Светлый град на холме, или Кузнец

Глава 1. Ревность

Боги, как я зол! Ноги сами вынесли меня из терема. Куда я почти бегу, я даже не знаю. Принесло меня в кузницу, впрочем, предсказуемо. Всегда любил оказаться здесь в минуты раздумий.

Сейчас я не раздумывал, я просто хотел успокоить гнев, в руки, в тяжёлую работу, вложить жар, который распекал моё сердце. Мне всё здесь хорошо. Может, в прошлой жизни я был кузнецом? Хотя я и в этой — кузнец.

Я сбросил одежду, с моего тела струится пот. Колочу молотом по заготовке меча, который удерживает клещами опытный кузнец, с лохматой бородой — Трюггви. Он качает головой:

— Э-э, лажаешь сёдня, Кай! Не пойдёть так, повело клинок-то! Гляди, вбок пошёл, всё ты — удар не рассчитывашь! Лупишь со всей силы. Злисся, што ль? — говорит он, перекрикивая грохот молота. — Не злися, не злися! Работа сердца не любит!

Не хватало ещё, чтобы все заметили, как я бешусь…

Четыре с половиной месяца с тех пор, как мы отпраздновали возвращение из Чумного похода. И три из них мы спорим с Сигню о Ньорде… Вернее, о его злокозненном участии в беде, разразившейся в Свее.

Она начала говорить со мной об этом не сразу, не в первые недели, будто собиралась с силами, хотя, вероятно, так и было. И я понял, что она долго готовилась к тому, чтобы впервые заговорить об этом. Она положила передо мной карту, на которой отмечала заражённые деревни. Чёрные точки сливались в страшноватые облака, скрывая под собой весь Норборн, рассыпались по северу Сонборга, северо-западу Брандстана, несколько на северо-западе Грёнавара.

— Посмотри, Сигурд…

С этих слов она начала этот разговор… И далее, когда всё больше и больше открывает мне то, что вошло в её голову теперь уже год назад. Что никогда чума не могла сама… и так далее…

Я слушал очень внимательно, пока она не подвела к тому, что никто, кроме Ньорда не мог организовать этой «искусственной» эпидемии. Вот после этого вся логика, которая перед этим выглядела безупречной, взорвалась в моей голове и превратилась в адский хаос. Сигню! Сигню! Что ты говоришь! Что за странное наваждение овладело тобой?…

Боги, я согласен был поверить в то, что она, разбирается в этих делах куда больше, чем я и кто-нибудь ещё, и видит в произошедшем странные, подозрительные совпадения. Но при чём здесь Ньорд?! И вся теория её только из того следует, что к его йорду зараза не приблизилась?..

Я ничего не понимаю ни в чуме, ни в эпидемиях и законах их развития, но я хорошо разбираюсь в Ньорде.

— Зачем Ньорду устраивать такое? — не понимаю я.

И когда она говорит, зачем… Сигню!.. Для чего Ньорду Свея? Почему он не пытался её взять, когда я был ещё ребёнком?

— Он никогда не имел притязаний на большую власть!.. — говорю я и уже не в первый раз.

— Всё меняется, Сигурд! — горячится Сигню. — Ты помнишь его юношей, ты сам тогда был ребёнком!..

Мы не слышим друг друга. Она отстаивает свою правоту, я стою на своём. Каждый такой наш разговор заканчивается ничем или ссорой, как сегодня.

— Ты просто не хочешь услышать меня. Ты, такой умный, дальновидный, такой прозорливый человек, ты Великий конунг, но ты упёрся и не хочешь слышать… — устало говорит она. — Если бы речь шла не о Ньорде, не том человеке, с которым ты вырос и кого любишь с детства, ты по-другому бы отнёсся к моим словам…

— Но мы говорим о Ньорде! О моём дяде! Ты не можешь понять. Потому что у тебя нет ни одного кровного родственника! — не выдержал я.

Я не хотел говорить этого. Сдерживался каждый раз, когда мы начинали спорить, но сегодня не выдержал. То ли её усталое спокойствие, то ли то, что она предложила этот разговор, этот наш спор, вынести на Совет алаев взбесило меня. То ли я просто устал обсуждать это.

— Ты хочешь опозорить меня перед алаями?

— По закону…

— По закону?! — закричал я, срываясь. — Речь о моей семье, Сигню…

После этого она посмотрела на меня, будто я её ударил. Пропустила будто первые мои слова об этом, но когда я повторил…

Да, Сигурд, ты постарался дважды ударить в чувствительное место. Вот после этого я и вспылила:

— Так я… не твоя семья?! Твой чудесный дядюшка и матушка Орле — они тебе куда ближе, чем жена?!.. Ну и убирайся!

Ох, глупо, Сигню, очень, очень глупо… Так глупо срываться, когда… Да что там, разве я рассчитывала, что он сразу поверит мне?.. поэтому и готовилась к разговору так тщательно, собрав все доказательства.

Но он вообще не слышит! Не слышит! для него всё это не доказательства. а моё предубеждение перед его семьёй…

Что же мне делать…

Он вышиб дверь ногой так, что едва не сломал дубовую доску, из которой она сделана… Вылетел из терема, даже не одевшись. А на улице лютый ветер, простынет ещё… Куда помчался? Послать поискать что ли? Просто знать, где он, одежду отнесут…

Повздыхав, я вышла из трапезной залы, где мы поругались, по коридорам плыл чарующий голос Бояна. Они, он и музыканты в своём зале разучивали новую балладу. Пойти послушать. Успокоить сердце, может мысли толковые придут…

Я дошла до их «музыкального» зала, но села на лавку, не выходя к ним, пусть играют, пусть поёт прекрасный Никтагёль («Соловей»), не смущаясь моим взглядом.

Со времени моего возвращения не просто из Чумного похода, а с Той стороны, о чём знала я, знал Сигурд, может быть, ощутили воины Золотой Сотни, но не знал никто больше, со времени моего возвращения я не оставалась наедине с Бояном. Мы встречались, как обычно и в тереме трижды в день и в лекарне, но всё время с нами был кто-нибудь ещё. Но ни разу наедине. Я не могла позволить нам с ним остаться с глазу на глаз. Я не могу представить себе, что смогу прямо смотреть ему в лицо. Ведь это всё равно, что говорить, что объяснить, что между нами было. Что есть. Что я скажу, если это произойдёт? А что скажет он?..

Я не могу позволить даже начаться этому разговору… Куда он заведёт нас? Что сделает с нами? С нашими жизнями? Как весеннее половодье это способно разрушить всё. И нас обоих. Потому что у меня нет сомнений относительно моих чувств к нему, но я не могу позволить себе отдаться им…

Я сидела здесь, в полумраке длинного коридора, не замеченная никем, купаясь в волнах чарующих звуков музыки и хрустального голоса. Я должна подумать. Подумать… что мне делать, Сигурд не изменит своего решения, своего мнения насчёт Ньорда, он не хочет дать себе труда хотя бы обдумать вероятность того, что я права. Он убеждён в том, что он знает Ньорда и уверен в его характере и возможных поступках. Но и я не сомневалась до сих пор в своей правоте.

А если это я не права? Что, если я ошибаюсь, а Сигурд прав? Он не хочет услышать меня, но ведь и я не слышу его… Что, если я неправа? Логика событий, чутьё подсказали мне ответ на вопрос, как могла начаться эпидемия там, где она началась и так, как она началась, как распространялась…

Но если я ошибаюсь? Ошибаюсь насчёт Ньорда? Если прав Сигурд!? Если мне померещилось то, что я почувствовала от Ньорда в отношении себя? Что, если мне показалось, потому что Гуннар так вёл себя в то время?.. Просто моё восприятие оказалось не обострённым, а ошибочным?..

Тогда я что же, требую от Сигурда, чтобы он подозревал или даже убил Ньорда? При том, что доказательств у меня и правда нет… Никто ведь не поймал никого из тех норвеев, что устроили эту чуму в Норборне и никто не сказал, что это было сделано по приказу Ньорда. А ведь приказать норвеям… Может ли Ньорд приказывать норвеям? Да хоть кто-нибудь способен ими управлять?

Выходит, и я упёрлась. И, возможно, вообще необоснованно…

Однако, если я права и Ньорд готовит нападение на Свею, его надо остановить…

А если я ошиблась… Во всём ошиблась? Что, если, как предполагает Сигурд, норвеи действовали по собственной злой воле, а вовсе не были никем ведомы?

Или вопреки всем известным сведениям о чуме, она сама зародилась в дальних районах Норборна?..

А я несколько месяцев извожу Сигурда… и сегодня, совсем уж… Как допекла, если он напомнил мне, что я просто не знаю, что такое родственники по крови… А я ещё противопоставила себя его родственникам… И так свекровь меня не жалует. Но на её месте любила бы я невестку подобную мне? Детей нет, нормальными женскими делами не занимается… Обижаться не на что. Сигурд ещё терпит то, что я не езжу с ним с Брандстан…

Я встала. Музыканты завершили песню, ещё выйдут сюда, увидят меня, надо ретироваться и побыстрее.

Я поспешила по коридору. Пойду в лекарню, проверю, что там делается…

Я почувствовал нечто со стороны правого из коридоров. Я почувствовал, что я должен посмотреть туда, что там… Что там что-то… Что кто-то там есть… кто-то…

Едва завершилась музыкальная фраза, ещё не стихла последняя трель флейты и перебор цитры, я уже смотрел вдоль коридора, завернув за угол… Я увидел её. Я увидел Сигню, исчезающую в конце коридора. Она была здесь. Она была здесь, я чувствовал это, но не поверил себе и не посмотрел раньше, на миг раньше — увидел бы её.

Она была здесь одна, вопреки обыкновению всего последнего времени, когда она почти не расстаётся с Сигурдом. А если и расстаются, то рядом всё время или Хубава, или Ганна, или Агнета…

Я ни разу не остался наедине с ней… Уже прошло лето и почти прошла осень, а я ни разу даже не видел её глаз…

Нет, видел! В первый день, когда они вернулись из Чумного похода. В тот момент, когда отряд, их Золотая Сотня, трое алаев, сияющий своей ослепительной улыбкой Сигурд и она …

Вот тогда она смотрела на меня. Больше — она искала меня взглядом, когда их кавалькада въехала на площадь перед теремом, куда высыпали почти все жители столицы… Она искала меня, я сразу понял. Сразу, ещё не поймав её взгляд…

Тогда, в тот день она обняла и поцеловала меня в обе щеки. Тогда после года разлуки, после смерти её и моей, мы встретились снова на этой стороне. На Этой стороне. И в её глазах был такой свет… Я знаю, я почувствовал, она любит меня. Она не из жалости, отчаяния, снисхождения, как думает Хубава, Сигню была тогда со мной перед отъездом. Нет, она меня любила. Поэтому я смог вернуться, когда я умер.

Но с того дня я больше никогда не видел её глаз. Ни разу она не заговорила со мной, ни разу не осталась со мной вдвоём. Она похорошела снова, стала даже красивее, чем была до отъезда, до болезни…

Я смотрю на неё, я всё время смотрю на неё. Сигурд смотрит… Но кто не смотрит на неё?

Но она ни разу не ответила на мой взгляд… Ни разу даже мельком не посмотрела на меня. И если бы не тот её взгляд, когда она вернулась из похода, я бы стал думать, что никогда не был у неё в сердце.

И вот сейчас. Она была здесь. Я почувствовал. Я ЗНАЛ, что она здесь. И я увидел её… Уходящей, скорее убегающей. Я обернулся на своих ребят. Они смотрят на меня:

— Заканчиваем?

— А… — рассеянно ответил я. — Да-да… да.

Если я поспешу, может быть, догоню её? Куда она пошла? Но, если она не хочет, чтобы я догнал её? Боится меня? Или себя? Нас с ней, того, что произошло, что может произойти и произойдёт, если мы… приблизимся друг к другу… Если останемся вдвоём…

Я оборачиваюсь на моих музыкантов. Они ждут от меня чего-то… Боги, чего они хотят от меня?..

— Я сейчас…

Я подхватил свою куртку.

— Боян, ты вернёшься?

— Да… сейчас…

Я почти добежала до лекарни. Начинался дождь, едва я переступила порог лекарни, он обрушился стеной на город…

— Ух, в последний раз такой ливень я помню в Норборне… — восклицаю я, стряхивая капли с тужурки, успевшие всё же упасть на меня. И встречаю удивлённые глаза моих дорогих Хубавы и Ганны. Они смотрят друг на друга и снова на меня:

— Когда такой ливень был в Норборне? — дрогнувшим почему-то голосом спрашивает Ганна, очень внимательно смотрит на меня.

— Когда… Когда я очнулась от болезни, тогда и полил. Вот как сейчас, будто на небе опрокинули ведро. Все намокли… Вы чего?! — я не понимаю, почему у них такие лица?

— Сигню…

— Не надо, Ганна, — нахмурилась Хубава, она не хотела дать ей сказать, но Ганна посмотрела на неё: — она должна узнать, Хубава. Или ты считаешь, что нет? — Хубава не ответила, качнув головой. — Сигню…

— Подожди, чего ты хочешь, Ганна? Они с Сигурдом и так ссорятся три месяца…

Боги, все знают, что мы ссоримся. До чего дошло…

— Сигню, Боян отравился, когда ты… когда ты умерла в Норборне. Он видел как ты вернулась и тогда вернулся тоже. Мы нашли его бездыханным и почти не надеялись оживить, но вдруг он очнулся и сказал, что ты живая. И что там у вас ливень… Он видел, понимаешь?

Я смотрю на неё. Боян видел, как я умерла, он сам умер в тот же час… Никтагёль…

Я дурная женщина. Дурная жена и дурная возлюбленная… Я не могу ничего делать достаточно хорошо. Почему, Боги, вы вернули меня?! Какая польза? Кому радость?…

— Вон он сам, — говорит Хубава, глядя в окно.

Я вздрогнула. Нет-нет! Нет!

— Не говорите, что видели меня! — я чувствую, как замирает сердце, я спешу…

— Тебе надо поговорить с ним. Сигню, всё время не сможешь убегать! От себя бежишь, не от него!.. — воскликнула Ганна мне вслед.

— Оставь её, чего ты хочешь?! — накинулась на неё Хубава, но я уже выскочила на внктренний двор с другой стороны улицы.

И бегу отсюда. От себя. Нет. Мне нечего сказать Бояну. Я ничего не могу ему дать. Во мне ничего нет для него… Боян, милый Никтагёль, не догоняй меня, не иди за мной…

Да, я не могу спокойно видеть, как Сигню испортит себе жизнь. Боян не для неё. Даже, если и случилось у них, нельзя допустить, чтобы они продолжили. Она — княгиня, он… Нельзя! Даже если бы она была свободна. Вдова или незамужняя и тогда это не слишком подходящий человек…

— Ты что делаешь?! Ты куда её тянешь? — напустилась я на Ганну.

— Тебе-то что, сама всю жизнь не жила и мне не дала. Теперь…

Но тут вошёл Боян. Снимает куртку, волосы вымокли, смотрит на нас:

— Сигню…

Я подхожу, подаю ему полотенце. Стараюсь говорить как можно спокойнее, чтобы не почувствовал ничего:

— Сигню не было здесь сегодня. Больных нет, мы не звали.

Я вижу, как Ганна закатила глаза, но Боян не видит, я накрыла ему голову полотенцем. Хватит Ганна! Не сталкивай их. И так далеко зашло.

А если всё же она права? Вот если права? Если бы это был не Ньорд, а другой человек, что бы я сделал? Шпионов бы послал, последить за всеми его передвижениями. Имеет ли он сношения с норвеями действительно. А дальше, решал бы…

Я вышел из кузни под ледяные струи осеннего дождя. В снег перейдёт за ночь…

Разгорячённую кожу остужает быстро. Остывает и мой гнев. Почему я так упираюсь в свою правоту? Только ли потому что это Ньорд или потому что Сигню во всей этой истории руководит, с самого начала? Она победила заразу, спасла народ, всю страну. Не я. Она. Я ревную её к её уму, знаниям, к тому, как сплотилась вокруг неё Золотая Сотня?..

Вынести на Совет? Я опасаюсь, что она сможет убедить всех в своей правоте. И что мне останется тогда? Пойти и уничтожить Ньорда?

Почему я не смог убедить её… Но я и не убеждал. Я просто не хотел слушать. Я не хотел, чтобы она оказалась права, поэтому только сопротивлялся. Не думая. Не принимая во внимание её мнения ни на минуту. Всегда считал себя умным, но отказал в уме ей?

И всё потому же — я ревную её. Бешено ревную, когда думаю о том, что могло быть в этот год в Норборне…

Пока она была там, не думал, когда только вернулись, не думал, просто был счастлив её возвращению. Выздоровлению, тому, что краски жизни и силы стали возвращаться к ней.

А потом заметил светящийся взгляд Торварда, теперь Ярни, в её сторону… О Гуннаре я уже не говорю, он смотрит на неё как на Богиню. Только Исольф кажется спокойным как всегда. И вот в волнах этих обожающих взглядов моих неженатых друзей, моих алаев, всей Золотой Сотни я слышу от неё идею насчёт Ньорда…

Ревность мужчины, смешавшаяся с ревностью правителя — вот, что застит мне глаза, вот почему я не хочу слушать её. Снова окажется права, а я покажу себя упрямым дураком… надо включить голову и услышать её доводы. Прости, меня, Сигню, никто раньше не оказывался умнее меня… Никем не восторгались больше, чем мной. Я восхищён тобой, но я ревную к восхищению от других.

На мои мокрые и остывшие уже плечи лёг мягкий плащ, впрочем, быстро пропитывающийся дождём. Но я не чувствую холода, потому что вижу Сигню перед собой.

— Прости меня, Сигурд.

Это мои слова, Сигню… Я должен…

Я обнимаю её, оторвав от земли. Она мокрая, вся пропитана дождём, но я не чувствую. Я чувствую только тепло её шеи, куда утыкаюсь лицом, аромат её кожи…

Назавтра я предлагаю ей послать письмо к Ньорду с предложением прислать старших сыновей в Сонборг, учиться и, может быть, готовиться стать кому-то из них преемниками трона Свеи.

— Значит… — хочет сказать она.

— Нет, это не значит, что я не жду больше наших с тобой детей, но…

— Не договаривай, я поняла, — она улыбается, всегда понимает то, что я хочу сказать. — Спасибо, Сигурд… Я, честно признаться, уже думала отступить.

Я качаю головой, серьёзно глядя ей в глаза, я хочу, чтобы она по-настоящему поняла:

— Никогда не отступай. Особенно, если чувствуешь, что права. Лучше мы проверим и убедимся, что прав был я, чем закроем глаза и сделаем вид, что ничего подозрительного не произошло с этой чумой.

Как я могу не восхищаться им? Как я могу не любить его? Конечно, пришлось потратить огромное количество сил и времени на то, чтобы он услышал меня, но важно, что услышал. И вот это — «не отступай», это тоже стоит дорого, его признание меня равной себе.

Глава 2. Холод осени

Несчастья и неудачи преследуют меня.

Умерла родами моя дроттнинг Тортрюд. Должна была родить двойню через месяц после Осеннего Равноденствия, но… Я приехал домой уже не застав её живой.

Входя в терем, я знал о случившемся. Глянул на стайку моих ребятишек, сбившихся в детской горнице. Младшие плакали, исключая годовалого младенца, на руках у няньки, он просто не способен был ещё понимать своего сиротства. Старшие сыновья мрачные, бледные, друг перед другом старавшиеся держать себя мужчинами, как я учил, встали, увидев меня. Моему старшему сыну почти пятнадцать, совсем взрослый. Я был всего четырьмя годами старше, когда приехал сюда, в Асбин, чтобы стать конунгом.

