пиров и на праздниках.

Никто и ни в чём не мог и не может сравниться с ним, с Эйнаром Торбрандом, сыном конунга Магнуса из Сонборга. Я грезила им с тех пор, как увидела впервые. Он являлся мне во снах и шептал стихи о любви мне в уши, распевал их своим тогда ещё мальчишеским голосом.

Тогда уже я решила: кого бы не выбрали мне в мужья, я, в своих мыслях и мечтах, всегда буду только с ним, с Эйнаром, которого прозвали Синеглазым. И, когда мой отец объявил мне, что меня сватают за Эйнара и спросил, согласна ли я… я думала и чувствовала, что счастью моему предела нет.

Это было три года назад. И сам Эйнар был рад нашему предстоящему союзу. Мы должны были пожениться ещё тогда. Ещё тогда, когда жив был мой отец, моя мама…

Но пришёл мор. И в ту зиму унёс обоих моих родителей, вместе с несколькими сотнями наших бондеров (подданных). Не стало конунга Торира Рауда («рыжего») и мамы. Маму называли знахаркой иногда. Славянка Вея, моя мать, и правда была не чужда древних знаний. Но даже это не помогло ей избегнуть гибели от болезни. Она сама ходила за отцом, когда он заболел, и заразилась. Но нас с братом всё же уберегла.

И вот мы, я, уже взрослая девушка, и он, пятилетний мальчик, осиротевшие дети, мы стояли, глядя на огромный до неба погребальный костёр и, чувствовали каждый своё. Не знаю, что чувствовал мой маленький брат Ньорд, только ли холод или ощущал как-то постигшее его сиротство, я никогда так и не спросила его об этом… Но на мои плечи свалился неподъёмный груз — я теперь линьялен (правительница) этих земель, я за мать и за отца Ньорду, который крепкой толстой ладошкой цепляется за мою холодную ладонь. С этого дня у меня всегда холодные ладони…

Теперь я всегда должна быть собранной, твёрдой, спокойной. Мне непозволительна ни слабость, ни трусость, ни поспешность, ни, напротив, медлительность. Я всегда теперь должна быть осмотрительна, вначале думать, потом говорить, думать о тех нескольких тысячах людей, которые живут под моей рукой, охотятся, ловят рыбу в реках, озёрах и фьордах, возделывают землю, кузнечат, чеботарят, скорняжничают, лепят горшки, пекут хлеб, ткут, шьют…да чего только не делают в нашем йорде (землях). И всем им я сегодня стала матерью, всем, а не только Ньорду, чьи белые волосики перебирает сейчас ветер. Я им защитница. Я им судья, я должна думать, как сберечь хлеб и злаки до весны, чтобы никто не голодал, и хватило на посевы. Как распределить и сохранить мясо и рыбу, молоко, сыр, овощи, фрукты, меды. Как охранить скот от волков, лис, медведей, росомах, падежа и воров, набегающих время от времени шаек с чужих земель… Да и разве только это?…

В один миг вся эта громада ответственности упала мне на плечи, придавив страшной тяжестью.

Кроме этого, кроме горя потери мудрых и любящих родителей, жалости к осиротевшему маленькому брату, прибавлялось ещё горькое понимание, что наша свадьба с Эйнаром не может состояться так скоро, как предполагалось. Неприлично раньше года траура играть свадьбу.

Этого мало — я теперь линьялен, а Эйнар, мой жених, всего лишь сын конунга. Великого конунга Магнуса Моди (Храброго). Я теперь выше него по положению. И надо заново свататься. И уже не ему сватать меня, а мне его, приглашая конунгом в мой йорд. Но он наследник Магнуса, их йорд в три, а то и в пять раз богаче и больше моего, с чего ему идти в примаки ко мне? Никакой выгоды. Конечно, он наследник Магнуса и маловероятно, что отец выберет другого наследника в обход сына, хотя такое случалось в истории Свеи и не раз. Так делают, если считают, что иной преемник достойнее и сильнее прямого наследника. И если так считают алаи. Воля конунга — закон, но редкий конунг не слушает алаев, ведь иначе с кем он пойдёт тогда на битву, с кем отразит нашествие чужаков? Кто поможет вершить правосудие и вообще поддерживать порядок в йорде? Каждый конунг управляет силой кулака, кулак — это его алаи и его воины. Бондеры становятся воинами, когда нужно защитить земли от большой рати, нашествий чужаков, приходящих из-за моря, из-за Западных гор. Набеги нередки и, отражая их, наши воины переплывают моря, чтобы отбросить врага вглубь их земель и, случается, переходят горные хребты. И врагов много. Люди множатся, и им становится тесно в их землях, а если соседи живут богаче, почему не попробовать пограбить их?

Мне пришлось ждать целый год. Целый долгий, бесконечный год. А что такое год, когда любишь? Что такое год, когда каждая встреча — это луч солнца среди сплошной холодной мглы разлуки?

Спасало одно — мне пришлось учиться управлять, поэтому все мои мысли и чувства, все дни были заняты только этим. Но ночи… Ночи принадлежали чувствам. И мыслям о любви и о счастье, ждущем впереди. И о том, как мне станет легко, когда он, мой Эйнар, прекраснейший из прекрасных, умнейший из умных будет со мной всякий день. Тогда и тяготы власти станут легки, тёмные ночи светлы, а дни сплошь солнечны. Да и большая доля забот с моих плеч будет переложена на его, мужские плечи, ведь он будет конунгом, а я стану его дроттнинг.

Я видела, как выходят замуж подруги моего детства и юности. Как женятся мои сверстники, все мы вошли в возраст. Как становятся родителями… Но разве я завидовала им?

Чему я могла завидовать, если я ожидала свадьбы с моим Эйнаром? У кого жених был лучше? Кто из невест радостнее, а из молодых жён сейчас счастливее, чем буду я, когда стану женой моего Эйнара? Нет, я не завидовала никому. Я знала, что звёзды, Луна и Солнце, сами Боги Асгарда позавидуют мне и перестанут так высокомерно взирать на нас, на людей, когда мы поженимся с Эйнаром.

Минул год, и новая помолвка состоялась. В будущем это сулило объединение наших йордов и тогда наши потомки станут непобедимы, ведь это будет самое большое и сильное объединение свеев. Прочим останется только присоединиться, что быть под защитой и управлением нашим.

И вот приехал мой лучезарный жених на высоком добром коне серой масти и, радостно улыбаясь мне, соскочил с седла. Я, как положено линьялен, не схожу к нему со ступеней крыльца моего терема, а жду наверху, чтобы он поднялся, хотя мои ноги сами бежали бы к нему. Как он возмужал за этот год! Стал ещё выше ростом, ещё раздался в плечах, глядит смело, весело.

Поклонился почтительно, продолжая улыбаться:

— Линьялен Рангхильда, я, твой жених — Эйнар из славного рода Торбрандов, приветствую тебя! — и голос стал гуще, мощнее…

От этого голоса всё завибрировало у меня внутри.

Я всё же не удержалась и спустилась на ступень навстречу, протягивая ему обе руки с улыбкой, счастливая как никогда ещё… Он взял мои руки в свои гладкие горячие ладони, такие большие и крепкие, что мои, которые я не считала маленькими, утонули в них.

Я смотрю в его огромные яркие глаза, я не могу поверить: наконец, наконец-то я вижу тебя. Твоё совершенное лицо, высокий лоб, обрамлённый светлыми пепельными волосами, блестящие волны которых открылись, когда ты в уважительном жесте снял шапку, отороченную мехом куницы, сверкающая улыбка… Я всей кожей чувствовала, как все вокруг, все женщины особенно, вдохнули и забыли выдохнуть, любуясь им, моим женихом, Эйнаром из славного рода Торбрандов.

Богатый пир был приготовлен для Эйнара и его сестры Сольвейг, прибывшей с ним, совсем юной, пятнадцатилетней и их алаев. Они двое, Эйнар и Сольвейг — единственные, оставшиеся в живых дети Магнуса и его жены Сигню. Как и мы с Ньордом у наших родителей. Сама их мать умерла три года назад, внезапно, среди лета заболела грудной болезнью, и к первому снегу погребальный костёр уже вознёс её в Вышний мир. Я хорошо её помню, Эйнару от неё достались эти невероятные глаза …

А Сольвейг — только её волосы. Вся она, младшая дочка конунга Магнуса, не была так красива как мать, или как старший брат. Эйнар с малолетства растили как будущего конунга. Может быть, благодаря этому воспитанию ему и привилась и горделивая осанка, и уверенная походка и победоносный взгляд?

Стол ломился от угощений: мяса и рыбы, птицы, ягод, засахаренных цветов, горок украшенных пареных злаков, яблок и груш. Сладкое и кислое вино из далёких заморских стран, золотое с Юга, чёрно-красное с Запада и зелёное с Востока от славян. Молоко с вином, хмельная брага, меды. Гости оживлены и многословны, за столом много молодых людей, это мои алаи и будущие алаи Эйнара.

— Мы сосватали Сольвейг Бьорнхарду, — рассказал Эйнар во время пира.

По зардевшемуся лицу Сольвейг я поняла, что жених ей по сердцу, и хотя отец и брат выбирали его скорее как соратника, алая себе, явно угодили ей выбором.

— Мы сыграем сразу две свадьбы будущей зимой!

До зимы уже оставалось так мало, с Летнего Солнцеворота прошёл уже месяц. У меня сладко замерло сердце, расцветая буйным алым цветком. В голове моей кружилось, хотя я не сделала ни одного глотка хмельного. Я могла видеть только одно — его чудесное лицо, его улыбку, его завораживающие глаза, его губы…

В эту ночь ничто уже не держало меня. Линьялен, дочь конунга, вольна вести себя так, как считает нужным… Гагар, верный наперсник Эйнара, встрепенулся у дверей, собираясь преградить путь непрошенному гостю, но увидев меня, отступил почтительно склонившись.

Я не думала, для чего я пришла сюда, я хотела только одного — побыть наедине с ним. Мы не бывали ещё наедине, всегда только в присутствии других людей.

Эйнара удивило моё появление. И, хотя свобода моя была ограничена только моей волей и понятиями о добре и зле, хотя суженая невеста могла позволить себе и не то ещё в отношении жениха, благодаря чему немало первенцев рождались всего через три-четыре месяца после свадьбы, всё же он не ожидал такого от меня.

— Рангхильда… — удивлённо выдохнул Эйнар, поднимаясь на ложе.

На нём была только рубашка, пояс с мечом лежал подле ложа.

Войдя и увидев его, я так растерялась, что колени подогнулись, и по спине пробежал никогда ещё не ведомый мне страх и растерянность. Немедленно захотелось сбежать, и как я осмелилась сделать то, что сделала — войти к нему, к тому, кто был так желанен, что казался неземным существом, всё той же мечтой, что владеет мной почти уже десять лет.

Эйнар увидел нерешительность и страх на моём лице и, предупредив мой побег, поднялся и подошёл ко мне, протягивая руку к моей руке. Огонь от его горячей ладони пробежал прямо к сердцу.

— Я…

— Не бойся, — сказал он своим волшебным голосом, его глаза улыбались, — я не обижу тебя. Иди сюда.

Он подвёл меня к ложу, устланному самой красивой тканью, украшенной вышивкой по краю.

— Ты уверена, Рангхильда?

— Не знаю… — мне было страшно и глаза поднять на него. — Я не знаю, Эйнар, как я осмелилась…

— Ты уже была с мужчиной?

Не праздный вопрос: мне двадцать второй год, мои ровесницы имеют и по двое и по трое детей. И, такой, как я, выше которой только Боги, допустимо знать то, о чём он говорил.

Но я не знала. Я не интересовалась плотскими радостями. Я любила и была верна только ему с тринадцати лет. Но откуда он мог знать об этом? Я никогда не говорила об этом ничего. Но он знал бы без слов, если бы сам любил… Он почувствовал бы давно. И разве задал бы этот вопрос?

Но это я поняла позже, когда разорвалось сердце. Когда потемнело в душе. Но не в ту ночь…

И конечно не тогда, когда в день Осеннего Равноденствия сыграли свадьбу Сольвейг и Бьорнхарда. Счастливые молодые в расшитых красными цветами и рунами с пожеланиями плодородья, здоровья и силы, многих потомков, славных и сильных, танцевали свадебный танец в Сонборге, а мы сосватанными женихом и невестой сидели рядом. Эйнар улыбался мне и согревал ладонью мою ладонь, и повёл меня танцевать вслед за молодыми. И когда молодых отпустили в горний покой, а весёлый праздник продолжался почти до рассвета.

Наша свадьба должна состояться в моём йорде, в его столице, в Брандстане, куда приедет мой жених, чтобы стать мужем и повелителем, конунгом моей земли. Оставалось три месяца…

Но через неделю конунг Магнус, крепкий и красивый, ещё молодой, с едва посеребрённой бородой и висками, умер через день после того, как его ранил на охоте вепрь…

Магнус из рода Торбрандов, прозванный, Моди, что значит Храбрый, умер во цвете лет, оставив свой йорд сыну. Если бы мы успели пожениться!.. Но нет. Теперь год траура должен выдержать Эйнар и только после взять меня в жёны, объединив наши земли, сделав Великими и едиными наши йорды.

За время этого долгого траура я несколько раз приезжала в Сонборг, Эйнар бывал у меня в Брандстане, мы встречались тайно на границе наших земель, в Охотничьем хусе. Эйнар был всегда весел и добр со мной, он дарил мне подарки, как и положено жениху: украшения из серебра, золота, из железа с янтарём, с жемчугом и заморскими самоцветами. И я, несмотря на эти отсрочки со свадьбой, из-за которых начали уже шептаться о нас, что сама судьба против нашего союза, несмотря на эти шепотки, я считала и чувствовала себя самой счастливой на свете.

Почувствовала я это от того, что взошла к нему на ложе? Нет. В этом смысле я не поняла и не почувствовала того, о чём восторженно шептались девки и женщины в моём доме. Утехи тела оставляли меня холодной и отстранённой. Я не почувствовала ничего большего, чем было прикосновение его горячей руки к моей руке в ту, первую ночь, словно вся сила моего желания ушла в это рукопожатие.

Однако моя холодность хранила меня от слухов: все считали меня девственницей, даже самые близкие, никто не подозревал, что я и мой жених переступаем дальше, чем просто беседуем друг с другом, обсуждая, как два равных йофура (правителя), дела вскоре объединяемых наших земель. Но и это сослужило мне потом свою службу.

Вот так прошёл этот траурный год, и было объявлено уже, и началась подготовка к свадьбе, намеченной на Зимний Солнцеворот — лучшее время в году для свадеб и любых начинаний. И надо было случиться, что за два месяца до этого во фьорды Сонборга вошли ладьи разорителей с Востока. Эйнар с алаями отбили их нападение. Но считал, что должен нагнать и наказать, чтобы неповадно было впредь.

О, это трагическое для меня решение! Вот, когда я поверила, что злой рок преследует меня.

Накануне похода мы увиделись с Эйнаром. Год у власти сделал его взрослым, решительным, даже резким иногда, но ко мне он был по-прежнему добр и ласков, хотя возражений и сетований на новую разлуку и слышать не хотел.

И он вернулся из похода…

Прошло всего пять с половиной недель, но этого хватило ему, чтобы не только нагнать наглых разбойников и разбить их на их земле, но и жениться там, на дочке местного конунга…

Он приехал ко мне тайно, чтобы поговорить. Этим, конечно, он выказал уважение мне, что не отвернулся равнодушно, не снизойдя до разговора с оставленной невестой и возлюбленной. Но было ли это уважение ко мне, как женщине, некогда любимой, или как к линьялен дружественного йорда?

Я не верила никаким слухам и ничьим словам, пока он не прискакал с Гагаром в тот самый Охотничий хус, на границе наших йордов. Здесь, при свете факелов и жарко пылающей жаровни, тепла от которой, впрочем, мне совсем не хватало, из-за чего я сидела, кутаясь в мех чёрной лисицы близко-близко от огня, так, что лицо моё начало гореть, но, может быть, оно разгоралось от обиды и злости?

— Что это такое… ты говоришь?!.. — почти задыхаясь от непонимания и нахлынувшей в сердце боли, проговорила я. Эта боль, переполнив моё сердце вот-вот разорвёт его навсегда…

— Прости меня, Рангхильда, — тихо говорит он, садясь напротив, дальше от железной чаши жаровни — он не мёрзнет, у Торбрандов горячая кровь.

— А свадьба?.. — продолжаю я цепляться за то, чего уже нет… Или не было.

— Будет свадьба в Сонборге, как была уже там, на Восточном берегу Нашего моря.

— Но как ты мог жениться на другой? На какой-то… славянке, не зная её, не любя? Как мог, если обещал мне?! — недоумеваю я, дрожа от холода и гнева.

— Я люблю её, Рангхильда. Я бы лгал душой и телом, если бы женился на тебе, — он не оправдывается, даже не чувствует себя виноватым?

— Ты любишь её?! — я почти задыхаюсь… — За что?! Неужели она прекраснее меня? — продолжаю я, будто пытаюсь уцепиться хотя бы за что-нибудь…

— Мало найдётся женщин, превосходящих тебя красотою, — холодно говорит Эйнар.

— Но я люблю тебя! — Почти вскрикиваю я.

— Разве ты меня любишь? — он так улыбается, что у меня холодеет внутри окончательно.

Он не верил в мою любовь и не верит, потому что он сам не любил меня, вот и не чувствовал, как я люблю его. Не мог этого почувствовать.

— Я беременная, Эйнар, — наконец выдохнула я свою правду в обмен на его.

Лицо его дрогнуло, улыбки не было больше.

После долгого молчания, встал и подошёл, положил мне руку на плечо.

— Выходи замуж.

— Замуж?!.. Как ты можешь… Я ждала тебя столько лет!

— Разве я виноват в этом? Выходи замуж. Любой будет счастлив, взять тебя.

— Любой… А ты взял ту, что сумела прикинуться, что любит тебя?

Он покачал головой, чуть ли не с жалостью глядя на меня:

— Я это чувствую здесь, — он положил ладонь себе на сердце…

— Здесь… Что ты говоришь, Эйнар?! О чём?!

Он посмотрел на меня с грустным сожалением.

Вот этого взгляда, этой жалости я никогда не прощу ни ему, ни его потомкам! Под этим взглядом появилась на свет новая Рангхильда. Рангхильда Орле (Змея).

Глава 1. Потери и поражения

Я смотрела в раскрытое окно на моего сына, который гонялся по двору за петухом, важно вышагивавшим незадолго до этого перед своими курами. Пятилетний ловкий и быстроногий мальчик легко сбил с него спесь, превратив в мечущегося по траве дурака. Я улыбнулась этому зрелищу: мой маленький Сигурд был моя гордость, настоящее воплощение материнской мечты. Мальчик, которым, вероятно, хотела бы быть я сама…

Я взглянула на гонца, позволив ему говорить дальше. Он приехал ко мне с новостью, которой я ждала почти шесть лет. Дроттнинг (жена конунга) Сонборга Лада, прозванная Рутеной, наконец-то умерла. И наконец-то Эйнар свободен от её проклятой липкой паутины, которой она опутала его и оторвала от меня.

Шесть лет без нескольких месяцев я делала всё, чтобы это произошло. Моя гро (знахарка) Лодинн готовила самые изысканные заговоры и яды, чтобы извести её, эту проклятую ведьму, так околдовавшую Эйнара, что он бросил меня. Меня, ту, что родила его сына, крепкого молодца и редкого умницу. Эйнар приезжал повидать его, когда умер их с Ладой второй ребёнок, их второй сын, не прожив и месяца, к смерти которого, как и к смерти первенца, приложила руку Лодинн. Вот тогда Эйнар вспомнил, что сын у него всё же есть.

Никогда не забуду тот день! Как я ждала Эйнара!..

… Свадьба Эйнара и Лады, которую тут прозвали Рутена, состоялась тогда, когда должна была быть наша с ним свадьба. Тогда я впервые и увидела её.

Высокая и тонкая, белокожая, огромные в пол лица прозрачные глаза, казалось всё время улыбались, длинные к вискам брови, русые волосы, разложенные на пробор и заплетённые в косы, выбивающиеся из них крупные локоны… На щеках вспыхивает жаркий румянец, когда звучали заздравные тосты, когда она смотрела на своего теперь мужа, моего Эйнара.

То, как он смотрел на неё, мне и во сне не снилось… Как зажигались его глаза, какой свет исходит из них, как он улыбается, скользя по всем невидящим взглядом. Он видит только её! Со мной он никогда не был таким… Моё сердце заныло.

Если бы я могла силой взгляда послать стрелы в сердце этой иноземки, она лежала бы мёртвой уже в тот день.

На этой свадьбе я была уже с мужем. Я вышла замуж за несколько недель до этого, почти сразу после нашего с Эйнаром свидания. Я выбрала сына верного алая моего отца, которого знала с детства. Ингвар был влюблён в меня, сколько я его помню, всю жизнь, мы росли вместе, вместе играли, он был рядом, когда умерли мои родители и когда я, мечтая об Эйнаре, ждала год за годом, он тоже не женился и тоже ждал. Ждал меня и только меня.

И когда мой любимый так вероломно предал меня, я вспомнила об Ингваре. Поэтому его я и выбрала себе в мужья. И ему было безразлично, сгораю я от страсти в его объятиях или нет, его собственной ему хватало. Уже за это одно я была благодарна ему и полюбила его. Иной, конечно, любовью, но, думаю, он счастлив и ею.

И вот приехал Эйнар через несколько лет, взглянуть на Сигурда. Ингвар, встречал его по-дружески и с подобающим сдержанным уважением.

Имя Сигурду по обычаю дал Ингвар, считавший себя его отцом и не имевший и тени сомнения в своём отцовстве. Именно Ингвар представил Сигурда конунгу Сонборга.

Эйнар, взяв на руки сына, с тоской и тайной гордостью смотрел на сильного и крепкого малыша, светившего на него такими же яркими синими глазами, как у него самого. Сигурд тряхнул кудрявой белокурой головой, вырываясь из незнакомых ему рук. Эйнар отпустил его, провожая взглядом. Сколько грусти и боли были было в этом взгляде!

Мстительная радость поднялась во мне. Я ещё больше порадовалась себе — моя рука не щадит. Гро Лодинн искусна — второй сын Эйнара, родившийся, как и их с Ладой первенец, здоровым и сильным, умер, не прожив и двух месяцев.

Я удивлялась, до чего крепка сама его жена, эта проклятая славянка, ничего её не берёт, её верные знахарки, привезённые ею сюда с родины, видимо следят, но детей всё же упустили. Гро Лодинн хитра и умна — не быть тебе, Эйнар, счастливым отцом с ней.

Вот он твой сын — Сигурд!

Эйнар посмотрел на меня:

— Хороший малыш, — сказал он, — настоящий молодец.

А дальше мы втроём, я, линьялен Брандстана, Ингвар, мой муж, и конунг Сонборга Эйнар за трапезой говорили об общих делах в отношении окрестных йордов, вдруг оживившихся в последнее время в захвате приграничных земель и сёл.

Ингвар не мог быть конунгом, только линьялом, то есть просто моим мужем. Только кровь от крови и плоть от плоти конунга может стать конунгом. Или избранный алаями, если конунг умер, не оставив потомков.

Ингвар не был ни тем, ни другим. Но я знала, что для него это и не было целью — он не стремился к власти и не был честолюбцем никогда. Поэтому во всех этих переговорах он участвовал почти номинально, не споря с нами. Но встреч таких за прошедшие шесть лет было от силы две-три.

И вот соперница умерла!

Умерла, не оставив Эйнару сына, ибо и третьего их сына мы тоже извели. Но осталась дочь. Этой девчонке как-то удалось выжить, будто мать ей передала ей свою силу, оставила жить вместо себя.

Я рассеянно слушала, как гонец рассказывает, что в Сонборге все искренне горюют о Рутене. Что её так любили все, кто её знал, что сейчас никто не сдерживает горя.

Когда её успели полюбить? Когда и за что? Ведь не за красоту же. Красота — это только обещание чего-то хорошего, которое притягивает людей. Должно было быть что-то посущественнее хорошеньких губок, щёчек и носика. Я смотрю вопросительно на гонца.

— Да, дроттнинг Лада была добра, — говорит он. — Лечила людей, ни к чему и ни к кому не оставалась безразлична. Разбиралась с просьбами, помогала сиротам и вдовам. Конунг доверил ей и суд по мелким делам, где надо было, изучив все подробности, вынести верное и справедливое решение в соответствии с законами Сонборга.

— Так выходит, она неплохо справлялась, эта Рутена. Стало быть, что же… была умна?

Гонец грустно кивнул головой. Очевидно, смерть дроттнинг Лады и для него горе. Но он приехал, чтобы позвать оказать честь и присутствовать на прощальной тризне по безвременно ушедшей Ладе Рутене.

Неужели я откажусь?! Конечно, я приеду и утешу моего Эйнара! Главное, что нет больше этой ведьмы. Людей лечила — настоящая ведьма.

Эйнар снова станет моим, он теперь-то, наконец, женится на мне, объединит наши йорды и будет великим конунгом свеев. Судьба Ингвара мало занимала меня — после убийства трёх младенцев, повинных только в том, что родила их Рутена, а не я, неужели, что-то могло остановить меня, чтобы женить Эйнара на себе?

О, это праздник моей души — эта тризна!

Белые и чёрные полотнища вывешены из окон всех построек, деревянных, как и в моём Брандстане. Но здесь есть строения в два и три этажа, тогда как у нас только дом конунга да дома нескольких приближённых алаев имели нижний этаж, подклеть. А здесь таких домов стало много. И терем конунга расстроился…

Я не была здесь со времени свадьбы Эйнара и Лады. И вижу, как город прирос и людьми и постройками. Он и до этого был самым большим и богатым городом Свеи, а за шесть прошедших лет стал чуть ли не в два раза больше.

Я слышала, что люди из соседних йордов едут, идут в Сонборг, из-за этого, кстати, многие конунги были недовольны и пошли бы ратью на Эйнара, если бы собрались вместе. Но пока Эйнар силён, пока его поддерживает Брандстан, никто не посмеет подняться против.

Но даже если бы Брандстан поддержал противников Сонборга, даже в этом случае все объединённые рати вряд ли смогли одолеть Сонборг.

Эйнар со своей Ладой оказались способными йофурами (правителями), усилили и до них, бывший мощным йордом, Сонборг. Это удивило меня, я не ожидала этого от них.

Я-то гордилась, как я хорошо справляюсь с управлением Брандстаном, но, оказывается, пока я всего лишь просто не дала развалиться моему йорду, ничего не приумножила, не построила нового.

Это открытие погрузило меня в размышления о том, что надо будет сделать мне в моём доме…

И, когда чуть позже, я узнала, что была открыта школа, что привезены грамотные переписчики книг и выучены новые учёные люди, в результате чего количество книг множилось. Книги становились доступны, а если учесть, что грамоте учили всех детей и некоторых взрослых, то и востребованы. И в школах учили не только рунам, но и латыни, и греческому, и славянскому языкам.

Я прониклась невольным уважением к славянам, приехавшим с Ладой и к ней самой. Я совсем не знаю её, мы были лишь представлены друг другу на их с Эйнаром свадьбе. Я и предполагать не могла в ней ничего, кроме красоты, очевидной для всех и того, что она проклятая шлюха, которая завлекла моего Эйнара… Так мне было легче мстить ей. Я не хотела и не хочу видеть в ней достойную женщину, хорошую дроттнинг.

А оказалось, что она знала не только свейский язык ещё до того, как встретила Эйнара, но и языки латинян и греков, а их не знал никто в Свее. Латиняне и греки жили в городе её отца. И это она снизошла до Эйнара, а не он оказал честь её отцу, женившись на его дочери. Потому, что владения её отца были велики и богаты, а в их городе стояли во множестве каменные дома, вода текла по трубам в эти дома, а нечистоты сливались не на улицы и в выгребные ямы, как у нас, а стекали по системе желобов и срытых труб и выводились далеко за город. Что отец её, князь Вышеслав принял Эйнара как гостя, признав, что набег его племянника на Свею, на Сонборг был наглой выходкой, достойной осуждения и наказания… Ничего этого я не знала. Ненависть, ревность и обида застилали мне глаза.

Это не значит, что я простила бы её и приняла её дружбу, что я пожалела, о том, что сделала с ней, убив её сыновей, но я хотя бы уважала теперь свою соперницу. И выбор Эйнара в её пользу был выигрышен, хотя со мной его йорд прирос бы моими землями, Брандстаном, но остался бы таким, каким были все йорды Свеи. А теперь Сонборг возвысился не только силой и богатством над всей Свеей, но и тем, чего раньше не было — просвещением…

Странно, что моя мать, тоже славянка не стала такой дроттнинг, как Лада. Или дело было не только в том, что она славянка? Или потому, что Вея, моя мать, была с других, юго-западных берегов нашего моря? Или вообще дело не в том, что она иноземка, а в том, какой была Лада?

Меня взяла зависть к уму и образованию, которыми обладала покойница Рутена. Ума и мне было не занимать, а образование… Ничего, я наверстаю всё, чего я не успела в детстве!..

На Эйнара было невыносимо смотреть: он разом постарел и сейчас выглядел старше своего отца, конунга Магнуса, которому было сорок пять, когда я видела его в последний раз.

А Эйнар глядел сейчас чуть ли не шестидесятилетним…

Он осунулся и поседел, глаза потухли и потемнели и загорались только, когда он смотрел на дочку, малышку Сигню, сидевшую на руках у Хубавы, мамки её матери, которая приехала с ней с её родины.

Кроме Хубавы, рядом с девочкой была и гро Ганна, которая так долго усиленно оберегала Рутену от козней моей Лодинн, но её дальновидность так и не распространилась на старших детей, которых она не смогла уберечь. Или не думала, что найдутся люди, способные покуситься на их жизни. Могла бы после первой смерти скумекать…

Но Лодинн очень хитра и изобретательна и не повторялась ни разу, нанимала всегда разных людей, с которыми потом расправлялась быстро и тайно. Ни один способ убийства детей Лады не повторился.

Я не знала подробностей и запретила Лодинн посвящать меня, желая отстраниться, не представлять себе умирающих замученных младенцев. Всё же и я была мать.

И всё же девчонка эта, Сигню, выжила. Кроме Ганны и Хубавы стоял возле девочки, как настоящий охранитель родной Хубавин брат Легостай, которого ещё иногда называли Эрленд (чужеземец). Это были те, кто приехал вместе с Ладой Рутеной. Но был и ещё один — певец Боян, десятилетний или девятилетний отрок. Он был воспитанником Рутены и приехал сюда ребёнком.

То, как он пел траурную песнь…

Я никогда не слышала такого голоса, чистого и звонкого, ни такого чувства, с которым он выводил свою печальную песню. Я знаю этот язык, но с мелодией, которую он извлекал из своего странного струнного инструмента, (мне предстояло ещё узнать, что это гусли) эта песня проняла меня до слёз, до самой глубины души…

И я, думавшая, когда я ехала сюда, как бы мне скрыть радость, овладевшую мной при известии о смерти моего врага — Лады Рутены, и торжество, готовое прорваться из моих глаз, я вдруг почувствовала, какое горе владеет всеми этими людьми, всем Сонборгом… Искреннее глубокое горе. Даже конунга Магнуса провожали спокойнее, без такого сильного чувства тоски и покинутости.

И я, почувствовав это всё, заплакала тоже.

Я оплакивала не свою соперницу, а то, как несправедлива ко мне судьба, что противопоставила меня с этой, очевидно необыкновенной женщиной, что я не могла стать с нею подругами, узнать её, поучиться у неё тому, что так восхитило меня.

Что, соперничая и ненавидя, я убила её и её детей.

И то, что тот, кого так люблю я, так и не смог полюбить меня.

И то, что я оказалась способна на такие страшные преступления, в то время как она устраивала судьбы сирот, строила школы…

Школы! Чего никогда ещё у нас не было: детей конунгов учили мамки и дядьки, как и детей высших алаев, а остальные… Ремесленники набирали учеников, бондеры учили своих детей возделывать землю, выращивать скот, охотиться и ловить рыбу. А дроттнинг Лада открыла школы для всех. Я же делала всё, чтобы превратить её жизнь в ад и сжить её со свету…

Но, выплакавшись, я почувствовала облегчение и смогла думать о том, что всё, что я обнаружила здесь, неплохо бы привнести и к нам, в Брандстан. Ведь всё это было пришествием нового мира к нам, в Свею.

Слёзы размягчили моё сердце, и я приказала Лодинн не трогать девчонку Сигню.

Всю мою жизнь я буду вспоминать этот день, когда Сонборг прощался со своей дроттнинг Ладой Рутеной, не дожившей даже до двадцати пяти лет, но успевшей так много.

Возвратившись в Брандстан, я долгое время размышляла, перебирала свои возможности, что же я могу сделать здесь из того, что было теперь в Сонборге. Я начала работу.

Скоро я открыла школу, где учили детей грамоте и счёту. У меня не было пока людей, которые знали бы латынь и греческий. Не было столько книг и те, что были, пылились, оберегаемые от всех, и рисковали стать пищей для мышей и крыс.

Я всё же нашла людей, которые засели их переписывать. Дело пока шло очень медленно. Я призвала мореходов на помощь, чтобы они привезли мне греков и латинян. Я искала тех, кто умеет петь и играть на музыкальных инструментах и скоро собрала некоторое количество, но никого, конечно, подобного Бояну среди них не было.

Но самое главное, я решительно взялась за образование сына и брата. Теперь я настаивала, чтобы они не только учились стрелять из лука, метать копьё, орудовать мечом, кинжалом, топором, шестипёром и дубиной, но и изучали законы Брандстана и окрестных народов, географию, математику, для этого я переманила всё же пару сонборгских учителей. И конечно изучали грамоту, а с приездом заморского учителя и языков других стран. Славян хватало и в Брандстане, один из них и научил Сигурда их языку. Впрочем, русский знала и я.

Вообще с началом учёбы стало очевидно, что Сигурд прилежен, любознателен и чем дальше, тем больше интересовался ученьем. Это вызвало во мне гордость и восхищение, ведь я ожидала сопротивления, которое встретила в Ньорде. Мой брат учился, конечно, тоже, как и ещё несколько мальчишек, будущих алаев Сигурда, но вечно норовил сбежать с занятий на ратный двор или устраивал разнообразные каверзы учителям и дядькам, приставленным к ним.

Ингвар удивлялся, для чего будущему конунгу становиться учёным.

— Я ещё не знаю, Ингвар, но я чувствую, что так будет правильно, — ответила я.

— Это ты на сонборгские чудеса нагляделась, — ухмыльнулся Ингвар. — Посмотрим, долго ли продержаться все эти нововведения после смерти Рутены. Греки и римляне разбегутся, украв книги, учителя в школах обленятся, и всё будет, как было.

— А дома в три этажа и водопровод тоже сбегут? — отбивалась я.

— Перестанут следить, засорятся и придут в негодность. И потом, пожары пожирают всё. Шесть лет, Рангхильда, всего шесть лет, даже одно поколение не успело вырасти в Сонборге при новых порядках. Всё забудется. И девчонка Сигню вырастет такой же тёмной, как была её бабка Белокурая Сигню, — продолжал насмехаться Ингвар.

Но я не уступала:

— Белокурая Сигню разумела грамоту, чему учила и детей. Кстати, первый грек в Сонборге появился ещё при Магнусе. Эйнар и Сольвейг с грамотой знакомы, читают и пишут.

— Как и ты. Ах, да! Я и позабыл, твоя мать, Вея, ведь тоже была славянкой, — он засмеялся.

Но я не обиделась, что взять с него, Эгилла, то есть «маленькое лезвие», как за глаза прозвали его за то, что он так и не сумел родить со мной ещё детей. Но дело было вовсе не в нём.

Это я не хотела больше рожать. Беременность и роды достались мне очень тяжело, и я опасалась, как бы не сгинуть вовсе следующими, вот и пила специальные капли, приготовленные для меня моей бесценной Лодинн.

В год, когда Сигурду исполнилось семь лет, пал Вечный город Рим. Там сел захватчик Одоакр, который процарствовал он тоже недолго: его свалили и убили через недолгое время. Но Рима таким, каким он был, больше уже не существовало. Всё это мы узнали только через годы, когда эти новости из дальних стран привезли нам наши мореходы.

Сигурд загорелся желанием путешествовать с ними.

— Пойдёшь, — сказала я строго. — Но ты помни, что ты хакан (высокородный сын), будущий конунг, что тебе править, и других наследников нашего рода нет.

Сигурд задумался. В морской поход он пошёл, но только по Нашему внутреннему морю, к данам и гётам. И только в пятнадцать я отпустила его в дальнее путешествие к островам на Западе.

Но всё это будет позднее… А в первый год после окончания траура у Эйнара я стала наведываться к нему. И с каждым моим приездом надежды мои таяли: он, тосковал так, будто жалел, что не умер со своей Ладой. Радовала его только дочь.

Но я не сдавалась. И в очередной мой приезд Эйнар уже напрямую спросил меня:

— Ты… — он посмотрел на меня, — чего ты хочешь, Рангхильда? Ты думаешь теперь, когда я овдовел, мы, как ни в чём, ни бывало, вернём старые времена? Будто исчезла какая-то помеха? — он смотрел строго, хмурясь.

Я отступила на шаг, захлопала глазами:

— Но у меня растёт твой сын… — растеряно проговорила я.

— Это верно, — ответил Эйнар, уже не глядя на меня. — И правильно было бы объединить наши земли, как мечтали наши предки. Но ты замужем.

— Я могу овдоветь тоже.

Теперь Эйнар ошеломлённо смотрел на меня:

— Ты что?!.. Что ты хочешь сказать?! Что ты избавишься от Ингвара только, чтобы быть со мной?! — произнёс он таким тоном, что я присела в страхе.

Казалось, он готов ударить меня.

— Не вздумай!

— Эйнар, да я… — пролепетала я.

— Не вздумай, Рангхильда! — сквозь зубы, тихо и страшно произнёс Эйнар.

