Светлый град на холме, или Кузнец

Глава 1. Поход

Последняя ночь перед выступлением. Последняя дома, последняя, может быть для многих, кто с таким воодушевлением готовится в выступление на рассвете. Больше того, идём на север, это вообще последняя тёмная ночь, в дне пути начались уже белые ночи, когда солнце встаёт снова, так и не укладываясь в свою небесную постель.

Я смотрю из окна, уже выводят коней, в предутреннем, предрассветном прохладном тумане люди и лошади почти не слышны, влажный ли воздух приглушает шаги или мне это только мерещится всё, а я в действительности сплю. Как Сигурд. Нет, и он просыпается, смотрит на меня с постели. Значит, и я не сплю…

— Что там? — спросил я её, стоящую у ещё полутёмного окна.

— Просыпаются воины, — она обернулась с грустной какой-то улыбкой.

Я поднялся, подошёл к ней, такой же обнажённый как она. Её кожа успела стать прохладной, значит долго уже стоит здесь.

— Тебе грустно? — я целую её волосы, вдыхая их тёплый аромат.

— Нет. Не то что бы… — она накрывает маленькими тёплыми ладонями мои руки на своём теле. — Это не грусть. Просто… Воевать идём.

— Боишься?

— Нет. Но я женщина всё же, не могу не думать, что не все придут обратно.

Я поворачиваю её лицо к себе ладонью. Прекрасная моя любимая… Сколько раз ещё я поцелую тебя, прежде чем уйду в Валхаллу или Хеллхейм? Я не хочу думать об этом. И я могу пасть в этом бою. Но всякий раз, когда я целую тебя — это как в первый раз и как в последний…

Яркое тёплое солнце сопутствует нам. Впереди войска конунг и дроттнинг сразу вслед за тремя ратниками-знаменосцами. Два небольших знамени Сонборга и Брандстана и одно большое — Самманланда, алое с орлом с головой на две стороны, такие точно орлы на спинах йофуров едущих впереди войска. Её смотрит влево — на него, она всегда одесную конунга, его вправо на неё. Я знаю, потому что видел орла на её спине и все видели орла на спине Сигурда во время ратных учений и тренировок. И в кузнице.

Да, я как скальд и еду среди ближних алаев. А как же! Кто ещё расскажет миру о славных победах Сигурда? Я в победе не сомневаюсь. Никто и ничто перед такой ратью не устоит. И дело не только в подготовке, надёжных кольчугах и панцирях из воловьей кожи с железными пластинами и славном оружии, изрядную часть которого выковал сам конунг собственноручно. Дело больше всего в мощном и радостном даже боевом духе, который владеет каждым в нашем войске.

Этот дух сообщён каждому в войске и той подготовкой, которая велась неусыпно все месяцы. Тем, сколько уже сделано в новом йорде. Как он, всего за конец зимы и весну, стал един, дорогами, строящимися и построенными уже фортами и сигнальными башнями, а главное горячей энергией молодого конунга, который так рьяно взялся за дело, будто все свои неполные двадцать два года только и готовился к тому, что начал делать и сделал. И все чувствовали, что это только начало. Что впереди ясная дорога, по которой мы всей Свеей идём в будущее.

А ещё и это тоже было немаловажно — это присутствие дроттнинг Сигню с мужем во главе войска. Не в обозе с другими женщинами, прачками, поварихами, проститутками, помощницами лекарей, а впереди войска. Вместе с полководцем их и воеводами. Все знают, что она умелый лекарь и это тоже внушает каждому надежду на то, что его раны она уврачует и спасёт.

И ночуют конунг и дроттнинг в простых палатках, как и все воины. И едят то же, что едят все из одних и тех же котлов. Предводители — часть войска. И то, что дроттнинг — прекраснейшая из женщин, виденных каждым из воинов, тоже усиливает боевой дух. Струсить при её очах невозможно, можно только победить.

Поэтому в победе я не сомневался. И вообще был рад и воодушевлён вместе со всеми. Больше всех. Моя жизнь теперь была освещена тем, чего я не знал раньше — любовью. Теперь я знал не только это слово.

Я только теперь понимал, что я и не жил раньше, а только наблюдал жизнь, будто со стороны сквозь прозрачные, но прочные станы моего кокона. И вот кокон разрушен, и душа моя выпорхнула прекрасной бабочкой на волю.

Я стал чувствовать и видеть всё иначе. Даже не иначе, я просто стал чувствовать то, о чём и не подозревал раньше, что проходило мимо меня. Например, тепло солнечных лучей на коже, прозрачность зелёных листков деревьев, под которыми мы проезжали, ветерок, несущий чудный аромат полевых цветов и трав с лугов, сладость ледяной воды из родника, пряный запах сена, на которым я спал… Да много-много всего такого, что окружало меня всегда и чего я не замечал раньше, а ТЕПЕРЬ это заполняет меня радостью жизни.

Я смотрю вперёд на Сигню, как золотятся в солнечном свете её волосы, заплетённые в косу, как они говорят с Сигурдом, как смеются… Сигню, какое счастье видеть тебя…

— Ты улыбаешься, Боян, — это Асгейр Берси догнал меня на своём сером жеребце.

Он присоединился к походу только позавчера, вернувшись с озера Луны, где они с Агнетой провели целый лунный месяц. Не совсем медовый, ведь молодая жена, оказалось, была в тягости, поэтому никакого мёда ей не полагалось. Асгейр выглядел счастливым и довольным. И тем, что счастливо женат, и, что идёт в поход вместе со всеми нами.

— История вершится на наших глазах, — ответил я.

… Да, пожалуй, так. Даже за те четыре недели, что я отсутствовал, успели сделать столько, что я глазам не поверил. Во-первых: были вооружены все до одного ратники настоящими мечами, отличными луками, копьями с железными наконечниками, все в надёжных доспехах и крепких шлемах, со щитами. Палатки крепкие и собираются быстро за минуты. Обоз организован отлично и не отстаёт от рати. И лагерь разбиваем каждый вечер толково, умело и быстро, с охраной по периметру, кострами и совещательным шатром в центре лагеря. Всё же Сигурд прирождённый конунг, не могу этого не признать.

И необыкновенный. Я никогда не то, что не сделал бы такого, как он, да ещё за такой короткий срок, мне в голову не пришла бы и тысячная доля преобразований, которые он начал и уже успел сделать в Самманланде.

Когда он успевает думать обо всём этом? Или ещё в хаканах всё придумал? Интересно, что бы он делал, если бы Сигню не вышла за него? Завоевал бы её йорд, думаю, и довольно быстро. И взял бы её трофеем?

Нет. Так не взял бы. Насильничать никогда не стал бы. Он вообще не поступает так с женщинами. Он не Ньорд. Да и незачем ему, женщины всегда вешались на него сами. Даже мне приходилось прикладывать куда больше усилий, чтобы обольстить любую из них, хотя бы ту же Уну. Он легко выбросил её из сердца после её измены. Когда Сигню изменит ему со мной, он так же легко избавит свою душу и от неё?..

Что-то не нравится мне, как Гуннар стал смотреть на нашу дроттнинг, что, пока я отбивал его девушку, он положил глаз на мою добычу?..

Последняя ночь перед битвой. Норборн за этими холмами посреди широкой открытой равнины. На Совете вечером, если можно так назвать эти светлые сумерки, решено и объявлено конунгом, что лагерь встанет на холме перед Норборном, с него и поведём полки окружить город.

Никто не спорит. Все готовы и лишь краткий отдых перед ранним переходом нужен всему войску.

Да, отдых нужен всем. Но мы, я и Сигурд, мы не спим в эту ночь. Канун битвы, близость победы, радостное возбуждение всего войска переполняет и нас, его предводителей.

— Я не даю тебе спать, — говорю я.

Он улыбается весело:

— Это я не даю тебе спать.

— Мне не нужен сон, — говорю я.

— Мне тем более. Мне нужна ты.

Милая… Сильная, гибкая с горящими глазами, губами, слить с тобой свои руки, губы, слиться душами в одну… Зачем мне этой ночью сон, зачем мне отдых?

Завтра битва, я — главный воевода, но не могу думать ни о чём, кроме Сигню.

Я борюсь с желанием пойти к их с Сигурдом палатке и подслушать, как они занимаются любовью. Я борюсь с этим желанием каждый день, каждую ночь. И только проклятые белые ночи останавливают меня. Если бы не это, я ходил бы во всякую ночь…

Я совсем сошёл с ума. Я влюбился в дроттнинг, в жену конунга. Хуже — жену друга. Я объят вожделением с той ночи, когда я во власти безумия набросился на неё. Она исцелила меня от тоски по не существовавшей любви и привязала к себе хмельным воспоминанием о своей коже, длинной и трепетной спине под моими пальцами, губах, вкус которых я почувствовал на краткий миг, но не могу забыть, не могу перестать желать…

Неужели, завтра битва? Как я пойду в бой? Может, меня убьют, слава Богам, на этом и кончится эта мука…

Глава 2. «Дроттнинг Сигню!»

На вершине холма алый шатёр конунга. Внизу, посреди обширной, не совсем гладкой равнины, крепость Норборна. Это главный город большого, но бедного северо-западного йорда. Они готовы, они ждут нас.

Конечно, эта крепость не чета Сонборгу или Брандстану, но укреплена неплохо.

От алой ткани шатра будто исходит огонь силы. Герб Самманланда гордо реет на знамени. Орёл с головами на север и на юг, на Брандстан и на Сонборг. Мы пришли под стены Норборна, чтобы и его взять под крылья нашего орла.

В этом шатре собрались все сотники и десятники. Сигурд в короне, алой рубашке, Сигню за его правым плечом тоже в короне на распущенных волосах, в алом платье, в богатых украшениях из серебра и золота и голубой драгоценной эмали.

За левым плечом конунга — Гуннар, сосредоточенный и строгий, впрочем, как обычно. После своего возвращения, когда я присоединился к моим товарищам, я сразу отметил, что Гуннар вполне пришёл в себя после нашей с Агнетой помолвки и свадьбы. За месяц, что прошёл с помолвки тогда, он исхудал, буквально почернел и пил беспробудно, а сейчас — опять румян, силён, держит голову высоко, будто и не получал отравленного копья в спину по самое древко… Моего копья. Мой удар был меток, я сильно уязвил везунчика, чёртова воеводу.

Но я попал и в себя. Оружие оказалось обоюдоострым. Оказалось, быть женихом, любовником куда легче и приятнее, чем мужем. Тем более, если твоя жена беременна. То она опасается за чрево, то расстраивается, что ты разлюбил её и не хочешь больше заниматься любовью, то пугается каких-то снов, то просто недомогает.

Словом, я измучился. Оставаться нежным и любящим к милой Вита Фор становилось всё сложнее день ото дня. И огромным облегчением, даже счастьем для меня стало присоединение к походу.

Я вдруг, впервые в жизни, понял, до чего я люблю их, моих товарищей, кого, как я считал, я ни во что не ставил, всю жизнь пакостничал им и презирал… До чего они близки мне, как мне хорошо с ними, что в действительности, они всегда были моей настоящей семьёй.

Ах, милая Вита Фор, милая мягкокожая моя Агнета, как она плакала, бедняжка, провожая меня… А мне так хотелось поскорее вырваться из её объятий, чтобы глотнуть воздуха, наконец. И вот он мой воздух — поход. И мои друзья. Торвард, восторженный придурок, всегда с улыбкой в глазах.

Гуннар, проклятый любимчик конунга, воевода Самманланда. Исольф — холодный, будто лёд, но с жарко вспыхивающим временами взглядом, куда более умный и страстный, чем все думают. Рауд, сын линьялен Сонборга, которому никогда не сидеть на его троне. Стирборн, прозванный Нестом за близость к Сигню. Сигню… И ты Сигурд, мой конунг, мой молочный брат… Я всю жизнь бешусь от зависти к тебе. Но сегодня я не могу не любить тебя, не восхищаться тобой. Так хорошо как сегодня я никогда ещё не относился к ним ко всем.

Предвкушение битвы радостными бурлящими пузырьками бежит по моей крови, заставляя подрагивать в возбуждении. Я радостно взволнован как жених перед свадьбой, пред брачной ночью. Я не был таким женихом. Сигурд был. Зато сейчас я такой «жених». Перед битвой.

Но не станет ли моей невестой Смерть?…

За сколькими из нас она придёт сегодня? Сколько ещё до завершения битвы уйдут в Валхаллу?

Но я радостен. Я не боюсь. Чего я не успел? Мне двадцать два, скоро родится мой сын или моя дочь, я смело сражался и не раз, и любил много-много раз. Так что умереть я не боюсь. А если судьба мне жить, так я сумею быть счастливым. Всё в нашей жизни не случайно и не зря…

Я стою возле Сигурда, слушая, что он говорит своим сотникам, десятникам, воеводам. Как на схеме, раскрашенной его рукой на большом куске кожи, он показывает расположение и движение частей нашей рати, и я понимаю, до чего умно он придумал всё. Он заранее представил себе всю битву в голове. Как расположить и кого послать в бой первыми. Он с детства изучил все битвы великих полководцев прошедших времён и империй и Цезаря, и Александра, и Ганнибала… И природный талант руководит твоей мыслью. Как я горжусь тобой, мой конунг!

… Я смотрю на Сигню. Я не воин, всего лишь скальд и приближённый дроттнинг. В моей голове в этот момент, когда все готовы к битве, поёт баллада, сочинённая мной после того утра на озере…

— …Тяжёлая пехота прикроет спины лёгких лучников…

Сигурд великолепен и план битвы безупречен. И всё же, я хочу сказать кое-что, когда он закончит. Пусть покажется дерзостью, не подобающей женщине, но я попробую.

То, что я хочу сказать пришло мне в голову, когда я воочию увидела этот город. Дороги, а главное, тропинки, ведущие к городу. Кто ходит по этим тропинкам…

Сигурд закончил и, подняв голову, оглядывает всех:

— Кто хочет что-нибудь сказать или предложить?

Мой час!

— Я хочу, конунг! — негромко говорит Сигню и выходит вперёд из-за моего плеча и смотрит на меня, — конунг позволит?

Что я могу не позволить тебе?

И она выходит вперёд:

— Сигурд, мой конунг, алаи, вы сотники и десятники, выслушайте женщину, вашу дроттнинг, — обводит взглядом всех этих мощных, серьёзных, суровых мужчин.

Они слушают, потому что конунг дал говорить.

— Я уверена, что вы легко и быстро возьмёте этот город. Но я подумала, сколько людей погибнет при этом. Позвольте мне поговорить с осаждёнными. Может быть, они сдадутся миром.

— Глупость, женская слабость, они просто убьют тебя! — восклицает Сигурд.

— Я лишь подъеду к стенам, я не пойду внутрь! Верные люди будут со мной! Позволь, конунг! Алаи, воины, позвольте попробовать!

Все в сомнении качают головами.

— Это отсрочит битву лишь ненадолго, если они не примут моих слов, — Сигню смотрит на меня с воодушевлением. — Дашь мне волю в этом, конунг?!

Я смотрю на неё. Выиграть битву, не выпустив ни одной стрелы?.. Такое возможно. Правда, судя по тому, что я слышал о конунге Норборна Вигмане Рауде, вряд ли любые доводы разума способны заставить его сдаться. Он лучше погубит всех, чем уступит.

Но вдруг его алаи захотят спасти свой город? Почему не попытаться? Ведь мы хотим сделать этот йорд частью нашей земли, а не уничтожить. Сотни, может тысячи спасённых… спасённых наших людей. Это как раз дело для дроттнинг, женское дело.

Я позволил.

И теперь с вершины холма от шатра я смотрю на неё.

Мы спустили рать в долину, она заполнила её, окружив стены города со всех сторон. Стройные ряды наших ратников сверкают остриями пик и копий, на шеломах и доспехах.

Женское дело… «Я не пойду внутрь, лишь подойду к стенам…»

Стрела или копьё — и всё…

От этого у меня похолодел затылок, от одной мысли… Но нельзя было иначе, надо было позволить. А если ей удастся спасти город от разорения и от крови… Надо попробовать…

Мы скачем к крепостным стенам. Снизу они выложены из больших валунов, верхняя часть — частокол из огромных брёвен. Мы проезжаем между ровными рядами наших изготовившихся полков.

Я — впереди. За мной Гуннар, Асгейр, Рауд и Исольф, а завершает нашу маленькую кавалькаду Боян. Когда он вызвался, я хотела не позволить, но он настоял так решительно, что я не стала долго спорить.

Я одета так ярко и празднично намеренно, чтобы воодушевить моих воинов. Всех моих воинов. И врагу покажет мою уверенность и силу. Моё превосходство. Красота и богатство — это тоже сила. Пусть видят, как мы сильны.

Вблизи стены высоки, куда выше, чем кажется издали, тем более с вершины холма. На расстоянии примерно ста пятидесяти шагов, я останавливаю коня.

— Жители Норборна! — кричу я. — Дроттнинг Самманланда говорит с вами!

Со стен на меня смотрят лучники, направляющие в меня и моих спутников свои стрелы. Но мои алаи со щитами, в шлемах, они прикроют нас с Бояном. Я не боюсь, то же радостное возбуждение войной, что и у всех воинов, владеет и мной.

Рыжебородый и темноволосый лохматый толстяк, похожий на бочку для хмельной браги, тронутую плесенью, нарочито медленно поднялся на стену, смотрит на меня осклабясь. Ветер треплет его волосы, поднимая копной над головой.

— Дроттнинг Самманланда? Это шлюха Сигурда Брандстанского, которую он и днём таскает в спальню? Шлюха, дочь русской шлюхи? Шлюха, которую по дням имеют все алаи, а в седьмой день её конунг? Что тебе надо, шлюха Самманланда?

Меня не трогают его грязные оскорбления, я понимала, что я услышу, подъезжая сюда.

— Ты — Вигман, конунг Норборна?

— Конунгу не к лицу говорить со шлюхой! Шлюхе я показываю это! — он снимает штаны, выставив свой срам, впрочем, совсем не видный мне издали. С хохотом и гиканьем то же делают остальные ратники на стене. Кое-кто показывает и зад.

Я не теряя нисколько самообладания, терпеливо жду, пока они куражатся.

— Поди к нам, попробуй на вкус наши клинки!

Я спокойно выслушиваю это и ещё подобных выкриков, краем глаза вижу, как бледны от негодования мои благородные спутники, как побелели костяшки кулаков, сжимающие рукоятки мечей и щитов. Ничего, ребята потерпите, дайте мне закончить.

— Видали мы клинки подлиннее! — выкрикиваю я. — В вашем Норборне должно быть сильные холода! Прикройтесь, не смешите меня! — хохочу я громким злым смехом, и его подхватывают все, кто слышит этот разговор, а таких сотни, тем, кто не слышал, тут же передают, и хохот несётся по рядам наших воинов, волнами охватывая всё войско.

Наверху стены свирепеют. Изрыгают ругательства и плевки не долетающие до нас.

— Слушай, Вигман Рауд, твой город сравняют с землёй до того как солнце поцелует горизонт, чтобы снова подняться! Сдайтесь и останетесь живы. Останетесь в своих домах со своими детьми и жёнами. Останутся живы все. Твои сыновья и дочери. Станьте частью Самманланда! — говорю я.

— Из моих шести дочерей ни одна не дожила до возраста невесты, а единственный сын умер от грудной чахотки прошлой весной! — кричит Вигман.

Но я не сдаюсь:

— А твои бондеры? Твои алаи? У них тоже нет детей? Выпусти из города детей и женщин, сохрани их жизни! — я пытаюсь сделать хоть что-то с этим злобным несчастным упрямцем.

— Чтобы твои ратники имели их?! — орёт Вигман. — Мои люди умрут вместе со мной!

— Ты злой и ленивый человек, Вигман, ты не заботился о своих людях раньше, они гибли от болезней и голода, и хочешь погубить их теперь! — говорю я. — Даю тебе час! Сдайся или выпусти тех, кто не хочет умирать за такого конунга. Иначе, погибнете все! — кричу я последние слова, — смотри на свой солюр (солнечные часы)! Солнце отсчитывает ваше время!

Я разворачиваю коня, вслед мне летят ругательства, камни и стрелы. Мы скачем обратно в наш стан к алому шатру и все ратники наши, поворачивая головы к нам, бьют в щиты мечами, древками боевых топоров и копий, мерно, выкрикивая:

— Дроттнинг Сигню! Свана! Свана Сигню! Дроттнинг Сигню! Дроттнинг Сигню! Свана! Свана! СВАНА-А-А!!!

Этот стук сливается в гул, а голоса уже всей равниной повторяют: «СВАНА СИГНЮ! ДРОТТНИНГ СИГНЮ! ДРОТТНИНГ!» — будто это уже сама равнина и небо над ней скандирует с тысячами воинов. Всё войско, всё наше войско приветствует Сигню. Конечно, для меня нет Свеи без тебя. Сигню в алом, будто огненном платье, вестница силы Самманланда, грядущей победы.

Я обернулся на Гагара и алаев, оставшихся возле меня. Они улыбаются все, как и я, гордыми улыбками. Наша дроттнинг достойная участница битвы. Теперь мы не можем уступить ей в храбрости.

Сигню с алаями и Бояном поднимаются уже к вершине холма, на котором наш алый шатёр. Она сверкает улыбкой. Такую, сияющую я и принимаю её прямо из седла в свои руки.

— Через час, — сказала Сигню.

— Через час? — переспросил я.

— Через час сожги этот город, — тихо и хрипло проговорила она уже без улыбки.

— Смотрите! — закричал Стирборн, очевидно самый зоркий из нас, указывая на крепость.

Мы посмотрел все и увидели, как от крепости во все стороны по дорожкам, тропинкам идут спеша, бегут женщины, дети, старики и старухи, кто-то на тележках с узлами, кто налегке, утекая от высоких стен. Я посмотрел на Сигню, она нахмурилась немного:

— Лучше бы сдался, чёртов упрямец.

— Незачем ему сдаваться, — сказал я. — Фёрвальтером я не оставил бы его, как и любого другого конунга.

— Почему?

— Конунг не может быть слугой.

— Но твоя мать…

— Для неё ничего не изменилось по сути, да, у неё нет войска теперь, но она и раньше, давно препоручила его мне. А в остальном, все порядки, всё, что ею было заведено в Брандстане так и осталось.

Конунг не может быть слугой. Это знает любой конунг.

Что же он собирается делать с Ньордом? Просто оставит его Асбин в покое?..

Это неправильно, если собираешься соединить всю Свею. Пусть Ньорд и не станет воевать с Сигурдом, но его дети… Соединять так соединять. Я посмотрела на Сигурда, нет, это разговор не сегодняшнего дня. Даже мысли не сегодняшнего дня. Мы и Норборн не взяли пока.

— Вигман плохой конунг. Если все его дети умерли от болезней, то, как же приходится простым бондерам…

— Теперь будет легче. Тем, кто захочет быть самманландцами.

— У этих, кто бежит сейчас из крепости не особенно большой выбор, — сказала я, глядя на расходящихся во все стороны от Норборна людей.

— Всегда есть выбор. Прогнали бы негодного Вигмана давно.

— Не так просто решиться на перемены, — сказала я. — Особенно, когда ты слабый, во всём зависимый человек.

— Тогда перемены придут сами. И не ты выберешь, какими им быть, — непреклонно ответил Сигурд.

— Думаешь, всегда есть выбор? — сомневаясь, спросила я.

Я посмотрел на неё. Почему она сомневается? Она, которая только что заложила основу нашей грядущей уже победы, которую никто не заставлял скакать к стенам Норборна, делать всё, чтобы вызволить хотя бы бондеров из окруженной крепости. Да что там, в самый этот поход никто не неволил её идти с нами, ночевать в палатке на жёстком ложе с тюфяком из сена, а не мягкого заячьего пуха, как у неё в Сонборге… Конечно, выбор есть всегда. Боги дают нам выбирать…

И тут я заметил то, чего ни она, ни все остальные не заметили в пылу скачки, возбуждении противостояния. Левый рукав её платья пропитался кровью, цвет ткани скрыл её.

— Ты ранена.