Я обнял их всех — и рук хватило. Они прижались ко мне, как цыплята… А ведь я впервые в жизни обнимаю их… Подумав так, я вдруг заплакал. Из самого сердца лились мои горячие слёзы. Изливалось моё горе. И то, что я не любил никогда — моё горе. И то, что вместо Сонборга получил этот захудалый йорд на окраине Свеи — тоже моё горе. И то, что моя жена, которую я брюхатил каждый год, ни капли не любила меня, но питала уважение, считая чуть ли не Ассом за одно то, что я умел читать и писать. Кто теперь богоподобным будет считать меня?.. И то, что врага я себе нашёл в том, кого люблю больше других людей до сих пор — моего племянника, моего друга с детства и в этом было моё горе…

Эти слёзы мои, пролитые в этот момент нашего общего горя, привлекли ко мне моих детей как ничто, что я мог сделать для них. Они сплотили нас, соединили впервые в семью и я почувствовал, как я силён на деле, что мне есть не только для ЧЕГО завоевать Свею, но и для КОГО. Вот к их ногам и положить эту землю…

Я вошёл к моей мёртвой Тортрюд. Живот, огромной горой… бледное без кровинки лицо показалось даже красивым. Я обнял её, заливая слезами её холодное, белое лицо, мои живые слёзы покатились по её остывшей навеки уже плотной мёртвой коже, утекая в волосы и на шею… что-то отвратительное и противоестественное в этом, но я не мог унять слёз, которых не знал с самого детства.

Мы почти не говорили при её жизни. Я не считал её ни умной, ни равной себе, но так ли это было? Пытался я проникнуть в глубины её души? Считал, что она не любит наших детей, а так ли это было? Ведь из двенадцати человек не умер ни один, даже не болели — чудо на весь свет! Не в этом ли и была сила её любви?

Может быть и меня любила? Может быть, знала о любви куда больше, чем я могу даже вообразить? Создавала мир для меня, в котором я так счастливо существовал, вынашивал планы мести тем, кто отправил меня в этот Асбин. Я со злости расширил его почти вдвое.

Я был свободен во всём. Я делал то, что хотел. А дома меня ждали тёплые объятия, мягкая постель, сытная еда, хмельное и к тому же всё умножающееся потомство. Разве я не был счастлив?..

Почему я не был способен этого оценить? Как мало мы ценим мир, который вокруг нас, как стремимся в другой, думая, что там и есть счастье, там и есть настоящая жизнь…

…С четырёх сторон мы поджигаем погребальный костёр, я и трое моих старших сыновей…

Теперь я буду строить новый мир для себя и для них вот, разметав старый, не оставив камня на камне, бревна на бревне.

Ничего не происходит зря или не вовремя. Теперь у меня развязаны руки. Теперь я могу жениться на дроттнинг Свеи…

Но всё не так просто и мои враги не просты и не глупы.

Мне не удалось разрушить или ослабить Свею. После того, как они остановили эпидемию, которую устроил им я, теперь приходит письмо с предложением прислать старших сыновей к ним в Сонборг, учиться и «стать со временем преемниками трона Свеи».

Я сразу понял, что это в некотором смысле условие, мои старшие сыновья как заложники… Эдакий мягкий ультиматум. Значит, всё же заподозрили меня. Это только она могла, только Сигню, чёртова учёная гро. Умная. прозорливая стерва. Сигурд не знает о чуме ничего, не зря она и поехала биться с эпидемией.

Если он поверит ей… Если…

И почему я решил, что эта ночная кукушка кукует тише из-за того, что тот, кому она кукует такой умный и такой независимый, что даже с Асбином в своё время решил наперекор её мнению? Но в вот Брандстане он не был у матери уже второй год, не из-за неё ли, не из-за «кукушки» своей? Свекровь давно в разладе с невесткой. В Сонборг Рангхильду не зовут, раньше Сигурд ездил, теперь посылает алаев, как в прочие йорды…

Теперь, когда с чумой не вышло, мне нужно идти по иному пути, попытаться разломить изнутри их союз. В этом и будет ослабление Свеи. И в этом Рангхильда — мой главный союзник. Временный, пока она не понимает для чего она мне, я стану помогать ей.

Оторвать Сигню от Сигурда. Она не ревнует, да и не поддаётся он на соблазны.

А вот он ревнует. Я это заметил ещё во время пиров по поводу объединения Свеи. Меня не обмануть в таком деле. И Рангхильда шипела тогда ещё, глядя как невестка одаривает улыбкой и алаев и гостей.

Что ж, этот способ вернее будет. Никакие знания и стойкость тут тебе, Свана Сигню, не помогут, если мы представим Сигурду доказательства твоей измены, пусть будут ложные, если не найдётся настоящих. Ничего нет вернее — возбудить ненависть на месте любви. Преданной любви. Он изгонит тебя, должен изгнать. С блудницами иначе и не поступают, даже с дроттнинг. Тем более с дроттнинг. Йофуры — пример для всех. Йофуры должны поступать по закону.

И всё же: всё не так просто, она наследница Сонборга, у неё теперь Золотая Сотня, да и половина алаев, наверняка поддержит её. А это раскол. Раскол войска. Раскол страны. Вот тут я вас и возьму…

Теперь надо найти доказательства её неверности. Должны найтись люди, кто ненавидит её в Сонборге. Ведь есть такие, кто ей близок, кто знает о ней, что-то, чего не знает никто, и чем можно ударить…

Быстро нашлись такие люди… И не один.

Если тебя любят, то найдутся и те, кто ненавидит…

О, да, я был счастлив оказаться полезным Ньорду из Асбина. Я же указал ему ещё нескольких полезных для него людей. А как вы хотели, из Советников изгнать меня и не ощутить силы моей ненависти?

Она явилась ко мне. Девчонка, которую я учил быть такой, какой она стала на мою голову. Сразу почти, как вернулась из Норборна. Сигурд, конечно, посвятил её в наш с ним разговор о том, что они все делают там в этом Чумном походе…

Сразу пришла с прищуром. Худая, Боги, одни глаза и остались на лице! И как не умерла?.. Сигурд убрался бы за ней, как в своё время Эйнар за Ладой…

Но если тогда, больше двадцати лет назад, я горевал, когда произошли те смерти, то теперь я ожидал их и надеялся. Эти двое ни во что не ставили меня. Не только Сигурд. Она — тоже.

— Пришла, — я улыбнулся было, когда она появилась у меня.

— Пришла, Эрик. Эрик Фроде, славящийся мудростью, — без улыбки сказала Сигню.

— Ты так говоришь, будто уже этого обо мне не думаешь, — сказал я, внутренне сжимаясь.

Она смотрит на меня долго, будто испытывает своим взглядом. Будто проверяет на стойкость. И взгляд не тот уже, что я знаю. Эти глаза видели много такого, что мне и не приснится в самом страшном сне, чего я, может быть и в Ниффльхейме не увижу… Чему я могу научить человека с такими глазами? Что я могу посоветовать? Станет она слушать, даже, если бы я не ошибся так с Сигурдом зимой…

— Ужасно не то, что ты поглупел Эрик, а то, что ты продолжаешь быть умным. Очень умным.

Мне страшно и холодно под её взглядом. Я бы сбежал, если бы это спасло меня…

— Скажи, когда ты стал ненавидеть меня и почему? — она по-прежнему пронизывает меня своими ужасными глазами. — Почему? — Повторила она. — Потому что я не стала куклой, насаженной на твою ладонь?

— Ты стала его куклой! Его, Кая! Ты меня знаешь всю жизнь, я твой учитель, Я научил тебя всему, а ты… Ты всего лишь за постельные радости…

Она подняла руки, прекращая поток моих речей.

— Я не приду больше к тебе, Эрик. Никто тебя не тронет и не изгонит, живи как привык. Но ты отныне и навсегда перестаёшь быть Советником йофуров, — сказала она, направляясь к двери. — Прощай, Эрик Фроде, мы не увидимся более.

С тем и ушла. Но я не остался собственной тенью жить при терме, где меня знали как Фроде, мудрейшего советника. Вы думали оказали мне милость, не тронув меня, попомните ещё вашу милость, зарвавшиеся йофуры!

Я тайно уехал из Сонборга через несколько дней. Я знал, что буду полезен Рангхильде. А тут оказалось, что интересы Ньорда совпали с интересами его сестры. Все хотят распнуть тебя, Свана Сигню. Тебе не удержаться. Ты решила быть неблагодарной, я отплачу тебе той же монетой, но моя плата будет весомее.

Я так долго ждала возможности избавится от последнего отпрыска проклятой Лады, что, когда в эту осень, уже в предзимье, всё стеклось в мои руки: люди, факты, даже союзники, кем неожиданно стал и мой брат, я испытываю настоящий душевный подъём.

Приезд Ньорда обрадовал меня. Изображая испуг, он поведал, что наша бесплодная невестка, очевидно, задумала извести его детей, начиная со старших, коли настаивает на переезде его сыновей в Сонборг…

Конечно, ничего такого мерзавка Сигню не задумывает, слишком доброй хочет быть, позволили же Ньорду остаться конунгом в его Асбине, а должна была бы настоять… Но подчинилась, слушает мужа, хитрая дрянь…

Ничего, теперь всё готово, тебе недолго осталось, до Солнцеворота доживёшь уже, а далее, как Сигурд решит, узнав про твои низкие шашни…

Правдой ли было то, что рассказывали свидетели, мне было безразлично, хотя на правду похоже, очень. Но главное, чтобы услышал и поверил Сигурд.

А он поверит. Он сомневался всегда. С первого дня, даже раньше, ещё до свадьбы. Я задолго готовила этот день. Втыкала в его душу крючочки, которыми теперь зацеплю и вытащу его из твоей паутины, проклятое отродье Рутены…

Глава 3. Измена

Ньорд долго не отвечал на наше письмо. Но он только что похоронил жену, и простительно было промедление. Когда Сигню узнала о смерти Тортрюд Асбинской, побелела, что удивило меня, она ведь даже не видела этой женщины. Я и то встречался с ней всего несколько раз.

— Нет-нет, просто… Я подумала, столько детей разом осиротели… — сказала Сигню.

Да, я это сказала, но думала я в тот момент не только об этом. Я со страхом подумала, что Ньорд-вдовец куда опаснее женатого Ньорда. Убить Сигурда и жениться на мне и всё, он — конунг Свеи. И воевать не надо… А немного погодя и меня придушит, на чёрта я ему? Если желания и имеет в мою сторону, которые я почувствовала когда-то, то они неглубоки, из разряда узнать, «что за зверёк такой»…

Но не только поэтому я так яростно запротестовала, когда из Брандстана позвали Сигурда, и оказалось, не одна Рангхильда, но и дядюшка желают увидеться с конунгом Свеи…

Я предчувствовала беду. Всё неспроста. Они задумали что-то. И не против меня, я не боялась их, мне они повредить не смогут. А вот Сигурду…

Но размышляя глубже, я подумала, что мать не позволит навредить Сигурду. Если только она не пленница у Ньорда…

— Не езди, Сигурд…

Она впервые за последние недели, уже почти два месяца, вдруг снова противоречит мне, да ещё по такому, в общем-то, незначительному поводу…

Я не был в Брандстане так давно, что это становилось похожим на мою обиду. Я так и сказал.

— Пусть приедут сюда. Позови их. Не такой уж я монстр, чтобы твоя мать опасалась встречи со мной. Да и Ньорд… Почему они зовут тебя? Почему не приехать самим? Почему Ньорд не ответил на наше приглашение его сыновей, а вместо этого помчался к сестре, будто жаловаться на нас?

Я не придавал такого значения. Я был уверен, что они зовут меня, чтобы обсудить всё втроём, по-семейному, без Сигню. И Сигню понимает это, поэтому это и не нравится ей. Конечно, похоже на неуважение к дроттнинг, но это, если не учитывать, что еду я, а не уважать Сигню я не позволю никому. И, может быть, объяснить это моим родичам раз и навсегда, мне будет легче, если Сигню не будет рядом. Поэтому я и хотел поехать.

Но Сигню, даже выслушав и согласившись, продолжала настаивать и даже плакать, чего раньше не случалось, я не помню капризов, ни каких-то женских штучек, вроде слёз…

Вообще, в последнее время, она изменилась. Все годы, что мы женаты, я не знал отказов в супружеской постели. Даже наши осенние ссоры не заставляли остывать наше ложе. Больше того, мною временами овладевала злая страсть, но Сигню умела управлять и этим… Когда же мы примирились, всё стало снова заполнено счастьем взаимопонимания и нежности.

Но теперь… Я не могу понять этого, я теряюсь, это впервые за все годы. Она будто охладела ко мне. И если бы приглашение в Брандстан пришло раньше, чем я заметил эти перемены, я был бы уверен теперь, что она хочет наказать меня…

— Ты не любишь меня больше?… Сигню, я уезжаю послезавтра… — шепчу я в полумраке жарко натопленной спальни.

А мне кажется, что Сигурд стал вести себя как одержимый в последние недели. Почему раньше меня не утомляли его притязания, почему я никогда не чувствовала досады от того, что мне не дают уснуть по полночи, или будят до свету, или?…

При этом, как ни странно, при моём нежелании, которое мне почти не удавалось скрыть, наслаждение, что приходило всякий раз, стало огромно и только, кажется, росло. Только поэтому я и снисходила… Именно так, до такой степени я не хотела соитий…

Что за странности? Что за причуды не любви даже, я люблю его сейчас так, как никогда, но моего тела?

— Люблю, милый… Ты уезжаешь всего на неделю-две…

— Ты не хочешь меня, потому что злишься? Потому что я всё же еду?

— Нет, Сигурд… Это… Я не знаю, мне кажется тебя ждёт опасность там… Болезнь, например… Я не могу объяснить, это только предчувствие и всё. Как было у меня перед Чумным походом предчувствие смерти…

— Не надо, — я отодвигаюсь, оставляя её.

Мы не любим вспоминать, и не вспоминали с тех пор, как вернулись вслух ни разу те чёрные дни. Зачем она сейчас заговорила об этом? Когда я еду в свой прежний дом, а не бороться с заразой…

Сигню села в постели, смотрит на меня, свободно заплетённая коса сползает с плеча, стягивая и рубашку за собой…

— Прости, меня, Сигурд… Я сама не знаю, стала какая-то… капризная баба прямо в последнее время и… Я не буду больше, я постараюсь…

— Не надо стараться любить меня, Сигню, — сержусь я.

Я с ума схожу от желания и от того всегдашнего чувства, что она ускользает. Всегда ускользает будто, а я всё не могу удержать, поймать её…

— Для этого мне не нужны старания, я тебя люблю всем сердцем! — говорит она.

— Ты поняла, о чём я говорю… — ведь понимает, всё понимает и будто насмехается снова надо мной… И ведь я знаю, я чувствую, что дарю ей радость своими ласками. Всегда так было и теперь так, в этом я не ошибаюсь… Почему же…

Я не понимаю, и это сводит меня с ума…

Сигурд уехал. Ускакал вдвоём с Исольфом и небольшим отрядом. Собирался Берси взять с собой, но тот в последний момент почему-то остался. Я в первый же день узнала, почему. Он нашёл меня в Читальне, которая была устроена в самом верхнем этаже Библиотеки, открытая окнами на четыре стороны света, сюда приходили те, кто желал взять книги. Здесь всегда было много людей. В любое время дня. В любое время года. Зимой, как сейчас, жаровни отапливали помещение, летом раскрывали окна в жаркие дни и здесь гулял свежий ветерок. Я очень люблю здесь бывать.

Но Берси, похоже, впервые пришёл сюда. Только этим я объясняю себе его изумлённый взгляд по сторонам. И слова, подтверждающие мою догадку:

— Надо же, народищу! Я-то полагал, ты одна здесь.

Я засмеялась:

— Ходить в Читальню надо. Алаю хотя бы иногда, Асгейр, — поднимаюсь, сворачивая книгу. — Нужна тебе?

— Да, Свана, нужна… — сказал Берси.

Он был сегодня не таким как всегда. Впрочем, пока мы отдавали книгу служке, тщательно следившему за тем, чтобы все книги, что читают, возвращались на свои места на полках, пока спускаемся по крутой каменной лестнице и выходим на площадь, я вспоминаю, что он давно уже не такой как всегда, я не давала себе труда замечать, потому что всё время была слишком занята своими мыслями, спорами, примирениями, сомнениями и не вижу давно ничего и никого вокруг себя…

— Что у тебя случилось, Асгейр? — я всегда чувствовала, что ему больше нравилось это его имя.

— Агнета изменяет мне! — выпалил Берси.

Я остановилась, раскрыв рот… Но в моей голове быстро-быстро заработало то, что заведует воспоминаниями и, будто бы картинки одна за другой побежали, сменяя друг друга. Я всё поняла. Он прав… И я знаю, когда это началось и с кем.

Во время пира по случаю окончания Чумного похода. Я заметила тогда…

…Да, Сигню, мы, я и Агнета именно тогда будто впервые «увидели» друг друга. С того вечера началась, завертелась, увлекая нас от постылых половин наша любовь. Я понимал, что её подтолкнула ко мне многолетняя обида на Берси, а меня — тяжёлое разочарование в Астрюд…

Мы тайно встречались, сходясь в жарких объятиях и ненасытных поцелуях. Уважая законы, которые предполагают суровое наказание за супружеские измены — это лишение имени, имущества и изгнание, но, не будучи способны сейчас соблюдать их, мы в глубочайшей тайне устраивали наши свидания. Но я никак не предполагал, что Астрюд, которая благополучно разрешилась от бремени сыном за пять дней до Осеннего равноденствия, может что-то почувствовать. Или тем более Берси.

Не знаю, что чувствует эта кукла Астрюд, но я почувствовал! К зиме я определённо знал, что Агнета во власти чувств к кому-то другому. И хотя со мной она стала даже ещё более ласковой, предупредительной, уступчивой во всём, я быстро ощутил, что это происходит не от любви ко мне, а как раз наоборот…

Я не знал, не мог ещё понять, кто же мой соперник. Заподозрил было Гуннара, но вскоре отмёл эту мысль, Гуннар по-прежнему обмирал, глядя в сторону Сигню, правда взгляд его теперь сделался менее плотоядным что ли… Наверное после их Чумного похода, откуда они все вернулись не такими, какими уезжали.

Но тогда кто он? Может быть и не из алаев вовсе, а человек, которого я не знаю. Но, в том, что этот человек существует, я уже не сомневался. Поэтому и пришёл к Сигню. Не к Сигурду, который покарал бы преступников как положено конунгу, а к Сигню, как к подруге Агнеты. И видя сейчас искреннее удивление на её лице, сменившееся довольно быстро пониманием моей правоты, я радуюсь, что поступил именно так. Мне не нужно наказания для Агнеты или даже для того, кто встал между нами, мне необходимо вернуть её. Вернуть мою жизнь. Я так и сказал.

Я смотрю на него. Всё же я не ошиблась в нём, когда решила, что он неплохой человек. А он не только неплохой… Мало кто, как он захочет, не избавится от потаскухи, что позорит его, а вернуть себе её любовь.

— Только не говори, что я сам виноват, что я напросился своим поведением на то, что произошло… — начал он, смущаясь немного и отворачиваясь.

— Я и не думала ничего такого, — сказала я.

Это правда, я вовсе не считала, что Боги должны наказать Берси вот так за все его грешки.

Ему больно и я это вижу. И Агнете было больно. Но он просто безобразничал, а она всерьёз отдаляется, забирает своё сердце у него — это куда страшнее…

Я обняла Берси.

— Я поговорю с Агнетой. А ты… — я смотрю ему в глаза, я хочу, чтобы он почувствовал, я как женщина говорю ему сейчас, — ты наберись терпения, Асгейр. Не думай, что это слабость, то, что ты прощаешь её, для прощения силы нужно куда больше, как и для любви. Агнета тебя любит. Она ошиблась, она поймёт и вернётся. Она любит только тебя. Я знаю.

Сейчас, когда Сигню говорит со мной, говорит, что знает, и я наполняюсь уверенностью. И я верю. Как всегда верю ей.

— Спасибо, Свана.

— Благодарить будешь себя. Золото ты, а не человек, Асгейр.