И всё же я не готова была отказаться от него:

— Но Ингвар может и сам умереть…

Эйнар покачал головой, совсем потухая:

— Не только в этом дело, Рангхильда. Я не могу быть твоим мужем. Я больше ничего не могу. Силы оставляют меня, — он опустил руки, они повисли безжизненно как сломанные ветви …

Это потрясло меня до глубины души. Все мои мученья, все преступления, весь этот груз, что я взяла на свою душу, оказывается, напрасны? «Силы оставляют меня…» Силы оставляют?! Да ты что, Эйнар!!!.. Как это может быть, если я буду рядом?! Я буду твоей дроттнинг, Эйнар! Ну, вспомни! Вспомни, как мы были счастливы…

Я сказала ему, конечно, только последние слова. На что он поднял на меня усталые глаза и покачал головой:

— Ты не понимаешь…

— Я понимаю! Как никто другой! Ты потерял свою любимую жену, Сонборг свою дроттнинг, но прошло уже достаточно времени, Эйнар! Ты должен жить дальше! — я подскочила к нему.

— Лада говорила мне, умирая, чтобы я жил, чтобы не горевал о ней…

Я обрадовалась было: шутка ли такой хорошее напутствие от почившей жены! Благословение на новый брак! Но нет, Эйнар качает головой:

— У меня нет сил… У меня нет сил, чтобы жить…

Я похолодела. Нет сил… Эйнар…

— Ты … Эйнар, ты конунг, что будет с Сонборгом, если ты… У тебя дочь, в конце концов! И сын…

Эйнар кивнул ещё печальнее:

— Да, сын… — вздохнул он, будто справляясь с комом в горле, — и ещё три моих сына… Ушли и забрали с собой их мать. Увели её с собой… — у него дрогнул голос.

Мне стало дурно: я устраняла препятствия на пути к нему, не думая о том, что этим я сама и убиваю его. Что каждым моим ударом я попадаю не только в мою соперницу, но и в него. Выходит, я сама…

Сама смертельно ранила и его? Но разве я могла подумать, что он ТАК любит Рутену? Кем она была для меня? Злой разлучницей, обольстившей моего любимого. А на деле она его суженая? Не я, а она!.. И я сделала всё, чтобы его у неё забрать…

Может, надо было избрать иной путь? Не убивать никого, а заставить его разочароваться в ней? Уличить в измене, например. Вот только сделать это было куда сложнее, если вообще возможно… Но оговорить можно кого угодно и «доказать». Вот тогда, наверное, Эйнар не умирал бы сейчас вслед за ней…

Словом, я уехала назад, в Брандстан с тяжёлым сердцем. И всё же я не теряла ещё надежды. Он так молод, он почти на год моложе меня, а я чувствую себя молодой и сильной. Когда горе отступит, он захочет жить. Жизнь возьмёт своё…

— Чем ты так огорчена? — спросил Ингвар. — Сбываются мои предсказания?

— О чём ты? — я не могла взять в толк, о чём он говорит, так далеко от него были мои мысли.

— Ну, распадается же всё, что создавала Рутена.

— Распадается? Я не заметила, — сказала я.

— Уехал грек Дионисий.

— Уехал? — удивилась я. — Я видела, он вернулся с мореходами, книги привёз.

— Вернулся? — спросил Ингвар.

— Скажу тебе больше, с ним прибыли и другие, — сказала я. — И ещё: теперь в школу за малую мзду принимают не только детей, но и взрослых.

— Взрослых? — изумился мой муж.

Явление это и правда невиданное, тем более что, этого я не сказала ещё Ингвару, но в школы принимают и женщин наравне с мужчинами. Учиться в Сонборге теперь может каждый, кто этого хочет.

— Эйнар безумец. Зачем ему это? Зачем грамотные смерды? Тогда каждый почувствует себя господином…

Я покачала головой:

— Эйнар сказал, что так каждый почувствует себя Человеком.

Ингвар смотрит на меня всё тем же непонимающим взглядом:

— Эйнар набрался этого у своих славян. И ты думаешь так же? То же хочешь и у нас в Брандстане?

— Даже, если бы я хотела сделать это, мне не удалось бы. Ни стольких учителей, ни серебра на их содержание у нас не хватит. Да и людей, верящих в толк от этой затеи — учить всех, у нас нет. Даже я сомневаюсь, что так уж нужно учить всех желающих… — сказала я. — Правда желают обычно те, кто способен после свои знания применять, тоже учить, например, — я говорила немного рассеянно.

Сейчас мои мысли мало занимали новые порядки в Сонборге. Я поглощена мыслями об Эйнаре, о том, как я хочу быть с ним, спасти его от его смертельной тоски. Я после бы подумала обо всём остальном, когда счастье стало бы моим…

Но правы были те, кто говорил, что нам с Эйнаром не судьба быть вместе. К зиме Эйнар умер. Лада окончательно отобрала его у меня.

Получив эту страшную весть, я заперлась в своих покоях, чтобы выплакать горе. Но не было во всём мире столько слёз, чтобы можно было выплакать мою боль. Теперь она заперта в моём сердце навсегда. Некоторых людей горе делает мудрыми и добрыми. Меня оно сделало холодной и умной, беспощадной, изощрённой в коварных замыслах. Я не рассчитывала больше на счастье, я не ждала больше Весны.

Теперь я жила по-другому, и новые цели были передо мной.

Глава 2. Открытия и ошибки

Моё детство, несмотря на раннее сиротство, было счастливым. Вокруг меня были люди, которые искренне любили меня, боготворили мою мать, вспоминая о ней только с восторгом, обожанием, восхищением и гордостью. Все без исключения, кто окружал меня. Впрочем, как и отца. Они оба будто присутствовали постоянно во всём: в том, как был устроен дом, город, да весь йорд. Да и в том, как стоилась и моя жизнь.

Как ни странно, но я помнила отца, помнила его светло-синие глаза, такие, что казалось, небо смотрит на меня. И ещё — тепло и силу, защиту, которые я чувствовала, когда он брал меня на руки, когда говорил со мной. И грусть… Я тогда не знала ещё такого слова, но ощущение это осталось со мной навсегда. Повзрослев я поняла, как называется чувство, которое владело моим отцом. А ещё я помнила его голос. Не помнила слов, но голос тоже остался.

Со мной всё время были Хубава и Ганна. И ещё Боян, к которому я тоже привыкла с младенчества. Вообще мы были дружны с Бояном, он был ещё ребёнком, когда я родилась, поэтому был мне ближе остальных. Он играл со мной иногда, катал на качелях, устроенных на заднем дворе терема. Бывало, носил на плечах. И нередко участвовал и в забавах, что мы устраивали с моими друзьями.

У брата Хубавы — Легостая был сын, на год старше меня — Стирборн. Мы с ним вместе ходили в школу, как и с сыном одного из воевод моего отца, Исольфом («Ледяной волк»), хотя при рождении ему дали имя Хальвард, но прозвище приклеилось к нему чуть ли не с младенчества.

Была у меня и подруга Агнета с совсем белыми волосами и бровями, дочка служанки в нашем тереме. В школе девочки из семей богатых купцов и мореходов пытались насмехаться над ней, не столько потому, что её мать была простой женщиной, потому что простых бондеров в школе было больше, чем нас, детей избранных или богатых родителей, но скорее потому, что имени отца Агнеты никто не знал. Я это сразу пресекла, тем, что стала дружить с ней. И вовсе не из жалости, Агнета не была забитой, она хорошо училась, и не теряла весёлости и лёгкости нрава. Мальчишки никогда не обижали её, во-первых: Агнета была хорошенькой, а во-вторых: придираться к девочкам они считали ниже своего достоинства.

Каждый день, исключая лордаг (субботу), когда устраивались уборка и мытьё, и следующего за ним дня Солнца, когда не положено было работать, а полагалось возносить хвалы Богам, просить урожая, дождей или их прекращения, тепла или прохлады, приплоду зверям в лесах и скотине в наших хлевах, рыбы в наши реки, озёра и фьорды, защиты от набегов соседей, от болезней, уносивших многие жизни каждый год, всякий день мы ходили в школу и учились там до обеда.

А после дети расходились по домам. Некоторые, дети ремесленников, например, шли в мастерские к своим отцам, где учились уже своему будущему делу.

Пока я была совсем мала, йордом управлял советник ещё моего деда Магнуса Моди Эрик, которого прозвали Фроде («Мудрый»). То есть линьялен была, конечно, моя тётка Сольвейг, но по-настоящему она стала управлять позднее, привыкнув и научившись у того же Фроде.

Фроде и рассказал мне и историю моего рода и самого Сонборга, и всей Свеи. И отца и матери. И как много изменилось с появлением Лады Рутены здесь. От него я и узнала, что из всех детей моих родителей Боги пощадили только меня, а значит во мне вся сила и вся надежда рода Торбрандов.

И ещё: что, когда я вырасту, я должна буду избрать себе мужа, который достоин будет стать правителем Сонборга.

— А конунгом?

— Конунгом станет твой сын.

— А я могу избрать себе в мужья конунга? — спросила я.

— Конечно, если захочешь полностью отдать ему власть.

Я не поняла ничего, но запомнила эти слова.

Потом Эрик добавил:

— Или это должен быть кровь от крови конунг, то есть сын конунга или линьялен. Тогда он станет конунгом, женившись на тебе. И во власти вы будете равны.

Хубава и Ганна рассказывали мне, кто был мой дед, отец моей матери, князь Вышеслав, как много он делал для образования своих детей, не делая различий между сыновьями и дочерью. И как он, управляя единою своей рукой, всё же собирал раз в год всех жителей города и всех, кто хотел и мог приехать со всех концов его земель и слушал чаяния своего народа.

— … Выходил на крыльцо с писарями, всеми своими советниками и тут же делал необходимые распоряжения по ходу разговора…

— Целый день?! — изумлялась я.

— Целый день. За неделю-полторы до Летнего Солнцеворота, в один из таких дней, когда почти совсем нет ночи.

Иногда я спрашивала, красивой ли была мама. Хубава улыбалась, светя глазами, Ганна говорила:

— Нет таких слов, чтобы описать, какой красивой была княжна Лада, которую называли здесь Рутеной. Но ты будешь такой же красивой как она. Ещё краше. И счастливее, конечно.

— А отец?

— Таких красивых мужчин, как князь Эйнар, я, признаться, не видала. У нас, да и здесь люди красивые, статные, ясноокие, сильные, но твой отец был лучше всех. От них двоих с Ладой будто исходил свет. Только кого-то он слишком слепил…

Рассказ о матери, отце, моих погибших братьях всегда заканчивался слезами. Обе женщины не могли забыть свою потерю.

Вообще же я росла с осознанием того, что родилась от огромной любви, что мои родители люди совершенно необыкновенные во всём.

И ещё, что я избрана Богами, поскольку единственная осталась жить из всех. Может быть это потому, что я девочка, иногда думала я.

Мне нравилось это — быть девочкой. Мне казалось мальчиком быть слишком скучно. У девочек и красивые платья, и украшения и косы, которые так по-разному можно заплетать, распускать, украшать лентами, цветами, шнурами, жемчугом… А сколько всего замечательного таит в себе женское тело — любовь, дети, роды, кормление грудью…

Мне нравились красивые женщины, мне нравилось смотреть, как они ходят, смеются, как играют их волосы, платья на их телах. Я надеялась вырасти такой.

А что есть у мужчин? Всё, что делают мужчины, могут и женщины, думала я, только нам дано ещё больше возможностей. Меньше силы мускулов, но зато сила порождать новую жизнь.

Но я не знала тогда, что я так чувствую и думаю, потому что я дочь конунга, меня растят равной мужчинам. Даже выше большинства из них. Что в настоящей жизни всё не совсем так, как рисовалось мне в детстве…

Я не спешила взрослеть. Мне нравилось быть ребёнком. Благодаря занятиям в школе, а ещё больше благодаря Эрику Фроде, который занимался со мной каждый день с моих четырёх лет, когда я осиротела, обучая всему, что должен знать, уметь делать властитель, всё, что он, вернее я, как правительница должна делать каждый день, когда стану взрослой, стану линьялен. Это ежечасный труд и заботы…

Кроме Эрика со мной занимался и грек Дионисий, знавший историю других стран, тех, откуда был родом он сам. Он читал мне великих историков, труды которых привёз с собой.

Он же учил меня астрономии, географии. А ещё многое рассказывал о религии, которой принадлежала его душа, как он говорил. Дионисий был христианин, арианец. Он не пытался завлечь меня в свою веру, но явно рассчитывал на будущее в этом смысле.

Латинянин Маркус учил меня латыни и законам Рима. Он считал, что Рим везде, даже, если здесь в Свее большинство людей ничего не слышали даже этого слова. Это от невежества, считал Маркус. И ещё, что придёт время, и Свея будет знать о Риме и Рим узнает о Свее.

Впитывая знания, я всё меньше хотела вырастать и взваливать на себя весь груз власти и всего остального, что несло с собой взросление — замужество, например. Пока правила тётка Сольвейг её муж Бьорнхард помогал ей во всём. Их сын Хьяльмар Рауд («Рыжий») был мой ровесник.

— Почему Рауд не может быть конунгом? Почему должна я? — спрашивала я малышкой.

— Ты дочь конунга.

— Но и Сольвейг — дочь конунга.

— Ты прямой потомок последнего конунга. Власть передаётся детям, а не братьям и сёстрам. Иначе распадётся йорд, как делить между братьями? Закон строг — старший из законных детей восходит к власти после отца или матери, если вместо конунга была линьялен, как в Брандстане сейчас. Твоя тётка линьялен временно по решению алаев твоего отца, пока ты не достигнешь брачного возраста и не станешь линьялен. Кровь должна продолжаться, а не растворяться. Ствол древа власти должен быть прямым и сильным, а не кривым и ветвистым, — терпеливо объяснял мне Фроде.

— Но если бы не было меня, тогда… — не унималась я.

— Ты есть. Ты дочь конунга. Ты должна гордиться этим.

— Я горжусь.

Эрик улыбнулся:

— Важно правильно выбрать себе мужа, Сигню. Того, кто поможет тебе.

— Как Бьорнхард помогает тёте Сольвейг?

— Да-да.

Мужа… Конечно, когда-то это надо будет сделать. Муж… Хорошо, если это такой как дядя Бьорнхард. Он добрый и любит тётю Сольвейг.

Мальчики, которые были около меня, все были хороши, каждый по-своему. Исольф серьёзный и спокойный.

Стирборн весёлый. Неугомонный придумщик новых игр и забав, иногда опасных, за которые, бывало, ему влетало.

Рауд самый близкий мне из всех, мы с младенчества были дружны, долго бегали спать друг другу в кровати.

Все они были смелые и красивые, все, сколько я себя и их помнила, были влюблены в меня. Я тоже их люблю, но представить любого из них мужем…

А я знала, что помимо прочего, я ещё должна представлять…

Хубава и Ганна учили меня лекарскому делу и повивальному мастерству, а значит, тайн в человеческом теле для меня не было. Да и в огромном тереме конунгов было столько людей, что мне неоднокрвтно случалось заставать мужчин и женщин вместе. Вопросы пола не были тайной для меня, не вызывали отвращения, напротив. Но и прикасаться наяву к этим тайнам я не спешила, как не спешила, и вступить во владение йордом.

Среди моих будущих алаев будущего мужа не видела, но, может быть это, потому что мы все были слишком юны. Значит, обратить свой взор за пределы моего йорда?

Такой юноша имелся. Сын линьялен Рангхильды, правившей в Брандстане. Сигурда, так его звали, я видела несколько раз, когда йофуры Брандстана приезжали в Сонборг со своим наследником. Сигурд был старше меня на четыре года, держался уверенно и немного высокомерно и со мной и с моими товарищами, может быть, потому что мы все были младше него?.

Был ли он красивым в те времена? Я не знаю… Я не смогла бы даже описать его, и почему он нравится мне, но будто волны жара шли от него ко мне, от этого разгоралась, искрилась моя кровь, моё воображение. Почему мне так казалось? Он даже не замечал меня. Да и что он мог заметить? Девчонку с ободранными вечно локтями и коленями, с растрёпанной косой, с веснушками на курносом носу?

А вот его мать меня замечала. Удивительно красивая статная женщина с необыкновенным лицом: тонкий нос и губы, скулы, выступающие круглыми яблочками, твёрдый подбородок, большие серые мерцающие глаза, вьющиеся тёмные волосы над широким лбом. Эти волосы чуть тронула ранняя седина, которая совсем не сочеталась с её молодым белым лицом, казалось, эту седину ей пририсовали зачем-то.

Одета она всегда была строго, без вышивок, но украшений было много. Массивные, с каменьями самоцветов, они удивительно подходили к ней. И никто не умел бы так их носить — ни у кого не было такой царственной осанки, а ещё удивительно красивых рук, больших и белых с чуть загнутыми кончиками долгих пальцев. Она любила свои руки, украшала их множеством колец и браслетов.

Но необыкновенной эту женщину делала не её чудесная красота, а то, что когда она улыбалась, меня пробирал холод. А когда с ласковыми словами обращалась ко мне, я немела от страха, хотя никогда и никого не боялась. Почему она производила на меня такое действие? Я думала от того, что она была матерью Сигурда, и мне хотелось нравиться ей?

Но Сигурд оставался лишь героем моих тайных и смутных грёз, мечтать о нём как о женихе я и не думала. Потому что я вообще не очень хотела мечтать о женихах.

Но оказалось зря. Однажды, когда мне было почти четырнадцать лет, Рангхильда приехала к нам в Сонборг вместе с Сигурдом. Он давно не приезжал с ней, рассказывали, что ходил с мореходами в Западные моря.

И в этот приезд оказался совсем взрослым. Это был уже не подросток, а юноша высокого роста, выше и шире в плечах всех, кто его окружал. Легко и изящно, чем-то напоминая свою мать, он двигался, когда соскочил с коня и небрежно, не глядя, бросил повод встречавшим их во дворе челядным слугам, сопровождавшим Сольвейг. Вдруг он оказался таким красивым, что у меня захватило дух, когда он, рассеянно скользя взглядом, посмотрел на терем, и я спряталась, чтобы он не увидел меня в окне, подглядывающую за ним.

— Кто это? — восхищённо задохнулась Агнета, выглянувшая в окно вместо меня.

— Жениха мне привезли, — сама не знаю, почему именно это, сказала я.

Агнета посмотрела на меня и засмеялась:

— Вот жених, я понимаю! — весело заключила Агнета. — Что против такого наши мальчишки — сопляки!

— Да я пошутила! — спохватилась я, что выдала желаемое за правду. Хотя было это желанно мне? Я совсем запуталась и растерялась.

А моё сердце съёжилось и упало в живот, чтобы уже там от волнения затрепыхаться. Как я могу понравиться такому? Он красивее Богов, совершеннее всех, кого я видела или даже могла представить. С чего это я могу ему понравиться?

Я убежала в мою спальню, где у меня было большое бронзовое зеркало. Я оглядела себя и со вздохом села на кровать.

Мне хотелось плакать: худая и долговязая, с острыми плечами и локтями, с вечно лохматыми волосами, носом, засыпанным мелкими веснушками — было начало лета.

Я знала, какие девушки нравятся мужчинам: аппетитные и сдобные как булки. А я?.. Я опять вздохнула.

Я умела лазать по деревьям лучше любого мальчишки, потому что была сильной, лёгкой и ловкой, плавать дальше и нырять глубже всех. Я много чему научилась и много чего знаю, но у меня нет ни той красоты, которая пленяет мужчин, ни неги в теле. Да вообще ничего, во что может влюбиться такой вот хакан («высокородный сын») Сигурд. То, что мои мальчишки влюблены в меня не в счёт — это детская любовь.

А, кроме того, если он такой, каким я его помнила раньше — заносчивый и гордый, какой он может быть мне муж и помощник? Да и не смогу я полюбить его, если он будет так же свысока, как всегда, смотреть на меня.

Но с чего я взяла, что меня приехали сватать?!.. Да и не хочу я! У меня отхлынуло от головы. С чего я, глупая, это выдумала?!

Но не успела я решить, что ошиблась в своих предположениях о намерениях наших гостей, как челядные няньки прибежали одевать меня, чтобы я могла выйти к гостям.

Я онемела и будто оцепенела. Одно дело было просто мечтать иногда о Сигурде. Совсем другое — идти познакомиться с ним. Для меня до сих пор он не был живым человеком, это был всего лишь идеальный образ, который я наделяла такими чертами, какими хотела, какие нравились мне: добротой, умом, великодушием.

А какой он на самом деле? А что, если он злой, грубый, глупый? Или ещё скорее — самодовольный и заносчивый? Зачем мне это узнавать? Я спокойно жила и радовалась, зачем мне знакомиться с тем, кто может меня обидеть?..

До слёз не захотелось никуда выходить из своих покоев. Куда вы меня тащите? Я не хочу! Не хочу взрослеть, не хочу знать, что это значит на самом деле! Почему вам не оставить меня?!..

Мне хотелось кричать и упираться, ни за что не выходить из этой горницы. Но я никогда не вела себя так, даже в детстве. Ведь я дочь конунга и если мне позволено всё, то и требуется от меня многое, во всяком случае, достойно вести себя.

Всё это смятение владело мной, пока меня одевали и причёсывали, чтобы превратить из обычной девчонки в кого-то напоминающего будущую линьялен. Я оглядела себя в зеркало, но не увидела почти ничего, кроме своих расширенных в ужасе глаз, так я была взволнована. Да всё равно уже, надо идти…

Войдя в парадную залу, где потолок был в два раза выше, потому что поднимался на два этажа до самой крыши. Где толстые колонны из цельных гладко отёсанных стволов, держали потолочный свод на фермах. Где устраивались приёмы прибывшим из странствий мореходам и особенно важным гостям, пиры на большие праздники, я уже перестала сомневаться, что меня приехали сватать.

Такой важнейший разговор между двумя линьялен Сольвейг и Рангхильдой мог происходить только здесь. Между двумя линьялен, между двумя йордами. Рухнула моя последняя надежда, что это обычный приезд дружественных соседей.

Мне страшно было даже смотреть на Рангхильду, победоносно возвышавшуюся передо мной, во всей красоте и блеске золота украшений. А уж на Сигурда я и вовсе боялась поднять глаза. Видеть его так близко, да ещё, чтобы он смотрел на меня, встретить его взгляд…

Нет, хватит трусить, я должна посмотреть в его глаза, должна увидеть, как он смотрит на меня, что в его взгляде, тепло или холод. Никогда в жизни я ещё не чувствовала себя такой маленькой и слабой, такой глупой, неказистой девчонкой. Да ещё краснеющей до слёз. Я не слышу даже, что тётя говорит мне. Мне стоило большого усилия заставить заработать мой слух.

— Вот, Сигню, линьялен Рангхильда просит твоей руки для своего сына Кая Сигурда, — сказала тётя Сольвейг, с улыбкой в голосе. Уже и прозвище у него Кай («Сильный Господин») есть, невольно подумала я.

Я подняла взгляд на него и утонула в громадных ярко-синих глазах… У меня даже дух захватило. Я опять перестала слышать, что говорит тётя Сольвейг…

Но всё это продолжалось не больше мгновения, потому что в следующее я увидела небрежную усмешку в этих глазах, на его красивых губах. И всё его безмерное очарование мгновенно исчезло, моё волнение успокоилось. Я, только что почти кипящая, мгновенно застыла в лёд, овладела собой, весь туман тут же рассеялся, я посмотрела на тётку, улыбавшуюся мне, и сказала спокойным ровным и каким-то взрослым голосом:

— Мне слишком мало лет.

— Сигню, свадьба не завтра, — немного смутилась Сольвейг.

— Мы хотим лишь уговориться, — сказала Рангхильда, и меня странно порадовал её слегка растерянный тон. Значит, мои слова прозвучали достаточно весомо. Вот тебе, Кай Сигурд, за твою усмешечку!

— Да ты что, Сигню, подумай! — почти строго сказала тётя Сольвейг.

— Я подумаю, — ещё более спокойно и уверенно сказала я, — когда я стану взрослой, я подумаю и отвечу вам, хиггборн (высокородная) Рангхильда и вы, хакан Сигурд, простите, Кай Сигурд. А сейчас, я всего лишь девочка на попечении своей тёти и о браке думать не могу, — я посмотрела на Сольвейг. — Вы позволите мне уйти, тётя?

Вот это да! В этой тощей девчонке говорит сам Эйнар…

Я обомлела, услышав этот её ответ. И то, как она сказала, каким тоном, каким голосом! После того, как я увидела её, этого тощего цыплёнка, с длинной худенькой шейкой, крошечным носиком, ртом до ушей, эту куколку из белого воска, который растекался, когда она входила под высокие своды парадной горницы Сонборгского терема, я предположить не могла, что она может воспротивиться… Что она вообще что-то способна сказать.

И вот, поди ж ты! Вдруг отвердела в гранит и мои уверенные притязания разбила в прах… «Мне слишком мало лет…» Вот паршивка!

… Я вышла из зала, не спеша, сохраняя обретённое достоинство, а оказавшись за дверями, ещё должна была его сохранять, потому что в коридорах челядь и алаи Сольвейг смотрели на меня.

Но дойдя до своей спальни, я расплакалась. Я сама оттолкнула своё счастье, сама отказалась. А ведь ОН мог бы быть моим! Кричала одна моя половина.

А вторая, куда более трезвая и умная, а главное, проницательная успокаивала: никогда он твоим не стал бы! Ты умоляла бы его тебя любить, потому что ты его жена, а он бы лишь усмехался. Вот как сегодня. Чем была бы твоя жизнь?! Одним несчастьем, сплошным адом. Твоя любовь обернулась бы ненавистью, злостью и отвращением. Во что превратилась бы ты сама? Или в несчастную жертву, заглядывающую заискивающим взглядом в глаза своему невольному палачу. Или в злобную мегеру, изводящую мужа придирками. Скорее и то и другое вместе. Нет-нет, так жить я не хочу…

Да и не было бы так никогда. Любить того, кто смотрит на тебя лишь со снисходительным небрежением невозможно.

Ах, КАК бы я могла любить его! Как жаль, но этого никогда не будет.

…Это не было ещё поражение, но этот пробный бой мы пока проиграли. Как это ни странно. У меня не было и тени сомнений в успехе нашего сватовства.

Я пока проиграла. После ухода дерзкой девчонки, Сольвейг немного растерянно и извиняясь, заговорила:

— Не принимайте слова Сигню всерьёз, она ещё очень молодая, ещё бегает по двору в горелки…

— В горелки? — усмехнулся Сигурд. — Для горелок она уже слишком взрослая.

Сольвейг улыбнулась, примиряюще:

— Для горелок, может, и взрослая, для брака слишком юная. Подождём пару лет. Не спеши женить сына, Рангхильда. Наши отцы всегда хотели объединить наши йорды. Я поговорю с девочкой, Фроде поговорит с ней. Она согласится.

Мы остались, конечно, на пир и на ночлег, но утром отправились восвояси. Сигурд выглядел недовольным и разочарованным. Я пыталась успокоить его, как и Сольвейг считая, что Сигню поменяет решение.

— Вот ещё! Какая-то соплячка отказывается быть моей женой и я должен остаться довольным! Будто какой-то голодранец сватается к ней! — сердился мой сын.

— Справедливости ради, она куда богаче нас, — заметила я.

— Да я сам на ней не женюсь! Видал я девок дурнее, но наглее не видел! — продолжал кипятиться Сигурд.

Я усмехнулась. Мне девчонка понравилась. Это хорошо, что она не взяла красоты от родителей, мне совсем не надо, чтобы Сигурд влюбился в неё.

Мне нужно было, чтобы он женился на ней. А дальше — он будет конунгом наших объединённых земель. А с его задатками можно думать о том, чтобы потеснить и другие йорды. Ну, что же, подождём…

То, что я задумала женить своего сына на его единокровной сестре, было моим следующим преступлением. Тщательно готовящимся преступлением. И осечки быть не должно. Сигурд должен получить трон своего отца. Он не мог бы получить его иначе, как женившись на наследнице. Перед всем миром он сын Ингвара, законный наследник Брандстана. Заявить, что Сигурд — сын Эйнара, значит лишить его права на любой трон — бастарды не наследуют. Бастарды не имеют прав. Таков закон всей Свеи. Поэтому Сигурд навсегда для всех должен остаться сыном Ингвара.

Я не задумывала этого с самого начала, когда оставила Сигню в живых. Эта идея вызрела во мне со временем, когда я годы наблюдала за успехами моего сына в учёбе, в том, какой он сильный, умный, решительный и смелый, при этом спокойный и рассудительный. Настоящий будущий конунг. Не зря его давно уже прозвали Кай. Он должен стать Великим. И получить Сонборг, в качестве приданого, лучший способ для этого. Я уступлю ему трон Брандстана, как только он женится на Сигню, они объединят два йорда. А дальше, избавиться от девчонки, это уж несложная задача. Не такое мы делали с Лодинн…

Я рос в атмосфере безмерной материнской любви и восхищения. С ранних лет мне было позволено всё. Единственное, за что меня наказывали — это отсутствие прилежания к учёбе. Но им я не страдал. Мне нравилось учиться.

Со мной рядом росли и учились мои друзья, мои будущие алаи Торвард и Гуннар. Сыновья алаев моей матери. Они сопутствовали мне во всём: в играх, тренировках на мечах, луках, копьях, борьбе, в охоте, морских путешествиях. А ещё Асгейр, сын моей кормилицы, мой молочный брат. С детства все звали его Берси (медвежонок). Он любил во всём упрямиться и противодействовать нам. Из природной вздорности характера или по каким-то одному ему известным причинам, но он вечно ломал то, что мы строили, высмеивал наши затеи, в которых, впрочем, всегда с удовольствием участвовал.

Я чувствовал себя будущим конунгом с самого детства. С рождения. Так внушала мне мать, так вели себя со мной все. Ведь даже мой отец был ниже меня положением.

Вообще, отец обожал мою мать, и это мне представлялось самым большим его достоинством. Меня он тоже очень любил. Он был ласков со мной, что редко позволяла себе мать. И я любил отца, мне нравился его мягкий нрав, хотя матери я никогда не признавался в этом. Она считала его уступчивость слабостью и раздражалась иногда. Однако и на это он лишь улыбался ласково. Он был счастлив быть мужем моей матери. Мне кажется, он огорчался только, что у меня нет братьев и сестёр.

И всё же, когда мама позволяла себе наедине со мной быть ласковой, её глаза вспыхивали огнём любви и доброты. Только я один, похоже, знал, какой может быть строгая, грозная даже, линьялен Рангхильда. Какими мягкими и нежными становятся её прекрасные руки, когда она обнимает меня. В такие минуты мне казалось, что я защищён от всего мира.

Но мне нечего было бояться. Весь мир принадлежал мне. Не только потому, что я будущий конунг, а потому, что я хочу познать, увидеть его весь.

Мать готовила меня к будущему, внушала каждый день, что власть — это вначале ответственность, в этом и смысл владычества. «Власти без ответа не бывает», — любит говорить она. «Тебе можно всё, но ты и в ответе за всё и за всех». И я понимал, почему линьялен Рангхильду уважали.

И боялись. Людям казалось, она видит и слышит всё. Она была в курсе всего, что происходит в нашем йорде, от самой нищей землянки до алаев.

Я знал секрет её осведомлённости: она создала систему, абсолютно тайную, о её существовании всё знала только она и я — это система слежки. Причём устроено всё это было довольно хитро, что не было каких-то постоянных людей, занимающихся этим. Просто время от времени тот или иной гонец или ратник объезжал дальние концы йорда, слушая разговоры в харчевнях и лавках, что и передавал потом лично линьялен. То же происходило каждый день и в самом городе. Поэтому даже самые мелкие происшествия, споры, ссоры, недовольства или семейные события не оставались тайной для моей матери, линьялен Рангхильды. Это создавало чувство стабильной безопасности и неуязвимости. А ещё помогало справедливо вершить суд. Выслушивая стороны в суде, она знала заранее, кто лжёт, а кто правдив.

Мой дядя Ньорд, который был старше меня на семь лет, тоже был важным человеком в моей жизни. С одной стороны он был сыном конунга, но на троне была его сестра, и трон он получить мог только, если бы умерла и моя мать, и я и Совет алаев решил бы в его пользу. Другими словами, надежд на то, чтобы стать конунгом Брандстана у него не было. Оставалось одно — жениться на линьялен какого-нибудь йорда.

Поэтому, когда мне было двенадцать, Ньорд женился. За несколько недель до этого я невольно подслушал их разговор с моей матерью, вернее часть его. И то потому, что дверь в её покои была раскрыта, а мать и Ньорд, сердясь, говорили громко.

— … это для тебя единственная возможность стать конунгом… — говорила мать.

— Сослать меня хочешь?! — негодовал Ньорд. — И куда! На границу к гёттам!

— Ты будешь конунгом! Или хочешь оставаться в алаях всю жизнь?! Ты, сын конунга! — нажимала Рангхильда. — Решай сам, Ньорд, — она снизила голос, будто сдаваясь, — там ты конунг.

— Ты хоть видела её?!

— Какая разница? Будь она хоть болотный чёрт, хоть…

— Ну, конечно! Разница… Хочешь, чтобы я продался? — почти кричит Ньорд.

— Ньорд! — твёрдо и грозно произнесла Рангхильда. — Я всё сказала. Решай до завтра. Ты уже взрослый, как решишь, так и будет. С утра придёшь и скажешь своё решение.

После этих слов возражений уже быть не могло. Ньорд вывалился из покоев матери, ругаясь по дороге, размахивая выхваченным ножом, втыкая его в стены и столбы в коридоре терема, так, что стружки летели.

Но Ньорд, конечно, женился на дочери Асбина — бедного южного маленького йорда, граничащего с землями, недружественных свеям, гёттов. И стал там конунгом.

Его жена, Тортрюд, оставшаяся на троне по смерти своего отца не была способна стать самостоятельной линьялен, поэтому Совет алаев её почившего отца и принял решение выдать её замуж, они и прислали сватов к Ньорду. Во всей Свее достойнее жениха было не найти: сын конунга Торира из гордого рода Брандстанцев, молодой, здоровый и сильный — он стал настоящей находкой, сокровищем для Асбина. Поэтому и приняли его с радостью, он пришёл к ним не как примак, а как спаситель их йорда.

Войны здесь, на границе с Гёттландом велись беспрерывно, и Ньорд сразу был вынужден возглавить рать и с первого месяца своего правления вести казавшиеся бесконечными войны. И уже через три года Ньорд был совсем не тем, что уезжал жениться. Для него война стала его стихией, он оказался вдохновенным воином. Он не узнал любви, но узнал вкус победы, сладость победного клича, скачки за бегущим врагом, оглушающие, пьянящие звуки битвы.

Я, с моими будущими алаями, наезжал к нему и участвовал в этих сражениях. И здесь, в пятнадцать лет, я узнал, что такое, скакать с обнажённым мечом навстречу врагу, раззявившему рты и обнажившему мечи и щетиня копья. Гётты носили накидки из шкур яков, иногда их рогами украшали свои шлемы и щиты, что делало щиты эти дополнительным оружием — помогало вырывать мечи из наших рук и сваливать с коней.

В первом же бою меня так именно и вышибло из седла. Оглушённый, но не успевший даже испугаться, я, не видя ещё, не глядя, развернулся, вставая, и рубанул пространство. Мой меч попал в человека. Я своим мечом как рукой почувствовал, как разрезаю его плоть, разламываю его кости. Мой меч стал продолжением моей руки…

Горячая кровь, из разрубленной шеи обдала меня. Никогда не забуду её запаха, как обожгла она мою кожу…

Я не увидел даже лица этого гётта. Только раскрытый в крике рот. Но крик его потонул в общем оре, а на мой шлем сзади справа обрушился удар. Я в последний момент успел отклонить голову, будто почувствовал что-то. Опять развернулся и снова ударил. И снова удачно — отвалилась рука… И я понял, что должен размахивать мечом, не зевая. А думать я начну потом, после боя, лишь бы выбраться из этой сечи живым.

Не знаю, сколько она продолжалась, мне казалось, вечность. Пот ручьями тёк с меня, заливая глаза, хотя утро выдалось зябкое, а теперь мне, под моей льняной рубахой, стёганым наверхом и кожаным панцирем было так жарко, что хотелось сбросить рукавицы. Ладони горели, мой мозг, сознание будто отключилось, запах крови, размазанной травы и земли, но больше всего крови и свежего мяса, как на бойне…

Вокруг меня становилось всё меньше противников, всё меньше мохнатых накидок и штанов.

Я увидел Ньорда, он махнул мечом, ударив подбежавшего мохнача… Увидев меня, он крикнул:

— Эй, коня, хакану!

Мне тут же подвели коня. Я вскочил в седло.

— Молодцом, Сигурд! — оскалился Ньорд. Он совсем не был похож сейчас на того Ньорда, с которым я рос, с которым ходил учиться… — За мной! Добьём врага, бегут! Отодвинем границы, зиму переживём без набега.

И мы поскакали яростным галопом. Ветер засвистел у меня в ушах, на лице липко засыхала кровь… Гёты бежали, уже не сопротивляясь. И я не зарубил больше никого.

К ночи мы остановились лагерем, собирали раненых, лекари помогали им. А мы, те, кто не был ранен, собрались за наскоро сколоченным столом. Вино полилось рекой, жарили мясо.

Но меня тошнило и рвало. Я и подумать не мог о том, чтобы есть…

Я долго смывал кровь с лица и рук в ручье. Мой шлем оказался почти разрублен, не отклони я голову, чуть правильнее удар… Меня вырвало снова.

Я не видел смерти раньше. Я никогда не видел столько крови. И никогда не убивал людей, только зверей и птицу на охоте, да рыбу на рыбалке. Но это совсем другое.

Когда я вернулся к столу, мои товарищи уже выпили изрядно и радостно приветствовали меня:

— Кай! Хакан Сигурд!

— Сигурд! — подхватил, оборачиваясь Ньорд. — Ты молодец, племянник! Представьте, человек двадцать гёттов положил!

«Двадцать?!» — ошеломлённо подумал я…

А Ньорд продолжал выражать своё восхищение:

— Да ты не зеленей лицом, Сигурд. Садись, выпей покрепче. В первый раз все так. Думаешь, я не блевал? — он засмеялся. — О! Думал, все кишки вылетят. Дальше так не будет. Главное — не боялся ты. Отчаянный. Берсерк!