С изумлением я заметил, как Сигурд, вдруг рванул платье сплеча Сигню. Обнажилась её белая кожа, хрупкое и неожиданно маленькое плечико в окружении мощных, да и не очень фигур воинов. Его рассекала поперёк довольно глубокая рана и кровь широкой полосой стекала к локтю, будто продолжая рукав.

— Не заметила? Как настоящий воин в пылу схватки, — усмехнулся Сигурд, при этом хмурясь с беспокойством. — Остальные целы все? — он оглянулся на сопровождавших Сигню в этом предприятии. Странно, но упрёка в его голосе не было, что, мол, не уберегли от ранения дроттнинг.

— Я помогу, — вызвался Боян.

Учитывая, что Ганна с помощницами была ещё в обозе, помочь было больше некому.

— Надо думать, ты сможешь, — сказал Сигурд.

Мы с Сигню ушли в их шатёр, она ведёт меня в дальнее помещение, где за плотным пологом, отделяющим его от остальной большей части, располагается их спальня.

Я в их спальне. От неожиданно нахлынувшего волнения, я остановился столбом. Сигню прошла к походному ящику, раскрыла и оглянулась ко мне, удивлённо заметив, что я остановился у входа:

— Ты что?

Я увидела, что Боян залился краской. Я не могу взять в толк, что так смутило его в нашей скромной походной спальне, где ложе — это складной ящик, правда, довольно большой. А кроме ложа лишь пара лавок, да вот этот сундук из которого я достаю свой лекарский. Но когда Боян не ответил, я переспросила снова.

— Нет… Ничего… — запинаясь и краснея ещё больше, спросил Боян.

Он смутился до слёз. Но справившись с собой, Боян подошёл ко мне, взял кувшин с тазом, полотенце — смыть кровь. Я смотрю на него изумлённо, будто бы не знаю его всю жизнь. Чем он так взволнован здесь?..

— Ты… — мне стало больно, когда он коснулся плеча холодным мокрым полотенцем, и я замолчала. Боян сел на лавку, я стояла возле него. Он осмотрел рану, кровь продолжала сочиться очень обильно, нехорошо.

— Зашить надо, — сказал Боян, посмотрев мне в лицо.

— Так шей. Вон в ящике иглы, нити есть, ты сотни раз видел, как это делается.

— Больно будет? — спросил он меня.

— Буду знать хотя бы, что чувствуют те, кого я врачую, — сказала я.

Оказалось не так больно, как можно было ожидать, очевидно мною владело ещё всё то же воодушевление или… Или у Бояна лёгкая рука.

Мне пришлось призвать всё своё самообладание, чтобы сделать эти восемь стежков костяной иглой с особенной блестящей нитью, что привозили наши мореходы из дальних стран. Сигню говорила, что от таких нитей раны не гноятся, как от льняных.

Я снова обмыл рану. Кровь не шла больше, я вытер руки, взял баночку с противовоспалительным бальзамом, что в изобилии был в лекарском ящике Сигню, смазал и завязал рану бинтом. Сигню смотрит на меня, улыбается:

— Ты отличный лекарь, Боян.

— Просто кроме меня тебя некому было лечить, — ответил я.

Я смотрю на неё, она так близко…

Я не знаю, как я осмелился сделать то, что сделал дальше, вероятно смелости мне придало одобрение Сигню и то, что я справился с делом, которого не делал никогда раньше, но я вдруг, будто подхваченный волной, поднявшейся внутри меня, обнял её, прижимая лицо к её обнажённому плечу, только что перевязанному мной, чувствуя тепло её кожи её запах… Не крови и лекарства, а её кожи…

Мои ладони сами собой нашли и груди её, и её талию, удивительно гибкую, даже сквозь обильные складки неподатливой ткани, и ягодицы, упругие и маленькие…

Сигню обняла мою голову рукой, тихо прижимая к себе и шепча как ребёнку:

— Ш-ш-ш-…

Я замер, выдыхая жар, рвущийся наружу на её скрытый под платьем живот…

— Прости меня, — я опустил руки, отпуская её.

Сигню погладила меня по волосам:

— Не надо… Ты прости меня. Я не думала, что… Если бы думала…

Я поднялся на ноги. Покачал головой. Это должно было случиться, если случилось. Я ждал её. Её, чтобы пробудиться.

Ужасно только то, что я навеки влюбился в совершенно недоступную мне женщину.

— Прости, Сигню. Я не стану больше…

— Мне не противно, — вдруг ответила она, глядя мне в лицо.

Я посмотрел ей в глаза. Я хочу понять, ещё раз услышать, что она сказала: я не противен ей?!.

— Не будешь плакать, как тогда из-за Гуннара… — я попытался улыбнуться…

— Мне не было противно, Боян, — в её глазах появилось что-то новое, чего раньше я не видел, будто она не на меня смотрит или…что, не узнаёт? — Но ты… больше не делай так…

Мы смотрим друг другу в глаза. Пожалуй, впервые в жизни мы смотрим друг другу в глаза, как мужчина и женщина… Это кольнуло меня беспокойством, что-то неправильное было в этом. Я не беспокоилась так от того, что позволил себе Гуннар, во мне не было отклика на его прикосновения, ничего, кроме страха и отторжения. А руки Бояна, его дыхание, сквозь плотную ткань ожегшее мне живот, когда он выдохнул, отпуская меня…

Может всё так, потому что это он, Боян, которого я никогда не боялась, который был близким мне человеком…

Что это за странное волнение… Из-за предстоящей битвы? Из-за раны? Но надо справиться с этим.

— Заплети мне волосы, — попросила я, отворачиваясь, зная, что он может, а у меня всё же плохо действовала правая рука.

А ещё, чтобы прекратить смотреть ему в глаза и вернуть всё на прежнюю дорогу, какой мы с ним шли рядом всю жизнь.

Волосы… Её волосы, я сотню раз заплетал ей косы.

Но теперь всё стало иначе. Мы перешли какую-то невидимую границу. И не тогда даже на озере, а сейчас, когда смотрели друг на друга, когда она сказала: «мне не было противно»…

Она сняла корону и подала мне гребень, больше не глядя мне в глаза. И когда я закрепил конец ее косы металлической заколкой-оконечьем, она сказала, чтобы я шёл, снова не оборачиваясь ко мне.

Всегда есть выбор, говорит Сигурд. Я не думаю, что всё так просто. Какой вот оказался выбор у Бояна теперь?.. Теперь… Дала судьба ему выбор?..

Я надела корону снова. И платье менять не буду. Пускай все видят раненую руку. Не зря же возвестили на весь Норборн: «Дроттнинг Сигню!»

Ваша дроттнинг во всём с вашим конунгом, во всём с вами.

Глава 3. Норборн

Сигню вышла из шатра сосредоточенная и бледная. Будто размышляла над чем-то. Над чем сейчас? Когда до атаки остались минуты в клепсидре…

Солнце пригревает, день предстоит длинный. Ночи не будет не только для солнца, но и для нас.

Сигурд смотрит на меня. Я поняла — пора. Я обняла его. Моего конунга. Моего великого победителя. Я знаю, я вижу это в нём. Эту Силу.

Выбор… Ты думаешь сейчас так, потому что нет никого сильнее тебя, и ты можешь всё, вот тебе и кажется, что всё зависит от тебя и твоей воли. Любимый мой…

Сигурд снимает плащ, но до того как он наденет шлем, я, не в силах сдержаться, снова обнимаю его.

Какой жар от её объятий… Я чувствовал себя уверенным, а теперь из неё в меня будто влилась ещё и её огромная сила… Я смотрю в её лицо. В её глазах нет страха. Она не на смерть, а за победой посылает меня в бой.

Она остаётся на вершине холма в своем платье огнём горящем на солнце рядом с огненным шатром. Наш лагерь не поставлен, обоз за холмом. Здесь только дроттнинг в окружении нескольких ратников, Бояна и поднявшейся к ним Ганны. Сверкание короны на голове дроттнинг видно по всей долине. Я не вижу его, но оно будто ведёт меня и всю мою рать…

Некоторое время я ещё могу различить, кто, где в сече. Я вижу, как необыкновенно ловок, как гибок Сигурд, как он врубается в выступивший за стены крепости отряд тяжеловооружённых всадников Норборна. Первые мгновения боя я вижу и остальных алаев. Мощного Гуннара, крушащего всех вокруг громадными боевыми топорами в обеих руках. Исольфа, с двумя короткими мечами, похожего на чёрную молнию в своих латах из черной кожи. Быстрого и юркого Берси, Стирборна который дерётся, будто играет. Торварда, неожиданно сильными махами длинного меча, сокрушающего врагов. Рауда, спина к спине со Стирборном.

Я ещё вижу как быстро Сигурд во главе своих алаев и других всадников смял врагов. Часть вернулась за стены крепости, убегая, часть осталась лежать мёртвыми…

Начался приступ крепости. Лестницы, крюки, верёвки… Камни, стрелы, кипяток, смола сверху… Но многие добрались до верха. Красным окрасились острые брёвна частокола…

Чёрными тучами, взметнулись вверх, стрелы, похожие на жалящий гнус…

Копья…

Боги, как много льётся крови…

Я впервые наблюдаю битву. Я подумать не могла, что это выглядит так, что порядок и красота только в первые минуты столкновения, пока радость и кураж бурлят в молодецких сердцах. Но едва слетаются жадные ангелы Смерти, выхватывая одного за другим, рассекая тела, обагряя кровью людей, коней и землю, стены крепости, эта радость и кураж становятся ненавистью и остервенением, придающим небывалой силы.

Сколько длится приступ, прежде чем Сигурд приказывает отодвинуться войску? Не взяв с нахрапа крепость, он собирается применить свои адские машины, свои катапульты, я слышу отсюда скрежет телег с огромными колёсами, что уже подтаскивают их через ложбину между холмов в долину к городу. Если он применит их, от города не останется ничего, кроме дымящихся развалин.

Это я сказала: «Сожги этот город»… и он сожжёт его.

Сигурд хочет говорить с Вигманом прежде чем прикончит город…

— Вигман! Сдавайтесь! Мы сохраним жизнь всем, раненых вылечим, станете бондерами Самманланда!

— Я плюю на тебя и все твои предложения! Я давно ждал тебя, Сигурд, зря ты послал вперёд свою потаскуху!

Он орал множество оскорблений мне и Сигню, но его грязные слова не трогают меня. Я снесу с лица земли эту крепость в следующие минуты, но я не хотел доводить до этого, это же наша будет крепость, зачем уничтожать такое славное сооружение, зачем убивать ещё? Уже и так очень много трупов вокруг, все стены, вся земля вокруг пропитана кровью, Сигню, моя дроттнинг пролила кровь!

— Сдавайся Вигман, иначе вы все умрёте, и от города останется лишь пепелище.

— Не дождёшься, Брандстанский ублюдок! Ещё увидишь, как я насажу твою сучку и мои алаи помогут мне! — орёт Вигман.

Стрелы градом летят в нас, но уже не достают, я отвожу полки. Подвозят наши секретные, до сих пор спрятанные орудия.

Пока мы готовим бочки с огнём, с катапульт летят огромные камни, обрушиваясь на город.

Уже поздно сдаваться… Ещё несколько минут и город будет пылать…

Я оглядываюсь на холм, где возле алого шатра, возле полощущегося на высокой пике алого знамени Самманланда, моя дроттнинг в платье из тяжёлой алой ткани…

Много и вокруг нас этого цвета. Цвета нашей победы… Сигню оглядывается на тех, кто рядом с ней и дёргает поводья коня, сколько минут ей понадобится, чтобы доскакать сюда во второй раз за этот день…

Рушится Норборн. Запылал жарко, охваченный сразу десятками пожаров от посланных нами снарядов. Сигню уже рядом со мной. Жар и копоть вокруг нас. Кровь кипит на стенах на земле. Ганна уже помогает кому-то из раненых.

Я смотрю на Сигурда. Его шлем повреждён сбоку… На лице ссадины, камни и стрелы, со скулы, с переносья течёт кровь — это его кровь, но доспехи, шлем, щит забрызганы, залиты чужой кровью. Глаза горят. Должно быть, у меня тоже.

Оставшиеся в живых защитники Норборна бегут сквозь проломы-прожоги в стенах, бросая оружие.

— Не добивайте их, — тихо говорю я Сигурду, — они теперь под твоей рукой.

Посмотрев на меня, он приказывает не трогать бегущих. Ратники начинают собирать раненых, относят подальше от стен, лекарские помощники спешат уже от обоза, спускаясь со склонов с повозками.

Догорает Норборн. Сухое дерево построек горит быстро, когда никто не останавливает огонь…

Солнце, скользнув щекой вдоль горизонта, поднимается вновь…

Мы с Сигню едем по разрушенным, почти потерявшим очертания улицам того, что было городом, столицей северного йорда. Догорающие развалины, дымящиеся кучи на месте домов. Здесь жарко, среди тлеющих развалин. Гарь, пепел, кружащиеся в воздухе…

Тем, кто ушёл отсюда вчера некуда возвращаться, придётся заново строить город. Кровь и трупы тоже покрыты сажей, завалившимися разрушенными домами. Некоторые норборнцы всё же живы, их разоружают, уводят отсюда. Пленниками они не будут, это теперь самманландцы. Раненых вылечим, много сил понадобится, чтобы отстроиться. Но к зиме уже будет новый город, если угодно будет Богам.

Вокруг нас алаи, ратники, Гагар, Боян, но я смотрю только на Сигню. Я задумал этот поход, но первым человеком, который узнал о моём замысле и восхищённо одобрил его, была она. Она не знает даже, до какой степени мне важно было тогда, что она скажет. Не просто её одобрение, а ЧТО она скажет. Иона творец этой победы наравне со мной с того дня и включая сегодняшний, сотни и даже тысячи спасённых ею жизней… Я сам и не подумал бы о том, чтобы выпустить людей из города.

И я говорю сейчас Сигню. Только ей:

— Мы взяли Норборн.

— До того как солнце поцеловало горизонт, — отвечает она. — Так я обещала Вигману.

— Ты обещала мне! Ты, проклятая сонборгская ведьма! — орёт знакомый уже голос. Надо же, столько людей погибли, почти все защитники Норборна, а он живой…

Мы развернули коней, я спешиваюсь, подхватываю Сигню из седла. Ратники ведут связанного, закопчённого, страшно лохматого и грязного, но совершенно невредимого Вигмана. На нём даже чужой крови мало, больше копоти и грязи, мало сражался что ли?… Оказывается он огромного роста, крепко держит на ногах пузатое тело.

— Сигурд, — хрипло орёт он, — ты привёз сюда свою девку, тем и выиграл битву?!.. Боги! Боги, смотрите, кто станет править на моей древней земле!.. Никого не осталось! Ни одного потомка! Пришёл ублюдок Рангхильды и полурусская шлюха!

Мы молча смотрели на него, в последнем отчаянии изрыгающего свой гнев и ненависть.

— Что, Сигурд, небось, сладко у ней между ног? Дай мне разочек перед смертью, я замолвлю о тебе словечко в Валхалле, чтобы тебя недолго задерживали здесь на земле в Мидгарде! — он хохочет неожиданно высоким смехом.

Сигурд подошёл к нему не спеша, сосредоточенный, и хмурый от гнева:

— Не видать тебе Валхаллы, не вигманн (воин) ты, а грязная собака и свинья!

Неуловимым моим глазом движением, Сигурд взмахнул мечом и в миг, даже долю мига, снёс голову с плеч Вигмана. Фонтан кровавых струй и брызг обдал всех нас, толстое тело, дёргаясь, толчками выталкивая кровь из рассечённых артерий не шее, упало в грязь, на битые черепки под копыта наших коней…

Все мы, алаи, Боян, Гагар, ратники, Сигню и я молча, не говоря ни слова, словно ничего и не чувствуя, смотрели на последнего норборнского конунга. Нет больше Норборна.

С меча Сигурда ручейком потекла чёрная кровь, падают последние капли, пропадая на чёрной земле. Сигурд вытер меч о рукав и вложил в ножны. Это тот самый великолепный меч с золотым долом, с изукрашенным навершием, которым короновали моего великолепного конунга… Меч прошёл первое испытание в битве без единой зазубрины. Как наша рать. Как наш Самманланд. Как я.

Глава 4. Чёрно-красное

— Взять, что осталось ценного, пленных отогнать на холм, охранять. Где женщины, дети? — спросил Сигурд, вновь вскакивая в седло.

— Растеклись, — ответил Гагар. — За холмами деревни в западной стороне. А с востока — лес и за ним тоже сёла. Есть, где укрыться.

— Ставить лагерь. Обоз подтянулся?

— Да, раненых собирают.

— Где Гуннар и Берси?

И тут и я увидела, что ни воеводы, ни Асгейра нет рядом с нами. И впервые холодком липкий страх вползает мне в сердце. Что, мы потеряли двоих наших алаев?.. Я увидела, что и лицо Сигурда побледнело сквозь слой грязи и крови.

— Ранены, — отвечает Стирборн, — я видел обоих.

— Живы?

Стирборн тоже бледнеет, отвечая:

— Были живы… Тогда…

Мы все понимаем, что это значит. Они были живы несколько часов назад… Я вскочила в седло, широко махнув обширной юбкой парадного платья. Ах, чёрт, переодеться надо было… Но когда?

Я скачу из города, я видела, куда оттаскивали раненых. Да мне и пора заняться ими, трофеи рассмотрит и разберёт Сигурд и без моей помощи…

Я за спиной слышала, как Сигурд приказывает Исольфу сопровождать меня, и Бояна, скачущего за моим правым плечом.

И начинается работа. Такой у меня не было даже во время самых крупных бед: пожаров и эпидемий. Раненых многие сотни, может быть тысячи. Тех, кто ранен легко, вроде меня, уже обработали и перевязали, им не нужна моя помощь, всё-таки мы успели подготовить несколько десятков не совсем ещё лекарей, но вполне способных справиться с лёгкими ранами людей.

Я иду к тем, кто ранен тяжко…

Сколько прошло времени, пока мы нашли Берси? Не знаю…

Он ранен очень тяжело. При первом взгляде на него я вижу, что Смерть уже подошла к нему, накрывает крыльями… Асгейр Берси, самый красивый, самый непростой среди всех алаев. Неужели, ты умрёшь, не увидев, как родится твой сын…

Ну, нет!

Сигню как птица сорвалась вниз, с седла, взмахнув подолом обширного платья как крыльями. Берси со стрелой в груди лежит на расстеленном плаще, в синеву бледный, глаза ввалились, посиневшие губы.

Я видел разные смерти. И здесь смерть рядом. Сигню не может не видеть этого… Однако она бросается к раненому. Едва не отталкивая девушку в сером платье, помощницу, что склонилась над Асгейром.

— Найдите мне платье переодеться, — неожиданно сказала Сигню, внимательно осматривая, ощупывая Берси.

— Что?.. — растерянно удивился Исольф.

Но я понимаю, до чего её одежда не подходит для лекарского труда. И корона до сих пор на голове. Однако, пока девушка, которую я попросил найти одежду для дроттнинг, делает это, Сигню уже превратилась в гро…

Плохая рана… я взрезаю ремни, удерживающие кожаную броню на теле Берси, Боян и Исольф, которому тот делает знак, помогают мне, приподнимая умирающего…

— Осторожно! Не касайтесь стрелы, — сказала я, предупреждая их движение, если грубо схватить стрелу, она может обломиться, кончик уйдёт внутрь, тогда — всё…

Поэтому я делаю разрез в толстой коже брони, чтобы не сдвинуть стрелу. Наверное из тяжёлого лука, другая не пробила бы броню из воловьей кожи, привозимой из дальних стран заморскими купцами и нашими мореходами. Надо посоветовать на будущее вдвое складывать эти кожи для бронников и неплохо бы между слоёв железные пластины проложить, тогда никакая стрела не возьмёт, ни копьё, ни меч… даже топор с первого удара не пробьёт.

Я смотрю на Сигню. Такой я ещё не видел её. Это Бояну привычно в лекарской было видеть, я же… Она сразу стала совсем другой. Будто другой человек, я её такой не знаю. Гро.

Она прислушивается к дыханию Берси, ощупывает его, разрезав рубашку, касается краёв раны. Не глядя протягивает мне кинжал:

— Прокали лезвие над огнём.

Я исполнил, не задумываясь уже, перестав удивляться, потому что вижу пред собой не мою дроттнинг, и не девочку, с которой я рос и в которую влюблён всю жизнь, а ту, кто знает, что делает, делает это не глядя, на одном чутье пальцев, вглядываясь в лицо Берси. Я подал ей нож, она сделала молниеносный разрез возле стрелы, просунула пальцы в рану и, хлюпая густой тёмной кровью, потекшей из раны, вытолкнула кончик стрелы наружу, нажав изнутри. Кровь продолжает течь, выходя и с примесью сгустков, похожих на куски сырой печёнки, она пальцами ещё расширила рану, чтобы кровь текла сильнее… Зачем?

Сигню будто прочла мои мысли и ответила, даже не обернувшись на меня:

— Кровь сдавила лёгкое, надо дать ей излиться, иначе он задохнётся…

Я почувствовал взгляд на себе Бояна, он усмехнулся моему изумлению, в его глазах не насмешка надо мной, но гордая радость за ту, на кого мы смотрим с ним.

Удивительно, но Берси розовеет, начинает дышать, исчезла розоватая пена с губ. Это какое-то чудо, когда мы подошли, я был уверен, что мне придётся увидеть сегодня, как умрёт один из алаев Сигурда и мой товарищ…

Возвращается девушка с платьем для Сигню. Сигню встала на ноги и сказала ей:

— Сможешь зашить рану?

— Да, Свана.

И Сигню рассказала, чем надо будет её смазать и как перевязать, что давать больному пока…

— …не придёт в себя. Но это не раньше завтра, если всё правильно сделаешь. А до того не давай просыпаться ему, пои маковой водой, он должен спать, чтобы рана затянулась до того, как он сможет побеспокоить её. Поняла?

— Да, Свана. Спасибо.

— За что? — удивилась Сигню, посмотрев на девушку.

— Я думала, хакан Берси умрёт, было так страшно. И жаль его, он такой красивый.

Сигню улыбнулась:

— Ты не очень-то красотой его пленяйся, он тип опасный в этом деле. Как очнётся, передай другим, сама не крутись возле.

Девчонка покраснела до корней волос. Вот вам, только хоронить думала, а уже влюбиться успела, глупышка.

Сигню ушла в палатку, переоделась там и вышла к нам сразу маленькая, гибкая в узком и недлинном сером лекарском платье. Только красивые алые башмачки из махровой кожи, расшитые бисером и голубыми бусинами остались от её наряда. Корону она отдала Бояну, не задавая вопросов, он спрятал её в седельную сумку.

Мы продолжили свой путь через раненых. Невдалеке растёт лагерь — ставят палатки, разводят костры. Начинают готовить еду счастливцы вроде нас, что остались невредимы в первом бою Самманланда.

А мы трое, мы с Бояном, и Сигню впереди нас идём между раненых. Сигню останавливается, помогая там, где без неё не обойтись, тяжелораненым. Вправляет кости, и тут наша с Бояном сила тоже в помощь, когда надо тянуть и держать. Боян, оказывается, толковый и умелый, помощник, он понимает её с полувзгляда, даже по движениям предугадывает, что она хочет, чтобы он сделал, и сегодня я впервые вижу и Бояна таким. Я всегда считал его только скальдом. Самым необыкновенным на известной мне земле, но только певцом. И ещё, удивительно как слаженно они действуют вместе с Сигню, привыкли, наверное, в лекарне…

Раздробленные кости в открытых ранах Сигню не врачует, отрубает решительным и точным ударом моего меча, попросив меня о позволении так использовать боевое оружие. И я не вижу оскорбления для моего меча в том, чтобы он стал орудием врачевания. Отрубив ногу или руку, мы прижигаем раскалённым лезвием обрубок, Сигню зашивает сосуды, непостижимым образом, находя их в месиве, и прижигает снова. После помощники накладывают лечебные бальзамы и повязки. Ор и стоны страдальцев почти не беспокоят меня, я вижу, что причиняемые им сейчас страдания спасут их жизни.