Она улыбается и я думаю, глядя на неё, что за то, чтобы она так улыбалась, наполняя светом уверенности и надежды меня и, думаю многих и многих других, я пойду на всё. Даже на смерть. Удивительно, что когда-то я совсем о другом мечтал, глядя на её прекрасное лицо. Она стала ещё прекраснее, значительно лучше, чем, когда я увидел её впервые. Да и я совсем другой человек теперь…

Берси стал даже красивее за прошедшие годы. А ведь я вначале едва не ошиблась, думая о нём, как о никчёмном повесе, не хотела, чтобы Агнета шла за него…

Я знаю, что я сделаю: я не стану говорить с Агнетой. Она не в себе, если её понесло по этому пути. И с беднягой, Раудом тоже. Они ничего не могут. Только он, Берси может. Он сможет сердцем, душой своей, наполненной любовью, всё вернуть себе…

Мы с Исольфом приехали в Брандстан вечером. Усталые с дороги, после бани и нескольких глотков мёда, сопровождавших сытный ужин, который здесь готовили иначе, не как в Сонборге, а так, как я привык в детстве, у меня сразу потеплело на душе и я очень любил сейчас моих родственников и чувствовал, что, оказывается, соскучился по ним, всем троим…

— Что ж ты сыновей не хочешь прислать к их двоюродному брату, Ньорд? — спросил я, вполне добродушно глядя на него. И чувствуя тоже добро в душе. Я не думал сейчас подозревать его ни в чём…

— Чтобы ты и твоя ненаглядная Сигню заставили их яйца отсиживать за книгами, — усмехнулся Ньорд, по привычке уже не стесняясь солёных словечек.

— Это не вреднее, я думаю, чем отбивать их в сёдлах на охотах, — парировал беззлобно Сигурд.

Мне хотелось ответить ему, что это, может быть и вреднее, коли мешает, как ему, обрюхатить свою жену и заниматься своими наследниками… Но я промолчал. Я не для этого здесь, я здесь для «дружеской поддержки», которая понадобится ему, когда ему откроют глаза на то, какова его дротттнинг на деле.

А я была счастлива, глядя на этих двоих, уже бородатых мальчиков, самых дорогих в моей жизни… Как удачно, что Ньорд не захотел принять предложения Сонборга прислать сыновей, Сигурд обзаведётся своими как только изгонит проклятую бесплодную шлюху.

Но всё завтра. А сегодня мы мирно и весело по-семейному болтаем за ужином. Отдохни, сынок, всё завтра. Завтра наступит время моего торжества. Тебе, конечно, будет больно. Но недолго, измена, это не смерть, изгнать подлую тварь из сердца гораздо проще, чем забыть ушедшую в Нифльхейм любимую…

Глава 4. «Свана — богиня, ей можно всё!»

Прошло две недели, как уехал Сигурд и теперь, когда он вот-вот должен был возвратиться, я недоумевала, почему же от него нет писем. Он всегда присылал по два-три письма в неделю, когда мы расставались. То коротких, в несколько строк, то длинных и обстоятельных. В них всегда становилась заметна его привычка делать записи. А ещё поэтический дар, потому что, бывало, в таких письмах, он присылал мне, любовные стихи для меня. И я давно уже перестала удивляться, как это он смог написать ту чудесную песню, что пел на нашей свадьбе Боян.

Боян… прошло несколько дней, как уехал Сигурд, и Боян, осмелев в его отсутствие, пришёл ко мне сам.

Именно так. Я понимаю, что пока Сигурд здесь, я не смогу найти момента, поговорить с Сигню. Но и теперь, когда он уехал, она так старательно избегает меня, что остаётся одна только на ночь. Вот я и явился к ней в покои, воспользовавшись своим знанием тайных ходов и лестниц терема.

Глубокая ночь. Я вижу её на обширном ложе. Удивительно, до чего большая кровать, невольно подумалось мне. Я здесь никогда не был. Я бывал в девичьей комнате Сигню, у которой, кстати, тоже была большая кровать. Но не такая, как эта, конечно.

Вообще эта комната, не зря зовётся интимными покоями, она удивительно точно отражает, что здесь живут сразу два человека. Разных и очень похожих. Думаю, даже на ложе ни у одного из них нет постоянной стороны, на которой каждый спит… Стол для письма. Тоже большой и за ним два стула, а не один, они, выходит, и за этим столом сидят вместе нередко. На столе и книги и записки. Много хорошо заточенных писал. А ещё шахматы и шашки. Сигурд играет великолепно, Сигню — плохо, и я знаю почему — за игрой она всегда думает не об игре, лишь почти механически следуя правилам… Но, возможно, с Сигурдом она играет по-другому, ведь иначе он не стал бы с ней играть.

Сигню пошевелилась в постели, отвлекая меня от моих мыслей, села, вскрикнув со страху, увидев меня.

— Ты!.. как напугал… ты что, Боян?! — она провела по лицу, вздыхая, рубашка облепила её.

Я взмокла до нитки. Но не от страха, просто во сне. Натоплено, что ли, сильно?

Я смотрю на него с колотящимся со сна сердцем. Я не верю, что он задумал дурное и поэтому пришёл сюда, да ещё в такой час…

— Прости, Сигню, не бойся, — сказал он.

— И не думала я бояться… Отвернись давай, — я хочу встать.

Боян послушно отвернулся. Я поднялась. Ушла в уборную, чтобы умыть лицо и переодеться, рубашка совсем мокрая, хоть выжимай. Я взяла гребень, придётся причесаться, раз такой гость у меня…

— Поймать решил, да?

Боян повернулся ко мне, я усилила огонь в лампах. До зимнего рассвета далеко.

— Что же делать, ты даже не глядишь на меня, — я обернулся, поняв, что можно.

Вижу, она расплела волосы…

— Позволишь может быть, я косы заплету тебе?

Она покачала головой:

— Нет, — не зло, но твёрдо сказала она.

— Почему? — я шевельнулся было, но наталкиваюсь на её взгляд едва ли не напуганный. — Ты боишься меня, Сигню? Неужели думаешь, я обижу тебя?!

— Нет. Я не тебя боюсь, — у меня разлился непрошенный жар в животе от того, что он собирался, кажется, подойти и коснуться меня…

— Не меня?.. Сигню! — он вспыхнул, правильно поняв мои слова.

— Я прошу тебя, Боян… Никтагёль… — почти умоляю я, вытягивая руку, потому что мне кажется, он хочет вновь подняться и подойти ко мне.

— Ты это прозвище из Чумного похода привезла, — улыбнулся Боян спокойно, как мне кажется. — Так я кажусь тебе кем-то другим?

Как бьётся сердце… Боян, мой милый Никтагёль, зачем ты пришёл мучить меня? Чего ты хочешь? Что хочешь услышать? Что ты хочешь узнать?..

— Я не хочу, чтобы ты стал кем-нибудь другим. Никогда не хотела и не захочу.

— Сигню!

— Боги! Сиди на месте и не двигайся, я с ума с тобой сойду! — вскрикнула она и я понимаю, что она взволнована, больше, чем я. Я готовился и думал о том, что сделаю, представлял, как я приду сюда, а для неё это неожиданность… Но не выгнала, не позвала на помощь. И вскрик этот, будто мольба…

Она прижала ладонь к лицу.

— Ты… ты прости меня, Боян… Я…

С ней неладное что-то… И не одно волнение тут… Боги!.. Вон что делается-то…

…У меня закружилась голова и я едва не падаю.

Да падаю, но на мягкие руки Бояна… почему у него такие мягкие руки?..

Они крепкие у него, почему мне кажутся такими мягкими сейчас…

Я едва успел подхватить её, обмякшую вдруг на табурете… Подержать на руках хотя бы. Раньше позволяла носить себя, любила это даже. А теперь и взглядом не коснётся…

Я очнулась в его руках. Он держит меня будто ребёнка, хорошо как, Никтагёль… только держи, но не целуй, не трогай меня, умоляю, пощади, не ломай мою душу, не рви моё сердце…

— Очнулась, Лебедица… Не бойся меня, — тихонько обнимая меня, говорит он.

Она молчит, прижала лоб к моей шее.

— Что скажу-то… — он совсем приблизил лицо к моему, и говорит тихо-тихо: — Ты — беременная, знаешь уже?

Что это он говорит… Боян…

Я открыла глаза, он улыбается. Даже смеётся будто:

— Не знала, Лебедица? Значит, я добрый вестник. Хоть что-то… — засмеялся он, в глазах столько света и столько любви. Как я боюсь этой любви…

Но что ты сказал, Боян?!.. И я вдруг понимаю, что он прав. Зоркий его взгляд увидал то, чего я ещё не поняла в себе… Так вот почему я такой странной стала в последние… сколько? Я не знаю… После болезни всё не так было в моём теле, раньше хорошо мне известном и предсказуемом…

— Боян, — она обняла меня крепче. Поверила.

Как я давно-то не разглядел? Всё не о том думал, вот и… а как сомлела на руки мне и догадался.

— Я люблю тебя, — тихо говорит она.

Я знаю, что любишь… и что сейчас скажешь…

«Не говори, Сигню!» — отчаянно забилось моё сердце.

— Не говори ничего. Я знаю, — я успел остановить слова, которых так боюсь. — Я всё знаю и чувствую в тебе всегда, — она отнимает лицо, чтобы посмотреть в мои глаза. — Не бегай от меня больше. Мне плохо без тебя… Без того, как всё было… всегда. Я ничего не требую и не жду, не думай… Не бойся меня. Пожалуйста, больше не бойся…

Солнце смотрит в небольшие окна зала, где мы сидим все. Моя мать на своём привычном для меня с детства месте линьялен. И хотя я давно над ней, почему я позволил ей верховодить сегодня на этом… что это? Судилище? Только терзают тут не преступника, а мою душу. Уже несколько часов продолжается этот ад…

Я слушаю, я тону в яде, который вливают в мою душу, в моё сердце люди, которых я не знаю. Рассказывают, что Сигню делала в Чумном походе. Что она жила с Торвардом, пока не нашли Гуннара и Исольфа. А когда нашлись они, то все вчетвером проводили время после ужина в её шатре…

Это не может быть правдой. Я знаю, что этого не могло быть… Но я жду, когда они закончат…

Когда появляется Фроде, я вздрагиваю, мерзавец, он посмел сюда притащить свою ложь о Сигню. И почему она не дала мне убить его? Почему я сам сразу не убил его ещё той зимой, как только он раскрыл свой поганый рот в первый раз?!

— Замолчи! — тихо рыкнул я, но мне кажется с голосом из моего горла вырывается и пламя.

— Сигурд… — пытается остановить меня моя мать, которая решила сделать, что?..

— Мама, этот человек предатель и лжец. В его словах нет ничего, кроме яда злобы и ненависти.

— Совершено преступление. Дроттнинг против своего конунга сплачивает ряды, чтобы взять на трон другого человека вместо тебя…

Молодец, сестрица, даже я такого не придумал бы! О, как я вовремя и Фроде этого нашёл и остальных…

Корчишься, Сигурд? А ты как думал? За всё надо платить. Из советников меня изгнать, чего удумали!

Его очевидных мук я понять не мог. Чего так с лица спадать? Гони её и дело с концом! Уж за эти… сколько уже прошло, восемь лет, неужели тебе не достало её? Неужели не надоела? Унизительно, конечно, слушать это всё, особенно при мне, и при отце, но тем более, скорее действуй, гони её!

— Преступление? Какие доказательства? У этого мерзавца ничего нет, кроме слов. Как и у остальных. Кто эти люди?

— Великий конунг… — начинает Фроде, но я не позволю ему говорить больше: — Молчать! Вон выйди отсюда, поганый лгун и предатель! На том свете блюют, глядя на тебя, твои конунги!

Фроде побледнел и вышел за дверь, хотя от Рангхильды не было приказа. Но конунг здесь Сигурд. Как и по всей Свее. Пока.

— Хорошо, сын. Ты не веришь Фроде, который был твоим Советником, но…

— Мама! Ты всегда имела предубеждение против Сигню, ты и сейчас находишь то, что не доказывает ничего. Только унижает меня, но чего ради!? — вскричал я.

— Чего ради?! Да раскрой глаза! Она все эти годы сожительствует тайно с твоими алаями, поэтому и не понесла от тебя. Тебя убьют со дня на день. На твой трон сядет Гуннар или Торвард, или как его теперь зовут — Ярни. Теперь, когда в её руках и Золотая Сотня и алаи, думаешь, войско не пойдёт за ней?.. Воеводы — её люди!

Рангхильда, ты великолепна! Если этот раненый лев не ринется немедля, чтобы вышвырнуть паршивую дрянь из своей столицы, то я ничего не понимаю в людях, тем более в Сигурде. Если любил её, тем сильнее должен ненавидеть теперь! Я бы на его месте уже в седле был бы…

— Прекрати, Рангхильда Орле! — воскликнул Сигурд, вставая. Огромный, страшный в своём гневе. — Прочь с трона йофура! Это моё место и председательствовать здесь буду я!

Рангхильда отступает, изумлённо глядя на него, а Сигурд в несколько шагов достигает трона и садится на него.

— Какие ДОКАЗАТЕЛЬСТВА есть, Рангхильда? Если такие же, как до сих пор, я немедля уезжаю и ты, мама, не увидишь меня больше!

Рангхильда бледнеет…

— Есть… Женщина, что сожительствовала с Гуннаром… Она…

Сигурд, к счастью, позволяет позвать довольно красивую, но, по-моему, спивающуюся женщину.

— Хакан Гуннар платил мне за молчание, конунг. Он просил говорить всем, что я его любовница, чтобы никто не догадался, что он в действительности постоянно, ещё со времён Битвы четырёх конунгов был любовником Свана Сигню. В Чумном походе Свана Сигню жила с хаканом Торвардом Ярни, это вам подтвердит любой. А когда все хаканы нашлись… Там у нас, знаете, очень свободные царили нравы и порядки. Каждый вечер были попойки и… Иначе… тех ужасов было не пережить, конечно… И дроттнинг Сигню тоже ведь не из железа выкована и она женщина…

— Не сметь рассуждать о дроттнинг Сигню. Ты, падаль! — восклицает Сигурд.

И смотрит на мать:

— Кто из Золотой Сотни есть здесь в свидетелях твоих, мама? Кроме проститутки, которая мстит за что-то Гуннару, используя нас?!. Он платил тебе мало, шваль?! — он смотрит на женщину.

— Нет-нет, конунг, я не лгу…

— Кто ещё из Золотой Сотни, кроме Исольфа есть другие?

Но Исольф не был свидетелем угодным Рангхильде и она пытается протестовать. Однако Сигурд приказывает позвать именно Исольфа.

Признаться я очень удивлён и обескуражен, увидев тех, кто сидит здесь в этом парадном зале, который ниже и меньше нашего Сонборгского раз в пять. Но представительство такое и лица у всех такие, что мне становится не по себе. Рангхильда нарядная как для праздника, в тонкой короне даже, множестве украшений, но бледная и растерянная, какой я не видел её до сих пор. Мрачный Ингвар, бледный и будто испытывающий боль и неловкость. Ньорд, похоже, очень довольный происходящим, хотя и напускающий на себя деланную суровость.

Но главное — Сигурд, таким я его не знаю… Растерянность и решимость, ненависть, недоумение, но больше всего — боль, вот, что почти ударило меня в его взгляде, когда я вошёл и когда он задал свой вопрос о Чумном походе.

Я не могу понять, что они тут обсуждают, что хотят услышать от меня?

— Что происходило по вечерам в палатке Свана Сигню, когда вы после ужина собирались у неё? — спрашивает Рангхильда.

— Что? — удивился я.

— Не вздумай лгать, хакан Хальвард Исольф! — взвизгнула Рангхильда совсем не своим, всегда низким и спокойным, как густой кисель, голосом.

— Молчать! Здесь председательствует конунг! — рявкнул Сигурд. — Отвечай, Исольф.

— Мы… ну, в шашки играли… Обсуждали день. Но недолго… уставали слишком.

— А планы на завтра? — спрашивает Сигурд.

— Это перед ужином и завтраком всегда, вместе с сотниками и всеми воинами. Чтобы и не повторять потом заново. Не было на это ни времени, ни сил. Решения принимала Сигню, оповещала нас, мы подчинялись. Спорили, уже когда оставались одни в её палатке.

— А как же ночные оргии?

— Это было, — вынужден был признать я. — Но иначе было не пережить этого, конунг, воины… словом, это помогало выстоять нашим людям.

— Людям? А вы четверо? Сигню и вы, алаи? — напряжённо спросил Сигурд.

Странно, что мы обсуждаем это. Мы никогда не вспоминали Чумной поход. Все, кто был в нём… И Сигурд тоже.

— Сигню сказала, мы не можем того, что можно им. К проституткам, бывало, обращались… Нечасто. Но в этих… плясках, пьянстве и свальной любви — нет. Хаканам это не позволительно.

Сигурд обвёл всех победоносным взглядом. Что, кто-то говорил иначе?..

— Хакан Исольф не выдаст Свана! Никто из Золотой Сотни её не выдаст! Все спали с дроттнинг! Слаще женщины не найти в Свее, и они все за неё стеной! «Свана — Богиня», говорили они, «ей можно всё»! — выкрикнула какая-то женщина.

Я оборачиваюсь на голос. Так это Трюд, любовница Гуннара! Вот это да… Что здесь такое?

— Конунг, эта женщина лжёт, — сказал я. — К тому же, я знаю, почему. Свана Сигню после Битвы четырёх конунгов поймала её на тяжком преступлении, за которое её и оправили из лекарш в шлюхи для казны. Но Гуннар выкупил её и содержал сам. Она мстит Свана Сигню.

Сигурд поднялся:

— Вот слова истины, — произнёс он.

— Он лжёт! — визжит Трюд.

Но её визг обрывает кинжал, брошенный Сигурдом со словами:

— Умолкни, Хол (дыра)! — кинжал воткнулся точно в середину груди проститутки Трюд, убил мгновенно.

Рангхильда вскрикнула, отскакивая от упавшего трупа, заливающего всё вокруг кровью:

— Ты с ума сошёл, Сигурд!?..

Все вскочили с мест.

— Сигурд, твоё право убить эту падшую женщину, — сказал Ньорд спокойно, — но выслушай непредвзятого свидетеля. Того, кто и не знаком с дроттнинг Сигню.

Сигурд смотрит на него и не садится больше. Но молчанием соглашается. Зачем, Сигурд? Что здесь слушать? Безумное наваждение! Почему ты поддаёшься ему?!

Привычка всё доводить до конца подводит Сигурда к тому, что нужно было нам с Рангхильдой. Другой бы не стал дослушивать… Удача иметь дело с теми, кого хорошо знаешь и можешь просчитать и использовать их лучшие качества себе на пользу. Ты свои фигуры бьёшь сейчас, Сигурд, и в ослеплении не замечаешь этого… То, что мне нужно: чем больше ты разъярён, тем ты слабее.

Входит возчик из брандстанских обозов.

— Что ты видел, честный человек? — спрашивает Ньорд, потому что Сигурд ничего не в силах уже спрашивать. Но смотрит внимательно на этого человека. Неужели всё же способен поверить всему этому? Но мне откуда знать, что у него в душе? Что в душе у человека, который сильнее и умнее меня в сотню раз, кто муж Сигню?

— Я ничего не видел, хакан, мы встречались на кордонах. Но я слышал, как воины разговаривали между собой… я понял, что у них непотребство в лагере… Удивляюсь ещё и спрашиваю, что ж, дескать, и Свана Сигню… А они переглядываются, ещё зубоскалят, и говорят: «Свана — Богиня, ей можно всё»…

Что-то лопнуло, взорвалось у меня в голове, в горле. В груди… пропасть образовалась и растёт, в неё проваливается всё… кажется я умер…

Глава 5. «Отведи мне глаза…»

Пришёл корабль с заморскими купцами. Мы всегда с Сигурдом вместе принимали таких гостей. На этот раз я была одна. С того дня как я узнала о том, что самые горячие мои мольбы услышаны, что я не каменная пустыня, а всё же живая женщина, которая осчастливит вскорости своего мужа так, как он перестал уже мечтать, прошло четыре дня. Я пока не сказала об этом никому. Я ему скажу первому. Он приедет со дня на день и узнает раньше всех… Даже Ганне и Хубаве не сказала. Хотя Боян говорил, что это неправильно. Ничего, скажу, скажу, милый мой Никтагёль!..