— Так! Так! Особар («Неуязвимый»)! — поддерживают алаи своего конунга.

За три года непрерывных войн, Ньорд не получил ни одного мало-мальски серьёзного ранения. Вот он и стал Неуязвимый Особар.

Со мной в этот раз был только Берси. И он тоже сидел за этим столом и был изрядно пьян. Я не видел его в бою. А обо мне несколько минут болтали. Именно болтали, пьяными языками. Какой я храбрец, какой бесстрашный и искусный воин. Чуть ли не впервые в жизни, я не верил похвалам. Я-то знал, как всё было. Что никакой я не искусный воин, а мальчишка в ужасе… Я не стал с ними спорить, но с тех пор никакие восторги в свой адрес не принимал на веру.

Я выпил вместе с остальными, тут же сильно опьянел, стало ещё муторнее, но мысли все ушли, растаяли во хмелю.

… Я видел, как бился Сигурд.

Мой высокородный молочный брат всегда и во всём превосходил меня. Самим своим рождением. Тем, как учился, как ловко обращался с любым оружием. Побеждал в борьбе всех нас, даже силача Гуннара. И вот в этом бою сегодняшнем бился как бывалый воин.

Я, едва увидел этих орущих людей в их шкурах, несущихся, похожих больше на зверьё, со страху притормозил коня и въехал в сечу одним из последних, добивая раненых гёттов.

Сигурд же ворвался одним из первых и, даже, упав с коня, каким-то непостижимым образом развернулся в одну сторону, в другую — и обступавшие его враги падали и падали.

Никто не дрался, как он, он будто видел спиной, разворачиваясь в самый нужный момент и разил. И моё восхищение им упало ещё одной гирей на весы, где на одной чаше была моя дружба и преданность, а на другой — растущая зависть, моя ревность…

…После этой битвы были и другие. Ньорд был прав — в следующий раз так не было. Это уже была битва на наших границах, когда наши соседи в очередной раз хотели захватить несколько наших деревень. Мы легко отбили набег.

На этот раз меня уже не рвало, восторг битвы бурлил в моей крови, я не смотрел больше в лица врагов, я не видел их, я просто прорубался…

Но вообще война не привлекала меня, как думали многие. Желая узнавать всё больше нового, в том числе увидеть новые страны, я напросился на корабль к мореходам, впервые ещё совсем мальчишкой, во второй раз более взрослым. И во второй раз мы пошли ладьями и драккарами уже за пределы Нашего моря на Запад.

Преодолевать страх перед бескрайней морской стихией, на которой наши качающиеся скорлупки были как пылинки на ветру, оказалось не проще, чем сражаться в бою. Удивительно, как удавалось моряками так управлять, так ориентироваться в бескрайнем водном просторе, но корабли наши шли туда, куда было задумано.

Эта борьба со стихией вдохновляла меня. Новые земли, другие люди, их языки и обычаи — всё это будило мой живой интерес. Новые языки я впитывал, как губка, записывая всё, что узнавал. Вообще, делать записи становилось моей привычкой.

Но становиться мореходом, несмотря на всё это, мне не хотелось. Слишком долги были морские переходы и утомительны, узнавать новое куда проще и быстрее становилось из книг. Но мне их не хватало, поэтому стали привозить из Сонборга списки с множества имевшихся там книг. Да купцы и мореходы выручали, свозя книги из всех земель, где могли их добыть.

Сонборг мне очень нравился.

И нравилось то, что моя мать берёт из этого красивого йорда. И когда мать заговорила со мной о том, что мне неплохо было бы жениться на наследнице Сонборга, я обрадовался.

Я не помнил саму девочку, но стать конунгом сразу в объединённых землях Сонборга и Брандстана — заманчивая, прямо сказочная перспектива. Тут уж, правда, не важно, какова невеста. Да и пример Ньорда, обретшего своё предназначение тоже вдохновлял меня. Но главное — сам Сонборг. Это была достойная цель.

Мысль о женитьбе заставила меня всерьёз задуматься о женщинах. Конечно, как и все юноши, я думал о женщинах и отношениях полов всегда, сколько себя помню. Я видел красивых женщин, девушек. Я думал о них, грезил о них, засыпая.

Но мечтать — одно, а коснуться наяву совсем другое дело. Коснуться настоящей, живой, чего-то ждущей от меня женщины… А вдруг я не сделаю того, что нужно? Или, хуже того, причиню боль или ещё какую-нибудь неприятность. Как знать, что надо делать? А если я вообще не смогу ничего…

Размышляя об этом много дней, я однажды разделся донага перед большим зеркалом. Такое, из огромного листа отполированной бронзы, было только в спальне моей матери. Я смотрел на себя, пожалуй, впервые в жизни. Я не видел изъянов. Для своих семнадцати лет я был высок и сложён, пожалуй, лучше, чем кто бы то ни было. И лицо мое прекрасно, правильно очерчено, и глаза цветом в небо, мягкие губы (я потрогал их пальцами), светлые волосы, густые и волнистые… Что ж, я хорош собой, это — несомненно. Но… Достаточно этого, чтобы… Чтобы что? Нравиться моей жене? А важно ли это?..

Почему-то я чувствовал, что важно.

В этот момент и застала меня мать.

— Что это такое? — строго спросила она, хмурясь. — Что ты делаешь здесь?!

Я поспешил надеть рубашку, путаясь в рукавах…

— Я…

— Ты смотрел на себя? — догадалась она, смягчаясь. Опустилась на табурет, глядя с улыбкой на меня. — Что увидел?

— Ну…

— Ты смотрел потому, что мы говорили о женитьбе. Но что ты хотел увидеть, Сигурд? Чего ты ещё не знаешь о себе?

Я уже оделся и завязывал пояс, весь красный от смущения:

— Это так глупо…

— Это совсем не глупо, — сказала Рангхильда, качнув головой. — Ты девственник, ты не знаешь своих сил, ещё не знаешь своего тела, вот и волнуешься. Все твои приятели уже познали то, чего ты пока не касался. Но не говори с ними об этом раньше, чем узнаешь сам, что это.

— Мама… ты любишь отца?

— Конечно, — по её лицу скользнул яркий тёплый луч и тут же угас, а в глазах появилась грусть… — Больше я люблю только тебя.

— Почему ты его любишь? Почему женщины любят мужчин? За что?

Мать рассмеялась:

— Как много вопросов для одного дня! Ты меня не спрашивай. И вообще никого не спрашивай, ты поймёшь всё сам. Любая женщина будет счастлива быть с тобой. Не бойся ничего, в этом ничего сложного, с чем можно не справиться, нет, — потом серьёзно добавила: — об одном прошу, требую даже: девушек не порти. Узнаю, что тронул девственницу — женю на ней и не видать тебе тогда Сонборга. Ты будущий конунг, что можно тебе, нельзя никому, но и отвечаешь ты за всё, что делаешь, как никто.

Глава 3. Размышления

Мои будущие алаи росли и мужали. Мой двоюродный брат, сын тёти Сольвейг, Хьяльмар Рауд вырос очень красивым, с густыми рыжеватыми волосами и бровями, румянцем во всю щёку. Сталкиваясь со мной взглядом, он улыбался, смущённо кривя рот, щуря пушистые ресницы. Он мне нравился в эти моменты особенно. У него был мягкий характер. Он был самый добрый из всех моих алаев.

Но нравились мне и Стирборн и Исольф, которые были старше нас с Раудом на год и поначалу превосходили его силой. Но к шестнадцати годам они все сравнялись в росте, силе, да и в красоте.

Стирборн, весельчак и балагур, умел развеять любые тучи дурного настроения у всех, особенно у меня, хотя печаль редко донимала меня, мне некогда было грустить и скучать, я всё время, целые дни была занята с самых ранних лет.

Исольф куда более мрачный, но у него был счастливый дар, он умел слушать, как никто. И ещё он стал красивый необычной какой-то нездешней красотой. Кто у него был в предках, от кого достались эти чёрные волосы, этот орлиный нос, тёмные глаза? Он редко улыбался, да улыбка и не шла к его лицу, как ни странно.

Я существовала между ними и над ними. Мне нравилось их немое, несерьёзное до сих пор соперничество, ведь никто не осмеливался всерьёз приблизиться ко мне.

После сватовства Брандстана, я будто самой себе, пытаясь доказать, что этот задавала Сигурд мне и не нужен, стала пристальнее присматриваться к остальным возможным женихам, то есть к ним, моим алаям, пока будущим. И снова я представляла себе…

Но не представлялось…

Напротив, укладываясь ночью в постель, я вспоминала тот день в конце весны, когда сватался за меня Сигурд. Я помнила, оказывается и во что он был одет, и чудный запах, который я почувствовала, подойдя к нему. Этот запах, аромат здоровья и силы, молодости и чистоты. Притягивающий, волнующий…

Как мне выйти за другого, если я ТАК думаю о том, кто никогда моим не будет, потому что никогда не полюбит меня…

Тётя Сольвейг выполняла обещание данное Рангхильде, убедить меня принять их предложение и проводила со мной разговоры.

— Тётя Сольвейг, почему я не могу выйти замуж за Рауда? Ведь он…

— Это будет повод для войны, ты не думала? Сватается Сигурд, а я выдаю тебя за своего сына! Нет, Сигню, о Рауде и не думай, этого я не могу и не сделаю. Так оскорбить Брандстан… Рауд говорил со мной тоже. Но… — она внимательно посмотрела на меня, — ты же не любишь Рауда, как к брату относишься к нему. И правильно. Ты не для Рауда.

Конечно, я не всерьёз говорила о Рауде, как о женихе. Я даже не представляла, чтобы мы с ним вдруг поженились. Меня разбирал смех от одной мысли об этом.

Что касается двух других моих возможных женихов, дело обстояло не так безнадёжно.

Стирборн, оказался смелее всех и однажды зажал меня у задней стены терема, где никто не мог нас видеть, и поцеловал в губы… И это было не просто прикосновение губами, он захватил мои губы своими и, пользуясь моим замешательством, быстро и ловко просунул мне в рот свой язык…

Я задохнулась от возмущения и волнения, вдруг поднявшегося во мне горячим валом. Я оттолкнула его:

— Нахал какой!.. Чего удумал! — я по-русски говорила, как говорил с ним его отец Легостай. — И не стыдно тебе, бессовестный?

Он улыбался, щёки покраснели, тёмные глаза метали весёлые искры из-под светлых кудрей. И я тоже засмеялась:

— Кто научил тебя, бесстыдник?!

— А тебе понравилось!

— Дурак ты!

Я убежала. Мне было почти шестнадцать. Весь день и всю ночь я вспоминала эти ощущения, эту сладость, вдруг разлившуюся по телу и желание сейчас же растаять, обняв его. Но, если он…? Ах, нет… Это не может быть Стирборн.

Через пару дней поцелуй наш повторился. На сей раз я не сопротивлялась и не билась в его руках как пойманная птица. Его губы пахли смородиной, хотя какая смородина за две недели до Летнего Солнцеворота?..

— А ты был уже… с женщинами? — спросила я, отдвигая его руками и уже не задыхаясь.

— Ну, был один раз, — он хотел было продолжить целоваться, но я уже раздумала и спросила, ещё больше отстраняя его:

— Как это… Тебе это понравилось?

— Известное дело, — весело ответил он, сверкая ровными зубами. — Ты что, попробовать хочешь? Давай, попробуй это со мной, тебе можно. Тебе всё можно.

Я не ответила. Я не хотела. И целоваться больше не хотела.

Но до тётки всё же дошло. Она призвала меня к себе в покои для разговора. И устроила мне настоящую взбучку. Впервые она так ругала меня…

— Взрослой себя почувствовала?! Позорить вздумала свой род? Если взрослая — пожалуй замуж! Или садись на трон и тогда веди, как вздумается. Я устала твои обязанности выполнять. Не хочешь замуж, так живи, свободной линьялен. Только пока ты под моим доглядом, глупостей чтобы не было! По всему Сонборгу слухи расползлись, Стирборна Нестом («Близкий») стали называть. Иди лучше, о Сигурде ещё подумай!

Я не хочу думать о Сигурде. Зачем думать о том, кто не может быть моим?..

…Я обожаю женщин. Я обожаю их запах, их мягкие тела, эти долгие тёплые волосы, их влажные глаза и жаркие губы. Груди их сводят меня с ума своей упругой мягкостью и ароматом, их мягкие животы вибрируют под моими поцелуями… Боги! Спасибо, что вы создали два пола! Иначе, я никогда не был бы счастлив!

Теперь, когда я узнал женщин, я знал, что лучше их любви ничего не может быть. Ничего слаще. Ничего горячее. Их блестящие глаза и улыбки обещали многое и не обманывали.

Я видел, что каждая была счастлива оказаться со мной.

Вот почему так разозлил меня отказ девчонки Сигню из Сонборга…

Тем более неожиданный, что ни я, ни моя мать не были готовы к такому ответу.

И то, как она отказала… Я никак не ожидал от девчонки, которой, я это сразу заметил, я понравился с первого взгляда. Что произошло за несколько мгновений, что прошли до того, как она вошла, волнуясь и до того, как гордо вздёрнув подбородок, вдруг показала себя настоящей Торбранд? Я никак не мог взять этого в толк.

Но я запомнил. И девочку хорошо запомнил. Наверное, если бы не это, если бы всё прошло, как предполагалось, я уже на другой день не вспомнил бы её лица…

А так я невольно всё время возвращался к мыслям о ней. И думал, как бы сделать так, чтобы она согласилась.

Но, может быть, всё же тётка и советники убедят её.

Или сама она поумнеет со временем, отбросит странное предубеждение в отношении меня. Девочке можно поддаваться чувствам, но будущая правительница должна идти за разумом. А разум приведёт её всё же, я уверен, принять предложение Брандстана.

Моих любовниц, всех, что были у меня, я любил. Особенно первую. Наверное, потому что она была первой. Её звали Уна, она была молодой бездетной вдовой, прачкой при тереме конунгов. Муж её погиб в одной из междоусобиц и прожила она с ним всего полгода. Ей было двадцать, а мне тогда почти семнадцать.

Я давно её приметил: красивые вьющиеся волосы, светло-каштанового цвета блестели на солнце. Округлые груди, бёдра, талия, затянутая поясом передника. Вся её фигура играла и колыхалась, когда она шла по двору. Вот к ней первой я и прилип после памятного разговора с матерью о женщинах.

Я всё думал, как бы мне подойти к Уне.

И всё оказалось просто: сверху, с крыльца, вдруг увидал, что она идёт с вёдрами к колодцу и понял, что это мой долгожданный момент. Со всех ног я побежал во двор, чувствуя волнение как ещё ни разу в жизни.

Я опасался, что она оттолкнёт меня. Но всё же вожделение придало мне сил и решимости. Я смотрел, как она идёт, покачивая бёдрами, как колышется подол юбки вокруг её ног, коса золотилась на солнце кудрями, выбившимися из-под платка. Она будто почувствовала мой взгляд и моё преследование, потому что обернулась и, увидев меня, вспыхнула и покраснела.

— Уна! — от моего взгляда не ускользнуло, как качнулись её упругие полные груди под холщовой рубахой, в прорезях между завязками была видна её кожа какого-то прямо медового цвета, похожего цвета были у неё и глаза.

— Ты по воду? — спросил я. — Я помогу тебе, — я протянул руку, чтобы взять у неё вёдра. Но она отстранилась чуть ли не испуганно:

— Что ты, хакан!

Но я взял уже вёдра из её рук, почувствовав вблизи запах её сдобного тела, загорелого на руках и шее, белого под платьем, терпкий запах волосков у неё под мышками, пота, мелкими капельками выступившего между её грудей… Соски стали острыми, я заметил, когда разгибался с вёдрами.

Когда мы шли обратно, я нёс вёдра, не плеская, пытаясь подстроиться под её шаги. Она ступала босыми ногами со смешно растопыренными пальцами, а я шёл рядом по траве и думал, как мало пылятся её ноги, в то время как мои сапоги из мягкой махровой кожи все были в пыли, не видно даже узоров, выбитых на них.

Мы говорили о чём-то, я не запомнил ни слова. Вошли в подклеть. Здесь было темновато и, войдя с залитого солнцем двора, я почти ослеп в первую минуту.

— Вот сюда, хакан.

Уна тронула меня за локоть. Я поставил вёдра, развернулся и сразу обнял её, пока она не отошла. Она выдохнула немного испуганно, но жарко и её дыхание сразу обожгло меня и я, хоть и не делал ещё никогда ничего подобного, прижал её к себе.

Я наклонился к её лицу, и она приподнялась на цыпочки. Она и не думала отстраняться, будто заранее знала, чего я захочу… Её губы оказались горячими и сухими, я захватил их своими, она обняла меня, притягивая мою голову, ещё глубже погружая в поцелуй.

Здесь оказалась куча тряпья, приготовленного для стирки, на эту кучу мы и повалились. Мои глаза уже привыкли к неяркому свету, и я хорошо видел её, как раскраснелись её щёки, как блестели между ресниц её глаза. Она сама помогала мне, развязала завязочки на груди… Я целовал её солоноватую кожу… Я видел теперь вблизи то, что видел до сих пор только издали… и я уже был обнажён. Уна провела горячими ладонями по моей груди к животу и мгновенно как-то быстро в следующий миг моё тело и её соединились. Будто нож вошёл в размягчённое масло… всё моё существо сконцентрировалось там, будто в одной точке.

Ничто не могло быть ярче и прекраснее происходившего всего несколько мгновений и вдруг взорвалось в животе, в груди ярким сладостным огнём, всё моё существо залило этой сладостью и я, кажется, закричал или застонал…

Моё сознание прояснилось медленно. Уна гладила меня по волосам и спине большими горячими шершавыми руками.

Это происшествие должно было повториться, продолжиться, чтобы войти в мою жизнь и стать постоянным, каждодневным. Уна стала радостью каждого моего дня, вернее ночи. Я влюбился без памяти и думал о ней, о её чудесном сладком как мёд, мягком теле, постоянно.

Так продолжалось до осени, когда иней стал появляться по утрам на траве…

Я, считавший, что могу прийти к моей возлюбленной, когда захочу, явился в подклеть к моей Уне, ранним вечером, и застал Берси, выходящим от неё. На ходу он пристёгивал пояс, я посмотрел в глубину помещения и увидел Уну, поднявшую в замешательстве руки к растрепавшимся волосам… Берси хотел что-то сказать, но я, подняв ладонь, остановил его речи. Он усмехнулся, в его холодных серых глазах промелькнуло что-то похожее на торжество.

Больше я с Уной не встречался и с Берси никогда не говорил о ней.

Это был тяжёлый урок. Но, как и все болезненные уроки бесценный. Теперь я знал, что я человек, как все другие люди, и что не все меня любят… А ещё, что у меня есть сердце, которое может не только радоваться, но и болеть… И что и меня могут предавать и обманывать. И что и я могу быть унижен.

Уна попыталась спустя несколько недель поговорить со мной, пришла даже ко мне в покои, нарядная и причесанная, надеясь, видимо, на возобновление нашей связи.

— Хакан Кай, ты…не понимаешь… ты не знаешь, как тяжело живётся одинокой женщине… — начала она, приближаясь ко мне и делая жалостливое лицо. Так я научился различать истину и ложь.

— Чего ты хочешь, Уна?

— Чтобы ты простил меня…

— Я тебя простил. А теперь и ты прости и оставь меня. Я не хочу тебя больше видеть.

И всё же я ещё долго не мог спокойно думать об Уне, без щемящего чувства в душе, видеть её на дворе. Довольно много времени прошло, прежде чем я перестал вспоминать о ней.

Больше всего помогли другие женщины, появившиеся после неё. Но с ними всё уже было легче и спокойнее.

Я открыл для себя, что каждая женщина уникальна и неповторима, каждая моя возлюбленная была хороша по-своему. Впрочем, ни с одной не складывалось прочно долгой связи, может быть потому, что за пределами ложа, нам совсем не о чем было даже говорить. Словом, будущей дроттнинг среди них не было.

И среди этого всего, малявка Сигню дала мне крутой отворот поворот.

Это был повод задумываться о ней и часто. Ведь я видел, что понравился ей, теперь меня уже не обмануть: и жаркий румянец и чуть покрасневшие губы и вдруг…

Вдруг поднимает дерзко голову и говорит, что не хочет меня в мужья. Почему? Что не так я сделал за то мгновенье, когда она подняла глаза на меня? И ведь как смотрела, когда говорила! Мне показалось, я ростом меньше её…

Но пусть я не нравлюсь ей, но ведь не может она не понять выгоды моего предложения. Поймёт. Пусть подрастёт и поймёт. За кого ей ещё идти замуж? Глупо отказываться от меня, вернее от Брандстана.

И всё же я всё чаще думал, чем я так не понравился ей?..

Ньорд позвал нас, с моими алаями участвовать в очередном набеге на Гёттланд. За годы своего правления он присоединил уже почти половину Гёттланда и давно уже не страшился их набегов. По-моему нападать на гёттов стало для него своеобразным развлечением, вроде охоты.

Да, на этот раз мы с ньордовой небольшой, но отлично обученной ратью захватили пару деревень почти без потерь и пресекли попытки отбить их, почти не понеся потерь. Весь этот поход не слишком нравился мне, но решал здесь не я, это была война Ньорда, а я всего лишь союзник. Я мог его понять — ему хотелось увеличить свой крошечный Асбин и, он с успехом это делал.

И всё же я сказал, что думаю об этом:

— Это же гётты, под свеями жить не захотят.

— Кто не захочет, пусть уходят, — легко усмехнулся Ньорд, — мои бондеры заселят эти земли. А ты чего философствуешь, книжек своих перечитал? Девок не берёшь?

Девок… Ко мне в палатку и правда, привели нескольких:

— Вот, хакан, самые лучшие в деревне.

Я посмотрел на перепуганных женщин, растрёпанные, они жались друг к другу.

— Нетронутые есть? — спросил я.

Несколько девиц покраснели, пряча лица.

— Этих отпустить и не трогать, — приказал я.

Но ратник замялся:

— Особар возьмёт их тогда. У нас его ещё зовут ещё Болли («Злой»).

Я посмотрел на него:

— Запри их до утра, — а посмотрев на женщин, спросил: — кто хочет быть со мной? Остальные, идите по домам, вас не тронут.

Остались все. Я выбрал одну. Она была смуглой и жёсткой, как железная, и брала инициативу на себя, будто дожидалась меня в этой своей деревне. Вот тебе и захватчик…

Да, время шло. Со времени сватовства Брандстанского наследника прошло три года. За меня посватался конунг из-за Западных гор, и это так напугало меня, что я поняла, пора принять решение о моей дальнейшей судьбе. Выбрать кого-то, из моих алаев, выйти за Сигурда Брандстанского или остаться свободной линьялен.

У каждого из этих путей были и выгодные стороны и отрицательные. Думать о Сигурде я не хотела, хотя это было самым верным выбором для обоих йордов.

За моих алаев тем более, ничего привлекательного в том, чтобы стать женой любого из товарищей моего детства я не видела.

Больше всего хотелось склониться к тому, чтобы остаться свободной. Конечно это самое приятное, самое легкое существование, в этом случае я смогу выбирать себе возлюбленного без обязательств. Но дети мои потеряют навсегда право занять мой трон. Значит, род Торбрандов оборвётся на мне.

Следующим конунгом Сонборга станет кто-то другой, кого выберет Совет алаев после моей смерти. Это получалось какое-то предательство моих отца и матери, всех моих умерших младенцами братьев. Я не могла так сделать.

Словом, я тянула время, не решаясь принять предложения Брандстана.

В школу мы больше уже не ходили. Но занятия мои не прекратились, ни с Дионисием, ни с Маркусом, ни с Фроде, ежедневные, иногда до глубокого вечера.

Но больше всего времени я проводила, помогая в лекарском деле своим дорогим Хубаве и Ганне.

Тётя Сольвейг теперь все дела вершила вместе со мной, постепенно складывая обязанности повелительницы на мои плечи. Она продолжила все начатые моими родителями дела, благодаря этому сохранились и школы и Библиотека, которая приумножилась значительно за прошедшие годы. Мореходы наши мало того, что привозили книги, все они были теперь грамотные, поэтому обязаны были делать записки. Купцы привозили книги со всех концов света. Переписчики работали исправно, и Библиотека стала доступна для всех абсолютно бесплатно. Количество читателей множилось, была устроена читальня. И я подумывала о том, чтобы построить новое здание библиотеки, которое объединило бы и читальню, и учебные помещения.

Ещё я хочу открыть лекарню, тоже доступную для всех нуждающихся. И, кроме всего этого, я думала о том, что надо придумать что-то для маленьких детей, пока матери заняты работой. Чтобы кто-то следил за малышами, матери, имея возможность в любой момент повидать малышей, оставались бы свободны, и спокойны весь день. Я говорила это всё Сольвейг. Она отмахнулась:

— Садись на трон и начинай свои преобразования.

Всё сводилось к тому. Надо выйти замуж и стать правительницей.

Сигурда я изгнала из моих грёз, но никто другой не поселился в них. Ах, Сигурд, посмотрел бы ты на меня теперь, когда я так похорошела! Пускай бы тогда попробовал бы скривить свои губы…

Глава 4. Победитель медведя

Осенью, за две недели до Осеннего Равноденствия мы катались на лошадях, заодно объезжая северные границы земель, границы с Брандстаном. Заночевать решено было в Охотничьем хусе. Этот домик на границе двух наших йордов принадлежал обоим нашим станам, здесь останавливались и во время больших охот, и, бывало, что для переговоров.

Со мной были сегодня Исольф и Боян. Скальд наш тоже повзрослел, и голос его стал ещё прекраснее. В последние пару лет он стал писать свои песни и вирши, посвящая мне. Самые прекрасные баллады появились в последние годы, и пел он их своим божественным волшебным голосом.

Мне нравилось это и нравилось проводить с ним время. Он знал множество историй и сказок, былин и легенд и рассказывал их необыкновенно увлекательно, как умел только он один. Многое из того, что он рассказывал, он придумывал сам. Я попросила его записывать, что он и стал делать сразу на двух языках свейском и русском.

А Исольф поехал, чтобы помочь мне не забыть о том, что нужно проверить в дальних посёлках, он всегда был толковым и собранным. Но, главное, тётя Сольвейг после истории со Стирборном не позволяла мне оставаться наедине с кем-либо из алаев.

Несколько ратников сопровождали нас. Я первой на спор доскакала до каменного строения Охотничьего хуса. Стены его были выложены из больших валунов ещё во времена моего прапрадеда Вегейра, между прочим, общего предка для Торбрандов и Брандстанцев.

Смеясь, я обернулась на своих отставших товарищей и, спешившись, вбежала в дом. Быстро, по скрипучей лестнице я побежала было на второй этаж, но вдруг увидела человека, лежащего под лестницей в углу.

Он был весь в грязи и в крови, но живой, я это поняла, ещё не приблизившись к нему. За мной входил Исольф, я остановила его, указав на раненого.

Исольф понял без слов, подошёл к человеку, нагнулся:

— Живой. Ранен. Это охотник. Вон, медвежья лапа, — Исольф показал мне трофей бедняги.

— Что ж он, один на медведя пошёл? — удивилась я.

Исольф пожал плечами, всегда был немногословен.

Пока я осматривала раненого, подъехал весь наш отряд. Я опасалась, что он ранен настолько серьёзно, что передвигать его нельзя.

Но нет, он был скорее измождён, чем сильно изломан. Ратники перенесли его наверх и положили на кровать поближе к очагу, который разожгли тут же. Тёплый воздух поплыл по горнице, раздвигая сырость осени, заползшую в дом, где редко бывали люди.

Раненого раздели, кроме раны от когтей зверя поперёк груди других на нём не было. Но он был без памяти, вероятно от чрезмерной усталости. Я обработала его раны, приготовила питья из вина, молока и мёда, что были у нас с собой, и поила его. Теперь ему надо было только спать, через сутки оправится.

— Интересно, кто он? — сказала я.

— Судя по оружию, не из простых, — сказал Исольф, — а раз так и мы его не знаем, то, скорее всего он из Брандстана.

— Тогда отвезём его в Брандстан завтра.

— Ещё и наградят, — засмеялся Боян, — если он знатный хакан.

Все мы засмеялись, я тоже улыбнулась:

— Сложен как… Красивый.

— Я уже ревную, — шутя, сказал Исольф.

— И я! — подхватил Боян.

— Да ну вас, напились уже! — смеясь, отмахнулась я. — Я пойду спать.

Вскоре все уже спали и даже храпели вповалку. Мне же ночлег был утроен выше этажом на застланном сеном и шкурами деревянном настиле. Я уснула под успокаивающее сопение моих ратников.

На рассвете я проснулась первой, спустилась вниз, на воздух, умылась ледяной водой из бочки для дождевой воды, стоящей во дворе. Надо будет, уезжая перевернуть, зима скоро, разорвёт в морозы…

Огонь в очаге прогорел — проспали черти. Я подложила хворосту, там ещё тлели угольки и когда ветки занялись, сунула несколько поленьев. Скоро тепло опять поплыло по дому, а спящие перестали ёжиться.

Я расчесала и переплела косы.

Потом я тихонько подошла к больному, тронула его лоб. Нет, не горячий. Вот и хорошо, значит, раны не заражены, значит, выживет точно. И вдруг он схватил меня за запястье, просыпаясь, своей большой крепкой ладонью, не вырвешься.

— Кто ты? — спросил он очень тихо, голос глубокий густой, я будто слышала его когда-то.

Под щетиной и грязью лица почти не разобрать, и темно ещё в этом углу, где он лежит. Это на меня свет падает от окна, а он в тени. Да и откуда мне его знать, просто, кажется.

— Никто, — так же тихо сказала я. — Я лечила тебя.

— Я что, сильно ранен? — он отпустил мою руку.

— Нет, но шрамы останутся, — я встала.

— Ты уходишь? Останься! — вдруг горячо сказал раненый охотник.

— Спи, ещё рано. Солнце восходит.

— Ты сама как солнце, — тихо проговорил он.

Я улыбнулась его словам:

— Спи, охотник.

Большое помещение освещают золотые лучи, день будет ясным. Я закрыл глаза, засыпая. Я во сне продолжаю видеть ЕЁ, как она разбирает, расчёсывает свои упругие русые косы, блестящие лучах восходящего солнца… Мне хорошо, так хорошо…

Я попал сюда после битвы с медведем. Я ходил и раньше на медведя и не раз, но впервые пошёл в одиночку. Это очевидная рискованная глупость. А случилось всё так.

Мы возвращались из Асбина от Ньорда, где на этот раз мы не воевали, а лишь охотились. Лесов хватает по всей Свее, но таких дремучих, как в Асбине ещё поискать. И дичи там, конечно, как нигде.

Приближённые алаи Ньорда, сам Ньорд, Торвард и Гуннар дружно восхитились, как я с одной стрелы свалил кабана.

И только Берси, усмехнувшись, пнул ногой мой трофей:

— Велика победа — прикончить затравленного зверя.

— Вот как!? — вспыхнул я, а остальные, изумлённые наглостью и несправедливостью его слов, открыли рты.

Выстрел был отменный — прямо в глаз, я на бегу убил вепря. И оспаривать это, значит не признавать очевидного. Чего он хочет?!

— Вот выйти на медведя один на один, да не с рогатиной, а с одним кинжалом … — продолжил усмехаться Берси.

— Ты сам-то ходил? — возмутился Гуннар.

— Так я и не Кай! Не хакан даже, как вы все, — ответил Берси, усмехаясь.

Это было похоже на пощёчину.

— С одним кинжалом? — повторил я.

— Кай, не слушай его! — сказал Торвард.

Ньорд усмехался, прищурив хитрые глаза, но не сказал ничего.

— Значит, с одним кинжалом, — повторил я.

Я понимал, что Берси нарочно, подначивает меня при всех, ожидая, что я дам слабину. Но не ответить я не мог. Очень глупо и рискованно, но отступить нельзя.

— Хорошо, Берси, я могу хоть сейчас…

— О, нет! — воскликнул Ньорд, — только не в Асбине, не на моей земле. Рангхильда меня со свету Меня сживёт, если что с тобой сделается. Езжайте в свой Брандстан, там и меряйтесь храбростью и дуростью.

Вот так я и пошёл на медведя один.

Надо сказать, что найти зверя уже была задача, хотя их водится в наших краях во множестве. Но как нарочно я пробродил два с лишком дня без толку. На ночлег я устраивался у костра, поснидав лепёшками и солониной, запил водой из ручья. Завернувшись в плащ, я смотрел на языки пламени, мне было тепло. Я засыпал быстро и крепко, просыпаясь от утреннего холода. Умывался, вычищал зубы, пил воду с мёдом, но не ел, натощак легче и идти и биться, если придётся, наконец.

Едва на третье утро я снарядился, из-за деревьев вышел олень с огромными ветвистыми рогами. Странно, что не сбросил ещё — скоро зима, последние дни дохаживает с этим украшением должно быть. Он повернул голову, глядя на меня большим красивым глазом.

— Здравствуй, Лесной конунг, — сказал я вполголоса, боясь вспугнуть его. — Что скажешь?

Он повернул немного голову, кивнул царственной головой, снова посмотрел на меня и ушёл не спеша за деревья. Он ушёл так тихо, будто не ступал по земле. Будто он был не настоящий олень, а призрак. Или Бог, принявший вид оленя… Может, так и было? Ведь и того, как он подошёл, я тоже не слышал…

Я улыбнулся самому себе, восприняв это как добрый знак.

И верно: не прошло и двух часов, как я увидел бурую спину громадного медведя. Он точил когти, обдирая кору со ствола сосны, изрядной толщины.

Увидев до чего велик медведь, я почувствовал, как мороз прошёл волной по моей коже. Оставить этого и поискать другого, поменьше? Но это было бы, по меньшей мере, глупо, сколько я ещё буду бродить по лесу? А главное, если я вышел на такого гиганта, значит, судьба сразиться именно с ним.

Я сбросил плащ и заплечный мешок, натянул шапку пониже на брови и громко свистнул, чтобы привлечь внимание противника. Он встал на четыре лапы, обернулся. Мне показалось, я увидел удивление, написанное на его морде.

Я поклонился зверю со словами:

— Приветствую тебя, бьорн (медведь)! — крикнул я. — Твоя Смерть пришла со мной. Посмотри ей в глаза!

Клянусь, он понял мои слова! Выслушав, он, заревел, вытянув губы.

— Не пугай! Я не испугаюсь, — спокойно сказал я. — Ты сам боишься меня. Ты меня боишься больше, чем я тебя!

И… вы можете не верить мне, но грозный лесной великан, дёрнув носом, повернулся и побежал прочь! Но теперь я не мог допустить такого!

Я бросился за ним, настиг в несколько мощных шагов и запрыгнул на его широкую спину, крепко уцепившись за грубую густо пахнущую шерсть. Я наклонился, прильнув к его твёрдой спине, и, обхватив за шею, полоснул его по горлу, но недостаточно глубоко — я не рассчитал толщину шкуры, жира, накопленного к зиме и мышц…

Получалось не очень хорошо — рана только разозлила великана. Он поднялся на задние лапы, сбрасывая меня. И заревел. С силой он опустился на четыре лапы, рыча и мотая головой. Всё же кровь обильно лила из раны на грудь зверя. Она убьёт его, конечно, но не раньше, чем через день-другой… Но теперь он собирался сражаться.

Медведь поднял лапу и ударил меня. Я успел немного отклониться, но боль обожгла моё тело и раззадорила меня. Я перекувырнулся и встал на ноги, смеясь:

— И это всё?! Всё, что ты можешь, старый толстяк?

Медведь зарычал, глядя на меня.

Я взмахнул кинжалом и ударил с протягом поперёк левой лапы, рассчитывая перерезать сухожилия. Он заревел яростно и, встав на задние лапы, пошёл на меня.

Теперь я должен рассчитать удар верно и не промахнуться, иначе…

Я бросился вперёд и воткнул нож ему в грудь, туда, где сердце.

Чудовище взвыло совсем по-иному, тоска и ужас были в этом предсмертном вопле. Я хотел отскочить, но он облапил меня, не желая сдаваться и отпускать своего убийцу без отмщения.

Зверь повалился, увлекая меня под себя… Вот именно в этот момент я подумал, что мне конец. Какой же я идиот, погибнуть так глупо, никто даже не найдёт моего тела, не похоронит с честью, зверьё растащит… Поддался на подначки Берси и погиб в объятиях медведя…

Я напружинил все мышцы, падая, чтобы медвежья туша не переломала мне кости, если бы не это, он раздавил бы меня в блин…

Но как теперь выбраться из-под неподъёмной тяжести? Я пошевелился, попробовал сдвинуть обмякшее тело медведя, но это было невозможно. Тогда я начал пытаться выползти из-под него. Я не знаю, сколько времени у меня на это ушло, но, наконец, совсем обессиленный, весь в грязи, в крови, в размазанной траве и опавшей листве, я выбрался и обессиленно распластался на земле. Я заснул, а может быть это был обморок…

Очнувшись, я перевернулся на спину и долго лежал, глядя в потемневшее вечернее небо, видное между крон.

Приближалась ночь, я слушал звуки леса, примолкшие было за время нашей с бьорном борьбы и возобновившиеся теперь. Переговаривались пичужки, где-то долбил дятел, ветер шуршал оставшимися ещё на ветвях листьями, некоторые срывались и плавно опускались на землю ко мне. Вот так и меня не станет, а все эти звуки, этот ветер, листья, небо останутся и будут такими же и через пятьсот и через тысячу лет…

Надо было подумать о ночлеге. Но где в темноте искать брошенный плащ и заплечный мешок… Я подполз к мёртвому медведю, ещё тёплому и заснул, прижавшись к его боку. Я забрал его жизнь, он отдавал мне последнее своё тепло…

Засыпая рядом с медведем, я не мог не думать: я убил лесного исполина просто так из глупой забавы, не спасения ради, не для пищи, а только чтобы доказать… но что?! Кому, Берси? Ему не надо было ничего доказывать, как и другим моим алаям, они давно знали мне цену. Доказать себе, что я не струшу? Я и так бы не струсил.