Несколько раз её берутся приветствовать, выкрикивая восторженно как перед боем, но ещё более радостно: «Свана Сигню! Дроттнинг!», потому что теперь её появление для многих значит облегчение от боли, исцеление и спасение.

Но не всех лечит прекрасная гро. Некоторых она обнимает, бледнея и строжея лицом, вливает в рот несколько капель из особой чёрной склянки и, шепча на ухо то, что слышит только тот, кого она отдаёт Смерти, отпускает в Валхаллу.

После разгибается тяжело. Каждый такой ушедший забирает кусок её сердца. Таких немного. Это страшно, должно быть страшно, убивать вот так.

Я не выдержал и спросил её об этом, сразу почувствовав острый взгляд Бояна на себе, ему не понравился мой вопрос.

Сигню посмотрела почерневшими глазами:

— Страшно, Исольф. Очень. Но это избавление от лишних мук. Их смерть неизбежна. Они умерли бы, промучившись несколько часов. Я лишь меняю эти муки на скорую и лёгкую смерть. Отнимаю минуты или часы, но даю успокоение. Но это только первый день. Сколько из тех, кому, как кажется, мы помогли сегодня, будут уведены валькириями завтра…

Мы продолжаем свой путь. Мы ищем Гуннара, продолжая помогать всем, кого встретили на этом пути…

Прошло несколько часов, лагерь возведён в стороне от сожжённого города, у подножия холма, с которого спустили уже и алый наш шатёр. Горят упорядоченные костры. Слышен лай собак, они охраняют границы лагеря, значит, и весь обоз пришёл и расположился, воинов уже кормят, раненым помогают.

Сигню ускакала уже так давно. Что там с Берси и Гуннаром, мы ничего так и не знаем. Сколько убитых, посчитаем завтра, сколько раненых… Воины с бешеным восторгом в возбуждении носятся по сожжённому городу. Хорошо, что ушли женщины и дети…

— Стирборн, найди Сигню, узнай, что там с Гуннаром, что с Берси, — сказал я.

Стирборн развернул коня и поскакал в сторону лагеря и лекарских палаток.

А я остаюсь в сердце убитого мной города. Я поймал взгляд Торварда и понял его, он думает о том, о чём я не позволяю себе думать: о том, что наши товарищи, те, с кем мы с ним выросли, возможно, мертвы…

Но нет, Торвард, не время думать об этом сейчас. Не время горевать, мы не потеряли их, пока не отнесли на погребальный костёр…

И всё же моё сердце сжалось: мы бывали в битвах, с Ньордом мы несколько раз участвовали в его набегах на Гёттланд, но в подобном серьёзном бою мы впервые и что же, в первом же бою потеряли наших друзей? Гуннар — мой воевода, Берси, чёртов засранец, но и его я люблю, моего молочного брата…

— Конунг! Мы нашли казну Вигмана! — я обернулся и увидел Рауда в сопровождении двух сотников. Все чёрные от сажи, но сияющие белоснежными улыбками на чёрных лицах. Ещё двое в стороне машут руками, чтобы я приблизился.

Здесь остатки терема конунга. Строение выгорело дотла, и дымящиеся брёвна ещё горячи, как и всё остальное в городе.

Ратники выносят сундуки, открыта дыра в земле с обгоревшим над ней люком. Четыре, пять, шесть сундуков. Ещё мешки…

Вигман, Норборн, оказывается, не был бедным йордом. В наших сокровищницах золота и серебра меньше… Так что же вы жили так? Для кого ты таил это золото? У тебя не было даже наследника, почему не тратил на свой йорд? Почему ничего не строил? Только дани собирал… И кому это всё досталось? Тому, кто победил тебя…

Алчность и ленивая тупость — из худших пороков.

Три сундука полны золота, три — серебра, ещё шесть мешков серебра… Хорошая добыча, будет, на что поднимать этот йорд и весь Самманланд. Да и ратникам раздать…

— Несите добычу в лагерь. Охранять, — сказал я. — Рауд, проследи за этим.

— Пора отдохнуть, конунг, идём в лагерь, — сказал Гагар. — Истопили бани. Наварили каши. Воинам нужен отдых, тебе тоже.

Я посмотрел на него. Так. Всё так. Мы сели на усталых и голодных своих лошадей и направились к лагерю, из тёплого как потухших, но ещё не остывший очаг, Норборна: переставшего быть городом, мы уже не в силах спешить. Да и узнать, что там плохие вести мы тоже не спешим…

Я рыскал по лагерю в поисках Сигню. Но она неуловима, куда бы я ни заглядывал, мне говорят: «Была только что…» Да ещё взрывающиеся восклицания: «Свана Сигню!» То ли там она, то ли ратники просто восклицают от восторга, не утихшего ещё в крови.

И всё же нашёл их. Здесь все, и Сигню, и Боян, и Исольф. И умирающий Гуннар.

Сигню ругается как ещё ни разу в жизни на Ганну, которая оставила Гуннара на попечение неопытных девчонок, но самой Ганны нет здесь.

— Стирборн, — Сигню оборачивается на меня, от усталости она осунулась уже. — Найди льда! Погреба должны быть в городе. Не всё же сгорело… Принеси лёд! Быстро!

Гуннар, полулёжа безучастный спиной на груди Исольфа, который старается удержать его голову с продольно проходящим уже зашитым чёрно-красным рубцом с макушки на лоб. Я спешу, почувствовав отчаяние в голосе Сигню…

Мы боремся за Гуннара уже час или больше, а может мне мерещится это из-за тяжести и тщеты моих усилий?

Топор прошёл по касательной, кости черепа целы, но из-за того, что его неправильно лечили несколько часов, мозг разбух в черепной коробке, и, если мне не удастся повернуть это вспять, он раздавит сам себя и Гуннар умрёт…

Я слушаю сердце, колотится быстро-быстро мелко, будто на нити завязывает узелки…

Он умирает. Такой сильный. Молодой. Огромный человек… Боги, как мне вытащить тебя? Мне не хватит сил, мне не хватит сердца тебя вытянуть…

Я смотрю на почерневшую от усталости Сигню, уже занялся новый день после не наступившей ночи. Мы все устали, но никто не потратил столько сил, сколько она…

И вот Гуннар. Гуннар, к которому я отношусь теперь с напряжённым подозрением после того, что я знаю, он позволили себе с Сигню. И того, что я видел, он не забыл того случая и мечтает повторить его. Я это видел всякий раз, как Гуннар оказывался недалеко от Сигню. Она не замечала. Или не хотела показывать, что замечает. Я замечал.

И вот она бьётся за него. Как за любого из тех, кого спасла сегодня? Но нет, он умирает, а она не хочет его отпустить…

Взрезывает вены ему на локтях, пытается отвести кровь. Да лёд был бы сейчас хорошо, охладить отяжелевшую кровью голову. Но ты не Богиня, Сигню, Гуннар уже идёт по холодной долине Нифльхейма…

… черно и холодно. Нет ни звуков, ни запахов, ни ощущений. Даже лёгкости нет. Нет ничего… Я умер?…

— Услышь, услышь меня, Гуннар! Услышь голос жизни! В тебе столько силы не отпускай же её из рук! Гуннар!

Я шепчу, нет, говорю уже во весь голос, обнимая его, огромные плечи, он будто из камня. Как жаль, если так и умрёт… Несчастный, нелюбимый…

— Гуннар, ну отзовись!

— Сигню, не жилец он, ты же видишь, оставь его… — шепчет Боян.

— Молчать! — взревела я, впервые подняв голос на Бояна. Потому что он прав. А мне до боли жаль этого богатыря…

Я разрываю платье у себя на груди. Я беру ладонь Гуннара безжизненную почти, холодеющую…

— Давай! Давай! Услышь, как бьётся жизнь, подстройся, иди за моим пульсом, иди за моим голосом!.. Давай, мерзавец! — орёт Сигню, прижимая громадную ладонь Гуннара к своей груди.

…туки-тук… туки-тук… туки-тук… Какой хороший звук. Мерный. Тёплый. Живой. Он зовёт за собой. Кто-то тёплый за руку держит меня. Это жизнь… Жизнь!.. В эту руку вливается тепло… туки-тук… туки-тук… Это жизнь! Там… Туки-тук…

Я в отчаянии оборачиваюсь к Бояну, я смотрю ему в глаза, умоляя. Если Гуннар умрёт, я всю жизнь буду считать, что я виновата в этом, как и в том, что влюбила его в себя, а сама осталась холодна…

— Пой, Боян! Милый, любимый мой, пой!

Что она сказала мне… я как в тумане… Я завожу балладу, что сложилась сама в моей душе несколько … чего, часов или уже дней, недель назад?…

«Твоя кожа бела теплотой молока…»

Я вижу изумлённый взгляд Исольфа, который он поднимает на меня. Таких бесстыдных песен от меня никто ещё не слышал…

Стирборн вбегает в палатку с полным шлемом льда…

…её голос… её тепло… запах её… она пришла за мной сюда, она хочет увести меня. Да! Да! Забери меня, Сигню, здесь так одиноко. Такая чернота…

…вдруг чернота линяет в красный. Сначала чёрно-красный, но вот и ясно красный, даже алый цвет. Совсем как твоё платье, Сигню, Богиня, Свана… Ты видишь, как я люблю тебя, я иду за тобой! Но куда идти?… Вот ещё голос… Живой голос, звонкий и чистый как струна в божественной цитре… Веди меня, Сигню, на этот голос, веди своим теплом…

Громадные руки Гуннара, с которых только что еле-еле медленно едва капала тёмная кровь, шевельнулись… кровь побежала быстрее, превратившись в широкие струи. Он обхватывает ими тонкую Сигню, пачкая кровью её кожу, её татуированного орла… но он оживает…

Я не видел Сигню обнажённой никогда. И не предполагал, что она такая красивая, изнеженно тонкая, будто бутон белой розы…

Только орёл во всю спину отрезвляет меня…

Гуннар оживая, обхватил её. И как обрадовались мы все. Когда он забормотал:

— Си-и-игню-ю… — выдыхая и прижимая её к себе…

Мы вышли, наконец, из палатки Гуннара, где Сигню оставила нескольких помощниц, чтобы меняли лёд на его лбу, капали ему капли на губы, которые заставят его спать. И будут следить, чтобы он почти сидел при этом…

— Зачем же ты будила его, если теперь заставила спать? — спросил Исольф, тоже синий от усталости.

— То не сон был, предсмертное забытьё, морок… — ответила Сигню. — А теперь здоровья набираться будет…

— Теперь не умрёт?

— Он Свана Сигню обнажённой прижимал к себе, что ему умирать теперь?! Теперь точно жить будет! — весело захохотал Стирборн.

И все мы полумёртвые от измождения разразились хохотом, радостным, отпускающим, живительным смехом…

Глава 5. Тризна

— Сигурд, ты каждый вечер бреешь бороду? — с хохотом спрашивает Торвард.

Мы в бане с теми, кто был со мной целый день: Торвардом, Раудом, Гагаром. Ещё несколько ратников с нами. В бане равны все и конунг, и последний воин.

— У Свана Сигню нежная кожа!.. Почему же не побреешь и грудь?

Все подхватывают его смех. Я тоже смеюсь, сейчас для всех нас, после почти двух суток без сна, после смертей и крови, всё ещё в неизвестности о наших товарищах, эта баня как благословение Небес. И это веселье тоже.

— Я удивляюсь, Торвард, отчего ты не бреешь свой зад!

— Хочу нравиться тебе! — ломаясь и дурачась, говорит Торвард.

И мы покатываемся со смеху от этих глупых и грубых шуток. И шутим ещё подобным же образом и снова хохочем. Только после бани мы смогли поесть, выпить и легли в палатки спать. Сигню нет. Я даже Стирборна с новостями о ней не дождался.

Но я проспал недолго, я почувствовал скорее, чем услышал, что кто-то вошёл в шатёр. Я выхожу из спальни и вижу Бояна с Сигню на руках. Я помертвел от ужаса. Но Боян, увидев мой испуг, предупредил:

— Спит она, в бане и сморило. Ганна позвала меня. Позволишь? — он проходит в спальню.

Ганна подошла ко мне:

— Она великая гро и великий лекарь. Так не может никто, ни я, ни Хубава, ни те, кто нас учил, — очень серьёзно говорит обычно насмешливая Ганна.

Я смотрю на неё, что-то очень значительное произошло, если она вдруг говорит так…

— Как Берси и Гуннар? — спросил я.

— О том я и говорю, не она — не было бы ни молочного брата у тебя больше, ни воеводы. Живы. И выздоравливают. А скольких ещё она спасла за эти сутки, ты и вообразить не можешь! — с восхищением говорит Ганна, глядя мне в глаза..

— Много погибли?

— Считают, сносят трупы на пепелище Норборна, как ты велел. Из тех раненых, что лечила Сигню, ни один не умер до сих пор, даже не лихорадят. Больных нет, за этим я слежу зорко.

Ганна пошла к выходу, вслед за уходящим Бояном:

— Да, Сигурд, насчёт Гуннара… Его нельзя было спасти, он был почти мёртв, когда я уходила. Я не знаю, как она могла… Видимо и ещё несколько десятков так же остановила на этом берегу, — Ганна помолчала. — Надеюсь, сама она не будет болеть никогда, потому что её некому будет спасти, как спасает она… Может она из Ассов.

— Спасибо, Ганна, — сказал я.

— За что? — удивилась Ганна, поправляя вылезшую из-под платка белокурую прядь, у неё вечно сбивается платок на густых волосах.

— За Сигню.

Она посмотрела на меня серыми большими глазами, улыбнулась:

— Спасибо и тебе, Сигурд.

— А мне-то за что? — удивился я, усмехаясь.

— За то, что любишь нашу девочку. А то мужья-то, знаешь, какие бывают, кровопийцы…

Я засмеялся, не замечая, что мы с ней перешли в разговоре на русский язык:

— Ты поэтому замуж не вышла?

— Я-то? Нет, не поэтому, просто дура была, — усмехнулась Ганна. — Ладно, князь, ты спать ложись, отдыхать и таким как ты надо.

Я чувствовал приятное тепло в своей душе, когда общался с близкими Сигню. По сути, эти люди — её семья, может больше даже, чем тётка и дядя. И мне нравилась её семья, я чувствовал, насколько они преданы ей, как любят её, как хорошо её знают. По-моему мои родители знают меня и обо мне куда меньше…

Пленных норборнских воинов держали отдельным лагерем. Мы поехали верхами к ним. Их кормили, а тех, кто был ранен, лечили, не разделяя от наших, так что они были в нашем обозе. Поэтому здесь оставались здоровые воины, молодые и не слишком. Я оглядел их.

— Норборнцы, теперь все вы мои люди. Предлагаю вам стать частью войска Самманланда. Вы храбро сражались, но бой ваш проигран, города больше нет, но ваши семьи целы, вам есть для чего жить дальше.

— А если мы не хотим под твою руку, Сигурд Брандстанский?! — выкрикнул кто-то.

— Тогда зачем вы бежали из города? Сгорели бы под его обломками, — ответил я. — Выбор ваш. Завтра тризна. На месте Норборна вырастет погребальный курган. Кто не хочет служить мне, умрите теперь.

Больше я говорить не стал. Теперь пускай решают сами. У них два пути: стать моими воинами или умереть. Просто отпустить их, оставив за спиной ненавистников, готовых вонзить мне в спину кинжал в любой момент я не мог.

После этого мы поехали к нашим раненым воинам. Здесь я спешился. Проходя мимо раненых, перевязанных, бледных, некоторых уже повеселевших, я удивлялся: неужели всех их лечила Сигню? Как она выдерживает это? Эти развороченные тела, кровь, вопли, запах… Я не смог бы. А когда один из безруких, но не отчаявшихся парней рассказал, что размозжённую в локте руку ему отрубила дроттнинг, а потом прижгла и зашила рану так, что она почти не болела теперь, забинтованная с особым составом, я не веря своим глазам и ушам, оглянулся на Стирборна и, больше — на Исольфа. Последний сказал:

— Я бы тоже не поверил, конунг, если бы своими глазами не видел. Это сегодня они все уже молодцы, видел бы ты их вчера — орущих, блюющих, в бреду, в крови. Сегодня я только радуюсь их виду и удивляюсь, что все они живы. Я думал, половина умрёт.

— Что, никто не умер?!

— Из тех, кого лечила Свана — никто. При ней умерли несколько, точнее, она сама отпустила их, — кивая, сказали помощницы.

Изумляясь, я обернулся на алаев, что шли за мной. Исольф, Стирборн и Рауд гордо улыбались, как и Гагар, а Торвард, как и я, восхищённо качал головой, в уголках его всегда весёлых голубых глаз играли искорками весёлые мальчишеские морщинки.

— Сигню великая гро, Сигурд, — сказал Гагар, — она в пятнадцать уже могла то, что до сих пор не умеет и не знает никто.

— Ты как-то очень удачно женился, Сигурд! — рассмеялся Торвард.

И его смех подхватили все. Нам было чему радоваться. Мы нашли наших Гуннара и Берси, выздоравливающими, ещё немного бледными от потери крови, но со здоровыми улыбками и блеском в глазах.

Мы выиграли битву, первую битву на пути к единой Свее, самую важную, ведь первая битва сообщает боевой дух, объединяет войско в настоящий боевой кулак. После первой победы воины начинают верить в будущие и легче добывают их.

Да мы потеряли многих. Много десятков остались навсегда на этой земле и завтра мы проводим их с почётом в Валхаллу, чтобы навеки помнить. Нам не удалось добыть победу без крови, но каждая пролитая капля стоила того.

Окончательно я это понял во время тризны.

Трупы наших воинов и защитников Норборна лежали сложенные на громадном погребальном костре в середине Норборна, вероятно там, где была некогда главная площадь города. Развалины стен окружали нас, стен сгоревших домов, чёрные и серые, превратившиеся в хрупкие угли. Стены города частью сгорели, частью были разрушены нашими катапультами и позднее тоже сгорели в огне пожаров. Но огромные валуны по-прежнему окружали то, что было Норборном. Позднее эти валуны станут границей огромного кургана, что поднимется над погребальным костром.

Солнце высоко стоит над горизонтом, его лучи отражаются от золотых корон йофуров, одетых в белоснежные одежды. Факелы в руках. У воинов в руках шапки, наполненные землёй, песком, тем, что накроет сгоревшие тела мёртвых и образует огромный курган — всё, что останется от Норборна…

Молчание владеет всеми. Скорбное уважение на лицах. Погибшие товарищи, с которыми мы столько месяцев готовились, шли сюда на Норборн, ушли в Валхаллу. Осталась только эта уважительная, наполненная горечью церемония прощания уже не с ними, с их останками, они сами, их души ушли без возврата…

Все алаи здесь, кроме, неспособных ещё участвовать в тризне, Гуннара и Асгейра Берси. Сигурд посмотрел на Сигню, они с двух разных сторон подходят к горе мёртвых тел. Запахи тления смешаны с затихшими почти запахами гари, но несколько мгновений и огонь поглотит всё.

Боян заводит Песню Прощания:

«Славные воины Сонборга и Брандстана! Вы ушли в Валхаллу, осталось лишь честь отдать мёртвым вашим телам.

Вы сражались как герои и теперь пируете за столом Одина.

Когда-нибудь и мы присоединимся к вам.

Прощайте и вы, храбрецы Норборна!

Прощайте, ратники Самманланда, погибшие в первой славной битве, оплатившие победу своей кровью.

Будем вечно помнить ваши имена и ваши лица!

Не забудем героев, не забудем битву под Норборном!»

Сигурд подаёт Сигню знак, и они одновременно подносят факелы под основание костра, пакля, пропитанная специальной смесью и хворост, уложенные здесь, занимаются разом, йофуры только успевают отойти от дружно взявшегося костра, разом охватывающего всех мертвецов.

Торжественно-величественное мгновение. Едва костёр прогорит, воины один за другим подойдут со своими шапками и насыпан будет курган. А дальше встанут на нём столы хмельной тризны. Здесь будут выпиты сотни кубков вина и браги. Здесь же оставлены будут и эти кубки, увенчивая собой курган, кторый обрастёт травой, цветами, но будет возвышаться ещё и через сотню лет…

Но неожиданно для всех происходит то, чего никто не ждал…

Сквозь гул огромного траурного пламени вдруг несётся крик:

— Сдохни, проклятая ведьма!!!

Стрелы, одна за другой, настигая друг друга в воздухе, летят в Сигню…

В Сигню!!!

— Сдохни, Сонборгская ведьма!

— Сдохни, шлюха, погубившая Норборн!

Все, кто находится рядом, бросаются к ней. Ближе всех Исольф. Он опрокидывает её на землю, закрыв своим телом, а Торвард, схватив один из кругом разложенных в траурном порядке щитов, прикрывает их обоих.

Сухой долговязый Гагар, выхватив меч, отбивает прилетевшее уже и копьё. Стирборн и Рауд, вслед за Сигурдом бросаются туда, откуда прилетели стрелы и копья…

Несколько мгновений, стрельба заканчивается, конунг и два алая, ратники вводят в круг стоявших вокруг гигантского костра несколько норборнцев из тех, что были пленными.

— Вы посмели осквернить священное действо — тризну по павшим, — глухо и грозно говорит Сигурд, — за это вы умрёте.

Сигню подходит к нему, вся перепачканная в саже, на которую ей пришлось упасть, спасаясь. Но корона у неё на распущенных по обычаю волосах, хотя и они испачканы в пепле и угле, как и лицо. Она смотрит на норборнцев, уже обезоруженных, но с ненавистью смотрящих на неё.

— Я спасла ваших стариков, ваших жён и детей. Я спасла бы и вас, если бы вы не держались за вашего глупого и злого конунга. Вы же решили, что путь ненависти лучше, чем путь любви и жизни?!

Она смотрит на мужа:

— Убей их всех, Сигурд! — говорит она. — Всех оставшихся норборнцев! — её взгляд горит. — И тех ратников, что охраняли их — нельзя доверять тем, кто способен ударить в спину во время траурной песни. Но ещё более — тем, кто забыл свой долг и верность своему конунгу и не сторожил как должно пленных врагов! — её глаза сверкают чёрным огнём, отблеск погребального пламени на её коже, на волосах, на белом в чёрной грязи платье. — Убей их всех!

И это немедленно исполняется.

Тела убитых будут брошены на съедение зверям, они не пополнят тех, кто с достоинством погиб в бою и с честью возложен на почётный костёр. Предателям нет места среди достойных.

Глава 6. Смятенье чувств

Мы вернулись в Сонборг в самый Мидсоммар. А это летний праздник любви, когда юноши и девушки гуляют до утра. Когда возлюбленные уходят в поля, луга, леса, чтобы заняться любовью, вобрав в себя плодородие самой земли, вершины лета и могущества солнца последние дни безраздельно царящего в небе.

Мне недоступна радость этой любви, единственная, кого желаю я, никогда моей не станет. Она любит и любима достойнейшим из всех достойных. А мне остаётся лишь бесконечно мечтать, утешаясь только миром, что создаёт моё воображение. Да ещё тем, что я все дни рядом с моей возлюбленной.

А ночами ко мне приходят странные сны, где она смотрит на меня и говорит мне: «… спой, любимый мой, милый…» и смотрит на меня так, как смотрела лишь однажды.

Да, я смотрю на неё, а она избегает смотреть мне в глаза, отводит взгляд, едва я пытаюсь поймать его…

Но эта грёза заставляет меня просыпаться по утрам. Убаюкивает вечерами и даёт мне сил. Сил жить. А чем я жил раньше? Почему я не могу этого даже вспомнить? Я стал совсем другим теперь…

И однажды я говорю это Сигню. Неожиданно даже для себя. Это была уже осень. Мы с Хубавой поехали на восток Самманланда, к морю. В одной из прибрежных деревень было сразу много заболевших какой-то сыпью детей. Оказалось, к счастью ничего серьёзного. Но мы пробыли там неделю. В один из вечеров накануне отъезда, мы пошли с Сигню к морю, прогуляться по берегу фьорда. Лишайник и мхи нашлёпками разных оттенков зелени, бронзы, меди и золота покрывают камни. Очень тихо. Вокруг высокие скалы, мы спустились по ложбине к широкой полосе берега, куда пристают лодки и корабли. Вода так тиха, что ладьи даже не качаются, прилипнув, будто к поверхности зеркала. Вот тут я и сказал Сигню, что люблю её. Это признание выскочило из меня само. Я будто даже и не думал в тот момент об этом, я наслаждался её близостью. Сигню остановилась:

— Я тоже люблю тебя, Боян, — тихо проговорила она.