А пока я слушаю иноземцев, говорящих с нами через толмачей. Они привезли прекрасных тканей, жемчуга, золото. А ещё с ними приехал кудесник-волхователь. Во время последовавшего пира, он развлекал всех, рассказывая каждому наедине его судьбу. Кому по руке. Кому по глазам.

Все алаи вызывались один за другим, Хубава и Ганна тоже. Даже Гагар и Легостай не отказали себе в удовольствии.

Возвращались все удивлёнными, но по большей части воодушевлёнными. Когда Боян не пошёл, кудесник посмотрел на него и сказал по-славянски:

— Ты не хочешь, знать своей судьбы, Соловей?

Я вздрогнула от этих слов. Вздрогнул и Боян.

— Моя судьба передо мной, — сказал Боян, впрочем, вполне бесстрашно.

Кудесник прищурил чёрные глаза:

— Так и есть. Хорошо, что ты можешь видеть её. Это счастье. Ты счастливый.

Тут выскочила Ждана и оторвала пристальный взгляд кудесника от моего дорогого Бояна.

— А ты не подходи ко мне лучше, птичка, — сказал кудесник тоже по-славянски, мягко улыбаясь ей. — Ты ждёшь ребёнка. Ещё не знаешь. Рожать к следующей зиме. Как и подруге твоей белокурой.

Агнета и Ждана переглянулись, удивлённые, счастливые.

— Хорошие будут дети, здоровые…

Он повернулся ко мне и сказал:

— А ты, прекрасная Царица? Ничего не хочешь знать…

— Нет, кудесник, я не хочу, чтобы ты читал мою судьбу. Я хочу радоваться каждому дню.

Он перестал усмехаться.

— Удивительная ты, Прекрасная Лебедь. Хорошо, я не стану говорить того, что уже знаешь ты и знает тот, кого ты очень любишь…

— Лишнее говоришь, кудесник, — нахмурилась я.

— Никто не слышит нас. Я всем отвёл глаза. Взгляни, твой Соловей поёт и все слышат и видят только его.

Я обернулась и вижу, будто сквозь прозрачную стену…

Мне стало страшно:

— Не надо, волхователь, — поёжилась я.

Он изменился в лице, глядя на меня:

— Ты была за гранью… — произнёс он, будто прозревая. — Тот, кто всё для тебя на все времена, вывел тебя оттуда, смог… — не улыбаясь больше, сказал кудесник. — Только один человек смог бы то же…

— Не надо… — предупредила я снова. — Чего ты хочешь?

— Возьми меня к себе в терем.

— Зачем ты мне?

— Я умею читать в людях.

— Ну и что же? И я умею. Глаза отводить не умею, а читать… — Я пригляделась к нему… — Вот ты… Ты потерял возлюбленную. Она ушла туда, откуда меня сумел вывести тот, кто всё для меня. А ты не смог. И винишь себя. Ты забыл о судьбе. Всё делает она, не мы…

— Твоя судьба вершится сейчас не тобой… А мою можешь свершить ты.

— Я — твою?! — удивляюсь я.

— Да. Убей меня, Прекрасная Лебедь, отпусти к той, что заждалась меня за гранью. Убей из сострадания, как делала много раз…

— Не понимаешь, о чём говоришь…

— Убей, иначе, все узнают, как ты любила и любишь того, что так прекрасно поёт сейчас…

Я покачала головой:

— Зачем тебе запугивать меня? Слабую женщину. Я не могу убить тебя.

— Ты не слаба. Ты так сильна, что уведёшь с собой силу дальше… Не плачь по Свее… Не плачь по крови… Вы построите Новый город. Вместе с другими. С братьями вам. Он будет жить тысячи лет, как и земля, на которой он вырастет. Кровь… твоя кровь и ЕГО… не надо бояться, так назначила Судьба… Запомни, Белокрылая Лебедь белой страны… — он будто растворился в воздухе…

В следующий миг у меня зажужжало в голове, закружилось и я почувствовала себя уже снова на руках у Бояна.

— Ну, что ты… — он улыбается тихо.

Ганна и Хубава, наклоняются к нам, Ганна трогает меня за руку, считает пульс, прислушивается.

— Ах, вон что… — улыбается Ганна и глядит на Хубаву.

— Да? — Хубава смотрит на подругу расширенными глазами: — не…

— Поглядим, — улыбается Ганна, они с Хубавой будто мысленный ведут разговор.

Все вокруг нас. Я слышу голоса, но я так устала…

…Я смотрю на Бояна:

— Отнеси Свана в покои, — а сама поворачиваюсь к обеспокоенным приближённым. Мы все тут как семья, значит могу сказать: — Свана Сигню тяжела. Завтра скажем сроки.

Что тут началось! Сколько лет мы ждали эту новость! Сколько лет, сколько шепотков, сколько грусти и тайных слёз, пролитых Прекрасной Свана… Только что же мужа-то нет? Где ты, Сигурд?! Где затерялся!?

Я не умер. Это оказалось куда хуже…

Пролежав в беспамятстве до утра, я очнулся. Прогнал Лодинн с её каплями. Потребовал хмельного, потому что оставаться трезвым не было сил, боль разрывала меня. Я не мог даже думать, я только слышал: «Ей можно всё… Ей можно всё… Ей можно всё…»

Сколько дней я провёл в этой горнице, напиваясь и пользуя женщин, которые приходили ко мне? Я не могу этого сказать. Я не видел ни дней ни ночей. Я не видел их лиц и тел. Я не чувствовал ничего. Сколько их оказывалось одновременно около меня, я не знаю… и многое ли я мог, так напиваясь, я тоже не знаю…

Пока однажды я не пробудился, ещё не в силах открыть глаза, чувствуя дурноту и сердцебиение, не в силах даже пошевелиться. Я услышал приглушённые голоса. Это моя мать и Лодинн говорили, считая, что я не могу их слышать.

— Как она могла забеременеть, Лодинн!? Ты в который раз обманываешь меня?! — прошипела шёпотом моя мать.

— Хиггборн, сами Боги…

— Ещё что!!! — голос Рангхильды едва не взлетает в крик.

— Жар, хиггборн! — тихо, но уверенно говорит Лодинн. — Она заболела… жар выжег наш яд. Никто не выживает после такого… А ей удалось, она вышла из пещер Нифльхейма. Уже без яда. Она теперь может…

— Я тебя убью! А если он узнает?! Всё напрасно?!

— А кто знает, что ребёнок его? Он за порог, а она и…

— Ты сама сказала, третий месяц!

— ОН-то не знает. Пока проспится теперь, пока… И что мешало ей и при нём… Да что вы, Хиггборн, теперь он во всё поверит. Вон даже конунг Ньорд уехал довольный. Сказал, что Кай, наконец, как нормальный мужик себя ведёт. Только ещё выгнать тварь…

Я не прислушивался дольше… теперь моё сердце забилось по-настоящему сильно…

Я никогда бы не поверил в то, что услышал сейчас… как хорошо, что люди считают пьяных подобными камням на дороге, слепыми и глухими, и как хорошо, что Боги пробудили меня именно в этот момент…

Рвотная судорога свела моё тело… Женщины засуетились, прибежали челядные… Но это всё, всё это дерьмо не имело значения. С этой рвотой я выплёвывал их ложь. Я выплёвывал свою веру в их слова. В любые слова. Никогда теперь не будут для меня важны слова. Я всегда мог читать в людях. Надо больше доверять сердцу. А не ушам, которые подводят, особенно, когда в них влито столько яда, сколько влили в мои… Вот только откуда столько ненависти?..

— Откуда столько ненависти?… А Ганна?

— Надо припомнить, что тогда говорили… Гагар говорил мне… Рангхильда была невестой Эйнара, а он…

— Что ж ты… Раньше-то не вспомнила, колода ты…

— Сама ты колода! Она ведь приехала уже замужняя на свадьбу! Я же думала — это она изменила! Она и беременная уже была тогда Сигурдом, ещё никто не видел, но меня-то не обманешь. Чего ей было…

— Чего…

— Хубава, Ганна, может и мне скажете уже?! — не выдержала я.

Они обернулись и смотрят на меня вдвоём, будто только что вспомнили, что я здесь. Смотрят как на чудо.

— Орёл твой на спине поменял цвет. Я всегда удивлялась аспидному отливу, теперь его нет, он просто чёрный стал, как у Сигурда.

— В татуировке был яд.

— А лихорадка его выжгла. Выпарила из твоего тела. Через смерть к новой жизни.

— Иногда стоит умереть, чтобы снова родится…

И снова смотрят в две пары улыбающихся глаз.

— Кого ждём-то? Про себя тоже знаешь? Богатырь или девчонка?

— Парень будет, — говорю я, продолжая раздумывать над их словами. — Погодите, в татуировке… Это значит…

— Вот мы про то и говорим, откуда столько ненависти в Рангхильде…

— Орле.

— Орле. Все смерти на ней. Вернее на Лодинн проклятой, но приказывает она, Орле, так что её рука…

— Зачем? — не понимаю я.

— Мы думаем от ревности.

— Какой ещё ревности?!.. — я ничего не могу понять…

Я лежу уже полностью трезвый, с уже давно, несколько дней прояснённым умом. Я всё это время медлю, не возвращаюсь в Сонборг, хотя давно уже мог бы быть там. Почему я до сих пор здесь?

Именно потому, что я трезв. Это первым моим порывом было броситься немедля к Сигню, едва я узнал, о злом заговоре против неё. Но тяжкое похмелье задержало меня на несколько часов. И теперь я вернул полностью ясность мысли.

Да, я привык всё обдумывать. Рассматривать со всех сторон. И теперь я думал. Все эти дни. Неотступно. Я рассматривал то, что я услышал от свидетелей матери и то, что они говорили вдвоём с Лодинн.

И не получалось у меня картины бесспорной невиновности Сигню…

Могло быть и то, что они говорили, эти люди, в том походе. Но, не могло быть… Неужели я не почувствовал бы этого? Но не чувствовал? Разве не чувствовал?.. Эти светящиеся взгляды Торварда теперь. И всё та же преданная страсть в Гуннаре. И то, что Исольф не выдал бы их, тоже ясно.

Но разве не снисходила она ко мне, особенно в последнее время. Не хотела ведь меня. Я заводился от этого ещё больше, будто сражаясь с невидимым врагом…

И мой ли ребёнок?! Столько лет не было, почему теперь? Потому что появился другой?!.. Или другие…

Неужели, Сигню? Неужели ты с кем-то?..

«Слаще Свана не найти женщины во всей Свее…»

Кто откажется от неё, если она захочет?

В горницу входит девушка, белокурые волосы, полная грудь колышется под красивым тонким платьем… Воды принесла в кувшине. Смотрит на постель, где я. Очень красивое лицо, большие глаза, нежные губы… «Слаще Свана не найти женщины во всей Свее…»?

— Как тебя зовут? — я приподнялся на локтях и смотрю на девушку.

Ясно, зачем мать её прислала ко мне. Неясно, почему они все соглашаются на это…

— Ты красивый и молодой. Ты — Великий конунг Свеи, — отвечает на этот вопрос девушка, чьё имя я прослушал.

— Но ты ведь не знаешь, какой я. А если я грубый и злой? Если заставлю тебя делать что-то мерзкое. Причиню боль? Если я в чудовище превращаюсь в спальне?

— Этого не может быть, конунг.

Я не был ни с одной женщиной много лет. Только с Сигню. То, что было в пьяном угаре несколько дней назад, я не могу считать, я ничего не чувствовал и от боли, и от хмеля. Да и не помню ничего. Теперь я трезв.

— Иди сюда, — говорю я.

«Не найти женщины слаще Свана…»?!

Чего только не вытерпела эта безымянная красавица… То ли я привык, так привык к Сигню, к её рукам, губам, пылкости, мягкой теплоте, иногда и пружинистому сопротивлению и к растекающейся мёдом нежности… К аромату её тела, в котором я готов был утопать, сутками не выходя из спальни… Почему с другой, вот с этой, прекрасной, юной, я испытываю ничего приятного, неловкость и злость на себя, на неё не виновную ни в чём, кроме одного — она не Сигню…

Я отпустил её, лохматую, с красными полосами на коже от моих прикосновений…

Прошло ещё несколько дней. Несколько женщин. И всё то же. Моё тело и то не слишком наслаждается и вожделеет, им приходится возиться со мной, как со стариком. Но зачем они делают это? Почему соглашаются?.. Зачем я делаю это, что хочу доказать себе?.. Что могу быть с другими?..

Я наслаждаюсь жизнью в Брандстане уже несколько месяцев. Для Рангхильды я — уважаемый Советник ещё Эйнара Синеглазого, оскорблённый его недостойной наследницей. Но ей, ревнивой Орле, невдомёк, конечно, что на её обожаемого сынка у меня тоже зуб вырос преогромный. Этого ей не надо знать, достаточно, что это в интересах конунга Ньорда, который, возможно, благодаря мне станет конунгом Свеи и тогда уж не изгонит меня из Советников…

А сейчас я прекрасно устроился в Брандстане. Мне платит и Рангхильда, к тому же окружает всевозможными почестями, да ещё и Ньорд, он понимает, как я могу ему быть полезен в будущем. Сигурд, зря, ох, зря, ты не послушал свою жену несколько лет назад и не закончил с Ньордом. Нельзя быть таким прекраснодушным и вспоминать детство, если ты завоёвываешь и объединяешь страну! Сигню была права, ты ошибся и тебе уже дорого выходит твоя ошибка.

Дорого, вон как ты терзаешь сам себя, таская кого попало в свою постель. Не думаю, что это с радости. Меня не бросала, не предавала возлюбленная, она просто не знала о моей любви, не замечала меня, я не знаю как это больно, когда та, кому ты веришь, кому отдался всей душой, так низко предаёт. Это хорошая плата за то, что ты хватал меня за горло…

Мысль застряла в моей голове, когда Сигурд появился на пороге горницы, где я только-только сел завтракать… Он наклонился, раскрыв дверь в низком проёме для его великого роста. И лицо его было страшно…

Я смотрю на Эрика, которого называли Фроде, и думаю, как на каждого мудреца достанет простоты — хотя бы опасался меня…

— Неплохо, Эрик, — сказал я, с наслаждением наблюдая, как он испугался и побледнел, раскрыв рот.

Я вошёл внутрь, оглядываясь по сторонам. Богато. Он и в Сонборге жил богаче, чем мы с Сигню, с нашими простыми запросами…

— Не припомнишь, что я говорил тебе в нашу последнюю встречу? Я говорил, что сверну тебе шею, если ты скажешь хоть слово о дроттнинг? — усмехаюсь я, подходя ближе.

И яства у него на столе, а ведь ещё только утро, добрые люди не натяжеле начинают день, у этого, чего только нет здесь в серебряных тарелях…

— Т-ты чего это удумал, Сигурд, я на помощь позову… — лепечет Эрик.

— Ну, конечно… раньше надо было звать… — усмехаюсь я, почти ласково.

С таким наслаждением я никогда ещё не убивал…

Его шея мягко треснула, будто и не мужчине принадлежала, а кукле. Он и повалился как тряпичная кукла лицом в тарель, с нетронутым ещё кушанием… Что там у него было? Грибы в сливках? Вот и издох ты, мудрец Фроде, в сметане, сытой свиньёй…

Мать застала меня уже на дворе. Я, мой небольшой отряд, Исольф, мы все уже в сёдлах, когда она выскочила на крыльцо и быстро-быстро спустилась с него ко мне, едва не хватая меня за стремя:

— Сигурд! Ты уезжаешь не попрощавшись?!

— Важные дела зовут меня, мама, конунгу не к лицу отсутствовать в столице столько времени.

— Фроде зачем убил?

— Фроде захлебнулся в своей подлости, — спокойно ответил Сигурд, — он и тебя бы предал, зря ты приблизила его, предатель как зараза, мертвит всё, чего касается.

С этими словами, мой сын поддал коню под бока и сорвался вскачь, сопровождаемый своим отрядом.

Я с тоской и сомнением смотрю ему в след. Сделает он то, чего я ожидаю?

Чего так давно желаю? Будет ли стоек до конца?

Но с таким лицом не едут мириться с жёнами…

И всё же… Убил Фроде. Почему?

Ты стал слишком взрослый, Сигурд… Я не могу управлять тобой, я тебя не понимаю, ты стал слишком сложен для того, чтобы я могла просчитывать тебя… И слишком сильный, чтобы могла навязать тебе свой взгляд, свою волю.

Но ты всегда был независим. Ты подчинялся только в том, в чём сам хотел подчиниться…

Глава 6. Где сердце

Я спешил. Почти как когда-то в Норборн. Тогда я летел спасти её. Теперь — себя. Или чтобы убить нас обоих.

Я ещё не знал, от неё я хочу спастись, от её лжи, от лжи моей матери и остальных, я не знал, во что мне верить…

Я должен увидеть её. Я всё пойму по ней. Я прочту. И то, чей ребёнок, и то, что было в Чумном походе. Та, кем я дышал столько лет, не сможет солгать так, чтобы я не увидел. Если я не понял раньше, не разобрался в её лжи, может быть смогу теперь, когда я ободран, когда я без кожи, когда даже рёбра вырваны и моё сердце обнажено и чувствует всё…

Пять с половиной недель не было Сигурда. Я знала теперь, что ребёнку во мне почти двенадцать, три месяца… Я могла теперь почувствовать круглый как очень большое яблоко, как Сигурдов кулак, бугор у себя над лоном, особенно, если лечь на спину. Всё тело моё менялось, и я каждый день с новым удовольствием наблюдала эти перемены.

Но эта немая разлука изводила меня. Где ты, Сигурд?! Почему ты пропал так надолго, почему не написал ни слова. Исольф прислал несколько коротких записок о том, что конунг нездоров немного из-за этого и задержался в бывшей вотчине… Но я чувствовала, что в этих записках он мог написать лишь то, что ему позволили, чтобы не слишком беспокоились здесь и не предприняли мер. Но что такого там могло произойти, что надо было скрывать?

Сердце отказывалось верить в дурное, в серьёзную болезнь моего прекрасного, моего любимого, моего конунга. Я была слишком счастлива сейчас, чтобы почувствовать какую-то беду. То моё предчувствие, что терзало меня перед его отъездом, теперь казалось причудой беременной. Как и ушедшая холодность… Сигурд, знал бы ты, сколько желания накопилось во мне за эти недели, забыл бы все свои обиды. Вернись поскорее…

Они прилетели как вихрь на конях на площадь Сонборга. Сигурд без улыбки, бледный, с горящим взором, будто пытается прожечь мне кожу, Исольф в смущении, не смотрит в лицо. Что там было, Боги?!

Она спускается с крыльца, быстро, лёгкая, как всегда, даже шаги не слышны по ступеням, будто не ступает, будто воздух под подошвами у неё. Ходят так страшные грешницы и лгуньи?.. Слаще женщины нет в Свее…

Как похорошела ещё… откуда берётся столько красоты? Столько света в лице, с глазах… В ней будто зажжён огонь…

— Ждала мужа? — спрашиваю я.

Я хочу увидеть, смутится ли. Может быть, тень пробежит по лицу? Может тень тени. Я увижу всё. Сейчас я всё увижу, я никогда ещё не был таким зрячим…

Он спрашивает так страшно, он искрит будто. Не злостью, не гневом. Напряжением всех сил ума и души. Почему? Он знает о будущем отцовстве. Не может не знать, вся Свея оповещена, не могло это известие его обойти… И что же? Это что, испугало его?.. Но разве испуг я вижу?…

Гуннар, спешит через площадь в сопровождении Гагара и Скегги. Но Сигурд едва здоровается с ними, не отрывая взгляда от меня.