Зачем я пошёл в лес? Зачем рисковал жизнью, я, единственный сын своих родителей, наследник Брандстана, будущий конунг? Зачем я убил великолепного зверя, повинного только в том, что попался мне на пути? Какая глупость, Кай Сигурд!.. И сколько ещё глупых и жестоких вещей мы делаем, ломая, убивая и даже не задумываясь над тем, что остаётся там, позади нас… Сколько ещё такого я сделаю? Или смогу не сделать?..

К утру я замёрз, от этого и проснулся. Я встал, с помощью обычного охотничьего ножа, ведь кинжал мой остался в теле медведя, вырезал кусок мяса из холодной уже медвежьей туши, развёл огонь, зажарил этот кусок, соорудив вертел из толстой ветви и наелся досыта. Потом, отдохнув в блаженстве, опираясь всё на ту же медвежью тушу, я отрубил ножом ему левую лапу, ту, что ранил вначале боя и отправился найти мои вещи, плащ, мешок, флягу. Однако этого мне не удалось. Где в густых зарослях они теперь валялись, ведали только феи леса да лесные черти.

Оставалось идти домой. Я направился на юг. Почему? Мне казалось, что в поисках зверя, я слишком забирал на север, поэтому решил так или потому что лес в той стороне казался реже.

Я шёл весь остаток дня и часть ночи, пока не обессилел, развёл огонь и лёг спать, хотя завернуться было не во что, и я рисковал простудиться насмерть. Надо было шкуру с медведя содрать, было бы, чем согреться.

Утром я снова заставил себя идти, хотя явно был уже болен. Меня толкала вперёд только воля к жизни. Остановиться, значило умереть.

И я шёл. Почти не видя от головной боли, раны мои воспалились и саднили, одежда порвалась во многих местах, цепляясь за ветки. Наконец я вышел из леса и увидел Охотничий хус… Боги, отсюда до ближайшей деревни два часа скакать верхом, пешему мне не дойти…

Я вошёл внутрь и повалился на пол в забытьи. У меня не было сил даже перевернуться на спину. Может, полежу здесь и смогу идти снова…

И вдруг я услышал приближающийся топот копыт, кто-то подъехал к дому. Вот удача! Только бы вошли!

А следующим звуком был женский смех. Услыхав его, я едва не решил, что я умер, и меня встречают в Валхалле прекрасные девы. Хотя почему в Валхалле, ведь я не в бою погиб, значит должен уйти в Хеллхейм или Нифльхейм, как повезёт…

Но нет, это смех земной женщины. Этот звук похож на тот, что издаёт чистая вода, которую наливают в драгоценный стакан из стекла. Журчащий весёлый, так смеются только очень красивые женщины, свободно, легко… Значит я живой. Я живой! Войди сюда, прекрасная незнакомка, найди меня!..

Когда я приоткрыл глаза, я увидел чудесной красоты девичье лицо. Я смотрел сквозь ресницы, не в силах полностью открыть глаза. Я смотрел на неё, слушал её голос, волшебной мелодией звучащий в моей голове…

Она приподнимает мне голову и поит каким-то горячим ароматным живительным питьём, разговаривает с остальными короткими фразами, приказывает. Значит, госпожа.

А со мной говорит ласково:

— Пей, богатырь, всё будет хорошо, это лекарство. — В её голосе улыбка, — такой молодец как ты не должен погибнуть, не родив хотя бы с десяток своих копий, — я пью, она продолжает всё тем же ласковым тоном, — вот и хорошо. Теперь будешь спать и проснёшься здоровым.

Она погладила меня по лицу и по плечу. Никто не касался меня так. Я не знал, что у кого-то могут быть такие руки. Даже у матери в редкие минуты, когда она ласкала меня, не бывало таких тёплых, таких мягких рук…

Кто ты? Ты Фрейя?.. Нет, ты человек. И мне кажется, что я знаю тебя…

В следующий раз я увидел её на рассвете. Она подошла к моему ложу, освещённая рассветным солнцем. И сейчас я видел её уже отчётливо. Красота её такова, что от неё будто исходит свет, как из её рук льётся осязаемое тепло… Я впитываю её красоту, чтобы не забыть ни одной чёрточки… Я схватил её за руку, когда она коснулась моего лба, чтобы убедиться, что она не моя грёза…

Я засыпаю снова и просыпаюсь совсем здоровым. Но чудесной девушки уже нет, я это чувствую сразу… Кто же ты?

Глава 5. Свана Сигню

Я боялся поверить в свою догадку. Я вспоминал лицо, голос, волосы, одежду. Эти дорогие ткани, вышивки, повелительные нотки в голосе, мягкие, но не терпящие возражений. Как я мог не догадаться сразу. Слишком слаб был, вот голова и не работала. Фрейя… Да это куда лучше, чем Фрейя… Это Сигню! Никто больше это и не мог быть. И лицом и всем это она! Я же помню, я очень хорошо её запомнил с нашей последней встречи, когда она отвергла меня. Это она. Только повзрослела, вот и всё.

Три года прошло, даже больше — то было лето, а теперь осень. Она из ребёнка превратилась в девушку. Впрочем, и тогда было видно какая она будет. Только я не дал себе труда разглядеть. Да разве думал я о ней? Я думал о Сонборге.

Я не был раньше способен на такое сильное чувство, такое сильное желание. Почему? Что так воздействовало на меня? Я видел её всего несколько мгновений. Её прозрачное лицо, огромные светло-синие глаза под удлинёнными к вискам бровями, когда солнечный свет попал в них, они засветились изнутри, как светит пронизанная солнцем морская вода, спокойная улыбка на мягких полных розовых губах… Я думаю, что мягких, хотя не касался их…Слышал голос, ощутил аромат её руки. И ещё прикосновение…

Да, это прикосновение… Я согласился бы умереть, только бы она ещё раз коснулась меня…

Но как мне получить её? Даже ту Сигню, девочку, я не сумел прельстить, несмотря на все мои достоинства, в которых я был так уверен. А эта… взрослая Сигню…

Я размышлял об этом всю дорогу до Брандстана. Излишне говорить, как напустилась на меня мать за моё глупое безрассудство, как хотела выслать Берси, по её мнению, виновного в том, что я едва не погиб, бушевала долго, пока не расплакалась, обняв меня со словами:

— Обещай никогда не рисковать больше понапрасну?

Я пообещал, конечно. Но я уже забыл о медведе и своём глупом геройстве.

Сейчас я был захвачен одной мыслью — как мне завоевать Сигню. Удивительно, прекрасный Сонборг отодвинулся в тень, я не о городе теперь думал, а о девушке. Нескольких мгновений, одного звука её смеха оказалось достаточно, чтобы я не мог больше ни о чём думать. Вот счастливцы её алаи, они слышат её каждый день…

Я привык всё хорошо обдумывать. И теперь мне было о чём подумать. Я должен всё узнать о Сигню. Ведь тогда, три года назад я отправился в Сонборг, ничего не зная, да и не думая о ней.

Теперь я не должен повторить той ошибки. Я должен знать, кто она, чем живёт, кого любит, кто близок ей. И я стал наводить справки, пользуясь материнским почти методом.

Почему три года назад я не поинтересовался, на ком меня собираются женить? Я видел пример Ньорда и предполагал, что мне предстоит то же. Только мне достался бы Сонборг, а не Асбин. Я и думал о Сонборге.

Эта отсрочка пошла не то, что на пользу. Она меняла всю мою дальнейшую судьбу. Тогда я приехал в Сонборг самоуверенным и довольно заносчивым мальчишкой, теперь я был взрослым.

Все эти три года я думал о том, что я получу Сонборг, потому что к этой мысли склоняла меня вся историческая логика Свеи. Конечно, Сигню согласиться, это выгодно нам обоим и глупо с её стороны отказываться от меня. А она не глупая. Теперь я это уже знаю. Я теперь знаю, что она вообще необычная девушка. Необычная дочь конунга. Она не такая даже как моя мать, которой я привык восхищаться. Я знал, что она много заботится о своём городе и йорде, и о его жителях. Что она лечит людей. Я многое теперь знал о ней.

Например, то, что она образованна. Книги, что привозят в Сонборг, привозят в первую очередь для неё, а также записки, которые делают мореходы по её просьбе.

В сегодняшней Свее нет лучшего жениха для неё, не за конунга же из норвейских диких земель, который прислал ей сватов не так давно, ей выходить. Она не глупа. А если она умна, она выйдет за меня.

Но это верно, если рассуждать с холодным умом. Так, как я рассуждал до того, как влюбился в неё. Потому-то я и не торопил событий до сих пор.

Теперь всё изменилось. Теперь я спешил. Я хотел поскорее увидеть её. Я хотел предстать перед ней таким, каким я стал. Я хотел, чтобы она увидела, что и ей есть, за что полюбить меня.

Теперь я всё знал и об истории её семьи, трагичной и возвышенной. Я думал о том, как росла девочка, которая с раннего детства по сути уже была правительницей. Теперь я не удивлялся, вспоминая, КАК она отказала мне в прошлый раз.

Почему я так не понравился ей тогда?.. Но ведь и себе, сегодняшнему, я не понравился бы… Невероятное чутьё, природная проницательность подсказали той Сигню отказаться от того меня.

Проходили неделя за неделей. Выпал и растаял первый снег, дни стали совсем короткими. Зарядили дожди, поля убраны, глядели пустыми рыжими пятнами, леса совсем облетели, только мачтовые сосны стояли в тёмно-зелёных шапках с потемневшими от дождей стволами.

— Не пора ли мне повторить сватовство? — спросил я мать.

— Да пора бы, теперь Сигню «на возрасте», ломаться, как в прошлый раз не сможет, — ответила Рангхильда, — поезжай, напомни о себе.

Мы поехали под предлогом пригласить верхушку Сонборга на совместную охоту. Дожди прекратились. Земля ещё не замёрзла, но отвердела и звенела под копытами наших лошадей. Снега пока не было. Поэтому ехали мы споро. Но Боги! Как я волновался всю дорогу! Я и спешил, и боялся торопиться. А что, если Сигню всё же откажет?.. Или согласится, но так и не преодолеет отвращения, что я вызвал в ней тогда? Выйдет за меня, но не сможет меня любить? Это представлялось мне ещё худшим, чем отказ…

Нас встречали с радостью — мы ведь ехали после обмена гонцами, с согласия линьялен Сольвейг. Весь город, казалось, высыпал посмотреть на нашу кавалькаду. Но это, возможно, только показалось нам, Сонборг значительно больше и многолюднее Брандстана, поэтому даже небольшое количество зевак, глядящих на нас, показалось нам толпой.

За три года, что я не был здесь, ещё прибавилось больших домов в городе, а площадь перед теремом стала обширной, по периметру торговые лавки и вымощена камнем, так, что грязи здесь и в дожди не бывает. А мы в Брандстане только деревянные настилы меняем. Впрочем, и здесь не все улицы мощены. Напротив теперешнего начали возводить каменный терем.

Крыльцо тоже обновили, сделав шире, крыша над ним выше, резьбы искуснее, всё оно выкрашено яркими красками. И ведь подновляют, наверное, два раза в год…

Линьялен Сольвейг и её муж Бьорнхард, оба высокие, дородные, ещё немного пополнели за прошедшие три года. Улыбаются оба. Я спешился с сердцем, бьющимся в горле. Где же Сигню?! Если не выйдет встречать, плохо моё дело…Моё сердце колотилось так, что я чувствовал его шеей…

Когда стало известно, что к нам едут Брандстанцы, я поняла, что это не просто напоминание о себе. Пришло время. Тётя Сольвейг очень строго беседовала об этом со мной:

— Ты просила отсрочки, тебе дали, теперь пора ответить, — она хмурилась и метала молнии глазами.

Я сидела, подперев подбородок. Понятно, что теперь не отвертеться… Уйдя в свои покои, я легла поперёк кровати, застеленной одеялом из огненной лисы.

Сигурд…Я не думала о нём все три года. Я заставила себя о нём не думать, тем более, что это было несложно после того, как я убедила себя, что он не полюбит меня никогда, а значит, я не пойду за него. Перестала думать как о возлюбленном. Но не забыла. И сватовство не забыла и его самого. Конунг Сонборга. Кто ещё может стать им…

Сигурд… тебя нельзя забыть, даже если перестала о тебе грезить. Только вот, что мне делать, если ты не изменился, если всё так же свысока относишься ко мне? Жить с тобой и не любить тебя… А любить и страдать от твоей холодности…

Но как можно раздумывать о чувствах, когда речь идёт о судьбе йорда. Двух йордов. Я не должна сейчас размышлять как женщина, но как правительница. А если так, то я должна взять Сигурда в мужья, что тут думать.

…Но ведь в спальню войдёт не правительница, а женщина…

Не пытайся лукавить, Сигню…Не пытайся обманывать саму себя, он нравится тебе всю жизнь!..

Но я не смогу быть с ним, если он меня не любит… Как я позволю ему касаться себя…

Но прошло три года, всё меняется. И я ведь изменилась. Но что, надеяться на свою красоту, теперь признаваемую всеми?.. А на что же? Во что ещё влюбляются мужчины?

Но я не хотела, чтобы он влюбился в меня. Я хотела, чтобы мой муж, мой конунг меня любил. Вот такая глупая мечта для будущей дроттнинг.

Я запуталась совсем и решила, не думать, пока не увижу его. Теперешнего. Ведь если изменилась я, то, может быть, изменился и он…

— О чём кручинишься, Лебедица? — спросила Хубава, взявшаяся расчесать мне волосы перед сном.

Я не ответила ничего, но Хубава и сама была догадлива.

— Неужто, жених не по нраву? Красавец, говорят, и храбрец. Умница, каких мало. Попросту людей не обижает. Чего ж тебе ещё? — улыбалась она, гребнями проводя по моим волосам, раскладывая их по своей ладони, любуясь, я это чувствовала, даже не видя, по её голосу.

— Любви тоже хотелось бы… — тихо проговорила я.

— Любви… Князья по любви не женятся.

— Но мои родители…

— Посмотри, что сталось с ними … — вздохнула Хубава. — Не знаю, Лебедица, счастье это или горе любовь-то…

Я расчёсываю чудные волосы моей милой Сигню Лебедицы, дочки моей Лады. Эта девочка — всё, что осталось нам от Лады, которую мы с Ганной, две ведуньи, две лекарши, гро, как здесь нас называют свеи, не уберегли от смерти…

Шелковые волосы Сигню, цвета тёмного гречишного мёда, они так похожи на волосы Лады, но у той были мягче, тоньше. Так сама она, дочь, сильнее матери. Это Лада росла как нежный цветок под рукой отца и матери, это и сделало её такой хрупкой. Вернее сказать, не дало развиться силе. Ей не от кого было защищаться, закрываться.

А Сигню сирота. И хотя никто никогда не обижал её, напротив все мы любили её и ласкали, всё же матери она не знала, ни рук, ни глаз материнских, ни слова. Ни отцовского сердца, защиты.

К тому же её с рождения готовят в правительницы. Конунгом растят. С младенческих лет. Что было её играми? Разыгрывание битв на картах и схемах у Дионисия и Фроде, чтение на разных, мною и не слыханных языках. Занятия и занятия сутра до вечера. Она кукол-то только на ночь с собой укладывала, укачивая как младенцев. И мы с Ганной в обучении не отставали, она бегала за нами с самых ранних лет, сейчас в лекарском деле знает и умеет всё не хуже нас, а в чём-то и лучше уже.

Всякий раз при мысли о Ладе слёзы начинали заполнять моё горло, подступать к глазам. Нежная княжна моя, даже твой синеглазый князь не спас тебя. И сам погиб над своею ладой, не найдя сил жить без неё.

Любовь… На что любовь тебе, Лебедица, ты-то умная, ты настоящая княгиня будешь. Для чего тебе любовь?

… Я не знала, как мне поступить. С одной стороны никого другого я не хотела в мужья, с другой мне хотелось сбежать от одной мысли о нём.

Надо было выйти всё же за одного из алаев …

Или за Бояна. Но за скальдов замуж не выходят, а потом, Боян не интересуется телесными радостями, добровольно заперев себя в девственниках, он весь отдаётся только песням и стихам. А как было бы хорошо, он добрый, меня любит, и я люблю его, как никого, наверное…

Но зачем я опять начинаю эти размышления?! Столько передумано уже. Только Сигурд может быть моим мужем, это сулит соединение наших земель, только с Сигурдом это можно.

То, что я слышала о нём, только подтверждают это — он, как все утверждают, очень умный, он образован, знает разные языки и изучал науки, и даже плавал в дальние страны. О нём все говорят как о бесстрашном воине, он успел показать себя в этом со своим дядей Ньордом.

Он давно ждёт, чтобы стать конунгом. Мать отдаст ему Брандстан, как только он жениться. Формально через месяц после свадьбы, так полагается. Это то, что я слышала о нём. Да, всего лишь то, что слышала.

А на деле я ничего не знаю о нём… Как же я стану его женой?…

Но ведь конунги не для счастья родятся, а для служения…

Вот и Хубава то же говорит.

Отказать Сигурду…

Но для чего? Только, чтобы остаться свободной. Чтобы не становиться взрослой хотя бы ещё год… Дольше тётя Сольвейг всё равно не станет ждать. Много раз уже говорила об этом. Ей в тягость власть над Сонборгом. Наверное, и мне была бы, если бы я просто дожидалась, чтобы отдать её…

Как я оговорилась, самой себе: «мне была бы». Конечно, я давно готова. Тогда зачем я мучаю себя этими размышлениями?

От волнения, должно быть. Как я могу не волноваться? Как я могу не дрожать всем телом сейчас, когда Сигурд, которым я грезила столько лет, а потом насильно прекратила, вот-вот явится сюда. Чтобы стать моим женихом…

Я опоздала на крыльцо встретить Брандстанцев, потому что переодевалась десять, а то и двадцать раз. Агнета вся вспотела, бегая туда-сюда, доставая из сундука то одно, то другое платье, то украшения, переплетая мне волосы… Конечно, мне могла помочь любая челядная девчонка, но моя подруга сама взялась, желая успокоить своим щебетанием, моё волнение пока мы вновь и вновь переодевались…

… Вот она! Вот она, что видением приходит ко мне уже почти два месяца. Куда прекраснее, чем я помню. Тонкая, высокая, русая коса переброшена на плечо, качаются серьги и колты около нежных щёк, они порозовели, значит, она волнуется всё же. Синее платье, богато вышитое зимним узором…

У меня кружится голова. Я впервые в жизни не чувствую ног под собой. Я весь раскрылся ей. Я не ощущаю моего тела. Ни земли. Ничего. Я вижу только её. Увидь меня, Сигню! Я не тот, что был… Разгляди меня. Ты не можешь не почувствовать…

Она появилась, и Сольвейг и Бьорнхард расступились, пропуская её вперёд, улыбаясь гордыми за свою наследницу улыбками, польщённые восхищением на наших лицах.

…. Восхищение, да это слишком бледное слово, чтобы описать, что я почувствовал, увидев возможную невесту Сигурда. Возможную, она ведь ещё не сказала последнего слова… От её лица будто исходит свет. Я никогда не видел таких необыкновенных женщин… Какое-то чудо. Хоть бы согласилась выйти за Сигурда…

…Я впервые вижу такую красоту. Она не похожа на всех, самых прелестных женщин, что я видел и знал, а я успел узнать много, очень много женщин. И что, она достанется моему молочному брату? Опять всё ему… Узнать хоть раз, каковы на вкус её губы…то-то сладость надо думать… Торвард вон, аж рот открыл. Гуннар только спокойно смотрит, но он вообще за бабами мало увивается, это моя стезя…

… Я смотрю на приехавших, они замерли в восхищении.

Все, только не Сигурд. Он смотрит совсем иначе. Он будто уже знает меня. Будто бы ждал этой встречи и волновался. Думал обо мне, не спал ночей… Что, такое возможно, я не ошибаюсь?!.. Как такое может быть?.. Он совсем не тот, что я помню.

Так может смотреть только тот, кто влюблен. Откуда я это знаю? Никто на меня так не смотрел…

Я это чувствую… Под сердцем где-то… в животе…

Во мне сразу и лёгкость и тяжесть…

Будто крылья у меня расправляются за спиной, я превращаюсь в того самого Лебедя, прозвище от которого закрепилось за мной в последний год или уже два… Эти крылья поднимают меня от земли, и сил и радости во мне сразу столько, сколько не бывало никогда раньше. Неужели ты любишь меня, Сигурд?!.. Как, когда ты мог полюбить меня?! Это невозможно, но почему же я вижу и чувствую это?…

Но от того, что я вдруг ощутила его любовь, будто заполнилась сама ею, я ощутила и то, что я теперь отвечаю за него — он привёз мне сердце. Что я сделаю с ним? Вот, что в его взгляде…

От моих слов, от моего голоса, от того, протяну ли я ему сейчас руки, будет зависеть судьба всех этих людей, двух наших йордов, Свеи. Моя судьба. И его. Но разве она не была уже решена? Тем, что так ярко горит в нём… Нет, он не за Сонборгом пришёл. За мной…

Я спускаюсь вниз по широким ступеням, протягиваю руки Сигурду…Если любит меня, его ладони будут теплы…

— Приветствую тебя, Сигурд Брандстанский! Приветствую и вас, хаканы! Добро пожаловать в Сонборг! Мы счастливы видеть вас!

Она протянула мне руки! Протянула руки, спустившись с крыльца! Она согласилась! Женихом принимает меня! Женихом! Неужели, это правда?

Его ладони горячи. Не теплы — горячи.

Сегодня он совсем не тот, что был три года назад. Во всём не тот… Этого я не знаю. Боюсь? Пожалуй…

Он смотрит на меня светящимися огромными глазами. И губы улыбаются нерешительно вначале, но с каждым мгновением всё радостнее. Будто он всю жизнь ждал этой встречи…

Что же, ждал. Норны пишут судьбы до нашего рождения. Вот она, наша с ним судьба, решилась сейчас моими словами, моим пожатием.

Мне забавно видеть, как остолбенели брандстанские гости, увидев Сигню. Как изумлённо, восхищённо вытянулись их лица. Это мы привыкли видеть Сигню каждый день, а народ не зря дал ей прозвание Свана (Лебедь). Я был горд за свою двоюродную сестру, и в то же время мне было горько, что это уже окончательно. Всё, она протянула Сигурду руки…

… И хотя ещё ничего не произнесено вслух, не объявлено, но её приветствие — это красноречивый ответ, яснее любых слов. Стало быть, скоро будет у нас конунг и дроттнинг. Я рад, что она выбрала Сигурда, а не Стирборна, к примеру, или Рауда. За меня бы она не пошла. Я слишком холоден, откуда ей знать, что у меня в душе огромная и вечная любовь к ней. Сигню, ты никогда не давала себе труда приглядеться ко мне… Но я не чета ни тебе, не ровня Сигурду. Я это понимаю. Только с ним, с Сигурдом, ты станешь великой дроттнинг. А я буду верно служить вам.

И был пир. Все радовались без исключения. Кушанья на золочёных блюдах свейской, славянской и заморской работы, в кубках плещутся меды, вина, пиво, брага, но все веселы без хмеля. Боян поёт так, как ещё не пел на моей памяти. Надо же, до чего все обрадовались, что Сигню приняла Сигурда как жениха. Будто дождаться не могли. Но, должно быть, так и было.

Объявляют о помолвке, свадьбу, как водится, назначают на Зимний Солнцеворот. Когда ещё и жениться конунгам… Меньше двух месяцев. А потом Медовый месяц на озере Луны, там все Торбранды трёх последних поколений проводят месяц после свадьбы. А после возвращения мы примем короны Брандстана и Сонборга, объединим наши йорды. За несколько дней до коронования, нас татуируют. Это значит, что мне и Сигурду нанесут на спину рисунок с помощью игл и чернил из сажи, огромный во всю спину орёл, раскрывший крылья, навеки отмечающий избранных повелителей. Только настоящие конунги и дочери конунгов, вступающие на трон, имеют право на таких орлов. Простым смертным татуируют иногда руны, как особую награду, за особенную доблесть.

Но орёл во всю спину это не только честь, конунг не может скрыться среди смердов, его всегда найдут. Корону можно бросить, можно бросить меч, но орёл на спине скажет людям, кто ты. Поэтому конунг не может перестать быть конунгом. Орёл на спине — это стойкость до конца.

Но это впереди. Теперь в двух йордах закипит работа, подготовка не только к свадьбе, но и к передаче власти, к объединению земель… а сегодня все празднуют нашу помолвку.

Охота, назначенная на утро, выезжает, как положено на рассвете. Холодный туман клубится за нашими конями, не заплутать бы. Ничего солнце скоро развеет его. Кони ржут и прядут головами, роют копытами в предвкушении скачки, собачья свора нетерпеливо брешет. Нас, охотников, немного, надо не потерять друг друга.

Эту ночь я почти не спал. Такое было со мной впервые. Такое счастье, такое волнение. Я взволнован тем, что я влюблён без памяти в совершенно незнакомую женщину, о которой я знаю всё. Всё о ней, но не какая она…

Эта сегодняшняя охота, хороший способ узнать её немного ближе. Что я узнал за вчерашний вечер, что она мало ест и почти не пьёт, но это может быть от волнения. Что весело смеётся шуткам и с удовольствием шутит сама, что выходит смешно. Что в серьёзном, вдруг затеявшемся за столом разговоре об образовании девиц, она внимательно слушала и не спорила, а потом спросила меня напрямик, неужели я верю, что девицы старше шестнадцати лет захотят продолжить образование.

— К этому возрасту большинство просватаны, а кто и замужем, какая тут учёба, — сказала она, — у женщин слишком много обязанностей в доме, чтобы найти время и силы на учёбу.

— Но позволить им надо! — возразил я.

— В Сонборге позволено и давно, только кроме меня никто пока не воспользовался, даже Агнета не хочет.

Агнета… это должно быть хорошенькая белокурая девушка, на равных с алаями сидевшая за столом, её подруга.

— Обычай недавний, найдутся те, кто захотят, — сказал я.

— Для чего же? — вступил Бьорнхард в наш разговор, — зачем образование девушкам? Ладно линьялен, но даже за дроттнинг думает её муж, конунг.

Я посмотрел на Сигню, мне было интересно, что она скажет на это. Она усмехнулась легко, не желая, очевидно всерьёз спорить с дядей:

— Ну, одна голова хорошо, а две лучше!

Бьорнхард улыбнулся, посмотрел на меня:

— А ты что скажешь, Сигурд?

— Скажу, что Боги не зря создали человека мужчиной и женщиной, где не додумает один, сможет другой.

Я почувствовал взгляд Сигню на себе после этих слов, повернулся к ней, но не успел поймать её глаз своими. Но я увидел, как улыбка чуть-чуть тронула её губы, она качнула головой, будто удивилась.

Конечно, я улыбаюсь, Сигурд сказал то, что сказала бы я, даже теми же словами, будто прочитал мои мысли. Или я его. Похоже, мы думаем одинаково…

Глава 6. Иней на траве

Но это было вчера. А сегодня я жду, когда она выйдет из терема, чтобы со всеми вместе отправиться на охоту. Загонщики уже начали своё дело, скоро тронутся собаки, мы за ними: алаи мои и Сигню, Бьорнхард, Гагар, Легостай, вся верхушка Сонборга. И Агнета уже сидела на небольшой рыжей кобыле и Сольвейг вышла на крыльцо проводить нас.

А вот и Сигню, сбегает по ступенькам легко, знает, что ждут только её. Охотничьи горны взрывают тишину туманного утра, им отвечают издалека, из-за стен города, из леса. Сигню ловко, как мальчишка вскакивает в седло и с присвистом несётся первая с площади прочь из города. Явное нахальство, ведь она ещё не правительница, незамужняя девица. Но кто накажет её? Даже дядя и тот только снисходительно улыбается. Да, здесь в Сонборге, она правит давно, пусть пока не называется ни линьялен, ни дроттнинг, но хозяйкой её все признают.

Радостная охотничья кавалькада выезжает за пределы города, мы скачем мимо небольшого озера недалеко от стен города, несёмся через луг за собаками. За призывающим их лаем, за воем рогов. Под Сигню красивый серый в яблоках конь. Он резвый, но мой Вэн (друг) более мощный и куда более выносливый, конечно. Я стараюсь нагнать Сигню, желая вместе с ней въехать под своды леса.

Но всё же в лес Сигню въезжает первой, за ней, мелькая между деревьев, остальные. Поднявшееся солнце не разгоняет туман, а теряется в нём, и здесь, в лесу он только гуще. Приглушает и топот копыт, и звуки собачьего лая и охотничьи горны. Но, может быть, я просто уже слишком отстал? Скоро я остаюсь один.

Надо бы догнать охоту, странно, что я отстал.

Я вижу между деревьев рыжую тужурку Сигню. Она едет шагом. Пропустила всех вперёд и отстала? Может быть, поджидает меня?!.. Меня?! Сердце забилось быстро-быстро. Я понукаю коня…

Сигню улыбнулась, обернувшись. Взволнована она как я?

— Ты почему отстал? — спрашивает она.

— Да случайно, — я даже не знаю, что говорить. Решит, что я глупый… — На туман не рассчитывал. А ты? Ты же первой скакала.

— Скакать люблю, а охотятся пусть другие, — она подняла плечико. — Я не очень…

— Охоту не любишь, значит?

— Не то чтобы… — она немного смутилась этим.

— Да я тоже не слишком люблю, — поспешил сказать я, — одно дело, когда охотники наши для пищи в леса на промысел ходят. Другое — мы сейчас, разоделись, собак, загонщиков нагнали, в горны дуем, стараемся понравиться тебе, твоей подруге… — я наталкиваюсь на её удивлённо-насмешливый взгляд. — Ты что?

— Ты мои мысли читаешь? Или мы с тобой одинаково думаем на самом деле? — сказала она.

Не успел я ответить, даже обдумать её слова, как на нас выскочил из тумана Стирборн Нест.

— Вы что отстали — то? Догоняйте, загонщики зверя подняли, опасно одним. Ну! — крикнул он. И поддав коню под бока, возбуждённый скачкой, исчез за деревьями.

Мы с Сигню посмотрели друг на друга, никакого желания догонять остальных и нарушать наше уединение, не было у нас обоих. Мы впервые были вдвоём. Поэтому мы продолжили путь медленно, позволив коням идти, почти не трогая поводьев.

— Как зовут твоего жеребца? — спросил я.

— Винден («Ветер»), — ответила Сигню.

— Красивый.

— Да, самый красивый в Сонборге. А твой?

— Вэн (Друг), — сказал я.

Но не успел я договорить, как её Винден вдруг взвился на дыбы и, если бы Сигню не владела так хорошо своим телом, непременно сбросил бы её. Но она удержалась в седле, причём, я увидел сквозь тонкую кожу штанов, надетых на ней под платьем, чей разрезанный для удобства подол укрывал круп лошади, как напряглись мышцы на её длинных бёдрах… Но конь понёс, не разбирая дороги, чего он испугался? По тревожному ржанию своего Вэна, я, впрочем, догадался раньше, чем помчался вдогонку. Волк был рядом где-то или рысь. «Зверя подняли»…

Несколько мгновений скачки и я увидел Сигню, поднимающуюся с земли:

— Я здесь! — крикнула она.

Я подъехал к ней.

— Что, унесло твоего Ветра? — я спешился, подошёл к ней. — Сильно разбилась?

— Дурной конь, твоя правда. Красивый, но недобрый, — она отряхивает листву с одежды, потирая ушибленные места. — Не разбилась, чепуха…

И вдруг по расширившимся её глазам, я понял, что за моей спиной она видит того самого зверя, которого испугался её недобрый конь.

Ещё не обернувшись, я схватился за рукоятку кинжала, торчащего у меня из-за пояса. Разворачиваясь, я наугад, полоснул лезвием воздух.

Но зверь, огромный, светлый матёрый волк, был не так прост. Не подставился сразу под оружие. Сморщив нос, он страшно и тихо зарычал, обнажив белые жуткие зубы.

Ещё миг и он бросился на меня, вцепившись в локоть правой руки, сжимавшей кинжал. Но и я не был прост и неопытен, не чувствуя боли или, скорее свирепея от неё, я выхватил второй кинжал и воткнул хищнику в горло, продрав его сквозь грудину и рёбра до брюха. Проиграл матёрый всё же.

Он обмяк, ослабляя хватку, я сбросил его со своей руки, отшвырнув в сторону… Волк был мёртв.

Всё это произошло так быстро, в полном безмолвии, если не считать захлебнувшегося волчьего рыка, что я замерла в растерянности. Но ровно до того момента, как увидела, как быстро и сильно пропитывает кровь прокушенный рукав Сигурда.

— Ты ранен… а дурак-Винден мою коробку лекарскую увёз… — проговорила Сигню, подскакивая ко мне. — Ничего, ты только не бойся ничего, я тебе помогу.

— Думаешь, меня царапина эта напугает? — усмехнулся я, от возбуждения своим геройством, победой, тем, что она видела, как ловко я одолел хищника я, и правда не чувствовал раны. Но её лицо обеспокоено.

Она достала свой кинжал, взрезала мне рукав, раздирая мех тужурки тонкую кожу и холст нижней рубашки, обнажая мою руку. Из дыр, проделанных зубами волка, обильно и быстро широкими ручьями текла кровь, быстро капая на землю… Я смотрю на её сосредоточенное лицо, брови сблизились, ресницы закрывают глаза, я не вижу её взгляда, губы сжаты.

— Плохо. Он тебе сосуд разрезал, — сказала она. Расстегнулась, сняла пояс с себя и перетянула мою руку, выше локтя. Кровавый ручей уменьшился.

— Что во фляге у тебя? Вино есть? Ты выпей. Я сейчас… — сказала она, не глядя мне в лицо и поспешила от меня.

— Куда ты? — спросил я.

— Травок найти надо…

— Какие травки, осень… — удивился я.

— Не те сейчас, конечно, да и луна неполная, но в третьей четверти хотя бы, уже хорошо, — проговорила она, задумчиво, будто сама с собой.

— Ты колдунья, Сигню, гро? — удивлённо спросил я.

Она улыбнулась, посмотрела мне в глаза:

— Бери выше, Кай, я — лекарь. Я и у гро училась, и у повитух и знахарок деревенских, и труды Галена Пергамского, Гиппократа читала и Алкмеона Кротонского. Я всерьёз училась медицине, насколько могла. Умнее лекаря ты во всей Свее не найдёшь.

Я всё это знаю и всё же не могу не удивиться:

— А опыт… Тебе же всего семнадцать.

— А я всю жизнь учусь и практикуюсь. Всё равно небольшой ещё опыт, конечно, но кое-какой есть, — сказала она.

Потом посмотрела на меня:

— Ты не болтай, огонь разведи. И не стой, сядь, ноги повыше. Я скоро.

Я исполнил всё, что она велела. Почему-то хотелось повиноваться, наверное, потому что приказывает она уверенно и, зная, что надо сейчас. И не успел ещё начать греться у огня, как она появилась уже из-за деревьев. Улыбается.

Я улыбалась, но бледность его мне очень не нравилась. Надо поторопиться…

— Давай свою флягу.

Она растёрла в пальцах какие-то былинки, всыпала во флягу, потом протянула её над огнём, подержала недолго, поворачивая, но деревянные бока закоптились, протянула мне:

— Выпей всё.

Продолжая удивляться происходящему, я выполнил всё, что она просила.

— Я сейчас нож прокалю на огне, рану раскрою. Сосуд зашить надо, — говорит она спокойно, монотонно даже.

В ужасе я смотрю на неё. Она улыбнулась на мой взгляд:

— Ты не бойся. Я умею.

Так легко говорит, будто носок зашить собирается…

Но в голове моей начинает густеть туман. Я смотрю, как она готовит бинты, оторвав кусок от своей нижней рубашки… Как приносит вторую флягу с седла Вэна, смирно стоящего рядом… Как держит нож над огнём, потом садится рядом со мной рядом, расстелив перед этим мой плащ на мягком ковре из палой листвы, частью прошлогодней, прелой, частью новой, желтой, ещё упругой.

Развязывает жгут. И сразу вся боль, которая таилась где-то, устремляется в эту руку…

— На меня смотри! — говорит она тихо, как-то жарко даже, — больно будет, но недолго…

Я не вскрикнул, заскрипел зубами только и туман в моей голове, развеявшись вроде на миг, начал густеть киселём. Я слышал только её голос говорящий равномерно, тихо, лаская…

— …ах, ты… много, много крови в землю ушло… — говорит она тихо и скорее себе. — Но ты не бойся, это к сердцу сосуд, не от сердца, не умрёшь ты… Вот я его сейчас… всё… всё хорошо будет… Завтра здоровый проснёшься… — баюкает меня её голос.

Завтра… небо едва начало зеленеть, ещё не вечер даже, до утра далеко…Ногам так холодно… И по животу ползёт холод, а лбу жарко… От костра, что ли… Я провалился в темноту…

…Ах, плохо как… Холодеет совсем, и сердце бьётся слишком быстро, испуганной птицей… Ничего, кровь остановилась. Я завязала сосуд в ране льняной нитью, выдернутой из ткани моей рубашки, из той, что я почти сплошь порвала на бинты.

Рану я прижгла раскалённым лезвием ножа, забинтовала туго. Нагноиться не должна. Если эту ночь переживёт, сто лет жить будет. Я думала отвлечённо, как привыкла думать о тех, кого лечу, не позволяя себе вспомнить, кто это передо мной…

Эх, до Сонборга бы довезти его, да как? Ехать неблизко… Да и не взгромозжу я такого здоровяка на коня… Здесь ночевать придётся.

Я принесла хвороста побольше, толстых веток, бурелома. Костёр пожарче нужен. Солнце скатилось к закату, здесь среди деревьев стало совсем темно, а небо над нами ещё не догорело совсем…

От дыхания заклубился парок. Надо согреть его теперь. Сигурд, суженый мой…

Я раскрыла одежду спереди на себе, раскрыла на нём. И увидела свежие параллельные шрамы на груди…

Вон как!.. вот это да…Так это ты, Победитель медведя!