Я решил, что она не поняла меня, что говорит о другой любви, о той, что всегда была между нами…

Но Сигню подняла глаза на меня, впервые за несколько месяцев:

— Я всё поняла, Боян, — сказала она. — Ты зачем мне это говоришь?

Я растерялся. Что я мог ответить? Зачем? Я не знаю, зачем. Я сказал это, потому что чувствую так.

— Не надо, Боян, не искушай меня.

Во мне вспыхнул огонь от этих её слов. «Не искушай…», так я привлекаю её?!

— Перестань, замолчи или я никогда больше не останусь с тобой наедине! — воскликнула Сигню вдруг, становясь похожей на капризную малышку.

Да, меня волновал теперь мой Боян. С той самой Норборнской битвы, когда я оказавшись в его объятиях, осознала вдруг, что они не вызывают во мне сопротивления. Больше того, мне были приятны его прикосновения.

Я старательно обходила это воспоминание в своих мыслях. Это удавалось мне, и вот он решил вдруг признаться… Боян, чьё лицо я знаю всю жизнь, но совсем иначе вижу теперь.

Для чего он затеял этот разговор? Я не хочу даже разбираться в своих чувствах к нему. А что если я найду там желание, влечение, страсть? Что я буду делать с этим? Замолчи! Замолчи, Боян!

Я услышал её. По-настоящему услышал. Я стал мужчиной для неё, вот что. Тем, кем всерьёз никто меня не считал в Сонборге. И только Сигню знает, что я мужчина. Что я люблю её как мужчина. И она… Боги… Если она чувствует во мне это, значит… я был счастлив уже этим.

— Обещай, что никогда больше не станешь говорить мне то, что сказал. И так многое уже сделано нами.

Сигню смотрит на меня горящими огромными пронзительно голубыми глазами.

— Прости. Я не думал соблазнить тебя…

Она покачала головой:

— Не пытайся обмануть самого себя…

Я выполнял обещание. Я молчал.

Но теперь я знал, что моя любовь небезответна. Безнадёжна, даже более, чем прежде, но зато, я знаю: в сердце той, кто весь мир для меня, горит огонёк, принадлежащий мне.

Много всего произошло после нашего первого похода. Самманланд, приросший значительными землями Норборна, строил форты. Открыли несколько школ в этих фортах, на что очень сетовал добродушно Дионисий, ведь ему теперь значительно прибавилось забот, учителя теперь должны были разъехаться и в эти форты. А ему пришлось время от времени объезжать эти школы. А ещё учить новых и новых желающих такими учителями стать. Но я знаю, он очень доволен мною и Сигурдом. Это почётно — учить детей и взрослых и от казны платят вознаграждение помимо того, что люди приносят на содержание школ в казну фортов. Удивительно, как быстро изменялась принадлежащая нам часть Свеи.

А на начало зимы планировался новый поход. К западным йордам: Эйстану, Грёнавару, и Бергстопу были направлены гонцы с письмами от Сигурда с предложением, мирно присоединиться к Самманланду, и стать единой Свеей, впервые за все сотни лет, что Свея существует. Но ответов мы ждали так долго, я стала смеяться даже:

— Ты уверен, что эти конунги умеют читать?

— Есть у них там хоть кто-то грамотный, — так же смехом отвечал Сигурд.

Все конунги, были грамотными, конечно. И Эйстанский Харальд Толстый, и Грёнаварский Ивар Зеленоглазый и Альрик Бранд («Меч») из Бергстопа. Но они предпочли отмолчаться. А стало быть, мы готовились к зимнему походу.

Ежедневно терем просыпался в одно и то же время. Теперь и на площади напротив терема на достроенном уже каменном здании, которое было отдано под Библиотеку, школу, и для учеников Дионисия и Маркуса, красовалась огромная клепсидра. Любой житель Сонборга отныне всегда мог знать сколько времени. Сделанная по образцу маленьких комнатных часов, она отсчитывала минуты, капая на камни площади, а плавающий на верхнем уровне выкрашенный в красный цвет диск, спускаясь с вытекающей с рассчитанной скоростью водой, указывал точное время. Вот только в морозы придётся спускать воду, чтобы не разорвало искусно сделанную нашими мастерами-стеклодувами колбу.

Мы с Хубавой, с Ганной учили новых лекарей к новому походу, да и для самого Самманланда, для новых фортов необходимы были лекари. Я предвидела это и раньше, но после норборнского похода стало ясно, что невозможно справиться со всем одной и даже вместе с Ганной.

Поэтому десятки молодых мужчин и женщин из тех, что проявили такое желание, учились теперь лекарскому мастерству. Ясно, что ко времени похода они не будут готовы в достаточной степени, но врачевать несложные раны и распознавать заразные болезни, чтобы не допустить эпидемий в войске, мы их научим.

Каждое утро в тереме начиналось с Совета, но котором присутствовали алаи, Хубава, Ганна, Гагар, Легостай, Боян, Эрик Фроде, иногда Дионисий и Маркус. Мы готовились в новый поход, и скоро уже стало ясно, что три оставшихся йорда воевать придётся разом, а не по одному, как было с Норборном. Ещё позднее, уже к концу осени наши разведчики доложили, что три йорда точно объединились против нас. Это обрадовало Сигурда. И я сразу поняла почему.

— Да, милая, ты всё правильно поняла, вместо трёх битв, нам придётся выиграть только одну, а это всегда легче!

Я рассмеялась:

— Ты в азарт вошёл.

— Так и есть! — улыбнулся Сигурд, сверкая белыми зубами.

От его улыбки у меня всегда сладко ёкает в животе. И вообще от любого взгляда на него, от встреченного его взгляда, волна желания поднимается во мне. И я ничего не могу поделать с этим. Да и хочу ли?

Это было утро, тёмное осеннее утро, когда мы вставали задолго до рассвета. Сигурд уже умылся, а я с удовольствием смотрела на его, прекраснейшее на всём свете тело, на то, как играют мышцы под гладкой кожей.

Я люблю, когда она смотрит на меня. Куда чаще я смотрю на неё, причём, в те мгновения, когда она этого даже не замечает. Нередко я нарочно поджидаю её на галерее терема, когда знаю, что она идёт в лекарню, в Библиотеку или к Эрику Фроде. Прервав свои занятия, я выхожу на галерею. Или смотрю из окна маленькой горницы, что рядом с парадным трапезным залом, в котором мы теперь собираемся все трижды в день, кроме дней, когда у нас учения на несколько дней с выходом «в поле». Или когда она уезжает по своим лекарским делам в разные концы Самманланда.

Сигню единственная, сразу поняла преимущества, открытых разведкой подготовок трёх йордов к войне с нами. Единственная. Ни Гуннар и Гагар, которые пришли в замешательство от открывшейся перспективы битвы сразу с тремя конунгами, ни Фроде, вообще, по-моему, напуганный этим. Остальные алаи ещё не знали.

За эти месяцы я пару раз ездил в Брандстан, навестить родителей. В один из таких приездов мать сказала, как ей не нравится «чрезмерная свобода твоей дроттнинг».

— …в любой момент она срывается с места и скачет во все концы йорда, с кем-нибудь из алаев, всегда с этим Бояном…

— Мама, Боян безобидный человек в этом смысле, — усмехнулся я.

Рангхильда посмотрела на меня со снисходительной усмешкой:

— Если у человека есть член, он не может быть безобиден для женщин, — значительно сказала она. — И если он не портит девчонок, восхищённых его песнями, это не значит, что он не имеет видов на твою жену.

Я покачал головой, конечно, они очень близки с Бояном, но они близки с детства, он как старший брат для неё.

— Пусть так, — соглашается Рангхильда, но прищуривает остывающие в этот момент глаза, и я понимаю, что разговор о Бояне это лишь предисловие, лишь разведка боем, узнать, ревную я Сигню вообще или нет.

И верно, следующая стрела из её лука была уже вполне настоящей и ударила пребольно:

— А то, что твой воевода во сне грезит о твоей жене, не беспокоит тебя? И ещё: то, что она не понесла до сих пор тебе не подозрительно? — она сверлит меня железным взглядом. — Не готовится ли она избавиться от тебя, чтобы взять себе нового конунга? Ваш новый поход — лучший способ.

Я ничего не стал отвечать на такие слова. Я уверен в отношении Сигню ко мне, вот хотя бы этот взгляд её сейчас, этим тёмным утром, когда она смотрит, как я умываюсь. Я знаю, что смотрит, её взгляд щекочет мне кожу…

И я не стал одеваться после умывания. Я вернулся в постель, я целую её улыбающиеся губы, я хочу снова и снова целовать её…

Но с Гуннаром я всё же решил поговорить. Мне самому не нравились эти его постоянные взгляды на Сигню. Ещё с весны. А потом она спасла ему жизнь после ранения при Норборне. Хорошо, что спасла, не знаю, каково это было бы потерять ближайшего друга, но почему он всё время жжёт её взглядами?! И уж если вездесущие глаза и уши доложили Рангхильде, что Гуннар ночами грезит о Сигню, скорее всего это правда.

Я пришёл к Гуннару в его горницу после ужина, когда все разошлись на отдых и сон.

— К девкам не ходишь? — спросил я.

— Бывает. Ты о расценках узнать хочешь? Как конунг или как мужик? — усмехнулся Гуннар.

Я сел на обтянутый жёсткой кабаньей шкурой стул:

— Да нет. Куда больше меня интересует другое, и как мужика и как конунга, — сказал я, и добавил, вглядываясь в его лицо. — Ты влюбился в мою жену, Гуннар?

Я зорко следил за его лицом после того как спросил, я увижу ложь сразу, тем более, что Гуннар никогда не умел врать. Он вздрогнул и сел на ложе, покраснев так, что рубец, украшающий теперь его бритую голову и лоб, побагровел. Этому я не удивился. Я ждал, что он СКАЖЕТ.

— Нет, Сигурд, — громадные тяжёлые руки безвольно как-то сложились на коленях у него. — Я не влюблён. Я люблю твою жену. До полного умопомрачения.

До умопомрачения… Вот вам и ближайший друг… Мой воевода.

— Ты спятил?! — разозлился я, не сумев сдержаться.

В самом деле, как он посмел! И как посмел признаваться в этом?! «До умопомрачения»! Я сразу забыл, что сам пришёл с этим вопросом к нему. Гнев овладел мной, но я, скрестив руки на груди, сдерживал себя, чтобы не броситься на него и успокоить колотящееся сердце.

Мысленным взглядом я вижу мою Сигню с улыбкой на нежных полных губах… и он, что же, желает целовать эти губы?! Вдыхать аромат её кожи по сравнению с которым самый прекрасный шиповник покажется пахнущим сорной травой… Касаться своими руками её тела, гибкого и тёплого, упругого и текучего как вода… Хочет войти в эту воду…

У меня потемнело в глазах. Я почти задыхаюсь.

— Как ты посмел?! — едва слышным ревущим шёпотом спросил Сигурд.

Его губы побелели от злости, он наклонился, то ли едва удерживается, чтобы не броситься на меня, то ли удерживает своё сердце от разрыва… Вена надулась на виске. Я впервые вижу его таким злым и с таким усилием сдерживающим себя. Но я не боюсь.

— Ты спросил, я ответил, — сказал Гуннар.

— Нет, ты не ответил, — Сигурд поднял на меня горящий взгляд.

— Сигурд…

— Как ты мог, мой друг, мой воевода… Ты, мог захотеть мою жену!?

— Я не сделал ничего…

— Не сделал… Если бы ты сделал, я удавил бы тебя, даже, если бы ты только приблизился к тому, чтобы сделать.

Я молчу. Я уже сделал слишком много и к счастью ты ничего не знаешь об этом… Но чего ты хочешь от меня, Сигурд, кто властен над своим сердцем?

— Мне всё равно, что ты сделаешь с твоим сердцем, можешь вырвать его и скормить собакам, но не смей в нём взращивать страсть к Сигню.

— Сигню, Свана Сигню обожает всё твоё войско.

Сигурд кривится, качая головой, будто говоря: не сравнивай.

— Ты грезишь о Сигню ночами. Никому из моего войска не придёт в голову всерьёз мечтать о ней.

И это он не знает, что я касался её, что я целовал её кожу, почти целовал её рот… Уже убил бы. Только я не боюсь. И мечтать о ней я не перестану…

— Чего ты хочешь, Сигурд? Убить меня? Убей сейчас.

— Я хочу знать с каким воеводой иду в новый бой. И прикроет ли мой друг мою спину, если в неё полетит копьё. Или направит в неё своё, — сказал Сигурд, прожигая меня взглядом.

— С этим воеводой ты одну победу уже одержал.

Сигурд смотрел на меня долго и молча. Встал, опуская руки, побелевшие от того как он их стискивал.

— Не смей больше. Не позорь меня, не позорь своей дроттнинг. Ты всегда был честным, вспомни о чести.

— Я ничем не позорю ни твоей, ни своей чести, тем более чести Сигню…

— Не позоришь?! — взорвался Сигурд. — Люди болтают о тебе!

Я замолчал. Хотел бы я поклясться своему другу и моему конунгу в том, что не стану больше думать о его жене. Но как это сделать, если я вижу её трижды в день?

Но даже, если бы я вдруг оказался на другом конце земли, то тогда не забыл бы ни её спины в моих руках, ни её кожи под моими губами, ни её дыхания на моём лице, ни того, как она опустила ресницы, как стиснула платье на груди, прикрываясь, от меня…

Я и после смерти не пойду в Валхаллу, останусь при ней, охранять от врагов и злых духов… Ничего с этим не сделаю ни я, ни ты, Сигурд… Даже сама Сигню ничего не сможет с этим сделать.

Я не заметил, как Сигурд вышел от меня. Вообще не знаю, что происходило в мире вокруг меня, я чувствовал только мою душу, измученное моё сердце, распятое между страстью и честью. И я ничего не могу с этим сделать. И не хочу, эта боль живит мою душу, как ничто до сих пор…

Я иду к нашим с Сигню покоям. Я понимаю, что всё бесполезно, как бы я ни стращал, ни позорил Гуннара, он не властен над тем, что случилось с ним. Я вздохнул. Только бы Сигню не узнала.

Но разве она может не знать? А если знает, то…

Как я спешил в наши с Сигню покои! Как мне хотелось немедля прижаться губами к её губам, ночь — наше время, никто не помешает мне успокоить взбаламученную ревностью душу.

Как заныло моё сердце, да всё моё жаждущее её тело, когда я застал её за сборами! Обеспокоенная и немного бледная от волнения она быстро-быстро одевалась, говоря на ходу, что у Агнеты начались роды, и что-то не так там, поэтому зовут её.

И закон мой о том, чтобы не беспокоили нас, не нарушили, ведь меня не было, с досадой подумал я. Но устыдился этих мыслей сразу же, ведь не по пустяку же зовут мою дроттнинг…

Я был плохим мужем моей Агнете. Только первые месяцы после возвращения с норборнской битвы, мы жили хорошо, мирно и даже любя друг друга. Я — потому, что вернувшись к жизни после ранения, был слаб первое время и потому особенно чувствителен, а Агнета, узнавшая, что едва не потеряла своего Берси обожала меня и берегла.

Но всё кончилось, едва я окреп, я заскучал от благополучия и покоя, и меня потянуло на приключения. Агнета всё почувствовала сразу же. От обиды и ревности она стала капризной и придирчивой, к тому же подурнела к концу беременности, и я делал всё, чтобы как можно реже оставаться с ней вдвоём. Что будет дальше, я не раздумывал, ровно до сегодняшнего дня. Когда мне сообщили, что к нам в дом вызвали Ганну, я всё понял и поспешил вернуться.

Поначалу ничто не предвещало ничего плохого. Я, в соседней со спальней горницей спокойно ожидаю новостей. И подумываю, не рано ли я притащился домой.

Но тут я услышал, как стала кричать Агнета. И сердце моё дрогнуло и ожило, заработало.

Я вошёл к Агнете, не обращая внимания на протесты челядных девок. Я увидел её, её испуганное лицо и бросился к ней, чувствуя как дорога, как близка она мне, милая моя Вита Фор. И то, что она сейчас потянулась ко мне, протягивая руки, прижимаясь, будто я был единственной её надеждой на избавление от боли, от страха, который овладел ею особенно подействовало на меня. Жалость, нежность и привязанность к ней, к милой моей жене сразу заговорили во мне в полный голос.

Я узнал, что послали за Хубавой и Сигню. И впервые меня не взволновало упоминание имени дроттнинг. Сейчас я был объят совсем иным волнением. Впервые в жизни. Я подумать не мог, что буду так переживать в этот день. Я начал злиться, что помощь не идёт так долго.

С раздражением, а потом почти с ненавистью вспомнил о законе про «пожар или войну». Пока они там будут с Сигурдом развлекаться, моя Вита Фор будет страдать от боли?! Или конунги выше людей? Я сейчас не завидовал как привычно, я только злился от несправедливости.

Но злился напрасно, я увидел, когда появились Хубава и Сигню, что они спешили, как могли, верхами прискакали, полуодетые, Сигню нараспашку, без шапки даже. Помощницы несут с повозки, на которой приехали ящички и сундуки, все с серьёзными строгими лицами проходят мимо. И только Сигню, единственная, кто останавливается около меня.

— Ты не бойся ни-че-го. Всё обойдётся, я знаю, — она долго смотрит мне в глаза своим магнетическим взглядом с огромными зрачками. — Ты слышишь, Асгейр?

По-моему она одна называет меня Асгейром, до того все привыкли всю жизнь звать меня Берси, а я этого прозвища никогда особенно не любил. Будто знает…

Я никогда ещё не видела таким Асгейра. Таким испуганным, страдающим, настоящим. Многое открылось этим его волнением, искренним беспокойством.

Все эти его глупости, всё это маска, за которой он прячет ранимую душу. Так старательно прячет, что, похоже, сам стал верить в то, что он дурной человек…

И Агнету такой не видела ещё никогда. Напуганной, растрёпанной и красной от боли и напряжения, которые вхолостую изводило её. Ганна быстро по-деловому всё объяснила мне всё, ребёнок встал косо почему-то и…

— Давно ты поняла? — спросила я, хмурясь, и одновременно приказала Хубаве, главной нашей травнице, готовить маковых капель. — Что сама не повернула ребёнка?

— Повернуть… Она первородка, не решилась я… у тебя и руки в два раза меньше и можешь ты лучше.

— Лучше… А если бы опоздали… Что раньше не позвала?

Но я оставила Ганну, подошла к Агнете, которую Хубава опоила уже своими каплями. Я обняла свою милую подругу, она заплакала, всхлипывая, цепляясь за меня:

— Так больно, так больно, Сигню! — плачет она. — я не хочу умирать… Хотя Берси меня не любит. Совсем не любит.

— Неправда, — говорю я ей в самое ухо, глажу взмокшие от пота, горячие волосы. Я говорю убеждённо, потому, что я уже знаю правду. Я эту правду прочла на лице Берси только что. — Он тебя любит. И сына вашего. И женился на тебе по любви, хоть и думал иначе. Глупый ещё, молодой. Ты потерпи, он ещё самым лучшим мужем себя покажет. И отцом. Мне верь, я знаю.

Агнета улыбается, а взгляд начинает уплывать, подействовали капли Хубавины. Теперь, пока она в забытьи, я должна суметь повернуть ребёнка внутри её тела так, чтобы он родился ножками вперёд, коли не получается как положено…

Повернуть дитя внутри тела матери это ещё не всё, хотя и это такое сложное и опасное дело — одно неверное, поспешное или грубое движение и погибнут оба, но и это ещё не всё. Дальше надо всё сделать так, чтобы ребёнок вышел небыстро, не разрывая тела матери и своего мозга стремительностью.

Но самое сложное — это не думать о том, что это Агнета, моя милая Агнета и не обмирать от страха из-за этого.

— Ты откуда знаешь, что у Агнеты сын? — спросила Хубава, глядя на меня.

Я пожала плечами:

— Знаю и всё.

Они переглянулись с Ганной:

— Может, и кто отец знаешь?

Я засмеялась:

— Нет… Но я думаю, он отец — Берси.

Я смотрела на Сигню, Ганна тоже, наши взгляды скрестились снова. Что-то необычное, чего раньше не было, появляется в нашей Лебедице. Ганна рассказывала мне о том, что она при Норборне делала. Человек такого не может. Небывалое что-то стало появляться в девочке, которую оставила нам Лада, сила, какой не обладал никто из нас. Может родители, уходя, оставили с ней рядом свои души…

Почему же так долго… Я вышел из дома на крыльцо. Было очень холодно. Так, что не укрытая снегом земля застыла и блестела кристалликами льда при свете огромной луны. Я сел на крыльце, упирая локти в колени.

Я запретил себе думать, что Агнета умрёт, потому что от этой мысли у меня останавливалось сердце. Да и как я с дитём без матери? Я сам рос сиротой с семи лет и знал как это несладко, особенно, когда отец женился во второй раз.

Как же долго… скоро утро уже… Наш в Агнетой дом был подарен нам на свадьбу йофурами, располагался далеко от терема в хорошем месте на краю города, вокруг у нас были берёзы, а летом трава, шиповник цвёл. Сейчас всё застыло, зима придвинулась. И я застыл будто в омертвении. Как долго…

Я вернулся в дом и сразу почувствовал: произошло что-то, что-то изменилось. Это сразу чувствуешь, когда кто-то умер… Или родился. Будто изменение в соотношении живых и мёртвых… Мысль о смерти так испугала меня, что я бросился в ту горницу, где рожала Агнета, не думая уже, я рванул за железное кольцо, служившее ручкой…

— Что ты, бешеный! Куда несёт тебя?! Что глаза-то вылупил? Нельзя! Нельзя сюда! Вот мужики… — напустилась на меня Ганна с выбившимися из-под плата волосами, вся красная и потная, будто в бане. — Сын у тебя! А сейчас выдь! Выдь, бесстыжий! — она вытолкала меня.

Но я всё успел увидеть… и Агнету на ложе, среди кровавых тряпок, Хубаву торопливо прикрывающую её круглые белые коленки, тоже всю красную и лоснящуюся от пота. Агнетино красное и потное лицо, прилипшие прядки к щекам, глаза закрыты, но она жива, в забытьи, должно быть.

В комнате было невыносимо душно: натоплено, надышано, над небольшой лоханью поднимается пар. Девки в серых, промокших на спинах платьях возле Хубавы.

И Сигню, обернувшуюся на открытую дверь, держащую на руках моего сына. Ещё не завёрнутого в простынки, но обмытого, мокрого, яростно кричащего, сжимающего сморщенные кулачки. Сигню, краснощёкая, как и все, прядки волос завились от пота у лица, на шее.

Она улыбнулась, когда увидела меня. Подняла немного мальчика, показывая мне: красного, малюсенького с завязкой на пупке через животик. Внутри помещения густой воздух пахнет кровью, травами, паром и женщинами…

Я засмеялся и заплакал одновременно, выходя в сени…Ни одной мысли не было в голове. Только в груди, где сердце, что-то огромное, горячее, живое. Будто радость стала чем-то осязаемым, большим, тёплым. И счастье… Какое же счастье! Так странно…

Ещё до возвращения Сигню, я знал, что Агнета родила сына, Берси прислал гонца конунгу. Я не спал всю ночь. Почему именно в эту ночь мы оказались разъединены с Сигню? Именно в эту ночь, когда я особенно нуждался в ней? После этого проклятого разговора с Гуннаром?

Жена Берси родила сына…

Почему Сигню не рожает? Почему она даже не тяжела? Неужели я или она, или мы вместе так нагрешили, что Боги карают нас…

А что если моя мать права насчёт Сигню, что если она просто хитрая гро и не хочет рожать от меня…

Эта мысль была такой ужасной и такой…открывающей целый огромный и страшный мне до сих пор незнакомый мир лжи и притворства. Сигню оттуда?!