— Простите, воеводы, сейчас очень важное дело. После всё. Всё после, — говорит Сигурд и подходит к Сигню, протянув ей руку. Она немного растеряна, она всматривается в него, как и мы не понимая, что с ним.

Когда они поднялись на крыльцо и исчезли за дверями, мы обращаемся к Исольфу, который прячет, похоже, глаза от нас.

— Что случилось, Исольф?!

Что я могу ответить товарищам? Что конунг во власти наваждения? Я так не думаю. Он не поверил. Но и поверил. Он хочет узнать. Он хочет знать. Только через неё он может узнать. Никто не свидетель, ничто не доказательство. Истина у неё, в её сердце, в её душе. Что я могу ответить товарищам?

— После, друзья, всё после, — говорю я.

И потом вспоминаю, главную новость Свеи за много лет:

— Правда Сигню понесла?

По их улыбкам и просиявшим лицам, больше, чем по словам, вижу — правда. Хотя бы что-то правда в этом мире, сходящим с ума на моих глазах последние несколько недель…

Сигурд сжал мою ладонь так, что она онемела. Мы вошли в его келейку, где он любит проводить время, где ведёт свои записи и важные переговоры.

Заведя меня, он закрывает за нами дверь на задвижку.

Тужурку он сбросил ещё в сенях. Как и шапку и плащ. На мне же только платок тёплый и был, налегке выскочила милого встречать. И не наряжалась сегодня, неожиданно прискакали, без предупреждения. Будто не успеть боялись или убегали? Что там было в Брандстане?..

Я спросила…

— Не важно, что было в Брандстане, Сигню, важно, что происходит здесь, — говорит Сигурд, опираясь кулаками в свой стол.

— Здесь? — я не могу понять. Здесь, это в этой горнице сейчас? В Сонборге? между нами? Здесь, это где, Сигурд?!

Он читает мои мысли сегодня ясно как никогда:

— Здесь, — он протягивает руку и указывает пальцем мне в грудь, где сердце.

Боги! Я не могу его понять, откройте и мне ясность ума, которая в его власти сейчас, ибо он видит и знает то, чего я не знаю…

— Чей ребёнок, Сигню?

— Ты что?! — я отшатнулась.

Но он наступает:

— Ты не хотела спать со мной.

Я качаю головой, будто пытаюсь напомнить, что не отказывала всё же… да и причём здесь это?! Это было следствием… Это уже после…

Но он не слышит, жжёт меня взглядом, сжигая кожу. Он хочет добраться до тайн, до тайн, которых нет. Что за зверь вселился в него в брандстанских лесах и долинах?

Она искренне растеряна… Или так хорошо научилась притворяться… Но она здесь, так близко, я чувствую тепло её кожи сквозь платье. Через расстояние, ещё сохраняющееся между нами. «Слаще Свана не найти женщины в Свее…» откуда знала это та шлюха, если это знаю только я?

Я прижал Сигню к стене… слаще женщины нет…

Все, с кем я был… Чего я искал? Искал такой же сладости… но откуда ей взяться там, где души молчат или вовсе исчезают? Я кричу почти, кулаками ударяя в стену… и её экстаз силён и скор, настиг её тут же…

Нечего делать здесь… я беру её на руки, не говоря, не отвечаю на вопросы. По тайным переходам недалеко идти, по ним тут всё рядом…

День догорает, ещё недлинный день ранней весны. Сигурд будто обезумел. Откуда он черпает силы, что они так быстро возвращаются к нему…

— Остановись… Остановись, Сигурд! Посмотри на меня, поговори со мной, что ты… Скажи, что с тобой… остановись, — взмолилась Сигню.

Распухший рот. Алые щёки. Волосы спутались завились у лица, над шеей, да вся сбитая коса…

— Не могу… — говорю я. — Ты опять не хочешь меня? Ты совсем перестала меня любить?

— Разве только в этом моя любовь? — она вытягивает руки, чтобы не подпустить меня снова.

Но во мне не просто пламя. Во мне сто тысяч костров и огней…

Она плачет и от наслаждения, я чувствую его каждой порой моего тела, и от страха и непонимания… Может и от боли…

— Ты была с кем-нибудь ещё? С другим?! — я притягиваю её голову к себе. Я хочу видеть её лицо в этом меркнущем свете почти сгоревшего дня.

— Ты что?! — почти беззвучно и в ужасе отвечает она и я чувствую, как хочет она отстранить своё тело от моего, вновь готового сгорать в ней… — Ты что?! Что ты делаешь?!.. Сигурд! Убьёшь ребёнка, я возненавижу тебя навсегда!

Да, её голос почти не звучит, она осипла, но я слышу все слова и все её чувства… Прости меня, Сигню…

— Прости меня! — он сползает на пол, прижимаясь губами к моим ногам, к ступням, он ищет мои руки, чтобы прижать их к своему лицу. И я чувствую слёзы ладонями. Что там сделали с тобой? Что они с тобой сделали, мой милый? Мой любимый, мой Сигурд…

— Прости, меня, Сигню! Вырви мне сердце, но не переставай любить меня. Не оставляй меня… — задыхаясь шепчет он. — Я… моё сердце не бьётся без тебя. Если ты меня не любишь больше, если любишь другого, убей сейчас… Только не лги, не оставляй меня…

Я обнимаю его. В моей душе ещё никогда не было столько нежности. Я никогда не видела его таким. Таким распахнутым, хотя он никогда и не был закрыт для меня, мы с первого дня жили, чувствуя друг друга, сердце к сердцу. Но сейчас он вернулся с разорванной, раскуроченной, совсем изуродованной, больной душой. Что над тобой делали, мой Сигурд? Что ты столько боли привёз с собой, что ты не можешь излить её. Избавиться от неё. И только сейчас в горячих этих потоках, льющихся из твоих глаз, она начинает вымываться из твоего бедного сердца…

Как больно, как же больно… Будто отморозившаяся возле моей матери моя душа начинает отогреваться и её жжёт и сводит болью, такой яростной, такой страшной болью… За что ты так со мной мама? Ведь ты любишь меня, почему столько боли причиняешь мне? Мама, за что?…

— Это моя мать отравила тебя, Сигню. Поэтому ты не могла… А болезнь тем летом спасла тебя от её яда… — говорю я, прижимая её ладонь к моим глазам.

— Нет… Это ты спас меня… — говорит она, больше сердцем, чем голосом. — Ты — всё для меня.

Она притягивает меня за руку к себе, обнимает мягко, не отстраняет больше, не страшится.

Я ложусь рядом с ней, обвивая её руками, прижимая свой живот к её спине, лицо к её затылку, мои ладони на её тёплом животе.

— Что это… — он почувствовал ребёнка ладонью, своей тёплой ладонью, накрывающей почти весь мой живот, — это?..

— Это твой сын, Сигурд, — говорит она, прижимая мою ладонь своими теплыми руками к своему животу, к тому плотному, круглому, чего я не мог ещё ощущать, когда уезжал…

— Когда он родится? — спрашиваю я, держа в руках моего будущего ребёнка, ещё не рождённого сына…

— Через месяц после Осеннего Равноденствия, — она пожимает легонько мои руки. — Спи, Сигурд, спи, мой любимый, выздоравливай…

Он не прогнал её! Ничего, на что я так рассчитывал не произошло. Больше того, у них вскорости родится наследник!

Свея никогда ещё не была так сильна. Как затянулись мои неудачи…

Верил я сам в то, что пыталась доказать Рангхильда? Я не вдавался, мне безразлично, хотя, я чувствую, что этого не могло быть, как-то не похоже это на мою невестку. Она не из таких. Правда из каких мне непонятно. Потому всё сильнее хочется узнать и понять.

Поэтому всё сильнее хочется свалить Сигурда. Он был великолепен, когда согнал Рангхильду с трона. Настоящий конунг, Сигурд Виннарен. Свалить такого соперника — это настоящая победа.

Я почти не сплю уже несколько месяцев. Мой ум стал изобретателен и гибок, как никогда не был раньше. Я не знаю всех премудростей ратного искусства, стратегии и тактики, я не знаю этих мудрёных слов, я не делаю записей и не рисую схем. Но в своей голове, я рассчитываю и предполагаю.

Если ты умён, то и я оказался не глупее. Если ты куёшь мечи в своих кузнях, это делаю и я, только не своими руками, а руками тех, кого я хочу привести в твою красивую, тобой задуманную, тобой построенную прекрасную страну. От осознания того, что я разрушу её, всё, что ты так долго вынашивал в своей учёной голове, в то время пока я носился дикарём по лесам, предаваясь охоте и завоеваниями Гёттланда, что ты строишь вместе со всеми своими единомышленниками, которой стала и вся Свея, до последнего бондера, от мысли, что я разметаю и растопчу всё это великолепие я испытываю возбуждение сравнимое только с мыслью о том, что я сделаю с Сигню…

Я размышлял до самой осени, как же мне прийти к моей цели. Как мне победить непобедимых. Как сломить несгибаемых?

Как разрушить то, что мощнее всего, что я видел — налаженная, быстро и радостно растущая и строящаяся страна, где люди все как один, как их конунг, все заодно, где слышат и понимают его в каждом доме, в каждом сердце отклик на любой его призыв. Поэтому форты уже превратились в маленькие города, каждый со школой, лекарней, Библиотекой, и каждый под охраной гарнизона.

У меня чешутся руки, так я хочу, так жажду разрушить это ваше сладостное благоденствие. Это ваше светлое счастье. Устремились в какую-то заоблачную благодать, радость для всех, и для каждого. Так не бывает, не может быть и не будет. Здесь не Асгард. Мы на земле, полной червей, крыс, разложения, вони и гнуса. Дерьма, чумы, подлости и коварства, полной предательства. Полной мрака. Я докажу вам это. Я верну вас с ваших облаков обратно в действительность сегодняшнего дня. Ниже, ниже сегодняшнего дня. Какого дьявола вы взлетели над всеми?! Ассами мните себя? Вернётесь в нашу скверну!

Страсть к разрушению может быть не слабее страсти к созиданию, которая владеет тобой, Сигурд. Какими разными мы с тобой выросли в одном доме, мой племянник…

Я должен найти способ, новый способ…

…Однажды мне приходила на ум какая-то очень удачная и даже показавшаяся забавной мысль… было… Давно, очень давно…

…Когда я смотрел на них, Сигурда и Сигню… да-да… за свадебным пиром, когда впервые увидел её… Что я подумал тогда? Надо вспомнить, помню, какой весёлой показалась мне эта идея…

Пока я приумножаю оружие, я строю такие же осадные машины, что были у Сигурда при Норборне. Я учусь у тебя, мой талантливый соперник. Моих норвеев, моих урманов, как их называют твои славянские друзья, станет войско не меньше, чем твоё, а то и поболее. Я очень скоро буду готов. Я слишком долго уже хочу того, что получу. Получу, Сигурд, потому что не погнушаюсь ничем на моём пути…

Он не выгнал её! Не выгнал эту мерзавку. Ничего не помогло. Я же видела, что на него подействовало, его проняло, что я рассказала о ней, подлой. Но вернулся он к ней. И продолжают жить дальше. И как ни в чём ни бывало ожидают появления наследника на свет. Моего внука. Твоего внука, Эйнар. Дважды твоего внука.

Но я отдам его? Отдам его ей? Позволю упиваться счастьем?

Сигурд, ты предал меня, как твой отец. Ты выбрал эту девку, её предпочёл матери! Ты думаешь, я оставлю неотмщённым твоё предательство?.. Никто не любит тебя так как я. И ты не можешь никого любить как меня.

Тем более больше меня.

Особенно её.

Особенно её!

Я нашла её для тебя, чтобы стал конунгом, а не для того, чтобы ты любил её. Она должна была стать мостиком к трону, а не райским садом. Какого чёрта, ты историю величия превращаешь в слюнявую историю любви? История моей любви стала историей стыда и ненависти, самой страшной историей из всех.

Ты мой сын, Сигурд! Ты — мой, ты всё, что оставил мне твой отец, который никогда не любил меня. И я должна отдать тебя дочери Лады?!..

Глава 7. Эйнар

У меня нехорошо на душе.

С утра известно, Сигню пришло время родить. Я знал. Весь терем, да весь Сонборг знал это. Всё должно быть хорошо, она легко вынашивала бремя. И Ганна говорила и Хубава была уверена, но почему я с самого этого момента, как узнал, что она рожает, почему я испытываю чувство страха. Неясного, но всепобеждающего. Это не нормальное беспокойство, что владеет сейчас всеми. Нет, это настоящий страх. Откуда он?..

Во время утренней трапезы, Сигурд объяснил всем отсутсвие Сигню:

— Свана Сигню погрузилась в труды, целью и результатом которых, станет наш наследник.

Радостные возгласы приближённых алаев, под сверканье глаз и улыбку будущего отца, во мне и породили этот глупый, ничем не объяснимый страх.

Что вызвало его? Что вообще породило его, будто гидру вдруг зашевелившегося во мне?..

Все разошлись, заниматься своими делами, всё должно идти своим чередом, как всегда, будто ничего особенного не происходит, чтобы не привлекать злых духов, которые могут повредить матери и младенцу в этот момент, самый ответственный и важный. Момент прихода нового человека в старый мир. Только повитухам да их помощникам положено быть занятыми этим. Всё тихо, всё буднично. Только когда всё благополучно завершится, можно будет радоваться и праздновать. А сейчас даже говорить об этом нельзя. Поэтому и Сигурд выразился так витиевато и странно. Нельзя сказать о дроттнинг: рожает. Это не простая женщина. И ребёнок — это наследник Свеи. Наследник, которого ждут уже восемь лет…

Восемь лет назад ровно в этот день я и услышал Сигнин смех… Ровно в этот день.

Сколько всего произошло за эти годы. Мог я предполагать тогда? Да я даже себя таким как теперь ещё не чувствовал… Сколько испытаний. Сколько побед. Сколько труда.

Только за последние полгода, сколько мы всего сделали!

Объезжая по заведённой традиции мои йорды, я вижу, как они изменились, как много сделано всего. Я не был в других землях полтора года из-за Чумных запретов, снятых только прошедшим летом.

Снова оживала торговля, потекли по дорогам поезда с товарами, сразу снизились цены, радостные улыбки всё чаще встречались мне. Чаще, чем тогда, когда я бывал в этих городах, в этих фортах, которые почти уже города тоже, старанием своих жителей.

Сигню говорит, что детей теперь народилось по всей Свее втрое против прошлых лет. Будто природа сама навёрстывала то, что отобрала чумой.

Даже Норборн начал подниматься. Пока форты тут только-только начали строить, взамен сожжённым. Деревни были ещё только из тех, что остались невредимы тогда. Но появилось несколько хуторов, которые вполне в будущем смогут стать деревнями. Словом, даже здесь в сожжённом чумой и Золотой Сотней йорде, жизнь пробивает себе дорогу.

Как много ещё надо сделать, мы только в начале пути, наши люди только-только почувствовали уверенность и силу в своих собственных руках. Но достоинство развернуло их плечи, подняло головы, зажгло глаза. Труд в почёте. Безделье, праздность и почивание на достигнутом богатстве во всех вызывают отторжение и презрение. Да и не стало таких в Свее, кто жил бы, только пользуясь и не делая ничего.

Дети с раннего возраста учатся работе: это ученье в школах и помощь родителям и старшим.

Скука — это стыдно. Скуке места нет в растущей стране. Никто не признается, что скучает, такому сразу найдут дело. А дел много.

Мало, где имеются системы водопроводов, как это сделано в Сонборге. Но рядом с Сонборгом большая мощная река, которая, вращая колёса водозаборной вечной мельницы поставляет воду в систему желобов и труб, катящихся по всему Сонборгу, в каждый дом. Да, Сонборг расположен идеально для этого, ниже на местности и вода течёт как благодать Богов круглый год из наших труб и кранов, прекращаясь только в зимние морозы, сковывающие реку.

Не везде можно было так построить форт, чтобы обеспечить его водопроводом. Мало, где города были построены так, как Сонборг. Но мозговитых людей оказалось много в моей стране и образование оживляет умы. Стали придумывать способы, которые вычитывали в греческих и римских книгах, записках наших мореходов, прочитывая которые, мы с Сигню отдавали переписчикам, находя множество интереснейших сведений, новых знаний, увиденных нашими людьми в далёких странах. А некоторые придумывали совершенно новые вещи, которых ещё не было нигде. Например, придумали подогревать воду в клепсидре, что прикреплена на стене Библиотеки, заодно освещая её, так, что теперь эти вечные часы действовали и во время зимней стужи, видные всему городу, потому, что Библиотека — самое высокое здание в Сонборге.

Наблюдения за звёздами испокон веков велись на наших землях? теперь же появились несколько учёных юношей начавших вести систематические записи своих наблюдений.

То же стали делать и с погодой, приростом количества зверья и птиц в лесах и рыбы в реках и озёрах. Древние вечные знания соединяли с новыми.

Много чего ещё изобрели умельцы и продолжали приходить чуть ли не каждый день с новыми идеями. Никому не было отказа в помощи, я считаю, что нет ничего ценнее человеческой мысли, животворящей и преобразующей мир вокруг нас.

И Боги благоволят нам, нашей земле. Особенно после побеждённой в прошлом году чумы. Большую радость доставляли мне эти поездки. Хотя Сигню в этот год редко ездила со мной. Я сам просил её беречься. Она и свои обычные лекарские поездки, остановленные чумными запретами, совершала куда реже в этот год, уступая моим просьбам и ещё потому что обученные ими лекари тоже кое-что могли и не было необходимости дроттнинг теперь нестись в любой конец йорда, а то и страны, чтобы вылечить особенно мудрёную болезнь. Но совсем без неё не обходились всё же.

Вот и четыре дня всего как она приехала с Хубавой из Грёнавара, где заболели ребятишки… Мы чуть не поссорились из-за этой поездки. Я сердился, что она так мало дорожит своим чревом ради здоровья чужих детей. Но Сигню как всегда умела разоружить меня:

— Разве могут быть чужие дети, Сигурд? — она улыбается мягко, из её глаз льётся такой неизъяснимый свет, что я слышу именно то, что она говорит: не может быть чужих детей, дети — это ценность, которую любить и пестовать должно каждому и всем вместе. — Как и старики, дети для нас с стобой общие в Свее. Старики, знающие секреты профессий, хитрости, любое простое дело превращающие в волшебство, видевшие воочию то, чего мы не застали…

Этой сегодняшней ночью, почувствовав происходящее в себе, она тихо обняла меня: «Ты только не волнуйся, милый, роды приспели…»

Я хотел делать что-то, звать кого-то, но она не позволила, даже встать не дала: «Время ещё есть. Полежи со мной, не один час пройдёт…»

Чувствуя её спокойную уверенность, я обнял её и мы заснули даже. Но и утром, уже чувствуя что-то позначительнее ночного, она ничем не показала беспокойства или страха. И я думаю теперь, правда уверена была или просто хочет, чтобы я был уверен и спокоен? Ответа у меня нет. Она только долго обняла меня и поцеловала горячо, даже страстно ставшим горячим ртом, я чувствовал её объятия, нашего сына в её животе, чьи толчки и озорные брыкания я так привык ощущать, обнимая её. И в глазах столько огня и света, столько любви. Видит она мою любовь так же, как я вижу её?..

Я видел, как она пошла в баню. Я это видел из окошка моей келейки… Что же многие женщины рожают в бане, всем это известно. С ней Ганна, а за ней я увидел и Хубаву, переваливающуюся как обычно своим мягким телом. Сигню же даже сейчас шла очень легко, ровно, будто и не было большого живота, будто он и не тяготит её…

И я увидел, как они пошли в баню.

И мне не нравится это. Почему? Так много благополучных здоровых родов происходит в бане, чего я напугался? Чего я вообще пугаюсь сегодня? Просто от того, что не могу не тревожится?..

Я пошёл к себе, лёг на постель. Надо отвлечься, тогда я пойму, это тревога, которая что-то значит или простое беспокойство?..