Я всё поняла. Вот, почему он приехал таким влюблённым… Вот, почему знал меня будто… Милый мой, мой милый… Это он тогда влюбился… Видел-то минуту…

Я прижала его к себе, кожа к коже, живот к животу, грудь к груди, сердце к сердцу. Два меховых плаща обёрнуты вокруг нас, пламя костра горячо полыхает, а его кожа всё ещё холодна, а сердце бьётся мелко, неполно…

Сигурд, мой любимый, мой суженый жених. Я люблю тебя, пусть это услышит твоё сердце. С первого взгляда, с самого детства, ты и не вспомнишь, а я помню, как солнце играло на твоих светлых волосах, как светились ясные твои глаза. Но ты злой был мальчишка. Совсем не такой как теперь. Теперь ты тёплый, теперь ты ясный, ты чистый как родник… Ты будешь долго жить, ты умрёшь старым-старым и седым, много детей, внуков, правнуков будут провожать тебя в Валхаллу. И умрёшь ты не здесь, не в этой земле… Ты будешь счастливым, свет вливается в тебя! Много любви, мудрость и ум будут сопутствовать тебе! Удача ни на миг не покинет тебя!..Ты сможешь всё, что захочешь сделать!.. Ты захочешь многого, а сделаешь ещё больше. Ты даже не предполагаешь ещё!..

Я говорила и говорила, погрузившись в полузабытьё. И будто что-то открывалось мне, раздвинулись лес и горизонт… Я не видела иней, покрывший траву, наши плащи и гриву коня, уже не видела языков пламени костра возле нас…

Такого никогда ещё не было со мной…

И никогда я не обнимала так кого-то, кого бы я чувствовала так всей душой моей, всем телом…

Стало жарко, я заснула, слыша ровный сильный стук сердца Сигурда, его глубокое дыхание.

Мне снилось, как я целую его губы, мягкие и теплые, сладкие и хмельные как мёд… В поцелуе этом я таю, тону, растворяясь, поднимаясь в небеса… Его живот к моему… Ах, как горячо, как сладко… Откуда мне знать эту сладость…

Я проснулся и, ещё не совсем расставшись с негой сна, почувствовал ЕЁ рядом с собой. ЕЁ аромат, её тепло, её дыхание на моей коже… Я открыл глаза, она тоже… Я смотрю в её лицо, окончательно просыпаясь. И начинаю чувствовать то, что мне казалось сном…

Я чувствую, что между нашими телами почти нет преград, если я немного сдвинусь…

Но она будто прочла мои мысли, покачала головой близко глядя мне в глаза, хотя я чувствую, какой горячий у неё живот…

— Сигню… — выдыхаю я и тянусь губами к её рту, будто пытаюсь уговорить её…

Но она положила пальцы на мои губы, на подбородок, хотя вот же я — в её огромных зрачках…

Выдохнув, он опускает голову к моему плечу. Я глажу его волосы, чувствуя твёрдые и неподвижные теперь объятия его рук. А сердца моё и его стучат рядом сильно и громко, кажется, весь лес слышит их…

— Утро уже. Надо возвращаться. О нас подумают невесть что, — говорю я, стараясь изо всех сил сделать свой голос твёрдым и спокойным.

— Мы жених и невеста, — хрипло шепчу я.

Но она смеётся, выбираясь из нашего тёплого кокона, запахивая одежду, распахнутую спереди для меня, чтобы меня согреть.

— Ты спасла меня, — говорю я, тоже выбираясь из плащей.

— Верно. Но вначале ты меня спас от волка. Заберём наш трофей?

Смеётся. Конечно, заберём трофей и с охотой вместе вернёмся в Сонборг, и восхищаться все будут её лекарским мастерством и моей храбростью в схватке с волком.

И не узнаем мы, что наши алаи, оказывается, переругались этой ночью, когда потеряв нас, Берси позволил себе вольную шутку на этот счёт, её алаи едва не придушили его, поддержанные Торвардом. И только Гуннар остановил свару, сказав, что алаям конунгов надо быть заодно, как кулак, и что Берси он сам придушит, если тот ещё хоть раз позволит себе даже подумать о будущей дроттнинг то, что он позволил сегодня произнести вслух.

Несколько недель два йорда готовятся не просто к свадьбе будущих йофуров (правителей), но к объединению. К тому, о чём мечтали ещё деды сегодняшних жениха и невесты.

Ясно, что жить и править они будут из Сонборга, что теперешние йофуры, сложив с себя короны, станут членами Большого Совета, в то время как Совет составят алаи, трое алаев Сигню, трое алаев Сигурда. На этот Совет йофуры вправе приглашать и других своих советников, с которыми было уже определено — это Эрик Фроде, Дионисий, Маркус, Легостай и Гагар. Если первые — это советники по мирным вопросам, двое последних — воины, воеводы Эйнара. Но ясно, что подобное деление весьма условно.

Готовится терем в Сонборге, готовят дом для Медового месяца на озере Луны. Варят меды, пиво, брагу, заготавливают продукты для свадебного пира. Шьют наряды и стяги. Всё пришло в движение. И мы, алаи Сигурда, носимся за ним в Сонборг, где он навещает невесту.

В эти приезды я начинаю невольно беситься, видя влюблённого Сигурда и замечая, что он невесте по нраву тоже. И что меня она не привечает больше других алаев моего молочного брата. А я изнывал от желания к ней.

Я обошёл всех доступных и продажных женщин в Сонборге и Брандстане, у нас их было почему-то больше, но стоили они дешевле.

Ни разу будущая дроттнинг не посмотрела на меня. А я не мог оставить эти мысли и желания, они жгли и терзали меня. До конца я не мог ещё понять, я хочу её, потому что она хороша или из зависти к счастью Сигурда?..

Но тем не менее, я хочу только её… Соблазнить её и стать конунгом! Я не могу быть конунгом по рождению, но как её муж… Обольстить, захватить настолько, что она предаст Сигурда ради меня. А почему нет? Ни одна женщина никогда не могла противостоять мне и эта не сможет. Только надо подобраться к ней поближе…

Остальные мои товарищи были заняты каждый своим делом. Торвард повадился к сонборгскому греку Дионисию, а вот Гуннар, похоже, увлёкся подругой Сигню Агнетой… Каждому своё.

…Я был счастлив каждый раз, когда видел невесту Сигурда. Мне придавала сил и доставляла радость её красота. Я как музыку слушал её голос, а её заразительный смех был и вовсе как подарок. Воплощённая Богиня сошла к нам, смертным, чтобы радовать наши души и усовершенствовать наши сердца. Она стала для меня светилом равным Солнцу и Луне, явлением, подобным Небесному Сиянию. Свежему ветру. Чистой воде. Обильному снегу. Тёплому дождю… Всё, что я мог подумать и почувствовать лучшего, я думал и чувствовал, видя её.

Когда же я узнал, что она лекарь, когда мне открылось, сколько книг она прочитала, я понял, к чему я должен стремиться. Я сам пришёл к Дионисию. Он благосклонно и даже радостно согласился удовлетворить мои «похвальные устремления» как он выразился.

— Но на что тебе учение, хакан Торвард? Ты образован. Но ты воин. Зачем тебе становиться философом? — улыбаясь светлой улыбкой на странном своём бледном лице аскета, спросил Дионисий.

Он уже почти старик, сухой, высокий длиннобородый, длинноволосый, носит длиннополые одежды. Он весь вытянут, будто устремлён ввысь.

Я смутился слегка.

— Свана Сигню — философ?

Учёный грек засмеялся:

— Так вот ты кого догнать решил… За ней не угнаться. Ты уже сильно отстал. Она бегает сюда с пяти лет, слушать мои лекции и беседы. А с тринадцати начала говорить сама и спорить, — он перестал улыбаться. — Сигню — необыкновенный человек. Сонборгу очень повезло. И если Сигурду достанет гибкости и ума прислушиваться к ней, править вместе, то Свея станет восходить высоко и быстро. А если дети и внуки их не растеряют родительских даров, то чудесная страна ваша поднимется вровень с моей Элладой, её лучших времён.

Я во все глаза смотрел на его, такое просветление появилось на его лице. Он посмотрел на меня мягко по-отечески:

— Приходи, Торвард. Учись. Ты из влюблённости пришёл сюда, это лучше, чем из зависти. Любовь создаёт людей. Расти, Торвард, ты способен. Ты главное разглядел в будущей царице Сонборга.

Эти слова учёного грека воодушевили меня. С того дня я не упускал ни одной возможности прийти к нему. Хотя Берси насмехался надо мной и скоро прозвал «книжником», а Гуннар лишь снисходительно улыбался.

Гуннар был старше нас на год, был силач и поэтому с детства относился к нам немного свысока. Но не к Сигурду, который во всём был сильнее его, даже в мускулах, что впервые доказал, когда ему было пятнадцать, а Гуннару шестнадцать лет. Они сошлись в тренировочном бою, но вышел бой серьёзный, у Сигурда остался шрам на щеке от кулаков Гуннара, но Кай сумел-таки подмять богатыря. Вообще Сигурд во всём и всегда доходит до конца. Если дело начато, оно будет закончено. Вот и о предстоящей свадьбе можно сказать то же…

Я не мог подолгу оставаться вдали от Сигню. Мы ездили в Сонборг каждую неделю. Нас не оставляли наедине, вернее сказать, Сигню не оставалась со мной наедине, опасалась она меня или себя? По ярко вспыхивающим её щекам и губам, я понимал, что желанен ей. А ведь нам с ней предстоял ещё осмотр у лекарей…

Да, этот осмотр… Традиция древняя, как сама Свея. Люди жениха должны осмотреть невесту на предмет физических изъянов, люди невесты — жениха. На трон должны восходить здоровые молодые люди, способные оставить сильных наследников.

Дочери конунга можно всё, хоть с тремя ублюдками замуж выходить, но Сигню была чистой девушкой, и я понимал и страх её и этим объяснимую сдержанность. Вопреки обычаю Сигню не поедет в дом будущей свекрови для этого. Всё же Сонборг здесь настоял, и Рангхильда согласилась, её гро и лекари приехали со мной на этот раз. И меня осмотрят сегодня же.

А пока мы могли поговорить с ней. Мы сидели на длинной скамье, стоящей вдоль стены парадного трапезного зала. Вокруг сновали челядные, суетясь, накрывали столы. Мы могли бы, конечно, пойти на улицу, но лютый мороз держал нас в тереме.

Я рассказал Сигню, что сказал мне днями Гуннар: ему полюбилась Агнета.

— Гуннар хочет жениться на Агнете? — удивилсь Сигню.

— Ты так удивляешься, что тут странного?

Да ничего странного, конечно не было, если не считать, что я накануне говорила о ней с Раудом.

Рауд пришёл в мои покои, чего не позволял себе с детства, когда его мать запретила нам слишком тесно общаться, как нам было привычно до этого.

С тоскливой миной явился Рауд на закате, заговорил о любви и о том, что теперь ему остаётся только тосковать без надежды.

— Не говори так, Рауд, — сказала я. — Ты давно знал, что будет.

— Я надеялся, что ты останешься свободной линьялен и возьмёшь меня в любовники.

Я расхохоталась от души:

— Умру я со смеху с тобой, Рауд!

— Тебе бы всё смеяться, — едва не обиделся он, взъерошив свои рыжеватые вихры. — Взяла же ты когда-то Стирборна.

— Никогда ничего у нас со Стирборном не было, — сказала я. — А тебе жениться надо, вот и всё.

— Жениться? Может, скажешь на ком?! — воскликнул он.

— Скажу, конечно, и как сестра и как правительница. На Агнете женись. Она тебя любит с самого детства.

Рауд мрачно посмотрел на меня:

— Я тебя люблю.

— И я тебя люблю, поэтому и советую жениться на Агнете. Ты будешь счастлив. Добрее и чище девушки нет на свете.

Ничем не закончился тот наш разговор, Рауд решил, что я просто подшучиваю над ним. А сегодня Сигурд сообщает мне, что его алай, Гуннар имеет виды на Агнету. Вначале я растерялась. А потом обрадовалась: непременно скажу об этом Рауду, сразу привлекательность Агнеты в его глазах вырастет в сотню раз!

На следующее утро меня осмотрели брандстанские лекари и гро самой линьялен Рангхильды. Касаться меня не смели. Лишь оглядели со всех сторон, заглянули в рот, заставили распустить волосы. От этого мне сразу стало легче, всё же прикрылась моя нагота…

В это же время осматривали и Сигурда Хубава и Ганна. Кроме шрамов, которые считать изъянами у воина невозможно, недостатков не нашли, сообщила мне после Ганна.

— А вообще хорош он, да, Хубава? — усмехнулась лукаво Ганна.

— Бесстыжая ты, — отмахнулась Хубава, смущённо смеясь и пряча лицо, — всегда такая была.

— А чё же, — засмеялась Ганна. — Я повитуха. Какая стыдливость при моём опыте… — Ганна смеётся ещё веселее.

— Ой, ладно, всегда найдёшь повод поскабрёзничать, — поморщилась Хубава.

О том, как я «показалась» брандстанцам я не знала…

Лодинн приехала из Сонборга вместе с остальными посланцами. Немедля я призвала её к себе, чтобы расспросить о невесте.

Лодинн улыбнулась одной из своих жутких улыбок:

— Одно скажу тебе, хиггборн Рангхильда, я никогда не видела никого подобного ей. Свет красоты исходит от неё. В её наготе божественная прелесть! — сказала Лодинн неожиданно восхищённо и многословно.

Я разозлилась, ещё её восторгов мне не хватало!

— Чёрт с Западных гор пусть съест твою печёнку! На что мне её красота? Девственница? — нетерпеливо воскликнула я.

— О, несомненно! — сказала Лодинн.

— И рожать сможет?

— Сколько угодно, — подтвердила моя верная гро.

— Вот об этом мы должны позаботиться, — сказала я, напряжённо глядя в глаза Лодинн. — Ты понимаешь? Лодинн, детей не должно родиться от этого союза. Эта девчонка мне не нужна как мать моих внуков.

— Сразу её убить будет неправильно, хиггборн, — сказала Лодинн, — её боготворят в Сонборге.

Я взорвалась:

— Кто спрашивает твоё мнение, гро?!

Лодинн почтительно склонилась, произнесла негромко:

— Во время Медового месяца только непреодолимая сила может помочь ей забеременеть. Я приняла меры в доме на озере Луны.

— Вот и хорошо, — смягчилась я. — А после восшествия Сигурда на объединённый трон, дадим устояться всему, тогда и уберём эту девку.

— Точно так, хиггборн.

— А пока пошлём подарок невесте. Пусть думает, что свекровь души в ней не чает, — злорадно засмеялась я, предвкушая начало своей беспроигрышной игры против дочери Рутены.

За пять дней до свадьбы ко мне явился мой сын и спросил, смущаясь:

— Как мне поступать с девственницей?

Я усмехнулась пренебрежительно:

— Ты уверен, что Сигню девственница? Она ведь дочь конунга. Дочери конунга всё позволено, были слухи о ней и её алае, Нестом его прозвали даже, года полтора назад, — сказала я, зорко наблюдая за ним, если он не влюблён в девчонку, ему будет всё равно. Нет, он вздрогнул и посмотрел на меня с беспокойством:

— Ведь твои лекари осматривали её.

— Они смотрели, здорова ли она, нет ли физических изъянов видных глазу. Но кто посмел бы касаться дочери конунга, чтобы убедиться в её чистоте?! Если бы ты простую девчонку брал, её ощупали бы, мы были бы уверены. Но хиггборн стоит выше всех, выше будущего мужа, лишь снисходит к нему. А сонборгская семья вообще могла не позволить осматривать их невесту. Но Торбранды всегда чтили традиции и законы…

— Ох, мама, не до законов мне сейчас… Ты же была девушкой… — он смотрит на меня глазами своего отца, но ещё более яркими, огромными, бездонными…

Я вздохнула, ну и расспросы ты мне устраиваешь, сын…

— Что баба, что девушка, у всех всё одинаково, — сказала я. — Всё сам поймёшь, ты же влюблён в неё… — и я чувствую, что злюсь, потому что ревную его к дочери той, что отняла у меня его отца?! А если эта отнимет сына, вдруг со страхом подумала я…

«Но нет, я теперь умнее, я хитрее, я сумею всё сделать так, что ты сам вырвешь дочь мерзавки Лады из своего сердца, если успел впустить её… «Божественная прелесть»… Черти вас пусть возьмут с прелестями вашими, проклятые иноземки!» — думала я, забывая, что я сама такая же полукровка как и моя будущая невестка.

За неделю до свадьбы меня начали готовить: водили в баню каждый день, втирая там в мою кожу пахту, драгоценные масла и мёд, соскребая их деревянными лопатками и снова втирая. От этого кожа моя становилась ещё душистее, глаже и мягче, ещё нежнее и белее.

В волосы втирали масла, смывали желтками, лили жидкий мёд, оборачивали, смывали отварами трав, цветов. Заставляли много спать, чуть ли не опаивая для этого медами. Этому я сопротивлялась, всегда не любила дурманов, но Ганна и Хубава только посмеивались:

— Отоспись пока, касатка. Муж молодой, а там дети пойдут. Да и не до сна йофурам.

Я не слушала их. Я, пребывая в задумчивости, ходила к учителю своему Дионисию, он подолгу беседовал со мной на разные темы: о браке, о детях, о любви.

Однажды он сказал:

— Твой избранник, наш будущий конунг, получил от Бога всё, о чём только может мечтать человек: пытливый ум, подкреплённый любознательностью. Горячий темперамент, заставляющий его не медлить с воплощением принятых решений. Мышление его обширное и изобретательное. Уже одним этим ты должна быть счастлива, лучшего мужа, лучшего конунга ты не могла найти.

Мне польстило его мнение о Сигурде.

— Ты сказал «Бог»…

— Ты забываешь всё время, что я христианин. Арианец. Спасибо линьялен Сольвейг и тебе, что не преследуете меня за то, что я не привержен вашей вере.

— Ты почти не рассказываешь мне о своей, — сказала я.

— Я не имею права тебя обращать. Это было бы коварным предательством по отношению к твоему отцу и деду, позволившим мне быть не только не рабом у вас, но учителем молодых.

— Маркус тоже не христианин, он рассказывал мне о своих Богах. Они не такие как наши. Чем твой Бог отличается? Расскажи, Дионисий!

Он рассмеялся, тонкая бледная кожа на его щеках собралась в мелкие морщины:

— Расскажу, когда ты не будешь думать только о Сигурде беспрерывно…

Я улыбнулась и подумала про себя: никогда такого не будет.

— Ступай, скоро много трудов предстоит тебе. А пока можешь помечтать о своём женихе. Последние денёчки беззаботной жизни, — сказал Дионисий, выпроваживая меня.

Глава 7. Зимняя радуга

Я рассматривала подарок, присланный мне будущей свекровью к свадьбе. Этот жемчужный убор принадлежал ещё её матери славянке Вее, в нём она выходила замуж за Торира Рыжего. Так сказано было теми, кто привёз его. Но я знаю, что это ложь. Потому что я знаю, что такое жемчуг. У меня немало украшений, у меня одежда, расшитая жемчугом и я знаю, как жемчуг «ведёт себя».

Ведь жемчуг это не камень. Он не рождается в земных недрах и не выносится на берег морскими волнами как янтарь, он родится в живых существах. Странные моллюски создают их. И это чудо, созданное морем и живой плотью, не живёт долго. Умирает хозяйка, умирает жемчуг. Если его не носить, он болеет, тускнеет, он живёт только вблизи человеческого тела.

И это жемчуг нездешний. Не речной. Это заморский жемчуг, крупный, круглый, белоснежный. И он молодой. Он совсем молодой. Убору не более трёх лет, а если его никто не носил и того меньше…

Зачем линьялен Рангхильде обманывать меня? Сказала бы как есть, что убор создали по подобию убора её матери, вот и всё. Я вижу это по нему: ряды жемчужин короной-обручем вокруг головы, длинные до плеч многоярусные височные подвески, оканчивающиеся большими грушевидными жемчужинами. В дополнение — ожерелье-оплечье из семи рядов всё тех же идеально круглых жемчужин. И наручи тоже из семи рядов. Всё это великолепие светится необычайной красотой.

Но эта мерцающая красота наводит на меня… Предчувствие беды? У меня ноет под сердцем, когда я смотрю, тем более касаюсь его. С чего это?

Не может Рангхильда желать мне зла. Она больше всех радела за наш с Сигурдом союз. Откуда же во мне такая тревога? Ведь Рангхильда обожает своего сына, а значит, желает ему счастья. Так почему же на меня могильным холодом веет от этого прекрасного жемчуга?

Слёзы моря… Может не надевать его? Я вольна в этом. Но это всё равно, что пощёчина свекрови…

Первой утром свадебного дня, ко мне пришла Агнета, помогать одеваться. Увидела жемчуг, восхитилась так, что отказалась даже коснуться. И это не понравилось мне: люди невольно чувствуют беду, иногда не отдавая отчёта себе в этом…

Но я решила отогнать эти мысли важным разговором и сказала ей о притязаниях Гуннара. Агнета удивилась, смутилась, покраснела до слёз. Потом села, растерянная, на ложе.

Я подсела рядом, обняла её.

— Если он не по нраву тебе, никто не заставит тебя. Но присмотрись к нему, подумай. Он старше Рауда, не мальчишка, как мой двоюродный брат, может он окажется лучше его. Тебя никто не неволит.

Агнета посмотрела на меня своими зеленоватыми глазами. Кивнула весело:

— Наконец-то хоть кто-то влюбился в меня, а Сигню? А то всё твои кавалеры!

Мы засмеялись, дурачась, щекоча друг друга. За этим нас застала Хубава, улыбнулась, назвала озорницами. Мы посмеялись и с ней тоже, и начали одеваться.

Свадебный поезд из Брандстана прикатил ещё накануне, чтобы сегодня во время самого короткого дня в году, на самом рассвете мы, я и Сигурд, при всём Сонборге и тех, кто приехал их Брандстана стали мужем и женой.

Далее будет самый большой и богатый пир, какого не знала ещё Свея, а мы вдвоём в сопровождении наших алаев поедем на озеро Луны, где нас оставят на месяц, до следующего новолуния.

Да, с первыми лучами рассвета мы с Сигню должны будем взять друг друга за руки, чтобы никогда уже не размыкать их.

Шатры Брандстанцев по периметру площади. Верхушка йорда, конечно, разместилась в тереме, а гости в этих шатрах. Праздник будет длиться несколько дней. А потом Сольвейг и Рангхильда с мужьями и советниками сядут за обсуждение передачи власти. На это может уйти весь Медовый месяц молодых, но к их возвращению всё должно быть готово и начаться сразу. Проволочки недопустимы, единый йорд, который станет называться Самманланд, не может жить без йофуров.

Но сегодня в морозный хрустальный зимний день все собирались уже на площади, чтобы увидеть свадьбу Свана Сигню, из рода Торбрандов, и Сигурда Брандстанского.

На меня надели нижнее платье из красного льна и верхнее, всё расшитое красными и золотыми нитями. Пояс на этом платье из золотых шнуров со свисающими золотыми кисточками. Чулки тонкой вязки из белой шерсти, сапожки из красной мягкой кожи. Волосы распущены — это знак того, что невеста свободна от обещаний другим, от прошлой жизни. Так и жених должен быть выбрит на свадьбе — то же значение.

Хотя Сигурд и так гладко брил лицо. Вообще же мужчины в Свее ходили по-разному и с бородами и гладко бритыми. Молодые чаще брились. Но и среди умудрённых и убелённых сединами мужей были и бородачи и гладкощёкие. Мой дядя Бьорнохард, например, носил бороду, а отец Сигурда Ингвар — нет. Так же и волосы мужчины носили и длинные и короткие, а кто и вовсе брил голову наголо.

Уже надели на меня проклятый жемчуг Рангхильды, который тут же сдавил мне голову, шею и руки ледяной змеёй. Я разозлилась про себя: «Ну, нет же, наваждение демонов, не возьмёшь ты меня!». И… чёртов жемчуг тут же омягчел, потеплел, и я перестала чувствовать его.

Несли покров. Всё, я готова.

Несмотря на мороз, мы должны будем выйти в одном платье друг к другу, никаких накидок и тёплых плащей, будто обнажёнными. Соединяясь из двух человек в одного.

Я была уже готова, когда заглянул Боян тоже нарядный, с блестящими разглаженными длинными волосами.

— Боги! Перун и Один! Тор и Ярило! Велес и Фрейр! Вы видите эту красоту! — воскликнул с радостной улыбкой мой добрый Боян. — Завидуйте, она достанется не вам! Не бойся сглазу, Лебедица. Я отгоню всех демонов своей песней от тебя. Никогда небо не видело такой красивой невесты. Так, тётки? — он посмотрел на Хубаву с Ганной, утираюших растроганные слёзы. — Э, не плакать! Наша девочка останется при нас, мы не отдаём её, мы парня в дом, в семью берём! — добавил он, легонько обнял меня и поцеловал, будто тёплый ветерок коснулся. Милый мой Боян.

Я посмотрела в зеркало в последний раз: сквозь покров меня почти не видно. Но он просуществует на моей голове ровно столько, сколько нужно времени, чтобы спуститься с крыльца и пройти половину площади. Когда я дойду до Сигурда, он снимет его с меня, возьмёт за руки и назовёт женой, а я назову его мужем…

Лёгкий снежок кружится в пронизанном солнцем морозном воздухе, да это и не снег, это изморозь висящая над городом. Людей собралось громадное множество, от их общего дыхания поднимаются облачка пара, в которых тают осколки снежинок и льдинок, парящие в воздухе и… над площадью встаёт радуга… Никто и никогда не видел ещё радуги зимой. И появилась она именно тогда, когда жених и невеста показались на площади.

И я увидела эту радугу. Но вначале я увидела его, Сигурда, уже идущего мне навстречу. Едва я появилась на крыльце, Боян запел необыкновенную красивую песню…

…Это я принёс Бояну, сочинённую мною песню. Я хотел, чтобы мои слова прозвучали над площадью в исполнении волшебного голоса, которым на всей земле обладал только Боян.

И вот летит в высоту, завиваясь вокруг волшебной радуги сказочный голос, поющий о моей любимой. Вот она, приближается ко мне через эту огромную, устланную коврами площадь. Белая легчайшая фата колышется движением, скрывая от меня её лицо…

Радуга вначале протянулась от меня к Сигню, а потом будто куполом накрыла нас.

Вот и она, моя суженая! Я легким рывком отбрасываю вуаль…

Восхищением выдыхает площадь. Все знают Свана Сигню, но никто ещё не видел такой красоты. Белизна её кожи будто подсвечена жемчугом, обвивающим её лоб, шею и запястья. Светлая сегодня синева её глаз обширнее неба, глубже морей, румянец волнения придаёт такой прелести её нежному лицу, что я замираю на миг, поражённый, не сразу протягиваю руки своей невесте, которая, вложив свои ладони в мои, станет моей женой. Но вот наши руки соединились. Навсегда.

Я не чувствую ничего, кроме жара его ладоней и своего сердца…

— Свана Сигню, прекрасная дочь Торбрандов, теперь ты моя жена, моя госпожа, моя спутница вовеки!

— Кай Сигурд Брандстанский, признаю тебя мужем и господином моим и пойду за тобой через расстояние и время!

Эти клятвы слышат все. Слышит Сонборг. Слышит Брандстан. Слышит небо и Солнце. Слышит необычайная радуга.

— Слышали люди?! — вопрошает Эрик Фроде на всю площадь неожиданно зычным голосом.

И толпа ответствует тысячами голосов:

— Да!

— Слышал Сонборг?!

И вновь единодушное:

— Да!!

— Слышал, Брандстан?!

И опять многотысячное:

— Да!!!

Тогда Эрик провозглашает:

— Сигню и Сигурд, теперь вы супруги! Славьте люди новых супругов!

Вопли ликования летят в воздух, разгоняя мороз, зиму, короткий зимний день. На молодых летят горсти зерна…

Мы, щурясь от ярчайшего зимнего солнца, отраженного беспредельной белизной снега, не просто улыбаемся, мы смеёмся. Сигурд притягивает меня к себе и целует, хотя это и не положено, вызывая новый всплеск ликования и восторга вокруг. На миг только я чувствую прикосновение его мягких тёплых губ… Только миг, но мне кажется, он повторяется вновь и вновь, кружась со мной…

Потом, держась за руки, мы поднимаемся на крыльцо, где раскрыто несколько мешков с серебром, мы бросаем горсти серебра в толпу, остальное раздадут все собравшимся и усадят за столы, что будут сейчас же вынесены на площадь и накрыты приготовленным для всех угощением. А мы входим в терем, чтобы открыть свадебный пир, и после этого покинуть терем и город, и в сопровождении алаев ускакать на озеро Луны, где нас оставят вдвоём лишь с несколькими слугами.

Глава 8. Мёд и кровь

Молодые в сопровождении алаев уехали, а многочисленные гости радостно пировали в парадной зале Сонборга и вокруг терема на площади. Люди были счастливы событию не просто радостному, но открывающему двум объединяющимся йордам широкую дорогу к процветанию. И сейчас два самых больших и богатых йорда, объединившись, станут ещё богаче и сильнее.

Молодые йофуры так хороши собой, юны, влюблены, что одно это уже всем внушает уверенность в грядущем общем благоденствии.

Я должна признать, что слова Лодинн о моей невестке подтвердились полностью. Увидев Сигню, я сразу вспомнила слова моей всегда немногословной Лодинн. Я совсем не ожидала увидеть такой мою невестку. В своё время её мать, Лада Рутена поразила меня красотой.

Но Сигню превосходила её. И что удивительно, но три года назад я ничего сегодняшнего не заметила в ней, кроме трогательной подростковой угловатости. Удивительно, как из тощей длинной девчонки выросла такая лебедь. Поистине, Лебедь, прозвище, как и любое другое, очень точное.

Гордая поступь, при этом лёгкая, будто она и не касается земли, осанка, посадка высокой шеи — всё в ней не только выдаёт происхождение, дающее ей право ей право татуировать орла на спину, но и внутреннюю силу. Несгибаемую силу.

Да, это не Лада Рутена — нежный славянский цветок. Сигурд влюбился, я понимаю. И то, что она моя противница возбуждало во мне воодушевление, а не досаду и жалость, как было в моей борьбе с её матерью. С такой, как Сигню, приятно вступить в противостояние. И главное моё преимущество в этой борьбе в том, что Сигню полностью доверяет мне.

— Ты знала, что песню, что пел их скальд на площади, сочинил Сигурд? — спросил меня Ньорд, сидящий рядом со мной за столом.

Что такое? Сигурд сочинил эту песню?.. Слова, пропетые чарующим голосом Бояна, в отличие от Ньорда, я помнила имя скальда ещё с тех пор, как пятнадцать лет назад услышала его впервые. Вот эти слова:

Эти слова написал мой сын? Я, выходит, не всё знаю в нём. Эта мысль встревожила меня.

Но Ньорд отвлёк меня своей новой фразой:

— А они похожи, Сигурд и Сигню! Ты не от Эйнара его зачала? — он захохотал, а я вздрогнула…

То, что для Ньорда было хмельной шуткой, было самой большой тайной моей жизни. Моей и моего сына… Я посмотрела на Ньорда, я хотела понять, он пьян и болтает или… А он продолжил:

— Для сына ты нашла лакомый кусочек, Хильди. Не могла отдать её мне? Сонборга пожалела для меня, да?

— Ты бы ждал столько лет? Когда ты женился на Тортрюд, Сигню было восемь лет. Ты дожидался бы среди моих алаев столько времени? Уверен, что не запил бы с тоски? — сказала я, пьяные речи брата начали раздражать меня.

— Может и запил бы, — усмехнулся Ньорд. — но на троне Сонборга сразу бы протрезвился!

Ньорд ходил как по болоту, уверенно выбирая путь в моём замысле. Законность его брака с Сигню была бы абсолютной и всё то же объединение двух йордов… Но, конечно, я хотела этого для Сигурда. Я совершила столько преступлений не для того, чтобы конунгом в Самманланде, как будет теперь называться новый йорд, соединяющий Сонборг и Брандстан, сел Ньорд. Как ни люблю я младшего брата, но Сигурд мой сын.

— Ты сильный конунг, Ньорд, ты увеличил Асбин вдвое за счёт гёттских походов, — льстиво заговорила я.

— Да! — снова засмеялся Ньорд. — И вам теперь надо дружить со мной, потому что я становлюсь сильнее и злее день ото дня, сестрица. Не зря меня зовут Болли (Злой). И моя жена беременна седьмым ребёнком. Если я захочу, я с одними моими сыновьями смогу боем смять ваш Сонборг и забрать себе то, что могло быть моим.

— Всё-таки придётся сначала вырастить сыновей, Болли, — улыбнулась я примиряюще и накрыла руку Ньорда своей ладонью.

Мне очень не понравился этот разговор с Ньордом и сам Ньорд, каким он стал теперь, он почувствовал себя сильным, самовластным конунгом, завоевателем, Особаром. И он такой. И он прав. Его стоит бояться или приручить…

Надо подумать об этом и не только мне, но и Сигурду. Но я не думала всё же, что Ньорд когда-либо правда решит воевать против Сигурда. Они всегда были дружны. А главное — какую надо собрать силу, чтобы пойти на, объединяющиеся теперь, йорды…

Но я отогнала от себя эти мысли, Ньорд спьяну болтал. Только и всего. Впрочем, не было ни причин настоящих беспокоиться о Ньорде, ни времени. За месяц, что молодые йофуры будут наслаждаться мёдом на озере Луны, мы йофуры, уходящие с престолов должны приготовить всё к передаче власти и объединению земель. Так что работы у нас с Сольвейг и наших советников как никогда…

… Мы лежали рядом на обширном мягком ложе и я, чувствуя, что вся взмокла от пота, думала: это от того, что очаг пылает слишком сильно или это от боли всё ещё стоящей в моём теле…

Сигурд приподнялся глядя в моё лицо:

— Очень больно?

Я скорее выдохнула, чем произнесла:

— Да… — но заметив, как тень беспокойства, чуть ли не отчаяния пробежала по его лицу, нашла его ладонь и сжала своей, — но так ведь должно быть в первый раз?..

Я не знал, что ответить ей. Откуда мне было это знать? А если ей всегда будет больно? А если я просто слишком грубый для неё?..

Я, правда, не была готова к этой боли… Волшебство поцелуев, его ласковых рук и губ, его прекрасного, сильного и гибкого тела, прильнувшего к моему, того, как разгорелось во мне желание от первого же его прикосновения, всё это чудо, оторвавшее меня от земли, вдруг натолкнулось и вдребезги разбилось о боль, почти невыносимую, разорвавшую мою плоть внезапно и страшно…

Но ведь не может быть, чтобы это всегда бывало так… Я взяла его руку и положила себе на живот.

Я чувствовал ладонью, как пульс бьется под тонкой кожей и упругими мышцами её живота. Она повернула ко мне лицо с пылающими ещё щеками и губами:

— Сигурд… Я люблю тебя!

Она сейчас говорит мне это! Сейчас… Правда любит? Сигню…

Я наклонился, целуя её…

Конечно, и речи не было о том, чтобы немедля продолжить. Я только с ужасом и нарастающим внутри холодом могла подумать об этом ещё и на следующее утро.

А заснуть рядом оказалось так необычно, так тепло и не столько телу, сколько моему сердцу, моей до сих пор, оказывается, одинокой душе, теперь я была не одна.

Мне приятно было от того, что он спит рядом со мной. Такой большой, сильный, тёплый. Такой неожиданно близкий, милый мне. А ведь мы спали уже вместе, тогда, в лесу… Но тогда он был без памяти, на грани смертельного забытья. То было совсем другое…

Этот дом на озере Луны был укреплён по решению Сигурда стеной из высокого частокола, чтобы никто не мог побеспокоить или напасть на нас, пока мы здесь. Я удивилась немного этой излишней, как мне показалось мере. Мы говорили об этом за завтраком, на другое утро после первой нашей ночи.

— Излишней?! — удивился Сигурд. — Ты шутишь, Сигню? Вообще вы в Сонборге своём благополучном совсем забыли об обороне.

— Кого бояться Сонборгу? Кто в Свее сильнее нас?! — изумилась я.

— Излишняя самоуверенность губит и людей, не то, что йорды. Всегда надо помнить об опасности, нельзя нарываться.

— Нарываться?

— Конечно! Богатейший йорд стоит совершенно незащищённый, раскрытый любому вторжению. Ваше счастье, что все другие йорды Свеи, считая себя слабее, так и не решились ещё напасть на вас. Увидели бы они то, что я…

— А что такое ты увидел, интересно?!

— Что войско обленилось и небоеспособно, что за границами вообще никто не следит, что женское правление слишком затянулось…

— Полегче, мужчина, — усмехнулась я.

Но, слушая его, я впервые думала о том, о чём он говорит.

Правда, и я и тетя Сольвейг не обращали особенно много внимания на войско, доверив всё это Бьорнхарду, Гагару и Легостаю, а они, привыкшие к прошлым победам моего отца и деда, действительно уверились в неуязвимости Сонборга настолько, что не видели необходимости что-либо менять в устройстве йорда.

Я обдумывала, как улучшить ежедневную жизнь моих людей, облегчить, расцветить, придать смысла, но совершенно не думала, что если не защитить их, то все мои старания рассыплются в прах, если случиться вторгнуться врагам. Сигурд думает. Это то, как раз, о чём мы говорили однажды: что не додумает один, сможет другой.

— Что ты хочешь делать? — спросила я.

Я смотрю на неё, думал, обидится на «женское правление». Нет, напротив, сосредоточилась, готова выслушать. И я рассказал ей свои мысли…

У меня даже дух захватило от масштабов преобразований, которые он наметил и на ближайшее время. По сути, он намерен завоевать Свею в течение этого года.

— Всю Свею?! — изумилась я, качая головой скорее восхищённо, чем изумляясь. — Не круто забираешь?

— Нет. Надо успеть воспользоваться тем, что никто не ждёт этого от нас! — он весь искрится, рассказывая мне свои замыслы.

— Не ждут это верно… Но готовы ли мы?

— Прямо сейчас — нет. Но к лету будем готовы. Вначале я полагаю пойти на Норборн. Вигман, их конунг, в ссоре со всеми остальными йордами, на помощь никто ему не придёт. Мы проверим в бою наше войско и заодно внушим остальным страх.

— Ты так уверен в победе? У нас, если тебе верить, а я тебе верю, и войска-то нет.