Вернулась. Удивилась, что я не сплю.

Но я не говорил. Я не знаю, что случилось вдруг со мной: я подошёл к ней, стащил рывком меховую тужурку с её плеч, содрал буквально платье и овладел ею немедля ни мгновения больше, повалив на ложе. Она вскрикнула только, стискивая меня руками, не сопротивляясь, и ничего не говоря, и через ещё какое-то мгновение кончила бурно, алея, почти искусанными мной губами, заливаясь слезами чуть-чуть опередив меня…

Я лежу рядом с ней, смотрю на её профиль с этим чуть-чуть привздёрнутым маленьким носиком, на ресницах ещё блестят слёзы, волосы, мокрые от пота, спутались под шеей.

— Прости меня, — говорит она, поворачивая лицо ко мне.

Я думал это сказать, лишь собирался с духом.

— Я знаю… почему ты… почему злишься… — прошептала она.

— Я… — я хотел оправдаться, но она накрыла мои губы рукой.

— Подожди… Ненавидел меня, да? Я знаю почему. Прости меня, Сигурд, мой конунг, что я не могу родить тебе сына.

Боги! И я мог не верить в её любовь? Я мог думать хоть миг, что она лжёт мне?!

Из-под её ресниц выкатилась огромная слеза.

— Ты должен прогнать меня. Должен взять себе другую дроттнинг, которая родит тебе детей. Если тебе нравится, я стану спать с тобой, когда захочешь, но…

Я притянул её к себе, прижимая её лицо к своей груди, заставляя умолкнуть.

Мне так хочется плакать, слёзы душат меня. Я не могу сделать, что должна, главное, зачем вообще нужна дроттнинг. Почему? Почему?!

Никто не может сказать, и Ганна не может этого понять. И ты, мой любимый, мой Сигурд, не можешь не думать об этом. Конунгу нужны наследники…

— Замолчи! — горячо шепчет Сигурд мне на волосы. — Прости меня… Прости, я ревновал… С ума тут сходил один. И тут весть от Берси… Прости меня. Никогда не будет у меня другой дроттнинг. Только ты. Без тебя… я не могу даже дышать без тебя. Без мысли о тебе не бьётся моё сердце. Ты во мне как моя кровь. Не будет тебя, не будет и меня…

Глава 7. Крылья Свана Сигню

Мы выступили в поход за четыре недели до Зимнего Солнцеворота.

Было морозно, но снега пока не было, зима пустила вперёд холод, но не снег. Поэтому продвигались мы быстро и легко по сухой твёрдой земле.

Впереди войска Сигню и Сигурд, алаи, Гагар, далее легкая конница — лучники, за ними — тяжёлая конница, мощные кони, огромные мечи, длинные пики.

Пешие воины тоже делились на отдельные части, тоже лучников тяжёлых и лёгких, несколько сотен, вооружённых копьями и мечами, боевыми топорами и шестипёрами.

Все хорошо вооружены и одеты в новые латы, сделанные по мысли дроттнинг из двойного слоя кож с железными тонкими пластинами внутри.

Надо сказать, я как воевода восхитился этим изобретением Сигню.

— Асгейра благодари за это, его рана навела меня на мысль, — улыбнулась тогда Сигню.

Это было ещё летом, когда начали готовить этот сегодняшний наш поход.

Мы шли десятый день и уже знали точно, где ждёт нас войско объединённых йордов. До этой долины, расположенной на широкой равнине, идти оставалось два дня.

Встали на ночлег сегодня рано, ещё засветло, Сигурд собирал Совет. Мы, конечно, и так собрались бы на привычную всем давно общую вечернюю трапезу, но сегодня, очевидно и Сигурда есть о чём поговорить с ближними советниками и даже с сотниками, ибо в шатёр позвали и их.

Жарко пылают дрова в широких жаровнях, за стенами шатра горят, потрескивая костры. Внутри лагеря всегда тепло и светло. В шатре — тем более. Когда Сигурд заговорил, я понял, что единственный человек, который заранее знал, о чём пойдёт сегодня разговор — это Сигню.

Да, так и было. Сигурд вчера ещё сказал мне то, о чём думал, оказывается уже больше недели, когда стало известно, что йорды Грёнавар, Бергстоп и Эйстан объединили рати и выставили их нам навстречу.

— Их города остались без защиты, — сказал Сигурд, выразительно глядя на меня.

— Ты хочешь сказать… Что мы можем захватить их столицы, пока…

Он засмеялся счастливо:

— Они сами подставляют под нас свои города, — его глаза сверкали радостными огнями. — Разведчики Гуннара доложили, что в каждом осталось по небольшой дружине. Они постарались всё войско вывести против нас. Боятся.

Я улыбнулась, как я люблю, когда он так радуется! Как я люблю его!

— Боятся, значит, уже проиграли. Сколько надо послать в каждый город ратников, чтобы захватить их? — спросила я.

— Да не больше сотни. Наши придут внезапно, главное сделать это одновременно, чтобы не успели предупредить друг друга. Одновременно до часа войти в каждый город.

Сигню светящимися глазами смотрит на меня на сегодняшнем Совете, улыбка плавает по её губам. Один взгляд на эти губы заставляет меня дрожать от желания… Какое это счастье гореть обоюдным огнём. Многие люди знают, что это? И я не знал ещё год назад. Я не знал даже, что это бывает. А теперь я дышу этим. Нет ничего, что я делал бы без неё.

И Совет сегодняшний, это будто противостояние нас с ней двоих против остальных, которые все как один вскинулись разом против.

Я с улыбкой смотрю на Сигню, как всегда сидящую напротив меня. Я и она, мы ждём, пока отшумят возмущённые моим «сумасбродством» алаи, воеводы и сотники.

— Нас и так против объединённых ратей впятеро меньше!

— А ты хочешь ещё на три сотни уменьшить наше войско!

— Что толку воевать города без конунгов?

— На что нам их города, если они побьют нас в этой битве?!..

Я, улыбаясь Сигню, жду, когда отшумят мои храбрые воины. Сигню вчера ещё предсказала это, так и сказала: «Вот орать-то начнут, что ты сумасшедший, представляю себе!» — засмеялась она. И сейчас смеётся глазами своими, глядя на меня.

Наконец выговорились все, начинают умолкать. Пора снова вступить мне.

— Все высказались? — спрашиваю я. — Теперь может конунг сказать своё решающее слово?

Я оглядел всех присутствующих, выдерживая паузу, чтобы все не просто услышали, что я скажу, но поняли, что высказываться они могут, а вот оспаривать моё решение — нет. Все примолкли, глядя на меня.

— Слово конунга решает. Если оно поддержано дроттнинг, его не может поколебать никто.

— Даже на войне мы бабу станем слушать? — выскочил кто-то из сотников.

Я усмехнулся, даже не отыскивая взглядом наглеца.

— А вам не обязательно слушать, слушаю я. И решаю тоже я. А раз так, три сотни пойдут к городам. Три сотни конных воинов. Выберет, чьи будут сотни воевода Гуннар. Через час сообщить мне, кто пойдёт. Я с каждым из сотников переговорю сам.

Сигню подмигнула мне. Это ободряет, будто горячий заряд силы в мои мускулы, в моё сердце.

Ещё до рассвета сотни вышли в путь. Мы точно рассчитали по расстоянию до каждого города, когда надо выйти, чтобы взять их одновременно, чтобы дружины в городах не могли связаться друг с другом и успеть предупредить.

— Мы не можем ждать до тех пор, пока наши отряды сделают дело и доложат, — сказал Гуннар, когда последний отряд исчез, скрывшись за ближним холмом.

— Мы не будем ждать. Они возьмут города, и мы точно знаем, в какое время. И точно знаем, сколько будут скакать гонцы-вестовые с донесением об этом. В этот час мы должны уже переломить битву в свою пользу. Это будет через два с половиной дня. На закате.

Гуннар в изумлении смотрит на меня:

— Ты шаманов-предсказателей слушаешь что ли? Я не видел их в нашем обозе.

Я засмеялся:

— Не нужны мне шаманы. Я всё продумал. Всё. Это будет самая точно рассчитанная битва на земле. Как шахматная партия.

— Я плохо играю в шахматы, — сказал Гуннар.

— Ты не хочешь в них играть, вот и всё.

— Просто это игра для таких, как ты, а не для таких, как я. Я всего лишь воин, я исполнитель твоей воли. А ты стратег, — спокойно сказал Гуннар.

Я посмотрел на него, в его словах не было лести. Что ж, на то я и конунг, чтобы быть стратегом. Я этому учился всю жизнь. А он мой воевода.

— Но в любой битве возможны случайности, — сказал Гуннар. — Как и в жизни.

— Какие? Что меня убьют? Не имеет значения, если верен расчёт. Битву доведёшь до конца ты и остальные. Всё равно Самманланд победит в этом. Свее быть единой.

— Ты так уверен, почему? Потому что мы победили в Норборне?

— Норборн стал тем, что научило нас всех. Даже дроттнинг. Поэтому с нами теперь в обозе не двое лекарей, а почти шесть десятков, полторы сотни помощников. И доспехи у нас теперь другие и оружие и дисциплина. Мы не та полусырая рать уверенных в себе, но ещё неопытных мальчишек. Теперь идут те, кто видел смерть, кто клал на костёр тела своих товарищей и братьев. Мы другие сегодня, не те, что полгода назад. И Самманланд стал настоящей страной за это время, единой, где все ниточки сходятся в Сонборг и расходятся оттуда и всё делается так, как обдумано. Ты сам знаешь.

Гуннар кивнул, надвигая шапку поглубже на свою бритую голову, улыбнулся:

— По чести сказать, никогда не поверил бы, что можно сделать столько всего за год, сколько сделал ты, Кай, если бы это не происходило на моих глазах.

— Не я, Гуннар. Все мы. Все хотят того, чего хотел я для Свеи, поэтому все делают это. Поэтому всё получается. Каждый. Последний бондер знает, зачем возводится форт или сигнальная башня, зачем его сын или дочка идут в школу, для чего приезжают лекари в их форты. Зачем Дионисий привозит новые списки с книг. Через несколько лет все будут грамотными в Свее.

Гуннар засмеялся:

— А ты мечтатель, Сигурд. Стихов-то не пишешь?

— Бывает, — усмехнулся я. — Но я не мечтаю о несбыточном, Гуннар. Иди поспи, до рассвета ещё далеко. Да и постоим тут сутки, отдохнём, потом двинемся к долине, где ждут нас три конунга.

— Думаешь, не ляжем там все? — спросил я, глядя с восхищением на своего конунга.

— Славная будет битва, как бы не вышло, — отвечает он со светлой усмешкой на лице. — Даже, если ляжем все там, оно стоит того, а?!

— Думаю, стоит, — согласился я.

Я не мог не восхищаться им, моим другом, моим конунгом. Я им восхищался с самого детства, и я был счастлив, что мне выпала судьба именно с ним быть рядом. И я благодарен ему за то, что он не думает о недоверии мне из-за Сигню.

К вечеру следующего дня Сигурд представил Совету прорисованную им схему послезавтрашней битвы. Он предложил неожиданное решение. Не заходить с пологой стороны, откуда нас ждут, но обойти долину с востока, и спуститься с гряды холмов, под прикрытием восходящего солнца, оно ослепит наших противников, по крайней мере, первые несколько минут, которые дадут нам превосходство над ними, что может стать решающим.

Стояла ясная погода, и ничто не предвещало облаков или бурь в ближайшие дни. Это выходило и по всем приметам, и по нашим с Берси ранам.

И вот утро, утро битвы, с которой может никто из нас не прийти, чтобы поставить эти палатки на новом месте.

Ещё темно, с рассветом всё начнётся. В шатёр, собрались все алаи. Воинов поднимают побудкой. Пьют воду, кто мёд. Никто не ест. Налегке и воевать и умирать легче…

Сигню выходит к нам. Прекрасная дроттнинг в тёмно-красном, обшитом мехом платье, в короне.

— Мой конунг, воеводы, мои алаи, осталось совсем немного времени до битвы, что решит историю Свеи на годы, а может на сотни лет вперёд, — её голос нежный и негромкий слышен каждому и в сердца проникает ко всем нам. — Никто не устоит перед армией, которую создали вы. Ваши воины сильны и уверены в том, зачем пришли сюда. А воины наших противников напуганы. Поэтому каждый наш ратник стоит двух десятков их ратников. Мы победим. Боги на нашей стороне. Небо ясное, Солнце придёт союзником нам на рассвете, — она улыбается. — И все вы вернётесь героями. Гуннар, Гагар, Стирборн, Асгейр Берси, Хальвард Исольф, Хьяльмар Рауд, Торвард, ваши имена уже вплетены золотой нитью в историю Свеи. Вы все вернётесь с поля битвы, все вернётесь назад. Я это знаю. Я не должна буду никого из вас спасать, никого из вас лечить, никто не будет даже ранен.

Она обводит нас взглядом с уверенной и лёгкой улыбкой на губах, за одно прикосновение к которым, я согласился бы умереть.

Но она говорит, что мы все вернёмся и даже не будем ранены, а ведь она гро и она спасла меня, когда никто бы не спас… Значит, правда знает…

Сигню продолжает:

— Но битва будет тяжела и кровопролитна. Многие воины погибнут, но не вы. Я с вами, воеводы! Я с вами, алаи! Я с тобой, мой конунг! Крыльями белой птицы, чьим прекрасным именем вы зовёте меня, я накрываю вас. Смерть вас не возьмёт и даже не коснётся. Смерть не увидит вас ещё многие десятилетия…

Говоря эти слова, я чувствовала всё, что говорила. Вся моя душа, моё сердце раскрылось всей силой и жаром своими они почувствовали это и поверили мне и стали неуязвимы. Этого я и хотела. Об этой силе я просила Богов.

Я подошла к каждому алаю и обняла каждого и позволила каждому обнять себя. Они должны ощутить моё тепло по-настоящему. Вобрать мою силу.

Рауд, милый мой двоюродный братец. Я смотрю ему в лицо. Золотящиеся немного в свете факелов брови, ресницы, щетина на щеках. В эти румяные с мягкой щетиной щёки я целую его… Сигню обнимает меня, не только и не столько руками, сколько своим теплом, светом своих глаз. И я чувствую себя сразу таким сильным, каким никогда ещё не был.

Стирборн, и твои щёки в мягкой светлой щетине, теплом светятся светло-карие глаза. Ты красивый, весёлый, ты умеешь развеселить всех, вернись из сечи невредимый… Сигню… Милая, ты стала такой красивой. Ты светишься, ты греешь. Неужели я тебя целовал когда-то так неумело вот в эти волшебные губы? Никогда не посмею снова сделать это, но никогда и не забуду, что это было у нас. Это и то, как сейчас ты обнимаешь меня, согревает и оберегает меня как…как она сказала? Как её крылья. Да, Сигню, как твои крылья…

Торвард, с искорками в глазах, весёлые юные лучики-ресницы. Твоя светлая борода жестче, но глаза горят так светло, как у детей… Сигню касается меня. Боги… Я чувствую прикосновение её тела, я и мечтать не смел об этом. Миг. Аромат твоих щёк, синий свет из твоих глаз теперь охраняют меня. Я и раньше не боялся, а теперь я уверен…

Асгейр, красивый гладко бритый и стриженый, кудрявый, чуть улыбается красивыми почти женскими губами. Загнутые ресницы, ямочка на подбородке. Я тоже улыбнулась, прежде чем поцеловать его щёки… Сигню, знаю, ты лечила и спасла меня, ты спасла мою Вита Фор и моего сына, ты совершенное творение Богов, сама из Ассов, позволяешь мне обнять тебя и я будто заполняюсь твоей уверенной силой навсегда…

Исольф, Хальвард, сын высокородных родителей. Отец, дед, прадед все были алаями конунгов. Бледное, совершенной безупречно правильной красоты лицо из-за безупречности своей кажется людям холодным, но ты не холоден, ты лишь скромен… Сигню, ты сегодня впервые обнимаешь меня, ты вообще никогда не касалась меня раньше, это впервые и это так волнующе и горячо… оказывается ты мягкая и податливая, как ивовая ветвь. И такая тёплая, я заполняюсь твоим теплом…

Гагар, жилистый, обветренный ближний алай моего отца, теперь второй воевода. Он улыбается мне как дочке, когда я целую его жесткие в крупных морщинах щёки.

Гуннар. Гуннар, которого я так неосторожно взялась утешать и, кажется, затащила в сети. Не поддавайся ничему, воевода. Ничто не возьмёт тебя… Сигню, как я хочу сжать, стиснуть тебя, я знаю какова ты, я всё пройду, чтобы только снова обнять тебя… и ничто меня не спасёт от моего желания к тебе и ничто не убьёт меня, когда я так полон огня…

Сигурд. Сигурд, моё сердце. Моя душа, всё, всё, что есть во мне лучшего. И не лучшего, может быть.

Ты всё, вся моя душа. Я чувствую тебя даже больше, чем саму себя. Ты моя душа… Мой единственный… Весь мир и я в этом мире — это ты. Не хватит слов на всех языках, что я знаю, что знаешь ты, на всех языках мира, что мы не знаем, чтобы я могла признаться тебе в любви. Я буду с тобой там, в бою…ничто не тронет тебя, ни одна стрела, ни один клинок, ни одна рука.

Я смотрю на его прекраснейшее в мире лицо. Оно сосредоточенно, но весело. Огромные, горящие огнём Силы глаза. Светлые волосы спускаются волнами на плечи, блестят в огнях факелов и ламп. Как ты молод, мой юный конунг! Сейчас мне кажется, я старше тебя. Боги, не допустите никогда, чтобы я стала старше него, ни теперь, ни через пятьдесят, ни через сто лет! Не дайте мне пережить его! Ни на один час, ни на миг!

Любовь говорит во мне? Я не знаю. Я не хочу названий. Любовь… Хубава говорила, что не знает, чего от любви больше, счастья или горя. Ты не знала любви, Хубава. Ничего нет, если нет любви. Нет ни мира, ни жизни…

Я вижу, как одного за одним Сигню обнимает наших алаев, провожая в бой. И каждый будто огнём наполняется от неё, вспыхивают щёки, загораются глаза.

Но один я знаю, какой живительной силой в действительности обладает Сигню. По-настоящему только я это знаю.

И когда все уходят из шатра, и она обнимает, наконец, и целует меня, я знаю, что она со мной вместе незрима, но осязаема, идёт в этот бой. Она во мне.

Она во мне с первого дня, с первого моего взгляда на неё. Когда я не понимал ещё даже, она тогда уже вошла в меня. Той длинношеей девчонкой. Со вспыхнувшими глазами, а вслед — губами и щеками. Вошла сразу и осталась навсегда. Поэтому я услышал её смех, поэтому я узнал её через несколько лет разлуки, поэтому я влюбился в этот смех, я знал, только ей он и может принадлежать.

Но и тогда ещё я не знал всей силы чувства, которое выросло и растёт во мне теперь. И я сам расту с ним вместе. Меня до неё было так мало, а за этот год, за каждый день, что мы вместе, я расту и усложняюсь, во мне столько мыслей и чувств теперь. Я не думал, что в человеке вообще столько может вместиться. И я не думал, что может быть столько силы, всё прибывающей силы…

Теперь она пришла со мной сюда. Только она с первого слова поняла все мои дерзкие и на первый взгляд сумасшедшие планы. И только она сразу поверила в меня. Сразу поверила в них из любви и страсти? Возможно. Но это лишь добавило ей проницательности, способности прочитать мои мысли. Осознать, ощутить мои планы. Представить их в своей голове, как я представляю в моей. Мы одинаково смотрим на этот мир, будто одними и теми же глазами.

Ты со мной моя Сигню. Во всём моя. До последней мысли. И всё же ускользающая, загадочно-непонятная, зовущая за собой, в высоту. И в дали. За тобой я пойду и дойду куда угодно. Нет такого, чего я не сделал бы для тебя.

Я смотрю в её глаза. Она со мной. Со мной. В моей душе, полностью отданной ей. В моём сердце, огромном теперь, крепком снаружи и полным горячей негой внутри. Захотел бы я быть здесь, если бы она не пришла сюда со мной? Пришёл бы сюда вообще? Вероятно — да. Я мечтал объединить Свею всю жизнь. Но только теперь это желание обрело смысл. Не простое честолюбие сильного. Но желание сильного человека поделиться этой силой, сделать жизнь других, тех, кто живёт со мной на этой земле такой же светлой и осмысленной, как и моя. Я не могу осчастливить всех, это и не нужно. Я могу и должен открыть дорогу к Свету. А счастливыми люди смогут стать сами.

Спокойная уверенность и сила наполняли меня. Теперь же я непобедим…

— Вперёд! — крикнул я, поравнявшись с союзником моим — Солнцем.

Оно засияло на клинке моего меча, ведёт за собой меня и всю мою непобедимую теперь рать. Радостный, победоносный свист, подхваченный сотнями и сотнями моих воинов. Полетел за нами, над нами.

Глава 8. Битва четырёх конунгов

До рассвета два часа. Мы скачем к долине, где собралось и ожидает нас войско трёх йордов, трёх конунгов.

Они знают, что мы подошли, они развёрнуты к широкой пологой части долины, со стороны которой мы шли от Сонборга. Но мы не войдём в долину с этой стороны, мы обходим её с востока, чтобы с солнцем поднявшись на вершины холмов скатиться на противников под его лучами.

Мне это приснилось во сне. За несколько дней до сегодняшнего дня. Я увидел этот сон, после того как несколько дней изучал карту этой долины. Я увидел всадника в белом и на белом коне во главе моего войска. Они спускались с высоких холмов в лучах восходящего солнца. Солнце слепило врагов, они не видели ничего кроме его ярких лучей, брызжущих с вершин холмов…

Проснувшись, я долго лежал и снова и снова повторял в голове присланное мне Кем-то Свыше видение. И я понял, что это будет выигранное время, выигранные жизни, а может быть и предопределение исхода битвы…

Ведь нас против врага почти вчетверо меньше. Однако я был уверен в том, что преимущество на стороне моего войска. Мои воины были отлично обучены, дисциплинированны, а главное прошли победоносное сражение у Норборна.

И всё же, приступ крепости и битва в поле — это большая разница. Тем более что решили итог норборнской битвы, конечно, осадные машины. Если бы не катапульты, я не знаю, сколько бы ещё времени нам понадобилось, чтобы взять Норборн, а главное, сколько жизней положить на это.

Битва в открытом поле — это и легче и сложнее. Легче, потому что не требует столько терпения, необходимого для того, чтобы осаждать крепость. Это открытая битва, честный поединок, как любая честная драка лицом к лицу, она зависит от доблести и умения больше, чем от хитрости или выдержки как при осаде.

В моей крови бурлит бешеная радость.

Я был уверен в победе ещё до начала битвы. Я всё продумал и рассчитал множество раз. Я просчитал в уме все варианты. Я переворачивал в своей голове своё и вражеское войско в разные стороны. Я изрисовал множество клочков пергамента, прежде чем вся картина битвы встала ясной живой картиной передо мной. Только Сигню знала о том, сколько часов у сна я украл, чтобы всё обдумать.

Время было рассчитано абсолютно точно. Мы поднимались на холмы, сопровождаемые лучами восходящего солнца. Оно светит нам в спины, вместе с нами поднимаясь по склонам, мы должны одновременно с ним оказаться на вершине, чтобы, когда наша рать польётся вниз, противник не видел нас настолько долго, сколько солнечные лучи будут слепить им глаза, сияя над вершинами холмов. Они будут нас слышать, но не будут видеть и это не может не напугать, не привести в замешательство, что даст нам преимущество, которое позволит преодолеть их численное превосходство…

Мы скачем, и я чувствую, что радость битвы играет не только в моей крови, но и во всех, кто несётся за мной. Я чувствую это плечами, за которыми мои алаи, я чувствую это спиной, за которой всё моё войско, я чувствую это всей моей кровью, будто я и тысячи людей, что я веду за собой — это единый организм, одно тело, и мы чувствуем сейчас и видим и слышим одно. Мы с ними — одно. И мы победим как один. И смерти не страшится никто.