… лето. Мы ушли в лес, что вокруг озера. Сигню подарила мне сегодня красивый кинжал, который купила при мне на рынке у торговца иноземным товаром. Рукоятка была украшена филигранью, а навершие — крупной ярко-голубой бирюзой.

— Почему ты подарила мне кинжал?

— Не знаю. Хотелось сделать тебе подарок. А в теперешнее время оружие — лучшее, что можно дарить друг другу.

— Ты всё же думаешь… — я смотрю на неё.

Она обернулась, улыбается:

— Я знаю. Ньорд готовит поход на Свею, — она остановилась, расстегнула ворот, отодвинув от шеи немного: — Давай присядем, жарко.

— Как можно пойти на Свею? Асбин и вся Свея…

— Я не стратег, Никтагёль. Но… — она садится на траву, спиной к дереву. — Как затравливают медведя, например…

Распахнула ворот теперь пошире, рубашки нет на ней, только это тонкое платье. Побледнела, что-то.

— Дурно тебе? — я сел рядом.

— Жара… и крови мало, наверное, стало, надо бы попить для этого… — Её головка сама скатилась на моё плечо. Мягкое прикосновение волос, аромат их… Я наклонил лицо немного, чтобы касаться её. Но, чувствую, она клонится немного безвольно, я её обнял, поняв, что обморок, положил голову себе на колени. Спит ещё мало, вот что. В заботах как всегда. Будто и не в бремени. Могла бы позволить себе…

Она задремала, а я наслаждался этим моментом близости, другая запрещена мне ею. Но по-мужски ли это, вдруг подумалось мне…

Может быть… Пусть оттолкнёт, ударит, может быть… Но я буду знать. Что нежеланен, что…

Я наклонился, обвивая её руками, скользя ладонью по пополневшей груди, к шее, к лицу, повернув его к себе, я целую её губы… вначале нерешительно, но её рот приоткрывается немного, впуская мой поцелуй, больше, — она обнимает меня, притягивая к себе, выдыхает на мою щёку…

Я растаял и вознёсся будто над землёй и не так, как когда я умер, нет. Теперь я парил не один…

Но она остановилась… Приложив ладонь к моему лицу, отодвигая его, меня, смотрит в глаза, не пускает ближе, тепло и свет в её глазах, она любит меня… не говорит ничего, но дальше этого поцелуя, украденного будто мной, она не пустит.

Я знаю и знает она, грань так тонка, но перейти её и всё — мы не сможем вернуться назад никогда. Перешли однажды, поэтому так сложно теперь…

И я знаю почему, я знаю, что она могла отпустить себя лишь однажды, когда смерть шла по пятам за ней и она чувствовала её холод. Когда нечего уже было терять.

Но от Смерти увёл её не я. Увёл тот, кто всё для неё. Кто сильнее меня, кто лучше, кто растворён в её крови, кто жизнью, ещё одной жизнью поселился в ней. Мне не победить его. Но я и не хочу его победить, её любовь к нему — это часть её, побеждать, изгонять его — это разрушать её…

Если бы я мог существовать в её жизни, в её сердце вместе с ним… Но так не бывает, сердце не делится на части, оно только бьётся.

Я не хочу разбить её сердце, быть её болью. Пусть лучше моё сердце рвётся, пусть истекает кровью, пусть сновиденья с теми часами, что мы были вдвоём, изводят меня каждую ночь. Она всё же рядом со мной. И она любит меня. И я это знаю. Разве это не счастье? У меня не было его, этого счастья ещё несколько лет назад, а теперь у меня есть столько…Сколько большинству и не приходится почувствовать…

…Не надо ей в бане, вот что!.. Не надо, погибнет… Перегреется, истечёт кровью… Не её, не её это способ так рожать!

У меня едва сердце не зашлось от ясности этого чувства.

— Да ты что, Боян! Очумел! — побелела Хубава, преграждая мне путь.

— Уводите её отсюда! Уводите! Нельзя ей здесь! — кричу я. — Ганна!

Ганна оборачивается, я вижу Сигню на полке, она будто пьяна даже:

— Не-ет… здесь хорошо, не больно… Никтагёль… — голос глохнет и глаза утекают под веки, ресницы тенями на щёки…

— Что ж вы… эх, тётки… — я бросаюсь к ней, беру на руки, обмякшую, мокрую от пота, прижимаю к себе, поднимая с полка. Она обнимает меня, прижимаясь ко мне. Я слышу, как бьётся её сердце, как быстро, как неполно уже…

— Ты что творишь-то?! Оставь её, куда ты?! Безумец, куда?… — Хубава пытается не дать мне выйти.

— Кровью изойдёт… Нельзя ей здесь!

И видимо достало силы во мне, в моём голосе, потому что Хубава отступает, пропуская меня, но бежит вслед:

— Холод, куда ты!

— Ей надо на холод! Перегрели уже, не чуете ничего!..

Я увидел, как к бане, где была Сигню, опрометью бросился Боян, раздетый, в одной рубашке, волосы по ветру. Я вздрогнул, почувствовав тревогу, что-то неладно. И когда через минуту он вышел с Сигню на руках, а Ганна и растерянная Хубава за ними, моё сердце и вовсе остановилось, так страшно мне стало. Мне показалось, он от меня уносит её…

Я бросился вон из келейки. Наша спальня, куда вход закрыт всякому… Я влетел почти вслед за ними, Боян держит Сигню на руках, пока, челядные готовят ложе… Он обернулся ко мне, улыбнулся немного:

— Хорошо всё будет, Сигурд. Теперь всё хорошо.

В его глазах, в его лице, во всём его облике, в том, как он держал её столько уверенности и силы, что я мгновенно заполнился ими тоже. Да, хорошо всё будет…

Я вышел прочь, Боян через несколько минут тоже закрыл дверь за собой, увидел меня, свет в его лице.

— Ещё часа два, не меньше, — сказал он, и я верю, он знает…

— Спасибо, Боян, — ответил я.

— Мне? — удивился он, улыбаясь, — пойдём отсюда, конунг, я новых песен тебе спою, призовём в терем добрые силы, пусть помогут им… Пусть ей помогут.

Я слышу голос Бояна, плывущий вокруг меня, я будто в реке в нём и боль меньше…

— А ведь прав он, Боян-то… Ещё четверть часа, кровотечения было бы не избежать, угробили бы касатку нашу, — удивлённо говорит Ганна, осматривая Сигню, устроенную уже на ложе как положено. — Как он узнал-то?..

— Как… Ясно как. Как всегда. Как зверь. Как узнал, что она умерла и что жива…

Ганна смотрит на меня, будто хочет понять, что я знаю. Но ничего я не знаю, Ганна, не наша с тобой это тайна, не наших умов дело… Давай поможем родиться сыну Сигниному, внуку Лады. Теперь хорошо всё будет…

И родился прекрасный ребёнок. Будто и не я родила его, хотя помню и буду помнить каждый миг этого дня. Но едва он отделился от моего тела, едва я услышала его победоносный радостный крик, как весь мир сразу стал иным. Совсем новым. Теперь в этом мире появился мой сын. Твой сын, Сигурд. Наш с тобой сын…

Как ликовал Сонборг! Как праздновала вся Свея! Такой великой радости не было даже в дни празднования объединения… Этого ребёнка, этого прекрасного мальчика ждала вся страна восемь лет. Теперь сила Свеи не только в сегодняшнем дне, теперь она устремлена в будущее, и то, что процветание будет не только преувеличиваться, но и существовать вечно, вошла во все умы.

Что делает нас вечными?.. Это пришло к нам.

На Бенемнинге (имянаречении) гордый отец, конунг Свеи назвал своего первенца, своего наследника, Эйнаром, вызвав одобрение и приветствие во всех, кто присутствовал на площади Сонборга в тот не по-осеннему солнечный и тёплый день.

Глава 8. Яд Орле

На Бенемнинг своего внука я не поехала. Ингвар отправился, но я после того, что было весной, не считала возможным приехать в Сонборг и видеть сына и невестку. Возможно, Сигню не знала, что происходило тогда, ничто не указывало на то, что она знает, очевидно, Сигурд не рассказал, Исольф молчит тем более.

Я не поехала бы даже, если бы меня звали. А Сигурд меня не звал. Ингвара — да, меня — нет. Не поехала бы, потому что не хочу видеть сына Сигурда, которому я не позволяла прийти в этот мир столько лет.

И чтобы не испытать нового соблазна поступить с ним так, как я поступала уже с наследниками Сонборга в прошлом.

Но ещё больше я боялась смягчиться сердцем и не довести того, что должно до конца.

Ты, проклятая дочь Лады Рутены, ты, которую ненавижу больше, чем твою мать, не думай, ты не победила меня. Я ударю вас с Сигурдом так, что вы не взвидите белого света. Будет вам мила тогда ваша жизнь? Что вы станете думать о вашей всепобеждающей любви? Вы считаете, ваша Любовь победила Смерть. Но сможет ли она победить мою Правду?..

Давно не было такого счастливого времени, как этот, подходящий к концу год. Будто испытания прошлых лет, особенно Чумой были посланы нам всем, чтобы после них мы острее почувствовали то счастье и благополучие, что пришло теперь.

Ждана и Агнета одна за другой, с разницей в три дня родили своих сыновей через неделю после Зимнего Солнцеворота.

Исольф, наш Ледяной волк, женился. Неожиданно он пришёл за позволением жениться на женщине, к которой наведывался в последние месяцы всё чаще. Его избранница, Льюва, показалась нам на первый взгляд такой не подходящей для него, красивого, строгого, что мы удивились, как его выбор мог остановиться на этой некрасивой, полной, немного рыхлой, небольшого роста женщине не моложе него. Но в первую же встречу, мы все единодушно прониклись симпатией к ней, её глаза неопределённого зеленовато-коричневого цвета согревали теплым огнём, речи были неглупы, а смех заразителен и искренен. И уже никто не считал, что она не пара нашему красавцу Исольфу.

Глядя на то, как приняли невесту, а вскоре и жену Исольфа, я упросил Сигню позволить Астрюд тоже бывать в тереме. Сигню, посмотрев некоторое время на меня, согласилась, с условием, что Астрюд уяснит для себя, что подходить к дротттнинг ей не позволено, только присутствовать на трапезах, пирах и праздниках вместе с мужем. Но я был благодарен уже за это, жена хотя бы меньше станет пилить меня.

Нашему с ней сыну, Рагнару исполнился год перед тем как Сигню родила Эйнара. Рагнаром занималась моя мать, сразу помолодевшая и втайне довольная тем, что Астрюд не слишком-то стремиться проводить время с ребёнком.

Чем занимается Астрюд, пока я отсутствую, я не знаю. При мне она, бывало, сиживала с челядными девушками за шитьём и вышивкой, но, по-моему, больше для вида, потому что мне ни разу не показали плодов её труда. Красота её цвела, но теперь я не пылал ни восхищением, ни страстью. Но жили мы вполне благополучно, она была довольна не видеть меня слишком часто, чем я пользовался и напрашивался на поручения моего конунга, чтобы как можно чаще бывать в разъездах.

Только одно по-настоящему радует и нежит мою душу — это наши тайные встречи с Агнетой. К сожалению очень редкие, но от этого, может быть более сладостные и насыщенные нежностью и страстью. Особенно с моей стороны. Я теперь только, с моей милой Агнетой, с которой я рос рядом и кого отказывался замечать в блеске Сигню, ощутил себя не только по-настоящему счастливым, но и по-настоящему мужчиной. Только теперь меня начали радовать по-настоящему и краски весны, тепло летнего солнца, золото осенней листвы, первый снег, запах приближающего мороза и много ещё такого, среди чего я жил и не замечал…

Помимо всех трудов, строительства и прочего, Сигню настояла, чтобы был построен тайный подземный ход из терема далеко за пределы города, с выходом в лесу на берегу озера. С этим я уже не стал спорить. И чем дальше шло время, тем больше я убеждался, что эта идея в прекрасный момент пришла к голову Сигню. Ньорд в Асбине готовится к войне, это мы уже знали определённо.

Я не знаю, что доподлинно происходит за Западными горами, отправить разведку туда, мы не подумали. А теперь я жалел, что упустил время. Но разведку к норвеям надо было бы готовить очень долго, свеев они не терпят, ловят и убивают. Языка их почти никто не знает, обычаев тем более. Поэтому теперь приходилось полагаться на сведения, поступающие из Асбина.

Я корил себя за то, что недооценил дикарей, которых я не считал не то, что противниками нам, но и вообще достойными какого-то внимания с нашей стороны. Урмане всегда были кем-то вроде досадливого гнуса для всех поколений свеев, жалящий, но неопасный.

Ещё больше я корил себя за то, что так упорно и долго не хотел прислушиваться к словам Сигню о Ньорде. Я до сих пор не верю в то, что Ньорд действительно решится противопоставить себя Свее. Но наращивая свою мощь, призывая в союзники норвеев, он может запросить себе свобод, полного отхода от подчинения Свее, например. Этого не должно было допускать.

Я хотел сам поехать к нему в Асбин, но это не нравилось Сигню. Она так и сказала и прибавила ещё:

— Не думаю, что Ньорд может убить или пленить тебя. И всё же… Опрометчиво самому ехать к нему, предполагая при этом, что он затевает против нас.

Обдумав всё ещё и ещё раз, я предложил на Совете решить, кто поедет в Асбин. Вызвался Гагар, весело сказав, что давно мечтал тряхнуть стариной. К тому же с Ньордом ему разговаривать проще, чем другим, всё же он старый воевода Эйнара, он знал Ньорда мальчиком, братом Рангхильды, а не конунгом и не товарищем по играм, как прочие алаи. Это было самое разумное и мы порешили именно так.

Но миссия небезопасная, Гагар должен был объявить Ньорду волю конунга Свеи, по которой Ньорд должен стать только фёрвальтером Асбина, разоружить свою рать, взамен которой в Асбине будет оставлен гарнизон из сонборгцев. Если сделает всё это мирно и без сопротивления, ничего не изменится для него, кроме одного: он будет полностью подконтролен конунгу Свеи.

— Запоздали мы с этим на несколько лет, — сказал Сигурд. — Мы… Я должен был сделать это сразу же после объединения Свеи. Теперь… боюсь войны не избежать. Так, Гуннар?

— Да они в Асбине не скрывают, что готовят войско. Но, возможно, только чтобы не впустить наше посольство, чтобы отстоять свою прежнюю самостоятельность. Невозможно Асбину выйти на Свею.

Я согласен с воеводой, поэтому я кивнул:

— Это так, но мы всё же не должны забывать обо всех, самых безумных, самых невозможных вариантах развития событий. Бдительность должна быть такой, какой ещё не была. Всегда возможно самое невероятное и невозможное. Прошу всех помнить и не почивать на непобедимости Свеи.

Сигню только к середине зимы стала немного отвлекаться от Эйнара. Первые недели и даже месяцы она принадлежала полностью нашему сыну. Проводя время с ним неотступно, она была похожа на самку в гнезде со своим потомством. Ничего не существовало больше в мире, только она и Эйнар. Всё остальное было за пределами этого её нового мира. Я опять упускаю её. Я начал доходить до ревности к сыну, отнявшему у меня Сигню.

— Почему не взять кормилиц? — ворчливо высказывал я Хубаве своё недовольство.

— Что ты, Сигурд!? — Хубава выпучила глаза. — Никто не должен касаться этого ребёнка! Ты не помнишь, что было с братьями Сигню?! Только мы с Хубавой, да ещё Боян, кроме вас с Сигню, могут приближаться к Эйнару. Даже своим алаям поостерегись пока доверять его. — Она улыбнулась, добродушные морщинки собрав вокруг глаз, — подожди, великий конунг, дай Сигню насладиться младенцем, дай упиться долгожданным материнством. Потерпи, родят Ждана и Агнета, будут и кормилицы тебе.

Так и вышло. Стирборн и Берси с семьями переселились в терем, и к середине зимы Сигню уже бывала свободна.

Я старался сдерживать свою глупую на этот раз ревность, она, чувствуя, что слишком отдаётся ребёнку не противоречила, она отвечала на мои призывы к любви согласием, но не думаю, что с большим желанием в это время. Но не отказывалась хотя бы. И в каждом её поцелуе я чувствовал её любовь. Что не мешало мне, едва наши тела переставали касаться друг друга, вновь ощущать, что она ускользает…

Однажды мне приснился кошмар. В этом сне Сигню уносил в своих объятиях Боян. Уносил от меня, светя счастливой улыбкой, а она обнимала его и, закрыв глаза, блаженно улыбалась… Это впечаталось в моё ознание в тот день, когда она родила Эйнара, я видел это в окно моей келейки, вот и пришло теперь…

Проснувшись, с вскриком, я лежу с колотящимся бешено сердцем, а Сигню, трогает моё лицо ладонью:

— Страшное приснилось? — тихо говорит она.

Эйнар спит в зыбке, стала его класть туда хотя бы иногда, а то он почти все ночи между нами…

— Да… — выдыхаю я, перехватывая её руку, стараясь унять, бешено скачущее сердце.

— Не думай… Всё чепуха, — шелестит она.

— Чепуха… — повторяю я.

Да, должно быть так… И всё же…

— Сигню, ты целовала когда-нибудь Бояна?

Но она не ответила ни слова. Я повернул голову, спит? Спит. Я не стал будить её, теперь вырывающую для сна редкие разрозненные часы.

Я не спала. Этот вопрос заставил меня замереть, сжаться… Боги, что он мог увидеть во сне такого, что задал этот вопрос? И что я могу ответить на него? А если он спросит ещё раз, смогу я солгать? Я не умею этого…

Прости меня, Боян, я не могу и не любить тебя и тем более любить…

А Боян, между тем, стал самой лучшей нянькой Эйнару, он один из всех умел в несколько мгновений успокоить тихой колыбельной песней нашего сына. Унять его крик, когда он мучился коликами. Никто, даже сама Сигню не действовала так успокаивающе на нашего прекрасного ребёнка.

Я думал над своим сном несколько дней. Я знаю, откуда он взялся во мне: в день, когда родился Эйнар, я видел, как Боян нёс Сигню на руках и как она обнимала его. Только очень близкого и милого тебе человека станешь так обнимать… Я тогда ещё почувствовал тревогу, но не понял, что её вызвало, тогда мне показалось, что это то же чувство, что в тот момент владело всеми. А теперь я смотрю на это иначе.

Они очень близки. Слишком близки. Страшно подумать, что может или могло быть… Или есть. Я среди алаев искал соперников, а о скальде и не помышлял… И он любит её. Он этого никогда не скрывал. И в своих балладах, и в сказках, и в чудесных стихотворных историях воспевал её и это тоже знает вся Свея.

А если и он ей мил?

У меня почернело в мозгу от страха…

Почему я продолжаю бояться? Почему, я всё время чувствую спиной холодок сквозняка, будто открывается дверь пока я не вижу и она уходит в неё?..

Я заставил себя не думать о Гуннаре и Торварде, теперь скальд Боян мерещится мне тем, кто похищает у меня её… Это всё яд Орле бродит во мне. Не стану больше думать, не стану спрашивать Сигню. Она обидится и будет права…

Правда, лучшей нянькой для Эйнара стал Боян. После того, что спросил меня среди ночи проснувшийся в холодном поту Сигурд, я хотела было рассказать об этом Бояну.

В покоях у Бояна тоже повесили люльку-зыбку, он сам просил об этом и ещё о том, чтобы брать Эйнара к себе, когда я позволю. Сегодня я пришла за сыном к нему.

Темноту его уютной горницы разгоняют огоньки ламп и жаровен. Сам Боян сидел спиной ко мне за своим письменным столом. Обернулся, улыбнувшись.

— Он спит, оставь его со мной, — сказал он.

— На всю ночь? Проголодается, что делать будешь?

Боян улыбнулся беззаботно и сказал, что покормит из рожка…

И я не стала ничего говорить… нельзя говорить. Нельзя говорить, облекать в слова, будто в плоть то, что живёт затаённо в наших с ним сердцах… Это как свет и влага для зерна, оно тут же пойдёт в рост… Если будет произнесено хоть слово, ничего будет не повернуть назад.