— К лету будет! — радостно воскликнул Сигурд, воодушевлённый, похоже, моей поддержкой.

Она улыбается, но не снисходительно, как улыбалась моя мать, когда я ей однажды рассказал о своих планах, а светло и с верой. Я надеялся, как я надеялся на это — на её поддержку. Я думал, что если кто-то и сможет понять и поддержать меня в моих планах, то это должна быть она — Сигню. И я не ошибся в ней.

— Если это удастся тебе, ты станешь Великим конунгом Свеи. Как Великий Александр, — говорит она.

— Это удастся нам, а не мне. Я хочу это сделать с тобой. Рука об руку, плечо к плечу, — сказал я, глядя ей в глаза.

Это лучшее признание в любви, что может быть… Даже лучше той прекрасной песни, что прозвучала над площадью Сонборга вчера… Чем я смогу отплатить тебе за любовь? Только ещё большей любовью… Научиться бы ещё. Пока я могу любить тебя только сердцем… думаю я, глядя на него, самого прекрасного человека на свете, моего конунга, моего мужа.

Но наука эта оказалась несложна. Оказалось всего лишь надо отдаться его желанию. И всё. Его вожделение разбудило моё, его наслаждение — моё наслаждение. И когда оно вдруг поднялось и с головой, как морская волна накрыло меня в первый раз, я, от неожиданного разлившегося во мне счастья, заплакала…

Он целует мои мокрые ресницы, зарываясь пальцами в волосы от висков к моему затылку и от этой ласки мне тепло и сладко. Я шепчу ему что-то, обнимаю его…

Я не знала до тебя, что есть любовь, что у любви столько прекрасных лиц, что она возносит к небесам, и не спускаешься уже вниз. Ради любви стоило родиться и жить…

Я не знал любви до тебя, Сигню. Я думал, что знаю. Я считал себя опытным. Но оказалось — в наш союз я вступил таким же девственником, как и ты. А теперь, с тобой, я впервые узнаю, что это такое, растворятся от счастья, таять наслаждением любимой, разгораться навстречу её желанию.

У меня никогда ещё не было такого сильного ощущения жизни, как теперь. Будто всю мою предыдущую жизнь я только готовился к этой. Но вот теперь я живу. Теперь мы живём. Мы стали одной плотью и одной душой. Я не знал, что можно стать с кем-то настолько близким…

Я думал, я наслаждаюсь любовью, когда раньше бывал с женщинами, но оказалось, всё прошлое было не то, бледная тень, лишь намёк. Даже ощущения моего тела теперь были совсем иные.

Я стал совсем другим человеком даже телесно в этой любви. Я теперь только превращался в Мужчину, в Человека. С ней. И слово это «любовь», совсем иной, настоящий смысл обрело теперь…

… Мы идём в баню, мороз на улице такой, что слипаются ноздри. Но разогревшись в парильне, мы выбегаем на мостки, чтобы прыгнуть в прорубь и с визгом восторга вынырнуть и бежать снова в жар бани. Этого я не делал раньше, это её, Сигню, забава. Она сказала, что её с детских лет так закаляли, поэтому она никогда не болела.

Я тоже не болел, и ко мне применяли всевозможные тренировки и закалку, но такого я не делал раньше никогда. Может быть, потому что вблизи Брандстанской столицы не было озера, как под стенами Сонборга, да и до берега фьорда было не близко, никто не селился прямо на берегу, кроме рыбаков. Впрочем, оказалось этот обычай привезли с собой славяне, приехавшие с матерью Сигню.

В одной из женщин, прислуживавших нам, Сигурд признал саамку.

— Asunut taalla kauan? (давно здесь живёте?) — спросил он. Она удивилась и ответила:

— Meiheni on taalla (мой муж здешний).

— Ja monet lapset? (и детей много?) — продолжил спрашивать, улыбаясь, Сигурд, в то время как я не понимала ни слова.

— Seitseman (семеро).

Когда мы отошли уже от неё, всё ещё изумлённо смотрящей нам вслед, я спросила:

— Сколько языков ты знаешь, Сигурд?

— Сколько? — он улыбается, польщённый моим вопросом. — Ну, давай считать: суоми, бриттский и сакский — плохо, данский, греческий и латынь. А ещё славянский. Ему учила меня мать сама, говорила на славянском со мной.

— А я, кроме славянского, только греческий и латынь. Поучишь меня?…

Мы много говорим, я рассказываю ему о моих планах насчёт лекарен и Детского двора, он рассказал, что хотел бы построить множество фортов по всему Самманланду, а потом и по всей Свее:

— Получится много очагов, вокруг которых станут собираться люди, ты понимаешь?

— Кажется, да. Сейчас вся Свея это несколько городов-столиц, всё остальное — деревни, хутора, сёла. А так начнут расти новые города…

— Именно! — подхватил, обрадованый моим единодушием, Сигурд, — укреплённая крепость привлечёт людей, ремесленников, жители окрестных деревень вокруг смогут укрыться там, в случае вторжения врагов или эпидемий, например… ведь так и людей постепенно в Свее прибавится…

Мы много ещё о чём говорили, мечтали, обсуждали.

Ещё больше — целовались и занимались любовью, иногда путая день и ночь, не размыкаясь по многу часов. Причём, чем дальше, тем больше. Потому ли, что я всё больше начинала желать его день ото дня, и он чувствовал это и воодушевлялся моим желанием. Потому ли, что страсть росла в нас по мере того как мы больше узнавали друг друга. Я не знаю.

Но мы становились другими людьми в течение этого времени. Влечение душ, что соединило нас вначале, подкреплённое и усиленное теперь нашей объединившейся плотью, сделало нас куда более совершенными существами. Словно, как в древней книге у Дионисия: две разделённые половины воссоединились.

Время пролетело очень быстро.

За нами приехали алаи… Как нам не хотелось покидать наш маленький, укреплённый домик, где мы были всего лишь влюблённые, беззаботные мечтатели…

Но едва мы сели на коней, радостное воодушевление овладело нами — теперь всё, о чём мы намечтали, мы воплотим в жизнь…

Глава 9. Самманланд

Вначале, вступающие на путь правления йофуры, поедут в Брандстан. Так решили на Совете. Здесь их татуируют, после чего они приедут в Сонборг — будущую столицу Самманланда, где теперешние линьялен перед всем народом передадут им свои короны. И наденут новые конунг и дроттнинг новые короны, короны, объединённых земель — Самманланда.

Весь этот месяц заседал Совет. И мы теперь былиего членами все шестеро пока ещё будущих алаев будущих йофуров. Весь этот месяц мы жили в Сонборгском тереме. И много событий произошло за четыре недели, пока новая луна линяла в старую, и вновь возрождалась.

Торвард проводил время в библиотеке, то, что не отнимал Совет, чем раздражал меня до ужаса, сам не знаю почему. Мне казалось, он делает это, чтобы понравиться Сигню, я видел, как у него блестели глаза, когда он смотрел на неё. Но он, олух, конечно, никогда не посмеет приблизиться к ней так, как намереваюсь сделать я.

Я много думал, как же мне подступиться к ней, отбрасывая, один за одним, варианты обольщения, принесшие мне успех с другими женщинами. Но другие женщины — это вам не дроттнинг.

Пока я раздумывал, я заметил кое-что происходящее в тереме, а именно — Гуннар и Рауд ухаживали, явно соперничая, за подругой Сигню, хорошенькой тихой Агнетой.

И тут меня как осенило — Агнета ближайшая, единственная подруга Сигню! Если обольстить её, через неё, через эту близость, можно подобраться и к Сигню! И, пока два славных алая, из разных станов, пытались привлечь внимание красавицы подарками, песнями, которые для неё за них пел Боян, демонстрируя лихость во время совместных верховых прогулок, я, понимавший, что всё это в деле соблазнения — мальчишеские забавы, просто явился к ней однажды ночью. Вот и всё.

Неопытная девушка Агнета стала моей в какие-то несколько часов. И влюбилась в меня без памяти. И мне она нравится, покорная, тёплая, как белый кролик. Мне хорошо с ней, она чистая, она добрая, так что, преследуя свои корыстные цели, я вообще-то получал большое удовольствие от того, что происходило между нами, мной и Вита Фор («Белой овечкой»), как я стал называть Агнету за кротость и мягкий характер.

В любовь я не верю. Я понимаю влечение, желание, радость совокупления. Но для чего выдумывать вокруг этого какие-то страдания и муки, бессонные ночи, терзания ревности, жертвы? И то, что кто-то может умереть от любви… Ну что за глупости! В наше время столько людей умирают от какой-нибудь простуды, молодых и полных сил, а тут ещё выдумали такую причину. Чтобы интереснее было жить? Или сочинять легенды как о родителях Сигню. И баллады, которые пел скальд Боян.

Но на этом можно сыграть. Женщины любят такие сказки. Вернейший расчёт. Ведь именно так Сигурд и получил Сонборг — убедил Сигню, что мечта его жизни стать её Лебедем и вот — готово! Всё получил и Лебедицу и Сонборг, Самманланд теперь. Так-то. Всегда был умным.

Я приходил к Агнете в горницу на женскую половину, оставляя двоих моих соседей Исольфа и Торварда, глубоко спящими и не ведающими, что я не ночую на своём ложе. Мне так приятно было утереть нос задаваке, сыну Сольвейг, а ещё больше Гуннару, которого Сигурд намеревался сделать воеводой (даже покои ему уже отвели отдельные), что я наслаждался недели две простым осознанием, что я обошёл их.

Пока Агнета не заговорила однажды о женитьбе:

— Когда мы поженимся, Берси? Когда Сигурд и Сигню сядут на престол? Они должны благословить нас.

Я сделал удивлённое лицо:

— А ты хочешь за меня замуж? Ты же не пробовала ни Рауда, ни Гуннара. Может быть, кто-то из них понравился бы тебе больше меня? — сказал я.

— Разве так делают? — удивилась Агнета.

— А как иначе узнать, что ты сделала лучший выбор? Как тогда уберечься от измен?

Агнета захлопала ресницами, всё ещё не доверяя моим словам:

— И ты примешь меня после этого?

— Конечно! — как ни в чём, ни бывало, обещал я.

Это было занятно, видеть как в её душе, в её голове с треском меняется мировоззрение. Её учили одному, а я за две недели успел так захватить, опустошить её, что внушил ей сейчас противоположные её прежним, правильным и честным, убеждения. Вот для этого и нужна «любовь» как средство управлять людьми.

Так мною сможет управлять Сигню. Я сделал бы всё для неё. Только подпустила меня ближе к своей коже.

Я не знаю, что меня так завораживало в Сигню. Что я находил в ней такого особенного. Что не мог мечтать ни о чём другом, как узнать её поближе. То, что она вот-вот станет татуированной дроттнинг, само по себе волнующе. Или как с Гуннаром, просто желание насолить моему молочному брату, получающему всё от жизни? Не знаю…

Протекли четыре недели. Мы везём Сигурда и Сигню в Брандстан, где они пробудут, пока их будут татуировать и вводить в курс того, что решил Совет с законами нового йорда. Если новые йофуры будут удовлетворены, новый свод законов Самманланда вступит в силу, нет, станут переделывать. Но, если учесть, что законы двух йордов были вообще-то близки, это вряд ли произойдёт.

Законы очень простые: высшее слово — это слово конунга. Если с ним не согласна дроттнинг, вопрос выносят на Совет алаев, не принято решение — на Большой Совет с участием и бывших йофуров. Если и здесь не достигнуто единодушие, то созывают народ Самманланда. В шатре, куда входят по одному, два мешка. Каждый тайно, наедине сам с собой, кладёт свой камень согласия или несогласия в мешок из белой или черной ткани. Чёрный цвет — нет, белый — да. После мешки выносят. В каком больше камней, то решение и принимают, камни никто не считает, конечно, кучи оценивают на глаз.

Суд в Самманланде вершит конунг подобным же образом. Вообще всё построено так, что у йофуров равные права, если не сказать, что у дроттнинг всё же «последнее слово». Будет она им пользоваться или нет или, как Асбинская Тортрюд, всё передоверит мужу, мы не знаем.

Но вот они, наши юные йрфуры, ещё не посвящённые во власть.

Брандстан ликуя, приветствует молодую чету. Им дают для пира и отдыха один день, а завтра начнут наносить рисунок орлов на спины. Татуировки огромные, это занимает время, причиняет боль, поэтому это делается несколько дней. Тоже своеобразный этап посвящения в конунги. И несколько недель на изучение нового свода законов, над которым корпел Совет все четыре недели, пока они пили мёд на озере Луны.

Лодинн пришла ко мне незваной с бледным растерянным лицом. Я разозлилась, сразу поняв, что случилось что-то из ряда вон выходящее. Так и есть:

— Ваша невестка беременна, — сказала Лодинн, трясясь от страха перед моим гневом. И правильно, я едва не вцепилась ей в волосы. Я долго кричала и ругалась, пока она смиренно ждала, что мой гнев немного утихнет.

— Как это могло случиться, ты мне поклялась…

— Видимо нас предали и не сделали того, что должны были, не подмешивали в еду и питьё снадобье, — проговорила она, склонив повинно голову. — Или сила их любви такова, что обошла это…

— Что ты выдумываешь?! — вскричала я. — Какая там ещё сила любви! Ты уверена, что…

— Да, хиггборн. Я подсмотрела за ней в бане. Она сама не знает ещё, но у меня верный глаз, понесла, я думаю, в первую же ночь. Но ещё дня два-три и она будет знать, она ведь тоже гро.

Я смотрю на Лодинн:

— Прими меры.

— Может, оставим как есть, хиггборн? Ведь без веления Богов ни один человек…

— Значит, считай, что моими устами говорят норны. Не должна эта мерзавка, это отродье, привязать к себе моего сына детьми! Сделай надёжно.

Лодинн склонила голову:

— Да, хиггборн. Я добавлю яда в сажу для татуировки. Она скинет и никогда не забеременеет больше…

Я обрадовалась: ничего лучше и придумать нельзя. Я смягчилась к своей верной Лодинн и отпустила её.

Я поняла, что случилось сразу же. Я только не поняла почему. Не от боли же, что причинял мне татуировщик, не такая уж сильная то была боль. Но на третий день как начали наносить мне на спину орла, начались месячные, и по всему, по всем признакам, обнаружившимся при этом, я поняла, что была беременна.

Я не могла не сказать об этом Сигурду, тем более что он застал меня совершенно больной, при том, что всегда я эти дни переносила легко, не чувствуя недомоганий.

Сигурд сел рядом со мной на ложе.

— Тебе очень грустно? — спросил он, взяв мою холодную от болей руку.

Я не ответила, что тут спрашивать. Он тоже огорчился.

— Давай не будем долго грустить, милая? У нас будут ещё дети, ведь так? Мы женаты всего месяц и Боги уже благословили нас, а впереди целая жизнь…

Я заплакала, обнимая его. Он гладит мои волосы, я чувствую тепло его щеки. Милый, милый мой, прости, что потеряла твой дар, бесценный, самый лучший из всех возможных даров на свете…

Мне и грустно, и больно за неё, за нас обоих, но я знал, что не должен показывать, насколько я огорчён, иначе ей станет ещё горше.

Я пришёл с этим печальным известием к матери, она выслушала и вроде бы посочувствовала, но потом сказала неожиданно:

— А ты уверен, что она не лжёт, что не сама…

— Мама, как ты можешь, видела бы ты, как она плачет! — воскликнул я.

— О! женские слёзы! Учись не верить им, — с удивляющим меня спокойствием, продолжила Рангхильда. — И потом, Сигурд, она же гро. Ты вообще уверен, что ребёнок был от тебя, и она не избавилась от чьего-то ублюдка? Женщины на всё способны.

Мне показалось, меня ударили поддых. Как ты, мама, можешь даже думать о таком, не то, что говорить?!

— Не она хотела за меня, я мечтал жениться на ней! — напомнил я. — Ей незачем было завлекать меня. Или ты забыла, мама, что мы три с половиной года ждали согласия? — возмутился я.

Мать сделала вид, что соглашается со мной, лишь пожала плечами.

— Если ты так думаешь о ней, почему так хотела женить меня на ней? — спросил я, глядя на то, как она качает своей красивой головой, усмехаясь. Её глаза сейчас как мартовский лед, серые, непрозрачные.

— Я женила тебя на Сонборге, а не на ней. Будь она хоть чёрт морской, я и тогда хотела бы вас поженить. Но то, как ты будешь с ней жить, это твоё, конечно дело…

— Именно так, мама, — хмурясь, отрезал я.

Мне неприятен этот разговор. Больше того, я понял, что в будущем не стану обсуждать с матерью Сигню и то, что происходит у нас.

Я думал, почему она так говорит, почему так относится к моей жене? Что это, обычное соперничество невестки и свекрови?

Или она по обыкновению знает больше, чем говорит?.. Эта мысль так напугала меня, что заныло в груди…

Нет, это ерунда, нет ничего такого, чего бы я не понял, не почувствовал в Сигню, тем более лжи.

А я была довольна произведённым эффектом. Сейчас он злиться, но семена сомнения я заронила в его душу. Когда они прорастут, когда дадут плоды, я сумею воспользоваться ими.

Пока пускай упивается своей влюблённостью в эту девчонку. Но верить ей начнёт с оглядкой. И чем дальше, тем больше. И я буду подтачивать его веру.

И ещё. Её обожает весь Сонборг, отлично, ревность к власти не меньше, чем ревность к другому мужчине способна разрушить самую нежную страсть. Чем успешнее ты будешь, как правительница, Сигню, чем сильнее, тем меньше будет твоё воздействие на мужа, если тебе не достанет твоего хвалёного ума уступить мужу главенство во власти и принятии решений. А достанет, я найду и повод для настоящей мужской ревности, претенденты на твою любовь, думаю, найдутся, Свана Сигню. Чем ты привлекательнее, тем сильнее доказательства твоей вины.

Я лежала на ложе в чужом доме, чужие стены смотрели на меня. Даже простыни и покрывала здесь вытканы и вышиты не так, как у нас в Сонборге. Чужие люди окружали меня, здесь не было ни Хубавы, ни Ганны, ни Агнеты, ни хотя бы Бояна, кому я могла бы выплакать моё горе. Все были чужими, только Сигурд… Но куда он ушёл? Или я страсть, влюблённость принимаю за близость? Но что тогда близость, если не любовь, не то, что между нами? Сигурд, где же ты…

— Проснулась… — он вошёл. Тихонько открыв дверь. — Ты задремала, я не хотел разбудить тебя, — он улыбается, садится на ложе.

Как хорошо… Милый, как хорошо, что ты вернулся.

— Не оставляй меня больше одну, милый, никогда, — прошептала я, приникая к нему.

Он мягко обнял меня, целуя мои волосы, я чувствую его дыхание, я слышу его сердце, вот оно, рядом с моим…

Она обнимает меня, вся прижавшись ко мне. Я чувствую, как она дышит, как бьётся на шее её пульс, я чувствую её тепло, её всю. Даже одиночество, обступившее её без меня в этом чужом для неё тереме. И она лжёт? Как ты можешь, мама?!..

В эти минуты, тихо обнимая друг друга, слушая, и слыша дыхание, и сердца друг друга, мы оба ощущаем себя единым и неразделяемым больше существом.

Мы стали теперь совсем другими людьми, не теми, кем мы были ещё месяц назад. Раньше, она и я, были двумя, теперь мы — одно. И мы чувствуем друг друга. Мы почувствуем всё, что происходит в наших сердцах без слов…

… Мы все шестеро, с молодыми йофурами были в Брандстане, а Агнета осталась в Сонборге. За неделю или чуть больше до нашего отъезда, она вдруг пришла ко мне в горницу. Это было начало ночи, я ещё не спал…

Я не раздумывал, почему она пришла. Но это выбор в мою пользу, значит, она предпочитает меня Рауду, значит, я счастливец и победитель в нашем с ним соперничестве. Я не только будущий воевода конунга, но и в любовном споре победитель.

Только одно удручало меня немного, Агнета была неизменно грустна со мной, молчалива и никогда не оставалась надолго, убегая к себе. Но это я мог понять — не хотела, чтобы кто-нибудь узнал о нашей связи до возвращения йофуров, которые должны будут поженить нас. И здесь, в родном для меня Брандстане, я впервые скучал, я скучал без моей милой…

…За пару дней до отъезда ночью ко мне постучала Агнета. Я открыл, и она неожиданно бросилась мне на шею. Ошарашенный, я обнял её, чуть-чуть отстраняя:

— Ты что? Что-то случилось? Тебя кто-то обидел? Гуннар?! — я готов был броситься к нему, если он обидчик, и тут же изрубить в куски. Ведь только сегодня утром я сказал матери, что хотел бы жениться на Агнете.

Но линьялен Сольвейг чуть не задохнулась от возмущения:

— Ты, потомок Торбрандов, и ублюдочная дочь служанки?! — её глаза заблестели гневом, губы скривились чуть ли не с отвращением. Ты ума лишился? Или глупостей каких натворил с ней, пока мать занята целые дни?!

— Я не мальчик, мама, чтобы ты отчитывала меня, — вспыхнул я. — И Агнета не дочь служанки, а наперсница дроттнинг.

— Дроттнинг ещё нет, даже Самманланда ещё нет, ещё я правлю Сонборгом и как линьялен Сонборга, я запрещаю тебе даже думать об этом. Вот будет у вас дроттнинг, её и проси благословить твой брак.

Другого ответа я и не ожидал от моей матери, но сказать ей о своих намерениях должен был. И вот, когда у меня появились такие намерения, Агнета вдруг ночью явилась ко мне и будто не в себе.

Когда я понял, зачем она пришла, я обнял её, но без малейшего намерения воспользоваться овладевшей ею слабостью, зачем же я буду раньше времени портить девушку, которую намереваюсь взять в жёны. Я отвёл Агнету на женскую половину в её горницу, поцеловал в щёки у дверей:

— Не думай, что я пренебрегаю тобой, Агнета, я только хочу, чтобы всё было правильно, — сказал я как можно ласковее. Если это моя будущая жена, я должен научиться быть великодушным с ней. Но обнимать Агнету мне очень понравилось, и щёки её пахли тёплым молоком с мёдом…

Об этом я и вспоминал все дни, что мы были в Брандстане. И думал, а не потупил ли я как последний болван, что не воспользовался её неожиданной смелостью, что отпустил, даже не поцеловал…

Мы видели наших молодых йофуров во время вечерних трапез, все дни они проводили после окончания татуирования за изучением вновь сведённых законов нового йорда.

Но вот всё заканчивается, и поезд собирается в Сонборг для окончательной передачи власти, уже перед всем теперь Самманландом. Для коронования и начала новой жизни. У всех нас начнётся новая жизнь. Полагаю, каждый, кто ехал в этом поезде, состоящем из множества повозок и верховых, думал так.

И я размышляла, впервые, будто мучась совестью за то, что совершила очередное, какое уже на моём счету злодейство — убила своего не рождённого внука. Убивать чужих детей казалось легче, а тут и ребёнок-то едва только завязался в теле матери, мало ли происходит выкидышей…

И всё же это был мой внук, моя кровь, кровь моего сына. Я была уверена, что поступила правильно и, случись решать вновь, я поступила бы так же. Но всё же так тошно ещё никогда не бывало на душе, будто переполнилась чаша преступлений… Будто теперь удача должна будет отвернуться от меня. Но нет, нет, я уверенно иду по давно избранному пути и если Боги не остановили меня до сих пор, значит я их орудие.

Глава 10. Первые шаги

Вся площадь Сонборга заполнена людьми, всем хотелось видеть, как два йорда станут одним, как юные йофуры наденут короны. Пасмурно, но тепло, снег растаял и нового уже не ждали.

Для церемонии выстроен открытый помост, застеленный сейчас коврами. Сольвейг и Бьорнхард, Рангхильда и Ингвар в нарядных одеждах, расшитых золотыми и серебряными нитями, линьялен в коронах поднимаются на помост. Молодые алаи встали вдоль по обе стороны возле помоста. Эрик Фроде выходит и становится между ещё действующими в эту минуту йофурами, держа в руках большое серебряное блюдо. Оно пусто.

Звучат трубы со всех сторон и большие барабаны. Линьялен Рангхильда, особенно красивая в этот момент, кажущаяся совсем молодой, выходит вперёд и, подняв руки в блеснувших браслетах, говорит громко, так, что притихшая площадь слышит каждое слово:

— Слушай, Брандстан и Сонборг! Я — линьялен Рангхильда Брандстанская своей рукой снимаю с себя корону брандстанских конунгов! — она снимает корону со своей головы и кладёт на поднос к Фроде.

Сольвейг тоже выходит вперёд.

— Слушай и смотри, Сонборг и Брандстан! Я — линьялен Сольвейг, из рода Торбрандов, снимаю с себя корону конунгов Сонборга!

На площади так тихо, что слышно звякание металла по металлу, когда Сольвейг кладёт свою корону на поднос.

Гудят в воздухе трубы. Эрик Фроде под их гул провозглашает:

— Смотри, Сонборг! Смотри, Брандстан! Грядёт новый конунг!

Сигурд в белой рубашке без меча на поясе идёт к помосту через площадь. За ним на помост поднимаются трое его алаев.

— Конунг Объединённых Земель Самманланда Кай Сигурд! — разносится над площадью.

Слуга несёт поднос с новой большой короной, отлитой из серебра и золота со смарагдами и лалами по серебряному ободу, лучи-острия в виде пик — золотые.

Корона тяжело, но ловко ложится на мою голову.

Едва корона опускается на меня, площадь взрывается ликующими криками. Люди выкрикивают моё имя, выкрикивая: «Слава конунгу!» Повторяя и повторяя. Кажется, это кричит всё, даже небо…

Под эти крики на площади появляется Сигню, как и я в одной рубашке, тоже с золотым поясом, но без ножа или кинжала. Простоволосая, как и моя мать, и Сольвейг. Но, её волосы, мягкими волнами ниспадая по спине, золотятся на выглянувшем солнце.

Люди, увидевшие Сигню, радостно приветствуют её: «Свана Сигню! Слава Свана Сигню!» Едва ли не громче и радостнее, чем меня.

Сигню смотрит только на меня, улыбаясь. Она прекрасна так, что само солнце вышло из-за облаков взглянуть на неё. Я счастлив, смотреть, как она идёт ко мне, моя дроттнинг, и я не могу не улыбаться. Сигню поднимается на помост и толпа умолкает.

Я беру вторую корону с подноса: два металла, Сонборг и Брандстан, лалы — Солнце, смарагды — леса и травы и море, входящее в наши фьорды, омывающее наши берега.

— Дроттнинг Объединённых Земель Самманланда Свана Сигню!

Я опускаю корону на её голову. Я подаю ей руки, она вкладывает в них свои, так же, как когда мы женились на этой же площади. Несколько мгновений мы смотрим друг на друга, и видим только друг друга.

Но надо повернуться к людям. И мы поворачиваемся, подняв наши, соединённые навеки руки и толпа радостно приветствует нас, выкрикивая наши имена, «Конунг!», «Дроттнинг!» и «Самманланд!». Теперь так называется наш йорд. Новый йорд Свеи.

Гагар несёт меч в ножнах, передаёт его Гуннару. Этот меч специально выкован для меня: огромный, с богато украшенными навершием и ножнами.

Гуннар, избранный мной воевода, становится на одно колено и с поклоном протягивает меч мне. Я беру его и, вынув из ножен, поднимаю над головой:

— Смотри, Самманланд! Конунг преумножит и защитит твои богатства!

Снова взрывается криком и уже не умолкает восторгом толпа. Снова трубы, но уже не призывающие к вниманию, а ликующие, поддерживающие ликование толпы.

Я смотрю на моего мужа, моего конунга, как я могла сомневаться когда-то в нём? Он прекрасен, он силён телом, силён умом и духом. Никогда в Свее ещё не было такого конунга. Пока это знаю только я, остальные могут только предполагать, глядя на него. А я это уже ЗНАЮ. Я горда и счастлива своей любовью. Какое это счастье — полюбить того, кто достойнее и лучше всех на свете! Какое это счастье — быть любимой им!

В воздух летят шапки, сопровождаемые радостными криками людей. Все кричат, размахивая руками над головами, никто не молчит. Разбрасывают горсти монет. И мы, и прежние йофуры, и алаи. Из окон терема, будто серебряный дождь, звеня, сыплются монеты на радующихся жителей Самманланда.

Выносят столы, лавки, угощение будет для всех. Выкатывают бочки с вином, пивом, медами, брагой.

И с сегодняшнего пира мы не уйдём уже так скоро, как в день свадьбы…

…Вот Сигурд и стал конунгом, стал тем, для чего родился. А я родился всего лишь, чтобы быть одним из его алаев. И не первым. Гуннар подал ему меч, Гуннар будет воеводой…

Я посмотрел на Торварда. Он улыбался, счастливой улыбкой, как и все, чёртов идиот! Я завидую даже ему, Торварду, тому, что он не завидует Сигурду. Ни его короне, ни его жене.

Гуннар пока счастлив и своим возвышением и тем, что получил, как он думает, Агнету. Ничего, твоё разочарование будет куда сильнее сегодняшнего твоего счастья, злорадно думал я, глядя на своего удачливого товарища.

С Агнетой мы встречались этой ночью, она была немного смущена и. кажется, хотела что-то сказать мне, но так и решилась. Но сейчас я не думал о ней.

Я смотрел на Сигню, которая сидела так близко и так далеко от меня. Она рядом с Сигурдом, увенчанная короной так легко и ловко сидящей на её голове, на этих волосах. Сказочные волосы, они так блестят, так струятся… Её волосы, коснуться бы их… как касается Сигурд.

Как он касается её каждый день, каждую ночь.

Вчера, после окончательного перед коронацией Совета, они вдвоём задержались в парадном зале и, сквозь неплотно закрывшуюся дверь, я видел, как они обнялись… Он и она. Сколько ещё она будет любить его? Быть может, попытаться вызвать в ней ревность и недоверие к нему и этим убить её чувства?

Какая она?… Я совсем не знаю. А я должен узнать, чтобы получить её. Приблизиться к ней. Надо жениться на Агнете для начала, и я сразу войду в ближний круг. Почти семейный.

А может с ней надо проще, как я поступил с Агнетой? Неужели Сигурд любовник искуснее меня? Быть этого не может. Ну, а значит, я свалю Сигурда, все женщины одинаковы…

С первых же дней Сигурд приступил к тому, о чём он говорил, когда мы были ещё на озере Луны. Он занялся войском. Собственно говоря, он начал это пока мы ещё были в Брандстане: отобрал лучших ратников и начал тренировки с ними.

А ещё послал людей выбрать места, подходящие для фортов и начать их строительство. Что и было начато тоже ещё до нашего настоящего вступления на трон. Сигурд не хотел медлить. Приняв решение, он торопился воплотить его в жизнь.

Я же занялась тем, что давно хотела: обустройством лекарни и Детского двора. Дело спорилось. И виделись мы теперь с Сигурдом только утром во время завтрака и вечером. И конечно ночи были наши. Только ночи и были наши…

Вообще в теремах конунгов не было принято, чтобы у йофуров была общая спальня. Каждый ночевал на своей половине, супруг навещал жену, когда была у него в том нужда. Но Сигурд сразу, ещё в Брандстане настоял на общей спальне. Там, в чужом для меня доме, я была особенно благодарна ему за это нарушение правил и обычаев.

По приезду в Сонборг ему определили спальню, которую раньше занимал Бьорнхард, который теперь вместе с Сольвейг переехал из терема в большой дом недалеко от терема, я же осталась в своей. Но ночевали мы только вместе. Сигурд никогда не уходил в свою спальню. Так продолжалось до одной памятной ночи, после которой в Свее был введён ещё один, новый закон.

Было уже очень поздно, весь терем укладывался, даже челядные не сновали уже по коридорам. В дверь моей спальни постучали. Я ещё не успела начать раздеваться, а Сигурд уже голый по пояс умывался над широкой лоханью, разбрызгивая воду.

Сигурд разогнулся, вытираясь и глядя на дверь. Я открыла, спальня моя, стало быть, пришли ко мне. Это оказалась Хубава.

— Что случилось?! — спросил Сигурд, опережая меня.

Я же видела необычную бледность и лихорадку в глазах всегда спокойной Хубавы, умеющей владеть собой.

— Простите, конунг, прости, дроттнинг, дело такое… Словом, очень нужно, чтобы Сигню пошла сейчас со мной.

Я обернулась на Сигурда, набросила платок на плечи, и вышла за Хубавой. Я понимала, что только крайняя нужда могла заставить её прийти.

— Ужасно, Сигню, катастрофа! — пугающим шёпотом говорит Хубава.

— Что ты кудахчешь?! — рассердилась я.

— Агнета тяжела. Больше того, задумала преступление!

Меня будто в грудь толкнули. Агнета…

Кто же… Неужели Рауд всё же воспользовался её любовью к себе, а теперь н е хочет жениться… И Агнета… Боги, как же так, как она могла решиться?!

Это страшное преступление и страшно карается. Женщина, будучи не замужем, оказалась беременна, имела право, родив, отдать ребёнка, которого она не могла или не хотела растить сама, в терем конунга, где он вырастал себе среди челядных, всегда сытый и обогретый, а иногда становился воспитанником конунга или дротттнинг, а то и ближним товарищем, выросшего с ним вместе, наследника. Из таких был, между прочим, Гагар.

Но изгнание плода, убийство не рождённого ребёнка наказывали строго — такая женщина становилась публичной, доступной любому за плату. И работала не на себя, а на казну. Ей давался кров и хлеб. Если же она беременела снова, то имела право оставить ребёнка жить с собой. Тогда ей возвращали её права, отпускали из шлюх, и она могла заново построить свою жизнь, уже как мать. А могла продолжить оставаться той, кем ей могло понравиться, опять же, отдав ребёнка в терем.

В Свее малолюдно, много детей умирают, так и не успев никогда повзрослеть, иногда в семье из пятнадцати родившихся детей оставался один-двое, а то и никого, поэтому так строго наказывали за аборты.

И теперь моя Агнета, моя милая маленькая Агнета впала в такое отчаяние, что едва не навлекла на себя такую страшную кару. Кстати, гро за пособничество в абортах могли и казнить. В самом мягком случае: ослепить и изгнать навеки.

— Кто он?! — спросила я, пока мы шли по коридорам к комнате Хубавы.

— Не знаю, она молчит, — поспешая за мной, бормочет Хубава, тряся полным телом.

— Молчит… — рассердилась я. — Как же вы проглядели, как позволили?! Куда смотрели вместе с Ганной?

— Но, Лебедица, не углядишь… Да и такое время было, зима, болели много, мы с Ганной и по всему Сонборгу и по хуторам и по деревням мотались…

— Вот, давно говорю тебе, помощников набирать надо, новых лекарей учить! — досадливо ответила я.

Едва Агнета увидела меня, как бросилась к моим ногам, обливаясь слезами.

— Прости, Свана! — рыдает она, кривя рот, — прости, дроттнинг!

— Да ты что, Агнета?! Какая я тебе дроттнинг сейчас? — я встряхнула её за плечи, намереваясь этим остановить рыдания.

Агнета зарыдала в голос, и я поняла, что надо дать ей выплакаться, а потом уж расскажет всё сама…

Жалость заполнила моё сердце. Если она, моя Агнета, дошла до такого, что должно было произойти с ней, что она переступила через всё, чем мы дорожили и почитали с детства?

Я обняла её, и мы сели на Хубавину кровать с твёрдым тюфяком. Агнетины слёзы мочили мне плечо, горячее её лицо опухло, она плакала долго, пока, наконец, не начала умолкать…

К себе я вернулась под утро, вся во власти сомнений, размышлений. Это дело решить должна я сама, нельзя посвящать Сигурда.

Только самой. Поговорить с мужчинами, потом уже и конунгу можно будет рассказать, если они станут упорствовать… Кто мог подумать, что первым серьёзным делом моим как дроттнинг будет вот это, так близко касающееся меня самой…

А пока я тихонько вошла в спальню, чтобы не разбудить Сигурда. Но он и не думал спать. Подскочил на ложе, едва я вошла. В свете масляных ламп его кожа золотилась, но лицо было бледно, тени легли под скулы и в глазницы, таким я ещё не видела его…

Сказать, что я злился, это ничего не сказать. Вначале я думал, что Сигню поговорит с Хубавой и вот-вот вернётся, не давал себе спать, чтобы не пропустить её возвращения. Но час шёл за часом, водные часы — клепсидра, на столике у Сигню лгать не умели.

Чем дольше я её ждал, тем меньше становилось желание спать. У нас так мало было времени побыть вместе, и она пожертвовала им, чтобы… Мне было уже неважно ради чего, важно, что её не было рядом со мной.

От желания даже днём порой мне хотелось всё бросить и побежать к ней, обнять её, почувствовать в своих руках… Как мне не хватало времени в сутках! С какой тоской я вспоминал озеро Луны и нашу свободу там…

К её возвращению во мне родилось несколько решений относительно устройства нашей внутренней теремной жизни. А ещё понимание, что моя жена независима и свободна настолько, что, прислушиваясь ко мне и соблюдая законы, она, тем не менее, всегда будет поступать, как сочтёт верным для себя. И ничего не поделаешь с этим — дочь конунга. Её воспитали такой, такой она и стала.

А может быть, в этом была её природа? Не знаю. Да это и неважно, я за это тоже люблю её. С той встречи, когда она гордо пренебрегла мной…

И вот она вернулась.

— Расскажешь? — спросил я.

— После, не теперь. Пока нечего сказать.

Он смотрит, не строго, как я решила вначале, нет, он разглядывает меня, силясь понять, что могло меня удержать вдали от его объятий целую ночь. Не надо сейчас размышлять, мой любимый, я не могу открыть тебе позор моей Агнеты.

Она сбросила платок, платье, подошла к ложу.

— Прости меня? — проговорила тихо. Всё понимает, всё почувствовала без слов…

А наутро конунгом было приказано устроить для него и дроттнинг спальню отдельно от других помещений терема. Он сам прошёл по всему терему и нашёл самую большую горницу с окнами, обращёнными на восток. Здесь приказал поставить самое большое ложе, какое смогут сделать за пару дней.

Но главное — запрет входить в эту спальню для всех, если конунг и дроттнинг там вдвоём.

— Только если пожар или война! — заключил он.