Мы с Бояном в окружении полутора десятков ратников выезжаем на вершину пологого холма, противоположного тем, высоким на востоке, откуда намерены спуститься в долину наши воины. Но мы не можем подняться туда раньше, чем приказано, раньше, чем начнут атаку. А мы должны услышать это. Сигурд обещал посвистом дать знать. Мы услышим. Здесь, в долине между холмов звук разносится далеко.

Я смотрю на Сигню. Напряжённое бледное лицо. Она будто и не здесь сейчас, будто ускакала туда, на восточный холм, вместе с Сигурдом, со всеми алаями, со всем войском. Большой плащ, подбитый мехом белой лисы, шапочка, на ней корона, колты, свисающие до плеч, наша княгиня редко одета так нарядно, целые дни, проводя в трудах, обычно ходит просто. Но не сегодня. Она провожала войско во всём блеске красоты и богатства. Даже в большем, чем про Норборне. Это воодушевляет воинов, я видел, как загораются их глаза при взгляде на неё. Гордой радостью.

Колты путаются немного в завитках волос, выбивающихся из-под шапочки на висках, коса заплетена крепко, закреплена золотым с бусинами оконечьем. Очень холодно, ветел треплет наши плащи, перебирает мех, звенит Сигниными украшениями. Но она будто и не чувствует холода. Хотя, я знаю, она с детства чувствительна к холоду. Но не сейчас. Не сегодня.

— Тебе страшно? — спросил я.

Она повернула голову, но будто не сразу увидела меня.

— Страшно? Нет. Я не боюсь, — отвечает она удивительно спокойно.

— Не боишься, что мы проиграем битву?

— Мы не можем проиграть, — отвечает она ещё спокойнее.

— Что Сигурда убьют?

— Убьют Сигурда, умру и я. Мне нечего бояться.

Это такой странный ответ, тем более что слова она произнесла без эмоций будто. Убеждённо и спокойно. Удивительно спокойно для восемнадцатилетней женщины. Или в восемнадцать такие все, не боятся смерти? Просто в неё не верят?

Я вспомнил себя, каким я был в этом возрасте, боялся я тогда чего-то? Не боялся, мне нечего было бояться тогда. Это сейчас, после её слов, что она умрёт, меня пробрал уже не внешний, но внутренний холод. Если она умрёт без Сигурда, я точно умру без неё…

Только какого лешего, какого дикого лесного чёрта нам умирать, когда мы победим! Я это по ратникам, по алаям, по Сигурду видел, я это вижу по ней. Она не чувствует ни холода, ни страха, потому что она не здесь сейчас, она там, вместе с ними, со своим войском. Мы не видим их ещё. Но своим сердцем она видит всё.

Пора. Мы отъезжаем от обоза, тоже изготовившегося, чтобы или бежать, если войско будет разбито или входить в долину и вставать лагерем после победы. Много часов пройдёт, прежде чем обоз сдвинется с места…

Мы поднялись на самую вершину, только услыхав свист, разнёсшийся, кажется, по всему пространству, свист Сигурда, подхваченный тысячами его ратников…

Мы видим глубокую обширную долину перед собой. В ней огромное войско, в несколько раз больше нашего, в три раза — это точно. Пожалуй, и в четыре. Огромная рать. На севере видны огни их лагеря… огромный лагерь. Боги, и мы сунулись против них, да ещё отправив три сотни лучших всадников, занять их города… Крылья Смерти я слышу над головой?… Или это Валькирии слетаются сюда?

Над восточной высокой стороной поднялось солнце, яркими лучами слепит наши глаза. Мы не видим ничего, кроме этих ярких, нестерпимо ярких лучей. Мы только слышим свист да топот копыт тысячи наших всадников отдающийся по всей долине, сотрясающий мёрзлую землю…

Но и огромная рать внизу, обращённая на широкий вход на юге долины, не видит ничего. Будто призраки несутся на них невидимые ими всадники. И уже врезались в их ряды, уже крушат, а они ещё не понимают, откуда они взялись, ещё не могут развернуться, чтобы ответить…

На шлеме Сигурда солнце горит нестерпимым блеском. Как и на его кольчуге, его мече, громадном, поднятом в небо, будто соединённом с самим Солнцем. А может так оно и есть?..

Это счастье — нестись в атаку вместе с Солнцем, вместе с солнечным конунгом. И вся рать наша объята этой радостью. Свист Сигурда подхватывают все, и он разносится по долине, эхом отражаясь от склонов. Мы влетаем в строй врагов, ослеплённых Солнцем, нашим союзником. И крушим, легко продвигаясь вперёд…

Вот солнце поднялось, наконец, над долиной достаточно высоко, так, что мы можем видеть теперь всё, что происходит ясно как на ладони. Или как на рисунках-схемах, что десятками рисовал Сигурд множество ночей, а потом бросал в жаровню…

Наша конница во главе с конунгом и алаями врезалась и смяла войско трёх йордов. Только пар от дыхания людей и коней мешает нам видеть всё ясно. Геройский победный свист, с которым они слетели с холма, сменился грохотом битвы.

Тяжёлые лучники, летящие вслед за конницей конунга с флангов, разметали части вражеского войска с двух сторон. Мы значительно тесним вражескую рать. И многие из них, напуганные, бросают оружие и бегут. Радость охватывает меня: неужели так легко мы победим войско трёх йордов?!.. Кажется, ещё немного и все они разбегутся.

Лёгкие лучники со склонов посылают тучи стрел, скрывающие от нас картину битвы. И косят и косят ряды за рядами не успевающих ещё натянуть тетивы врагов…

Тех, кого не сбили лучники, сминает конница, кого не достали лёгкие стрелы, бьют тяжёлые…

Ещё немного и от войска объединённых йордов останутся лишь брошенные щиты, мечи и трупы…

Но врезавшийся в море врагов клин всё же рискует быть окружённым и задавленным в кольце врагов. Я вижу, что трое конунгов опомнились уже и разворачивают, перестраивают и бросают вперёд свои полки. Они перестают разбегаться и отступать. Наш клин останавливается, переставая так быстро и яростно продвигаться вперёд. Их начинают окружать.

Вначале ослеплённая, растерянная, рать объединённых йордов хлопает глазами и бежит в ужасе. Будто войско призраков налетело на них. Много рядов падают под нашими мечами и под стрелами, идущих с флангов лучников, множество растерянных, испуганных противников падает ослеплённых солнцем, оглушённых посвистом под копыта наших взбешённых скачкой и сечей коней…

Мы врезаемся всё глубже клином, в острие которого Сигурд, в сверкающем шлеме и кольчуге с огромным окровавленным уже мечом в руке. Он крушит пеших ратников, рвётся к успевшей развернувшейся коннице.

И вот мы схлёстываемся уже с конными воинами. Они всё поняли, первый страх прошёл. Но они на удивление неуклюжи несмотря на то, что их точно в несколько раз больше их преимущества не чувствуется ни в чём. Ржут раненые и потерявшие седоков кони, несутся прочь, давят упавших, сбивают пеших…

И противники наши падают направо и налево. Наши мечи и копья легко крушат их щиты, ломают их мечи. Стрелы накрывают рать впереди нас. Расчищая нам путь к продвижению.

Но враги сопротивляются. Их так много. Удары, лязг, скрежет, чваканье, разрубаемой плоти, вопли раненых и умирающих, рёв ненависти и боли, брызги, целые фонтаны крови, куски плоти, отлетающие от мечей и топоров…

Сжав зубы, мы рубим и рубим, сбрасывая уже одного за другим конных из их сёдел. И всё же, как их много, будто они множатся, будто на место уже убитых поднимаются новые. Когда им будет конец? Дальний край поля боя не виден, где он кончается, пар дыхания и разрубаемой плоти скрывает от взора дальний обзор. Сигурд видит что-то? Сигурд видит иначе, не так как мы, просто глазами. У него в голове эта битва… И в сердце. Он нервами чувствует всё и всех нас…

Гуннар, Исольф и Рауд потеряли коней. Но мы все живы. И видя друг друга, чувствуя друг друга, мы рубимся, черпая силы, друг из друга, отражая удары, летящие на головы, плечи, шеи товарищей.

Мы, шесть алаев и Сигурд во главе в сверкающих своих доспехах, подставленный этим сияние под все вражеские стрелы, копья, мечи и топоры врагов, которые летят и не попадают в него… И он крушит всех вокруг будто не две руки у него, а восемь. И изгибается и поворачивается в седле, будто в нём нет костей. Он не берсерк даже, он — Асс. И осознание этого, того, что Асс привёл нас в эту битву из нас делает берсерков и неуязвимых, на все стороны зрячих воинов…

Мы жмём, но волны врагов накатывают и накатывают и кажутся бесконечными… Пот и кровь своя и врагов струится с наших лиц.

Но вот, наконец, со склонов с гиканьем и радостным кличем победы скатываются две части нашей тяжёлой конницы под предводительством Гагара, посылающих вперёд себя копья и стрелы и отбивают тех, кто смыкал кольцо вокруг нас…

И это наполняет нас уже окончательной радостью и уверенной силой. Мы знаем, что эта атака начата с известия о взятии трёх городов. А это значит…

Много часов длится битва. Мы не видим уже ни сверкающего Сигурда, ни алаев, никого, всё смешалось там внизу, скрытое паром от дыхания, тучами взмётывающихся стрел…

Взмётываются мечи, сверкая и уже не сверкая от крови, топоры, дубины. Я не вижу никого. Но я чувствую: они живы. Все, кого я «заговорила», посылая в бой, все живы. Бьются все шесть сердец, я слышу их. И главное сердце, ЕГО, Сигурда, оно бьётся в моей груди, вместо моего. И в нём нет ни страха, ни слабости.

И даже, когда начали теснить наших, сжимая в кольцо, а тяжёлая конница Гагара всё не вступает в битву, страха в этом сердце, сердце Сигурда нет.

— Где Гагар с конниками? — спрашивает Боян, обеспокоенный, почти напуганный происходящим на наших глазах…

Я напуган и не скрываю. Я не понимаю её спокойствия, что за странное оцепенение владеет ею? Где Гагар? Почему не вступает в бой? Наших вот-вот задавят…

Сигню отвечает, не поворачивая головы:

— Он ждёт.

— Чего?! Их окружают!..

— Он ждёт известия, что города взяты, — отвечает Сигню невозмутимо. — Сигурд сказал, они придут до того как солнце сядет, когда оно подойдёт к западным холмам, — говорит она ровным голосом. — Солнце над нами. Значит… — она поднимает руку, указывая вперёд, — Смотри!

Сигурд сказал. Сигурд всё просчитал, всё «увидел» заранее и она знает, потому что он её посвятил в это своё видение. Я смотрю, я вижу и слышу и радостный клич, и топот, несущихся тяжеловооружённых конников. Всё… Конец войску трёх йордов. Конец разрозненным землям. Конец раздробленной Свее. Вот он, момент свершения Истории. Мы сделали то, о чём мечтали и не могли сделать многие, целые поколения йофуров. А двадцатидвухлетний конунг сделал меньше чем за год. Он и его юная дроттнинг, что так вдохновляет его, что пришла с ним сюда. Год с их свадьбы ещё не прошёл, только через полторы недели… Ещё нет и года… Неужели ещё нет и года?..

Темнота ранних сумерек накрывает поле уже оконченной битвы. Пленных уводят в их лагерь и ставят тройную охрану, здесь не повторится история с пленными, покушавшимися на Сигню при Норборне. Все помнят, что сделали с теми, кто допустил это тогда.

Уносят раненых к нашему обозу, втекающему через свободный пологий вход в долину, откуда ждали нас три конунга.

Двоих из них, Альрика Бранда, теперь уже бывшего конунга Бергстопа, и Ивара Зеленоглазого, бывшего конунга Грёнавара, отводят в отдельную палатку под охрану. А третий — Харальд Толстый, конунг Эйстана, ранен так тяжело, что Сигурд сам подходит к носилкам, на которых тот лежит.

Бледное лицо, заросшее аккуратно подстриженной над шеей бородой, глаза горят:

— Ты победил нас, Сигурд Брандстанец, — говорит он, с интересом глядя на Сигурда, подошедшего к его носилкам. — Не понимаю как… Не понимаю как можно было победить… Несметное войско…

Сигню подходит к Сигурду, он оглядывается к ней, снимая погнутый немного и грязный и окровавленный шлем, стягивает и насквозь мокрый от пота подшлемник, длинные волосы, все мокрые от пота, грязи и крови рассыпаются по плечам тёмными сосульками… Сбросив с руки измочаленную рукавицу, вытирает лицо, но больше размазывает кровь и грязь. И я такой же грязный и страшный сейчас, все мы сейчас таковы, все похожи.

Сигню же сияет чистотой богатого наряда, нежной красотой, радостным румянцем, взволнованной улыбкой на губах, в глазах. Она смотрит только на Сигурда.

И Харальд Толстый улыбается, обнажая окровавленные зубы:

— Это Свана Сигню?… Я слыхал… Слыхал… — он долго смотрит на Сигню. — Понимаю теперь, почему вы победили. Вы все.

Он переводит дух.

— Если бы Свана хотела моей победы, и я победил бы самого Одина и Тора… — он дышит тяжелее, начиная бледнеть.

— Желаю вам счастливо царствовать. А тебе, Сигурд, удержать эту удачу — её любовь… — Харальд смеётся, начиная булькать кровью. — Такие птицы, знаешь… Но ты сумел поймать её…

Он умолк. Сигню склонилась над ним, но через мгновение поднялась, Харальд Толстый умер.

Унесли носилки с мертвецом. Его положат отдельно, чтобы потом с почестями вознести на погребальный костёр. Теперешний костёр будет раз в десять больше Норборнского…

Я смотрю на Сигню, обнимаю её, сняв и вторую рукавицу, она прильнула ко мне, пачкая богатое платье в крови и грязи, что покрывает мою кольчугу, всего меня.

— Ты победил, — выдыхает она, вдохновенно глядя на меня.

— Мы победили, — отвечаю я, имея в виду не только моих алаев, всю нашу рать, но и её. ЕЁ, Сигню.

— Да, мой Виннарен (Победитель)! — её улыбка сверкает, светит.

— Все алаи живы. Никто не ранен. Ты заговорила всех, — я смотрю в её лицо, будто надеясь разгадать, как она сумела это сделать.

— Да, — тихо-тихо отвечает она.

— Гро так не могут.

Я засмеялась:

— Так могут дроттнинг.

Какое это счастье, обнимать тебя, живого и здорового, невредимого моего любимого. Не считать же ранами, кровоточащие ссадины на твоей щеке.

Мы победили. Победили. И все алаи живы. И Гагар. Да, много тысяч убиты. Тысячи ранены. И сейчас я переоденусь в серое платье лекаря и пойду лечить и спасать их, как и мои товарищи, которых я старалась научить. Но я должна была увидеть тебя, мой любимый, прежде чем погрузиться в спасение. Увидеть не для того, чтобы убедиться, что ты цел и невредим, я знала это. Но для того, чтобы просто увидеть любимое лицо твоё. Измученное и счастливое. Увидеть, как светят твои глаза, как ты посмотришь на меня. Наполниться силой от этого. За этим я была здесь.

А теперь мне пора. У тебя сейчас своё дело, у меня — моё…

И снова мы с Сигню идём и спасаем. Но теперь всё и так, как при Норборне и иначе. Конечно и лекарей теперь много, но мало, кто из них всего за полгода научились тому, чему Сигню училась всю жизнь. Но с нами на этот раз Хубава. Всё и проще в чём-то, но и сложнее. Сейчас зима и надо успевать помогать и не простудить страдальцев…

Я смотрел вслед Сигню, уходящей в сопровождении Бояна. Она обнимала Сигурда, она не видела меня. Я не ранен на этот раз, и лечить меня она не придёт… Я впервые пожалел, что никакое оружие, ни кулак противника в этой страшной битве не коснулся меня.

Я пошёл за своим конунгом, верный воевода и друг, глядящий с вожделением на его жену… Будто жар битвы ещё не угас в моей крови.

Много надо сделать, прежде чем повалиться на ночлег. Уже установлен лагерь. Ставят походные бани: палатки с кипящими котлами внутри, пар от которых заполняет палатку внутри и можно выпариться и вымыться не хуже, чем дома в обычной деревянной бане.

Палатки уже стоят, ночь расцвечивают костры. Раненых уже всех унесли к обозу, к лекарским палаткам. После наших, лекари займутся и пленными ранеными.

Мы только смыли кровь и грязь с наших лиц, холодной пока водой, утёрлись жесткими полотенцами.

Идём в лагерь пленных. Все сотни и тысячи встали навстречу Победителям. Сигурд обвёл лагерь взглядом. Мы, шестеро алаев, Гагар, несколько сотников с нами.

— Мы все свеи, — сказал Сигурд. — С этого дня Свея — это одна страна и у неё один конунг, — сказано негромко, но так весомо, что слышат все.

Все слушают.

— Кто не хочет быть свеем, — продолжает Сигурд, — выходите, мы присоединим вас к вашим мёртвым товарищам, — он смотрит на всех, будто ищет, кто выйдет и захочет умереть.

Побеждённые воины молчат. Тогда конунг новой объединённой Свеи говорит:

— Вы все теперь мои бондеры. Ваши города — мои города. Я построю школы и лекарни в них, дороги соединят между собой города и новые форты. Из достойнейших вы изберёте фёрвальтеров (управляющих) себе. Никто не тронул и не тронет ваших жён и детей. Ни ваших домов. Богатство ваших конунгов я пущу на ваше благо. Моя цель не отобрать, а прирастить. И только вы сможете помочь мне сделать благополучными и земли Свеи и её людей. То есть вас самих. Хотите вы этого? Думайте до утра. Кто не захочет, умрёт. Как умрут ваши конунги и их алаи.

Сигурд обводит взглядом стоящих перед ним людей, измождённых проигранной битвой, он не ждёт ответа. Он возвещает свою волю. Он — конунг Свеи.

Но неожиданно мы слышим голос и поворачиваем головы, чтобы увидеть говорящего с Сигурдом, с конунгом Свеи.

— Не надо нам думать до утра, Сигурд Виннарен, — вперёд выходит один из воинов. — Мы бондеры. Нам безразлично, кто правит нами… Но никто из конунгов не говорил с нами и не предлагал помогать себе. Если ты веришь, что бондеры такие же люди как ты и твои алаи, что мы можем помогать тебе в великих твоих делах … — говоривший обернулся по сторонам, это был долговязый рыжеватый мужик, ещё молодой, но уже зрелый, не мальчик. Когда люди знают, чего хотят и зачем им надо то, чего они хотят, становятся смелее: — Считай нас своими бондерами Сигурд Виннарен. Так я говорю, парни?!

И со всех сторон послышались возгласы, вначале отдельные, затем всё более возрастающие в один объединённый клич: «Так!»

— «Так!!!» — завопили несколько тысяч сложивших оружие врагов, ставших теперь бондерами нового конунга. Новой страны. Страны, которую конунг предлагает возводить вместе с ним.

Признаться, в этот момент моё сердце дрогнуло, я не ожидал такого единодушного признания. Особенно после Норборнской ненависти и жажды мстить. Но через мгновение я понял, почему здесь всё было уже иначе. С норборнской битвы прошло полгода, за это время по всему Самманланду и в том же завоёванном Норборне было сделано всё то, о чём говорил только что Сигурд. Земли Свеи видели и знали, что происходит рядом с ними. Сигурд говорил только то, что уже сделал и всерьёз намеревался сделать.

Вот почему эти парни, ещё несколько часов назад бившиеся против нас, бросавшие в нас свои копья и стрелы, рубившиеся с нами на мечах и топорах, сваленных теперь в нашем лагере, вместе со стягами их поверженных конунгов, вот почему они соединились сейчас в этом общем кличе: «Так!». Они верят Сигурду. Новому конунгу. Конунгу Свеи.

Этот отклик сдавшихся в плен воинов, был, и ожидаем и неожиданным для меня. Ясно, что выбора им я не предлагал, жить или умереть, какой тут выбор для того, кто уже сдался? Кто уже проиграл.

Но эти люди делают выбор, выбор в мою пользу. Выбирают меня. Не просто подчиняются моей воле из страха и безысходности. Нет, они идут за мной, потому что верят в меня. В то, что я говорю. В то, что я делаю. Что хочу сделать.

Жесточайшая, из всех мною испытанных, битва оканчивается полной победой и признанием меня своим конунгом… Было от чего радостно забиться гордому сердцу. Пожалуй, я догнал Великого Александра в свои двадцать два…

Я оглядел воинов, переходящих под мою руку. Моя Свея. Теперь вся Свея под моей рукой…

— Так, значит — так, — сказал я. — Топите бани, парни, варите ужин, скоро лекари придут лечить ваших раненых.

— Самых тяжёлых уже забрали в ваш обоз, — сказал кто-то. — Люди надеялись, что Свана Сигню спасёт их. Мы попросили её, не дожидаясь твоего позволения, Сигурд.

Моя Сигню… Гордость переполняет меня, даже враги просят её врачевать их. Впрочем, уже не враги. Уже мои бондеры. Слепнуть нельзя, конечно, как в Норборне от радости, от гордости. И всё же честолюбие моё удовлетворено сверх меры.

Мы выходим из лагеря пленных, после тризны уберут и охрану, когда обозами двинемся назад в Сонборг, они поедут по своим домам, в свои города и деревни, к своим матерям и жёнам.

Первое время наши, сонборгские и брандстанские гарнизоны ещё будут в присоединённых городах. Но со строительством фортов и дорог оставят всё на местных фёрвальтеров.

Но это не сегодня. Сегодня ещё живы двое из троих конунгов, побеждённых йордов. И их алаи, кто не погиб в сече.

И мы идём к конунгам. Альрик, конунг Бергстопа и Ивар из Грёнавара. Альрик, здоровенный, с целой копной лохматых с проседью волос, усмехается, поднявшись навстречу вошедшему Сигурду. Второй, небольшой, довольно красивый, аккуратно постриженный и бритый Ивар, напротив, смотрит серьёзно, бледный, будто задумал что-то…

— Победителем считаешь себя, Сигурд? — ухмыльнулся Альрик. — Ты просто наглый, но удачливый щенок. Всего лишь щенок.

— Не пытайся меня разгневать, Альрик, и заставить убить себя, как я казнил Норборнского конунга, чьего имени уже никто не помнит, за его поганый язык, — сказал Сигурд, глядя, будто поверх головы Альрика.

— А что мне терять? Ты всё равно убьёшь меня. Не сейчас, так завтра.

— Надо было погибнуть в бою, как Харальд из Эйстана, — невозмутимо ответил Сигурд.

— Ты не победил ещё, наши города… — ухмыляется Альрик.

— Ваши города стали моими ещё до начала нашей битвы, а весть об этом пришла как раз перед решающим наступлением нашей конницы, — ответил Сигурд. — Ты хочешь ещё что-нибудь сказать, Альрик?

Альрик багровеет рыхлым лицом:

— Бондеры Эйстана никогда не признают конунгом тебя, мой род не прерывался десять поколений…

— Твой род оборвётся с тобой.

— Ты убьёшь моих детей?

— Нет. Но сыновей у тебя нет, как и у Ивара. Ваш род окончился на вас.

Теперь Альрик побелел от бессильной злости, хотел ещё что-то сказать Сигурду, но тут Ивар выступил вперёд.

— Позволь, Сигурд?

— Говори, Ивар из Грёнавара.

— Возьми меня на службу к себе.

Альрик ахнул, открыв рот, уставился на Ивара. Но тот продолжил, как ни в чём, ни бывало:

— Я могу быть фёрвальтером в моём Грёнаваре.

— Конунг не может быть фёрвальтером, — отвечает Сигурд. — Но… Ты хочешь служить Свее?

— Сигурд… — не выдержал я, чувствуя, что Сигурд сейчас, под влиянием произошедшего в лагере пленных, может совершить ошибку.

Нельзя оставлять поверженного конунга в живых… конунг всегда конунг, он может быть или на троне или мёртв, служить он не может. Конунги не бывают слугами, конунги не псы. Конунг может быть только йофуром — он служит своему йорду, но не другому йофуру. Кай Сигурд, не сходи с ума!