И как я остановила себя? Как хватило мне ума?.. Наверное, от того, что кое-что ещё начало происходить со мной…

Я ещё не сказала никому, но теперь я была опытна, теперь я лучше понимала моё тело, понимала всё, что снова начало происходить с ним, удивляясь только одному — до чего скоро…

Но теперь я точно скажу об этом первому ему, Сигурду…

Я пришла в наши покои, Сигурд, только вернулся, сбросил рубашку, собираясь помыться.

— У, железом пахнешь, — сказала я. — В кузнице был?

Сигурд обернулся, усмехается:

— Железом, надо же… — налил воды в кувшин.

Я вошла в уборную к нему, взяла кувшин с водой, чтобы слить ему на спину.

Я смотрю на него, моего Сигурда, как ты хорош, как красив, как ты мил моей душе, что ты скажешь сейчас, когда я расскажу тебе мою тайную новость…

Он вытирает лицо, руки, стирает капли воды с груди, светлые волоски все равно остаются мокрыми, завиваясь…

Она так близко, я не видел её с самого утра, с самого утра не касался не чувствовал её тепла, её теперь нового аромата. Она пахнет теперь не так, как до того, как мы зачали Эйнара и не так, как было, когда носила его, и не так как вскоре после того как родила, что-то новое опять появилось в её благоухании, что-то ещё более умопомрачительное, упоительное, я хочу притянуть её к себе, тем более, что она улыбается так…

Тем более, что мне нужно будет сказать ей, что я должен поехать в Брандстан, куда зовёт меня отец, сообщая о болезни матери. Я не очень верю, что Рангхильда действительно больна, но даже, если она прикидывается для чего-то, я не могу не поехать проведать её. Я и думать не хочу как это не понравится Сигню… У меня самого мысль об этой поездке вызывает волну холода вдоль позвоночника.

Но она не даётся мне в руки, отступает немного:

— Погоди, — и улыбается так, что весь холод с моей спины тут же испаряется.

— А где Эйнар? — я спрашиваю, ещё не видя, просто чувствую, что его нет здесь.

— Оставила у Бояна.

О, Боги, где все мои добрые мысли, весь мой стыд и раскаяние за ревность?… У Бояна. Была у него. Была у него! С ним! В его горнице, в это время… Я затрясся от скрываемой злости.

Он отвернулся вдруг, прерывая связь наших взглядов…

— Ты что?

— Я еду в Брандстан завтра, — говорит мой милый муж, вдруг отвердевшим, остывшим голосом.

— Завтра?.. — я теряюсь. Завтра?! Отчего же завтра?.. И для чего тебе вообще туда ехать, милый… Что тебя ждёт там на этот раз, если тогда ты едва не обезумев вернулся ко мне в прошлый раз?

Я ничего не говорю, я просто жду, что он скажет, как объяснит…

— Рада, поди? — он царапнул взглядом меня.

С чего такая перемена?.. Или… это потому что Эйнар у Бояна? Ну и что?! Он не в первый раз оставляет Эйнара у себя… Или… Боги, почему, почему вдруг ты начал чувствовать это? Что тебя сделало таким чутким сейчас, чутким к тому, что почти задушено мною, что едва теплится?..

— Рада?.. — спросила она, бледнея и, зажав рот бросилась в уборную, где её неожиданно вырвало.

— Тебе так противен мой Брандстан? — сварливо спрашиваю я, продолжая слышать в своей голове это имя «Боян», а ведь ещё нежнее зовёт его часто: «Никтагёль»… Любовника, при мне, при всех, называет так ласково… О, Боги, как мне не взорваться?

— Нет, — Сигню вышла и села на скамью около стены, — временами мне противен ты.

Как под дых ударила… Я повернулся:

— Вот как?! — вспыхивая от её неожиданной откровенной грубости.

— Я беременна, Сигурд, — сказала она. — Не спросишь снова, чей ребёнок?

— Сигню…

— Я ухожу, — вдруг говорит она.

— Куда?

— Пойду, лягу с кем-нибудь, кто первый попадётся, я ведь такая потаскуха! Да, Кай?

И правда встаёт и направляется к двери, я бросаюсь за ней. Но она не обернувшись, говорит:

— Ненавижу тебя сейчас, не ходи за мной! — хлопнула дверью прямо перед носом.

Боги…

Я, конечно, пошёл за ней почти сразу. Я знал, где могу её найти, в её давно необитаемой девичьей спальне. И прощения я вымолил без слов. Она сама жалела о том, что сказала. Как и я жалел. Помирившись, мы не могли наговориться, насмеяться, наласкаться, налюбиться, нацеловаться до самого утра…

Яд Орле, сколько ещё ты будешь отравлять мою душу, мою жизнь?..

Глава 9. Новые жертвы старой войны

Какое это было прекрасное утро и как не хотелось мне, оторвавшись от Сигню, садиться на коня и ехать в мой родной Брандстан, который я скоро начну ненавидеть… Мама, для чего теперь тебе понадобилось видеть меня?.. Ты хочешь вернуть моё расположение? Хочешь, чтобы я забыл и простил всё, что было здесь прошлой весной…

Только бы в действительности была здорова…

Как мне выйти на Свею? Как выйти против страны, сильнее которой я не знаю. Любое вражеское поползновение будет замечено в самом начале и остановлено сильными хорошо вооружёнными отрядами, что охраняют каждый форт, каждый город. Сколько дней понадобится Сигурду, чтобы собрать всю свою рать и прибить нас, едва мы выйдем войскомза пределы Асбина?

За этими размышлениями я приказал организовать охоту. Олень ушёл от загонщиков. Но зато они подняли медведя…

И вот тут, через несколько часов, стоя над трупом огромного, изгнанного из сна в берлоге зверя, из тела которого торчало не меньше полутора десятков стрел, чья кровь растопила снег вокруг него, я обернулся по сторонам и «увидел» как мне выйти на Свею…

Я все последние месяцы силился вспомнить кое-что, что неясным воспоминанием засело в моей голове, что подумалось однажды, когда глядел на Сигурда и Сигню. Догадки кололи меня со всех сторон, но они были так невероятны, так изумительно победоносны, если бы оказались правдой, что я должен был их проверить.

А едва я вернулся в свой терем, мне принесли несколько писем-свитков. Раскрыв их, я вначале долго не шевелясь сидел, словно боясь вспугнуть улыбнувшуюся мне удачу.

Радость наполнила моё злое сердце. Теперь тебе не выстоять Сигурд.

На этот раз со мной в Брандстан поехал Ярни. Тем, что я именно его выбрал себе спутником, я хотел показать матери, как я отношусь к тому, что она устроила здесь в прошлый раз, что я не верю ни одному слову сказанному тогда.

Рангхильда сразу правильно оценила это. Принимая меня в своей опочивальне, лёжа поверх покрывала из чёрной лисы, волосы — красивыми волнами поверх, картина да и только — великолепная богиня на одре, наши вышивальщицы ещё не придумывали таких красивых и величественных сюжетов для своих ковров…

Жаль, это чудо-представление мог оценить только я да отец, который, в отличие от меня не видел ни здорового румянца на прекрасном, без единой ещё морщины, лице Рангхильды, ни радостного блеска её глаз. Лодинн возле постели «больной», исправно подыгрывала. Но я был рад тому, что в действительности Рангхильда здорова. Пусть устраивает что угодно, только живёт вечно… — подумалось мне.

— Ты предателя привёз с собой? — сказала Рангхильда, протягивая мне руку. — На радостях, что родился наследник, ты всех простил?.. Что ж, правильно. Власть важнее любовных разочарований, трон твёрже постели.

Я ничего не сказал. Я подожду пока ей надоест ломаться и она скажет зачем вызвала меня. Надолго её не хватит, деятельная и сильная, она уже, я думаю, изнемогла изображать тяжелобольную перед отцом и приближёнными.

День меня всё же выдержали, прежде чем вызвать снова в парадный зал терема, всё тот же, что стоит в моих глазах с прошлой зимы…

Я смотрю на моего сына. Моего сына, всесильного конунга Свеи. Такого точно, как мне мечталось. За исключением одного, главного. Он ушёл от меня, полностью из-под моей руки… Но… может быть я ошибаюсь, может быть ты ещё можешь вернуться… Ещё можешь быть моим мальчиком?..

— Сигурд, услышь, мать обращается к тебе. Опомнись, кто с тобой. Кем ты окружил себя?

— Недуг, как я вижу, совсем оставил тебя, — улыбнулся я.

Я не стала садиться на трон, памятуя, как он вышвырнул меня с него в том году. Меня, татуированную линьялен!

— Ты насмехаешься?! Над матерью?!

— Мама, я и не думал. Я только рад, что могу со спокойной совестью вернуться.

— Вернуться… К этой негодной женщине!

— Рангхильда! — вдруг громко и зычно на весь терем голосом конунга говорит он, выпрямляясь в кресле. — О дроттнинг Свеи говоришь, поостерегись! Ещё слово и тебя накажут. Никто не смеет пачкать имени дроттнинг, матери наследников!

Кровь отхлынула от моих щёк…

— Наследников… Ты… ещё?

— Да, мама, скоро быть тебе бабушкой вторично, — уже совсем другим голосом говорит он, улыбаясь при этом.

— Безумец! — воскликнула я почти в отчаянии.

Он поднялся в гневе. Ещё мгновение и он уйдёт, и тогда уж я точно не увижу его и…

Сигурд Виннарен, неужели ты мой мальчик? Ты выбрал не меня, ты выбрал эту девку, ЕЁ дочь, дочь Лады… Предал меня, как и твой отец, который даже смертью своей предал меня!!!

Почему я не родилась той, кто вершит судьбы?.. ТЕМ, кто вершит судьбы? Почему я всего лишь Рангхильда? Всего лишь бессильная и неудачливая женщина?..

Но волна ярости, поднимаясь во мне, придаёт мне сил!

Ты гневно сверкаешь глазами, на меня, на законную дочь конунга, ты, ублюдок Эйнара, возомнивший себя великим правителем, вершителем судеб. И моей тоже?!

Но ты пожалеешь! Ты напросился сам! Я ударю тебя так, что ты не встанешь. И ты и твоя проклятущая жена! Если ты выбрал её, получай!

— По какому праву ты повышаешь голос на меня?! — я смотрю на него исподлобья, не вставая при этом с кресла. — Кем ты считаешь себя, Сигурд?!

— Прости, мама, но я и тебе не позволю быть неуважительной…

— К кому?! — я оборвала его на полуслове. — КОГО я так сильно должна уважать? Всего лишь твою сестру, которую ты затащил в постель и, несмотря на все мои усилия предотвратить это, всё же обрюхатил? Да ещё и во второй раз!

Он отшатнулся. Решит сейчас, что я обезумела… Мне почти весело, ещё немного, и я захохочу в голос…

Но я продолжаю говорить, с наслаждением наблюдая за его лицом:

— Но кто ты сам, Сигурд?! Ты ублюдок её отца, Сигурд! Ты сын Эйнара. Ты не имел права ни на что! Я дала тебе это право! Я добыла для тебя трон твоего отца, хотя ты должен был бы конюхом быть при этой девке и то, если бы тебе позволили! Ты — бастард!

— Мама… — он белеет, то ли боясь поверить в мои слова, то ли боясь поверить, что я обезумела.

А я не жалею отравленного жала:

— Я была невестой Эйнара. Но он женился на матери твоей паршивой Сигню! Оставив мне тебя залогом своего предательства. Чего я не сделала для тебя?! Я убила всех его сыновей и женила тебя на его дочери, чтобы ты получил его трон! Я убрала бы и её с дороги тоже. Почему ты должен был отвечать за подлость Эйнара, за то, что славянская курва опутала его за месяц до нашей свадьбы?! Я расчистила тебе путь! Нет ничего, чего я не сделала бы для твоего величия. Я лгала, я убивала. А что сделала она, твоя сестра? Что она сделала для тебя? Сигню, что сделала она? Твоя СЕСТРА!!?..

— Она… — проговорил он белыми губами, едва дыша.

Так тебе! Так тебе, предатель!

— Она… мне не лгала, — вдруг ответил он.

Нашёлся, что сказать в такой момент… Ты Великий конунг Свеи, Сигурд… По праву сильного. Самого сильного…

— Замолчи теперь навеки, Рангхильда! — сказал он тихо и тяжко. — Навеки.

— А ты продолжишь жить в кровосмешении…

— Ты молчала столько лет. Для чего ты сказала теперь? И ты о своей любви говоришь, мама?!

Как ему больно!.. Я и не воображу эту боль! Но я сейчас наслаждаюсь твоей болью. Хотя больно и мне самой так, что у меня разрывается сердце. Но я не могу не мстить тебе. Никого я не любила как тебя, мой сын. Даже Эйнара.

— Изгони её и правь сам, ты завоевал Свею, Свея — твоя.

— Замолчи, мама…

И вдруг истошный крик из коридора разорвал нам уши.

Только что-то ужасное могло вызвать такой страшный крик…

Мы смотрим друг на друга какое-то мгновение, прежде чем бросится на этот вопль. Смотрим друг на друга, объединившись вновь в семью…

Не надо было подсказывать, куда бежать, ещё не видя, мы оба знали, уже ЗНАЛИ, что произошло… Мы одновременно влетели в покои моего отца, Ингвара.

Ингвар, мой отец, тот, кого я считал отцом всю жизнь, мёртвый лежал на полу с кинжалом в груди. Кровь не шла уже из широкой раны, растёкшись широкой лужей по полу, впитываясь в шкуру серого оленя…

Мама, Рангхильда Орле, его тоже убил твой яд… Сколько ещё смертей, сколько жертв ещё нужно тебе, чтобы насытить твою ненависть? Твою обиду? Почему не любовь, а ненависть ты выбрала своим путём, своим смыслом, путеводным огнём?..

Я всегда любил моего отца. Он был снисходителен и нежен со мной, он позволял мне оставаться ребёнком, в то время как мать видела во мне только конунга с самого рождения… Игры и шалости — это было по его части, даже объятия за сбитые коленки, синяки и шишки. Я любил моего отца. Он любил меня и гордился мной. И он любил мою мать. И верил ей. Поэтому он лежит теперь мёртвый…

Ингвар…

Как ты услышал наш разговор?… Я совсем забыла о том, что ты… можешь услышать…

Он зарезал себя, ударив огромным кинжалом в грудь и ещё с маху ударился рукояткой в стену, чтобы он вошёл поглубже в сердце. В самое сердце… Единственное сердце, что ещё любило меня…

Ты взял меня в жёны, не расспрашивал и не задумывался не из глупости и слепоты, а от любви принимал такой какой я была…Столько лет ты прощал мне холодность, прощал и ни разу не нарушил свою верность мне, ни разу, за всю жизнь не опозорил меня тем, что якшался с другими женщинами. Терпел обидное прозвище Эгилл…

Ты был тем воздухом, который я вдыхала не замечая его. И теперь ты лежишь безучастный и бледный, холодеющий, на полу твоей горницы, где я и не бывала ни разу…

Мой удар, направленный в Сигурда, убил и тебя… Мой друг, мой единственный близкий человек, которого я никогда не замечала, не принимала в своё сердце по-настоящему, который любил меня только за то, что я позволила ему быть рядом со мной. Кого я не ценила никогда настолько, что не жила рядом с ним, а лишь вспоминала о другом… Кто позволял мне всё, ничего не требуя взамен, всегда за моим плечом, всегда рядом. Почти тридцать лет… большая часть жизни. Ты поседел и появились морщины на твоих когда-то румяных щеках, а я не замечала ничего… Теперь твои губы перестали улыбаться навсегда и никогда не произнесут больше моего имени так, как произносил только ты, с такой теплотой и нежностью…

Я хотела сыну выжечь сердце, я убила и тебя…

Мороз такой крепкий, что потрескивают стволы деревьев и воздух кажется голубым, густым, как сгущается, замерзая, вода. Он с трудом втекает в ноздри.

Или мне так тяжело дышать от тяжести ледяной глыбой придавившей моё сердце?

Мы стоим возле погребального костра, который на морозе кажется ещё более величественным. Это не просто огонь, это пламя сжигающее остатки моего детства, счастливого и светлого времени. Мира, в котором я рос, в котором жил… Теперь нет и его.

Что ты оставила мне, мама? Ты наполнила мне душу отравой и не один раз. Чего ты хотела? Чего ты хочешь? Ты хотела, чтобы я умер, как он, Ингвар, который был и останется отцом для меня.

Чего ты хотела? Я всё ещё жив. И я не хочу умереть, во мне столько жизни и силы, что не тебе погубить меня. Что бы ты не делала, уже не сможешь сделать хуже, чем было, когда в прошлом году ты «раскрыла» мне глаза на «неверность» Сигню.

Я не знаю, не могу знать, не понимаю, что мне делать с тайной, что ты открыла мне, разрушая весь мой мир.

Этот погребальный огонь уносит в небытие не только моё детство, он сжигает и то, что было почвой под моими ногами, стеной за моей спиной.

Не тебе убить меня, мама, хотя я почти уже мёртв сейчас…

Он не говорит со мной. Он ни разу не взглянул на меня за всё время, что продолжалась тризна. И едва прозвучали последние слова траурного гимна и последние капли вина упали на большой курган, накрывший и костёр и угли и всё, что мы захоронили в нём — нашу семью, он приказал оседлать коней. Не оставаясь даже на ночлег.

— Сигурд, — не выдержала я. — неужели и слова не скажешь матери?!

— Ни слова больше, Рангхильда! Ни одного слова никогда! Прощай, мы не увидимся боле.

Он вышел прочь из терема, мне казалось я слышу сквозь стены, как топочут копыта его удаляющегося отряда. Навсегда? Навсегда?! Сигурд, ты вся моя жизнь!

Я почти упала на руки Лодинн.

— Ничего, хиггборн, вернётся ещё…

Вернётся?.. Он не вернётся.

Я должна его вернуть! Чем мне жить иначе!? Или умереть, осознавая, что я разрушила всё, что было вокруг меня, что я хуже чумы?..

Снежная буря остановила нас с Сигурдом недалеко от Охотничьего хуса. Пришлось остановиться, хотя Сигурд рвался назад в Сонборг, будто от этого зависела его жизнь. Но пришлось задержаться.

Сигурд молчал всё время, что мы ехали, он молчит и теперь он не ест и не пьёт. Я понимаю. Я не трогаю его… Потерять отца. Но почему мы так спешно уехали? Что произошло у них с Рангхильдой? И что произошло с Ингваром? Все эти вопросы я хотел, но не смел задать Сигурду.

Ветер завывает, мотая белую пелену за окнами, бросая охапки снега, было слышно как они шуршат по стенам будто крыльями птицы-зимы. Чудовищной, беспощадной, объявшей собой весь мир…

Ночь, кажется, не закончится никогда, никогда не закончится эта метель, запершая меня здесь в нескольких часах пути от Сигню…

Сигню… Что я везу тебе? Что я скажу? Не говорить ничего! Ничего!

Сестра. Я не знаю, что это значит. Я не знаю, как братья любят сестёр, у меня никогда не было сестры…

И я не то что не имел права на тебя, я не имел права даже на тебя смотреть…

Мама, ты вырастила меня гордым потомком гордых предков, а выходит я зачат тайком, украдкой… Не признан отцом, больше того, я женился на дочери моего отца…

Сигню, я не могу вернуться… Мне надо было умереть вместо моего отца, вместо Ингвара…

Умереть. Не позорить ни тебя, ни себя, ни наших детей… Смерть унесёт с собой и эту боль, раздирающую мою душу, мой ум. Умереть теперь же.

Но как умереть теперь, когда Ньорд угрозой навис над нами? И Рангхильда не остановится, если она не пощадила меня, то моя смерть заставит её идти до конца и … Кто спасёт тогда тебя от Орле, Сигню? Тебя, Эйнара, второго нашего сына, что ты…

Я всегда ревновал… Будто знал, что не имею права на неё…

Молчать, не говорить ничего. Ничего не говорить. Пусть эта ужасная правда убьёт только меня, но не тебя.