— Но, Сигурд, бывают обстоятельства… — начал Эрик Фроде, присутствовавший на Совете, когда было объявлено это распоряжение.

— Только пожар или война! Никакие иные обстоятельства не позволяют никому приближаться к нашим покоям ни ночью, ни днём! — не терпящим возражений тоном сказал Сигурд, не удостоив Фроде даже взглядом.

Сигню сидит через стол напротив него во время заседания Совета, так решил Сигурд и я думаю это для того, чтобы в любой момент видеть её и по её лицу читать, одобряет или нет она его решения. Я посмотрел на неё. В уголках рта её появилась и спряталась весёлая усмешка. Её радует эта мальчишеская горячность Сигурда. Ей всё нравится в нём? Даже этот бесстыдный новый закон. Или она бесстыдная тоже…

Однако я не успел додумать, потому что после окончания Совета, совмещённого с завтраком, дроттнинг явилась в горницу, которую мы делили с Торвардом и Исольфом.

— Мне надо поговорить с тобой наедине, Асгейр Берси. Торвард, ты можешь идти. Сигурд и воевода уже ждут тебя на дворе.

Я так удивился этому её появлению, тому, что так неожиданно и так близко вижу её, что не сразу даже осознал, что она пришла к Берси.

Я бегу по коридору, на ходу цепляя меч, который не успел повесить перед её приходом и, спотыкаясь и не чувствуя ног, вообще ничего не чувствуя, кроме невыносимого стыда за свою глупую неловкость, выбегаю на двор.

Я всегда буду так обмирать при ней? Как же тогда я буду ей служить? Боги, шапку-то позабыл! Ещё никогда я не был так растерян и взволнован.

Но товарищи уже ждут меня. Ежедневные наши тренировки и учения, собирающие почти не существовавшее в Сонборге войско, в хорошо организованную рать проходят каждый день с самого утра и до вечера. Неделя за неделей, и рать пополняется, собирается, формируясь постепенно в то, что называют армией…

— Околеешь без шапки-то, — хмурится Гуннар. Он сделал знак ратнику, чтобы тот отдал мне шапку, — ты иди в тепло, останешься сегодня. Торвард, не забудь вернуть ему шапку.

…Я так удивился и обрадовался её приходу, что онемел в первое мгновение. Мы остаёмся наедине. Наедине! Я едва не задыхаюсь от волнения.

Она садится на табурет, обтянутый кожей, спокойная и какая-то маленькая и хрупкая вблизи, хотя ростом она почти с меня. Одета в простое платье, из украшений только вышивка, рубашка из тонкого белёного льна видна у горла и выглядывает чуть-чуть из-под юбки. Маленькие мягкие башмачки. Я вижу её лодыжку в белом чулке, когда она чуть качнув юбкой села на табурет.

— Познакомимся, Берси? — сказала она, устроив спину, сложила пальцы.

Познакомиться со мной… Броситься ей в ноги, уткнуться лицом в колени, забраться руками под это платье… Нечего и думать, так поступить. Когда она вот так открыто и прямо смотрит в моё лицо. Как я подумать мог, что она как все другие женщины? Она дроттнинг и пришла к алаю.

— Кто твои родители, Асгейр?

— Ро…родители?.. — у меня пересохло горло. Кто мои родители… — Мой отец был алаем Линьялен Рангхильды, а мать — кормилица Сигурда.

— Так ты молочной брат конунга. Это честь. Ты выше других алаев, Асгейр. Но почему тогда вы не слишком близки с Сигурдом?

— Сигурд ни с кем не сближается слишком.

Она чуть приподнимает брови. И правда, как с ней Сигурд ни с кем не был близок, я никогда ещё не видел, чтобы кто-то, тем более Сигурд понимал кого-то без слов, будто читая мысли. А у них так. Так могут только те, кто близок.

Сигурд всегда был одиночкой, над нами, даже когда мы были детьми. Он читал больше всех. Занимался больше всех, вечно думал о чём-то, даже записывал, планируя и размышляя, над чем мы и вообразить не могли. Он был конунгом всегда и во всём. Поэтому я всегда завидовал ему. Стало быть, просто не было человека, с которым он мог сблизиться. Он ждал её?…

И она, как и он над всеми нами. Вот и сейчас, сказала «познакомимся», а я чувствую, что она знает обо мне больше, чем я сам. И во мне.

Наклонилась вперёд, опирая подбородок на плотно скрещенные пальцы. Смотрит немного из-под ресниц.

— Чего ты хочешь, Берси? — тихо, тише, чем до этого спрашивает она.

Кровь отхлынула от моих щёк.

— Я…

— Зачем ты обольстил Агнетту? Разве ты её любишь?

— Да! — выпалил я. Почему бы и нет? Почему не сказать так?

— Тогда почему по-честному не попросил её руки, а тайно завладел ею?

Но тут я нашёлся:

— Вы с Сигурдом тогда… Вас не было. Всё произошло так быстро, мы влюбились…

— Может быть, — она перебила меня. — Как ты думаешь, Асгейр Берси, Агнета любит тебя?

— Я думаю, что да.

Она отодвинулась снова. Интересно, если бы я был Сигурдом, я бы понял, о чём она думает сейчас?

— Тогда объясни мне, ты любишь Агнету, она тебя любит, вы не успели ещё обо всём сказать йофурам и пожениться, это я могу понять, — сказала Сигню, не глядя на меня. — Но почему она была с Гуннаром? — вот тут она прямо и испытующе смотрит в моё лицо.

Знает всё? Как я оправил Агнету к Гуннару, чтобы ему было больнее потом потерять её, и чтобы над Агнетой самой закрепить свою власть. Но почему она спрашивает только о Гуннаре? Почему ничего не говорит о Хьяльмаре Рауде. Или Агнета скрыла от неё его участие? Ведь он двоюродный брат дроттнинг.

— Откуда вы знаете, Свана Сигню?

Она отвечает, пристально глядя мне в глаза:

— Агнета беременна. Вас двое: ты и Гуннар. Одна Агнета, один ребёнок. Что делать?

Ах вот что! Наконец-то я понял, почему же всё открылось, почему дроттнинг занимается этим… Агнета… Вита Фор… ну, что же… и хорошо.

Да хорошо! Тем надёжнее будет наш с Агнетой союз. Мне нужна Агнета, чтобы стать ближе к дроттнинг. А если у нас ещё и ребёнок будет! Да ещё раньше, чем у них с Сигурдом, разве она не станет ближе общаться с подругой? Женщины любят детей. Я хочу тебя, Сигню и всё помогает мне в том, чтобы…

— Когда можно жениться на Агнете? — радостно спросил я.

— А если ребёнок Гуннара? — Сигню внимательно смотрит на меня. Хочет понять, искренен я или нет.

— Мне не важно. Агнета ошиблась с Гуннаром, но я её люблю. И если даже среди десятка наших с ней детей один будет моего товарища, разве это помешает нашему счастью?! — неужели она не оценит, какой я великодушный, какой красивый. Разглядывай же меня, Свана Сигню, ещё ни одна женщина не осталась равнодушна ко мне…

Она встаёт, собираясь уходить. Посмотрела уже с порога:

— Агнета станет решать. А ты одевайся и догоняй товарищей. Но никому ни звука о нашем разговоре. Не вздумай ославить Агнету, — сказала тихо и просто, но взглянула страшно… Но я и не думал болтать, для чего мне позорить будущую жену?

Я была очень зла. И на этого проходимца-соблазнителя и особенно на Агнету. Ну как ты смотрела, как польстилась на него?..

Но жениться всё же не отказывается. Может не такой уж дурной человек? Запутался просто сам в себе. Смазливый слишком, вот женщины и избаловали, вообразил, что можно всё. Ума бы побольше, по-другому бы жил. Но… может сердце хотя бы есть? Всё же он не показался мне злым и коварным, несмотря на то, что я поначалу хуже думала о нём.

Глава 11. Гуннар

Я смотрю на Гуннара, он совсем, конечно, не такой, как Берси. Уверенно и не смущаясь, смотрит мне в глаза, никакой игры, никакого двойного дна. Только, когда я сказала, что хочу поговорить об Агнете, он взволновался и покраснел.

— Я хотел просить вас, дроттнинг, и Сигурда позволить мне жениться на Агнете! — выпалил он.

— Агнета беременна, — сказала я.

— Тем более, тогда стоит поспешить!

— Погоди, Гуннар. Есть ещё один человек, который любит Агнету и хочет жениться на ней. — Асгейр Берси.

— Берси?! — удивился Гуннар, а потом добавил: — Никого он не любит, кроме себя!

— Может и так, но мы этого не знаем. Выбирать ей.

Я смотрю на дроттнинг и, вдруг до меня доходит смысл сказанных ею слов. Выходит так, что Агнета не знает, от кого она беременна. Вот что… Вот почему Агнета стала избегать меня… Значит Берси пытается перебежать мне дорогу. Всегда мерзавцем был. С самого детства только всё портил! И главное просто так, просто назло. Любит он Агнету, да этого быть не может!

А я-то уже картины радужные рисовал, как мы с Агнетой будем жить. Вот как Сигурд и Сигню…

Но как эта прекрасная дроттнинг может верить, что Берси влюблён в Агнету. Она так умна, Сигурд советуется с ней, как ни с кем из нас. И она при этом верит Берси?

— Дроттнинг, не отдавайте Агнету за Берси. Я согласен признать ребёнка. Я ещё не разобрался, почему так произошло, что Агнета связалась с Берси… Но он, знаете, такой, он имеет поход к женщинам. Он соблазнил её…

— Выходит, ты прощаешь Агнету? — говорит Сигню, огромными синими глазами внимательно глядя на меня. — И не станешь вспоминать ей её измену? И ребёнка обижать не будешь, признаешь своим?

— Конечно, Свана Сигню!

Да я всё простил бы Агнете, если бы она бросила Берси.

…Но он может и не отстать, может нарочно портить мне кровь. Зачем он соблазнил её? Только, чтобы мне насолить, для чего она ещё ему нужна…

— Выдайте Агнету за меня, — твёрдо говорит Гуннар.

Я смотрю на него и думаю, а мог бы Сигурд вот так простить?

Однажды мы говорили с ним о любви и ревности. После обсуждения того, как он планирует завоевать Свею, я спросила его:

— Ты любишь Свею больше меня?

Он улыбнулся светло и сказал:

— Свеи нет для меня без тебя. Так повелели Боги.

— Что может заставить тебя разлюбить меня?

— Ничто, — твердо отвечает он, — и никогда.

— Состарюсь, подурнею…

— А я не красоту твою люблю, — он серьёзно смотрит мне в глаза. — То есть я люблю твою красоту, твоя краса радует меня, но я влюбился не в это.

— Когда я была некрасивой девчонкой, ты не влюбился что-то.

— Как раз тогда и влюбился, — засмеялся он. — И ты не была некрасивой девчонкой, только я ещё не умел тогда видеть. Но ты предназначена мне судьбой. А я — тебе, — он улыбается.

А потом серьёзнеет глазами и спрашивает:

— А за что ты разлюбила бы меня?

— Такого нет, — говорю я.

— Это потому, что я так сказал, — усмехается он.

— Нет.

— А из-за другой женщины?

— Ты же сказал, что как меня ты никого не можешь любить, — говорю я. — Даже Свею. Тогда к чему я стану ревновать? К телу?

Сигурд засмеялся тогда…

Я не спрашивала его, разлюбил бы он меня из ревности. Смог бы простить то, что сейчас Гуннар прощает Агнете, хотя она и не просила ещё его прощения. Я вообще сомневаюсь, что она этого прощения хочет. Тут Гуннар прав, Берси имеет подход, он красив как эльф, и, конечно, Агнета выберет его.

Но это её судьба и её жизнь. Если так случилось, может быть, так должно было быть зачем-то? И эта боль, что предстоит испытать Гуннару, может и она для чего-то нужна? Чтобы этот огромный силач почувствовал, что у него есть сердце?

Дроттнинг Сигню поднялась и, подойдя, обняла меня. Вблизи она оказалась такой тонкой. Я не видел её так близко ещё. От неё исходит удивительный мягкий, очень свежий и немного сладкий аромат. И тёплый. И вся она тёплая. Вблизи её лицо завораживает, затягивает, словно омут. Оказывается, она не холодное совершенство, она живая…Волосы надо лбом на пробор, чуть выше справа, серьги качнулись, путаясь в тонких прядках на висках. Возле уха завиток спускается до самого плеча, ключицы видны в вырезе рубашки… Женщина. Не небожительница изо льда и камня как мне казалось. Подняла руку, коснулась ладонью моего лба и щеки. Глаза смотрят тепло, похожие на цветы незабудки, чуть улыбаются полные розовые губы…

— Ты очень хороший человек, Гуннар. Добрый. Большое сердце.

Когда она обняла меня на миг, прижавшись головой к моей шее, я почувствовал, какие мягкие у неё волосы. Совсем не такие как у Агнеты.

— Я рада, что ты алай Сигурда, что ты мой алай, — сказала она, отходя от меня.

— Что вы решите, Свана Сигню? — спрашиваю я.

— Разве это я решаю, Гуннар? Люди, даже конунги так мало могут. Мы все идём туда, куда велят норны.

Если она говорит, что может так мало, то, что остаётся мне? Я буду твоим преданным алаем, Свана Сигню.

Я пошла за советом к Эрику Фроде. Он не жил в тереме, его дом был на площади совсем рядом, почти пристройка к терему, даже часть его окон выходила на наш задний двор.

— Здравствуй, Эрик, — сказала я, входя, впущенная прислужницей.

Эрик ценит комфорт, вкусную пищу, красивые вещи, в отличие от аскета Дионисия, живущего в крохотной комнатке при библиотеке и неряхи Маркуса у которого вечно всё было разбросано, хотя старый римлянин в своём беспорядке всегда и всё находил безошибочно и быстро. Может быть то, что мне представлялось хаосом, для него было необходимым для того, чтобы чувствовать себя уверенно, ведь разобраться с его хаосом мог только он сам…

Здесь же, у Эрика царили ковры из заморских стран и тонко выделанных шкур, резная мебель, стеклянные сосуды, серебряная посуда. И сам Эрик брил лицо и лысоватую голову каждый день, отчего его светлобровая голова казалась похожей на яйцо.

Он обернулся, когда я вошла:

— Дроттнинг Сигню, приветствую! Как первые дни на троне?

— Так…

— Что такое? Поспешность Сигурда с походом на Норборн всё же удручает тебя? — спросил он. Он решил, что я пришла поговорить об объявленной сегодня утром в Совете подготовке к походу на Норборн. Но нет, это мы давно обсудили с Сигурдом. — Так отговори его. Женщины всё могут, если захотят.

Я села на высокий стул, мои ноги едва доставали до пола, зато сидя на нём, было очень удобно писать на наклонном столе, к которому он был придвинут. Я это знаю, потому что много раз сидела за этим столом, когда Эрик занимался со мной.

— Нет. Не о походе речь. Это дело решённое. Здесь решает Сигурд и если он чувствует, что идти надо этим летом, значит, поход будет этим летом, — сказала я.

Эрик прищурил нижние веки, глядя на меня:

— Это ты такая мудрая покорная жена или Сигурд может тебя убедить в чём угодно?

— У меня сейчас голова занята куда более насущной проблемой, чем предстоящий поход.

— Чем же? Лекарней твоей? — он усмехнулся, он считал блажью мои затеи с бесплатными лекарнями и Детским двором.

— Нет, лекарня почти готова, и Детский двор тоже, думаю через две-три недели малышей примет.

— И кто работать там согласился? — усмехнулся Эрик.

— Те, кто пожелал. Это почётно, Эрик, служить своему йорду и людям, люди это понимают. Мы выбрали самых достойных, — сказала я серьёзно наперекор его иронии. — Но я пришла поговорить о людях… Скажи, мой отец советовался с тобой, жениться ли ему на моей матери?

— Нет, — удивился немного Эрик. — Вот жениться ли на линьялен Рангхильде, да, советовался. А когда встретил твою мать, ничьи советы ему не были нужны. Что случилось, Сигню?

— Двое мужчин, одна женщина. И ещё деталь — она беременна.

Эрик сел напротив меня:

— Что не можешь заставить жениться?

— Напротив, оба хотят. Несмотря на её измену. К тому же, двойную.

Эрик поднялся со своего стула, подошёл к столу, накрытому заморским узорчатым ковром, взял изящный серебряный кувшин и налил тёмно-красного вина себе и мне в маленькие кубки.

— Женское вероломство может разбить сердце навеки.

— Твоё сердце так разбили?

— Нет, — усмехнулся Эрик, — у женщин не было такой возможности.

— Ты никого не любил? — я пригубила сладкого и терпкого душистого вина, оно будто вобрало в себя горячее солнце неведомой страны, запахи нездешних цветов и земли…

— Любил, — он опустил светлые ресницы. — И люблю. Она жива для меня.

— Она умерла? — я внимательно смотрю на него. — Это грустно.

— Вовсе нет. Куда грустнее было то, что она никогда не могла бы быть моей. Она любила другого. Но моё счастье в том, что моё чувство живо до сих пор, а ревность давно похоронена. И я счастлив, видеть, что дочь той кого я так любил, выросла куда более сильной и защищённой.

Я раскрыла рот от изумления. Я и подозревать не могла…

— Эрик…Почему ты никогда не говорил, что любил мою мать?

— Ты была мала. Теперь ты взрослая, можно и сказать. Но, — он поставил свой кубок на стол, снова посмотрел на меня с улыбкой, — оставим старое сердце и поговорим о молодых. В чём твоя дилемма, если никто не отказывается жениться?

Я смотрю на него. Я считала его старым. Сколько ему лет? Пятьдесят или пятьдесят два… Юным все кажутся стариками.

— Дилемма… Да в том дилемма, что девушка выберет не того, кого надо, а того, кто принесёт ей много горя.

Эрик засмеялся.

— Женщины всегда так выбирают.

— Не всегда.

— Ты себя имеешь в виду? Разве ты выбирала? Вы с Сигурдом шли и идёте по дороге судьбы. Вы ничего не выбираете, потому что вы не обычные люди, а те, кто вершит историю и судьбы целых стран. А девушку свою оставь. Позволь ей совершать её ошибки. Кто знает, может она сердцем чувствует лучше, чем ты соображаешь своей учёной головой.

Я молчу. Вообще-то именно на это я и надеюсь. Что Асгейр вовсе не такой мерзавец, каким кажется всем окружающим и даже себе самому…

Я встала, собираясь уходить.

— Спасибо, Эрик.

— Сигню, ты не беременна? — вдруг спросил Эрик. — Почему?

— Три месяца всего, — ответила я.

— Достаточно.

Я вздохнула. Не зря зовут его Фроде (Мудрый).

— Я была, — призналась я. — Но всё оборвалось сразу.

— Почему?

— Бывает… Что тут странного? — я посмотрела на него.

— Ничего не было бы странного, если бы три твоих брата, а за ними и мать не умерли бы по непонятным причинам, — строго сказал Эрик.

— Очень много людей умирают в расцвете молодости. А детей тем более.

— Сходи к шаману, Сигню, — вдруг серьёзно говорит Эрик.

— Что?! — удивилась я.

— Сходи. Заговор против твоей матери может работать и против тебя. Береги себя. Хубава знает, что произошло?

Я покачала головой, продолжая считать, что он во власти странной идеи, он, Фроде!

— Не бывает мелочей в жизни правителей. Я сам скажу Хубаве. А ты к шаману сходи.

Этот странный разговор нескоро вылетит из моей головы.

Агнета вышла замуж за Асгейра Берси и их отправили наслаждаться любовью и друг другом в тот же дом на озере Луны. Я уговорила Сигурда об этой чести для них, ведь ни у Берси, ни у Агнеты не было богатых родителей, которые им нашли бы место для медового месяца. И оба молодых супруга всё же ближайшие нам люди.

Гуннар запил после этой свадьбы. Он исправно с утра присоединялся к своему конунгу и исполнял всё, что положено воеводе, но интерес к жизни совсем потерял.

Каждый вечер он пил. С утра бледный, с красными от перепоя губами, он присоединялся к Сигурду и товарищам, а вечером всё повторялось. Надо поговорить с ним. Его не утешишь, конечно, но хотя бы он будет знать, что не покинут, что близкие у него есть. А кто ему ближе нас с Сигурдом.

Кстати, Сигурд как раз начал злиться на это ежедневное пьянство:

— Какой дисциплины я буду требовать от ратников, если воевода каждый вечер напивается?! Я поговорю с ним.

— Ничего не делай, — я испугалась, что жестким разговором он причинит ещё большую боль несчастному Гуннару. — Ему больно, незачем бичевать его ещё. Фроде говорит, что женское вероломство может разбить сердце навсегда.

— И как ты хочешь врачевать его?

— Я поговорю с ним. Я же дроттнинг, всё равно, что мать моим алаям. Так?

Сигурд усмехнулся:

— Ну, попробуй. Но если не подействует твоя мягкость, я поговорю с ним по-своему.

Да, я пил каждый вечер и каждое утро страдая от похмелья, клялся себе, что это в последний раз. Но наступал вечер, я оставался один. По вечерам свободный от дневных забот, не привыкший читать, например, как Торвард, пропадавший в библиотеке, или, тем более, как Сигурд, который без дела никогда не сидел, вечно в книгах, заметках, в размышлениях и планах, которые он теперь с успехом и воодушевлением воплощал в жизнь.

Я же не был ни созерцателем, ни творцом. Я был человек действия. И все дни я был счастлив, потому что как воевода был занят не меньше конунга. А вот вечером подступала пустота, заполненная тоской. И эту тоску я и топил во хмелю.

Я понимаю, что бесконечно Сигурд не будет это терпеть и если и не изгонит меня из алаев, то из воевод может… Но сам остановиться я не мог…

В один из вечеров дроттнинг неожиданно пришла ко мне. Ко времени её прихода я опустошил уже одну флягу вина и принялся за вторую. Я не был ещё окончательно пьян, но изрядно во хмелю.

— Ты горюешь, — сказала она, села на одну из лавок, стоящих вдоль стен моей горницы, небольшой, почти пустой. Лавки вдоль стен, стол с лавкой возле, да ложе, вот и вся обстановка. На полу ковер из медвежьей шкуры.

Всё же какой чудесный голос у нашей дроттнинг. Я поймал себя на том, что называю её про себя дроттнинг, избегая называть по имени и вообще вспоминать, что она женщина. Даже смотреть на неё. А она говорит между тем своим журчащим нежным голосом:

— Никакие слова, конечно, не утешат тебя. Может быть, только новая любовь исцелит разбитое сердце.

Она подошла ко мне, тронула меня за плечо, тёплая маленькая рука. У Агнеты прохладные, очень мягкие, будто ватные ладошки, кажется, что круглые пальчики гнуться во все стороны… А эта рука совсем другая: сухая и даже… твёрдая? Она берёт мою ладонь в свою. Твёрдая, верно. Твёрдая рука надёжного человека. Такой человек не обманет, не предаст.

— Знаешь… и моё сердце было разбито, когда я думала, что Сигурд никогда не сможет полюбить меня…

Я посмотрел на неё. Наконец поднял глаза и посмотрел в её лицо. Чудесная фея. Грёза наяву. Сон из лесов, лугов, со снежных гор, из плеска прибоя на морском берегу, журчания чистых ручьёв, из прозрачных вод озёр, утёсов и пронизанных светом и воздухом берёз… Сон северной страны. Сон и мечта.

Кто мог не полюбить её?..

Какие яркие, тёмно-синие глаза. Такую бездонную глубину я видел, только в ясном вечернем небе… Кожа светится, словно внутри неё зажжён огонь. Конечно, зажжён — это яркий очаг добра, жизни. Жизнь. Сама жизнь будто говорит со мной.

— Этого не могло быть, Сигню, — сказал я, глядя в её лицо, на эти розовые губы… — Тебя нельзя не полюбить. Ты — сама жизнь. Сама любовь.

Она улыбается, ресницы как крылья бабочки прикрывают глаза.

Я провела ладонью по его обритой голове, рано лысеющий, он брился наголо. Бедный раненый лев.

Я чувствую её руку на моём лице, её кожа, её запястье пахнет… цветочным мёдом? Сладким хмелем? Ни от чьей руки я не чувствовал такого мягкого тепла. Я целую её ладонь, повернув лицо. Что я делаю…

Я совсем потерял голову и потянул к её себе…

Сам не знаю, как и когда, мои ладони оказались на её талии. Как легко мои пальцы, потянув, развязали завязки у неё на груди, зарываясь в аромат её кожи лицом, в теплоту её тела между грудей, я тону в этом тепле… Я раздвинул ткань, обнажая её плечи и груди… Сигню… Красота, Боги, запредельная прелесть…

— Сигню… — шепчу я, я не в себе…

— Гуннар, что ты… Ну… полно… — я пытаюсь остановить его внезапный порыв. Но его руки скользнули под рубашку. Мужчины хорошо знают, как устроены женщины, как мы слабы…

Сигню… Мёд, цветы, свежий ветер, прозрачная вода… Сигню… Живое, бьющееся сердце под тонкой кожей, так близко… Я целую её грудь, там, где я чувствую биение сердца… Неужели мне позволено целовать тебя… Твои губы, твой рот…

Я выскальзываю, извиваясь, стараясь не раззадорить его своим сопротивлением. Боги, как я могла допустить до этого?! Он удерживал было меня, но выпустил, почувствовав всё верно. Он опустил голову на мою грудь, уже не пытаясь ласкать и целовать меня.

— Прости, меня, Сигню, — шепчу я больше сердцем, чем голосом, не в силах отпустить её.

— Тише, тише, — она гладит мою голову и опавшие плечи, успокаивая меня, а я почти физической болью чувствую, как сложно мне оторваться от неё. Выпустить из своих рук.

Я выпущу… не бойся, Сигню, я не обижу тебя… Ещё только миг…

Она стискивает на груди, распахнутое мной платье, поднимаясь.

Не злится на меня?

— Всё пройдёт, Гуннар, — я вижу, как она подходит к двери.

— Прости меня, Сигню…

— Не надо, Гуннар, это вино. И горе. Это не совсем ты. Ты ложись. И не пей больше. Обещай мне.

Я смотрю на неё… Она исчезает из моей горницы.

Но не из моей горящей головы. Горят мой живот и бёдра. Мои руки. Мой рот. Пылают мои чресла. Я лёг навзничь на ложе. Закрыв глаза, я вижу её. ЕЁ. Сигню: она прижимает тонкие руки к груди, пытаясь прикрыться, бледная с побелевшими губами, тёмными глазами, волосами, расплескавшимися по жесткой звериной шкуре…

Я пьян, как никогда ещё пьян не был. Вино давно улетучилось из меня. Какое вино может сравниться с тем, что опьянило меня сейчас…

Как я смог остановиться?

Это потрясение навсегда меняет меня сегодня. Как она сказала, только новая любовь исцелит меня. Но от любви ничто исцелить не может…

Это значит, я не любил Агнету? Я только хотел быть любимым и не быть одиноким…

Почему? Потому что увидел, как мой друг, Сигурд полюбил. И как он изменился из-за этого. Он теперь будто светился. Я раньше таким его никогда не видел, а я с ним рядом всю нашу жизнь. Каким он стал, когда женился, когда они вернулись с озера Луны…

И я захотел того же. Такого же воодушевления, такого же света в глазах… Агнета, как хорошо, что ты не поверила мне. Может, почувствовала сердцем, что любви нет во мне, только желание любить.

Что было бы с нами, если бы мы поженились? Я не обижал бы тебя, наверное, нет, но забыл бы я твою измену как обещал? Смог бы, правда, принять ребёнка, как хотел? Смог бы не сойти с ума от ревности? Не возненавидеть тебя и себя? Я видел таких супругов, что всю жизнь будто мстят друг другу за то, что оказались вместе…

Как хорошо, Агнета, что ты умнее и прозорливее меня. Наверное, если бы ты полюбила меня, то и я бы полюбил тебя… Но ты меня не любила. Ни одного мгновения, что была со мной. Зачем ты была со мной? Этого я никогда не узнаю и не пойму….

Теперь неважно. Я прозрел сегодня и повзрослел сразу, расставшись с хлипкой иллюзией, владевшей мной. Ведь я страдал в действительности не от потерянной любви, а от унижения. Меня ранила не Агнета, а Берси. Он рассчитал верно свой удар. Может и Агнету ко мне подослал сам? С него станется, на любую подлость способен. Но зато, и я рассмеялся в голос, Берси никогда не будет знать теперь, своего ребёнка он растит или моего… Нет, правда, это забавно. Он не рассчитывал, я думаю, что получится ребёнок, женитьба. Но игра вышла серьёзнее, чем предполагалось. Так всегда бывает с легковесными людьми. Жениться, думаю, ему пришлось под прямым давлением Сигню или даже Сигурда. Так тебе и надо, Берси, не будешь козней строить товарищам детства.

И какое счастье, что пришла ко мне Сигню… Будто сошло благословение Богов на меня… Иначе, я не прозрел бы никогда, так бы и жалел себя.

Когда я вышла в коридор из покоев Гуннара, меня трясло крупной дрожью. Не от возбуждения. От ужаса, что едва не случилось. По моей вине. Какое непоправимое горе едва не произошло!..

Какого чёрта я самоуверенно пришла в спальню к мужчине, прикасалась к нему…

Дроттнинг, тоже мне, курица мокрая… Мать всем алаям… Дура какая… Ах, дура!

Ах, как я наказана за глупую самоуверенность. Наверное, будь я опытнее, я бы нашла другой момент и способ проявить своё участие и дружбу алаю, а не вваливалась к нему в спальню ночью, да ещё когда он во хмелю. Впредь, буду умнее, и не буду забывать, что я лишь женщина. Всего лишь… Глупая, глупая, молодая и неопытная ни в чём…

Я заплакала, от отвращения к себе, к чужим прикосновениям, что ещё горели на мне. Я плакала, зажимая рот рукой и не в силах тронуться с места. Схватилась за стену рукой, чтобы не сползти на пол.

— Сигню?.. Сигню?! — кто-то касается моего плеча. Превозмогая душившие меня рыдания, я не могу сразу узнать голос, так я ослепла и оглохла сейчас от того, что натворила. — Сигню, почему ты здесь? Ты плачешь? Что случилось?!

Это Боян, какое счастье, что именно он! Он обнял меня и я, перестав сдерживаться, зарыдала, утыкаясь лицом в его тёплое плечо.

— Идём, — сказал он.

Его горница здесь совсем рядом.

Я здесь бывала часто. И хорошо знаю, как тут всё устроено. Кровать, сундук, лавки, стол и ещё один у окна, он здесь любит сидеть, сочиняя свои стихи и песни. Я знаю, что он любит большую берёзу под окном. И, чтобы в комнате стояли цветы. И сейчас букет одуванчиков, закрывших на ночь свои жёлтые рожицы, сладко пахнет на столе.

Боян усадил меня на лавку, накрытую домотканым ковром, он за роскошью никогда не гнался, но в его горнице неизменно уютно. Мне всегда было хорошо здесь и вообще рядом с ним. Боян очень «мой» человек, больше даже, чем Хубава или тем более Ганна.

Наливает мне воды в глиняную кружку. Мои зубы стучат о её край. Со всё возрастающим беспокойством он смотрит на меня:

— Может, вина выпьешь или мёду? Я принесу… Да что с тобой?!

Я Сигню знаю всю её жизнь. Мне было девять или восемь лет, когда она родилась, и я любил её уже за то, что она была дочерью Лады, которую я, сирота, боготворил за доброту, что она проявляла ко мне.

Все думали, я по-детски влюблён в Ладу, даже, по-моему, она сама так считала. Но это было не так. Я ни к кому не испытывал чувств, похожих на вожделение или страсть. Моя любовь к Ладе была скорее сыновней. Но я никого не переубеждал, и так все привыкли посмеиваться надо мной. Но меня это не оскорбляло. Да, мое сердце волновалось только от музыки. Я не видел ничего дурного или постыдного в этом. Не все устроены одинаково.

Вот и Сигню всегда была особенной. Теперь все давно привыкли, а когда она была малышкой, удивлялись, какой серьёзной она была, как много училась, каждый день с утра до вечера.

Но от этого она не иссохла душой, напротив, я, как никто другой, знаю, как она может, лёжа на спине подолгу смотреть в небо, разглядывая облака.

Рассматривать цветы или ползущую по травинке божью коровку или смотреть на бабочку, тихо поднимающую и опускающую крылья.

И на воду может смотреть часами, я бывал с ней на берегу моря и видел, как она смотрит на набегающие, на берег волны. А когда мы плавали по спокойным водам фьорда, она любит вглядываться в глубину, заворожённая загадочной, прозрачной зеленью.

В ней, прирождённой княгине, живёт поэт, и это я знаю. Я люблю наблюдать за ней, испытывая от этого удовольствие. И если кто-нибудь знал, какая Сигню на самом деле, то это был я. И не любить её нельзя.

Поэтому, когда её жених принёс мне перед их свадьбой сочинённую им песню, я обрадовался. Я понял, что они люди одного порядка. Никто другой не подходил так Сигню. Только может быть я. Но я не конунг и никогда не мог бы им быть.

Вот почему я так удивился, застав её в такой поздний час на мужской половине, да ещё в слезах, неспособной произнести ни слова. Неужели кто-то мог её обидеть? В Сонборге! В самом тереме! Её обожал весь город и весь йорд. Никогда и никто из своих не обидел бы её. Только чужак. Только злодей.

— Может, Хубаву позвать? — спросил я, уже начиная пугаться, что с ней стряслось что-то страшное.

Сигню яростно замотала головой. И тут только я заметил, что платье её распахнуто на груди, хотя она и стискивает его рукой. Я похолодел…

— Кто это сделал? Сигню! — я сжал её плечи.

Она подняла голову.

Я смотрю в лицо Бояна, всегда бледное, оно вспыхнуло, а длинные волосы, кажется, сейчас встанут торчком от злости и возмущения. Но что он такое увидел… Я быстро догадалась — платье у меня на груди всё ещё раскрыто, сейчас решит, что…

— Нет… Нет-нет, Боян, это… Никто ничего со мной не сделал… — ну, хотя бы заговорила. Но в таком деле, думаю, мне понадобится помощь…

— Я Хубаву позову, — опять сказал я, разгибаясь.

— Ох, нет, не надо… — она вытирает ладонями лицо от остатков слёз.

— Да что случилось, кто тебя обидел? Неужели Сигурд? Что ты вообще делала здесь? — я сел рядом с ней.

Она заплакала опять:

— Да дура я, Боян!.. Ох, такая дура…

— Ну, хватит плакать-то, я уже не могу! — сказал я, вглядываясь в её лицо. Неужели кто-то… Чьи там покои поблизости? Чёрт, после как теперь полный терем брандстанцев и не вспомнишь сразу… — Тебя… изнасиловали?

Она сразу перестала плакать и посмотрела на меня:

— Да ты что! — шмыгнула носом и захлопала глазами. — Нет. Да и не далась бы я.

— Не далась бы! Кабы можно было не даться, никого бы не насиловали никогда, — сказал я убеждённо.

— Да так, конечно… — проговорила она, успокаиваясь, может от мысли о том, что её-таки не изнасиловали.

— Может, расскажешь уже? Легче станет, — предложил я.

Она посмотрела на меня, убрала растрепавшиеся волосы за уши. Простоволосая ещё…

— Да рассказывать-то стыдно, до того так глупо всё, — она вздохнула, облизала опухшие губы, — я хотела… Словом, хотела Гуннара утешить, чтобы пить перестал из-за Агнеты, не то Сигурд грозился его из воевод погнать. Пришла к нему, а он…

И тут я всё понял и, не выдержав, громко расхохотался:

— Лапал, что ли?.. Ой, не могу, Сигню!.. Ну и дурёха же ты! Что ж ты от пьяного мужика хотела?.. Да ещё ночью!.. Пришла утешать… Ой, я умру от смеха-ха-ха!

От его неподдельно весёлого громкого смеха мне сразу стало легко. «Дурёха» — умеет ласково даже обругать. Как хорошо, что я встретила именно тебя в эту минуту! Как я тебя люблю, Боян!

Я заметил, что и она смеётся, щуря ещё мокрые ресницы. Вот и хорошо, Хвала Богам! Я обнял её.

— Ну, успокоилась? Вот и ладно. Тебе к мужу пора, уж полночь скоро, — я вытираю остатки слёз с её лица, — Ты умойся, давай, расчешись. И платье в порядок приведи. Не то Гуннару не то, что в воеводах не остаться… Смотри Сигурду не сболтни!

Потом мы прошли тайным коридором к их с Сигурдом покоям. Обычным путём идти далеко, а тут рукой подать: пролёт вниз, поворот и мы в коридоре рядом.

Терем сонборгских конунгов был построен как настоящая шкатулка с секретом. Кто-то ещё из давних правителей придумал вот так тайно соединить все помещения терема системой тайных лестниц и переходов. Знали о ней только несколько человек: Хубава, которая плохо там ориентировалась, я и Сигню. Сигню знала этот лабиринт лучше своей комнаты и могла там передвигаться в полной темноте, безошибочно находя дорогу. В детстве у нас с ней была такая игра. Мы считали ступеньки, пролёты и повороты, заодно занимаясь арифметикой.

Нам эту тайну терема открыла в своё время Лада, узнавшая её от Эйнара. Она считала, что эти переходы могут когда-нибудь спасти жизнь или честь.

Глава 12. Новое

Когда через неделю после восшествия на престол вновь образованного Самманланда, я объявил на Совете, что намерен летом идти на Норборн, лица алаев, Эрика Фроде, присутствовавшего сегодня стали похожи как у братьев — вытянулись в один миг. Все загалдели, забормотали, все говорили одно и то же:

«Войска нет ещё…»,

«Йорды едва объединились…»,

«Мы не готовы…», — всё, что я и предполагал услышать. Во всём этом зале со мной согласен только один человек — Сигню, сидящая напротив меня, чью ободряющую улыбку я вижу.

— Надо собрать Большой Совет, — громко заговорил Эрик Фроде, — такие вопросы…

— Не нужен никакой ещё Совет, я не советуюсь сейчас и с вами, я объявляю мою волю. Высшее слово — слово конунга. Дроттнинг, что скажешь ты?