Но Сигурд поднимает руку, предупреждая мои слова…

Боги, зачем ваши медные трубы всегда так громки, что оглушают даже самых умных, самых дальновидных и трезвых правителей!

— Мне придётся убить твоих алаев. И ты будешь жить в Сонборге, — Сигурд смотрит на Ивара, тот согласен.

— Ну и собака ты, Ивар, — шипит, изумляясь Альрик, — ляжешь под нового конунга Свеи как последняя шлюха?! Не от конунга родила тебя мать!

Мы выходим от побеждённых конунгов. Сигурд не ответил ничего Ивару. Но я и все остальные чувствовали, что он склонен сохранить ему жизнь.

— На что он нужен тебе, Сигурд? Он гнилой человек, Альрик прав, никогда конунг…

Но Сигурд перебил меня:

— Не вмешивайся в решения конунга, воевода, — сказал он. — Я ещё ничего не решил.

Сейчас мне не дано слово. Да и не время, может быть. Надо в баню, смыть, наконец, грязь битвы, поесть и выспаться. А там, глядишь, голос разума и проснётся в моём конунге.

Глава 9. Жестокость

Уже новый закат, когда Сигню выходит из очередной палатки с ранеными, стягивает повой с волос, тонкие прядки прилипли к её лицу, к шее, змеятся на мокрой от пота коже.

— Простынешь, — говорю я.

Она оборачивается, будто плохо слышит меня, так устала.

— Запахнись хотя бы, далеко ли до беды на холоде, — говорю я, привыкшая с её детства глядеть за ней.

— И завяжи получше платье на грудях, Боян окосеет скоро — туда заглядывать, — добавляю я, давно вижу неладное. — Ты осторожней будь, он, конь стоялый, мужик всё ж…

— Ты что, Хубава!? Ты думай, что говоришь-то… — отвечает по-русски Сигню, повернувшись ко мне, как и я, говорит на родном языке.

— «Что говоришь»… Знаю, что говорю. И не заметишь, как под им окажешься, — настаиваю я в своём поучении. — Я замечаю…

— Замолчи! — зашипела на меня Сигню. — Многие здесь знают наш с тобой язык. Не стоит говорить всё, что приходит в голову, — зло вполголоса добавляет Сигню, запахивая меховую тужурку. — Как не стыдно тебе? Тебе! Ты знаешь и его и меня всю жизнь!

— То-то, что знаю…

Но появился сам Боян, спешит, позвать куда-то хочет:

— Сигню, там какой-то из лекарш худо, боятся, как бы не болезнь какая, погляди.

— Идём, — говорит Сигню, снова надевает платок, пряча волосы, завязывает потуже, личико сразу маленькое, устала девочка. А тут я… Но когда и сказать-то, если Боян всё время рядом?

Боян идёт вперёд, а Сигню, приотстав, добавляет:

— Бояну не вздумай то же сказать, не позорь меня и сама не позорься.

О-ох, «не позорься», что ж я ослепла?..

Ай-яй-яй… вот нехорошие дела, далеко ли до греха, когда такие дела, ай-яй-яй… что ж делать-то? И Ганна в Сонборге осталась как на грех…

Ладно, авось, пронесёт. Тут Сигурд, при нём ничего не может быть…

И всё же мне тревожно из-за переменившегося в последние месяцы Бояна. И всё же я думаю, что делать с ними, чтобы не натворили чего… Ничего я придумать не могу, устала тоже. Вернёмся, видно будет. Пусть устоится всё. Война теперь надолго кончилась.

Я иду за Бояном, меня чуть качает от усталости, будто я мёда крепкого напилась. Уж и солнце садится опять, а я не ложилась ещё… И Боян со мной, тоже посерел от усталости. Надо отпустить его, тем более Хубава так заговорила… Но ведь не захочет же уйти, преданная душа. Заставить надо, всем пора отдыхать, воины уже просыпаются, а мы не ложились ещё.

Ах, вот Гуннар, вот он-то мне и поможет. Он, похоже, зачем-то ищет меня.

— Свана! — Гуннар, уже умытый, выспавшийся, с подлеченными ссадинами на скуле почти бежит навстречу мне.

— Ты что? — спрашиваю я, внутренне пугаясь, не произошло ли чего дурного…

— Сигурд просил найти тебя. Вторые сутки уже…

— Я… — я смотрю на Бояна, остановившегося возле одной из палаток. Пришли, знать.

— Боян, — говорю я ему, моему верному спутнику, моему ближайшему другу, у которого синяки под глазами уже на пол-лица. — Ты иди, отдыхай. Уж ночь опять. Если тут, правда, какая болезнь, не надо тебе.

— А тебе? Я отдыхать без тебя не пойду, — твёрдо говорит Боян.

— Я сразу отсюда пойду спать, обещаю. Не жди, воевода проводит меня.

Воевода… Это чёрт, а не воевода! Если бы не костры и снующие туда-сюда лекари и помощники в этой части лагеря, ни за что я не оставил бы Сигню с этим чёртом. Я не доверяю ему… Сигурд, нашёл, кого послать за ней, ослеп он, что ли?

С этими мыслями я всё же отправился в свою палатку. Позже, вспоминая об этом, я всё не мог понять, как это я так сплоховал…

Боян совершенно прав, никакой Сигурд не посылал меня за Сигню. Сигурд с Торвардом засели за книжки, возят же с собой! Исольфа вызвали. Правки какие-то в законы хотят внести, будто не будет другого времени. До Сонборга нельзя дотерпеть что ли? Завтра тризну отпразднуем и в обратный путь…

Мы вошли в палатку, на складной переносной койке в полудрёме лежала молодая женщина, из лекарш, судя по всему.

— Тебя как зовут? — Сигню сняла тужурку подбитую мехом мне на руки.

— Трюд, — ответила женщина сухими губами. Довольно красивая, волосы огневатыми волнами вокруг лба… Но бледнеет, пугается почему-то Сигниного прихода.

— Что такое, Трюд, что случилось? — участливо, почти ласково спросила Сигню, присаживаясь к ней на койку.

— Чепуха, Свана, должно съела не того… — ответила та, поднимая одеяло выше к груди, хотя жаровня в палатке нагрела изрядно, но, может быть, её морозит?

— А, ну, — хмурясь, проговорила Сигню, и сдвинула одеяло с живота женщины… Я разглядеть ничего не успел, а вдруг Сигню обернулась ко мне резко: — Выйди немедля!

Её голос вдруг так отвердел и приказ такой резкий, что я вываливаюсь за полог палатки, будто меня вытолкнули. Но подслушать я всё же смог…

Когда она вышла ко мне, я спросил:

— Неужто правда в шлюхи её отправишь?

— Ратников пришли сюда, охранять, — сказала она, — сейчас же. Слыхал, что ли, воевода?!

Меня от её жестокой решимости мороз пробрал сильнее уличного. Я всё подслушал: эта женщина забеременела от одного из алаев, я догадываюсь даже от кого, изгнала плод… Конечно, в Свее это преступление, но я не думал, что Сигню окажется такой несгибаемой…

— Ты могла бы… — начал я вполголоса.

Сигню, синяя от усталости и злости, посмотрела на меня:

— Что? Скрыть? Ты в своём уме-то, Гуннар?!

— Она всё же тоже лекарша… А потом, это Берси, паскудник, натворил.

— Берси тоже своё наказание получит. А то, что Трюд — лекарша, делает её вину только тяжелее, лекарям за такое полагается смерть, ты знаешь? Использовать высокие знания для убийства — хуже преступления не придумать. Я не стану её как лекаря карать, — у Сигню горят глаза, почти как в лихорадке.

— Может быть для неё это наказание — хуже смерти будет. Ты…сама родить не можешь, потому так жестока? — сказал я.

Она смотрит на меня:

— А дитя, невинное, нерождённое, разодранное, никому не жаль? Трюд сможет исправить свою жизнь. Если её убить, шанса не будет. А у него, её ребёнка, никакого шанса уже нет, ему его не дали, она не дала… — Сигню перевела дыхание, пытаясь унять гнев, усиленный безмерной усталостью.

— Знаешь, сколько в этот год детей умерло в Сонборге? Сто четыре. Это только в городе, — хрипло говорит она, не глядя на меня. — Меньше, чем в прошлом году. И народилось, конечно, в два раза против прошлых лет, но всё же, Гуннар, сто четыре! А всего в городе живёт меньше семи тысяч человек. Сегодня здесь в этой долине трупами лежат не меньше двух тысяч, — она совсем снижает голос. Проводит рукой по лицу и шее, сжимая её сзади, будто хочет снять тяжесть.

— Нас так мало, Гуннар, — вздыхает она уже спокойнее. — Пусть родятся дети. Хотя бы не убивали тех, кого зачали. Это мы застигли её — Трюд, а большинство-то избегают наказания… — она отвернулась.

— А что я бесплодна, тоже твоя правда, — добавила она, чуть погодя. — Но что ж, если меня наказывают Боги, я должна быть снисходительна к таким преступлениям, от того, что мне ни понять и ни испытать этого?.. Знаешь… Не будь она лекарша, может, я на первый раз и отпустила бы её, хотя и это и неправильно. Но…нельзя убивать детей, а, Гуннар?

Двое ратников встали у входа в палатку…

А мы пошли в сторону к шатру конунга. Вот такую отповедь получил я и не знал, как мне думать. Закон этот жестокий исполнялся, но ловить таких женщин было трудно, хотя все осуждали их куда больше, чем проституток. Всегда. От трудной жизни и малолюдья, должно быть. Детей берегли, давали имена им от ушедших предков, чтобы те хранили дитя, обереги вешали, а сколько всё же вырастают детей в семьях? Хорошо, когда половина тех, кто родится…

Я не могла, не стала говорить Гуннару, что Агнета едва не стала такой преступницей, и мне ничего не осталось бы, как… Мне даже страшно было вспоминать об этом. К счастью, Агнета обратилась к Хубаве, а не к другой гро…

Пока я думала обо всём этом в тумане усталости, пока почти не разбирая дороги, шла к алому шатру конунга, я подумала, что неплохо бы мне зайти в баню вначале. Ведь не усну сейчас, до того устала, да ещё это происшествие и спор с воеводой…

Я повернулась к Гуннару:

— Где тут баня? Близко?

— Я отведу… — рассеянно сказал Гуннар, думая о чём-то, должно быть о том, чему свидетелем стал…

— Ты прости, Свана, — вдруг сказал он, когда мы подошли к курящейся паром сверху палатке.

— За что это? — устало, спросила я.

— Что назвал тебя бесплодной, — хмурясь, сказал Гуннар.

— Не за что виниться, Гуннар, — говорит она, снимая платок с головы. Волосы свалились растрёпанной косой ей на плечо.

Такая тёплая, влажная, румяная и лохматая стояла она передо мной, такая жестокая в своей правоте и всё же не уверенная в ней.

Вот такая, опять живая и близкая, прикасаемая, что я схватил её за косу у затылка и, обняв другой рукой так, чтобы не оттолкнула меня, притянул к себе и впился в её губы… Здесь темно, в этом закутке у бани, и людей никого, делай, что хочешь…

Однако она всё же вывернулась, гибкая как зелёная ветка, и в следующий миг я получил удар острым кулачком в зубы. От боли я отшатнулся, прижав ладонь к лицу, наклонившись и ощупывая зубы языком, все ли на месте…

— Я простила тебя за то, что ты в тот раз сделал, понимала, что не в себе был, — просипела она. — Но сегодня… Ты что делаешь, воевода?! Опамятуйся, кто ты! И я кто.

— Я люблю тебя, Сигню, — сказал я.

— Ты что… дурак, что ли? — разозлилась она, превращаясь в растерянную девочку. — Берси, выходит, паскудник, а ты?!

— Сигню…

— Забудь! И думать забудь, и глядеть не смей!..

И вдруг откуда-то, будто коршун с неба появился Боян, запыхавшийся, весь красный с горящими глазами, он встал между мной и Сигню, закрывая её собой от меня:

— Уходи, воевода! — тихо и хрипло, будто и не своим голосом сказал Боян.

— Тебе чего ещё, холощёный ты петух, — взбеленился я от того, что меня застали за этим низким преступлением и кто?! — Твоё дело на заборе кукарекать!

— Что такое здесь?!..

Боги! А вот это Сигурд…

Я узнал, что Гуннар обманул Сигню через несколько минут как оставил её с ним. Я встретил Сигурда, направлявшегося к лекарским палаткам, узнать, сколько раненых, есть ли больные. Увидев меня, он обрадовался, думая, что Сигню рядом, спросил:

— А где Сигню, Боян?

В этот миг я всё и понял. Меня как кипятком ошпарило: эти взгляды Гуннара в сторону Сигню… то, как она плакала тем вечером… Вон что он задумал! Ах, воевода, мерзавец… Говорю же — чёрт!

Теряясь в словах, я сказал что-то Сигурду о том, что Сигню пошла спать, я думал, как бы мне опередить его, ведь застань он воеводу за тем, о чём я предполагал…

А если… А если решит, что Сигню виновата…

Я никогда так быстро не бегал, не расспрашивал, не соображал…

Но и Сигурд, очевидно, понял, что дело нечисто, вот и настиг меня.

Конечно, я понял, что происходит что-то и Боян об этом знает. Побежал предупредить свою драгоценную Лебедицу?! Но что?..

«Чрезмерно свободна твоя жена»…

«Гуннар ночами грезит о ней»…

«…не собирается ли она взять себе другого конунга…» и ещё много других слов с тем же смыслом, сказанных моей матерью забарабанили по моему мозгу…

Я завоевал ей Свею…

Я не верил матери, я был убеждён, что Сигню не может…

С кем она?!

С кем она изменяет мне?! Неужели с Гуннаром? «Я до умопомрачения…»

Сейчас, когда я победил всех, она, ОНА меня уничтожает?!.. Сигню, ты?!

Сигню, ты не можешь этого делать!

Пусть ты дочь конунга и тебе можно всё, но ты так не можешь… ТЫ не можешь!

Моё сердце перестало биться, заполнившись этими подозрениями.…

Я не думал в эти мгновения, что я стану делать, как поступлю, так я был раздавлен и разъярён одновременно.

Ослеплён.

Обезумел.

Я впервые не думал. Я просто не мог думать. От боли, от ужаса. От того, что со мной случилась самая страшная катастрофа, какая только могла быть. Пусть бы меня победили, пленили, с пытками и позором разорвали бы на виду у всех свеев, и тогда мне и вполовину было бы менее страшно и больно, чем сейчас…

Но скорее! Не знать, ещё хуже!..

Я застал слова Гуннара, обращённые к Бояну, злобные, приглушённые, а когда подошёл, увидел растрёпанную Сигню за спиной у Бояна. Понять всё, что тут происходило и легко, и невозможно. То ли она была тут с Гуннаром, а Боян помешал им, то ли Боян пытается её защитить от Гуннара, то ли Боян прибежал предупредить их, а Гуннар не понял и разозлился…

От гнева я почти озверел. Я готов был убить их всех. Всех троих предателей за моей спиной устраивающих мерзкие делишки, какую-то скотскую возню в этом тёмном углу возле банной палатки.

Первой нашлась Сигню, а может, боялась меня меньше, чем другие, поэтому первой заговорила, выходя вперёд:

— Сигурд…

Но я схватил её за полы шубки, приподняв вверх, я хочу заглянуть в её лицо, увидеть, как, КАК она будет мне лгать. ОНА! Я не верю, что это происходит… Боги, какая боль!..

Но она положила свои руки на мои, пытаясь опустить их, успокоить моё бешенство… И… в тусклом свете костра и дальнего факела, я увидел, что костяшки пальцев на её правой руке содраны, ещё кровь блестит.

Всё схлынуло разом, вся боль. Как легко и светло сразу стало у меня на душе, будто раскалённый меч выдернули из моего сердца…

Мне стали не нужны стали её слова. Я всё понял, я мягко отодвинул её себе за спину и, выбросив руку вперёд, схватил Гуннара за горло.

Но промахнулся слегка и ухватил воротник. Если бы я попал на горло своей рукой в эту минуту, Гуннар бы уже лежал с вырванной гортанью. Но я лишь повалил его не мёрзлую землю…

— Не надо, Сигурд! — приглушённо вскрикнула Сигню.

А я вижу кровь на разбитых губах Гуннара, лицо которого хорошо теперь видно, когда он лежит на земле.

Я удержал Сигню от сцепившихся мужчин, она не растащит их, а только раззадорит борьбу. Поэтому я сам попытался разнять их.

— Сигурд, — проговорил я как можно спокойнее и тише. — Это твой воевода, с которым ты одержал победу. У него помутился ум. Но он никогда не повторит этого…

Сигурд крепко держит Гуннара, однако не убил ещё, а уже мог бы сломать ему шею, значит, не совсем ослеп от гнева…

— Оставь его. Ошибки совершают все, — продолжил я. — Не порочь своей великой Победы, не бросай тень на дроттнинг.

Сигурд посмотрел на меня. Упоминание Сигню, то, что убийство воеводы бросит тень на неё, остановила его.

Он поднялся, отпуская Гуннара.

— Отведи Сигню в шатёр, Боян, — сказал он. — Не бойтесь, ничего уже не будет.

И, когда они ушли, я повернулся к Гуннару, сатанея от злобы, больше на себя, за то, что из-за него усомнился в ней. Сразу принял, что она виновна. Сразу решил именно это. Сразу! Не размышлял, не думал, сразу!..

— Если ты хотя бы посмотришь в её сторону… — я едва мог говорить.

— Убей сразу, — ответил мой друг, тихо и довольно спокойно.

Я почти ослеп от ярости. Если я схвачу его опять, я его убью, остановить меня будет некому… поэтому я избегаю даже смотреть на него.

— Ты мой ближний алай, мой воевода, мой самый близкий друг и ты… Значит, в бою тебе спину подставить можно, а в моём доме ты за спиной у меня…

— Не очень-то сможешь за спиной у тебя, — сказал Гуннар. — Вон, зубы чуть не выбила. Так что спокойно спи, я тебе не соперник.

— Соперник?! — я чуть не задохнулся. — Ты мне?! Ты хочешь быть соперником мне?!.. Гуннар, я не знаю тебя? — я взглянул на него, отходя подальше. — Как ты мог коснуться ЕЁ?!

— Мне нечего сказать тебе. Я уже говорил: я люблю её. Что я могу сделать с этим? — Гуннар вытер сочащиеся кровью губы. — Люблю и хочу твою жену, — он смотрит мне в глаза. — И если бы она захотела, я сделал бы всё. ВСЁ! Стал бы тем, чем бы она хотела, хоть грязью под вашими ногами. А захотела бы, так и убил бы тебя.

— Ты спятил… — мне кажется, я впервые говорю с этим человеком.

— Я сам сказал тебе это ещё несколько недель назад. И я с тобой честен.

Я попал в страну безумия, или я сплю? Поэтому всё так дико и перевёрнуто…

— Ты со мной честен?! Что тогда предательство? — спросил я, уже теряясь.

— Ложь. А я не лгу, — ответил Гуннар.

— От этого мне должно стать легче? Или я снова стану доверять тебе?

— А я никогда не предавал тебя и не предам. А не веришь мне, убей.

— Я уже не убил тебя один раз.

— Пожалел?

— Почти, — я смотрю на него, будто пытаюсь разглядеть то, что не знал раньше в нём. Как мне понять его? Как мне думать о нём? Чего ждать? Убить, как сам он просит?

— Берегись, — гнев почти отпустил меня. — А сейчас уйди, Сигню благодари, что в морду тебе дала… Дураку.

Я сплюнул и пошёл к своему шатру, решив, что сейчас лучше мне побыть с моей женой.

За какие-то несколько мгновений я потерял и вернул себе радость жизни. Её смысл. Ибо что мне Победа, что мне вся Свея, если Сигню лжёт мне, если Сигню не со мной…

Но как легко я поверил! Как легко отдался подозрениям! Ничего не видел ещё, едва подумал и уже решил, что она может лгать мне. ОНА!

Сразу подумал так, не размышляя ни секунды. Впервые, не думая. Почему?!

Я дошёл до своего шатра, застал Бояна выходящим.

— Уснула. Устала так, что идти не могла… — он посмотрел мне в глаза, — А знаешь… За эти сутки с лишним она спасла людей больше, чем народилось за прошлый год во всей Свее.

Я смотрю на него, должно быть монстром меня считает плотоядным…

— Боян, — сказал я. — спасибо тебе.

Он поднял на меня глаза, очень светлые, ясные.

— Не за что благодарить меня, — сказал Боян тихо. — Её нельзя ревновать, с ума сойдёшь, — серьёзно сказал мне скальд. Мне. Сигурду Виннарен. Но я не злюсь и верю, что он знает, о чём говорит. Вот только как мне его совету последовать?

Я долго смотрел на неё. Она лежит навзничь, пряди волос распустились, завились вокруг лица, побледнела совсем. Это не сон даже, забытьё.

Спасла людей больше чем народилось за прошлый год… А я её во лжи, в низкой похоти сходу заподозрил, без причины, даже без малейшего повода.

Боян укрыл её одеялом из меха красной лисы, только башмаки снял, вот они, стоят возле. И руку перевязал… Любит её. Он любит. Не Гуннар. Тот в умопомрачении дурном, какая там любовь…

Она все силы за прошедшие сутки на раненых растратила, а я решил, в один миг решил, что она предаёт меня. Я, который всегда думает, множество раз раскладывает в своей голове все возможные варианты любого события, здесь не думал и не способен был думать. Потерял весь ум, со страху что ли? Со страху, что могу потерять её любовь…

Но с чего я вздумал этого бояться?

Я лёг рядом, я хочу чувствовать её рядом, слышать её дыхание. Мы так давно не были вместе. Кажется века. Прости меня…

Я заснул не сразу, прислушиваясь к её дыханию и размышляя о том, что произошло сегодня. Не между нею и Гуннаром. А со мной. Эти мысли отодвинули даже мысли о Победе.

Мы с Сигню не говорили наутро о том, что случилось накануне. Будто ничего не было. Я не хочу, чтобы она знала, до чего дошёл Гуннар, что он не во власти восхищения, владеющего сейчас всем войском в отношении неё, что всё куда глубже. Я не хочу, чтобы она вообще думала о Гуннаре.

И я оставил жизнь Ивару Грёнаварскому из одной злости на Гуннара, ведь именно он первый сказал, что не стоит этого делать. Если бы не это, Ивар бы сгорел в погребальном костре, как и положено поверженному конунгу…

Будет завтра и тризна на ледяном ветру, сборы лагеря и отход из долины под начинающимся снегопадом, который едва не запер нас здесь, между холмов. Всё завтра. Всё после.

И возвращение наше с победой в Сонборг. Но я много-много дней не захочу ни смотреть в лицо моего лучшего друга, моего воеводы, ни говорить напрямую с ним, ни оставаться наедине…

Глава 10. Свея

Прежде чем отпраздновать Победу по-настоящему, надо было объединить Свею. Вот почему празднование и объявление Свеи Единой, отодвинулось на целых три месяца, в течение которых мы вместе с Сигню, с алаями, с Советниками объехали все три вновь присоединённых йорда.

В каждом йорде надо было оценить положение дел, сосчитать жителей и казну, решить, что надо сделать в первую очередь, что подождёт до лета. Фёрвальтеров во всех трёх новых йордах выбрали на общем сходе на главных площадях городов. Выбирали из своих, из самых достойных, кого знали всю жизнь. Но на первое время здесь оставлены были и наши люди.

В Бергстопе, красивом, расположенном в долине между скал, остался на первое время Легостай, которому не удалось поучаствовать в Битве четырёх конунгов, как стали называть наше победное сражение, и который рвался доказать, что он может быть полезнее многих.

В Грёнаваре, лесистом йорде Ивара, что жил теперь вместе с семьёй на окраине Сонборга пока под охраной, остался Исольф. Здесь найдена была самая большая казна, а город, как и весь йорд, был не устроен, дремучие леса «мешали» строительству дорог, хотя были полны зверьём как нигде.

В Эйстане остался на время Стирборн, вскоре влюбившийся в одну из девчонок, дочерей бывшего алая, погибшего в Битве четырёх конунгов. Мы это узнали, когда он через несколько месяцев попросил позволения жениться на Ждане, так звали девушку. Отец её и мать были из славян.