— Торвард, это правда, что в чумном походе вы с Сигню спали вместе? — Сигурд сидел, уставившись в одну точку перед собой, опираясь локтями в стол, казалось, не видя ничего перед собой. Его вопрос среди траурных раздумий оказался таким неожиданным и странным, что я растерялся так, что не сразу смог ответить. Сигурд смотрит на меня, взгляд не то, что холоден, он будто сквозь меня смотрит.

— Мы спали в одной палатке, да, — сказал я и ужаснулся, что он подумает теперь, как думали многие поначалу… Поэтому я поспешил добавить: — Но…

Но Сигурд поднял руку, останавливая мои речи:

— Молчи, я знаю, — и отвернулся снова.

И я вижу, он знает всё, как было. Он спросил не потому что подозревал, он спросил потому что хотел видеть как я отвечу, именно видеть, знать, солгу ли, стану ли юлить. Знать тот ли я, кем он меня считает, товарищ и верный друг.

Да, я хотел почувствовать хотя бы это: осталось ли хотя бы что-то в этом мире прежним или вокруг меня всё ложь…

Глава 10. «Как в сказке!»

Весть о смерти Ингвара опередила Сигурда. Но он приехал очень скоро, необычно скоро, учитывая произошедшее событие. Приличествовало побыть с матерью хотя бы неделю. Но они с Торвардом прискакали к полудню третьего дня после сообщения о странной смерти Ингвара.

Странной, потому что Сигурд поехал навестить заболевшую мать, а умер его отец. Внезапно и странно. Гонец сказал, что произошёл несчастный случай.

Я жалела о смерти Ингвара. Он был добрым человеком и хорошо относился ко мне. А как радовался появлению на свет Эйнара! Как счастлив был стать дедушкой! Я не слишком хорошо знала его, за все эти годы мы виделись редко, но я не могла не замечать, как он преданно любит Рангхильду, как снисходителен к её недостаткам, как ему не нравилось то, как она относилась ко мне, но он проявлял ко мне симпатию и ободряюще улыбался, будто говоря: не огорчайся, Сигню, смотри, я уже привык и ты привыкнешь…

Очень славный человек был Ингвар.

А как он обожал сына, как гордился им! Я видела с какой любовью он смотрит на него, с каким восхищением, как радуется всем его успехам. Такого света я никогда не видела в лице у Рангхильды, она всё воспринимала будто на свой счёт. Но, возможно, я просто лучше отношусь, нет, теперь уже относилась к свёкру, чем к свекрови…

Кому-нибудь покажется странно, но после того, как я узнала, что это она сделала меня несчастной и бесплодной, заставила мучиться сознанием того, что я занимаю не своё место столько лет, я не злилась на неё. Потому ли, что всё закончилось, дорогой ценой, но закончилось. И вот он, мой сын, здоровый и крепкий уснул у моей груди, насытившись молоком, а второй скоро станет бить ножками у меня под сердцем. И это счастье было так огромно, что никакая злость и обида, желание мстить не могли родиться во мне. Или потому, что я понимала, чувствовала, что Рангхильда от своей злобы страдает куда больше, чем все её жертвы. Не может быть радостным и благополучным человек, с таким грузом грехов на душе. Нельзя и на миг быть счастливой, если делаешь столько зла. Оно поселяется в тебе и разъедает хуже яда.

А теперь умер Ингвар, она не может не страдать от этого. Как бы она не думала, а она его любила. Пусть по своему, не так, как он был достоин, но сейчас она страдает.

Почему же Сигурд уехал от матери так скоро?

Он приехал почерневший от горя. Не смотрит ни на кого. Собрали Совет, обсудить, что привёз Гагар, вернувшийся накануне поздно вечером. Сигурд слушает его, не глядя в его лицо, будто отсутствуя.

Я не отсутствовал, отнюдь, я слушал. Слушал очень внимательно. И то, что рассказал старый воевода, подтвердило самые худшие мои предположения…

…Я принял Гагара со всем радушием на какое был способен. Во-первых: теперь, когда у меня всё уже было готово к наступлению мне незачем было противоречить конунгу и вызывать его гнев. Поэтому я сходу согласился на все его требования.

А во-вторых: я хотел по-дружески за кубком хмельного побеседовать с бывшим алаем Эйнара, с тем, кто был свидетелем того, что я ни помнить, ни знать не мог.

Как и все старики, Гагар любит пуститься в воспоминания, а мне только это и надо было…

Кроме того, я получил недавно несколько писем Эйнара, адресованных Рангхильде, которые Эрик Фроде выкрал у неё и хранил у себя, чтобы, думаю воспользоваться когда-нибудь к своей выгоде. Письма пришли с такой задержкой потому что Фроде умер внезапно. И пока его наследники, а это были несколько женщин, что прислуживали ему и сожительствовали с ним, разобрали его вещи, пока сообразили отправить с гонцом запечатанные свитки подписанные моим именем, прошёл целый год.

Ещё я получил списки с родовой книги конунгов Брандстана и узнал из них, что Сигурд родился через семь месяцев после свадьбы Рангхильды и Ингвара. Тогда его долго не показывали приближённым, говоря, что он родился недоношенным, но я помню его в первые дни, он был крупным, крепким малышом, меня подпускали к нему, я хорошо помню как он болтал розовыми пятками, лёжа в люльке на попечении множества мамок и под пристальным присмотром Лодинн и самой Рангхильды. Помню, я так и не понял тогда этого слова «недоношенный».

А теперь ещё воспоминания Гагара, которые, конечно, всего лишь утвердили меня в том, что я знаю теперь. Так что обижать старика Гагара мне было вовсе незачем. Я отпустил его с полным ощущением того, что он полностью и успешно выполнил своё посольство.

Но я понял тебя, Ньорд…

Поэтому, когда Гагар закончил свой подробный и обстоятельный доклад о том, как смиренно воспринял Ньорд моё распоряжение о низложении его с трона конунга Асбина, я оглядел всех моих алаев и сказал:

— Готовьте рати.

— Сигурд, но по всему… — возразил было Гуннар.

— Готовьте рати, Ньорд выступит в ближайшее время. Если уже не выступил.

— Невозможно, Сигурд! Никто в своём уме воевать Свею не пойдёт! — поддержал его и Торвард.

— Значит, считайте, что Ньорд не в своём уме. Готовьте рати.

Хотя Сигурд сегодня ни разу не взглянул на меня, вопреки обыкновению, я была полностью согласна с его решением. Ньорд никогда бы не согласился мирно сойти с трона и стать фёрвальтером, если бы не предполагал получить больше. Получить всё.

— Да ещё одно, алаи, должен оповестить вас, наша дроттнинг скоро подарит Свее второго наследника, — сказал Сигурд, опять не глядя на меня. Бедный мой…

Совет радостно зашумел, все улыбались, поздравляли, шутили, что йофуры «долго запрягали», а теперь… Словом ни траурное бесчувствие Сигурда, ни его приказ готовится к войне, не смогли сбить веселья по поводу ожидания ещё одного наследника.

Даже издали, через этот большой стол я чувствую твоё тепло, Сигню. Даже не глядя на тебя, я ощущаю свет твоих глаз, согревающий меня. Я не могу смотреть на тебя, ведь даже так, не глядя, я не могу не испытывать желания. Если же я встречу твой взгляд…

Нельзя говорить. Нельзя, чтобы она узнала. Чтобы хоть кто-нибудь узнал.

Нельзя больше спать с ней.

Но что я скажу… Чем я объясню… Да и как я смогу сделать это?.. Но я должен. Я должен прекратить, как мать это сказала… кровосмешение…

Мама, ты не посвятила меня в свой заговор потому что знала, я отвергну его. Я не стал бы участвовать в нём, как бы ни мечтал быть конунгом Свеи. Но ведь я и мечтал, потому что считал себя вправе…

Если бы я рос как бастард, кем бы я стал тогда? Кузнецом? Или скальдом, может быть? Боги не одарили меня таким голосом и музыкальным даром, каким обладал Боян, но бродить по Свее и сочинять баллады и сказки, я, вероятно смог бы…

Но я вырос конунгом. Мама, ты взращивала моё честолюбие, мои устремления к образованию и познанию мира. Я — конунг, я тот, кто я есть и не могу быть никем другим…

Из горячей бани я пришёл в терем. Надо подумать. Надо подумать. Побыть одному. Как мне совместить в себе то, что я знаю теперь с тем, что я должен. Должен остаться конунгом, чтобы защитить Свею, чтобы защитить Сигню.

Что Ньорд сделает со Свеей? Он не признаёт моих взглядов. Моих стремлений к просвещению для всех, к преобразованию Свеи в страну равных людей, пусть не происхождением и природными талантами, но имеющими возможность трудом и умом свои таланты развить, подарить их людям. Как я отдаю свои. И хочу отдавать и дальше.

А Сигню… Сигню…

Я вздрогул. Потому что Сигню вошла в горницу. Я не убегу от этого. Я не смогу избегать этого всегда. Мне больно даже думать о том, чтобы взглянуть на неё. Сестра…

Мама, это отличная месть. Самая лучшая месть. Ты хотела, чтобы я извивался и корчился. Я корчусь и извиваюсь…

— Милый… — она обняла меня, подойдя со спины…

— Сигню, — я накрываю её руки своими, её тонкие запястья… тёплые пальцы, я чувствую их прикосновение сквозь тонкую ткань рубашки… я чувствую её дыхание на моей коже… Боги… Умоляю…

Я простил бы ей все чудовищные измены, которых не было, только чтобы быть с ней снова. А теперь…

Я не поцелую её, потому что кто-то выдумал, что она мне сестра?

Как она может быть мне сестрой, если от вожделения к ней у меня мутится ум…

Что с тобой, мой Сигурд… Я знаю, что смерть, её дыхание, её напоминание о себе, побуждает к любви. Но сегодня, Сигурд, Смерть будто встала за дверью, так ты горишь… Милый… Мой любимый, горе ты пытаешься утопить в страсти, растворить в любви?

Жаровни сильно нагрели горницу, на улице лютый мороз, поэтому топят так сильно, лишних две жаровни принесли нам сюда. Сигурд подошёл к окну, к задвижке, чтобы приоткрыть и впустить воздуха немного. Мои груди переполняет молоко, надо взять Эйнара от … Где он, у Жданы или Агнеты, или у Бояна? К нам не принесут, всё тот же непреложный закон «пожар или война».

Сигню поднялась с ложа, я обернулся, она такая красивая, ещё красивее, всякий раз как я смотрю на неё, она оказывается красивее, чем я помню… Тонкая, кажется ещё тоньше, чем была до Эйнара, груди только… не нежные девичьи бутоны, теперь они расцвели материнством….

— Куда ты? — спрашиваю я, хотя понимаю, что она хочет идти за Эйнаром.

Но если она уйдёт сейчас, я умру, я не могу сейчас отрываться от неё.

— Сигню, не ходи.

— Но…

— Не ходи, уж ночь, он же не остался голодным. Все спят. К нам нельзя ночью, а к Стирборну и Берси можно?

Я открываю задвижку у окна, влетает ледяной воздух, превращаясь в пар. Такие морозы нечасты, долго простоит, интересно? Или весь остаток зимы теперь так будет лютовать? Лучше бы оттепель, Ньорду было бы не так сподручно по размякшему снегу…

Сигню в раздумье села на ложе, надела рубашку всё же.

— Что ж мне делать? Мне больно, полна молока, — говорит она в раздумье. — надо же, проворонила, надо было раньше вспомнить… Вот такая мать… — она вздыхает.

— Ты самая лучшая мать на свете, — говорю я, мне есть с кем сравнить.

Я смотрю на неё:

— Хочешь… если ты… позволишь… я помогу тебе… Или тебе… это будет противно?..

— Противно?.. Милый… Ты мог подумать, что можешь быть противен мне?..

— Ты сказала так когда-то…

— Но ты же не поверил, верно? — она улыбается.

…Я не знал вкуса молока моей матери, чужая женщина вскормила меня, разделяя между своим сыном и мной этот дар Богов… Молоко Сигню сладкое как тёплый мёд, не оторваться. От неё всегда не оторваться… никогда не оторваться…

…Мы не замечаем даже, как сильно остыла горница, пока мы вдвоём носились в высотах наслаждения. А оно становится всё сильнее. Всё отчаянее. Надо остановится… Но почему этого не хочу даже я?..

Что я делаю… Боги, что я делаю?! Теперь, когда я знаю всё… я знаю, а она не знает, это нечестно, это всё равно, что воровать…

Но я скажу, и это проложит границу между нами…

Я не смогу жить без её любви…

Моё сердце разрывается от горя, от ужаса, что я должен оторваться от неё…

Горячие слёзы из его глаз обжигают мне кожу.

Слава Богам… Теперь горе отпустит немного. Я решаюсь заговорить с ним об этом.

— Я не знаю, как это, терять родных, у меня никого нет, — я обняла его, пригибая его голову к своему плечу. Он посмотрел мне в лицо внимательно и серьёзно и слёзы просохли разом. Почему он вдруг стал так серьёзен, так…сжался, будто всего себя стиснул в кулак?

Сигурд поднялся, подошёл и закрыл задвижку на окне. Поднял одеяло с пола и принёс на постель.

— У тебя есть брат, — сказал Сигурд и сел на ложе, теребя пальцами густой мех одеяла, белая лиса укрывает нас своей шкурой.

— Рауд… Ну, да и тётя. Но отец это…

— Нет, Сигню, — Сигурд смотрит на меня так внимательно и напряжённо, что мне становится не по себе. — У тебя есть родной брат, сын твоего отца.

Я сажусь, чтобы лучше его видеть, чтобы понять, почему он так побледнел, так всматривается в меня, будто хочет уловить что-то. Что?!

— Все мои братья умерли ещё до моего рождения, — сказала я, не понимая.

Он покачал головой:

— Не все. У тебя есть брат, сын твоего отца от другой женщины, не от твоей матери. И он жив и здоров, — и снова, по-прежнему, напряжённо и, не мигая даже, смотрит на меня. — У тебя есть брат, как и у меня есть сестра. Дочь моего отца.

Она не понимает ничего. И я бы не понял.

— Мы брат и сестра, Сигню. Моя мать зачала меня от твоего отца, — говорю я, будто бросаясь в пропасть…

Всё, Сигню. Теперь объяви меня ублюдком, больным ублюдком и прогони к чёрту. Ты одна по закону на этом троне.

— Это она сказала тебе?! Орле?! — вспыхнула Сигню, прикрывая наготу одеялом из белой лисы. Вот так сейчас скроется навсегда от меня… — неужели ты поверил?! Да она выдумает, что угодно, только бы разлучить нас!

— Сигню…

— Прости, что я так говорю о твоей матери. Но я не понимаю, почему она так ненавидит меня! Ладно раньше, пока не родился Эйнар, но теперь… Что ей опять неймётся?!..

Я молчу, я хочу, чтобы она перестала сердиться и поверила в то, что я сказал. Я знаю, что Рангхильда не солгала на этот раз. И Сигню должна знать правду. Мы вместе должны решить, что с этой правдой делать… Не я. Мы вдвоём.

Я смотрю на него… Боги, он в это верит. Это…

Как говорили Хубава и Ганна… Из ревности Рангхильда убила всех… Из ревности… мне стало дурно, я сорвалась с постели в уборную…

Её стошнило. Её теперь от меня тошнить будет из-за того, что я…

— Брось мне рубашку, Сигурд! — просит она.

Я встал и подошёл с рубашкой к ней. Умылась. Волосы намокли у лица.

— Не хочешь, чтобы я смотрел на тебя теперь? — спросил я, когда она вышла и села на лавку возле стены, устало сложив ладони на коленях.

— Смотрел… Холодно. Выстудил всю горницу… — говорит она тихо и буднично, так будто и не произошло никакой катастрофы.

Я сажусь рядом:

— Ты когда-то говорила, что мне нужна новая дроттнинг. Теперь я скажу, тебе нужен новый конунг.

Сигню посмотрела на меня.

— Скоро явится новый конунг — Ньорд. Ты хочешь, чтобы я его взяла в конунги Свеи?

— Мы не можем быть…

— Мы не можем… но у нас скоро будет второй ребёнок, что мы сделаем с этим? — говорит Сигню.

— Я не могу быть тебе братом. Я не знаю как быть братом. Но тебе…

Сигню взяла мою руку своей маленькой, горячей рукой, накрыла второй. Она гладит мои большие жёсткие ладони, будто это Эйнар, ребёнок, который плачет, которого надо успокоить, утешить.

— Знаешь… Я влюбилась в тебя ещё в детстве, когда не знала ещё, кто ты, как тебя зовут, чей ты сын… Даже мой отец, кажется, был ещё жив тогда. Ты и Рангхильда приезжали в Сонборг… Ты… Ты приходил ко мне в мечтах. Сколько себя помню… А потом ты посватался ко мне…

— И ты отказала! — засмеялся я.

— Ещё бы! Видел бы ты себя в тот момент… — она засмеялась тоже. — Я решила выбросить тебя из сердца, потому что ты оказался не таким как я мечтала… Это потом ты явился как Прекрасный Бог. Влюблённый Бог. Я… — она вздохнула, — я не знаю, Сигурд, думай, что хочешь обо мне, но я влюбилась бы в тебя брат ты мне или нет… Я не знаю, что такое брат, твоя мать отняла у меня всех моих братьев, чтобы потом моего мужа, отца моих детей, превратить в моего брата…

Я посмотрел на неё:

— Давно ты знаешь… знаешь, что это моя мать убила всех твоих близких?

— С тех пор как узнала, что беременна Эйнаром… Год.

Я изумлённо качаю головой, глядя на её бледное немного лицо в обрамлении кудрей, завившихся от влаги.

— И ты не потребовала, чтобы я отомстил? Чтобы наказал преступницу?!

Она покачала головой:

— Мне не нужна месть. Она приносит только опустошение и горе, ещё большее, чем то, что вызывает её. А преступления… Ни одно не уходит от наказания. Если не люди, то Боги и совесть настигают преступников. Всех.

— Но за то, что сделала Рангхильда… — начал я.

— Оставь её, — выдохнула она. — Её яд и так сжигает её.

А потом Сигню посмотрела на меня с улыбкой, которая зажигает её глаза весёлыми, лукавыми огоньками:

— Знаешь, что будет лучшей местью Орле за то, что она сделала с нами?

— Продолжать быть счастливыми? — улыбнулся я, мне будто отворили и выпустили больную кровь…

Она кивнула:

— Как в сказке, — и прыснула смехом.

— Как в сказке! — я счастлив, как ещё не был никогда.

— И плевать мне кто ты, потому что тобой можешь быть только ты, — говорит она мне.

— Как в сказке…

Несколько дней мы не расстаёмся и на час. Мы забрали Эйнара и своим миром существуем втроем, а правильнее — вчетвером, потому что наш второй сын уже живёт во мне. Мы говорим о них, о детях и Сигурд удивляется, откуда я знаю, что снова будет мальчик.

Мы говорим и о Свее, о том, что мы отразим притязания Ньорда. О том, что не может быть иначе, что никто и ничто никогда не победит нас. Я рассказываю ему о том, что сказал мне кудесник, что, что бы не произошло, мы построим новый город. Мы говорим о том, что в подземный ход надо спустить казну, на случай, если всё же придётся спасаться по нему из города, а если не придётся, там она всё равно будет сохраннее. Мы говорим об алаях, об их жёнах и детях. Мы говорим о нашей рати, о Золотой Сотне. Мы говорим обо всём. Только не о том, что нам нельзя быть вместе, нельзя любить друг друга…

Потому что о любви мы говорим больше всего. Словами. Телами. Мыслями. Вихрями энергий, что закручиваются вокруг нас.

— Я всегда буду с тобой, что бы ни говорили тебе, что бы ты ни думал. Ты вывел меня из пещер Хеллхейма и я не уйду туда, пока ты не отпустишь меня.

— Я никогда не отпущу тебя… Ни в Хеллхейм, ни к другому. Даже, если ты захочешь уйти, я не отдам…