— Я скажу: слово конунга — слово Мудрости и Божественного Прозрения! — говорит моя дроттнинг. Я не сомневался в её согласии, но то, что она сказала и каким голосом, твёрдым и уверенным, заставило остальных умолкнуть и принять моё решение как команду к началу подготовки к предстоящей войне.

Гуннар, конечно, как воевода высказывал мне тогда же свои сомнения:

— У Сонборга нет даже дружины толковой, придётся всё создавать с нуля…

— Так то-то и оно! — засмеялся я, чувствуя чуть ли не озорство, забурлившее в моей крови, — наши противники тоже так считают и не ждут нападения, готовиться не будут. Норборн — самый сильный йорд из тех четырёх, что нам предстоит присоединить. Если мы одолеем их — это закалит нашу армию и остальных завоевать нам уже будет куда легче, даже, если они вздумают объединиться.

— Ты или безумец или великий конунг, — сказал, качая головой, Гуннар.

Я улыбнулся:

— Ну, вот и проверим! А, воевода?!

И закипело.

Для начала я разнёс в пух и прах Гагара, вызвав его к себе для разговора с глазу на глаз.

— Как ты допустил? Ты, умный, бывалый воин, что в твоём йорде, даже дружины по сути дела нет, не то, что войска?! — спросил я не что строго, но с внутренним возмущением.

— Разве я решал, Кай, — попытался оправдаться Гагар.

Но я не позволил:

— Не пытайся на Сольвейг свалить, она не воин, ты был воеводой. Ты должен был…

— Да я говорил, Сигурд! Но вначале они с Бьорнхардом считали, что Эйнар оставил вполне боеспособное войско, а потом вроде и незачем стало…

— Обленились вы здесь. Это другие йорды подумать не могли или шпионов к вам не засылали, иначе, самый захудалый Бергстоп со своим Альриком Брандом сбросили бы твою Сольвейг за полторы недели. Границы не охраняет никто, вокруг города обветшавшая стена, вы думали, так вечно будет что ли? Или надеялись пересидеть, пока новый конунг не сядет?

— И то и другое, думаю… — проговорил Гагар, — Эйнар и тот воевал только один раз, когда княжну Ладу добыл. И то… Не пришлось, Вышеслав не стал войско выставлять, согласился, что племянничек его разбойник и что сам он никак не причастен к нападению тогдашнему. На этом всё и кончилось.

— Миролюбие и погубило его, князя Вышеслава, — сказал я. — Ты знаешь?

Я имел в виду, дошедшие до нас в Свее несколько лет назад, вести о том, что тот самый племянник Вышеслава настроил часть знати против дяди, напал вероломно, убил его, но и сам на троне не усидел, его предали его же соратники…

Словом, вотчина матери Лады и большей части её близких погибла в пучине междоусобной войны.

— Да, я знаю, — ответил Гагар, — но князь Вышеслав был мудрейший муж, его погубило предательство и подлость близких, а не излишнее миролюбие.

Я посмотрел на него, что ж, возможно, он и прав. В конце концов, он знал князя Вышеслава, и то, что я сам слышал о русском князе, скорее подтверждало слова Гагара, чем опровергало их.

— Что ж, пусть так. Будем мудрыми и зоркими. Начнём собирать войско.

В город потекли потоки людей. Было объявлено по всем деревням и сёлам, что служить зовём всех, кому нет тридцати, что будем кормить, и оденем, дадим оружие, что всё, что будет добыто в бою, справедливо разделим.

Много юношей пришло в Сонборг со всего Самманланда, немало и зрелых мужей шли в войско. Кое-кто имел оружие. Но требовалось больше. И заработали в кузнях, было построено ещё с десятка полтора новых. Я сам любил эту работу, ещё мальчишкой бегал в кузницу, утомившись от сидения за книгами. И под грохот кузнечных молотов не только росли мои мускулы, но и то, что я прочитывал и изучал за день, раскладывалось в моей голове по нужным полкам. Новые идеи и мысли приходили ко мне в эти часы. Так я и войну эту задумал когда-то под грохот и звон молотов и наковален.

Но тогда Сонборг ещё не стал моим и даже не был мне обещан. Но на случай, если бы Сигню не пошла бы за меня…

— …так-так, что бы ты сделал? — с улыбкой спросила Сигню, когда я рассказывал ей об этих планах.

— Я завоевал бы твой Сонборг и всё равно женился бы на тебе, — сказал я.

— Насильно бы женился? — удивилась она.

— Зачем насильно, нет, я осаждал бы тебя, уговаривал, улещал, обольщал. Пока бы ты не полюбила меня.

— Но тебе не пришлось.

— Это потому, что ты умная, мудрая правительница и знала, что лучше миром объединиться.

— Вовсе я не мудрая, просто я влюбилась в тебя, вот и всё! — засмеялась Сигню. И я подхватил её смех, подхватил и её на руки, целуя. Нет на свете конунга, да просто мужчины счастливее меня!

Мы все, я, алаи, Легостай, Гагар, все трудились не покладая рук с утра до поздней ночи, собирая отряды, группируя, выводя на учения каждый день, иногда далеко с ночёвками в поле, учились разбивать лагерь, защищать его.

Владеть любым видом оружия должны были все, потом отбирали тех, кто лучше стрелял из луков, владел мечом, дубиной и шестипёром, метал копьё, дрался с седла. И так формировались части нашей растущей армии.

В середине весны наше войско уже радовало глаз стройными рядами, ловкими воинами, весёлым блеском в глазах. А за шесть недель до Летнего Солнцеворота армия представлялась вполне готовой.

Однако случалось, что я не выходил ни к трапезе, ни на учения. И поскольку по мною же положенному закону никто не мог побеспокоить нас с Сигню, мы оставались с ней вдвоём на целые дни…

Я не устану это делать, и я знаю, каждой пядью тела моего, каждой частичкой души, что она чувствует то же. Не я делаю то, чего хочу я, мы с ней делаем это вместе, разгораясь от огня в сердцах, в телах друг друга. Кто сказал, что человек не вечен? Что не вечно? Мы вечны, когда мы вместе. Отдельно мы смертны, но не вместе…

— Мы опять не выходим из спальни до полудня… Йофурам это нельзя… — я глажу его волосы.

Он поднял голову, улыбается. Таким я вижу его только, когда мы вдвоём. Таким светлым, таким юным, с такой улыбкой…

— Йофурам можно всё и нельзя ничего, — засмеялся Сигурд, — это я с детства знаю. Но невозможно перестать быть человеком…

Я смеюсь тоже, но всё же поднимаюсь с постели.

Чёрный орёл раскинул крылья на её прекрасной спине. Такой же, как мой. Счастье ощутимо растекается во мне.

Я не искал счастья, даже не думал о нём, не знал, что оно существует до нашей с ней встречи. Но теперь я купаюсь в нём, безбрежном, как океан. И оно заполняет меня до краёв, удесятеряя силы, обостряя ум.

— Ты так и не рассказала мне, что за дела были у тебя с Берси и Гуннаром.

— Уже решилось всё, милый, — ответила Сигню.

— Это из-за Агнеты? Поэтому Гуннар запил, что она выбрала не его, а Берси? Агнета молодец, я вообще не думал, что Берси женится когда-нибудь, вечный бабник.

— Он красивый, льстивый вот и нравится женщинам, — ответила Сигню.

— И тебе? — не успев ещё начать ревновать, но обеспокоившись слегка, спросил я.

— Нравится мне? — удивилась Сигню. — Наверное, он мне нравится, как Агнетин муж.

— Не очень-то Агнете повезло с мужем, наплачется она с ним.

— Она знала, кого выбрала. Женщина всегда знает. Даже, если не верит самой себе. И потом, может, это мы с тобой ошибаемся на его счёт.

Сигню набросила рубашку, распутывает волосы, вот щётку берёт, потом возьмёт гребень… Я обнял её со спины, зарываясь лицом в душистый тёплый шёлк волос… и мы целуемся опять и опять задерживаемся здесь…

Я заметил, что Гуннар прекратил свои пьянки, и вообще стал весел и бодр и даже воодушевлён как-то. Это не могло не радовать меня, наконец-то воевода снова обрёл радость жизни и желание сделать то, что мы должны сделать все вместе. И я знаю, что произошло это преображение после того как Сигню как обещала, поговорила с ним. Когда именно был у них этот разговор, я не знаю, но очевидно, что подействовало. И я спросил однажды Сигню, что же она такое сказала ему, что он опомнился.

Она смутилась немного почему-то. А потом сказала:

— Да не получилось особенного разговора, я много чего хотела сказать, но… Что скажешь разбитому сердцу? Только… Думаю, сердце его не было разбито, вся эта история с Агнетой сердца не тронула, скорее самолюбие его уязвила, вот он и страдал. Воевода как-никак, ухаживал, все знали об этом, а выбирает девушка вашего бабника, как ты говоришь.

— Не любил, значит? — удивился я, — зачем тогда жениться хотел?

— А чтобы от конунга не отстать. И потом, все вы на возрасте уже, самое время. Это мои ещё пару лет погулять могут.

Я рассмеялся. Мне радостно было слушать её, как она поняла Гуннара. Неужели, правда, из одного уязвлённого самолюбия так страдал?

— Но что ты сказала ему, что он опомнился? — всё же хотел допытаться я.

— Да то, что ты намерен был сказать, из моих уст подействовало вернее, потому что он меня знает мало, ты всё же хоть и конунг, но тот, с кем они росли. А я чужая и дроттнинг как-никак.

Дроттнинг моя. Она пропадала днями в лекарне, иногда задерживалась и на ночь. Лекарня была устроена на первом этаже одного из домов на площади напротив терема. Её мы выкупили у одного лавочника. Я там бывал и не раз. Просторное помещение, куда приходили больные, смотровая, где осматривали больных, специальное помещение для серьёзных манипуляций, для рожениц, палата для больных, разделённая не отдельные помещения холщовыми занавесями. И ещё одна — для тех, кто мог оказаться заразным. Мыльня и лекарская, где могли отдохнуть или поговорить сами лекари. В мыльню и в лекарскую по два входа, чтобы можно было и с улицы войти тоже. На заднем дворе сушили бинты и бельё.

Помощников хватало, а вот лекарей было всего трое: Хубава, Ганна и Сигню. Боян тоже помогал там. Но в последнее время, я знал, Сигню заставила Хубаву с Ганной набрать учеников, будущих лекарей.

А ещё заработал Детский двор, и сразу освободилось на несколько часов в день много десятков женских рук, так необходимых для того, чтобы кормить, обшивать, обстирывать наше растущее войско.

Словом, к теплу Сонборг прирос людьми раз в пять, строилась новая стена вокруг прежней. В окрестных деревнях появились тоже новые дома. К тому же пришлось построить и новую конюшню для боевых наших коней.

Бывало, что Сигню с Хубавой или Ганной, всегда с Бояном и в сопровождении нескольких ратников, иногда кто-нибудь из алаев отправлялась в места, где появлялись заразные больные. Они запирали такой хутор или деревню на несколько недель, не выпуская никого, пока там достаточно долгое время не появлялось вновь заболевших. Они это делали уже не первый год, с тех пор как Сигню прочла о таких мерах в трудах одного из врачевателей из Рима или Греции. Для меня это было новым, для них — обычным делом.

— Не жаль вам тех, кого вы запираете там, может быть, обрекая на смерть? — спросил я.

— Не спрашивай, — сурово отозвалась Сигню, не глядя на меня. — Если этого не делать, любая привезённая мореходами зараза опустошит всю Свею.

Я не стал спорить, очевидно, ей было виднее. И вообще сейчас меня больше всего остального занимала предстоящая война. Как и саму Сигню и весь Самманланд.

Иногда она приходила на галерею на западной стене терема, откуда открывался вид на ратный двор, и смотрела, как воины совершенствуются в рукопашной, с тренажёрами, изображающими противника, крутящиеся на специальных платформах и машущие без разбору булавами и мечами, ратнику и увернуться надо и самому поразить цель.

Лучники стреляли всё более метко по мишеням, всё ловчее делались пехотинцы со своими тяжелыми мечами и топорами. Тренировались, разумеется, на тупых деревянных, но нарочно утяжелённых с помощью железных «жил» орудиях.

Я люблю, когда Сигню приходит сюда. Вдохновение овладевает не только мной, но всеми воинами и всё ладится в такие дни у каждого лучше, чем в те, когда никто не смотрит с галереи на нас. Я не смотрел на галерею, и никто из ратников не смел пялить глаза на дроттнинг, но мы все знали, что она смотрит, чувствовали её присутствие. Если она пойдёт с нами в поход, мы просто не сможем не победить.

Да, я нередко приходила на галерею, когда не было работы в лекарне. И я могла уверенно утверждать, как изменились парни за прошедшие месяцы. Все поджарые стали, мускулистые, гибкие, ясноглазые.

Пьянство под запретом, женщины не чаще раза в неделю. Буквально по расписанию. На последнем, признаться, настояла я. Проституток в городе было немного, хотя и прибавилось в последнее время, прибыли из окрестных земель, из Брандстана в том числе. Но ратников было столько, что, если позволить им каждый день таскаться к женщинам, от последних через неделю ничего не осталось бы.

Тратить или не тратить своё время и деньги на продажную любовь каждый был волен решать. Но благодаря своеобразному расписанию мы предотвратили возможные драки между воинами, соперничающими из-за женщин. Кое-кто и женился, между прочим, на местных девушках и вдовах, даже на старых девах. Прибавилось беременных в йорде.

Сейчас закончат с утренней разминкой, побегут к озеру за возводимой вкруг города двойной стеной, а после купания вернутся завтракать. После тренировки и учения продолжатся до обеда. Всадники поскачут в поле, пехотинцы останутся в городе, выйдут за стены на учения. А после обеда всё продолжится. Только после ужина свободное время. Этот распорядок знал весь город, весь терем жил по нему, да и большая часть жителей, полагаю.

Сегодня на галерее я застала дядю Бьорнхарда. Он тоже время от времени принимал участие в учениях, чтобы не «заржаветь окончательно», как он выражался, но в поход не собирался, Сольвейг категорично запретила, сказав, что не хочет овдоветь из-за выдумок щенка-задиры — молодого конунга. Я не обижалась на неё за эти слова, произносились они с добродушной улыбкой, и я видела, что «щенок-задира» самой тёте Сольвейг по душе.

— Я вот который день смотрю на это всё и каждый раз думаю: счастье, что у Сонборга была ты, чтобы Сигурд женился, а не завоевал нас.

Я усмехнулась, подошла поближе к нему:

— Счастье для Сонборга и Брандстана, что теперь они стали Самманландом.

— Да, — согласился Бьорнхард, — я думал этот поход чистейшая блажь дорвавшегося до власти мальчишки, но теперь вижу, что Сигурд не мальчишка отнюдь. Он всё продумал и может быть уже давно. Похоже, ему удастся объединить Свею.

— У меня сомнения только насчёт Асбина, — сказала я.

Бьорнхард опирается на деревянные перила:

— Почему? Почему Асбин вызывает у тебя сомнения? — спросил он.

— Ньорд не уступит Асбин. Тем более теперь, когда он почти десять лет воюет по два, а то и четыре раза в год и половина Гёттланда подчинена ему.

— Ну, не половина… — возразил дядя Бьорнхард.

— И войско у него — закалённые головорезы. Нашим такими стать… Это столько же воевать надо… — продолжила я.

— Так для этого и идём на Норборн.

— Думаешь, Норборн окажет сколько-нибудь мощное сопротивление? — отмахнулась я. Я стояла, выпрямившись, женщине неприлично так наклоняться, как стоял Бьорнхард, поэтому ему приходилось сильно поворачивать голову, чтобы смотреть на меня. — Боюсь, они вовсе сдадутся без боя. А глядя на них, то же сделают и Грёнавар, Бергстоп, Эйстан.

Бьорнхард тоже выпрямился, наверное, шея устала за спину на меня оглядываться.

— Так и хорошо, если так-то, меньше крови. Не пойму я тебя, Сигню.

— Да хорошо, конечно, и я рада как женщина, как дроттнинг, я рада, если не прольётся лишней крови. Но… как без боя научишься воевать? Не будь Ньорда, я была бы только рада мирному объединению. А так… Нас, обременённых ещё четырьмя не самыми богатыми и развитыми йордами, при этом так и не воевавших ни разу взять будет…

— Неужели ты думаешь, Ньорд пойдёт на вас?

— Не пойдёт, может быть… — сказала я. — Но он сильный. У него растут уже шесть сыновей и будут ещё. Рано или поздно он ударит. И не окажется тогда наш Самманланд, а к тому времени Свея, колоссом на глиняных ногах?

Бьорнхард покачал головой:

— Я не знаю таких слов, Сигню, я этих твоих книг заумных не читал. Но я не думаю, что Ньорд пойдёт на племянника, с которым он рос. Против сестры. Думаю, ты зря опасаешься. Ему и Гёттланда хватает.

Я мотнула головой:

— Опасно так думать. Опасно недооценивать…

— Кого? Врагов?! — усмехнулся Бьорнхард. — Ньорд не враг, он теперь твой родич.

Я не стала больше спорить. То ли дядя так наивен, то ли ему проще так думать, тогда ведь не надо ничего делать. Потому войско и пришло в упадок, что они думали, что так сильны и врагов у них нет. Ведь и до меня не доходило войском заняться. Я считала: есть воеводы, Бьорнхард — это мужское дело. И Сольвейг так думала, наверняка. Что было бы с Сонборгом, не приди сюда конунгом Сигурд. Хорошо, что мне достало ума, всё же выйти за него…

За пошедшие месяцы уже успели выстроить несколько фортов, а ещё целая система сигнальных башен начала возводиться с запада от Западных гор, за которыми жили полудикие норвеи, набегавшие иногда на западные йорды и разорявшие деревни и сёла, уводившие женщин. И с севера на юг, от границ Норборна до, пресловутого Асбина. Эти башни должны будут возвестить о нападении, если такое произойдёт, зажигая огни на верхушках. Так весть дойдёт до Сонборга в считанные часы.

Вместе со всем этим росли и дороги, соединяя разные концы нашего большого йорда. Благодаря тёплой и сухой весне дело спорилось.

В чрезвычайной тайне было построено несколько осадных машин. Их описание и принцип действия Сигурд прочёл в римских хрониках, обсудил с мастерами, которые тут же и нашлись. Из алаев о них знали только Гуннар и Стирборн. Участвовал также Гагар. Эти приспособления были собраны и испытаны в величайшей тайне за пределами северных границ на землях саамов, где кроме этих кочевников и их оленей в приполярной лесостепи никто их увидеть не мог. Да и они не видели, к лету они уходят дальше на север.

Я знала тоже и ездила с ними смотреть на это чудо — катапульты. Эти штуки, настоящий гений человеческой мысли и рук мог создать их, могут бросать огромные камни и, кроме того, бочки, заполненные огнём… Поистине революционное оружие, против которого не устоит ни одна крепость.

Сигурд с восторгом наблюдал за удачными испытаниями. Он обернулся ко мне, когда всё удалось, когда одну, за одной снаряды разрушили несколько специально возведённых учебных стен. Я улыбнулась мужу. Я была счастлива, как и он. Подготовка подходила к концу. Гуннар вернулся с нами в Сонборг, а Гагар и Стирборн остались при катапультах с большим отрядом ратников. Все они присоединятся к нам, когда войско приблизится к границам Норборна.

Пока же мы возвращались в Сонборг, чтобы через пару недель уже выступить в поход. Мы ехали верхом, мы с Сигурдом рядом, Гуннар поотстал с ратниками.

— Мне не очень нравится, как стал смотреть на тебя Гуннар в последнее время, — вдруг сказал Сигурд.

Да, я это сказал, хотя думал уже давно, и это мучило меня. Мой товарищ, ближний алай, бросает на мою жену влюблённые взгляды. Она же или не замечала правда или не придавала значения, все ратники были восторженно влюблены в дроттнинг. Я хотел увидеть, что она скажет на это. Именно увидеть, по её лицу понять, что она чувствует к Гуннару. Сигню улыбнулась легко и сказала:

— Это чепуха. Все должны быть влюблены в свою дроттнинг, иначе за кого они в бой-то пойдут? Мы ведь не обороняться собрались, а завоёвывать. Я пойду с вами, чтобы ни у кого не было искушения струсить. При дроттнинг все захотят победителями быть.

Я смотрю внимательно на неё. Всё верно. И всё же, она наедине говорила с Гуннаром и вот вам, он каждую свободную минуту смотрит на неё. Влюблён? Какого чёрта в мою жену?! Всё-таки что-то произошло…

— Меня больше беспокоило, что ты Стирборна с собой на эти испытания взял. Думала, ревнуешь к старым сплетням о нас, — она посмотрела на меня.

Да я слышал эти россказни о том, что Сигню и Стирборн были сильно влюблены несколько лет назад. Но ничто не указывало на то, что от тех чувств осталось в обоих что-либо. С ним она была как со всеми своими алаями и он с ней как все они, а вот Гуннар… явно во сне её видит… Надо поговорить с ним при случае, пусть придержит свои грёзы. В Сигню я не сомневался, но всё же воеводе не к лицу позволять себе так глазеть на дроттнинг. Заметил я, заметят и другие.

Глава 13. Цветущие лилии

Когда я вошла к Эрику Фроде, он улыбнулся, встречая меня, щуря хитрые рыжие ресницы:

— Видел, как через двор идёшь, думал, ко мне или нет? Как там воины наши?

— Купаться побежали, — ответила я, закрывая дверь.

— Знаешь, я говорил Сольвейг о войске и не раз. Но она только отмахивалась. Они с Бьорнхардом настоящие временщики, только что не грабили Сонборг. Но ничего не делать иногда так же гибельно.

— Ты чересчур. Ничего они не погубили, — сказала я.

— Ты просто любишь их, вот и не хочешь думать плохо.

— Люблю. И они неплохие йофуры. Всё, что было до них, сохранили, а людей в йорде так и приросло за их пятнадцать лет, — возразила я.

— Это потому что на их счастье не было ни неурожаев, ни эпидемий, ни пожаров больших. Ни нашествий.

— Ты несправедлив, Эрик. Я не помню что-то, чтобы ты хоть раз говорил им о преобразовании войска, — заметила я. Но эрик предпочёл сделать вид, что не заметил моих слов.

— Ладно, хочешь быть доброй, — не стал настаивать Эрик. — Ты так и не сходила к шаману?

Я засмеялась, подошла к окну:

— Переходы у тебя… Не сходила, нет, схожу, если ты так наседаешь с этим.

— Мёду выпьешь? — спросил Эрик и подал мне чарку. — Не грустишь в преддверие разлуки?

Я глотнула мёду, сладкий, лёгкий, душистый. Из новых уже что ли?

— Я не собираюсь разлучаться с Сигурдом.

Эрик нахмурился, когда я повернулась от окна.

— Ты в поход собралась? Сдурела?!

— Что ты так взбеленился? — я удивилась его неожиданной и грубой несдержанности.

— Это опасно, по меньшей мере! — побледнел Эрик. И мне показалось, что от злости, а не от беспокойства.

— Опасно расстаться, — сказала я твёрдо.

— Ерунда. Все расстаются. Мужчины воюют, женщины ждут. Так было и будет.

Я отрицательно качаю головой:

— Не с нами.

— Почему?! — совсем рассвирепел Эрик, — потому, что вы так влюбились, что не можете расстаться?! Наперекор всему спите в одной спальне, да ещё с этим запретом входить и днём и ночью. «Пожар или война» — люди смеются!

Я засмеялась:

— А пускай! А вот ты… Можно подумать, что ты ревнуешь.

Эрик осёкся. Допил залпом свой мёд и, держа пустую чарку в руке пробормотал:

— В самом деле… — он подошёл к столу, на котором, на красивых серебряных тарелях, стояли ещё прошлогодние яблоки, сушёные сливы. Засахаренные орехи. Скоро земляника появится. Если будет так же тепло — через неделю-другую.

— Странно, я считал, что отношусь к тебе как к ребёнку…

— Что — нет? — засмеялась я.

— Не знаю, — он поставил свою чарку на стол. — Так ты чего пришла-то? Просто так ведь не придёшь.

Я, действительно хотела рассказать о Гуннаре, о том, что Сигурд заметил, что Гуннар изменился ко мне… Но слов Эрика не стала ничего говорить. Какой он мне советчик в таком деле, если вдруг ревновать вздумал. Надо же…

— В другой раз. Меня Хубава в лекарню звала, детей много с какой-то сыпью…

— Не выдумывай, надо было бы тебе в лекарню, сразу бы туда пошла, обо мне и не вспомнила бы, — сказал Эрик. — Про Гуннара что-то рассказать хотела?

Тут уж я смутилась, с чего это он взял…

Эрик усмехается:

— Пил парень по неверной возлюбленной, вдруг бросил и с тебя глаз не сводит. Скоро все заметят.

— Ну и заметят, чего замечать-то? Глупости.

— Вот когда муж начнёт со свету ревностью сживать, поймёшь, глупости или нет.

Я вздохнула недовольно, хорошо, что не рассказала ему ничего…

— Пойду я, ты не в духе что-то сегодня. Ревность какую-то придумал вселенскую.

— Ты стариком меня считаешь…

— Не считаю, — сказала я уже с порога.

Вот тебе и Фроде…Пойду в лекарню, правда.

Но и здесь меня ждала хмурая Хубава. Больных не было, погода была сухая, болели мало, да и работы было много у людей.

— Ты что такая мрачная? — спросила я. — Уж на небе давно не было таких туч, как твоя мина сейчас.

— У тебя чего с Гуннаром было? Мне Боян рассказал, платье было порвано. А теперь Гуннар уж какую неделю не пьёт, совсем молодцом глядит. Что натворила, признавайся! Смотри, понесёшь не от конунга, что делать станем?!

Ну и ну!

— Ох, Боян, ну наговорил! А ты-то тоже говоришь невесть что! Ты что, Хубава, не ты меня воспитывала что ли? — возмутилась я.

Потом, подумав, чего уж, надо сказать когда-то, добавила:

— И про беременность, вот что… Было у меня. Прямо сразу было, может, с самой первой ночи, только… Оборвалось почему-то и нет больше пока, — выпалила я всё разом. Давно хотела Хубаве пожаловаться, всё не приходилось…

У неё сразу переменилось лицо, причём несколько раз. Из сердитого, каким я застала вначале, к удивлённо-сочувственному, потом к обеспокоенному и сосредоточенному. Она превратилась в лекаршу, взялась расспрашивать, потом осматривать, словом провозилась со мной не меньше часа так, что мы к завтраку едва не опоздали.

…Ох, как мне не понравилось, что рассказала Сигню о выкидыше! Очень всё это подозрительно. И если бы я не была уверена, что Рангхильда — первая радетельница за счастье сына, то первой заподозрила именно её. Ведь и произошло всё, пока они были в Брандстане…

Я рассказала обо всём Ганне. Надеялась, что она развеет мои подозрения, тем более повитуха-то у нас она. Ганна посмеялась надо мной вначале, сказав, что выкидышей случается столько, что если за каждым заговор видеть, так тогда все кругом только заговоры и плетут и травят друг друга.

Но потом всё же добавила:

— Я осмотрю Сигню. Хотя… здоровая она. Может не время просто? Всем Боги распоряжаются.

— Может и так, — согласилась я. — Страшно только пропустить то, что свело в могилу всю Сигнину семью.

— Но она-то осталась жива, значит на её счёт у Богов свои планы, — возразила Ганна. — Но бдительность усилить надо.

Я вздохнула, усилишь тут, когда Сигню в поход собралась…

После завтрака я, проводив взглядом, уезжающих и уходящих со двора ратников, решила пойти на озеро с Бояном, в этот час там никого нет. Я была очень сердита на него, наверное, я ещё никогда так не злилась на него. Надо же, рассказал Хубаве про Гуннара!

— Да ничего такого я не говорил, — пытался оправдаться Боян, шагая рядом со мной через ворота, через большой луг за рощу на озеро. Оно закрыто от посторонних глаз, обширное, у дальнего берега сегодня даже обычных рыбацких лодок не было, можно искупаться.

— Не говорил… Ну, конечно! Только она, почему-то решила, что я утешаю Гуннара известным способом! — зло продолжала я.

Боян покраснел:

— Ну, это она сама… Я такого не говорил… Сказал только… Словом, Хубава заметила как-то в разговоре, что воевода, кажется уже не страдает по Агнете, не нашёл ли новую зазнобу. Вот я и сказал смехом… Разве я мог подумать, что она так решит…

Смехом значит, закипела я про себя. Так меня перед Хубавой опозорил, что она допрос мне этот отвратительный устроила. Эх ты…

Мы подошли к озеру.

— Будешь купаться? — спросила я.

— Вода, небось, ещё ледяная, — сказал Боян, обрадованный, что я не корю его больше за болтливость.

— Так и хорошо, айда! — весело сказала я.

— Мне нельзя простужаться, — ответил Боян.

— Никому нельзя, от хорошего купания никто не простыл ещё, — сказала я. — Ладно, не хочешь, не неволю, сиди на берегу, охраняй.

— Нашла охранника, — пробормотал Боян, — ратников надо было взять.

— Ничего, и ты сойдёшь, — усмехнулась Сигню. — Не хватало ещё, чтобы я перед воинами своими нагишом бегала. И тебя достанет.

С этими словами она быстро, что я не заметил как, сбросила всю одежду с себя.

Боги! Я ослеп почти, увидев вдруг её наготу…

Я не видел, кажется обнажённых женщин…

Или те, кого я видел, были просто люди, просто женщины…

В первое мгновение в меня будто ударил свет. От её кожи, от совершенных линий, хотя я всю жизнь считал, что не разбираюсь в этом. Я не знал ни одной женщины, ни одной даже не целовал, и не хотел поцеловать… Я ничего не понимаю в физической любви. Я не испытывал этого. Я не знал влечения. Я считал, что этого мне не дано, что вместо этого, у меня другой Дар Небес…

И вдруг, меня ударило в голову, в сердце, открывшемся мне вдруг миром. Чудом красоты этих удлинённых, будто в небо устремлённых плавных линий, свечением, даже сиянием каким-то неизъяснимым кожи…

Она поднимает руки к волосам и, повернувшись ко мне, заворачивает косу на затылке. А я, онемевший, оглушённый, смотрю и смотрю на неё, будто боюсь, что сейчас это светило исчезнет за облаками одежд, и я не увижу больше и буду считать видение нереальным…

Сигню улыбается:

— Ты покраснел, Боян, — сказала она, опуская руки от волос. — Не видел разве голых женщин?

От её слов, даже скорее от звука её голоса кровь бросилась мне в голову, я почувствовал, как вспыхнули мои щёки, мои губы, мои чресла, как задрожали мои руки…

Этого смущения я и добивалась. Вблизи него я чувствовала себя в безопасности, но мне захотелось его проучить.

Боян не жил страстями, управляющими телами людей, их душами и чувствовал себя всегда над всеми, благодаря этому. А ведь это было нечестно — судить других, даже насмехаться, если ты не испытал этого ни разу сам. Если не представляешь даже, как это — пылать от страсти. Вечной или мимолётной. Оказываться во власти похоти, когда разум отказывается служить и делаешь то, что требует от тебя это пламя. Я это знала. Знал Сигурд. Агнета знала. Знал Гуннар, который сумел всё же остановиться на краю, а это куда сложнее, чем с холодком рассуждать и подсмеиваться, ни разу не испытав на своей душе этого всепоглощающего огня.

Боян покраснел до слёз.

— Я…видел, конечно, — проговорил он.

Она улыбнулась. Мне чудится, я чувствую даже тепло, которое исходит от её тела. Она от меня в двух шагах …

Я готов был провалиться. Перун, Один, сожгите молнией меня…

Сигню повернулась и пошла к воде. И я не могу не смотреть на её спину, на раскинувшегося на ней орла с аспидным отливом, на ягодицы, ноги эти, тонкие в коленях и лодыжках…

Нырнула, вся скрылась в воде, а я стою столбом, столбом из раскалённого камня на берегу… Боги, сжальтесь, убейте меня сейчас…

Я повалился навзничь на траву. Боги!

Я смотрел в небо, постепенно начиная чувствовать сырость земли под спиной, едва просохшей от росы травы. Высокое, ярко-голубое небо смотрит на меня, прозрачно-бездонное, как ЕЁ глаза. И оно смотрит на меня, усмехаясь, так же, как и её очи…

Сигню вышла из воды, и я поднял голову, чтобы снова видеть её. Вода течёт по её коже, и она дышит быстрее, от этого обозначаются её рёбра на вдохе, груди изменили форму, став круглее от собравшихся в бусины маленьких сосков, ручей между грудей стекает к пупку, а с него к треугольничку между ног. Мужчины находят там рай. Я не знаю его… Бьются насмерть, чтобы этот рай завоевать, рискуют, обманывают, убивают, теряют всё. Я не знаю его… Не знаю.

У неё в руке несколько лилий, белых, как её кожа. Волосы, отяжелев и потемнев, набравши воды, сползли с затылка к плечу… Она подошла и легла рядом со мной, положив холодные мокрые цветы мне пониже живота.

— Это тебе от озёрной княжны, — улыбнулась она и перевернулась на спину, подставив кожу негорячему солнцу.

Я почти со стоном опрокинул затылок на траву.

— Тяжело? — спросила Сигню тихо. Она совсем рядом, чуть сдвинув руку, я могу коснуться её…

Я закрыл глаза, сердце бухает так, что, кажется, разломает рёбра. Я чувствую её запах: тёплый, медовый, смешавшийся с прохладным зелёным запахом озёрной воды. Боги… Боги, дайте мне сил не шевелиться!

— Да… — охрипнув, выдохнул я.

— Я знаю.

— Зачем ты делаешь это со мной?

— Человек должен представлять хотя бы то, за что он с лёгкостью судит других, — тихо и почти холодно сказала она. Со мной она никогда ещё не говорила так холодно.

— Я не думал судить, — дрожа, проговорил я.

— Ты не думал, это верно, ты осудил, походя, даже не заметив. Легко это, если сам не испытал соблазна. Что ты знаешь о том, как трудно сдержаться, оказавшись во власти желания…

— Теперь кое-что знаю, — сказал я.

Она посмотрела на меня, моргнула, дрогнув ресницами, смущаясь немного, наконец:

— Ты… Прости меня. Вообще-то, я не рассчитывала, что… Я думала… — она села, хмурясь, обняла колени руками.

— Я тоже всегда так думал, — сказал я, тоже садясь, почти плечо к плечу с ней. Я собрал цветы в ладонь, поднёс к лицу. Но они не пахнут, водяные лилии, подарок озёрной княжны… — Я не знал, что это такое — желание… Я не знаю, что за ним.

Сигню поднялась, оделась быстрее, чем раздевалась, выпростала мокрые волосы, посмотрела на меня, завязывая пояс:

— Неужели, правда, за всю жизнь ни разу никого не хотел?

— Ты же знаешь. Все знают.

Она разбирает руками мокрую косу, вода с волос уже не течёт.

— Если это так, то ничего не случилось, значит?

Случилось, Сигню…

Не знаю ещё что, и как мне с этим жить… Но вслух я ничего не говорю. Я не знаю, что говорить, что говорят, когда чувствуют то, что теперь чувствую я.

— Босая пойдёшь?

— Ноги испачкала, чулки будут грязные, — говорит она, показывая чумазые пальцы.

— Так помой.

— Там ил, испачкаю снова.

— Я помогу тебе.

Я поднял её на руки. Она вся в моих руках. Вся. Ради того, чтобы овладеть ею, я готов рискнуть жизнью, но никогда не попытаюсь сделать этого, потому что она вряд ли захочет меня…

Она засмеялась, обнимая меня за шею:

— А знаешь, я тебя люблю, Боян.

— Ну, конечно, — усмехнулся я и понёс её к воде, вымыть ноги, чувствуя тяжесть от самого живота уходящую вниз, в землю… В руках я тяжести не ощущал… Я хотел бы не выпускать её из рук никогда. Она вымыла ноги, а я всё держал её на руках, понёс в сторону города.

— Ты уж отпусти меня, — сказала Сигню, — ноги высохли, можно обуться.

Я улыбнулся самому себе.

— Позволь мне хотя бы это удовольствие. Теперь.

— Теперь? — переспросила она.

— Теперь, — повторил я.

Я знаю, что она поймёт меня. Поймёт, думаю даже лучше, чем я сейчас понимаю себя и то, что произошло и происходит со мной. Тем более что это она сегодня со мной сделала.

Нет, я не понимала. Я никак не рассчитывала на то, что вдруг случилось с ним. Я хотела подшутить над его вечной бесполой отстранённостью, бывшей уже таким же неотъемлемым его свойством, как бесподобный голос, как волшебная музыка и песни, что он поёт всю жизнь.

Вся Свея знает скальда Бояна. И я думала, что знаю, он всегда был мне близким человеком. Я никак не думала, что таким примитивным способом я могу вдруг изменить в нём то, что было незыблемо столько лет. И сейчас не восприняла всерьёз его слов, его совсем переменившегося лица, даже взгляда, которым он смотрел на меня теперь. Теперь. ТЕПЕРЬ.

Весь оставшийся день я не выходил из своей горницы, не спал всю ночь, я пытался думать и анализировать, что же происходит сейчас во мне.

Конечно, я видел обнажённых женщин, ко мне как к скальду очень любили подкатываться особенно смелые и весёлые бабёнки в расчёте «спасти» одинокого беднягу, не знающего женской ласки. Много среди них было очень красивых и милых.

В тесной теремной жизни я не раз и не два заставал людей, занимающихся любовью. Но это не вызывало во мне ни отвращения, ни возбуждения, как и попытки многочисленных прелестниц меня соблазнить. Я просто ничего никогда не чувствовал.

Так что же случилось? Я дождался своей женщины? Своей любви? Своей судьбы?

И ею оказалась Сигню. Дроттнинг Сигню.

Боги, за что вы так наказали меня? Благодарнее было бы влюбиться в Луну на небе.

Мне было больно. Я впервые чувствовал такое. Но это была сладкая боль. Я оживаю. Я ни за что не отказался бы от этой боли, от всего, что бродило теперь в моей душе в пользу потерянного вдруг и навсегда покоя. Навсегда теперь.

ТЕПЕРЬ.