Но все алаи и Легостай вернулись в Сонборг уже осенью, оставив йорды на уже проверенных фёрвальтеров. Ежегодно мы будем наезжать в каждый йорд, и слушать народ, проверять, как идёт начатое строительство, как фёрвальтеры выполняют свои обязанности. И если выяснится, что дурно — они будут изгнаны с позором. Для этого будет проводиться тайное голосование. Чтобы никто не боялся. С помощью всё тех же древних чёрного и белого мешков. Вот такое народное самоуправление.

Только в Норборне не было теперь столицы. Там мы возводим только несколько фортов. И ездим с проверками туда чаще, чем всюду. Я не мог доверять йорду, где в спину Сигню послали стрелы и проклятия.

Пока мы объезжали нашу большую теперь страну, в Сонборге готовились к празднованию Победы. Готовили яства, вина, браги, меды, наряды. Отливали новые короны для нас. Из чистого золота. Простые обручи с острыми лучами. Как Солнце. Ведь Солнце привело нас к Победе.

А на День Весеннего Равноденствия мы праздновали Победу, объединение Свеи. Приехали моя мать с отцом, приехал Ньорд, опять без своей дроттнинг Тортрюд, которая была тяжела в восьмой раз.

День был солнечный. И такой яркий, казалось само Солнце радуется нашему празднику. На площадь Сонборга, вообще в город и окрестности на праздник съехалось столько людей со всей Свеи, со всех концов, из всех йордов, что казалось, весь прежний йорд Сонборг был менее населён.

Приехали, конечно, в основном богатые купцы и ремесленники посмотреть на столицу, о которой легенды ходят про каменные дома, про стёкла в окнах, про мощёные улицы и площадь, про водопровод и стоки, отводимые из города, что делало его благоухающим чистым и светлым.

Клепсидра на площади на стене четырёхэтажной каменной Библиотеки, вообще казалась людям чем-то уже совсем из фантазий о других мирах. Будто они попали в Асгард. Так и говорили друг другу…

Прекрасные молодые йофуры Свеи, Единой Свеи, подобные Богам Асгарда, приветствуют собравшихся на площади.

Молодые конунг и дроттнинг одеты в затканные золотой нитью одежды из жёлтой заморской, драгоценной ткани, тонкой, но плотной, струящейся и переливающейся от движений их тел.

На их головах золотые короны. Одинаковые, из сплошного золота, это не слияние двух йордов, как венчали их год назад на трон Самманланда. Всего год просуществовал Самманланд, теперь пришла Единая Свея. Единая народом, языком, верованиями и законами. Под рукой одного конунга.

Этого давно ждали все. Этого ждала сама эта земля.

Разбрасывают монеты под радостные, восторженные крики громадных толп собравшихся, которые не вмещает площадь, людьми запружены все улицы. Боян поёт заздравные гимны новой Свее, её правителям и народу. А люди подхватывают и подпевают простые слова. И скоро весь город поёт:

Выкатывают, как и обычно в праздники, бочки с хмельным на площадь. Люди пьют, танцуют и поют тут же весь день и всю ночь. И веселье будет продолжаться несколько дней. Несколько дней все пьяны, все веселы, дома открыты, все гуляют, поздравляют друг друга. Даже цены снижены в лавках в два раза, всё равно все в прибыли, потому что на радостях люди покупают много, подарки для тех, кто остался дома собирают с собой.

И в тереме веселье. В тереме пируют и танцуют. Все алаи тоже нарядны. Они теперь алаи конунгов Свеи. Ещё не было никогда такого на нашей земле, впервые вся Свея объединена.

Мой сын объединил Свею! Только год как он стал конунгом, только год, как принял корону Брандстана из моих рук и вот уже надел на себя корону Свеи!

Мой сын, мой Сигурд!

Ты видишь нашего сына, Эйнар! Ты видишь, какого сына я родила тебе! Какого сына я воспитала!

Я не была так счастлива с тех пор, как была невестой моего Эйнара. Тогда было огромное счастье, теперь оно ещё больше после стольких лет стремления к этой цели. Да, пришлось пойти на обман и хитрость. Но разве это не стоило того? Весь народ счастлив объединиться вокруг нового конунга. Вокруг нашего сына, Эйнар!

Ах, как всё было бы легко и правильно, если бы ты тогда не изменил мне! Насколько меньше грехов я тащила бы на себе теперь. Эх, Эйнар, дорого тебе стоила твоя измена. Дорого уже платит за неё твоя дочь, которую я сделала бесплодной.

Как дорого она ещё заплатит. Этого даже я ещё не знаю.

Не сейчас. Позднее.

Сейчас её слишком обожает её народ. Сейчас её ещё слишком любит Сигурд. Просто убить её — это смертельно ранить и его.

Подождём. Ещё не время. И есть способы лучше, способы, что бьют вернее смерти. Теперь я это знаю. Я стала умнее.

Но и для этого ещё не время. Сейчас люди в Сигню видят Богиню, как и в Сигурде. Но все совершают ошибки и она совершит. А я воспользуюсь. А если не совершит, я сделаю так, что Сигурд будет «знать», что совершила.

А сегодня самый радостный день за последние двадцать с лишним лет. И я наслаждаюсь им вместе со всем народом Свеи.

Это желание — танцевать с ней возникло во мне неожиданно, по-моему, даже помимо моей воли. Танцевать с моей невесткой, со Свана Сигню.

Я помню, как год назад я впервые увидел её. И как она изменилась за это время. Как изменился Сигурд. Они и, правда, похожи, как становятся похожи любящие, живущие в согласии супруги. Они даже двигаются синхронно. И когда они танцевали, казалось, вокруг нет никого, так они были захвачены друг другом.

Юная дроттнинг танцевала со всеми алаями, всем улыбалась, была легка и весела, но так как с Сигурдом — не танцевала ни с кем. Не сливались воедино движения, улыбки и взгляды.

Я не знал такого. Я не знал любви. Не верил, что она есть. Я не верю и теперь, но я вижу, до чего Сигурд захвачен своей женой. Если он владеет Свеей теперь, то Сигню, Свана Сигню полностью владеет им.

Мне стало любопытно почему. Что такого в ней, что Сигурд, такой умный, такой сильный, самый сильный человек из всех кого я знаю, человек, что сумел за год соединить Свею в одно целое и уже многое поменять в ней, что такой человек находит в этой девчонке, на мой вкус слишком худой и глазастой, слишком умной, чтобы она могла понравиться мне.

Вот я и решил потанцевать с ней, прикоснуться к ней, может быть тогда эта загадка, которая стала слишком меня занимать, немного приоткроется?

Сотни, да, пожалуй, уже сотни женщин побывали со мной. Я десять лет конунгом в бедном йорде, где женщины уступчивы мужчине при власти. К тому же набеги на Гёттланд стали уже привычным способом развлечься, а там женщин, конечно, тоже хватало. Так что я хорошо знаю женскую породу. Самых разных женщин.

И я танцевал с ней, как и все на этом радостном празднике. Но я не понял ничего. Ничего, что мог бы объяснить мой мозг. Что могла бы принять моя очерствевшая душа. Что в ней? Что такого, что и ночью уже хмельной и усталый я вспоминаю её? Думаю о ней. Будто продолжаю чувствовать её в руках?

И ещё несколько дней и ночей я думаю о ней, и не понимаю почему. Я не понимаю даже, что я думаю.

Я вижу её снова и снова не понимаю ничего. Ворожит она что ли? Говорят, она гро.

Они должны заключить со мной договор, Свея, в лице Сигурда и Сигню с одной стороны и Асбин, в моём лице — с другой.

Для этого меня позвали в небольшую горницу, что рядом с парадным залом. Здесь стол, не для еды, для письма, очевидно, судя по лежащим на нём писалам, свиткам, обрывкам пергамента, впрочем, сложенным аккуратной стопкой. И полки с книгами. Масса книг…Свитки, складные восточные, какие-то странные с рисунками вместо букв. Что, и такие Сигурд читает?.. Чего я ещё не знаю о нём?

Сигню тоже здесь. Она сидит в низком кресле, от этого её длинные бёдра проступают под юбкой и чуть приподнявшийся подол показывает мне и край кружевной сорочки из дорогого тончайшего льна, который делают только в Сонборге, и узкие лодыжки в ажурно связанных чулках. Башмачки из мягкой кожи… Я не смотрел на неё, я всё это увидел за один миг, один взгляд.

— Ты бы ещё мамочку позвал, — усмехаюсь я.

— Мамочка не дроттнинг Свеи, — не улыбаясь, говорит Сигурд.

— Да ладно, не надо суровости, а то я решу, что ты хочешь предупредить, что идёшь на меня походом, — снова пытаюсь пошутить я.

— Я не стану вам мешать, — Сигню встаёт, собираясь уходить. — Без меня вы договоритесь быстрее и лучше, как дядя и племянник. Как старые товарищи. Так ведь? В таких разговорах женщина — только помеха.

Для меня она помеха. Я рад, что она ушла, её присутствие мешает мне трезво мыслить и верно просчитывать шаги и подбирать слова. Но сначала я послушаю Сигурда.

— Я не хочу воевать Асбин, Ньорд, но Свея должна быть единой страной. Ты останешься конунгом в своём йорде, но станешь подчиняться мне и законам Свеи.

То есть для меня ничего не меняется…

Эх, Сигурд, со своей силищей ты мог бы согнать меня к чертям собачьим и должен был это сделать для безоговорочного единства твоей Свеи, больше того — прикончить должен бы меня.

Но родственные чувства подводят тебя и память о нашем общем детстве. Что ж, ты всегда был добрым мальчишкой. Может, когда-нибудь я вспомню об этом дне и не убью тебя…

Сигурд, будь твоя жена другой, не знаю какой, но другой, не Сигню, жили бы мы с тобой бок о бок как дядюшка с племянником. А потом поженили бы наших детей, и Асбин сам собою влился бы в твою единую страну… Полагаю, ты думал именно так, когда начинал наш разговор. Беда в том, что я думаю иначе. И в ту минуту, когда ты полагаешь, что закончил объединение твоей страны, собрал все земли Свеи под свою руку, когда ты радуешься мирному присоединению и моего Асбина, я начинаю обдумывать, как я отберу у тебя всё.

Мне никогда не нужна была вся Свея. Я никогда не обладал твоим самомнением, твоей гордостью рождённого конунгом. Я всегда был лишь младшим сыном. И Асбина с прилегающим Гёттландом мне было более чем достаточно для моей приятной жизни. Пока я не увидел твою жену. Вначале на вашей свадьбе, но тогда я решил, что это лишь воздействие хмельного…

А теперь, прости, Сигурд, я всегда тебя любил…

И теперь люблю тебя. Наверное, только тебя, даже моих детей я люблю меньше или тем более мою хитрую сестру.

Но я отберу у тебя всё. Потому что ОНА твоя. А я теперь не хочу ничего так, как ЕЁ. Почему? Я этого сам не понимаю.

Мы почти поссорились из-за Ньорда. Я настаивала, что Асбин должен стать такой же частью единой Свеи, как все прочие йорды. Пусть Ньорд остаётся фёрвальтером, как Рангхильда в Брандстане. Но Сигурд настаивал на том, чтобы Ньорд оставался конунгом, хотя и под рукой Свеи.

Я не знаю, как бы я поступила на месте Сигурда. Может быть, так же как и он.

У меня не было кровных родственников, я не знаю, каково это. Но вот Хубава или Ганна. Или Боян. Или Легостай. Но они не были конунгами, и мне не надо было бы делить с ними власть…

Так что как бы не пыталась, я всё равно не могла представить себе, что должен чувствовать Сигурд, когда мы заговорили об Асбине и Ньорде.

Но зато я почувствовала другое.

Теперь, после притязаний Гуннара я стала очень чуткой к таким вещам. Я не глядя почувствовала отношение Ньорда ко мне. И это не была страсть как у Гуннара. Это не была любовь, как у Бояна.

Это вожделение, смешанное с чем-то похожим на ненависть. И это было сильное чувство. Я чувствовала, как оно распирает его душу. И я чувствовала опасность. Это Гуннара я могла не бояться — благородного воина. Ньорд — другое дело.

Но сказать напрямую это Сигурду я не могла. Ведь это всего лишь мои чувства, моя «содранная кожа». Сигурд не поверит в это.

Я пошла к Эрику Фроде поговорить об этом. Я ничего не стала говорить о своих ощущениях насчёт Ньорда. Просто рассказала, какой договор Сигурд заключил с Ньордом и Асбином. И что он не нравится мне.

— Ты права, Сигурд — неправ, — сказал Эрик, — Ньорд сильный человек, он может не удовольствоваться Асбином.

— И что же делать? — спросила я, усаживаясь на привычное место — высокий стул у наклонного стола.

Эрик наливал нам сбитня. Всегда угощает меня, когда я прихожу поговорить. Сам любит выпить и вкусно поесть. Красивыми вещами себя окружает, даже служанки у него красивые.

Наверное, и любовниц имеет, может, и не одну.

Это не Дионисий — отрекшийся от всех наслаждений мира и не странный, одержимый Римом книгочей Маркус-законник.

Эрик живёт в своё удовольствие. Правда, советы его мне нужны всё меньше, а Сигурд к ним вообще ни разу не обращался. Зачем мы его кормим тогда? Странно, но мне впервые пришло это в голову…

— Ты владеешь оружием и можешь воспользоваться им, чтобы получить от Сигурда всё, что захочешь, — сказал Эрик, посмеиваясь.

— О чём это ты? — спросила я, но поняла ещё до того, как закончила говорить, по его довольно противной усмешке. Вот вам и очередной «совет»!

— О том самом, Сигню, что заставило Сигурда этот ваш бесстыдный закон «пожар или война» вписать в анналы Сонборга.

— Замолчи, — возмутилась я и не стала даже пить из благоухающей прошлогодними травами чарки.

— Этим надо пользоваться в своих интересах, Сигню… — продолжил ухмыляться Эрик.

— Замолчи! — я вскочила. — Ты хочешь, чтобы я вела себя как проститутка?

— Все женщины так делают, — как ни в чём не бывало, ответил он.

— Не может этого быть. Что, и моя мать так делала?

— Откуда мне знать? Она не приходила за советом ко мне как приходишь ты, — уже не улыбаясь, сказал Эрик.

Я подошла к двери и подумала, взявшись за ручку двери, что я, наверное, зря прихожу сюда. С некоторых пор, Эрик стал вести себя в отношении меня не так, как было раньше, как было до моего замужества, как было, когда я была ребёнком, когда он учил меня.

И не было теперь в его отношении ко мне ни любви, ни тем более мужского интереса, который он пытался изображать в последнее время. Мне кажется, он злится и завидует. Вот только чему? И кому? Мне?! Нам с Сигурдом?..

Это была такая странная мысль в отношении Эрика Фроде, что я отогнала её. Всё же Эрик был Советником ещё моего отца. И он любил мою мать. Он не может плохо относится ко мне.

— К шаману-то так и не сходила? — сказал Эрик, останавливая меня этим вопросом у двери.

— Сходила, — я обернулась.

— И что же? — с интересом спросил он.

— Ерунда, как я и думала: «Кровь твоей крови отравила тебя».

— Значит, всё же отравили тебя, — оживился Эрик. — Кто это «кровь твоей крови»?

— Никто. Нет никого моей крови.

— Может быть, мы не знаем…

— Ты что, Фроде, где вся мудрость? Шаманам начнём верить? — устало сказала я.

Я нескоро ещё приду сюда…

Я специально пришёл сюда на галерею, чтобы увидеть, как она пойдёт от Эрика Фроде, к которому отправилась. Я знал, потому что искал её. Разъехались гости. Успокаивался Сонборг.

Мы несколько дней обсуждали с воеводами как нам поступить с ратью. Решили часть распустить по домам. Тех, кто старше двадцати пяти. Пусть женятся, кто не был женат, обустраиваются. Через год снова отпустим двадцатипятилетних, наберём семнадцатилетних. Распределим гарнизоны по всей Свее, по фортам, по городам.

Один Асбин остаётся на особом положении. Я позволил Ньорду оставить всё, как он привык. Я не стану вмешиваться во внутреннюю жизнь его йорда. Он же обещал не допускать на Свею гёттов, то есть брался за оборону южной границы.

Хладнокровно рассуждая, да, объединять, так до конца. Но что это значит? Убить Ньорда?

Или лишить его власти, привезти пленником, каким, по сути, стал теперь Ивар Грёнаварский.

Но как я могу это сделать с Ньордом?! Почему Сигню не понимает? Она, которая понимает меня с полувзгляда, не то, что с полуслова!

Об Асбине и Ньорде я подумал сразу же, едва окончилась победой Битва четырёх конунгов.

Точнее, я думал об этом с самого начала, ещё до первого похода на Норборн. Но по-настоящему насущно этот вопрос встал именно после Победы. Мы с Торвардом взялись разыскивать хоть что-нибудь подходящее для такого случая в законах Свеи. Едва мы отоспались от битвы, я позвал его и Исольфа за этим, ещё в долине, ещё до тризны.

Но ничего мы не нашли и втроём, не была никогда ещё Свея едина. Мы писали её историю. Значит, нам предстоит написать и новые законы.

Но Сигню воспротивилась сразу. Едва я сказал ей, как хочу поступить, она сразу сказала, что это неправильно. Что это ещё хуже, чем то, что я пощадил «непонятно для чего» Ивара Грёнаварского.

— Да почему ты так считаешь?! — удивился я.

— Не может быть два конунга в одной стране, — ответила она твёрдо.

И всё же отступила. Не стала ссориться дальше. Не стала. Приняла моё решение. Даже не осталась обсуждать это с Ньордом.

Приняла, хотя это и не нравилось ей.

А к Эрику ходила, наверняка из-за этого. Хотя чего ей с ним советоваться, она, по-моему, умнее его в десять раз. По старой детской привычке, должно быть.

Но вот она, одна идёт. Вопреки обыкновению даже Бояна при ней сегодня нет.

Я улыбнулся самому себе. Куда она, интересно пойдёт теперь, в терем, в лекарню, в Библиотеку… Я соскучился со всеми этими хлопотами, размышлениями, Советами, решениями. Мы так давно не были вместе. Просто вдвоём.

— Сигню! — позвал я негромко. Я знал, что она услышит меня. С этой стороны терема сейчас не было никого, тихо, она услышит. Сигню подняла голову.

Он смотрит на меня с галереи, что окружает терем кругом, с этой галереи я люблю наблюдать за их тренировками и учениями, когда они проходят в городе, но с другой стороны терема, смотрящей на ратный двор. А отсюда только часть площади, задний двор, да дом Эрика Фроде. Что он делает здесь? Неужели ждал меня?

Я подняла руку. Он манит меня зайти в дом. Улыбается. Мой милый. За твоей улыбкой я пойду куда угодно, хоть на костёр…

Уже скатился вечер. Мы не выходим и не выйдем до утра. Как давно не было у нас таких дней. Полностью наших, только нам принадлежащих. Пусть и алаи и челядные отдохнут от нас.

Ясный вечер, солнце садится. Но отсюда не видно — наши окна на восток. Мы восходы видим часто, если только не поднимаемся затемно.

Но не сегодня. Не в этот вечер, не в эту ночь.

— Из моей прежней, девичьей спальни хорошо виден закат, — сказала Сигню, глядя в сторону окна.

— Ты хочешь увидеть солнце? — спросил я. — Я не хочу выходить отсюда.

— А мы выйдем тайно. Никто не увидит, — лукаво улыбается она. — Одевайся, мой конунг.

Я доверился ей, и через четверть часа мы, никем незамеченные, непонятно как оказались в конюшне, откуда и ускакали, оставив челядных и конюхов с открытыми от удивления ртами.

Хорошо было вот так выскочить за стены города ещё не закрытые на ночь, пролететь через слободки, которыми обрастает наша столица и улететь дальше, в поле, в лес.

Волосы Сигню распустились и полощутся за её спиной, как и хвост её лошади вороной масти. Вороной, как и мой Вэн, на своём Виндене она больше не ездит.

Мы выскочили за пределы рощи. Вот солнце. Солнце, наш союзник. Наш товарищ.

Открытый горизонт. Зеленеющий уже луг. Весна в самом лучшем своём времени, уже тепло, всё ожило, но ещё не успело зацвести. Я особенно люблю это время в году, я говорю об этом Сигню. Она смотрит на меня:

— Ты опять? — улыбается она.

— Опять, что?

— Читаешь мои мысли или мы, правда, так часто одинаково думаем?..

Сигню спешивается. И я за ней. Мы отпускаем коней пастись. Мы вернёмся, конечно, в наш город. Мы вернёмся к своим обязанностям. Но сейчас мы свободны, почти как звери, что, возможно, видят нас.

Костёр пылает высокими языками, согревает нас, веселит.

— Как мы вышли из терема? Я ничего не понял. Нырнули в темноту, покружили по ступеням и…

Сигню хохочет:

— Это одна из самых больших тайн Сонборга — наш терем.

И рассказывает мне о тайных переходах, существующих внутри терема конунга.

— А я-то удивлялся, до чего чудно он построен, — усмехнулся я.

Она смотрит на меня уже без усмешки.

— Ты в последнее время… будто опечален.

И я говорю вслух то, что чувствую в последнее время. Я хочу, чтобы она поняла меня. Именно она. Если кто и поймёт, то только она.

— У тебя было чувство, когда чего-то долго и сильно хочешь, много раз представляешь, как это будет, наконец, достигаешь и чувствуешь…

— Опустошение? — она смотрит на меня, на удивление правильно подобрав слово тому, что я не мог назвать. — Нет, у меня не было. Я ничего ещё так не хотела, как ты хотел Свею.

Она сидит, обняв колени на расстеленных плащах. Распущенные волосы скрывают её от меня, будто она одета. Повернулась ко мне, огонь подкрашивает рыжим и кожу её и волосы…

— Вернее есть нечто…но я не достигла пока этого.

Я знал, о чём она говорит, о ребёнке для меня, для нас, для Свеи. Но спрашивать не стал. Но я сказал другое, что тоже чувствовал сейчас:

— Сильнее Свеи я хотел и хочу только тебя, Сигню. Но никакого опустошения я не чувствую от того, что ты моя. Напротив… я будто и не получил тебя ещё…

Она смеётся…

Я не искал счастья. Я не искал любви. Я не думал об этом, когда ещё в детстве мечтал о Свее. Мечтал о победоносных битвах, в которых я получу её. Зачитывался историями об Александре Великом, о Юлии Цезаре, которого тоже звали Кай, как и меня.

Я мечтал о славе великого конунга. Об объединении земель, о том, как воспрянет моя прекрасная Свея под моей рукой. Станет просвещённой, богатой, сильной.

Но о любви я не мечтал.

И теперь, когда я стал Сигурдом Виннарен, я не чувствовал от того, что достиг всех своих высоких целей ничего, кроме того, что она так точно назвала опустошением.

— Это пройдёт. Столько забот теперь…

Я смотрю на Сигню. На её лицо в отблесках костра, в её кажущиеся при этом неверном свете чёрными глаза…

То, как она отбрасывает за спину упругие потоки волос, скатывающихся вперёд, ей на грудь, скрывая от меня…

Слушая её голос, когда она говорит со мной, читая ответ в моей голове ещё до того, как я успел позволить ему прозвучать…

Или шепчет моё имя, лаская меня, мне кажется, что солнце, луна, земля, вода и ветер ласкают и баюкают меня…

Когда я слышу её смех, у меня радостно звенит всё внутри…

Когда она целует меня, мягко притягивая к своему лицу мою голову, прикрывая ресницами глаза, у меня заходится сердце…

От прикосновений её тела к моему, её кожи к моей я испытываю то, чему не нахожу даже самых прекрасных слов. Я только думаю, может я пришёл на эту землю, чтобы любить её?

И от того, как она смотрит сейчас на меня, я испытываю такой подъём всех сил моих, такую лёгкость, такую радость и то самое счастье, которого я и не думал искать, что понимаю, что единственное стоящее, что я добыл в моей молодой жизни — это она, Сигню. Это её любовь. Это моя любовь к ней.

Ничто ТАК не заполняет меня.

И никакого опустошения…